Гончар Ева : другие произведения.

🏠 Шале "Тик-Так"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Камерный детектив, действие которого происходит в недалёком будущем. По совместительству - фанфик на одну из книг про муми-троллей. ;)

    Автор обложки - Ольга Кандела.

    ПРОЕКТ ЗАМОРОЖЕН!

    Надолго или нет - сказать не берусь, вдохновение - штука непредсказуемая. Желающие получить уведомление о "разморозке" могут оставить автору свой адрес.
  Глава 1. ВНЕЗАПНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ
  
  
  Аэропорт Базель-Мюлуз, 1 февраля 2027 года, понедельник, середина дня
  
  Ружена Ельчик
  
  Разворачиваясь, самолёт накренился на правый бок, и к монотонному бело-зелёному горному пейзажу, который Ружена разглядывала не первую минуту, добавилось разноцветье полей и городских крыш. Блеснул на солнце полукруг какого-то озера. Княжество Вайсенштейн с такой высоты, наверное, видно целиком, подумала Ружена, всмотрелась внимательней, но тут же сама себя одёрнула ― как будто она сумела бы отличить эту крошечную страну от соседних Швейцарии и Франции! Полёт подходил к концу; страдающую аэрофобией путешественницу это и радовало, и огорчало одновременно ― она только-только немного расслабилась, перестала, бледнея от напряжения, прислушиваться к шуму двигателей и даже в иллюминатор теперь глазела с удовольствием.
  Табло над головой вспыхнуло, призывая пристегнуть ремни. Напрасное напоминание ― Ружена их и не расстёгивала. Она выпрямилась, положила руки на подлокотники, откинула голову на спинку кресла, но в услужливо потемневшее овальное окошко смотреть не перестала. Посадка ― это же самое интересное! На Бережецкого, практически насильно отправившего её в эту поездку, Ружена уже почти не злилась. 'Всё в порядке, ― сказала себе она. ― Я еду отдыхать ― и отдохну как следует. По крайне мере, будет, что вспомнить'. Этими самыми словами Бережецкий её и напутствовал. Пока самолёт снижался, она перебрала в памяти их последний разговор, и к моменту посадки в аэропорту Базель-Мюлуз остатки обиды уступили место благодарности.
  В то утро её разбудил сигнал визора. Жизнерадостный и бодрый Бережецкий в изысканных выражениях извинился за ранний звонок, хотя угрызениями совести, судя по его виду, совершенно не мучился, а потом заявил:
  ― Встречаемся у меня через два часа.
  Ружена с немалым нетерпением ждала от него вестей ― неделю назад она отправила ему кусок своей новой работы, который он должен был оценить. И приглашения в офис девушка ждала тоже ― подобные беседы Бережецкий предпочитал вести лично. Однако сейчас его интонации настораживали. Было в них что-то странное, такое, что ей сразу стало понятно: речь пойдёт не о новой работе.
  Как минимум, не только о ней!
  ― Паспорт с собой возьми, пожалуйста, ― подкрепляя неясные подозрения, велел на прощание Бережецкий.
  ― Хорошо, возьму, ― послушно отозвалась Ружена.
  У неё не хватило нахальства спросить, зачем ему понадобилась её идентификационная карточка ― решила, что разберётся на месте. Покосилась на окна, за которыми колыхалась густая серая кисея дождя, вздохнула и принялась собираться. Из тёплого гнёздышка меньше всего хотелось выныривать в сумрачную московскую зиму, но Бережецкий ― не тот человек, с которым Ружена стала бы спорить. Слишком многое в её жизни зависело от него... даже такая мелочь, как возможность прямо сейчас втридорога заплатить за такси, заказав машину с водителем ― девушка на дух не переносила самоходный транспорт и пользовалась им лишь тогда, когда выбирать было не из чего.
  Главное здание издательского дома 'Авентура' встретило её обычными суетой и многолюдьем. Ружена поздоровалась с охраной, функции которой были чисто декоративными, на пару секунд замерла перед камерами распознающей системы, проскользнула через турникет и почти бегом преодолела небольшое расстояние от входа до лифта. Она не любила здесь бывать ― ей вечно чудились насмешливые взгляды сотрудников издательства. Вот, мол, идёт очередная подружка Бережецкого! В действительности ― и умом девушка это прекрасно понимала ― никаких косых взглядов быть не могло. Во-первых, Ружену Ельчик, внештатного автора журнала 'Сердечные тайны', про которую сплетничали, что главный её талант ― согревать постель владельца издательства, мало кто знал в лицо. Во-вторых, в интрижке незамужней молоденькой журналистки с обаятельным холостым издателем не было ровным счётом ничего скандального ― какая бы женщина отказалась от такого романа? И в-третьих, сама Ружена обладала феноменальной способностью не привлекать к себе внимание. Случайные люди так редко смотрели на неё и так редко заговаривали с нею, что порой она чувствовала себя невидимкой.
  Рассудок рассудком, но за четыре года тесного общения с Бережецким избавиться от неловкости при визитах в 'Авентуру' Ружене так и не удалось. Оставшись в одиночестве в кабинке лифта, она, как всегда, испытала некоторое облегчение. Поправила перед зеркалом воротник мягкого шерстяного пальто, обеими руками пригладила рыжие кудри, которые растрепались в дороге ― и вдруг поняла, что нервничает всерьёз. Многозначительный тон утреннего разговора не шёл у неё из головы.
  Последний, двадцатый этаж башни 'Авентуры' целиком занимали собственные владения издателя. Кабинет, приёмная, две переговорных ― большая и малая, столовая, комната отдыха, тренажёрный зал... Ружена догадывалась, что бóльшая часть жизни Бережецкого проходит именно здесь ― издательство было его любимой игрушкой. Формально всем процессом книгоиздания заправляли нанятые им специалисты; но решающее слово в каждом проекте принадлежало Бережецкому, и роль главного редактора он нередко брал на себя сам. Подлинная страсть к книгам ― вот что им двигало. Великое множество бумажных книг, в том числе раритетных, расставленных по полкам на двадцатом этаже, было лучшим тому свидетельством.
  Уют и порядок в книжном царстве поддерживала личная помощница Бережецкого Валерия Александровна ― пожилая седовласая дама немыслимых габаритов, чудесно сочетавшихся в ней с бесшумной походкой и идеальной координацией движений. И уж кто-кто, а она-то своим вниманием Ружену не обделяла. По-матерински привязанная к шефу, она, похоже, лелеяла мечту его женить. Славная рыжая девочка, с которой он так долго встречается, казалась ей идеальной кандидатурой на роль его супруги. Прежде Валерия Александровна регулярно вгоняла Ружену в краску, то рассуждая вслух, как слепы бывают мужчины, не замечая счастья у себя под носом, то намекая, что в таких делах всё зависит от женской смекалки, то спрашивая напрямую, собираются ли они узаконить свои отношения. Потом и неудобные вопросы, и уклончивые ответы стали привычными и теперь задевали Ружену не больше, чем разговоры о погоде. Встречали её здесь как родную ― кормили, поили, предлагали вздремнуть в комнате отдыха, подробнейшим образом расспрашивали о делах. Обманывать добрую Валерию Александровну поначалу было совестно, но постепенно Ружена привыкла и к этому.
  ― Лапочка моя, сколько же вас не было! ― всплеснула руками помощница Бережецкого, когда Ружена появилась на пороге приёмной, и привстала из-за стола. ― Я даже стала бояться, что вы больше вовсе не придёте.
  Девушка улыбнулась:
  ― Здравствуйте, Валерия Санна. Шеф у себя?
  ― У себя, конечно, где же ему ещё быть! Заждался, голубчик! ― на рыхлом лице ассистентки появилось заговорщицкое выражение. ― По-моему, у него для вас сюрприз.
  'Только сюрпризов мне и не хватало', ― стараясь обуздать нервозность, мрачно подумала Ружена. А вслух беспечно ответила:
  ― Скоро узнаем, ― и шагнула к кабинету.
  ― Кофе, Руженочка? ― успела спросить Валерия Александровна. ― Или чаю?
  ― Чаю, пожалуйста. Чёрного, с имбирём и лимоном, ― отозвалась дорогая гостья и толкнула тяжёлую дверь с позолоченной табличкой.
  Бережецкий встретил её на пороге.
  ― Приветствую вас, проходите!
  Всё как обычно. Рукопожатие ― чуть дольше и чуть нежнее, чем следовало бы. Затаённый трепет в хорошо поставленном голосе. Взгляд, от которого тёплая волна прокатывается вниз по позвоночнику. Дверь закрывается, отсекая заботливое любопытство Валерии Александровны. И тут же, как будто выключенные, в серых глазах Бережецкого гаснут игривые искорки.
  ― Здравствуйте, Виктор Сергеевич, ― не дожидаясь приглашения, девушка подошла к столу и уселась на стул для посетителей.
  ― День добрый, детка, ― он вернулся в начальственное кресло и придвинул к себе стопку распечаток, в которых Ружена опознала собственный текст. ― Паспорт привезла?
  Она кивнула.
  ― Давай сюда.
  Тёмно-красная карточка перекочевала в холёную красивую руку с изумительно ухоженными ногтями и сгинула в кармане щёгольского полосатого пиджака.
  ― Зачем она вам, Виктор Сергеевич?
  ― Скоро узнаешь. Сердишься, что вытащил тебя из дома?
  Ружена пожала плечами:
  ― Я же помню, как вы относитесь к визорам.
  ― Как к убийцам живого человеческого общения, ― традиционно провозгласил он. ― На улице мерзко?
  ― Не то слово.
  Бережецкий покосился в окно, занимавшее в его кабинете целую стену. Огромный город внизу выглядел серым и смазанным, как старинная фотография скверного качества.
  ― Говорят, к следующей зиме, наконец, запустят климатические установки, ― сообщил издатель.
  В его исполнении 'говорят' означало не слухи, а точные сведения, полученные от какого-нибудь крупного городского чиновника или даже непосредственно от мэра. Но Ружена, не то из суеверного нежелания обольщаться, не то из духа противоречия, покачала головой:
  ― Запустят они, как же! Сколько лет уже откладывают!
  Он усмехнулся: не хочешь, мол, не верь.
  ― Виктор Сергеевич, давайте о деле поговорим, а не о климате, ― попросила измученная беспокойством девушка.
  ― А я, Ружена Глебовна, о климате вспомнил не просто так, ― лукаво прищурился её собеседник.
  В дверь деликатно постучали. Прохладная ладонь Бережецкого тут же легла поверх Ружениной ладони.
  ― Чаёк, ― пропела, входя, помощница.
  С очаровательной слоновьей грацией установила на стол поднос и снова исчезла. Всё как обычно: янтарно-жёлтый имбирный чай ― для Ружены, почти бесцветный зелёный ― для шефа.
  Бережецкий убрал руку. Взял остро отточенный карандаш с золотым наконечником, постучал наконечником по столу. Такой карандаш, Ружена знала, стоит маленькое состояние. Вместе с рукописями, отпечатанными на бумаге, он был обязательным атрибутом образа старомодного франта, который старательно поддерживал хозяин этого кабинета. На образ работали и нарядные шёлковые галстуки, и бриллиантовые запонки, и визор, стилизованный под дорогой смартфон первого поколения, и внушительных размеров стационарный компьютер, смотревшийся, пожалуй, ещё экзотичней, чем галстуки и запонки.
  ― Ладно, детка, не будем терять времени. О деле ― так о деле.
  ― Моя книга...
  ― С неё-то мы и начнём. Она никуда не годится.
  Ружене почудилось, что стул под нею поехал куда-то вбок.
  ― Как... не годится?
  ― Совсем не годится. Как будто она не твоя, ― Бережецкий раздражённо отложил карандаш в сторону. ― Я не хочу сказать, что она совсем плохая. Мы можем назначить ей другого автора и отправить в серию. Но твоим читателями этот опус показывать не нужно... если, конечно, ты не хочешь, чтобы они умерли от разочарования и не купили ни одной твоей следующей книги.
  ― Но почему, Виктор Сергеевич? Что в ней ужасного?.. ― пролепетала Ружена.
  Она, конечно, ожидала сюрприза, но не такого! Удар получился слишком внезапным и слишком сильным. Губы у неё задрожали, глазам стало горячо.
  ― Ну вот, теперь она реветь будет, ― рассердился издатель. ― Не девушка, а ходячий парадокс, честное слово. Я плачу отличные деньги за твою работу ― по-твоему, я не могу требовать от тебя соответствующего качества?
  ― Можете, ― Ружена изо всех сил удерживала набегающие на глаза слёзы. ― Я только хотела бы узнать, что я сделала не так.
  Бережецкий развёл руками:
  ― Я бы сам стал писателем, если бы мог внятно это объяснить. Ты умудрилась потерять тут главное, что отличает большую литературу от бульварного чтива. Харизму... если угодно, магию. Я прочитал чудовищное количество книг. До встречи с тобой я был уверен, что меня уже ничем нельзя удивить, но тебе это удалось! Каждая из твоих предыдущих работ была событием в моей жизни. А эта... ― он похлопал ладонью по рукописи и брезгливо поморщился, ― нет, детка, она не ужасная. Она просто никакая.
