Свет мелькнул и погас. Чьи- то осторожные шаги прошаркали невдалеке и исчезли в проулке. Ветер шелестел в соломе крыш, пригибал ветви кустарников, и время от времени скрипел какой-нибудь не прикрытой дверью. За околицей завыла собака. Её вой, уносясь вдаль, потонул в ночи, а в след ему прилетел цокот копыт. Одинокий конь бежал не спеша, с легкостью неся на своей спине седока, будто бы тот совсем не имел веса.
Граф Оболенский спал, уткнувшись лицом в гриву и обхватив руками шею своего скакуна. Молодецкий храп врезался в ночь с настойчивостью первого автомобиля, но, тем не менее, никого не тревожа и ни кому не мешая спать. Конь, не понукаемый наездником, бежал лёгкой рысью, неся своего хозяина к родовому гнезду. Вой, раздавшийся неподалёку, врезался в уши и спиралью унёсся ввысь. Внезапно задрожавший гнедой дёрнул в сторону и по замысловатому кругу, очертя голову, поскакал к воротам усадьбы. Очнувшийся от сильного толчка граф вцепился в гриву и, ничего не соображая, вытаращился на дорогу.
Едва вылетевшее "тпру" замерло на губах, когда ошалевший от бешеной скачки граф взглянул в сторону. Два красных, словно раскаленные угли, глаза мелькали неподалёку в ожидании того, что конь сбросит на землю свою обременительную и сразу же потяжелевшую ношу.
-Волк! - подумал граф и, удивляясь собственному страху перед этим, в общем- то, обычным зверем пришпорил и без этого мчащегося изо всех сил коня. Ворота жалобно скрипнули и распахнулись перед широкой грудью гнедого. С лампой в руках, в огромных валенках, навстречу барину выскочил старик со всклоченной бородой и, ухватив широкой ладонью поводья, остановил взмыленного от бешеной скачки коня. Вольдемар Кириллович спрыгнул с гнедого и, не оборачиваясь, вбежал в дом. Стряхнув полушубок на руки подоспевшего слуги, он прошагал через залу и, поднявшись по винтовой лестнице, почти вбежал в свою спальню. Зубы выбивали частую дробь от внезапно охватившего страха. Страха, как казалось графу, совершенно беспричинного и потому ещё более страшного. Испугаться волка, да так, что поджилки трясутся, этого Вольдемар Кириллович не мог представить даже в самом страшном сне. Волков и больших и маленьких он брал одним ножом, и потому относился к этому хищнику с лёгким пренебрежением. Удивляясь самому себе, он зажмурился, пытаясь успокоиться, и тут же перед его взором вспыхнули две огненные точки. От неожиданности он вскрикнул, а по спине, словно змея, прополз ледяной холод.
Через полчаса, выпив и немного успокоившись, он лёг в кровать и попытался заснуть. Тщётно. Кошмарные видения, одно за другим, выползали из его подсознания, заставляя открывать глаза и пялиться на горевшие в светильнике свечи. Наконец, он не выдержал, откинул одеяло и, взяв колокольчик, позвонил. Через несколько мгновений на лестнице послышались быстрые шаги, дверь тихонько распахнулась, и у порога встала в ожидании приказаний служанка по имени Фрося.
-Раздевайся! - буркнул Вольдемар Кириллович и отвернулся. Та, в предвкушении удовольствия, быстро скинула с себя платье, юркнула в постель и, прижавшись грудями к холодной спине барина, осторожно коснулась пальцами его живота, но тот неожиданно зло выругался и резким движением отбросил её руку за спину.
Утром вышедший по нужде гувернёр обнаружил конюха Матвея. Его посиневший труп лежал у ворот конюшни. Зажатые в руке поводья были словно перерезаны ножом. Лицо, застывшее в гримасе ужаса, выглядело неестественно бледным и каким-то прозрачным, словно сделанным из весеннего льда. Гнедого в конюшне не было, зато у ворот чернело огромное пятно застывшей крови. Седло и сбруя валялись неподалёку, и только клочки окровавленной шерсти свидетельствовали о том, что кровь, разлитая по земле, принадлежала любимому коню барина. Сколько не всматривались домашние в снег, лежащий вокруг поместья, ни каких следов дикого зверя обнаружено не было.
С наступлением сумерек Вольдемар Кириллович, обеспокоенный событиями прошедших суток, собрал домочадцев.
За южной оконечностью болота раздался звук, похожий на тихий скрип несмазанных петель. Постепенно он усилился, перейдя в тихий стон, в котором слышалось невнятное бормотание. Затем что-то противно булькнуло, рыгнуло, и вышину неба вспорол низкий, протяжный вой. Он поднимался всё выше и выше, заставляя сжиматься сердце от внезапно нахлынувшего страха. Полная золотистая луна, окутывая своим призрачным светом верхушки застывших в немом удивлении деревьев, казалось, морщилась от этого воя, вызванного её собственной силой, но она была не в воле остановить его, и с покорностью приговорённого впитывала в себя этот крик боли непонятного и потому зловещего существа. Звук сместился чуть вправо, затем, перейдя на нестерпимо высокую ноту, начал удаляться с невероятной скоростью. Через минуту последние завывания растаяли в полночной тишине.
-Как на кладбище! - вслушиваясь в тишину, не нарушаемую ни единым шорохом, подумал человек, стоявший у северного края болота и до рези в глазах всматривавшийся в раскинувшееся перед ним пространство. - Нет, сегодня уже ничего не будет!- И медленно, с неохотой закинув на плечо тяжелое ружье, так же медленно двинулся к стоящему на отшибе домику. Его высокая фигура, закутанная в подобие шали, выглядела уродливым наростом на серебрящемся в лунном свете ландшафте. Мягко, по-кошачьи поднявшись на ступеньки крыльца, он немного постоял, оглядываясь вокруг, затем смачно сплюнул и протянул длинную высохшую ладонь к двери. В этот момент сзади мелькнула тень. Что-то чёрное взвилось за его спиной и с громким ударом обрушилось на плечи. Ни тени страха не промелькнуло на лице незнакомца, только разочарование и мука от бессилия что- либо сделать. Ружьё, выбитое из рук, с грохотом полетело на ступеньки. Тяжелый, гранёный кинжал так и остался в ножнах. Из прокусанной артерии вырвалась черная струйка крови и тугим фонтанчиком забила в темноту ночи. Чавканье, щелканье челюстей и стук острых когтей по дубовому полу веранды продолжались не более пяти минут, затем всё стихло. Лишь топот бегущих ног ещё некоторое время нарушал покой ночи. Дед Михей проснулся и, прогнав остатки странного сна, обеспокоено посмотрел по сторонам. За окном где-то далеко-далеко уходил в небеса едва слышный одинокий вой. Такой вой он слышал давным-давно, еще будучи босоногим мальчуганом, но Михей был готов поклясться, что это был тот же самый вой.
-Барин, позолоти ручку! - казалось, визгливый голос цыганки вошёл в самую глубину мозга Вольдемара Кирилловича. - Давай погадаю, всю правду расскажу: что было, что будет. Она протянула свою костлявую руку и попыталась ухватить барина за полу его костюма. Тот брезгливо фыркнул.
-Пошла прочь,старая ведьма! - прорычал он сквозь сомкнутые зубы. Старуха вздрогнула, но полу не выпустила. Вместо этого она быстро схватила его ладонь своими заскорузлыми пальцами и, закрыв глаза, что-то забормотала на непонятном языке. Язык звучал гортанно и совсем не был похож на цыганский. Вольдемар Кириллович вздрогнул и наотмашь ударил старую цыганку по лицу. Удар получился хлёстким и неожиданно сильным. Цыганка, выпустив ладонь, упала на каменную мостовую. Довольно крякнув, Вольдемар Кириллович остановился и окинул взглядом лежащую у ног старуху. Та лежала, словно оцепенев, глаза были закрыты, лишь губы едва заметно шевелились, но Вольдемар Кириллович на удивление четко слышал всё произносимое цыганкой. Её мысли словно бы сами попадали в его голову.
-Барин, я могла бы наказать тебя своим цыганским проклятьем, но ты уже наказан. Ужас последует за тобой, куда бы ты ни поехал, куда бы ты не пошёл. Ты и умрёшь от ужаса. Я бы могла помочь тебе спастись, но ты отверг помощь и рассердил меня. Так пусть твоя судьба будет твоей судьбою, мне ни к чему менять её. Имя твоему ужасу Людвиг. Оборотень вернётся, вернётся за тобой. Цыганка перестала бормотать и открыла глаза. Заглянув в них, Вольдемар Кириллович вздрогнул. В глазах цыганки стоял страх, но страх не за себя, а за стоящего перед ней барина. Тело Вольдемара Кирилловича покрылось маленькими бусинками холодного пота и он, развернувшись, побежал прочь, стараясь поскорее оказаться подальше от этих проклятых глаз старухи.
- Чертовы цыгане, только и знают что танцевать, петь и портить людям кровь своими предсказаниями! -Вольдемар Кириллович откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В тот же миг перед ним возникло лицо старухи с выпученными на него зенками. Вздрогнув, он распахнул глаза, но лицо цыганки ещё некоторое время туманило его взор. Будучи человеком образованным, Вольдемар Кириллович никогда не верил в пророчества цыган и, считая их шарлатанами, тем не менее, отдавал должное их знанию психологии людей, умению найти в каждом струнку, способную разбередить душу. Но он и представить себе не мог, что слова старой цыганки могут так сильно подействовать на него самого.
-Откуда она могла узнать про прадеда Людвига? Наверное, заранее наметила меня в жертвы и порасспросила у дворни. - Он на минуту задумался, пытаясь вспомнить, что знает о своём предке. Странно, но оказалось,что почти ничего. О вспомнил своё детство. Даже имя прадеда почему-то произносили шёпотом и, как оказалось, все его сведения о прадеде Людвиге умещались в несколько фраз, подслушанных из разговоров взрослых. Оборотень .Вольдемар Кириллович не помнил, чтобы кто-нибудь произносил это слово, но сейчас с особой четкостью ему показалось, что все разговоры и все его воспоминания о прадеде Людвиге слились в одно слово- оборотень.
