Но слово превзошло земную твердь.
Он в той стране, куда заказан путь,
Ему не бременит ладони лира.
Он поспешил все путы разомкнуть...
Райнер Мария Рильке
Это случилось уже более полувека назад, перед самой войной, в далекие и страшные сталинские 30-е. Сибирь, открытая Ермаком и оправдывающая надежды Ломоносова, осваивалась и застраивалась в немыслимом темпе. Имен героев-строителей вы не найдете ни на памятных стелах, ни в исторических архивах. Потому что никто тогда не считал их героями. Тогда у них было другое - одно на всех - "имя". Враги народа.
Людмила переехала из Новосибирска в Красноярск к матери, служившей секретарем при отделении НКВД. Девушке было шестнадцать, она оканчивала школу. С характером, излишне смелая в суждениях и, как говорят сибиряки, "языкастая". По тем временам это являлось сомнительным и даже опасным для жизни "достоинством", но, видимо, судьба Люсе благоволила, иначе этот рассказ просто никогда бы не состоялся.
Красноярск почти втрое старше Новосибирска1, и уже тогда по сравнению с нынешней столицей Сибири он был городом с большим историческим прошлым. Однако так повелось еще с царских времен: Сибирь, равно как и Кавказ, правительство использовало в качестве мест для ссылки. Сталин же довел начинания своих ненавистных предшественников до абсурдного совершенства. Вспомнить хотя бы Канск, небольшой ссыльный городок Красноярского края...
После переезда Людмила довольно быстро сдружилась с девочкой, учившейся с нею в одном классе, Любой. Любины родители также были "пристроены" в НКВД - пусть не на слишком значительные, но зато "теплые" посты. Люба являлась большой эстеткой, любительницей театра и черно-белого (тогда еще) кинематографа. В качестве ее кумиров можно назвать Любовь Орлову2, Николая Черкасова3, Людмилу Целиковскую4... Она собирала, как водится в девичьей среде, фотокарточки артистов, статьи из газет и журналов, не пропускала ни одного сеанса в местном кинотеатре.
И вот однажды Люба по секрету сообщила Люсе, что подслушала разговор своих родителей, в котором шла речь о неком Черкасове, который живет под пристальным наблюдением органов в их городе. Из их беседы она догадалась, что "этот Черкасов" доводится родственником "тому самому", который играл в "Депутате Балтики" и "Детях капитана Гранта". Что означает формулировка "под пристальным наблюдением", девочки уже знали. Однако любопытны были обе не в меру, а тут еще и "тот самый Черкасов"! Если бы только их родители знали, на что решатся их дочки!..
Каким-то образом Любе удалось разузнать адрес ссыльного. Кроме того, из тех же источников она раздобыла информацию о том, что "этот Черкасов" - мягко говоря, не в себе, потому и содержится пока не в лагере. До конца рассмотрения его дела. А там - неизвестно.
Отчаянные сибирячки отправились проведать таинственного гостя.
Им оказался молодой, но очень изнуренного вида человек. Но черты лица, высокий рост, изящная - почти до хрупкости от истощения - фигура выдавали его родственность по отношению к будущей кинозвезде Союза. Ему было примерно под тридцать, но точно сказать невозможно из-за болезненной внешности. Отсутствующий взгляд, тихий голос.
Нового знакомого Любы и Людмилы звали Алексеем. Алексеем Константиновичем. Отчество, как и фамилия, совпадало. Но Алексей действительно походил на невменяемого, особенно в первые минуты знакомства. Не буйного, не опасного для общества, но очевидно ненормального.
С брезгливостью в душе разглядывая хозяина захолустной казенной квартирки, Людмила уже поругивала себя за то, что согласилась на подругину авантюру. Но взгляд Алексея все чаще останавливался на ее лице. И было, за что: Люся славилась своей красотой еще в Новосибирске, к шестнадцати же она просто расцвела - темноглазая, густоволосая, статная (впоследствии ее несколько экзотическая внешность будет вызывать частые расспросы окружающих о ее национальности, и сибирячка научится отшучиваться, мол, я - "монголо-татаро-бурято-русская"). И вот уже беседа потекла более плавно, вот уже стала исчезать маска умственно отсталого. Только голос был прежним - тихим, измученным. Люба же не мытьем, так катаньем пыталась подвести разговор к личности актера - однофамильца или родственника - Алексея. Однако этот Черкасов предпочитал отмалчиваться или переводил разговор на другую тему. Сами того не ожидая, девушки просидели в гостях у ссыльного не один час.