  Повисла пауза. Ружена перевела дыхание, вытерла проступившие всё-таки слёзы, глотнула жгучего чая и, не желая растягивать муку, задала самый страшный вопрос:
  ― Вы хотите разорвать со мной контракт?
  Бережецкий оторопел ― или только прикинулся оторопевшим:
  ― Я что, похож на дурака? У всех творческих людей иногда случаются творческие кризисы; я бы разорился, если бы из-за этого расторгал контракты с такими ценными авторами, как ты. Я всего лишь хочу, чтобы ты полностью переделала эту вещь или вообще взялась за новую. Но сначала ты отправишься в отпуск.
  Пришёл черёд оторопеть Ружене:
  ― В отпуск? Предлагаете мне уехать?
  ― Умница. Именно это я и предлагаю! ― с энтузиазмом подхватил Бережецкий. ― Долой гнилую московскую зиму. Поедешь туда, где зима сейчас выглядит так, как и должна: небо синее, снег белый, а воздух морозный!
  ― На север? В Сибирь?
  ― В Альпы, моя дорогая, в Альпы. На горнолыжный курорт в Вайсенштейне. Билеты и номер в отеле я уже оплатил. Твоя карточка нужна, чтобы сделать визу.
  ― Визу? ― хмурясь, переспросила Ружена; как реагировать на эту новость, она пока не понимала.
  ― Угу. Визы у них собственные, их не так-то просто получить. Официально всё как у всех: консульский сбор и подтверждение, что туристу будет, где жить и чем платить за еду и проезд. Но фактически они проверят всю подноготную ― не только твою, но и твоих ближайших родственников. Психическое здоровье, отсутствие судимостей, уплату налогов и всё такое. Кроме того, им потребуется убедиться, что на твоём банковском счёте лежит весьма приличная сумма. Этакий, знаешь ли, комплексный тест на благонадёжность. Звучит, конечно, не очень... но репутация самой респектабельной страны в мире того стоит. В тебе я не сомневаюсь, ― проницательно улыбнулся Бережецкий, ― ты у нас чиста во всех отношениях, и денег у тебя куры не клюют ― насколько я могу судить, ты не потратила и десятой части своих гонораров. Так что сегодня я сам отвезу твой паспорт в визовый центр, а через неделю ты сядешь в самолёт и отправишься дышать горным воздухом, кататься на лыжах и пить фирменный вайсенштейнский глинтвейн.
  ― Виктор Сергеевич, я не умею... на лыжах... ― растерянно пробормотала Ружена.
  Он даже не поинтересовался, согласна ли она ехать, и было очевидно, что возражать ему бесполезно ― остаётся только молча подчиниться. Демонстративно-беззаботно воскликнул:
  ― Научитесь, госпожа Ельчик! А если нет, то и горного воздуха с глинтвейном вам будет вполне достаточно, ― и на этом разговор можно было считать оконченным.
  Прощаясь, Бережецкий не только пожелал Ружене хорошо отдохнуть, но и взял с неё два обещания. Во-первых, не заводить курортных романов. 'Лотта Либеншторх, хозяйка шале, ― сказал он, ― моя старинная знакомая. Тебя я ей представил как свою подругу ― побереги мою репутацию и постарайся поддержать легенду!' Во-вторых, не прикасаться к злополучному тексту до возвращения из отпуска. 'Прочитаешь свежим взглядом ― сразу увидишь, что мне там не понравилось'. И если выполнить первое обещание было легче лёгкого ― к случайным романам меньше всего была склонна сама подопечная Бережецкого, ― то второе так и просилось быть нарушенным, ибо не думать о книге она не могла.
  Неделя перед поездкой, разумеется, выдалась беспокойной и хлопотной. Домоседке Ружене, которую внешний мир всегда интересовал гораздо меньше, чем происходящее у неё голове, не так уж часто случалось путешествовать. Пару раз в год она перемещалась между Москвой и Волгоградом, где жила её семья, летом или осенью проводила несколько недель в каком-нибудь маленьком городке у тёплого моря, куда уже дотянулась растущая сеть скоростных железных дорог, но в Европе была всего трижды, да и то совсем не там, 'где зима выглядит так, как и должна'. Поэтому предстоящий вояж вызывал у Ружены не предвкушение, а страх.
  Пугало всё: и невозможность избежать перелётов, и перспектива знакомства с новыми людьми, и необходимость совершать великое множество непривычных действий. Чтобы хоть как-то себя успокоить, приготовлениями девушка занялась основательно. Она изучила всю информацию о княжестве Вайсенштейн, какую сумела найти. В небезуспешной попытке реанимировать университетские знания прошла мнемокурс немецкого языка. Пообщалась с друзьями, знающими толк в катании на горных лыжах и сноуборде ― сама она никаким спортом, кроме плавания, никогда не интересовалась. Правда, в результате этого общения её уверенность в том, что от снежных круч лучше держаться подальше, только окрепла. И, наконец, купила ворох новой одежды и обуви, обнаружив, что среди старых вещей практически отсутствуют пригодные для зимнего путешествия.
  Многочисленные предотъездные заботы увлекли девушку и, в самом деле, несколько притупили страх, но от чего не смогли её избавить ― так это от постоянных мыслей о книге. Рассматривая неправдоподобно-глянцевые изображения вайсенштейнских улочек, вслушиваясь в рубленую немецкую речь, улыбаясь восторженным рассказам фанатов зимнего спорта, примеряя невесомые лыжные комбинезоны и толстые пёстрые пуловеры, мысленно Ружена то и дело возвращалась к обескуражившему её разговору в издательстве. 'Харизму потеряла... магию... надо же!' ― думала она с отчётливым привкусом обиды.
  Повода не доверять Бережецкому у неё не было ― если уж на то пошло, разве не он четыре года назад поверил в неё и сделал её книги популярными и даже модными? Разве не его похвалы заставили её саму поверить в себя? Разве не его советы неизменно оказывались абсолютно уместными? В том, что касалось качества литературы, Бережецкий всегда был прав. Но насколько было бы проще, если бы в этот раз он не отделался общими словами, а острым кончиком своего карандаша отметил в рукописи те места, что ему не понравились ― пусть даже пришлось бы перечеркать её всю! Хуже нет ― гадать на кофейной гуще, вздыхала Ружена. Особенно тогда, когда тебя саму плоды твоих трудов вполне устраивают.
  Она перечитала уже написанные главы, воскресила в памяти и постаралась пережить заново мучительные и прекрасные часы рождения нового замысла, перебрала все свои черновики и наброски ― и не нашла ничего такого, что делало бы эту книгу заметно слабее, чем предыдущие. Всё было, как раньше. Точка отсчёта ― проходной сюжет в новостной программе, драматичный фрагмент какой-то реальной истории, будоражащий воображение своей недосказанностью. Потом ― изнурительный зуд где-то глубоко внутри, маленькое помешательство, когда кажется, что умрёшь, если сию секунду не придумаешь, что было 'до' и что будет 'после'. Потом ― несколько бессонных ночей, в которые вместо неведомой реальной истории сама собой возникает история вымышленная ― растёт и ветвится, сплетаясь в чудесный узор, так же, как возникает снежинка вокруг микроскопического кусочка пыли. И наконец, потом, когда узор завершён, остаётся последнее ― сесть и превратить его в книгу, чтобы вся его красота и сложность открылась миру.
  Вечером накануне отъезда, отчаявшись понять, чем не устроили издателя нынешний 'узор' и его словесное воплощение, Ружена ― как могла, твёрдо ― сказала себе: Бережецкому видней! И позаботилась о том, чтобы не нарушить обещание, сколь бы сильно ей этого ни хотелось. Она скинула свой немаленький писательский архив на флэшку, которую на всякий случай заперла в сейф ― после чего подчистую уничтожила эти папки в сетевом хранилище и на визоре. Когда ни там, ни там не осталось даже намёка на то, что Ружена зарабатывает на жизнь литературным творчеством, ей неожиданно полегчало. Теперь она знала наверняка, что с неудачной книгой в ближайшие три недели мучиться не будет. 'Станет совсем невмоготу ― начну какую-нибудь другую, новую', ― решила она, самой себе в утешение.
  Всё ту же лёгкость Ружена чувствовала, когда выходила из здания аэропорта Базель-Мюлуз. Плеснул в лицо, запутался в волосах свежий ветер ― отчего-то совсем не морозный, какой сулил ей Бережецкий, а мягкий почти по-весеннему. И небо здесь тоже было весенним ― высоким и пронзительно-синим. Путешественница коротко глянула на солнце, зажмурилась ― не столько от яркого света, сколько от удовольствия, ― расстегнула до середины новенькую тёплую куртку в мелкую серо-белую клетку, осмотрелась и запустила в визоре функцию навигации. В ногу ткнулась бесшумно подкатившая откуда-то сбоку автоматическая багажная тележка. Ружена поставила чемодан на платформу и, прислушиваясь к флегматичному бормотанию визора в наушнике, зашагала к стоянке 'Вайсенштейнских автобусных линий'. На душе у неё совсем рассвело.
  Автобус был тут как тут; широкий, гладкий, серебристый, больше всего он походил на кита, случайной прихотью природы переселённого на сушу. Спереди его украшало изображение вайсенштейнского флага ― сине-чёрный полосатый прямоугольник с белым треугольником посередине. За необъятным дымчатым лобовым стеклом маячила фигура водителя, и это Ружену ужасно обрадовало. Подходя к автобусу, она неуверенно помахала водителю рукой ― тот расплылся в улыбке и помахал в ответ. У закрытой двери дежурила хорошенькая белокурая молодая женщина в униформе ― в белой блузке, синей юбке и приталенном чёрном жакете с вышитым флагом на нагрудном кармашке. Стюардесса и таможенница в одном лице, догадалась Ружена. Женщина приветствовала новую пассажирку интернациональным 'Хэй!', по-английски попросила предъявить документы и, убедившись, что с визой и билетом всё в порядке, дальше к Ружене обращалась только по-русски ― с резковатым акцентом, но вполне понятно и чисто.
  ― Добро пожаловать в Вайсенштейн, госпожа Ельчик. Надеюсь, мы сумеем сделать приятной вашу поездку.
  Автобусная дверь поплыла в сторону.
  ― Я тоже на это надеюсь, ― улыбнулась Ружена.
  На миг ей померещилось, что этот роскошный транспорт прислали сюда персонально за ней ― такой широкой и радостной была ответная улыбка таможенницы.
  ― Отправление через тридцать четыре минуты. Пообедать вы можете прямо сейчас.
  ― Благодарю вас.
  Краем глаза проследив, как её чемодан перекатывается с тележки в багажное отделение, Ружена поднялась в салон. Внутри было очень просторно, в воздухе едва уловимо пахло кожей, сандалом и шоколадом. Пассажирских мест здесь было не более двух десятков ― гораздо меньше, чем могло показаться снаружи, исходя из габаритов автобуса; сдвоенные и одиночные кресла со столиками располагались на приличном расстоянии друг от друга. Примерно половина уже была занята. К Ружене сразу подскочил стюард, такой же очаровательный и белокурый, как его напарница, и забросал её вопросами. Желает ли она расположиться уединённо или с попутчиком? В какой части салона её усадить? Нужны ли ей плед и подушка? Когда ей будет угодно пообедать? Что из напитков она предпочитает? Намерена ли воспользоваться в дороге телефоном, интернетом, телевидением или радио? Какое кино хотела бы посмотреть и какую музыку послушать? Не потребуются ли ей бумажные газеты или книги? Не переставая улыбаться, Ружена попросила устроить её одну у окна и принести только плед, сказала, что не будет в дороге ничего смотреть, читать и слушать, заглянула в меню, которое своей толщиной могло бы заткнуть за пояс меню хорошего ресторана, и опустилась в широкое кожаное кресло. На столешнице вспыхнул дисплей, на нём появилось схематичное изображение сидящего человека.
  ― Если хотите, поменяйте настройки кресла, госпожа Ельчик, ― предложил стюард.
  Он коснулся пальцем подголовника на экране, и Ружена почувствовала, как настоящий подголовник легонько сдвинулся вниз; коснулся виртуальных подлокотников, и настоящие подлокотники мягко толкнулись вверх.
  Получив заказанный ею кувшин свежевыжатого яблочного сока и бархатистый бежевый плед в хрусткой бумажной упаковке, Ружена, наконец, освободилась от внимания стюарда и, поколдовав над экраном, соорудила себе сиденье, удобней которого у неё не было никогда в жизни. Охваченная необычайно сильным ощущением спокойствия и уюта, она окончательно уверилась в том, что Бережецкий, отправивший её сюда, поступил абсолютно правильно.
  