-Ведьма, настоящая ведьма! - он перекрестился, думая о цыганке и, тяжело вздохнув, нервно забарабанил пальцами по кожаному покрытию сиденья. - Ничего, я сумею побороть её внушение, мы еще посмотрим кто кого! Попадись ты мне еще хоть раз, старая колдунья, я научу тебя почтению, ты еще пожалеешь о своих словах! Карета медленно въехала на территорию усадьбы, и как не подбадривал себя Вольдемар Кириллович сценами расправы над цыганкой, на душе всё равно было тревожно.
Сейчас граф отчётливо представил цыганку с застывшим в её глазах страхом. Оборотень, оборотень, оборотень, - это слово, будто попавшая в силки птичка, билось в его мозгу, гоня по телу удушливые волны страха. Стараясь прогнать от себя это наваждение, он схватил со стены пистолет и разрядил его в стоявшее в трёх шагах чучело большого медведя. Грохот выстрелов разлетелся по комнате и больно ударил по ушам, но наваждение не исчезло, а с новой удесятерённой силой впилось в его сознание.
-Боже мой! - в ужасе подумал граф, удивляясь тому, как легко исчезло его неверие в подобные вещи. - Неужели проклятая цыганка наслала сумасшествие? Или же... Нет, это полный бред, я просто схожу с ума, это были волки, самые обыкновенные волки. Но не всё потеряно, ещё не поздно остановиться на краю пропасти безумия, просто надо взять себя в руки.
Он попробовал перемножить две двузначные цифры, проверяя свою способность мыслить. Умножение далось на удивление легко и просто, менее чем через минуту на поверхность сознания как бы сам собой выплыл ответ.
-Уф! - облегчённо выдохнул граф и, забыв о манерах, смахнул ладонью выступивший на лбу пот. Тут он обратил внимание на пистолет, который все ещё держал в руке. Немного подумав, размахнулся и запустил его через весь зал в стоящее в углу зеркало. Дзинь - посыпались на пол серебристые осколки. Вслед за ними тяжело шмякнулся графский револьвер и тут же покрылся слоем продолжавших падать кусочков стекла. Вольдемар Кириллович довольно крякнул и, приподняв руку, прошёлся пятернёй по и без того всклоченным волосам. Уверившись в том, что ему удастся преодолеть проклятие цыганки, он начал строить планы облавы.
-Покончить с волками раз и навсегда, раз и навсегда! - без устали повторял он, вышагивая по комнате. Мысли про оборотня сами собой исчезли. Сейчас лишь одно вызывало беспокойство его разгорячённого сознания - отсутствие волчьих следов на месте расправы над гнедым скакуном.
Граф оглядел собравшуюся дворню и, оставшись довольным их преданно - покорным видом, спросил: - Кто-нибудь из вас видел сегодня волков?
Ответом на его вопрос послужила томительная тишина.
- Хорошо! - довольно потирая руки, произнёс он и, пройдясь по комнате, задал новый вопрос.
- Может быть, кто- нибудь слышал волчий вой или непонятные звуки?
В ответ ни раздалось, ни слова. Граф едва заметно улыбнулся.
- Видел ли кто волчьи следы близ конюшни? Нет? Так что вы можете предположить по поводу пропажи моего коня?
Дворня притихла. Все знали, что отвечал за коня конюх Матвей, а не они, но, тем не менее, не понимая, куда клонит барин, застыли в ожидании наказания.
-Так куда же делся мой конь? Кто, если не волки, зарезал его? Не мог же он сам по себе истечь кровью, а потом бесследно исчезнуть!
Стоявшие в первом ряду переглянулись, а повариха баба Настя поспешно перекрестилась. Граф, ожидая ответа, сердито зашевелил желваками и, не мигая, уставился на стоявшего впереди приказчика Прошку. Тот, собираясь с мыслями, растерянно потоптался на месте и, наконец, срывающимся на шёпот голосом выдавил:
- Ваше благородие, а мож конька- то того цыгане свели? Крутились тут намедни двое, а кровь каку ещё другую разлили?!
- А Матвей? - граф сделал шаг в сторону и задумчиво потёр переносицу.
-Дак, ваше благородие, Матвея- то убили.
-Как убили? - ошеломлённый таким известием граф плюхнулся в кресло.
-Ваш благородие, когда его обмывали, заметили на виске большую шишку. Ну, знамо дело, решили когда падал- ударился. А я сейчас думаю: э, нет, это его дубиной ударили!
-Молодец, Прошка, правильно думаешь! - повеселевший Вольдемар Кириллович вскочил и, вынув из нагрудного кармана гривну, бросил монету приказчику.
Полицейские вскоре задержали цыган, бродивших накануне возле поместья, но никаких следов пропавшего гнедого обнаружено не было. Вопрос с конем, казалось бы, разрешился, но красные глаза, светившиеся во тьме той ночью, не давали Вольдемару Кирилловичу покоя. И он, терзаемый самыми неприятными мыслями, приказал готовиться к волчьей облаве.
Снег, освещённый лучами утреннего солнца, искрился как рассыпанные по земле бриллианты. Легкий, едва заметный ветерок, дувший с севера, приятно освежал разгорячённое лицо графа, который, сидя на уставшей от продолжительного бега лошади, пристально вглядывался в чащу. Облава продолжалась второй час. Все жители окрестных сёл от мала до велика собрались вместе и с весёлым гиканьем вошли в лес. Окружённые со всех сторон волки в страхе забыли про осторожность и заметались из стороны в сторону, то и дело выходя на линию стрелков. Канонада ружейных выстрелов не смолкала ни на минуту. То здесь, то там ухал дуплет, и эхо, троекратно усиливая его, било по ушам загонщиков. Вольдемар Кириллович со сворой борзых носился по краю леса, догоняя волков, сумевших прорваться сквозь цепь стрелков и пытающихся скрыться в поле. Заливистый лай гончих сливался с топотом ног несущихся в бешеной скачке борзых. Обезумевшие от ужаса волки садились в снег и, по- собачьи скуля, пытались отбиться от наседающих псов, но тщетно. Один за другим серые разбойники затихали под зубами лучших борзых и ножами доезжающих. Вольдемар Кириллович спрыгнул с коня и с легкостью взял крупного переярка. Отерев о сапог нож, он вскочил в стремя и, хлестнув всхрапнувшую лошадь, поскакал к лесу, из которого, смолкая, начали выходить загонщики.
На снегу, истолченном сотнями ног и окрашенном кровью в красный цвет, лежали уложенные в длинный ряд мёртвые сеголетки и переярки. Чуть в стороне были брошены матёрые. Среди них особой величиной выделялись три волка: два серых с проседью самца и одна не менее огромная коричневатая самка.
- Вот они! - глядя на застывшие в оскале морды гигантов подумал Вольдемар Кириллович. - Именно эта троица преследовала меня той ночью. Таких крупных волков я ещё не видел. Немудрено, что меня пробрал страх. Да, я испугался именно их! - ещё раз повторил Вольдемар Кириллович, пытаясь убедить самого себя. Лес был очищен. Казалось бы, в душе у графа должно появиться спокойствие, но его не было. Проклятые глаза преследовали графа, не оставляя ни на минуту. Страх, вызванный ими, не проходил, а предостережение глупой цыганки постоянно вертелось в голове.
-Ой, чует моё сердце: не к добру всё это, ой не к добру! - баба Настя перевернула сковороду и из неё выпал подрумяненный до золотистой корочки блин. Пролетев, он шлёпнулся на стопку таких же отливающих маслеными боками блинов и замер.
- Говорят, цыгане коня увели, да глупости всё это! Разве такого коня как Гнедой сокроешь! Его хоть перекрась- всё одно угадаешь. Нет, тут дело не чисто!
Она покосилась на закрытую дверь кухни и, перейдя на шёпот, добавила: -Видать, опять Людвиг объявился!
Сказав это, она торопливо перекрестилась и покосилась на молчаливо сидевшую на табурете Фросю. Та согласно кивнула и, привстав, так же тихо прошептала:
-Барин- то всю ту ночь, когда конь пропал, как в ознобе зубами щелкал, видно боялся чего- то! - она хотела ещё что- то добавить, но, видно сообразив, что ляпнула лишнее, внезапно смолкла.
- А ты почём знаешь? - подозрительно покосившись на Фросю, спросила баба Настя.
-Я, я.., я под дверью стояла, слышала, - запинаясь, промямлила та и отвернулась.
- Да будет врать то! Под дверью она стояла! - передразнила смутившуюся Фросю баба Настя и, махнув рукой, усмехнулась: - А то я молодой никогда не была и не знаю, как у барина за дверью молодухи- то стоят! Да ладно, успокойся, ни кому я ни чего не скажу.
- Господь с вами, баба Настя, ни чего же не было! Барин попросил его погреть и всё, а то он как в ознобе всю ночь! - она не договорила и ещё сильнее покраснев, уставилась на стоявшую у плиты повариху.
- Да ладно, ладно, я тебе, чай, не жених: что было чего не было выпытывать, а язык у меня- не помело, сама знаешь. Так что не беспокойся ,ни кому я ни чего не расскажу. Так ты говоришь, всю ночь как в ознобе?! Видно и он не больно верит в цыган. Неужто Людвиг за его душой явился? Знаешь, что старые люди говорили? Раз в сто лет оборотню надо заполучить чужую душу, иначе он сгинет в ад. А в нынешний год аккурат сто лет как Людвига схоронили.
- А правда, что его тело исчезло из склепа? - всё еще красная от смущения, Фрося взяла край своего белого передника и изнаночной стороной вытерла выступивший на лбу пот.
-А как же, - переворачивая блин, отозвалась баба Настя, - аккурат на третий день. Но заметили это не сразу. Сперва начали люди пропадать. Потом двоих нашли с перерезанным горлом и выеденными внутренностями. Вот тут- то и вспомнили про старого барина. Мужики стали роптать. А когда пропал мельник, вооружившись кольями, пошли к барскому дому и потребовали открыть склеп.
- Так барин им и открыл! - сомнительно покачала головой Фрося.
- А как бы он не открыл, коль мужики грозились сбить замки! К тому же говорят, он был напуган не меньше них.
- А дальне что? - Фрося заёрзала на табурете и, хотя сидела у самой плиты, зябко поёжилась.