Слегка удивленные переменами, произошедшими в госте, подруги брели домой.
- Может, ты своими черными глазами его вылечила? А? Люсь? - подшучивала Любка, от внимания которой не ускользнули взгляды Алексея а адрес Людмилы.
Людмила краснела, но в душе чувствовала не то чтобы неприязнь, а именно брезгливость по отношению к их сегодняшнему собеседнику. Как к блаженному, юродивому. Жалость - да. Но не симпатию. Именно ту самую снисходительную жалость, каковую презирают гордецы. Люся смущалась вовсе не оттого, что понравилась тому, кто понравился ей, как это бывает в юности. Она переживала смесь эмоций, одной из которых было ощущение себя "испачканной" взглядом немощного ссыльного. Мало того: своей цели они не добились, так ничего и не узнали о том, как и за что Алексея сослали из Ленинграда в Сибирь; не выяснили они также, приходится ли он кем-нибудь "тому самому Черкасову". В общем, ей было стыдно за глупость и потерянное время.
Однако все это улеглось через несколько дней. Неприятные впечатления стерлись. Осталось только воспоминание о том, что Алексей - интересный собеседник, в ушах еще звучал этот тихий и робкий голос. Поэтому Любке ничего не стоило "подбить" подругу на повторный визит. На этот раз они прихватили с собой нехитрых угощений: как успела заметить Люба, с едой у ссыльного было негусто.
Так девочки наведывались к своему необычному знакомому в течение почти полугода. Разумеется, втайне от родителей. Но в отношении Алексея чувства Людмилы не изменились: когда он был далеко, она слегка скучала, но стоило ей его увидеть перед собой, как в памяти сразу всплывал тот его облик, с которым он впервые открыл дверь двум юным незнакомкам. И всякая возможность романтических помыслов тут же таяла и испарялась.
А потом...
Алексей Константинович пришел к школе, где доучивались Люба и Люся. Он ждал Людмилу на улице, вдалеке от любопытствующих взглядов однокашников.
- Люда, - (он называл ее не так, как все остальные - не Люсей или Милой, а Людой), - я пришел попрощаться.
- Уезжаете? - без особенного сожаления спросила девушка.
- Да. Но решил поговорить с вами напоследок. Можно? - он с прежней робостью взглянул на нее.
Они медленно шли по аллее скверика. И Алексей рассказал, что его сочли невиновным. Однако возвращаться в Москву или Ленинград ему нельзя. Где-то в Сибири у него есть дальние родственники, и он уедет жить и работать к ним.
Людмила молча слушала.
Артист Николай Черкасов был родным его братом. Старшим братом. Они оба были творческими людьми: Николай стал актером, к нему благоволил даже сам генсек; а вот поэт Алексей Черкасов не угодил своим образом мысли. Его должны были расстрелять, но, чтобы спасти свою жизнь, Черкасов-младший прикинулся идиотом. Приговор был смягчен, однако ссылка оказалась неизбежной.
Николая, как тогда водилось, заставили отречься от опороченного младшего брата, но, возможно, именно его тайное заступничество спасло Алексея от подрасстрельной статьи.
Людмила молча слушала.
Алексей понимал, как нехорошо он выглядел в ее представлении. Он лишь несмело намекнул на то, что она оставила в его сердце теплый след, но он не вправе на что-то рассчитывать. Да и его биография не послужила бы счастью Люды, даже если бы их чувства были обоюдны.
Людмила молча слушала.
- Но... вы с Любонькой были очень добры ко мне, и я не могу уехать просто так, - Алексей вытащил из кармана не очень толстую общую тетрадь в клеенчатой обложке. - У меня ничего нет, кроме этого. Это мои стихи, я хочу отдать их вам.
Люся молча пролистала тетрадку. Она была полностью исписана стихотворениями. На полях с поразительным мастерством были выполнены чернильные рисунки - иллюстрации к лирике. Первая страница. Тот же почерк - изящный и нервный: "Людочке Гомоновой с наилучшими пожеланиями". Имени поэта не было нигде.