  Лесопарк на востоке Москвы, двумя месяцами ранее, середина дня
  
  Павел Богомолов
  
  ― Ну и зачем ты мне показываешь эту дрянь?
  Павел Петрович Богомолов, отставной полковник Службы внешней разведки, а ныне ― популярный в московских деловых кругах бизнес-консультант, негромко выругался и нетерпеливым жестом остановил движущуюся картинку на большом экране визора. За свою долгую и чрезвычайно насыщенную событиями жизнь он сталкивался с великим множеством скверных вещей, творимых взрослыми по отношению к взрослым, и давно привык к мысли, что человек ― по сути своей существо порочное и слабое. Но к тому, что подчас жертвами чужих пороков и слабостей становятся дети, привыкнуть так и не смог. Волна глухого гнева, поднимавшаяся в груди у Павла Петровича, когда на глаза ему попадались кадры вроде тех, что замерли сейчас на экране, влекла за собой волну негодования в собственный адрес. Важнее всего в его работе ― и прежней, и нынешней ― была холодная голова. А о какой холодной голове может идти речь, когда шумит в ушах и хочется придушить преступника своими руками? К счастью для Павла Петровича и для его работы, подобные моменты случались очень редко ― педофилы, насильники и похитители детей проходили по другому ведомству.
  Богомолов с брезгливой гримасой, маскирующей гнев, отвернулся от визора и перевёл взгляд на своего собеседника ― худощавого француза средних лет, долговязого и долгоносого. одетого в узкое длинное пальто из чёрной замши и чёрную шляпу с загнутыми вверх полями. Для полного сходства с охотничьей этой шляпе не хватало разве что пёрышка цесарки, кокетливо приколотого сбоку. Контраст между Максимильеном Фурье ― именно так звали француза ― и Павлом Петровичем, круглоголовым, приземистым, крепко сбитым, в серой куртке и кепке самого прозаического вида, стороннему наблюдателю мог бы показаться забавным. Но наблюдателей здесь не было. Богомолов намеренно выбрал для встречи беседку в глубине огромного лесопарка. Господин Фурье боялся слежки ― иного объяснения тому, что с Павлом Петровичем он связался уже из Москвы, не предупредив заранее о своём визите, просто не было. Здесь, в этой беседке, не стоило опасаться чужих ушей. Ни специально никто не подслушает ― голый декабрьский лес просматривается насквозь; ни случайно мимо не пройдёт ― к пешим прогулками погода не располагает ни в малейшей мере.
  Монотонно шумел дождь, рисуя на прозрачной крыше беседки водяные узоры. Под одежду заползали языки сырого воздуха. Был бы лучше мороз, как раньше, подумал Богомолов и поднял воротник. О прежних временах, когда в декабре в этом парке лежали сугробы, между деревьев синела лыжня и редкие свободные часы можно было посвящать катанию на лыжах, Богомолов всегда вспоминал с ностальгической грустью. Фурье же, наоборот, распустил шарф, словно ему стало жарко. Он нервно переплетал пальцы, переставлял ноги под скамейкой и выглядел совершенно взвинченным. Павел Петрович догадывался, что причина нервозности Максимильена ― уязвлённое самолюбие. Ещё бы ― одному из лучших европейских спецов пришлось, расписавшись в своём бессилии, мчаться за помощью к русскому 'пенсионеру'. Догадывался и о том, что отвратительное кино, которое так не хочется досматривать ― это лишь вершина айсберга. Но удержаться от соблазна подколоть старинного приятеля Павел Петрович не сумел.
  ― Неужто даже извращенцев ловить разучились? ― пробурчал он с прежней брезгливостью. ― Совсем вы там зажирели в своём 'Европоле'.
  Фурье побагровел, его высокий голос дал петуха:
  ― Это не извращенец! То есть не только... то есть не совсем...
  Он возмущённо осёкся и протянул руку к экрану, собираясь не то снова запустить, не то совсем выключить видео.
  ― Погоди, ― остановил его Богомолов, ― дай-ка, запомню как следует.
  На экране сейчас были все четверо: ошалевший от похоти мужчина, похожий на испанца или итальянца, нестарый, но уже обрюзгший ― и трое детей лет десяти-двенадцати, мальчик и две девочки. Светленький вихрастый мальчик оцепенел от страха; одна из девочек, китаянка или кореянка, зашлась в истерике; но вторая, хорошенькая, как херувимчик, европейская девочка, белокожая, пышноволосая и ясноглазая... вторая ― чуть заметно улыбалась, на нежной розовой щёчке играла ямочка! Как будто девчонке нравится, что с ними делает этот скот, сообразил Павел Петрович. Как будто она совсем не против продолжать ― вот что было особенно скверным!
  Медленно выдохнув сквозь зубы, он спросил:
  ― Там дальше будет что-нибудь существенное?
  ― Существенное? ― вскинул голову Максимильен. ― С точки зрения нашей проблемы? Я не знаю, Павел. Мы перестали понимать, что считать существенным. В любом случае, ты получишь все материалы, и сможешь сам...
  ― Ладно, ― нахмурился Богомолов. ― Тогда выключай ― и рассказывай.
  Француз, собираясь с мыслями, скрутил в тугой рулончик и спрятал под корпус визора большой экран, убрал устройство во внутренний карман плаща, а затем задумчиво проговорил:
  ― Как раз с этого видео всё и началось. В один прекрасный день нарезка из него попала в интернет. Несколько очень коротких фрагментов, на которых невозможно рассмотреть лица детей... ну, ты понимаешь ― иначе порталу, где это выложили, угрожало бы закрытие. Зато лицо мужчины видно было превосходно. А мужчина этот...
  ― Большая шишка? ― приподнял брови Павел Петрович.
  Фурье кивнул:
  ― Тогдашний мэр Катании Марио Грассо.
  Имя показалось смутно знакомым.
  ― Отличный, между прочим, был мэр ― говорили, город при нём обрёл новую жизнь, ― продолжил Фурье. ― Но желающих его сковырнуть, разумеется, имелось предостаточно ― из тех, кто не сумел с ним 'договориться'. Кто-то из них, очевидно, приложил руку к публикации видео ― и потом, пару дней спустя, когда в Катании уже бушевал скандал, прислал в местную полицию полную версию фильма. Найти 'доброжелателя' не удалось. Ловить, как ты выразился, извращенца не потребовалось ― Марио Грассо пришёл в полицейское управление раньше, чем был выписан ордер на его арест.
  ― Даже так?
  ― Угу. Заявил, что видео ― фальшивка, и сам потребовал экспертизы, которая бы это подтвердила.
  Павел Петрович кашлянул:
  ― И что же экспертиза?
  Он давно не доверял своим глазам ― с тех самых пор, как анимация шагнула так далеко, что нарисованные на компьютере люди стали выглядеть натуральнее, чем живые. Но интуиция подсказывала ему, что это видео ― настоящее. И дело было не в качестве изображения, к слову, довольно низком, а в том, как беспорядочно метался глаз объектива, перескакивая с предмета на предмет. Авторам фальшивки для нужного эффекта хватило бы имитации съёмки статичной скрытой камерой. Здесь же всё выглядело так, словно видеозапись вёл Марио Грассо собственной персоной, то бравший камеру в руки, то откладывающий её в сторону.
  ― Эксперты были единодушны ― это не фальшивка, ― подтверждая предположение, сказал Максимильен Фурье. ― Не анимация и даже не монтаж.
  ― Я так и подумал.
  ― Грассо продолжал настаивать на своём: если видео подлинное, значит, в нём участвует какой-то другой мужчина, поскольку сам он ничего подобного никогда не вытворял. Но вся биометрия...
  ― Вся биометрия свидетельствовала, что этот мужчина похож на мэра Катании, как брат-близнец?
  ― Совершенно верно.
  ― Что было дальше?
  ― А дальше Марио Грассо, твердящего, что это не он, отправили под домашний арест ― и стали разыскивать потерпевших. Вернее, одну из них даже не пришлось искать ― он сам назвал её имя, утверждая, что пальцем никогда её не тронул. Это Алессандра Висконси, дочь его родной сестры.
  Та самая, улыбчивая, с ямочкой на щеке, понял Богомолов ― и почувствовал, что снова теряет равновесие. Если 'проблема' господина Фурье связана с производителями детской порнографии или с чем-то в таком же роде, нужно будет свести его с кем-нибудь из бывших коллег ― пусть разбираются без его, Богомолова, участия.
  ― Девочка, вероятно, пропала? ― мрачно спросил он, почти не сомневаясь в утвердительном ответе.
  Однако теперь интуиция его подвела.
  ― Нет, Павел, нет! ― всплеснул руками Максимильен. ― Вовсе она не пропала. Жива, здорова, ходит в школу, а самое главное, абсолютно благополучна. Я хочу сказать, её не насиловали и не совращали. Её осмотрел врач, с ней побеседовали психологи ― никто из них не увидел, что с ней что-то не так. Совершенно нормальный одиннадцатилетний ребёнок. С 'дядей Марио' Алессандра встречалась два-три раза в год, на семейных торжествах. Сказала, что он добрый и дарит хорошие подарки, но, кажется, почти с ним не общалась. Её мать всё это подтвердила.
  Богомолов озадаченно потёр лоб:
  ― Стало быть, на видео ― не она. Но биометрия...
  ― Вот именно, биометрия! ― подхватил француз. ― Эксперты совершенно уверены, что на видео ― Алессандра Висконси.
  ― Или её сестра-близнец. Или двойник. Или клон.
  Максимильен скривился:
  ― Придумаешь тоже, клон! Но версию с родством на всякий случай проверили. Нет там никаких потерянных близняшек. И другие девочки подходящего возраста в семье отсутствуют.
  ― Так, ― веско произнёс Павел Петрович, ― а остальные двое? Мальчик и азиатка. Про них что-нибудь узнали?
  ― Ни-че-го, ― покачал головой Фурье. ― Никого, похожего на них, в окружении Марио Грассо мы не нашли. И среди пропавших детей ― тоже. И среди усыновлённых.
  ― То есть, получается, потерпевшие не обнаружены?
  ― Получается, так.
  ― Значит, этот парень не врёт, ― сказал Богомолов с облегчением. ― Он, действительно, ни в чём не виноват. Эксперты ошиблись: видео всё-таки фальшивое... просто это какая-то новая технология, которая им ещё не известна.
  ― Следователи пришли к такому же выводу, ― сухо ответил его собеседник. ― Дело было закрыто за отсутствием состава преступления. Но бывшему подозреваемому это уже не помогло. Горожане ему, видишь ли, не поверили! Решили, что он заплатил кому надо за прекращение расследования. Ты сам потом поймёшь, когда посмотришь фотографии и реальные записи... между ним и подонком из фильма сходство феноменальное! Предъявить общественности целую и невредимую Алессандру Висконси, вместе с полной версией видео, не представлялось возможным ― права несовершеннолетних и всё такое. А мэр Катании оказался даже слишком честным человеком ― покупать у экспертов заключение, что это всего лишь анимация, он не стал...
  ― Ты сказал, 'был'?..
  ― Да. Его вынудили уйти с поста мэра. Жена подала на развод ― вероятно, повлияло и то, что за месяц до начала событий он решил пожить отдельно от неё. Сестра от него отвернулась и потребовала никогда больше не искать с ней встреч. Должно быть, обе женщины решили, что дыма без огня не бывает. По-видимому, Грассо и сам начал сомневаться в здравости своего рассудка... и через несколько недель покончил с собой.
  ― Покончил с собой?
  ― Бесспорное самоубийство, с обновлённым накануне завещанием и предсмертной запиской. Причин поступка он не объяснил, лишь попросил у близких прощения за причинённую боль.
  Павел Петрович молчал, обдумывая услышанное. Максимильен поднялся и принялся измерять шагами беседку; полы длинного плаща вороньими крыльями разлетались в стороны.
  ― Не мельтеши! ― поморщился Павел Петрович. ― Скажи-ка лучше, у этого несчастного мэра были идеи, кто хотел подставить его и почему? Вы не выяснили, кто опубликовал видео и поделился им с полицией ― это я понял. Но, может, хотя бы предположения...
  Француз остановился, но снова сесть не пожелал.
  ― Там тоже очень мутная история, Павел. Если говорить коротко, то Грассо утверждал, что его заставляли отдать муниципальный контракт на портовое строительство некой фирме, связанной с одним из сицилийских мафиозных кланов. Угрожали именно тем, что, в итоге, исполнили ― предать огласке его 'похождения' с племянницей. Он угрозы проигнорировал...
  ― Поскольку никаких 'похождений' не было...
  ― Судя по всему, да. Но занятней всего не это. Занятней всего, что и фирмы тоже не было, а мафиозный клан хоть и существует, но его члены уже лет восемь не занимаются строительством. Так что либо Грассо солгал хотя бы в этом ― скрыл, чего от него хотели на самом деле...
  ― Либо истинной целью шантажистов и было спровоцировать его отставку или даже самоубийство, ― заключил Богомолов.
  Он, наконец, вспомнил, где слышал имя мэра Катании ― в новостных программах, и только в них; в поле зрения российских спецслужб эта история не попадала. Весна двадцать четвёртого года, педофильский скандал на Сицилии. Писали, что его главный фигурант откупился от правосудия, но потом наложил на себя руки, не вынеся угрызений совести. А в действительности, значит, случилось вот что!
  Максимильен Фурье опять принялся расхаживать по беседке, но теперь Павел Петрович его не останавливал. Он вдруг ощутил настоящий интерес.
  ― Правильно ли я понимаю, что инцидент с Марио Грассо стал первым в цепочке однотипных событий?
  ― Правильно. То есть нет... не совсем. Ни странных видео, ни скандалов больше не было. Были пять самоубийств в разных странах. Франция, Германия, Нидерланды, Чехия, Дания. Владелица торговой сети, член парламента, один из директоров не самого крупного банка, кое-кто ещё... Потом прочитаешь сам, я всё тебе привёз. Финансовых воротил и крупных политиков среди этих людей не было, но все они обладали определённым влиянием в своём кругу. И всех их объединяло одно качество ― безупречная репутация! Без единого тёмного пятнышка.
  Богомолов понимающе покивал:
  ― Такая же, как у Марио Грассо.
  ― Обстоятельства трагедий были похожими. Во всех случаях им предшествовало более или менее сильное изменение характера: человек утрачивал свои обычные интересы, отдалялся от семьи, начинал пренебрегать служебными обязанностями. Подавленным он, однако, не выглядел, поэтому близким и в голову не приходило, что он может страдать депрессией. Самоубийство становилось для них громом среди ясного неба. После третьего случая влиятельными самоубийцами заинтересовался 'Европол', ― Максимильен остановился посреди беседки, поправил шляпу, скрестил руки на груди и заметил с отчётливым самодовольством: ― Это была моя идея, Павел ― что первым в списке мы должны считать Марио Грассо! Всех пятерых шантажировали, как его, требуя чего-то такого, что они не хотели или не могли сделать. Печальный пример мэра Катании служил им доказательством, что, отказавшись выполнить требования, они навлекут на себя позор, от которого уже не сумеют отмыться ― и между позором и смертью они выбирали смерть.
  Богомолов скептически усмехнулся:
  ― В наше время это звучит очень необычно.
  ― Все они и были очень необычными, ― охотно подтвердил Фурье. ― Стремились не только казаться порядочными людьми, но и оставаться ими на самом деле. И за это поплатились. Как только шесть дел соединили в одно, удалось установить, что все самоубийцы, некоторым образом, связаны между собой. Над этой схемой корпел целый отдел... я сейчас тебе её покажу. Мы анализировали их контакты и перемещения по Европе ― и кое-что накопали.
  Он сунул руку за отворот плаща, намереваясь достать визор. Павел Петрович отмахнулся:
  ― Не надо, Максимильен. Я всё изучу потом, и вашу схему тоже. А пока хочу скорее узнать, какой помощи ты ждёшь от меня.
  Фурье тяжело вздохнул и, наконец, снова уселся на успевшую отсыреть скамейку.
  ― Я уже заканчиваю. Собственно, на этой схеме всё и застопорилось. Мы очертили круг тех, кто может быть причастен к шантажу, взяли их в разработку ― и оказались не способны сдвинуться с места.
  ― Как так?!
  ― А вот так. Все потенциальные шантажисты ― добропорядочные граждане Евросоюза, с достатком выше среднего...
  ― И с безупречной репутацией? ― подсказал Павел Петрович.
  ― Необязательно. Но по большей части ― да. По крайней мере, конфликтов с законом ни у кого из них не было. А узнать, что прячется за чистеньким фасадом, мы не сумели. Они не подпускают к себе наших людей, Павел! Попросту не идут на контакт. Самые опытные агенты, которым была поручена разработка, погибли в автокатастрофах, не успев ничего выяснить. Сначала один, потом второй, ― Максимильен, поджав губы, на секунду примолк; погибшие, должно быть, были его друзьями. ― У шантажистов есть крысы в 'Европоле' или другие источники информации. Сколько ещё сотрудников мы должны потерять, чтобы раскрыть эту тайну? Между тем, накануне моего отъезда произошло новое самоубийство. Застрелился ректор одного из шведских университетов ― и я нутром чую, что его имя займёт очередную строчку в 'списке Грассо'!
  ― Прискорбно, ― спокойно сказал Богомолов. ― История, действительно, очень странная. Но до России ваша суицидальная волна, слава Богу, ещё не докатилась. Поэтому я не понял самого главного: чего ты хочешь лично от меня?
  Ответ старый пройдоха, конечно, знал заранее ― просто желал, чтобы французский гость, гонор которого смотрелся так забавно, произнёс эти слова вслух.
  ― Решения, Павел, я хочу от тебя решения, ― раздражённо обронил Фурье. ― Хочу, чтобы ты сделал то, что всегда было твоим коньком: нашёл нестандартный выход из сложной ситуации.
  