-А ничего! Мужики, вооружившись осиновыми кольями, вошли в склеп, а барина- то нет, даже гроб пропал! Видно старый барин его заранее перепрятал. Сколько ни искали потом- гроб не нашли, а люди всё пропадали. Тогда мужики наплавили из рублей серебряных пуль и стали дежурить. Сколь дежурили- не знаю, но углядели однажды как огромный чёрный волк крадётся к уснувшему пастушонку и стрельнули по нему из фузеи .Закричал волк как люди кричат и в чашу бросился.
-И что, убили?
-Убить- то не убили, но силы волчьей лишили. В тот же день сторожа увидели старого барина в его людском облике. Шёл он по трясине и не проваливался - истинный оборотень! Снова стрельнули по нему, он за грудь схватился и, повалившись вниз головой, утоп в болоте. Вытаскивать его из трясины никто не рискнул. С тех пор люди пропадать перестали, но видимо и второй пулей его не убили, а токмо ранили. Вот он отлежался за сто лет и теперь на свет выбрался.
- И что теперь? - с расширившимися от страха глазами спросила Фрося.
Тётя Настя, сбросив очередной блин, пожала плечами и, тяжело вздохнув, поспешно перекрестилась:- А бог его знает!
Не все волки окончили свой жизненный путь в день облавы, и по ночам нет- нет да и раздавался за околицей надрывный крик одинокого волка.
Багрово- красный закат, словно окровавленное рубище опутал горизонт. Редкие облака, казавшиеся подвешенными на ниточках шариками, отсвечивали темно - рубиновым светом. Дед Михей, опираясь на граненый ствол фузеи, до рези в глазах всматривался в надвигающуюся темноту. Шапка с наполовину оторванным ухом съехала на бок, и от того казалось, что дед прислушивается к чему-то. Рваный полушубок, перетянутый таким же рваным кушаком не спасал от январского холода и, что бы согреться, Михею приходилось то и дело притопывать огромными подшитыми валенками. Со стороны могло показаться, что он исполняет какой- то замысловатый, колдовской танец.
В том, что оборотень объявился вновь, дед Михей понял в тот миг, когда запыхавшийся Прошка сообщил о пропаже Гнедого. Старый барин вернулся, что бы пополнить свои силы и взять в полон очередную душу. Тогда, много лет назад, тоже был конь, растерзанный на второй день после похорон барина. Вслед за конём стали пропадать люди. Дед Михей хорошо помнил то лето, и тот ужас, что наполнял сердца односельчан. Михей потер руками колени, согревая суставы и, тяжело вздохнув, задумался, вспоминая.
- Мамка! - кричал он на бегу, переставляя босые ноги со скоростью бьющего по снопу цепа матери. - Глашка Отрепьева потерялась!
Всё еще продолжая махать цепом, мать покосилась на остановившегося подле неё сына и дрогнувшим голосом спросила: - Как пропала?
Миха, удивляясь недогадливости матери, совсем по- взрослому развёл руками и пробубнил: - Пропала и всё, не знаешь, как люди пропадают?
Мать положила цеп и, вытерев бегущий по лицу пот уголком платка, тяжело вздохнула: - Горюшко ты моё горе, говори- то толком что случилось. И она, еще раз тяжело вздохнув, села на уже обмолоченный сноп.
-Я же тебе говорю, мамка, - подпрыгивая на месте, словно разыгравшийся жеребенок, затараторил Миха: - Глаша Отрепьева потерялась! Пошла в лес и потерялась, ещё вчера ушла! Сегодня мужики ходили искали, только корзинку, полную земляники, нашли, а Глашки нет. Приказчик сказал, что если до вечера не объявится- завтра все искать пойдут.
-Охо- хо- хо, - только и сказала мать, думая о том, сколько можно было бы обмолотить за день снопов. Погода- то стоит какая, молоти да молоти! Ох уж эта Глаша! Вечно у неё неприятности! И она вспомнила, как в прошлом годе та, упав в яму, сломала ногу, да так с тех пор и осталась хромой. А ещё раньше свалилась с воза, едва не попав под колеса телеги. С тоской поглядев на резвящегося подле сына, она тяжело поднялась и, дрожащими от усталости руками взяв цеп, принялась охаживать отливающие золотом колосья пшеницы. Миха, ещё немного покрутившись на току, сел на невесть как оказавшуюся в его руках палку и, нахлестывая несуществующей плеткой "коня", поскакал вдоль покосившегося забора овчарни.
Кроме Глашки Отрепьевой на утро пришлось искать и сторожа овчарни. Ружье со сломанным прикладом валялось в придорожных кустах, окровавленный лапоть с его ноги нашли на взгорке недалеко от фамильного склепа Оболенских. Искали весь день, но ни Глашки, ни сторожа обнаружено не было. Под вечер из города приехал отец Михи, Федор, возивший туда молодого барина.
Миха, лёжа на полатях, сделал вид, что спит и весь превратился в слух, пытаясь разобраться в разговоре родителей, неясным шёпотом доносившимся до него.
-...волки, да где же это видано, чтобы волки человека загрызли, а овец не тронули?
Михе даже показалось, что он слышит, как отец покачал головой.
-Нет, Настя, это не волки! Вот если бы медведь...
Он не договорил, зайдясь в кашле. Проклятая хворь, приставшая к отцу ещё с весны, никак не хотела отступать. Он заметно похудел, а в его поведении стала видна та торопливая суетливость, присущая тяжело и неизлечимо больным людям. У Михи сердце сжималось от боли, когда он вслушивался в звуки этого надрывного кашля. Сиплое дыхание груди напоминало быстро работающие меха кузницы, но в нём звучал отчетливо слышимый стон боли и тоски. Не желая слушать этот кашель, Миха заткнул пальцами уши и вжался в полушубок, служивший подушкой.
-Не- е ,- задумчиво протянула мать, прильнув к вздрагивающему плечу мужа. - Рябой Сычкарь сказал, что следы кругом волчьи. Правда, такие огромные, что он никогда таких не видел.
-Сычкарь не ошибется, если сказал волчьи, то волчьи. - Неохотно согласился отец. Потом, подумав, добавил: - Волчьи- то волчьи, но волком ли оставлены?
Мать вздрогнула и, отпрянув, посмотрела в лицо мужа, ясно видимом в не- ярком свете луны: - Ты думаешь, это волк - оборотень?- И она застыла в ожидании ответа.
-Да, -произнес он так тихо, что Миха скоре догадался, чем на самом деле услышал его ответ. Перед его закрытыми глазами выплыла оскаленная волчья морда, которая криво усмехнулась, и из разверзнутой пасти вылетело:
-Ты будешь мой! - Миха, задрожав, открыл глаза и увидел узкую полоску лунного света, пробивающуюся сквозь прогнившую солому крыши, которую отец собирался починить сразу же после жатвы.
-Ой, батюшки светы! - осеняя всё вокруг крёстным знамением, воскликнула мать и, словно бы убоявшись громко сказанных слов, закусила губу. Фёдор потрепал её по плечу и невесело усмехнулся.
-Как старый барин умер, так всё и началось. В первую же ночь, как схоронили, коня его любимого загрызли. На другой день Клавдия - горничная в омуте утопла...
-Так тож, -не выдержав, перебила мужа Настя, - она сама утопилась. Говорят, брюхатая была от старого графа- то.
-Брюхатая, не брюхатая, нам это не ведомо. Только слышал я, что оборотню, чтобы получить земную жизнь, надобно отправить в ад взамен себя чужую душу. Вот и думай теперь, отчего Клавдия на себя руки- то наложила. Федор до хруста костей потянулся и, глядя на блестевший в красном углу оклад иконы, принялся читать непонятную Михе молитву. Вой, разорвавший тишину, оборвал молившегося на полуслове и, воротом вонзившись в уши, заставил всех слышавших его вздрогнуть. Казалось, что всё живое замерло на многие десятки миль в округе, так непонятен и страшен был этот всё поглощающий крик, в котором одновременно звучали и боль и торжество.
-Слышишь? - затаив дыхание, спросил Федор прильнувшую к нему Настю. - Барин на охоту вышел!
-Господь с тобой, Федор, окстись! Неужто и взаправду думаешь, что старый барин оборотень? - Задрожав, она прильнула всем телом к горячему плечу мужа, словно пытаясь защититься от внезапно нахлынувшего на неё страха.
За окном , высоко в небе висел золочёный диск луны, посылавший на Землю свои туманные лучи, в свете которых пустошь и близлежащее болото казались призрачными, ирреальными, словно вышедшими с картины художника - сатаниста. На небольшой возвышенности, бывшей не чем иным, как татарским курганом, стоял старый чёрный волк и, задрав оскаленную морду к поднебесью, выводил свою тоскливую песнь. Мелкие зверушки вздрагивали, когда он обрывал её на самой высокой ноте и вздрагивали вновь, когда он снова начинал выть.
Вольдемар Кириллович был разбужен звуком шагов, раздавшихся в его спальне. Окинув взглядом комнату, освещенную тусклым светом лампы и никого не увидев, он вздрогнул. Явь и сон слились. Он явственно слышал раздавшиеся сквозь сон шаги и от того проснулся. Или это были шаги, раздавшиеся во сне?! Он не знал, что и подумать. Вылезший из подсознания страх покрыл его тело маленькими, бегающими мурашками. Он закрыл глаза и попытался вспомнить голубые очи Маши Растоцкой, танцевавшей с ним на последнем балу. Вместо них он увидел расширившиеся зенки, неподвижно застывшие на мёртвенно - бледном лице цыганки. Вскрикнув, граф открыл глаза, и ему тут же показалось, что со стороны окна двинулась какая- то тёмная тень. Он обернулся, и ему почудилось ,что тень метнулась за портьеру. Трясясь, как в ознобе, Вольдемар Кириллович вскочил с постели и, схватив колокольчик, поспешно зазвонил. На звонок появилась заспанная горничная. Таращась очумелым со сна взглядом на графа, она робко подошла к его постели и, низко поклонившись, зевнула: - Его сиятельству что- нибудь надобно?
Граф, всё еще продолжая трястись, указал рукой на портьеру:
-Поправь! - затем, понимая, что для ночного звонка одной портьеры маловато, он буркнул: - И принеси мне еще одно одеяло, что- то нынче зябко! Горничная поправила портьеру и, тяжело дыша от нестерпимой жары, стоящей в спальне барина, упорхнула за одеялом.