- Прощайте, Люда.
Он пожал ее руку.
Больше они не виделись никогда.
Наступила зима. Мать Людмилы увидела в руках дочери тетрадь. Девушка плакала.
- Что случилось? - она посмотрела на стихи. - Чье это?
Людмила рассказала. Мама схватилась за сердце и, понизив голос, прошептала:
- Ты хочешь, чтобы нас всех... - она не договорила.
Девушка испуганно уставилась на нее. Ни слова не прибавив, мать отняла у нее тетрадь, раскрыла печку и бросила стихи в огонь.
- И никогда никому об этом не рассказывай! Посадят!
И Людмила никогда и никому об этом не рассказывала.
Прошло пятьдесят лет. О Черкасове-младшем и его дальнейшей судьбе Людмила так ничего и не узнала. Да и не узнавала. Ее личная судьба тоже сложилась нелегко.
Спустя несколько лет девушка познакомилась с красавцем Олегом. Они поженились, уехали на Кавказ. В Кизляре он работал начальником рыбнадзора. У них родилась дочь, Светлана, но двух лет от роду скончалась от менингита; второй была Галина. И когда Гале было два года, Олега убили. Темную историю органы раскрывать не пожелали. Людмила предполагала, что это сделали те, кому муж как начальник не захотел уступить, принять взятку и отказался смотреть сквозь пальцы на воровство и браконьерство. Как говорится ныне - кому-то перешел дорогу. Сейчас это назвали бы заказным убийством, тогда же считалось, что в нашей стране такого не может быть.
В двадцать восемь Людмила стала почти полностью седой. Ее так и называли - "седая девушка". Второе замужество оказалось неудачным: муж и пил, и бил. Гордая и независимая Людмила предпочла такой жизни развод. И уже до самой смерти оставалась незамужней, свободной - "Сама себе хозяйка, - любила она говаривать: - Хочу - пряник ем, хочу - халву". Вслед за дочерью она переехала в Грозный, но жила отдельно, воспитывая внучек.
И лишь в конце 80-х, когда на страну обрушилась перестройка, она решилась поведать своей старшей, Елене, историю про Алексея Черкасова. По каналу ОРТ (в Чечне было всего две программы) показывали фильм "Иван Грозный", смотрела его и внучка.
Тогда бабушка рассказала ей о своей встрече с Алексеем Черкасовым, об отречении от него Николая, о неизвестной судьбе загнанного поэта и художника. О том, как пришлось сжечь злополучную тетрадь. Обо всем. Кроме одного - что, возможно, это и была ее первая, пусть странная, пусть неоднозначная, любовь.
Людмила до самой своей смерти в Новосибирске, куда пришлось бежать после начала войны в Чечне, хотя и сожалела, что их пути с Алексеем разошлись, так и не призналась в своих чувствах к нему. А быть может, даже и не разобралась в них.
Одно точно: она вернулась домой и наконец нашла покой в земле своей родины...
Осень 2004 г.
_____________________________________
Примечания к очерку "Соучастница"
1 Для более точного сопоставления: Красноярску без малого 400 лет, Новосибирску немногим больше 100.
2 Ну кто же не знает Любовь Орлову!
3 Николай Черкасов родился 27 июля (по новому стилю) 1903 года в Петербурге, в семье железнодорожного служащего. В мае 1919-го Николай поступает статистом в Мариинский театр, но уже в июне его мобилизовали на оборонные работы. 23 июня с ним был заключен первый в его жизни театральный контракт. Первая роль Черкасова - в фильме "Поэт и царь". С 1928 года он снимался в фильмах: "Его превосходительство", "Мой сын", "Луна слева" (еще немые), и в уже звуковых: "Горячие денечки", "Депутат Балтики" (фильм удостоен Гран-при на международной выставке в Париже), "Дети капитана Гранта" (роль Паганеля), "Остров сокровищ" (Билли Бонс). 23 марта 1938 года Н.К. Черкасов был награжден орденом Трудового Красного знамени за участие в создании фильма "Петр I" (I серия) и уже в мае подал заявление о приеме в члены ВКП(б), а через месяц стал Верховного Совета РСФСР. Фильмография: "Александр Невский", "Ленин в 1918 году", "60 дней", "Иван Грозный", "Весна", "Счастливого плавания", "Александр Попов", "Мусоргский", "Римский Корсаков", "Дон Кихот", "Все остается людям". Умер 14 сентября 1966 года. Имя его брата, Алексея, до сих пор не упоминалось нигде. Так что если сочтете все события в рассказе вымыслом, автор не станет спорить, ибо не располагает "вещественными доказательствами".