  
  Глава 2. ОСТРОВ СПОКОЙСТВИЯ
  
  
  Княжество Вайсенштейн, Альвенорт, 1 февраля, вторая половина дня
  
  Ружена Ельчик
  
  Кит-автобус, усугубляя своё сходство с огромным морским животным, двигался так плавно, словно не ехал по шоссе, а плыл сквозь неподвижную водную толщу. Он лишь слегка покачивался на поворотах, которые преодолевал с удивительной для такой махины ловкостью. Пейзаж за окнами был хорош: живописные старые здания, следуя какому-то скрытому ритму, чередовались с элегантными современными; сахарно-белые заснеженные горы, всё ближе подступавшие к дороге, на фоне безоблачного ярко-синего неба смотрелись необыкновенно нарядно. Вот только путешественница альпийским великолепием любовалась совсем недолго ― её сморило ещё до того, как автобус пересёк границу Вайсенштейна. Было ли тому виной сказочно удобное кресло, или почти бессонная ночь накануне отъезда, или предыдущая утомительная неделя, или же все эти обстоятельства вместе ― но проснулась Ружена лишь у самого Альвенорта, от вкрадчивого голоса склонившегося над ней стюарда:
  ― Госпожа Ельчик, прибываем через десять минут.
  ― Спасибо, ― вздохнула она и открыла глаза.
  Первым делом она обратила внимание на то, чего ей неосознанно не хватило в аэропорту ― здесь был снег! Чистейший белый снег укутывал не только горы, которые высились уже совсем близко, но и деревья, и ограды, и треугольные покатые крыши невысоких домов. Дома эти, бежевые, охристые и коричневые, украшенные кирпичными узорами и деревянной резьбой, от подножия Альп спускались к маленькому круглому озеру. Не покрытое льдом озеро сапфирово блестело в лучах низкого солнца. Чудесное место, с удовольствием заключила Ружена, и застегнула куртку. Она уже предвкушала, как будет здесь гулять, как вдоль и поперёк исходит весь Альвенорт, не пропустив ни единой узкой улочки, и как будет обедать и ужинать в крошечных ресторанчиках с видом на озеро.
  Автобус прокатился по всему городку и остановился на набережной, напротив старинной церкви, такой же маленькой и аккуратной, как и все прочие здешние постройки. Любезный женский голос на нескольких языках объявил о прибытии в 'сердце курортной жизни княжества Вайсенштейн', пожелал 'дорогим гостям' провести здесь приятнейшие дни в их жизни и перечислил окрестные достопримечательности, которые непременно стоит обследовать. Девушка почти не вслушивалась ― экскурсионную программу она себе составила заранее, ― а вместо этого пыталась высмотреть среди людей за окном того, кто должен её встретить. 'Как хоть он выглядит, этот человек? Хорошо бы он держал в руках табличку с моим именем!' ― думала она, начиная немного волноваться. Бережецкий обещал, что её заберут от автобуса и доставят прямо в отель, расположенный высоко в горах, в стороне от Альвенорта. Но вдруг что-то пошло не так? И что тогда делать? Вызывать такси? Звонить хозяйке отеля? Как там его? Шале 'Тик-Так'.
  Но забеспокоиться по-настоящему Ружена не успела. Стоило ей ступить на присыпанную снегом мостовую, и в тот же миг рядом оказалась женщина в лаковом чёрном полупальто с пушистым воротником.
  ― Ружена, ― полувопросительно сказала она и улыбнулась.
  Непривычное имя в её устах прозвучало как 'Р-рузэна'.
  ― Это я. Здравствуйте, ― откликнулась Ружена по-немецки.
  Улыбка незнакомки стала ещё приветливей.
  ― А я ― Лотта Либеншторх. Виктор показал мне ваше фото, ― Бережецкого она почему-то назвала на французский лад, с ударением на последнем слоге. ― Он попросил устроить для вас встречу. А у меня сегодня как раз нашлось немного времени, чтобы встретить вас лично.
  ― Вы очень добры, фрау Либеншторх, ― церемонно ответила Ружена.
  ― Лотта, милочка, просто Лотта, ― рассмеялась та.
  У неё был приятный грудной смех, и сама она была очень приятной. Высокая, на полголовы выше Ружены, моложавая и подтянутая, она, похоже, принадлежала к той счастливой категории женщин, которые с возрастом становятся всё краше. В гладких тёмных волосах, не тронутых сединой, путались снежинки; продолговатые карие глаза в лучиках лукавых морщин молодо блестели; красивые, слегка подкрашенные губы казались привычными к улыбке. Но Ружена кожей чувствовала, что за этим, вроде бы вполне искренним, дружелюбием прячется нечто сумрачное. Скорее всего, застарелая боль. 'Вдова', ― ещё раз окинув взглядом хозяйку шале, решила для себя девушка. Это было её традицией ― фантазировать, придумывая судьбы людей, о которых она пока ничего не знает. Совпадают ли фантазии с реальностью, Ружену, как правило, нисколько не заботило.
  Лотта без малейшего стеснения сама сейчас её рассматривала.
  ― Вы очень славная, ― наконец, резюмировала она. ― И такая молоденькая!
  На долю секунды её улыбка стала ироничной. 'Стареет Виктор, стареет!' ― прочитала в улыбке Ружена. Хотела было ответить, что она старше, чем выглядит, но фрау Либеншторх уже отвернулась, помахала рукой и позвала:
  ― Курт! Поди сюда! Нужно забрать багаж.
  К ним приблизился рослый и плотный мужчина феноменально прозаической наружности, который до этого с независимым видом стоял в сторонке и словно выглядывал кого-то среди прибывших.
  ― Мой водитель и бесценный помощник Курт Майерс, ― представила его Лотта.
  'Должно быть, её любовник', ― продолжая свою игру, рассудила Ружена.
  Курт отпустил скупую улыбку, в меру почтительно кивнул и с пресноватой учтивостью проговорил:
  ― День добрый, фройляйн. Вы впервые в Вайсенштейне?
  Девушка кивнула:
  ― Впервые.
  ― Вам непременно у нас понравится, ― всё так же пресно пообещал он.
  Без усилий, будто клатч, подхватил Руженин чемодан и зашагал к машине, припаркованной, как вскоре выяснилось, позади церкви. Дамы устремились за ним. Ружене по-прежнему всё ужасно нравилось: и городок вокруг, словно вышедший из зимней сказки, и нависающие над ним угловатые светлые горы, и похрустывание снега под новыми меховыми ботинками, в Москве пылившимися без дела, и вкусный холодный воздух, и струйки белого пара, в которые превращалось дыхание, и королевская осанка идущей чуть впереди хозяйки шале, и тот факт, что Бережецкий не обманул насчёт встречи. Понравилась ей и машина ― просторная 'Ауди' шоколадного цвета с кремовым кожаным салоном. Намерение насладиться путешествием по максимуму, похоже, начало осуществляться само собой.
  Судя по карте, шале 'Тик-Так' от Альвенорта отделяли считанные километры. Но поездка по серпантину, как и следовало ожидать, растянулась почти на час. Машина взбиралась всё выше и выше; спокойный и обстоятельный Курт никуда не торопился. Лотта беспрерывно говорила по телефону, обсуждая какие-то хозяйственные вопросы, и то и дело переходила на французский, которого её спутница не знала. Адресованные Ружене извиняющиеся жесты, которыми хозяйка шале сопровождала разговор, вряд ли кого-то могли обмануть ― было понятно, что фрау Либеншторх сочла себя исполнившей долг гостеприимства и с чистой совестью вернулась к своим делам. Молчаливую Ружену это совсем не огорчало. Глядя на горы и на просматривающиеся кое-где подъёмники, она развлекалась тем, что гадала, хватит ли у неё смелости хотя бы разок прокатиться на лыжах по этим склонам.
  