Улёгшись в кровать и укрывшись сразу двумя одеялами, Вольдемар Кириллович так и не уснул. Стоило ему только закрыть глаза, как мерзкая рожа старухи- цыганки выплывала перед его взором. Она то проклинала его, то жалела, то начинала предсказывать судьбу, наговаривая всяческие мерзости. Вольдемар Кириллович кричал и тут же выходил из дрёмы.
Федор оказался прав. Через два дня исчезли сразу двое: Степан Ладов двадцати лет и Фёкла, дочь недавно купленного барином Петра Майданикова. В начале решили, что был сговор и отослали конных для поимки беглецов. Но когда неподалёку от склепа нашли картуз Степана и забрызганную каплями крови кофточку Фёклы, а Сычкарь, осмотрев место, уверенно заявил, что тут был огромный волк, стало ясно, что никуда никто не убегал. Влюблённая парочка просто сгинула, как сгинули до неё Глашка и сторож. Вооружившиеся рогатинами и вилами мужики обошли весь лес, но никаких следов пропавших не обнаружили. Федор, оказавшийся близ курганов чуть ли не раньше всех, долго ходил возле склепа и что- то высматривал. Что там увидел, он никому не сказал, но пришёл домой злой и нелюдимый, за ужином обругал жену и дал подзатыльник не в меру разбаловавшемуся сыну. А по селу уже стали потихоньку шептаться о появлении оборотня.
С утра барина бил озноб. Надев шубу, он вышел на крыльцо и, подставив лицо едва заметному ветерку, вперил взгляд в поднимающееся над горизонтом светило. Он смотрел долго, пока в голове не замелькали разноцветные блики, а из глаз не потекли слезы, но даже это не смогло заслонить то и дело выплывающее лицо цыганки. Вольдемар Кириллович, съёжившись и передёргивая плечами от озноба, опустил веки и, повернувшись, пошёл прочь, уже не пытаясь бороться со своим кошмаром. Неожиданно лицо старухи исчезло, и только красноватые блики от солнца в беспорядке мельтешили в его мозгу. Позавтракав, граф приказал заложить карету. Уже едучи в направление уездного города, Вольдемар Кириллович немного успокоился и, вслушиваясь в заунывную песню ездового, погрузился в туманную дрёму.
Казалось, откуда- то издалека послышался какой то звук. Он нарастал. Вначале Вольдемар Кириллович ощутил идущее от него беспокойство. Затем сознание пронзила бездонная тоска одинокого, мающегося существа. И уже когда граф проникся к нему жалостью, готовностью помочь и разделить его одиночество, пришла мощная волна угрозы. Угрозы невиданной, потусторонней и от того столь ужасной, что Вольдемара Кирилловича передёрнуло с ног до головы. Оскаленная пасть появилась перед самым его носом и глаза, глядящие прямо в упор. вспыхнули кроваво - рубиновым светом. Лязг смыкающихся челюстей слился с пронзительным криком графа. Тот очнулся и, тяжело дыша, заозирался по сторонам. Почти тут же граф спохватился и бросил взгляд в сторону сидящего на козлах Афанасия / уж не заметил ли тот чего/. Но ездовой нахлестывал лошадей и по- прежнему пел песню. Только песня, которую он выводил, на сей раз была настолько тягучей, что напоминала вой и плачь одновременно. -Вот откуда у меня такой сон,- подумал Вольдемар Кириллович, запахивая разъехавшиеся в стороны полы шубы. Он сделал серьёзное лицо и, набрав полную грудь воздуха, гарнул:
- Заткнись!
Афанасий оборвал вытьё на полуслове, словно уже давно ждал от барина подобного приказа. И теперь степь оглашали лишь топот копыт, скрип полозьев по сыпучему снегу да редкие крики, сопровождавшие очередной свист кнута.
Козельск спускающимся с холма путникам казался маленьким округлым муравейником. Мороз, с утра опустившийся на город, заставил беспрестанно топить печи, и потому небо над ним было разукрашено сизо - оранжевой дымкой, которую узкими полосами пробивали слабые лучи утреннего солнца. Скатившись с горы, карета Оболенского, запряжённая тройкой, покатила по заснеженным улицам, на которых то здесь, то там поднимались пары от выброшенных за ночь нечистот. Ещё сонные дворники лениво сгребали всё это добро в кучу и, недовольно фыркая, укладывали в большие корзины, сплетённые из красного толстого хвороста. Проехав мимо красильного завода купца Берендеева, карета въехала на широкий двор полицейского участка и, не доезжая широких ступеней входа, остановилась. Соскочивший с козел Афанасий быстро обмотал вожжи вокруг столба, и так же стремительно подбежав к карете, открыл дверцу.
При виде входящего графа стоявший у дверей полицейский вытянулся и, лихо щёлкнув каблуками сапог, отдал честь. Вольдемар Кириллович брезгливо махнул перчаткой и шагнул навстречу выскочившему из-за стола городовому.
-Ваше сиятельство! - почтительно расшаркался городовой и улыбнулся, обнажив при этом острые белоснежные зубы. Графа передёрнуло.
-Знобит? - участливо осведомился городовой, делая приглашающий жест в сторону своего кабинета.
- Немного... - не стал рассеивать его заблуждения граф и, обогнув того, шагнул в услужливо распахнутые двери кабинета.
Минуту спустя, скинув шубу на руку подоспевшему денщику и удобно расположившись в кресле, Вольдемар Кириллович выпустил клуб дыма из едва раскуренной сигары и, как можно небрежнее, спросил всё еще стоявшего городничего: - Как насчёт Гнедого? Отыскали?
- Ваше сиятельство, ищем! Цыган изловили, но они молчат. Сволочи! Мы уж и третью степень применяли... Божатся: мол, не знаем и всё. Но ничего, Ваше сиятельство, мы из них со шкурой правду выбьем! - и он довольно осклабился на сбитые в кровь костяшки правой руки.
Граф потёр подбородок, размышляя. Затем, словно приняв решение, встал и голосом, полным снисхождения, произнёс: -Хорошо, Марк Григорьевич! Я думаю, что Вы своё дело знаете и вскорости своего добьётесь. Только сперва позвольте мне переговорить с конокрадами, может, у меня получится не хуже, а?
-Господь с Вами, Вольдемар Кириллович! - городничий даже всплеснул руками. - В камерах грязь, вонь, вши!
Да и эти два цыгана, признаться, мерзкие. Прилично ли - с?
-Марк Григорьевич! - взгляд графа посуровел, - разве Ваше дело беспокоиться о приличиях? Ваше дело устроить мне встречу с теми двумя цыганами. И чтобы, - он повысил голос, - ни одна живая душа, слышите, ни одна живая душа не могла слышать наш разговор! Ясно? Если что будет не так, у меня достанет влияния втоптать Вас в грязь. Надеюсь, Вы меня поняли?!
Городовой позеленел от страха и досады на самого себя, а граф, поняв, что переборщил, примирительно похлопал того по плечу:
-Марк Григорьевич, это была шутка, всего лишь шутка! - и, понизив голос, добавил: - Но встречу всё же прошу обеспечить.
Он смолк, а ошалевший городовой побежал исполнять "просьбу".
Двое цыган, сжавшихся в углу камеры, были похожи на затравленных волков, со страхом взиравших на своего победившего преследователя, которым виделся им вошедший в камеру граф. Оба цыгана были молоды, едва ли на двоих им было больше сорока пяти. Но жизнь уже успела наложить на них свой отпечаток. У старшего на лбу залегли не по возрасту глубокие морщины, а у младшего через всю щеку пролегал кривой шрам, ещё свежий и не успевший как следует зарубцеваться. О днях, проведённых в камере, говорили широкие тёмно - фиолетовые разводы под глазами, разбитые в кровь губы, и от того казалось, что в их чертах есть что- то негритянское. Одежда на обоих была разодрана, а на ногах было почему- то только по одному сапогу. Граф недоумённо фыркнул и, окинув взглядом цыган, как можно ласковее спросил:
- Так значит, это вы увели моего любимого коня?
Те отрицательно замотали головой, но граф только презрительно фыркнул. - Мне ни к чему ваши оправдания. Я не стану требовать назад своего коня. Более того, дам ещё одного, немногим хуже, и естественно, вас выпустят на свободу.
Он замолчал, ожидая вполне естественного вопроса: - А что взамен?
Но цыгане только один раз переглянулись и ещё сильнее сжавшись, уставились в пол. Граф досадливо наморщился и, понизив голос, произнёс:
- За вашу свободу я хочу, чтобы вы привели ко мне одну вашу старуху - предсказательницу или указали место, где я могу её найти.
Вольдемару Кирилловичу показалось, что при этих словах цыгане дёрнулись, словно от удара бичом. Он поднёс руку к подбородку и нетерпеливо потёр его, а цыгане тем временем, словно очнувшись от спячки, что- то быстро- быстро затараторили на своём языке, боясь, что их прервут. Но граф не собирался этого делать, давая тем возможность выговориться и принять решение. Наконец тот, кто был старше, поднялся и, стряхнув с себя прилипшие соломинки, гнусавя из- за разбитого носа, произнёс:
- Ваше сиятельство, мы, возможно, знаем эту цыганку. Так Вы говорите, Вам будет достаточно указать место, где её можно найти?
-Да, мне этого будет достаточно.
-Ваше сиятельство, а гарантия того, что Вы выполните свои обещания и нас вновь не обвинят в краже?
- Моего слова вам будет достаточно? - граф выпятил вперёд грудь, всем своим видом показывая свою важность, но цыган только хмыкнул и, утерев рукавом нос, смущенно опустил взгляд: - Ваше сиятельство, конечно, Ваше слово твёрже камня, - цыган криво усмехнулся, - но ведь со временем и камень крошится. Нам хотелось бы что-нибудь более существенное, например...
-Например, расписку, - не дав ему договорить, буркнул граф и досадливо топнул ногой. - Хорошо, будет вам расписка! Но и вы чтобы держали языки за зубами, ясно?
Услышав его слова, цыгане, радостно закивав головами, принялись кланяться.
Мельник Трофим Кожевников был из вольных. На вид ему можно было дать лет сорок пять - пятьдесят, хотя он был гораздо старше. Сам мельник утверждал, что в первые дни лета ему сровнялось ровно семьдесят, но ему ни- кто не верил. Да разве можно было дать ему столько, глядя на его статную фигуру с не по-стариковски развёрнутыми плечами и черную окладистую бороду, только едва- едва побитую сединой?!