4 Людмила Целиковская - актриса, фильмы "Иван Грозный", "Сердца четырех" и многие другие.
"Синдром обезьяны"
"Ой, Вань, гляди, какия клоуны!."
В.Высоцкий
Люди произошли от обезьян. Это -- к Дарвину не ходи. В каких-то африканских племенах есть промысел -- ловля обезьян. Так как эти прыткие животные нужны охотникам живыми и по возможности невредимыми для продажи, те испокон веков применяют хитрую уловку: берут определённых размеров кубышку (бахчевое растение такое, насколько мне известно), проделывают в ней определённого размера отверстие. И засыпают туда всяких вкусностей -- разумеется, с точки зрения обезьян. Кубышки раскидывают в местах обитания приматов. В дальнейшем остаётся только ходить и подбирать пойманных зверьков. Всё дело в том, что отверстие рассчитано лишь на то, чтобы туда пролезла пустая обезьянья лапка. Кулачок же, занятый деликатесной снедью, обратно не пролезает никак, а сама кубышка настолько прочная, что её не сломаешь. Убежать с грузом животное не может. Но и отпустить -- жалко. Так мартышка (в данном контексте "мартышка" -- название собирательное) оказывается в клетке.
Но ближе к сюжету сказки. Жил был...
Жил-был в одном большом российском городе парень. Назовём его Леонидом. Но Леонидом его не звал никто, всё чаще Лёней или, почему-то, Шуриком. Фамилия у него была несколько необычная -- Алохоморов. В школе звали его Мухомором, как в одном современном сериале кличут начальника "ментов". Но к этой профессии Шурик-Лёня отношения не имел, даже наоборот: частенько, частенько считал он мух, окурки и плевки, сидючи на ободранной скамейке в детской комнате милиции. Учителя махнули на него рукой и уже даже не засылали к Лёне отличников, дабы те подтянули двоечника хотя бы до дохленькой "троечки". Случилось это тоже неспроста, а после неловкого инцидента с отличницей Машей Кавкарязиной. Даже не особо-то и неловкого, но скандал удалось замять.
Явилась Кавкарязина к Шурику-Лёне с учебником биологии под мышкой и давай штудировать параграф о голубях в разрезе. А Лёню, понятно, голуби в разрезе не интересовали. Его пока ещё в разрезе никто не интересовал. А вот Кавкарязина была девкой ничего. А тут ещё пубертатный период, сами понимаете. В общем, еле-еле Кавкарязина от него портфелем отбилась, благо, имела она привычку все учебники с собой в школу таскать, смятой в трубочку тетрадкой на все случаи жизни не ограничивалась. Отбилась.
Приволокли офингаленного Шурика-Лёню к директору, долго разбирались. Повезло: из школы не исключили, у его бабушки в педсовете кто-то знакомый был. В общем, обошлось. Но перевели незадачливого насильника в другой класс. Сейчас такие называют классами коррекции, тогда -- просто обозначали буквой примерно из середины русского алфавита. Но и там наш герой учиться лучше не стал.
Хобби или других каких увлечений ненужных у Лёни-Шурика тоже не было. Как-то не интересовался парень ничем. Хотя и не сказать, чтобы с отъявленными криминальщиками дружбу водил: не такого полёта были они птицы, чтобы с лёнями-шуриками водиться.
И вот грянула перестройка. Наш лоб уже вымахал под два метра ростом, силы хоть отбавляй, а применить некуда. Вроде уже и фантиками от новомодных "бабл-гаммов" играться не приличествует, но и для фарцовки нужных связей не имелось.