  Шале 'Тик-Так', 1 февраля, вечер
  
  Ружена Ельчик
  
  К тому моменту, когда компания добралась до пункта назначения, солнце уже скрылось за горами, и сугробы, громоздившиеся по обеим сторонам дороги, приобрели тёмно-голубой вечерний оттенок. Отель уютно сиял рыжим светом незанавешенных окон. Его изображений Ружена раньше не видела ― принципиально не стала их искать в интернете, коль скоро место для отдыха выбрали без её участия. Решила, пусть уж, в таком случае, будет сюрприз. Насмотревшись на Альвенорт, она ожидала, что шале окажется очередным образчиком вайсенштейнского 'культурного наследия'. Но, как ни странно, ошиблась ― два прилепившихся друг к другу трёхэтажных домика из дерева и стекла, представших перед нею, вряд ли были старше двадцати лет.
  ― А вот и наш остров спокойствия, ― с видимым удовольствием объявила хозяйка шале, выходя из машины.
  Ружена тоже выбралась наружу.
  ― Замечательно красивое место, фрау Либен... то есть Лотта.
  ― И замечательно тихое, милочка. Молодёжи у нас обычно скучно... но Виктор сказал, что вы не любите шумных развлечений.
  ― Не люблю, ― с улыбкой согласилась Ружена. ― Захочу развеяться ― поеду в Альвенорт. Но мне редко бывает скучно.
  ― Везучий вы человек, ― вздохнула Лотта. ― Не бывает скучно! Попросите Курта вас проводить, если соберётесь ехать. У нас есть машины для гостей, но Виктор предупредил, что вы не любите садиться за руль.
  Самоходный транспорт в княжестве Вайсенштейн, по-видимому, вообще не жаловали, из-за чего симпатия Ружены к этой стране стала ещё сильнее.
  ― Терпеть не могу, это верно, ― подтвердила она. ― А уж в горах особенно. Так, значит, Виктор много вам обо мне рассказал?
  Хозяйка усмехнулась:
  ― Достаточно. Он очень о вас заботится и рассчитывает, что вам здесь будет хорошо. Жаль, что он не приехал с вами. У меня как раз пустует отличный двухместный номер.
  Как мама, подумала Ружена. У той тоже первой реакцией на известие о предстоящей поездке было: 'Когда уже твой Бережецкий поедет куда-нибудь вместе с тобой?'
  ― Виктор слишком много работает, ― оправдывающимся тоном проговорила девушка. ― Это я могу позволить себе бросить всё и надолго уехать из Москвы. А у него настоящих отпусков не бывает вовсе.
  Ей было очень интересно, когда и при каких обстоятельствах владелица вайсенштейнского отеля познакомилась с российским издателем, но спросить она постеснялась.
  ― Что ж, тогда постарайтесь отдохнуть за двоих! ― развела руками Лотта и обернулась к 'водителю и бесценному помощнику', извлекающему из багажника чемодан Ружены: ― Курт, фройляйн Ельчик будет жить в пятом номере. Оставь там её вещи и зайди ко мне, ― она по-девичьи легко взбежала на крыльцо, тщательнейшим образом очищенное от снега, и поманила за собой гостью: ― Идёмте!
  Стойка портье пустовала. Фрау Либеншторх сама сняла со стенда и вручила Ружене ключ от пятого номера. Старомодный металлический ключ с увесистой круглой биркой ― никаких тебе магнитных карточек.
  ― Ваш номер на втором этаже, ― сообщила она. ― Давайте посмотрим, что у нас внизу, а потом я буду вынуждена вас покинуть. Боюсь, другое общество взамен собственного предложить не смогу ― никого из наших гостей сейчас тут нет. В хорошую погоду, вроде сегодняшней, они собираются под крышей только к ужину.
  ― Ничего страшного, Лотта, я люблю быть одна, ― успокоила Ружена, спрятала ключ в карман куртки и вслед за хозяйкой направилась в гостиную.
  Она уже знала, что отели на горнолыжных курортах бывают какими угодно: и кричаще роскошными, как виллы миллиардеров, и подчёркнуто скромными, как крестьянские хижины. Но в шале 'Тик-Так' подобных крайностей не было; а были в нём добротность и удобство, которые инстинктивно угадывались в каждой мелочи. Светлые шерстяные ковры с толстым ворсом на тёплых дубовых полах. Широкие перила и широкие ступени деревянных лестниц. Заваленные разноцветными подушками низкие диваны и кресла, так и манящие провести вечер в их обществе. Живое каминное пламя, пляшущее на сосновых поленьях. И множество других приятных вещей, которые, Ружена предчувствовала, будут открываться ей постепенно.
  В гостиной стоял чудесный древесный дух, к которому примешивались едва различимые нотки апельсинов и свежей выпечки. Над растопленным камином вместо нелепых оленьих рогов, примелькавшихся на картинках, висели большие прямоугольные часы ― не то стилизованные под старину, не то, действительно, старинные. Ярко блестя медным кругом, за стеклом раскачивался маятник. Часы звонко тикали ― изо всех сил старались оправдать название шале. Над спинкой одного из кресел перед камином виднелась голова с очень светлыми длинными волосами, собранными в небрежный хвост.
  ― Руди! ― с порога окликнула Лотта.
  ― Мама, ― отозвался обладатель хвоста, но не пошевелился; голос был молодой и сиплый. ― Я не слышал, как ты вернулась.
  ― У нас новая гостья. Её зовут Ружена, ― с какой-то преувеличенной бодростью воскликнула Лотта. ― Это мой сын Рудольф, ― пояснила она, обращаясь к своей спутнице. И добавила, секунду помешкав: ― Он слабовидящий.
  ― Слабовидящий! ― фыркнул Руди. ― Говори уж как есть: слепой, как пятка! Ружена... ― труднопроизносимое имя удалось ему лучше, чем матери. ― Будьте добры, подойдите ко мне. Я хочу с вами познакомиться.
  Ружена озадаченно взглянула на фрау Либеншторх. 'Не отказывайтесь!' ― взглядом попросила хозяйка. Девушка приблизилась к камину и устроилась на краешке соседнего кресла. Рудольф, одетый в узкие чёрные джинсы и белую футболку, сидел, положив ладони на подлокотники, а босые ноги ― на журнальный столик. Долговязый, худой, мосластый, с торчащим кадыком, в первый момент он показался Ружене подростком, который только недавно вытянулся. Но, присмотревшись, она поняла, что парню уже за двадцать. У него было странное вогнутое лицо, бледное и длинное. Единственной выступающей частью этого лица был нос. В правом ухе покачивалась каплевидная серебряная серьга. Очень светлые, под стать волосам, голубовато-серые глаза с мучительным напряжением уставились на Ружену.
  ― Насчёт пятки я пошутил, ― тонкие губы Лоттиного сына саркастически искривились. ― Кое-что я пока вижу. Свет. Силуэты. Контрасты, ― он приподнял правую руку, украшенную браслетами: двумя серебряными и двумя кожаными, чёрным и белым ― и сердито хлопнул ею по подлокотнику. ― Но думаю, это ненадолго. С генетикой, знаете ли, не поспоришь.
  Ружена молчала ― что тут можно было ответить?
  Молчала и Лотта, замершая в дверях гостиной.
  ― Какое у вас необычное имя, ― сменил тему Рудольф. ― И смешной акцент. Вы полька?
  ― Я русская, ― кашлянув, сказала девушка и привычно уточнила, хотя вряд ли его интересовали такие тонкости: ― А имя чешское. Мне оно досталось от прабабушки, в честь которой меня назвали.
  ― Ружена, ― медленно, будто смакуя, повторил он. ― Неплохо. И голос у вас тоже неплохой. А как вы выглядите?
  ― Как выгляжу? ― в замешательстве переспросила она. ― Даже не знаю. Обыкновенно я выгляжу. Только волосы рыжие.
  ― А глаза? ― встрепенулся он. ― Глаза у вас зелёные?
  ― Серые.
  Рудольф поморщился:
  ― Жаль. Зелёные были бы лучше. Сколько вам лет?
  ― Двадцать восемь.
  Он снова поморщился:
  ― Надо же. А по голосу ― лет на десять моложе! И на что же вы тратите жизнь в свои двадцать восемь лет, Ружена?
  ― Простите?.. ― не поняла она вопроса.
  ― Чем занимаетесь? ― раздражённо пояснил он. ― Работаете? Или валяете дурака?
  ― Я журналистка, ― ответила она после короткой паузы. ― Пишу статьи для женского журнала.
  Профессия у него возражений не вызвала.
  ― Сойдёт, ― буркнул парень, отвернулся и прикрыл глаза.
  Наступила тишина. Ружена нервничала: уйти и остаться ей было одинаково неловко.
  Положение спасла Лотта.
  ― Давай отпустим нашу гостью к себе, Руди, ― мягко произнесла она. ― Ей следует отдохнуть с дороги. А ты можешь до ужина съездить в город. Если хочешь, Курт тебя отвезёт.
  ― Никуда я не хочу, ― был равнодушный ответ. ― Если захочу, ты об этом узнаешь первая. Гостья пусть идёт, я её не держу. Рад знакомству, фройляйн Ружена, добро пожаловать в шале 'Так-Так', ― скороговорка последнего предложения прозвучала как 'чтобы ты провалилась'.
  ― Я тоже рада, ― пробормотала девушка и поспешила ретироваться, вне себя от растерянности.
  