Уже в возрасте, придя невесть откуда, Трофим прикупил землицы подле речушки Вычуги и, построив запруду, поставил на берегу мельницу. До этого мельня была в тридцати верстах, и потому мужики с радостью стали молоть зерно у Трофима. Мука у того получалась мелкая, рассыпчатая, невесть от чего пряно - духовитая. Такая, что хлеб, испечённый из неё, сам лез в рот. Какой уж такой секрет знал Трофим- неизвестно, но вскорости, прослышав о его муке, и из соседних сёл потянулись обозы с зерном. День и ночь гудели жернова, день и ночь сыпалось зерно, и мололась мука. Казалось, что Трофим вскорости озолотеет и начнёт скупать крепостных и землю, ан нет. Заработанные деньги он раздавал направо и налево, и у его дома всегда можно было видеть одного - двух нищих, ждущих подаяния. Трофим был щедр, но не расточителен. За мельницей и запрудой следил исправно, вовремя обновляя износившееся. Жил он по- прежнему один, хотя многие вдовицы, молодицы, а то и юные девушки украдкой вдыхали по вольному богатырю.
Никто не знал, как и из- за чего пошла вражда между мельником и старым барином. Только было известно, что ненавидят они друг друга лютой ненавистью. Но, как барин умер, Трофим ни коем видом не показал своей радости. Да и была ли она, радость -то? А пошёл в церкву и поставил свечку за упокой души барина, ища хоть на смертном пороге примирения. Но, видно, барин не желал примириться...
Коса, понуждаемая движением руки, с лёгкостью заскользила по ещё влажной от росы траве. Первые взмахи для отдохнувших за ночь мышц были легки и приятны. Почти невесомая коса с легким шорохом срезала нежную траву, успевшую после первого укоса вымахать по колено идущим друг за другом косарям. Федот шёл почти последним, за ним плёлся лишь хромой Игнат, с детства согнутый в дугу да дед Аким, с утра уже успевший выкосить одну загонку. Федор тяжело дышал, и воздух то и дело прорезал надрывный кашель, рвавшийся из его груди. Было унизительно больно плестись в конце косцов, но сил, оставшихся в его теле, едва хватало, чтобы косить, не подставляя пятки под косы плетущихся сзади. Фёдору, до этой весны привыкшему идти впереди всех, такое положение было особенно унизительным, и он время от времени украдкой смахивал с лица набегающие слёзы. Федор понимал, что смерть с каждым часом, с каждой минутой отнимает у него силы, но он не желал с этим мириться, не желал признаться самому себе что умирает. Жизнь, казавшаяся до того постылой, вдруг приобрела желанность и смысл. Ему хотелось обнимать, целовать жену, оставаясь сильным и крепким, как прежде, нужно было ещё вырастить и поднять сына. Бог не дал ему больше детей, и от того вечно шаливший Миха был еще любимей. Лежа тёмными ночами без сна, разрываемый надрывным кашлем, он думал о будущем сына. Ведь не должна же была его жизнь быть такой же тяжелой и беспросветной как у его родителей. Вот уже и дворяне пошли за народ, выступая против царя- батюшки, токмо на сей раз царь- батюшка оказался им не по зубам и вместо палат царских кого ждал град картечи, кого дыба, кого петля, а кого каторга. Но как Федор ни старался, он не мог думать о царе иначе, как о царе- батюшке. Образ царя в его представлении менялся от защитника и благодетеля до кровопийцы и душегуба, но неизменно Федор величал царя батюшкой, и не мог величать иначе. Сейчас же, взмахивая тяжелой косой, Федор думал об исчезнувших односельчанах, и ему становилось страшно. Страшнее смерти, уже витавшей над его головой, ему казалось появление в их краях оборотня, посланника самого дьявола. В том, что старый барин превратился в оборотня, Фёдор не видел ничего странного. Тем более, что после смерти у того был только один путь- в ад. Уж больно сильно обижал он своих крестьян, загружая непомерной работой, забивая до смерти батогами за малейшую провинность и сильничая дворовых девок. Так что в том, что дьявол выбрал барина своим вестником на земле, не было ничего странного. Правда, ещё предстояло убедить в этом молодого барина, и с его согласия воткнуть осиновый кол в грудь Людвигу.
Его рассуждения прервал женский крик, раздавшийся со стороны деревни. Фёдор оглянулся и увидел бегущих в его сторону баб, что- то непонятно кричавших. Он опёрся на косу и, хрипло дыша, вытер выступивший на лбу пот. Нехорошее предчувствие захлестнуло его душу, холодные мурашки страха забегали по спине. Он сжался, будто пружина бойка, готового выброситься вперёд и породить выстрел. Навстречу кричащим бабам, побросав косы, бросились мужики. Дед Аким, качая головой, степенно обтёр травой косу и, что-то невнятно бормоча, поплёлся вслед за остальными. Фёдор, уже догадываясь, что случилась новая трагедия, не спешил узнать, кто из односельчан пропал в этот раз, поэтому, когда он подошёл к шумевшим на лугу людям, крики и вопли переросли в негодующий рёв. Вихрастый Антип, взобравшись босыми ногами на муравейник и, не обращая внимания на многочисленные укусы, орал как оглашенный: -Оборотень! Оборотень!
И время от времени, задрав голову к небу, неистово крестился. Бабка Марфунька каталась на земле и, рвя на себе волосы, надрывно кричала. Григорий Оглоблин, уткнувшись лицом в широкие ладони, беззвучно плакал, его плечи ходили ходуном, а ноги мелко- мелко дрожали. Федор вначале было подумал, что пропала внучка Марфуньки Катя, так как у той не было иных родственников, но подойдя ближе он отчётливо услышал имена Павла и Авдотьи, без конца повторяемые стоящими в круг людьми.
- Значит, пропали дети Григория, а бабка Марфунька причитает для порядка, - заключил Федор, отгоняя кружившего вокруг головы овода. - Когда же это всё кончится?
Он посмотрел в безоблачное небо, тяжело вздохнул и, подойдя к Григорию, положил тому на плечо руку. Григорий вздрогнул, но не обернулся, а Федор в миг покрылся испариной от исходящего от того горя. Толпа всё шумела, когда из- за дальнего кургана выскочила несущаяся на полном скаку лошадь, тащившая за собой гружёную зерном повозку. Размахивая кнутом, за вожжами сидел пятнадцатилетний сын Петра Колесникова Фролка. Изодранная рубаха развевалась на ветру подобно полковому знамени на царском смотре; босые ноги, свешенные вниз, чертили по высокой траве; а сам Фролка, взлетая высоко вверх на кочках, смотрел вперёд вытаращенными от страха и удивления глазами. Свернув к столпившимся на краю луга людям, он резко осадил коня и, спотыкаясь, бросился бежать к застывшим в ожидании односельчанам.
-Мельник пропал, мельник! - только и сумел выдавить он.
Тишина, стоявшая в тот момент над лугом, показалась Федору могильной. Именно так, по его мнению, тихо должно быть в тёмной и сырой могиле. Почему- то никто из стоявших не осмелился спросить Фролку, с чего он взял, что мельник пропал. Может быть потому, что никто не сомневался, что это произошло на самом деле.
-Было бы странно, если бы он не пропал! - подумал Федор, вспоминая об оборотне. - Если старый барин- упырь - оборотень, то сам чёрт велел ему расправиться со своим недругом.
И тут же, с тоской, Федор про себя добавил: -Эх, мельник, мельник! Зря ты только свечку этому душегубу ставил!
Федор махнул рукой и, нарушая возникшую тишину, спросил: - Эй, Фролка, ты почём решил, что мельник- то пропал? Мож, видел чё?
Фролка потоптался на месте, словно бы соображая, что сказать. Затем, почесав макушку, разом выпалил:
- Я у мельницы засветло стоял. Пока все на сенокосе, приказчик- то меня и послал зерно смолоть. Приехал- ни кого, рассвело- ни кого. Жду, а мельник даже на двор не вышел. Уж совсем светло стало. Дядя Трофим рано встаёт, ещё до зари, а тут- нет его и нет! Странно мне стало, вот я и решил пойти в дом посмотреть. Зашел- никого, позвал- никто не отвечает. Я- в горницу, а там одеяла разбросаны, подушки порваны, будто кто с кем боролся и всё кровью залито...И никого... Ну, я того, тикать...
Он замолчал, ожидая одобрения его поступка. Но, не дождавшись, опустил голову и тупо уставился на свои раскрасневшиеся от росы ноги.
-Ну, вот что, мужики! - сняв свою ладонь с плеча ссутулившегося Григория, Фёдор окинул взглядом притихших односельчан. - Я так думаю, и вы так думаете: старый барин- оборотень - упырь. Если не воткнуть ему кол в сердце, то он вскорости перетаскает пол- деревни. Правильно я говорю?
-Правильно, правильно! - заорали до того притихшие мужики. - На кол его, на кол!
-Стойте, братцы! - взвизгнул своим писклявым голосом всегда осторожный Игнат. - Кол- то колом, но сперва надобно у молодого барина ключи от склепа спросить!
При этих словах энтузиазм шумевшей толпы заметно приутих. Идти к молодому барину и сказать :- Мол, Ваш батюшка упырь,- никому ни хотелось, но и оставлять всё как есть было нельзя. И потому каждый украдкой стал посматривать на соседа, выбирая того, кто станет говорить за всех, тайно надеясь, что тот сам вызовется в глашатаи, но дураков не было. И постепенно на лица стоявших стало заползать уныние. Дед Антип покосился на маячившего чуть в стороне Федора и, шамкая беззубым ртом, прокаркал:
- Хфедор, ты у нас грамотный, сам понимаешь, нам с барином ссориться не след, нам ещё под ним жить. А тебе уж всё равно, вот и кажи за всех. А мы рядом постоим, чуть что- поддержим сообща.