Но однажды вопреки природе своей вмешался он в уличную потасовку, где семеро одного. Нет, не ждали, а совсем наоборот -- всё больше ботинками берцовыми, да по рёбрам, по рёбрам. Раскидал наш Портос доморощенный хлюпиков -- были б покрупнее, то и не полез бы на рожон, конечно -- поднял из пыли и бычков доходягу-потерпевшего, отряхнул, на ноги поставил, да и, посвистывая, направился было дальше. А доходяга его не забыл. Его, оказывается, приехавшего из города чуть поменьше, в Лёнину школу приняли -- доучиваться. Лёня-то, ясное дело, под трепет учителей, лямку восьмилетки дотягивал, а у доходяги (пусть Вольдемаром зовётся, так и быть) планы на десятилетнее обучение зрели. Ну и связи кое-какие имелись.
Другими словами, подружились Лёнчик и Вовчик после той переделки. Стали барахлом импортным приторговывать, друг друга не обижали. Вовчик умный был, на институт после школы замахивался, да не поступил, вот в армию и загремел. А тут Чечня как раз забурлила. В общем, остался наш Шурик-Лёня в конце концов без друга закадычного. Погоревал. Но связи-то остались. Да и амбиции разыгрались.
Негоже читателя всякими подробностями никчемушными отвлекать, будем кратки, но без всякой такой претензии на родственность гениальности. То же сказка, а не диплом по сопромату.
Попался Шурик наш, который Лёнчик, на незаконной какой-то сделке наконец. Отвертеться не удалось, статья крупная была. Даже до условного срок не скостили. Ну и отсидел, как водится, лет несколько.
На "зоне" таких забижать побаиваются. Как говорится, такого попробуй к куриному роду причислить -- он из тебя и меню для беззубых не задумываясь сделает. Мало ли, что потом твои друзья-приятели за тебя отомстят -- во-первых, это ещё бабушка надвое сказала, а во-вторых, тебе-то от этого уже не легче в тюремном морге будет. Вот и оброс наш Алохоморов дружками, как ёж опавшими листьями. Ни в чём нужды не знал, а из тюряги выкатился уже почти крутым авторитетом.
Тут и время -- в руку. И стал наш Лёня-Мухомор крутым бизнесменом. Телом поправился, раза в два по самым скромным прикидкам, "голдой" на шею обзавёлся -- правда, походить в таком виде недолго ему пришлось: мода на малиновые лапсердаки да цепи канатные быстро прошла, коллеги на "карденов-кляйнов" перескочили.
Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Связался наш Шурик-Лёня, вернее, Александр-Леонид, с кем не нужно. И чутьё не помогло. Видно, ангел-хранитель его прогуляться на тот момент выходил, покурить там или ещё чего. А когда вернулся -- поздно было. Герой-то наш от сделки не внакладе остался, да как-то там вывернулось всё, что должен он был отдать почти всю выручку каким-то другим авторитетам, которые "в деле" участие принимали. Что там да как, ваш былинорассказчик уж и не припомнит.
Суть в том, что заартачился Мухомор-Алохомор. "Чё я, лох?" -- говорил он доброжелателям, которые советовали ему миром дело решить.
Жена плакала (хорошая ему тётка в жёны досталась, надо отдать должное -- как надо Лёню любила, а не "по понятиям"). Но Лёня фыркал на неё: "Чё я -- лох?!"
Недолго веревочке виться: не стало Мухомора. Зато какая была тризна! Друзья ему памятник по спецзаказу у известнейшего, хоть и скандального, скульптора отгрохали -- три трёхметровые обезьяны; одна глаза закрывала, другая -- рот, ну а третья вообще слышать ничего не хотела. Смысла этого символа они, разумеется, в жизни бы не поняли, но, типа, "тема крутая". Могилка такая, цепями, хоть и не золотыми, обнесена, венки с надписями "Лёне Алохоморову от скорбящих друзей", марш траурный, пальба на кладбище -- всё как у реальных пацанов. Погуляли -- да разошлись, каждый по своим делам. Вот и всё...
Да нет, не всё. Был и ваш повествователь у могилки той, с цепями, но без кота учёного. Случайно был -- уж больно обезьяны страшные, из-за деревьев торчащие, взгляд привлекают. Не к месту они на погосте.
А на венке одном, дождями вымоченном да от солнца вылинявшем, ленточка в глаза бросилась. От первоначального текста на ней уж почти ничего не осталось, только пять букв ещё прочесть удалось от имени-фамилии. И сложилось-то так удачно, даже поэтически в своём роде: вместо "ЛёНЕ АЛОХоморову" поблёскивало лишь слегка остатками бронзы: "НЕ ЛОХ". Вздохнёшь да и согласишься -- покойники "лохами" не бывают...