  Лотта Либеншторх
  
  Машинально поглаживая левую сторону груди, Лотта Либеншторх зажгла торшер с широким клетчатым абажуром и тяжело опустилась в кресло у себя в спальне. Сердце ныло весь вечер. Врач, правда, говорил, что у неё кардиограмма шестнадцатилетней девушки, и никакое это не сердце, а заурядная невралгия, но Лотта не особенно ему верила. Хотя, думала она, как знать, может, где-то здесь, в левой стороне груди, живёт душа? Если так, то, стало быть, именно душа и болит.
  Боль всегда наваливалась по вечерам. Днём, занимаясь насущными делами, которых всегда было в избытке, Лотта о ней забывала. Ночи, если не одолевала бессонница, тоже были временем спасительного забытья. Но в такие часы, как сейчас, когда дневные хлопоты отступали, а ложиться спать было ещё безнадёжно рано, фрау Либеншторх оказывалась лицом к лицу со своим несчастьем. Нынче вечером ей было даже хуже, чем обычно ― снова и снова она прокручивала в памяти короткий разговор сына с этой русской девочкой, снова и снова сглатывала встающий в горле горький комок.
  'Свет. Силуэты. Контрасты. Бедный мальчик! Мой бедный мальчик! Как мало у него осталось!' Если бы Лотта могла, она, не задумываясь, отдала бы ему своё зрение. Но увы, это было не в её власти. Двадцать три года назад в её власти было избавить своего будущего ребёнка от ужаса слепоты, а она этой властью пренебрегла. Лотта прекрасно понимала, что теперь она платит за собственную трусость.
  Сейчас ей было бы гораздо легче, если бы тогда, двадцать три года назад, она ничего не знала. Сплошь ведь и рядом случается, что человек узнаёт о наследственной болезни только после того, как проявляются её симптомы! Лотта, конечно, всё равно бы сходила с ума от сострадания к Руди, всё равно разбивалась в лепёшку, чтобы скрасить ему нынешнюю жизнь и чтобы потом, когда матери не станет, он ни в чём не нуждался. Но хотя бы не казнила себя за случившееся, рискуя оставить сына сиротой раньше времени. Однако она ― знала, и поэтому ни единого шанса заслужить собственное прощение у неё не было.
  Это Ханс настоял ― пройти генетическую консультацию, прежде чем заводить ребёнка. Её предусмотрительный Ханс, всё на свете стремившийся просчитать наперёд... Результаты анализов ― строчки таинственных букв и цифр ― каждый получил в запечатанном конверте, и с каждым отдельно побеседовал врач. По иронии судьбы, это оказался тот самый человек, который почти четверть века спустя озвучит страшный диагноз Руди. Только тогда доктор Шлейфнер был не светилом мировой медицинской науки, на приём к которому нужно записываться за полгода вперёд, а обычным врачом-генетиком в городской клинике.
  Он долго вчитывался в разложенные перед ним результаты анализов, казавшиеся его пациентке совершеннейшей абракадаброй, затем отметил что-то карандашом и, хмурясь, проговорил:
  ― В целом, у вас всё в порядке, фрау Либеншторх. За исключением вот этой вещи. В вашей семье были слепые или слабовидящие?
  Лотта озадаченно покачала головой:
  ― Нет. По крайней мере, мне об этом не известно.
  ― У вас есть мутация, вызывающая оптическую нейропатию Лебера, ― сообщил врач.
  Название ничего ей не говорило.
  ― Ребёнок с таким заболеванием рождается нормальным, ― принялся объяснять он. ― Частичная или полная потеря зрения происходит в юношеском возрасте. Причина ― в постепенной гибели клеток глазных нервов, и поэтому...
  ― Погодите, ― перебила она. ― Но ведь я-то зрячая! И среди моих родственников ни у кого не...
  ― Наличия дефектного гена для развития болезни Лебера недостаточно. Нужна ещё предрасположенность к тому, чтобы этот дефект проявился. Вам и вашим родственникам повезло: у вас предрасположенности нет. Но, к сожалению, это не значит, что повезёт и вашим детям, особенно мальчикам.
  ― Какова вероятность того, что мутация достанется моим детям? ― торопливо спросила Лотта.
  ― Сто процентов, фрау Либеншторх, ― ровным голосом ответил доктор Шлейфнер.
  ― Сто процентов?! ― её брови удивлённо вскинулись.
  ― Увы, но это так, ― вздохнул он.
  И стал рассказывать, что злополучный ген находится не в одной из хромосом, а в протоплазме яйцеклетки и после зачатия вместе с этой протоплазмой неизбежно перейдёт ребёнку. Лотта изо всех сил старалась вникнуть в то, что ей говорят, но в ушах билось одно: 'Как я скажу об этом Хансу?!'
  Когда врач умолк, она задала ещё один, самый важный вопрос:
  ― И что же нам теперь делать ― не рожать вовсе?
  ― Для начала ― не паниковать. Вариантов у вас несколько. Во-первых, вы можете взять донорскую яйцеклетку. Генетически отцом ребёнка будет только ваш муж, но выносите вы сами, а значит...
  ― Я понимаю. А во-вторых?
  ― Во-вторых, можете найти клинику, где вам проведут трёхстороннее оплодотворение. В таком случае, хромосомы ребёнок получит от вас и от вашего мужа, а протоплазму яйцеклетки ― от донора. Это экспериментальная методика, в Европе её пока совсем не практикуют ― вам придётся поехать в Штаты. Или подождать несколько лет... я уверен, что трёхстороннее оплодотворение ― и для нас тоже дело ближайшего будущего.
  ― Несколько лет?..
  ― Трудно сказать, сколько именно. Возможно, пять, а возможно, и пятнадцать, ― повёл широким подбородком доктор Шлейфнер.
  'Пятнадцать лет' звучало как приговор.
  ― И, наконец, в-третьих, вы можете просто рискнуть, фрау Либеншторх. Как я уже сказал, тот факт, что ваш ребёнок получит мутацию, ещё не означает, что он заболеет. Живое этому доказательство ― вы сами. Восемь из десяти носителей такого гена остаются здоровыми. В любом случае, решать вам и вашему мужу, ― заключил он.
  И она решила.
  Однако муж в её решении участия не принимал вовсе. Одному Богу известно, чего ей стоило скрыть от Ханса часть врачебного заключения ― но правды он так и не узнал. Она слишком сильно любила его, слишком сильно боялась потерять, чтобы признаться ему в своей ущербности. Все эти дорогостоящие ухищрения с донорскими яйцеклетками... 'Он не захочет лишних проблем. Ему проще будет развестись со мной и найти себе другую, более 'качественную' женщину!' ― рассудила Лотта. Через тринадцать месяцев после той консультации на свет появился чудесный, здоровенький Руди. 'Восемь из десяти! ― засматриваясь в его голубые глаза, сияющие неизбывным интересом к окружающему миру, повторяла про себя его мать. ― Восемь из десяти! Я всё сделала правильно'. Поначалу ей было очень страшно; потом страх ушёл, осталось только ничем не омрачённое счастье супружества и материнства.
  Ханса не стало, когда его сын заканчивал школу. А полтора года спустя, уже будучи студентом, Руди заболел. Когда он впервые пожаловался, что стал хуже видеть, Лотта попыталась успокоить себя тем, что это всего лишь переутомление ― мальчик слишком много сил тратит на учёбу и слишком много времени проводит перед экраном! Она сгребла Руди в охапку и, отобрав у него визор, на два месяца увезла сына к морю, где каждый день с замиранием сердца ждала улучшения. Но становилось только хуже ― когда они вернулись в Вайсенштейн, Руди уже не различал ни букв, ни лиц; а Лотта уже понимала, что случилось самое скверное, что только могло случиться в её жизни и в жизни сына.
  Мутный поток печальных Лоттиных размышлений, о прошлом, настоящем и будущем вперемешку, нарушила соловьиная трель визора.
  Виктóр Бережецкий.
  Чувствуя себя слишком расстроенной, чтобы предаваться праздной болтовне, Лотта скользнула взглядом по экрану, на котором возникло вытянутое холёное лицо приятеля её молодости. Постарел, конечно, кто бы спорил, но по-прежнему чертовски хорош собой, в очередной раз отметила фрау Либеншторх, и в груди у неё приятно защекотало. Если бы кто-нибудь спросил, какое место в её жизни отведено этому человеку, она бы затруднилась ответить. Считать его своим 'бывшим' она не могла ― Виктор никогда не был её любовником и, кажется, к этому даже не стремился. Не могла и зачислить его в старые друзья ― история их знакомства была для этого слишком короткой. Никакие общие дела в прежние времена их тоже не связывали. Но и забыть Бережецкого, как забывают случайных, неинтересных, ничем не зацепивших людей, Лотте за пятнадцать лет так и не удалось. Поэтому она ужасно обрадовалась, когда в начале зимы, наткнувшись на его профиль в какой-то из социальных сетей, сумела возобновить с ним общение.
  Внешний вид Бережецкого, звук его хорошо поставленного голоса возвращали хозяйку шале в самые счастливые годы её жизни, и это оказалось бесценно. В те годы Руди был совершенно здоров; был жив и полон сил Ханс, в чью привязанность Лотта, наконец, поверила ― и перестала ежесекундно бояться, что он её бросит; и сама она была молода, легка на подъём, открыта для новых встреч и впечатлений. Она по-прежнему любила мужа, но страсть к нему, долгое время сжигавшая её изнутри, несколько поутихла. А потому у фрау Либеншторх не было причин не принимать деликатные знаки внимания, которые оказывал ей симпатичный русский, учившийся вместе с ней в бизнес-школе престижного французского университета.
  В эту школу Лотту отправил Ханс; дела у него тогда шли в гору, он собирался объединить в сеть несколько отелей и часть управления ею передать жене. Русский же приехал по собственной инициативе, движимый мечтами об издательском бизнесе. В отличие от своей сокурсницы, Виктор в ту пору счастливым не был. Он только-только развёлся и тяжело переживал разлуку с маленьким сыном ― изначально их с Лоттой сблизила именно любовь к детям. Желая отвлечь приятеля от грустных мыслей, Лотта после занятий водила его гулять и даже пару раз съездила с ним на уикенды в маленькие городки на побережье. Она показывала ему свои излюбленные места, а он занимал её разговорами, главной темой которых обычно была литература. У фрау Либеншторх сложилось впечатление, что Бережецкий прочитал все книги на свете: русские и европейские, восточные и латиноамериканские, классические и современные, развлекательные и серьёзные. Виктор не признавал ни 'низких' жанров, ни 'запретных' тем, уверенный, что в любом навозе можно отыскать жемчужину. О нашумевших модных авторах он рассуждал так же охотно, как и о тех, кого считал незаслуженно обойдёнными вниманием, и постоянно открывал для Лотты что-то новое, чаще всего ― такое, чего она не замечала у себя под носом.
  В сущности, ничего, кроме разговоров, между нею и Виктором не было. Он был внимателен и галантен, делал ей небольшие приятные подарки, говорил изысканные комплименты, но попыток стать ближе не предпринимал. Должно быть, всё ещё любит бывшую жену, решила тогда Лотта ― или же уважает её, Лоттин, статус замужней дамы. Домой она вернулась, будучи одновременно разочарованной неслучившимся романом и довольной тем, что не изменила мужу. В её записной книжке остались телефон и адрес Бережецкого, а в памяти ― любезное предложение продолжить знакомство, но ни контактами, ни предложением она не воспользовалась.
  Визор умолк, вместо лица на экране высветился текст: 'Пожалуйста, позвони, как освободишься!' Волнуется о своей подружке, догадалась фрау Либеншторх. Вздохнула и нажала кнопку вызова. Бережецкий откликнулся мгновенно.
  ― Добрый вечер, Виктор, ― она улыбнулась ему, но улыбка получилась тусклой. ― Извини, я не успела ответить.
  ― Добрый вечер, Лотта, ― в глазах у него заплескалось сочувствие. ― Ты удивительная женщина ― даже усталость тебе к лицу. Но всё-таки, пожалуйста, постарайся больше отдыхать.
  ― На том свете отдохну, ― отмахнулась она. ― Хотя сегодня мне, действительно, лучше пораньше лечь спать. Ты, вероятно, жаждешь узнать, как там твоя девочка?
  ― Не отказался бы, ― смущённо признался он.
  ― По-моему, у неё всё отлично. Я сама забрала её из Альвенорта...
  ― Правда? Какая ты молодец! Большое спасибо.
  Лотта пожала плечами:
  ― Мне было несложно, ― и добавила, понимая, что он ждёт от неё чего-то в этом роде: ― Она у тебя красавица!
  На самом деле, в Лоттиной памяти задержались лишь рыжие волосы и хрупкая невыразительная фигурка Ружены, но не черты её лица. Однако Виктору знать об этом было необязательно.
  ― Она чудесная! ― пылко подхватил он. ― Надеюсь, вы с ней поладите. Ей у вас понравилось?
  ― Хотела бы я посмотреть на того, кому у нас не понравится! ― не скрывая самодовольства, усмехнулась хозяйка отеля.
  ― А номер?..
  ― Прекрасный у неё номер. В шале 'Тик-Так' плохих номеров нет.
  ― Прости, ― становясь ещё более смущённым, Виктор провёл ладонью по лбу. ― Я, кажется, задаю слишком много вопросов...
  ― Ты задаёшь ненужные вопросы. Но я знала, что так и будет ― можешь продолжать. Полагаю, дальше ты спросишь, успела ли Ружена познакомиться с кем-нибудь из постояльцев?
  Бережецкий молчал.
  ― Не успела, ― утешила Лотта. ― По-моему, твоя подруга отчаянно застенчива. Даже не верится, что она журналистка. У неё превосходный немецкий, и с английским, кажется, тоже нет проблем, но за ужином она не сказала и пары слов, как будто вообще не понимала смысла беседы.
  ― Застенчива, что есть, то есть, ― согласился он. ― А много у тебя сейчас народу?
  ― Мало. Мы ждём массового заезда в конце недели, но пока, кроме Ружены, у нас тут только семейство из Нидерландов, итальянцы ― отец и дочь, и один бессемейный поляк.
  ― Что за люди? Ты что-нибудь знаешь о них?
  Под 'людьми', конечно, подразумевался, в первую очередь, 'бессемейный поляк', но Лотте нравилось дразнить Бережецкого, и начала она с итальянцев:
  ― Они гостят у нас в первый раз. Очаровательная семья! Собирались приехать втроём ― муж, жена и дочка ― но жене пришлось остаться дома. Она дохаживает беременность, врачи напугали её ― сказали, роды могут начаться раньше срока. Муж и сам врач ― гастроэнтеролог. По двадцать раз на дню звонит в Милан ― и, кажется, всякий раз до икоты боится услышать, что жена рожает. Я думаю, он бы с превеликим удовольствием остался при ней, но дочка этой поездки ждала с лета ― так что бедолага мучается, но терпит. Дочке четырнадцать, спокойная и прекрасно воспитанная девочка, никаких подростковых закидонов. Очень хорошенькая ― хоть в кино снимай, честное слово!
  ― Ладно, ― кивнул Виктор. ― А остальные?
  ― Голландцы приехали в третий раз, а детей привезли впервые. У них близнецы. О-очень активные мальчики, ― протянула Лотта, ― боюсь, нам придётся ремонтировать первый этаж, после того как они уедут. Впрочем, с деньгами их отца это не проблема, ― полушутя успокоила она сама себя. ― У него бизнес, что-то, связанное с морскими перевозками. Хотя в последние годы он скорее политик, чем предприниматель ― на прошлых выборах прошёл в Первую палату парламента. Жена вдвое его моложе, души не чает в детях. Милая, общительная, но, по-моему, глуповатая.
  ― А поляк? ― не выдержал Бережецкий.
  ― Поляк богат и холост, ― лукаво ответила фрау Либеншторх. ― Владелец крупного рекламного агентства. Каждый год приезжает сюда кататься на лыжах, я уже со счёту сбилась, сколько раз мы его принимали. Нынче он что-то рановато примчался ― обычно бронирует номер на март.
  ― Богат и холост... ― задумчиво повторил её собеседник.
  ― Это исчерпывающий список его достоинств, ― засмеялась она. Ей нравилось дразнить Бережецкого, а не морочить ему голову. ― Пану Ожешко хорошо за сорок, он не блещет красотой, а главное, невероятный зануда. Я с кем угодно могу найти общий язык, но компанию этого человека переношу с трудом. Не стоит к нему ревновать, дорогой мой: на таких, как он, молоденькие девушки не западают.
  ― Да не ревную я, с чего ты взяла? ― поморщившись, неубедительно возразил Виктор.
  ― Конечно, ревнуешь, ― покачала головой Лотта. ― Не понимаю, как тебе вообще хватило духу отпустить её одну, с такой-то сумасшедшей ревностью!
  Он тяжело вздохнул:
  ― Я видел, что Ружене нужен отдых. А у меня сейчас в запуске новый проект, я никуда не смогу вырваться до лета ― не держать же её в городе всё это время!
  ― И ты решил, что я буду ради тебя за ней присматривать?
  ― Я решил, что в твоём шале с ней ничего не случится, ― с обезоруживающей улыбкой объяснил Бережецкий. ― Умоляю, не говори Ружене, что я про неё расспрашивал. Она только с виду тихоня, а на самом деле, знаешь, какой характер? Боюсь даже думать, что она мне устроит, если решит, что я её контролирую.
  Он пригладил начинающие седеть, но всё ещё очень густые волосы, поправил рукава лилового шёлкового халата, в который был одет по причине позднего часа, переставил что-то у себя на столе. 'Неужели он, и правда, влюблён? ― наблюдая за его порывистыми нервными движениями, удивлённо подумала Лотта. ― Невозможно поверить, но, похоже, так оно и есть!'
  