Антип вытер лысую голову рукавом и, переминаясь с ноги на ногу, уставился на определённого в покойники Фёдора. Тот, вздрогнув от вынесенного ему приговора, мгновенно побледнел, но не от страха за жизнь, а от злости на стоявшего перед ним старика, бросившего ему в лицо страшную правду. Он захотел раздавить его, растоптать, но вместо этого задержал дыхание и, уже выдохнув, совершенно спокойно сказал:
- Что это ты рано меня решил схоронить, дядя Антип, я еще вас всех переживу... Так уж и быть, уважу вас всех! Но чтоб и вы меня уважили, уговор.
- О чём речь!- нестройно зашумели столпившиеся гурьбой мужики, - говори, уважим!
- Хорошо, если что не так: барин ли палками забьёт, сам ли помру, но чтобы семья моя с голоду не пухла! Своё последнее отдайте, но чтоб сын мой голода не ведал, уговор!
-Уговор! - опять зашумела толпа, радуясь столь незначительной просьбе,- всей общиной обихаживать будем.
На том и порешив, мужики поразобрали косы и гурьбой двинулись к барскому дому.
За окном гудела вьюга. Вольдемар Кириллович бессмысленно ходил по комнате. Не найдя успокоения, он лёг в постель и, укрывшись пуховым одеялом, попытался уснуть. За последний месяц вся его разгульная, веселая жизнь закончилась, на сердце не было ничего, кроме бесконечной усталости и страха. Ночью он боялся сомкнуть глаза, потому что, когда засыпал, ему грезился огромный чёрный волк с налитыми кровью глазами и с самой что ни на есть человеческой улыбкой. В этой улыбке Вольдемар Кириллович с ужасом угадывал самого себя, и ему становилось ещё страшней. Даже когда он просыпался, оскалившаяся волчья морда подолгу стояла перед глазами. А ещё этот одинокий вой, ежевечерне раздающийся за околицей! Вой, совсем не похожий на волчий! Вой, в котором звучала почти человеческая боль! Вольдемару Кирилловичу иногда казалось, что он понимает отдельные слова этой волчьей песни. В эти минуты он хватался за голову и, вскакивая с постели, звал дворню. Ещё чаще, чем волк, в сновидения графа являлась старуха- цыганка. Она тянула к нему свои скрюченные пальцы с острыми кошачьими когтями и без устали твердила: - Людвиг, Людвиг, Людвиг! Вольдемар Кириллович пытался защититься от её слов, затыкал пальцами уши, но выходило ещё хуже. Голос начинал звучать в самом мозгу, заставляя трепетать всё тело. Сегодня ему не спалось. Злость на самого себя, бушевавшая в его душе, не давала покоя. -Провели, провели! - без устали повторял он.- Проклятые цыгане, они заранее всё знали, заранее всё рассчитали и потому взяли расписку. Но разве мог он подумать... Тут граф прервал свои мысли, растревоженный скрипом, раздавшимся за окном. Он откинул одеяло и, резко поднявшись, прислушался. За окном послышался скрип снега, будто кто- то тяжёлый не спеша прохаживался под окнами .Внезапно скрип прекратился и наступила полная тишина. Граф поднял отяжелевшую руку и медленно, будто через силу, перекрестился. Поцеловав нательный крест, он почувствовал, как одеревеневшие до того мышцы наливаются силой. Облегчённо вздохнув граф, расслабленно повалился в кровать и закрыл веки. Скрежет когтей по стеклу, казалось, вспорол его мозг, волю парализовало и в глаза Вольдемару Кирилловичу глянуло сморщенное лицо старца:
- Я Людвиг! - почти пропело лицо, и губы расплылись в улыбке, обнажив длинные волчьи клыки, на которых виднелись багровые сгустки крови. Вольдемар Кириллович попытался сесть, но тело отказалось повиноваться. Он лежал, широко раскрыв глаза и дрожа всем своим существом. В голове зазвучала напеваемая скрипучим голосом песенка:
-Я Людвиг, Людвиг, Людвиг,
Я так люблю людей.
Я Людвиг, Людвиг, Людвиг,
Я вовсе не злодей!
Вольдемар Кириллович до боли закусил нижнюю губу, и песенка исчезла. Вместо неё до его слуха вновь донёсся скрежет звериных когтей, пытающихся процарапать стекло. Дрожь ледяной змейкой пробежала по всему телу. Заткнув уши, он вскочил с кровати и зашагал по комнате. Быстрая ходьба немного привела его в чувство. Зловещий скрежет исчез. Но стоило ему только отнять от ушей руки, как скрежет раздавался вновь. За окном по- прежнему кто- то был, но подойти к окну и заглянуть за штору у графа не было сил. Устав ходить, он, наконец, сообразил, что в доме ему ничего не грозит, нужно лишь избавиться от этого противного скрежетания. Поэтому, подойдя к стоявшему в углу маленькому столику, он вытащил выдвижной ящик, служивший ему аптечкой, быстро скатал из ваты два небольших шарика. Довольно крякнув, он вставил их в уши, и уже почти полностью избавившись от душившего его страха, завалился в постель. Сон пришёл быстро и был сладок, как торт на именинах Григория Константиновича Хвостова- графа и вообще довольно -таки приятного человека.
-Почему бы и мне, -подумал во сне Вольдемар Кириллович, - не устроить приём, а то давненько я не веселился! И стоило ему так подумать, как вот он тебе и праздник, вот тебе и бал, а он ходит меж гостями и выслушивает комплименты по поводу великолепия вечера. Гости- все как на подбор дородные мужчины, а женщины- статные красавицы. Вдруг что- то переменилось. Все гости разом повернулись к нему и затрясшийся граф увидел, что вместо улыбок на их лицах волчьи оскалы. Они тянут к нему свои скрюченные, обезображенные руки: каждому хочется оторвать кусочек от лакомого блюда. При этом нестройный хор голосов, звучащих со всех сторон, продолжает нахваливать хозяина и приём, организованный им. Вольдемар Кириллович пытается отступить к потайной двери, находящейся за его спиной. И это ему удаётся. Он закрывает её, не останавливаясь бежит по тёмному коридору, освещённому лишь призрачным зелёным светом. До заветного выхода из подземелья остаются считанные шаги, когда от стены отделяется полупрозрачная фигура. Она приближается, и Вольдемар Кириллович с ужасом узнаёт в ней своего давно почившего предка. Тот на глазах начинает обрастать темной, густой шерстью, челюсть его выдвигается вперёд, а вместо человеческих зубов появляются огромные тёмные клыки. Щелкнув ими пару раз, Людвиг бросается вперёд. Граф, пытаясь бежать, ударяется о стену и, проснувшись, видит себя лежащим на полу в своей спальне. Скомканное одеяло лежит у его ног, а тело, покрытое крупными мурашками, бьёт нескончаемый озноб.
Маша Растоцкая, взяв графа за руку, закружила его в танце. Прильнув к ней, Вольдемар Кириллович ощутил пряный аромат её разгорячённой кожи, смешанный с дорогими французскими духами. Он втянул воздух обеими ноздрями, пытаясь насладиться этим чарующим запахом, и у него закружилась голова. Казалось, что весь мир встал с ног на голову. Все тревоги последних дней исчезли. Исчезло абсолютно всё! Был только маленький воздушный шарик, внутри которого вращались он и она, она и он. Они кружились, и казалось, танцу не будет конца. Но внезапно музыка смолкла, и старый мир вновь принял свои прежние очертания. Пары стали расходиться и занимать свои места за столами. Вольдемар Кириллович сделал шаг, увлекая за собой Машу, но, почувствовав легкое сопротивление, обернулся и удивленно посмотрел на свою партнёршу. Голубые глаза девушки в жёлтом свете свечей казались темно - синими, и в них светилась бездонная тоска человека, уставшего ждать. Она подняла голову и едва заметно кивнула в сторону дверей, выходящих в сад. Вольдемар Кириллович заметно растерялся и, не зная, что предпринять, застыл. Маша, не дождавшись согласия, кивнула еще раз и с силой потянула руку стоявшего перед ней графа. Вольдемар Кириллович удивленно посмотрел на девушку, поражаясь её настойчивости и, улыбнувшись уголком рта, склонил голову, принимая её предложение. Стараясь не привлекать внимания, он вышел первым и, скрывшись за покрытыми инеем деревьями, принялся не спеша расхаживать взад- вперёд, приминая хрустевший под ногами снег. Яркая луна, поднявшаяся над горизонтом, освещала раскинувшуюся под ней землю. Звезды, затенённые её великолепием, казались бесконечно далекими и тусклыми. Даже млечный путь, обычно белый как пасхальная скатерть, теперь едва- едва угадывался, и, как маленькая блестка, виднелся на небосводе оранжевый брат Земли- Марс.
Маша появилась не так скоро, когда не одевший, а лишь набросивший шубу на плечи Вольдемар Кириллович успел изрядно продрогнуть. Но её появление вмиг прогнало дрожь и приятное тепло радостно затрепетавшего сердца стало расходиться по всему телу.
-Простите, что заставила Вас ждать! - осторожно ступая, тихо произнесла она и, зябко поёжившись, запахнула полы своей шубы. Платка на ней не было, и её светлые волосы заискрились в лучах ночного светила.
"Она великолепна, - подумал граф, делая шаг навстречу и беря её за руки-, и этот свет.., он делает её такой, такой..."- он не нашелся, что сказать и лишь молча уставился в её широко распахнутые глаза. Вдруг она как бы ненароком приблизилась к нему, и он почувствовал на лице её теплое прерывистое дыхание. Вольдемар Кириллович отпустил её руки и, обхватив девушку за талию, притянул к себе. Их губы встретились и слились в страстном, долгом поцелуе. Тёплая волна прокатилась по всему телу, заполняя всё его существо. Уже не соображая что он делает, граф просунул правую руку под шубу и с остервенением принялся расстёгивать застёжки на её платье. Её дыхание сделалось ещё более прерывистым, её тело обмякло в его руках, готовое в любой момент по воле ласкающего упасть на холодный снег и забыться. Губы Вольдемара Кирилловича скользнули вниз, к обнажившийся белой шейке. Он уже почти поцеловал её, когда его щека коснулась огрубевшего на морозе меха. Он вздрогнул и отстранился. Вместо девичьего лица на него смотрела безобразная облезлая маска. Слюнявые губы, скрывавшие за собой огромные гнилые зубы тянулись к нему в сладострастном желании. На месте глаз виднелись бездонные провалы, черневшие своей пустотой. Едва не крича, Вольдемар Кириллович попробовал вырваться из душивших его объятий...