А вы говорите -- обезьяны!..
"Золушка поневоле"
"У тыквы отказали тормоза..." (с)
-1-
-- Ну, пусть только сунутся, кошки драные! -- полусвистя-полушипя, выдала Машка. -- Кукиш они получат, а не шмотки мои!
А мы безучастно взирали, как Машуха, красная от усердия, отдувая падающий на глаза завиток тонких, словно паутина, мелко-кудрявых волос, закручивает шнурки на своих полуботинищах, которые ей достал батя по черт знает какому блату на какой-то базе. Вроде, германские. Эти, как их... "Саламандеры", ага. Намотала аж вокруг лодыжек, вылезла из-за парты, подол форменного платья одернула:
-- Ну, девки, я пошла! -- сунула в зубы боксерскую защитную капу -- и понеслась душа в рай.
Идет, красавица, топалами своими постукивает, юбка развевается, кругом птички чирикают, солнышко светит... А наша Машка бдительности не теряет. С боксерским загубником во рту -- вылитый конферансье из кукольного театра Образцова. Мечта прозаика...
И тут откуда ни возьмись -- чувырлы из 118-й школы. То ли караулили, то ли гороскоп у Машухи сегодня фиговый был, не знаем. Аж три штуки выкатилось. С "бабл гамами" в зубах, прикинутые, наглючие. Одна Машку хвать за дутую куртку -- и такой цирк начался!.. Драка, вопли, пыль столбом! Девки друг другу прически портят...
-- Сымай "саламандеры", малявка! -- визжат. -- Не то по-плохому будет!
-- Фиг вам, а не "саламандеры", выдры размалеванные!
-- Куртяху, куртяху с нее снимай, Доска!
Но когда красотка наша без куртки осталась, тут ее и разобрало. Это поначалу она комплексом вины страдала -- типа, с уроков свалила, на помощь позову, так еще и к директору потащат, родителей вызовут, влетит. А там неровен час и на пионерском собрании пропесочат, в комсомол не пустят. Хотя кому он сейчас нужен -- комсомол? Все, вон, в коммерцию ударились, барахло из загранки везут, кооперативы регистрируют. Только Машуху не переубедишь ведь, упрямая.
Да, мы ж добавить не успели: из подворотни еще какой-то друг выскочил, мужского полу. И девкам тем на помощь, Машуху, значит, разувать. А она, утратив куртку любимую, капой со злости давится. Эту картину надо видеть -- уж так она этого "прынца" напинала своими "саламандерами", да и девок заодно, что любой Рокки от зависти помрет. Правда, и ей самой фингал здоровенный достался. Волосы, однако, тоже пострадали, по всей спортплощадке рыжую паутину ветром разметало. Зато куртяшку свою в охапку, сумку подмышку -- и деру.
-- Кукиш, -- орет, -- вам мои шмотки достанутся!
Неприличные жесты им, стонущим, показывает и за автобусом по тротуару спасенной обувкой громыхает...
-- Ну, щ-ща-с-с-с! -- томно проронила Мария, затирая огоньком сигареты дно пепельницы и поправляя фату. -- Не дождутся. Так что, Татьян, не переживай, не придется твоему супругу водкой давиться. О!
И она задрала подол, показывая нам белоснежные лаковые... сапоги на высоченной шпильке. Зашнурованные похлеще пояса верности. И для подстраховки эти шнурки еще вокруг коленок были раза два обернуты.
Каемся, зрели у нас корыстные планы на сегодняшний вечер. Подкараулить Машку, снять с нее свадебную туфельку и в наказание заставить свидетеля пить из нее водку. Ну, есть такой обычай. Очень уж хотелось свидетеля, "правильного" Танькиного Кирюху, хоть раз в жизни навеселе увидеть. А то сидит -- сыч сычом, ни спеть, ни станцевать. И где Таня такого откопала только?
Но после этой демонстрации силы афера наша автоматически провалилась. Ну, мы так думали. А другие-то не знали о Машкином изобретении.