  Ружена Ельчик
  
  Нельзя сказать, что Ружене плохо жилось в Москве, особенно с тех пор, как ― спасибо Бережецкому! ― у неё появилась возможность не думать о деньгах и заниматься тем, о чём она грезила с подросткового возраста. Арендованная ею крошечная квартирка-студия в спокойном спальном районе была уютной и благоустроенной. В ней имелись необходимый минимум мебели и бытовых приборов, исправная сантехника, удобный диван и кондиционер. Одинокой неизбалованной Ружене этого хватало. Ремонт в квартире был свежий; окна смотрели в закрытый ухоженный двор; чистота в подъезде поддерживалась идеальная; соседи девушке достались дружелюбные и тихие. Словом, жаловаться на бытовые неурядицы ей было не с чего. Тем не менее, здесь, в шале 'Тик-Так', она познала новый уровень комфорта ― словно тот, кто обустраивал жилище, самым серьёзным образом изучил её пристрастия и физические склонности.
  Номер оказался не большим и не маленьким, а как раз таким, чтобы стены в нём не давили на психику, но давали чувство защищённости. В тёплом воздухе, пахнущем деревом и свежевыглаженным постельным бельём, не было и следа гостиничной затхлости. Окно, занимающее почти всю стену, выходило на балкон; за балконные перила цеплялись тяжёлые от снега еловые лапы. Трёхслойные шторы позволяли выбрать, чем отгородиться от мира ― золотистой дымкой органзы, плотным светло-коричневым шёлком или слоем шуршащей светонепроницаемой ткани. Одного взгляда на высокую и широкую кровать, застеленную бархатистым коричнево-синим покрывалом, хватило, чтобы понять, каким блаженством будет спать на ней. Из мебели ещё были пара лёгких кресел, скромных размеров деревянный письменный стол, прикроватный столик и вместительный шкаф с зеркальной дверью ― ровно столько предметов, сколько Ружене и требовалось, расположенных именно так, чтобы ей приятно было ими пользоваться. Бороздчатый деревянный пол был устлан упругим толстым ковром, похожим на звериную шкуру ― ходить по такому ковру хотелось бесконечно долго. На прикроватном столике в изогнутой стеклянной посудине цвела пурпурно-жёлтая орхидея. Широкая и глубокая белоснежная ванна с развешанными вдоль неё цветными полотенцами так и соблазняла часами нежиться в тёплой воде. Окончательно сразила Ружену система 'умный дом', благодаря которой управлять всем здешним хозяйством можно было голосом или при помощи миниатюрного пульта. Вдоволь наигравшись с температурой, влажностью, освещением в комнате и свойствами матраса, путешественница пришла к выводу, что в княжестве Вайсенштейн бытовой комфорт возведён в культ.
  Единственным, чего девушка в первый вечер не заметила у себя в номере, был обычный для любого отеля универсальный экран. Она, конечно, догадывалась, что эту скучную вещь спрятали за деревянной панелью над письменным столом, но проверять поленилась. Всё равно неоконченная книга осталась в Москве! И слава Богу, что осталась, сказала себе Ружена ― впервые за много лет у неё возникло желание расслабиться и отдохнуть от собственных фантазий.
  Однако освободить голову не получилось. Стоило Ружене нырнуть под одеяло и погасить свет, как она, сама того не заметив, оказалась поглощена любимым делом ― собиранием в мысленную 'картотеку' тех, с кем сегодня довелось познакомиться.
  Почему-то первым пришёл на ум верный Лоттин помощник Курт Майерс. Вряд ли есть на свете такое поручение, которое он отказался бы выполнить! Но любовь и личная преданность тут ни при чём, рассудила Ружена. Курта волнует только его собственная выгода; сейчас ему выгодно служить фрау Либеншторх ― вот и вся мотивация.
  Вторым она вспомнила Рудольфа. Напряжение и неловкость, владевшие ею после встречи с ним, к ночи совсем рассеялись ― осталась только жалость к слепому юноше, к которой примешивалось ощущение глубинного сходства между ним и самой Руженой. 'Похоже, его, как меня, внутренний мир интересует гораздо больше, чем внешний!' ― заключила девушка ― и перешла к следующей 'карточке'.
  Лотта. Бедняжка Лотта ― случайный разговор в гостиной так сильно выбил её из колени, что она даже не сумела этого скрыть! Зачем-то стала объяснять, что её сын спускается в гостиную лишь в те часы, когда отель стоит пустой, и непременно бы ушёл до появления постояльцев, если бы не пропустил звук подъехавшей машины. Сказала ещё, чем именно он болен, хотя Ружена её не спрашивала. Всё это выглядело так, будто Лотта оправдывается, хотя, с Ружениной точки зрения, ничего ужасного не произошло. Разговор с Руди был болезненным и странным, но вовсе не оскорбительным. Откуда тогда это чувство вины, отчётливо сквозившее во взгляде и голосе его матери? А может, подумала в тот момент Ружена, к словам и действиям Руди всё это отношения не имеет? Может, в болезни сына Лотта обвиняет себя ― и за себя, а не за него пытается оправдаться?
  Что собой представляет 'нейропатия Лебера', девушка выяснила сразу же, как попала в номер, но ясности это поначалу не прибавило. Пусть даже больные гены передаются по женской линии ― разве это повод заниматься самобичеванием? Если верить пропаганде генетического здоровья, любой человек носит в себе 'мины замедленного действия'. Это нынче их обезвреживают заранее, а в начале века, когда родился Руди, такой возможности не было. Однако ночью, в безмятежности тёмной комнаты, Ружену вдруг осенило! Что, если Лотта знала о своей 'мине' ещё до зачатия? Знала, что её ребёнок может заболеть, но, тем не менее, решилась его родить? Если так, всё становится на свои места ― кроме себя, ей, действительно, винить некого. Бедная Лотта, подумала снова Ружена, опуская в ящичек своей 'картотеки' третью 'карточку'.
  Настал черёд тех людей, с которыми сегодня пришлось разделить ужин. Ужинали все вместе, за большим столом, накрытым в той же комнате с камином, где накануне сидел Руди. Сам он теперь отсутствовал; к гостями спустилась только Лотта, которая снова выглядела абсолютно уравновешенной. Поначалу она пыталась втянуть новую постоялицу в общую беседу, но потом махнула рукой ― в многолюдных компаниях Ружена всегда отводила себе роль молчаливого наблюдателя.
  В ответных взглядах европейцев было не только любопытство, такое же жадное, как у Ружены, но и что-то ещё. Сомнение? Беспокойство? Подозрительность? С ней были безупречно вежливы, ей не сказали ни одного худого слова, но она кожей чувствовала, что её считают чужачкой ― не самое приятное чувство. 'Хотя с какой стати им относиться ко мне как к своей? ― успокаивала себя Ружена. ― Они давным-давно друг с другом перезнакомились, а меня видят впервые в жизни!' Насколько давно, она пока не понимала, но смутно догадывалась, что короткими курортными знакомствами связи между присутствующими не исчерпываются.
  'Карточку' номер четыре она отвела человеку, которого с первой секунды прозвала Тараканом. Прозвище так ему шло, что настоящее имя моментально вылетело из памяти. Ружене пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, что польского рекламщика зовут Януш Ожешко. У него было неправильное и необычное лицо ― носатое, тонкогубое, с чуть раскосыми насмешливыми глазами, над которыми отлично смотрелись бы тараканьи усики. В облике пана Ожешко доминировало коричневое: тёмно-каштановые коротко стриженые волосы, карие глаза, губы цвета запекшейся крови, рубашка и замшевый жилет в шоколадной гамме. Таракан, бесспорно, был умён, но вкрадчивая обстоятельность речи делала его утомительным собеседником.
  'Карточка' номер пять ― тучный немолодой голландец Йозефус ван дер Вауде. С ним даже не требовалось общаться, чтобы понять , что он занимается политикой ― каждое его слово и каждый жест были полны самодовольством человека, уверенного, что место в парламенте вознесло его над простыми смертными. Обладатель бледных вялых щёк, капризных женских губ и скучающих глаз с веками, красноватыми от недосыпания или от излишеств, никакой симпатии он у Ружены не вызвал. Прозвище ― Индюк ― тоже придумалось само собой. Но говорил Индюк, надо отдать ему должное, так, что заслушаешься ― умение разглагольствовать, вероятно, было главным его талантом.
  'Карточка' номер шесть досталась жене Йозефуса Симоне, блондинке возрастом чуть за тридцать, не особенно красивой, но яркой, как персонаж мультфильма, и не по-голландски экспрессивной. Откидывая с лица обстриженные пёрышками волосы, высветленные до белизны, потрясая массивными бирюзовыми серьгами и внушительным бюстом, сверкая крупными ровными зубами, она всё время стремилась привлечь к себе внимание. Увы, никому до неё не было дела ― Симонины реплики находили отклик разве что у фрау Либеншторх, с немалым рвением исполнявшей функции радушной хозяйки. Что касается Индюка, то он выказывал абсолютное безразличие, причём не только к жене, но и к детям. Зачем они вообще поженились? ― глядя на эту пару, спрашивала себя Ружена. И тут же себе отвечала: положение обязывало Йозефуса обзавестись молодой женой и наследниками; а Симона, как это часто случается, вышла замуж за деньги.
  Антон и Томас, дети четы ван дер Вауде ― на них Ружена отдельных 'карточек' не заводила ― как и положено детям, весь вечер стояли на ушах. Два крепких, как картофелины, белобрысых и краснощёких девятилетних мальчика моментально уничтожили ужин, после чего предались куда более увлекательным занятиям. С индейскими воплями они скакали по диванам, дрались подушками и книгами, и, в конце концов, запустили чем-то тяжёлым в часы, которые возмущённо брякнули и остановились. Мать не вмешивалась.
  ― Мальчишки-мальчишки! ― пропела Лотта, подошла к часам, поправила их, открыла стеклянную дверцу, оберегающую маятник, и подтолкнула его. ― Ни минуты не могут посидеть на месте.
  Она улыбнулась голландке дружелюбной и слегка сочувственной улыбкой, но её глаза метали молнии. Симона с невинным видом захлопала пушистыми нарощенными ресницами:
  ― Лотта, дорогая, конечно, не могут ― они же маленькие!
  Фрау Либеншторх вернулась за стол.
  Возникшую было паузу разорвал очередной клич команчей.
  ― Да уйми же ты своих террористов, Симона, ― не выдержал Йозефус, не то устав от шума, не то опасаясь, что ему придётся компенсировать ущерб.
  ― Они никогда меня не слушают, ― беспомощно развела руками его жена и крикнула, обернувшись к открытой двери в холл. ― Неуза! Приведите кто-нибудь Неузу!
  'Вот дурында!' ― успела подумать Ружена ― но осеклась, поймав на себе мимолётный взгляд Симоны. Холодный взгляд очень неглупой женщины, точно знающей, чего она хочет и как это что-то можно получить.
  'Карточка' номер семь ― Неуза, к которой так отчаянно взывали ― оказалась няней близнецов, худощавой и скуластой бразильянкой средних лет, с толстой тугой косицей до лопаток, в джинсах и чёрной майке без рукавов. На ломанном английском она извинилась перед Симоной и Йозефусом за то, что появилась не сразу, после чего неразборчиво рявкнула на мальчишек. К удивлению Ружены, те моментально присмирели и уставились на няню двумя парами кристально-честных голубых глаз. Скорее всего, когда никто не видит, Неуза не брезгует даже подзатыльниками.
  ― Вы обещать, что будет хорошо себя вести! ― сурово сказала она.
  ― Мы будем хорошо себя вести, ― наперебой загомонили её подопечные по-английски.
  ― Вы нарушить слово, ― продолжила она с той же суровостью. ― Завтра вы ужинать в номере. И завтракать тоже! ― не давая Антону и Томасу возразить, Неуза поманила их за собой: ― Идите. Ваши мама и папа нужно отдохнуть. Мы с вами придумать занятие получше.
   Она из той же породы, что и Курт, решила Ружена, пополняя 'карточкой' няни свою коллекцию. Что угодно будет делать для своих нанимателей, но лишь до тех пор, пока они добросовестно ей платят, и ни часом дольше.
  Восьмую и девятую 'карточки' Ружена приберегла напоследок ― миланский доктор Иларио Висконси и его дочь Алессандра были единственными, кто ей по-настоящему понравились. Иларио, моложавый мужчина с аккуратной чёрной бородкой, весь ужин просидел как на иголках, не спуская глаз с лежащего перед ним на скатерти визора. На лице у бедняги было написано изнурительное беспокойство.
  ― Пресвятая Дева, где же Бьянка! ― с сильнейшим итальянским акцентом восклицал он. ― Я целых два часа не могу до неё дозвониться!
  ― Иларио, милый, она ведь там не одна, ― увещевала его Лотта. ― Рядом с ней родители и свёкры. Когда ваша жена начнёт рожать, кто-нибудь из них непременно вам сообщит.
  ― Она, наверное, спит, ― подхватывала Симона, ― беременным женщинам нужно много спать! А вы своими звонками совсем её замучили.
  Иларио морщил лоб, тяжко вздыхал ― замучил, мол, сам знаю, но ничего не могу с собой поделать! ― отталкивал визор и вскоре придвигал его обратно; по комнате волнами расходилось напряжение. Мыслями он явно был в Милане. Впрочем, присмотревшись, Ружена поняла, что душа у него болит не только о жене. Взгляды, которые врач бросал на свою четырнадцатилетнюю дочь, свидетельствовали, что и она тоже даёт ему повод для тревоги ― правда, какой именно, угадать не удавалось.
  Что же касается Алессандры, то она была прекрасна! Так прекрасна, что у Ружены даже в носу щипало от её вида ― в нерукотворность этого чуда невозможно было поверить! Совершенной была каждая деталь девичьего облика: на редкость гармоничные черты лица и пропорции тела, матовая белая кожа, длинная шея и чистый высокий лоб, нежный румянец и ямочки на щеках, большие глаза-топазы, губы-вишни и гладкие тёмно-русые волосы с чуть заметной рыжинкой, плотной шёлковой мантией укрывавшие спину и плечи. Совершенными были и грация её движений, и ловкость, с какой она управлялась со столовыми приборами. Ела Алессандра молча, и к середине ужина зачарованная Ружена успела впасть в пессимизм: вообразила, что у юной феи ― пресный невыразительный голос, способный разом убить волшебство. Напрасные опасения! Когда Алессандра решилась принять участие в беседе, выяснилось, что её речь ― мелодичная и богатая интонациями ― вполне соответствует её облику.
  Сидеть за одним столом с сеньоритой Висконси и не пожирать её глазами, судя по всему, было выше человеческих сил. Если на неё засматривались даже женщины, то о мужчинах не стоило и говорить. Индюк и Таракан ― даром, что один из них самовлюблённый и старый, а второй скучный, как сапожная подмётка! ― обращались к Алессандре гораздо чаще, чем ей самой хотелось и чем требовала вежливость. Дело кончилось тем, что девчушка ещё до десерта сбежала из-за стола. Предложила отцу:
  ― Давай ещё раз попробуем дозвониться до мамы! ― подхватила его под руку и торопливо покинула гостиную.
  Разделавшись с 'картотекой', Ружена перевернулась на живот, прижалась щекой к тонко пахнущей подушке и закрыла глаза. Мимо неё пёстрой каруселью проплывали новые лица, которые сами собой превращались в новых персонажей, и сам собой начинал складываться новый сюжет. 'Нет, голубушка, нет! ― напомнила себе Ружена. ― Никаких сюжетов. Сюжеты остались дома, твоя задача ― три недели обходиться без них!' Хотелось скорее уснуть, но сон почему-то всё не шёл. Она не сразу поняла, что причина бессонницы ― тишина.
  Бездонная, как ночное небо, безграничная тишина, какой не бывает и быть не может в городе.
  