-Что с Вами? Вам дурно? - сквозь туман липкого страха расслышал Вольдемар Кириллович хорошо знакомый голос. Он хотел выкрикнуть :
-" Уйди, нечисть!",- но туман, окутавший его сознание, неожиданно рассеялся, и он увидел Машу, растерянно глядевшую на пятящегося графа.
-Вы бледны... - поникшим голосом произнесла она и стала поспешно застегивать полурасстёгнутое платье. Пока она приводила себя в порядок, Вольдемар Кириллович пытался собраться с мыслями. Наконец он прогнал оцепенение и заплетающимся языком промолвил: -Наверное, воздух... - неопределённо развёдя руками, качнулся вперёд и, едва не упав, зашагал к звеневшему музыкой барскому дому. Маша проводила его взглядом, да так и осталась стоять, глотая катившиеся по щекам слёзы.
Солнце начало припекать, когда нестройная толпа мужиков, распалившаяся от быстрой ходьбы, повалила к барской усадьбе. По дороге к ней со всех концов деревни спешили бабы, на ходу выдиравшие из плетней колья, хватавшие попадающиеся под руку вилы, лопаты и прочую утварь, которой можно было бы бить или колоть. Растревоженная деревня гудела как улей. Подбадривая себя криками, мужики всё больше и больше распалялись. Некоторые, уже забыв истинную причину бунта, были готовы идти на штурм барской усадьбы. Другие же, наоборот, понимая, что их поход может вылиться в кровавую бойню, постепенно отходили назад, стараясь незаметно затеряться среди придорожных кустарников. Когда среди идущих появились бадьи с медовухой, Федор, шедший впереди всех и уже изрядно запыхавшийся, понял, что нужно срочно остановить наиболее ретивых. Когда до барского забора осталось не более десяти шагов, он встал, поднял вверх руку и, повернувшись к шумящему народу, громко крикнул: -Люди!
И то ли голос его был столь силен и наполнен мощью, то ли в нем звучала бездонная тоска, но все как по мановению волшебной палочки замолчали и, повернувшись к Фёдору, замерли в ожидании его слова.
-Люди! - воскликнул он еще раз. - Мы пришли суда не для того, что- бы вершить расправу! Мы пришли для того, чтобы решить дело миром. Так встанем же на колени и попросим барина нашего честью открыть двери склепа!
-А если он не согласится? - выкрикнул чей- то визгливый женский голос. И толпа снова заволновалась.
Фёдор поднял руку, призывая к тишине и, как- то обречённо, но спокойно произнёс: - Тогда мы пойдём и откроем его сами.
Разбуженный криками, доносившимися со стороны деревни, молодой барин никак не мог понять, что происходит. Он только сильнее сжался под одеялом и лежал, тупо уставившись в потолок. Затем его взгляд медленно перешёл на люстру с сотней полусгоревших свечек. Он попытался разглядеть замысловатый завиток у её основания, и этот момент в спальню без стука вбежал дворецкий.
-Ваше сиятельство! - воскликнул он, падая в ноги. - Мужики взбунтовались! Боюсь, что на штурм пойдут. Я осмелился раздать дворне ружья.
Он замолчал и по- собачьи преданно посмотрел на молодого графа.
Мёртвенно побледнев, Святослав Людвигович сел в постели и, тяжело ворочая языком, выдавил: - С чего это они?
Дворецкий, сам вид которого показывал величайшую растерянность, развёл руками и тихо промямлил: -Ваше сиятельство, разве же у них поймёшь? Мужики- быдло, им всегда чего- нибудь да не хватает. И он, потупив взор, заелозил под пристальным взглядом барина.
-Врёшь, Пронька! Ты знаешь, чего они хотят...Говори сейчас же! - граф, соскочив на пол, сердито топнул ногой и, протянув руку, взял за вихор сжавшегося под его взглядом дворецкого.
-Не смею сказать, Ваше сиятельство... -тихо произнёс тот и сжался ещё сильнее.
-Говори! А то велю батогами... - граф не договорил, дав возможность самому дворецкому додумать последствия своего молчания. Пронька облизнул губы, перекрестился и, подняв взгляд, выпалил: - Они говорят, Ваш батюшка виноват в пропаже людей!
-Что ты мелешь! - звук выдираемых волос разнёсся по комнате.- Батюшка умер, да будет земля ему пухом! Как может он похищать людей, если он мёртв? Говори! Пронька, со слезами боли и отчаяния на лице ,закусил губу и, уронив голову, выдохнул: -Не смею!
-Говори! - взревел барин и со всего маха врезал дворецкому в ухо.
-Говорят, говорят... Ваш батюшка- оборотень! - зашёлся в беззвучном плаче Пронька и съёжился в ожидании очередного удара, но того не последовало. Удивленный таким поворотом дел, он поднял глаза и увидел мёртвенно- бледное лицо графа, как- то сразу постаревшее и осунувшееся. Губы барина беззвучно шевелились, а правая рука беспрестанно крестила дрожавшее мелкой дрожью тело. Пронька вслушался в шевеление губ и отчётливо расслышал: -Сон, вещий сон...
Какой такой сон, Пронька не знал, но ясно понял, что во сне барину снилось что- то опредёленно указывавшее на старого графа как на оборотня. Дворецкому стало ясно, что батогов ему сегодня удастся избежать. Он немного приободрился и, всё ещё сжимаясь, произнёс:
- Ваше сиятельство, они требуют открыть склеп! Что им передать?
Эти слова, сказанные полушёпотом, вывели барина из транса и он, пару раз громко икнув, процедил: - Ни чего, я сам выйду к холопам.
Молодой барин появился у ворот усадьбы как раз в тот момент, когда толпа, беспокойно гудя, стала опускаться на колени.
Измученный бессонной ночью Вольдемар Кириллович не стал вставать к завтраку, а так и остался лежать в постели в надежде хоть немного выспаться. Плотные шторы, закрывавшие окна, создавали в комнате приятный полумрак, отяжелевшие веки сами собой опустились и закрыли глаза. В первый раз за последний месяц граф почувствовал успокоение. Блаженное состояние полусна- полубодрствования окутало его сознание.
-Как тихо и спокойно! - погружаясь в дрёму, подумал Вольдемар Кириллович. Он хотел улыбнуться, но вместо этого оцепенел от всплывшей в его сознании мысли: - Как в гробу.
Он испугался даже не столько самой мысли, сколько того, что эта мысль была как бы не его. Она пришла откуда- то извне, из глубин чуждого Вольдемару Кирилловичу сознания. Подобное ощущение у него уже было однажды, когда мерзкая старуха- цыганка нашёптывала ему своё предсказание, но сейчас рядом никого не было... Чужое присутствие ушло, но оцепенение, сковавшее его тело, не проходило.На смену чужеродной мысли пришли свои размышления, заставившие разум кружить по бесконечному кругу. Он задрожал и застонал от ужаса. В его воображении не было ни волка- оборотня, ни старухи. Сейчас ему хватало своих собственных страхов. Упоминание гроба толкнуло лавину мыслей о грядущей смерти, и эти мысли заставили его сжаться и похолодеть
. -Я умру! Сейчас, сегодня, завтра или через сто лет...Какая разница? Меня не будет, и тело моё обратится в бесчувственный прах. А душа? Есть ли она, душа? А что, если вместо загробного мира лишь пустота, небытиё? Если правы те, кто утверждает, что мы лишь игрушки, созданные по чьему-либо капризу и создателю нашему нет до нас ни малейшего дела? Боже, если ты есть! Я не хочу умирать! Я хочу жить вечно! Боже, как ужасно жить с сознанием того, что скоро твои мысли превратятся в ничто. К чему рождение, если есть смерть? Многолетнее мучение, а что награда? Смерть! Мне страшно! Я хочу жить, но смерть неизбежна. Бог не поможет мне избежать её. Сколько людей до меня уже просило его об этом и где они? Давно гниют. Страх смерти преследует меня всю жизнь! Я с содроганием думаю о том дне, когда этот час настанет. Я исчезну. Быть может лучше, чем изо дня в день страдать и трепетать от страха в ожидании неизбежного! Покончить с этим одним махом? Что стоит дотянуться до рукояти пистолета, поднять ствол к виску, нажать курок... И никто не заплачет! А если и заплачет, то будет плакать недолго. Коротка людская память. И уже поминая меня, напившиеся друзья будут петь песни. Но нет, я не доставлю им такого удовольствия! Я сам спою песни на их поминках! Но всё же, боже, как не хочется умирать!
Полозья, поскрипывая, легко скользили по заснеженной дороге. Убаюканный равномерным покачиванием, Вольдемар Кириллович предался невесёлым размышлениям. Цыгане провели его. Мало того, что он не добился своей цели, но к тому же лишился еще одной лошади.
-Пиши расписку, барин! - выйдя из полицейского участка, старший цыган зябко поёжился и, подмигнув своему собрату, принялся пятернёй чесать завшивевшую голову.
Вольдемар Кириллович недовольно покосился на стоящего перед ним наглеца и, едва сдерживаясь, чтобы не наорать, буркнул:- Сначала старуха!
-Нет, барин, так не пойдёт! - цыган отрицательно покачал головой. При этом с его волос во все стороны посыпались вши. Несколько штук попало на правый рукав графской шубы. Он недовольно поморщился и несколько раз хлопнул по рукаву перчаткой.
- Барин! - цыган, от глаз которого не укрылось поведение графа, довольно прищурился. - Вы напишите расписку на двух коней. Взамен мы должны будем показать место, где находится наша прабабка. После этого мы Вам ничего не должны. А как Вы там сумеете поговорить, нас уже не касается!
То, что цыган назвал старуху прабабкой, не укрылось от внимательно слушавшего Вольдемара Кирилловича.
" - Так- так, голубчики, вы с ней ещё к тому же и родственнички! Мало было старухе её способности гипнотического воздействия, она и похищение моего коня обставила как деяние нечистой силы! Но ничего, ничего, вы еще наплачетесь"!
И он стал с удовольствием обдумывать план мести.
- Вначале я убью старуху...