В самый разгар свадебного пира кто-то пробрался таки под стол и давай хватать нас всех спьяну за ноги. А мы давай брыкаться, орать, визжать да под скатерть заглядывать. Но этот наглец, видимо, понял, что к Марии на хромой козе не подъедешь, и куда-то исчез.
-- О! Видали?! -- победно сказала Маша, указывая на Серегу, который, держась за разбитый нос, выкарабкивался из-под скатерти с другого конца банкетного стола.
-- Ты, что ли, ему приложила?
-- А как же? Пусть не зарится на чужое добро!
-- Горько! Горько! -- завопили гости.
Мария салфеткой утерлась, с места степенно встала, супруга своего новоиспеченного в охапку -- и на две минуты в поцелуй. От усердия аж ногу подняла. Ну а мы грустно ее сапог разглядывали. Что еще оставалось? Мастерица же по закручиванию, блин!
-- Ну что, девчонки, пошли еще разок перекурим? -- шепнула нам невеста, наваливаясь своим громадным бюстом на столешницу и тарелки с салатом "Оливье", при этом косясь на восседающую через свидетеля от Николая (жениха) Любовь Никитичну, его мамочку. Мамочка ничего подозрительного не заметила. Колька-то ни разу сигареты в рот не брал, здоровый образ жизни вел, спортсмен, и Машухина свекровь очень этим гордилась. Медальки показывала, вымпелы, грамоты. Нас шугала с лестничной площадки, ворча, что топор вешать можно.
Вот в коридоре-то Марию и отловили. "Операция" была просчитана до мелочей. Ее вместе с сапогами подхватили два дюжих молодца из Коляновых друзей, но даже это не помогло им справиться с нашей дородной Марусей. Вначале ее движения, честно говоря, больше напоминали судорожную пляску толстой гусеницы на горячем асфальте. Но когда эта пьяная орда приволокла Маньку на кухню кафе, где проходило празднество, и едва не усадила на раскаленную плиту, чтобы удобнее было снимать обувь, невестина душа не вынесла. И с криком "кья-я-я-й!" снова понеслась в эмпиреи.
...В танцевальный зал на карачках выползали избитые "похитители"-гости. А над ними под песню "Раммштайн" гордо вышагивала в своих лаковых сапогах на шпильке румяная Мария. С фатой набекрень, на ухо заломленной, со сковородкой наголо, пылая праведным гневом. Да еще и командовала, кому куда, мол, ползти подобает. Причем не всюду в парламентских выражениях -- на это она тоже умелица была дай бог всякому.
-- Не сняли? -- кисло уточнила Танюха.
Как будто так не видно...
-- Не дождетесь! -- заявила Маша своим сочным контральто, обвела всех взглядом, взмахнула накладными мальвиновскими ресницами и подбоченилась.
-- Ох, ычычь! Старость не радость! -- посетовала Мария Ивановна, шаркая серыми калошами и ковыляя по лестнице к хате своей. Угораздило же на третий этаж забраться, старую. -- Надысь за почтой спускалась, дура старая, дыкть по привычке по дурацкой калоши-то и замотала. От, вишь! Уж второй день маюсь, спать и то у них ложуся. И-ых! Хычь бы кто пришел помог... Как Колька помер, так и развязать некому... А! -- она безнадежно махнула свернутой в трубочку газетой "Вилкоясинский мегаполис". -- То ли дело ранича!..
Мы уж шкандыбали себе потихоньку за нашей Марией Иванной, только Татьяна Лукинична, глухая, по десять раз одно и то же переспрашивала. И тут же забывала опять: склероз у нее после смерти Кирилла Тимофеевича начался, да так и не прошел. Да теперь уж и не пройдеть, видно...
Попыталась баба Маня в прихожей-то сгоряча разуться, да тут ее хондроз с радикулитом энтакими-разэнтакими и скрутили. Мы кое-как ее до кровати довели, уложили, там и обувку наконец отмотали. Добротно она ее приделала, Маруська наша. Мастерица ж была в свое время -- на все руки!
-- Отмотали? -- она приоткрыла один глаз. Уже и не стонет.
-- Ась? -- сунулась к ней глухая Лукинична, ладонь к уху приспосабливат. Как будто рука ей поможеть, ага...
-- Сходите, девоньки, на кухню, хто уж может. Чайник-то на огонь поставьте, сухари-печенье где-то было, внуки на рожденье мне привозили...