Цыган, ссутулившись, подошел к малоприметному возвышению посреди бесконечно ровного поля, казавшемуся самым обыкновенным снежным сугробом и, опустившись на колени, принялся голыми руками отгребать снег. Цыган не сказал ни слова, но вылезшего из кареты Вольдемара Кирилловича пробил холодный пот. Он и без слов понял, что этот малоприметный бугорок- могила. Могила той самой старухи- цыганки, ради встречи с которой он терпел унижения от этого, стоящего коленями в снегу, цыгана. Всё напрасно! С мертвой цыганкой он не мог встретиться и попросить прощения. Да, прощения! Именно за этим он искал её, но нашёл слишком поздно. Да и захотела ли бы она простить его, стоя на смертном орде? Что ж, старуха сдохла, но осталось её пророчество, - при слове "пророчество", пронесшемся в мозгу графа, он даже скривился. - Какое пророчество?! Эта цыганка- самая что ни наесть настоящая шарлатанка! Гипноз, психическое воздействие, усиленное стечением обстоятельств - и ничего больше! Повернувшись, Вольдемар Кириллович шагнул в распахнутую дверь кареты и
тяжело плюхнулся на сиденье. -Пошёл! - крикнул он застывшему на козлах Афанасию. Тот дёрнулся, взмахнул кнутом и тройка, набирая скорость, понеслась по заснеженной степи.
Цыган поднялся с колен и, застывшим взором глядя на удаляющихся лошадей, принялся дыханием согревать озябшие от холодного снега руки.
-Барин-то совсем извёлся! -баба Настя тяжело вздохнула и, переваливаясь как утка, подошла к плите.- Намедни весь день ничего не кушал! Даже от своих любимых блинчиков отказался! А уж как я старалась, как старалась! Прошка- то вот всё дочиста подобрал, даже сковороду вылизал! Вот ведь прорва- то!
Баба Настя покачала головой, прилаживая на носу подаренные ей барином очки.
- А какой барин- то хороший, я таких отродясь не видала! Вот покойный его папаша, успокой его душу, господи, - она покосилась на сидевшую на скамье Фросю и немного нараспев произнесла,- тоже хороший человек был. Бывало, начнет плетьми стегать...Но меру знал! Это уж потом, когда из ума выжил, всё палкой норовил ударить! А до того токмо плетьми, токмо плетьми! А наш- то теперешний хорош! Конечно ж, оно и волю ужо дали, да токмо ль в воле дело? Душа у него светлая, чистая! Если и прибьёт случаем кого, так потом то полтинник, а то и рубль даст! Ты, поди, Рапоньку- пьяницу хорошо знаешь? Так тот одно время повадился барину под горячую руку попадаться. А что ж, это ж на полтину сколь пить- то можно! Но граф- то тож не дурак! Боле не стал ему денег давать. А мужиков подговорил, так они Рапоньке так ребра перемололи, что он барину боле на глаза не показывается! А если увидит, что барин прогуливается- сразу тикать! А ты что ж думаешь... Эхе- хе- хе- хе- хе-хе, - вздохнула баба Настя. - Я тебе говорю: всё дело в оборотне! Он из нашего барина силы сосёт, а как ослабнет барин- то- так он его душу и приберёт!
-А что ж он никого не съел- то до сих пор? - теребя в руках платок, спросила, раскрасневшаяся от царящей в помещении жары, Фрося.
-Типун тебе на язык, дура! Что ты такое говоришь? Беду накличешь! - Баба Настя раздосадовано всплеснула руками и перекрестилась. - Это ж надо такое удумать! Не съел, значит ему этого ненадобно, мож, сил нет?! А мож, ему душу сперва заполучить требуется? Ты, девка, со словами -то поосторожней! Слова- они иногда того, что хошь могут сотворить! Вот лет тридцать назад был такой случай...
-Слышь, как выводит! - прислушиваясь к далёкому вою, прошептала баба Настя. -Никак на охоту вышел.
И она трижды перекрестилась. Фрося, покрываясь мелкими мурашками, наклонила голову в сторону окна, и до её слуха донесся холодный, заунывный вой, раздающийся где- то далеко за околицей. Вой казался ей именно холодным, исходящим откуда- то из- под толщи земли. И от этого мурашки на её спине забегали ещё быстрее, постепенно превращаясь в огромных холодных муравьёв. Подумав об этом, она вскочила, но, сообразив, что никаких муравьёв у неё за пазухой быть не может, судорожно сглотнула и села на своё место. Оборотень вышел на охоту...
Замерзающий цыган брёл по зимней дороге. Его онемевшие руки бессильно свесились вдоль тела. Он уже давно не молил о спасении. Теперь он лишь проклинал. Проклинал мать, родившую его на свет; отца, рано сгинувшего в могилу; судьбу, давшую ему так мало радостей; барина, бросившего его замерзать посреди холодной равнины. Но больше всего он бранил старую цыганку, решившую отомстить барину за его удар.
- Эх, старая- старая, зря мы свели того коня! И душегубами стали и жизни хорошей не увидели. Может, хоть брат, продав коней, теперь заживёт? Может быть ...
Мысли о брате принесли тепло и радужными кругами стали разливаться по его телу. Идущий в одной короткой душегрейке цыган довольно улыбнулся и, всё продолжая улыбаться, повалился в придорожный сугроб.
Отдавая Федору ключи от склепа, дворецкий ещё раз повторил слова барина:
- Чтобы всё было чинно и благопристойно!
Федор согласно кивнул и, не оглядываясь, зашагал в направлении деревенского кладбища. Осиновый кол, притащенный кем- то из дворни, тянул руку, но Федор решил от греха подальше не пачкать землёй заточенное остриё и нёс его наподобие изготовленного к бою копья. Солнце, подошедшее к зениту, нещадно палило простоволосую голову Федора. Такого теплого августа не было никогда! Даже старики не помнили ничего подобного! Урожай был убран, а яблоки налились соком задолго до яблочного спаса. Но не мысли о погоде волновали сейчас Фёдора. И даже не мысли об оборотне, к которому скоро должна была придти неминуемая погибель. Федора волновали слова Акима, бросившему в лицо смертный приговор всё ещё живому и держащемуся на ногах человеку.
"Неужели я так плох? - думал он, подходя к виднеющейся в склоне холма арке дверей.- Если я помру, что станет с Настей? Если выдадут замуж, то что станет с Михой? Не забьёт ли его отчим? Эх, мне бы ещё лет пяток, сына поднять, а там, может, царь даст всем вольную. Вот ведь заживём!" - он вставил ключ в замочную скважину и, всё еще продолжая думать о своей судьбе, открыл замок.
Запах затхлости дохнул ему в лицо, едва он сделал первый шаг в глубину склепа. Вонь, стоявшая там, казалось, была невообразимой! Даже запах ладана и каких- то еще неизвестных Фёдору благовоний не могли перешибить запаха разлагающейся плоти. Федор зажал нос, едва не выпустив кол, и сделал два глубоких вздоха носом. Никифора - плотника, стоявшего с фонарём чуть сзади, вывернуло наизнанку. Только дед Антип, державший большую склянку со святой водой, тихонько посмеивался и время от времени харкал на пол. Федор перевёл дух и, осторожно ступая, пошёл впёрёд. Все жилы внутри него окаменели от напряжения. Мужики, клятвенно убеждавшие его в том, что днём оборотни спят, почему- то остались наверху, не пожелав спуститься, чтобы расправиться со спящим упырём. Дед Антип вызвался сам, а плотника Никифора послал приказчик для того, чтобы открыть крышку гроба.
Завернув за угол и оказавшись в коридоре, ведущем в усыпальницу, Фёдор едва не упал, споткнувшись о распростёртые на земле трупы. В лежавших под ногами истерзанных телах с висевшими кое- где обрывками одежды, он едва распознал Степана Ладова и Феклу Майданникову. Чуть дальше лежали пропавшие дети Григория. Одежда на обоих была порвана, горла словно перерезаны, а внутренности выпотрошены и разбросаны по всему помещению. Никифора вновь вывернуло, дед Антип испуганно вскрикнул и отвернулся. Фёдор, молча продолжая смотреть на открывшуюся перед ним картину, только крепче сжал в руке холодную твердь дерева и, перешагнув тело Феклы, двинулся дальше. Войдя в усыпальницу, Фёдор чуть было снова не споткнулся, но теперь уже о кучу земли. Бросив взгляд по сторонам, Федор увидел широкий лаз, из которого вырывался тоненький луч солнечного света. Удивленно хмыкнув, Федор бросил взгляд на ряды гробов, стоящих вдоль стены - гроба с телом старого барина не было.
Войдя в длинный коридор, увешанный портретами предков, Вольдемар Кириллович уверенно прошёл в его дальний конец и остановился перед портретом прадеда. Высокий лоб, тонкие, надменно сжатые губы, узкий с горбинкой нос на вытянутом сухощавом лице и большие, чуть заострённые кверху, уши, создавали впечатление хищности.
В детстве Вольдемар Кириллович часами бродил среди этих портретов, но казалось, никогда не обращал внимания на это лицо. То ли от- того, что этот предок ничем не прославил себя в истории, то ли оттого, что над ним висело незримое табу, то ли оттого, что портрет был запрятан в самом дальнем крыле коридора, стыдливо укрытый от возможных взоров. Сейчас же, взглянув на своего предка, граф невольно вздрогнул. На мгновение ему показалось, что он посмотрел в зеркало. Схожесть лиц была несомненной, но не только это поразило графа. Из образа, нарисованного неизвестным художником, будто бы исходили те же самые мысли и волнения, что длинными ночами испытывал сам Вольдемар Кириллович. Казалось, над всем портретом довлело одно чувство - безысходность. Застыв, как изваяние, перед ликом предка, граф до рези в глазах стал всматриваться в такое знакомое и, вместе с тем, такое чужое лицо. Шрам, рассекавший верхнюю губу, обнажал остриё белого, как мел, зуба. Граф приблизил своё лицо к полотну, пытаясь рассмотреть ямку на подбородке предка, и ему показалось, что на мгновение левый угол верхней, той самой ,со шрамом, губы, дернулся, обнажив длинные острые клыки. Задержав дыхание, как от холодного душа, граф шумно выдохнул, но остался стоять на месте. В следующее мгновенье портрет подмигнул ему, а в голове отчётливо прозвучало: - Внучёк!
Граф дёрнулся как от удара динамомашины и, развернувшись, почти бегом заспешил прочь.