  
  Глава 3. УТКИ И ДРУГИЕ ЖИВОТНЫЕ
  
  
  Шале 'Тик-Так', 2 февраля, вторник, утро
  
  Ружена Ельчик
  
  Если бы не разница во времени, раньше полудня Ружена бы точно не поднялась ― она давно не спала так сладко и не видела таких спокойных светлых снов. Завтрак, столь же вкусный и сытный, как ужин накануне, и столь же красиво и чуть старомодно сервированный, ей принесли в номер. А после завтрака перед Руженой возник приятнейший курортный выбор: чем заняться? Погода по-прежнему стояла отличная, так что вариантов было два: попробовать встать на лыжи или совершить вылазку в Альвенорт. Второго хотелось гораздо больше, но в памяти у Ружены застряли слова Бережецкого о том, что горного воздуха и глинтвейна ей будет вполне достаточно. Не то что бы её так уж сильно задел намёк, что она трусиха ― отрицать очевидное, даже если оно ей не нравилось, девушка была не склонна. Однако очертить границы собственной трусости, пожалуй, всё-таки стоило. В конце концов, Ружена решила, что дойдёт до пункта выдачи спортивного инвентаря ― своих лыж у неё, разумеется, не было, ― посмотрит, как катаются другие, а дальше будет видно. Если страх пересилит, она сделает вид, что и не собиралась кататься, и отправится в Альвенорт. Беспокоить просьбами Курта Майерса абсолютно незачем, сюда наверняка можно вызвать такси.
  Оставалось только решить, что надеть. 'Комбинезон ― нельзя. Иначе, если я уйду, даже не примерив лыжи, сразу станет понятно, что я струсила! Да и в городе он потом будет смотреться глупо. Нужно куртку... и штаны, в которых можно падать'. Тёмно-серые непромокаемые брюки не слишком спортивного вида в Руженином гардеробе, к счастью, нашлись. Она неспешно оделась, нанесла на лицо солнцезащитный крем, провела по губам гигиенической помадой ― краситься было лень, собрала рюкзачок с вещами, которые могли пригодиться ей в городе, и спустилась на первый этаж.
  В коридорах было тихо: похоже, большинство обитателей отеля уже развлекались на свежем воздухе. За стойкой портье сидела миловидная, но какая-то совсем бесцветная девица в форменном красновато-коричневом жакете, с карточкой 'Мария' на лацкане. Ружена, которая уже встречалась здесь с горничными и официантами, но никого из них не запомнила в лицо, подумала, что в шале 'Тик-Так' обслуживающий персонал, вероятно, специально подбирают таким образом, чтобы его присутствие было почти незаметным для постояльцев. Мария улыбнулась дежурной, но вполне приветливой улыбкой. Вручила Ружене, спросившей, как попасть отсюда к трассам и к пункту проката, буклет с картой местности и сообщила, что инвентарь и трассы для гостей совершенно бесплатны.
  Выйдя из шале, путешественница сделала то, на что вчера у неё не хватило внимания и сил ― осмотрела ближайшие окрестности. Оказалось, что горы здесь образуют гигантский колодец с почти отвесными стенами, расступающимися в двух местах. В один из проёмов на дно колодца вползала неширокая дорога, по которой Ружену накануне сюда привезли. В другой ― убегала ступеньками вверх пешеходная тропа, тщательно очищенная от снега. К трассам можно было попасть по дороге, сделав изрядный крюк, а можно ― коротким путём, по тропинке. Легконогая Ружена, естественно, предпочла тропинку. Судя по карте, первые полсотни метров идти предстоит между каменных стен, потом стены закончатся и будет смотровая площадка, после чего тропинка повернёт направо, обогнёт одну из скал и приведёт к трассам, подъёмнику и пункту проката.
  И только на площадке ― широком полукруглом балконе с металлическим ограждением, нависающем над озарённой солнцем пропастью ― Ружена сообразила, на какой верхотуре находится! Она читала, что шале 'Тик-Так' ― один из самых высокогорных альпийских отелей, но раньше этот факт проходил мимо её сознания. Однако лишь теперь, посмотрев вниз и задохнувшись от восторга и ужаса, она ощутила себя воспарившей в поднебесье.
  Распахнуть глаза, впуская в себя сумасшедший сине-белый простор.
  Дышать полной грудью, позволяя каждой клеточке измученного городской жизнью тела напитаться целебным горным воздухом.
  Раскинуть руки, воображая себя парящей над миром птицей.
  Последнего, впрочем, Ружена себе не позволила ― слишком боялась высоты, чтобы не цепляться за ограждение. Ограничилась тем, что распахнула глаза и дышала.
  ― Доброе утро, фройляйн Ельчик, ― нарушил её блаженство голос Януша Ожешко. ― Изумительный вид, не правда ли?
  ― Доброе утро, ― оборачиваясь, откликнулась девушка. Появление Таракана её не обрадовало, и почему-то было досадно, что она не слышала, как он приблизился. ― Вид, действительно, прекрасный.
  ― А трассы здесь ещё лучше, уверяю вас! Советую опробовать их, не мешкая.
  Поляк, половина лица которого была закрыта оранжевыми солнцезащитным очками, коротко улыбнулся, явно желая провести оставшуюся часть пути в её компании ― чего нельзя было сказать о Ружене.
  ― Непременно опробую, ― как могла любезно сказала она, ― но несколько позже. А сейчас я бы хотела ещё полюбоваться видом.
  ― Ваше право, фройляйн Ельчик, ― усмехнулся он. И добавил, уже без улыбки: ― Очки вы зря не надели. Это, конечно, тоже ваше право, но я бы очень советовал поберечь глаза, они вам ещё пригодятся.
  Не дожидаясь ответа, Таракан шагнул к лестнице и, перемахивая через ступеньку, продолжил подъём.
  Отсюда было уже рукой подать до павильона пункта проката, примостившегося на краю широкого уступа. Ружена подождала, пока шустрая фигура в черном с оранжевыми вставками лыжном комбинезоне достигнет павильона, и только тогда стала сама карабкаться вверх, стараясь держаться подальше от ограждения. В той части тропы, что тянулась по дну расселины, было гораздо комфортней!
  Наверху, кроме круглого стеклянного павильона с конической крышей, ярко блестевшей на солнце, обнаружилось приземистое двухэтажное здание, в котором, вероятно, жила обслуга. Людей видно не было. В пункт проката Ружена заходить не стала. Жмурясь от солнца, по хорошо укатанному снегу, исчерченному следами лыж, она пошла в обход вершины. Туда, где, если верить указателям и карте, склоны горы становятся пологими и где берут своё начало трассы.
  Первыми, кто попали ей на глаза, были мальчишки ван дер Вауде и их бразильская няня, стоявшие возле подъёмника. В ярко-красных комбинезонах и шлемах Антон и Томас сейчас походили не на картофелины, а на яблоки.
  ― Неуза, мы хотим на 'синюю'! Неуза, ты сама говорила, мы хорошо катаемся! Давай пойдём на 'синюю'! ― на два голоса уговаривали они.
  ― Ваша мама не разрешать 'синюю', ваша мама разрешать только 'зелёную', ― почти спокойно возражала Неуза, подкрепляя свои слова решительными жестами.
  ― Неуза, миленькая! Ну пожалуйста!.. Мы не расскажем маме! ― ныли мальчишки, но по лицу няни было понятно, что нытьё останется безрезультатным.
  ― Замолчать, иначе живо домой, ― прикрикнула она, когда ей надоело слушать, взяла обоих за плечи и непреклонным движением развернула к 'зелёной' ― самой лёгкой ― трассе.
  Ружену никто из них не заметил. Со смесью зависти и стыда она проводила компанию взглядом: даже дети ― и те совсем не боятся! Склон, по которому они поехали, не выглядел крутым, но всё равно пугал её до холода в подреберье. 'А не взять ли мне инструктора? ― спросила себя Ружена ― впервые с того момента, как перед ней замаячила поездка в горы. И сама себе ответила: ― Можно. Но не сегодня!'
  С площадки подъёмника она некоторое время наблюдала за скользящими по неровным склонам разноцветными фигурками. Заглядывая в карты на экране визора и в буклете, забавы ради определяла, где какая трасса. Высмотрела приметный комбинезон Таракана, мелькавший далеко внизу, и невольно залюбовалась ― неприязнь, которую Ружена испытывала к пану Ожешко, не помешала ей заметить, как быстро, легко и ловко он двигается.
  А потом нос к носу столкнулась с раскрасневшейся Симоной ван дер Вауде, соскочившей с кресла подъёмника и сверкающей своей рекламно-стоматологической улыбкой. Алая куртка, отделанная белым мехом, казалось, готова была лопнуть на груди у владелицы.
  ― Ружена! Здравствуйте! Собираетесь кататься? Как досадно, я уже ухожу.
  ― Здравствуйте, Симона. Пока не собираюсь, просто гуляю, ― призналась девушка. ― Хочу сегодня побывать в Альвенорте.
  ― В самом деле?! ― возликовала Симона, и ширина её улыбки стала устрашающей. ― Тогда нам с вами, наоборот, повезло. Я тоже поеду в Альвенорт и с удовольствием вас подвезу.
  ― Спасибо, ― улыбнулась в ответ Ружена.
  Причины отказываться не было: эта женщина вызывала у неё любопытство, а не раздражение.
  ― Не стоит благодарности! ― энергично кивнула жена Индюка.
  Она сощурилась и отыскала взглядом сыновей, которые давно уже закончили спуск и теперь под чутким присмотром няньки барахтались на снегу в стороне от трассы, после чего удовлетворённо заявила:
  ― Неуза ― сокровище. Знает подход к моим сорванцам. Что бы мы без неё делали! ― и добавила, хохотнув: ― Только ей об этом не говорите, не то зазнается и потребует прибавку к зарплате.
  ― Конечно, не скажу, ― пожала плечами Ружена, не зная, шутит ли мать близнецов или говорит серьёзно.
  ― Который час? ― без перехода поинтересовалась та.
  ― Половина двенадцатого.
  ― Встречаемся через сорок минут в холле у входа. Успеете собраться?
  ― У меня всё с собой.
  ― Чудесно. Тогда, позвольте, я оставлю лыжи и переоденусь. Жду вас в холле! ― Руженина неожиданная попутчица помахала рукой в алой перчатке и покатила к стеклянному павильону.
  
  Альвенорт, 2 февраля, середина дня
  
  Ружена Ельчик
  
  Садясь вместе с госпожой ван дер Вауде в машину ― маленький белый 'Опель', видимо, один из тех, что в шале 'Тик-Так' держали для клиентов, ― Ружена ожидала, что её спутница всю дорогу будет болтать без передышки, перемежая рассказы о муже и детях стереотипными-нелепыми вопросами о России. Бестолковый и легкомысленный Симонин имидж требовал от неё именно такого поведения. Однако ожидания не оправдались, вернее, оправдались лишь отчасти.
  О муже и детях Симона, конечно, говорила. О муже ― мало: ограничилась сетованиями, что 'её дорогой Йозефус' совсем себя не бережёт и даже теперь, приехав отдыхать, первую половину дня посвящает работе. О детях ― много; в основном, об их школьных и спортивных успехах, которыми Симона совершенно искренне гордилась. Но отвлечённых 'страноведческих' вопросов она не задала ни одного. И совсем не потому, что увлеклась монологом и забыла о вежливости ― спрашивала, наоборот, предостаточно. Вопросы, однако, касались только самой Ружены. Нравится ли ей в Вайсенштейне и как она сюда попала, бывала ли тут раньше и собирается ли ещё, где живёт, чем занимается, есть ли у неё семья - и прочее в том же духе.
  Ружена отвечала обстоятельно. В отношении семьи и образа жизни скрывать ей было нечего. Что же касается рода занятий и причин своего появления в шале 'Тик-Так', то тут она ничтоже сумняшеся выдала 'официальную версию' о любимом человеке и покровителе, который отправил её отдыхать одну, не имея возможности сам вырваться в отпуск. Уж кто-кто, а Симона историю о Руженином выгодном романе с Бережецким должна была принять с одобрением.
  Так и вышло.
  ― Вы умница и поступаете правильно! ― жизнерадостно заявила она, выслушав Ружену. ― Все эти глупости о женском равноправии придуманы унылыми курами, которые не умеют нравиться мужчинам. Зачем тратить свои лучшие годы, делая карьеру, если всё, что нужно для счастья, ты можешь получить быстрее и проще? Главное ― найти достойного человека, готового дать тебе всё это. Но мы-то с вами, ― самодовольно хохотнула Симона, ― с главным уже справились, не так ли?
  Достойного ― значит, богатого и щедрого, подумала Ружена. Индюк, правда, вряд ли отличался излишней щедростью, но в чёрном теле семейство всё-таки не держал. И все свои недостатки компенсировал равнодушием, позволяя супруге заниматься, чем заблагорассудится. Например, сегодня ― Ружена в этом почти не сомневалась! ― в Альвенорт Симона ехала на свидание, а вовсе не за покупками и не за переменой обстановки.
  Метаморфоза, случившаяся с нею в те сорок минут, что отделяли встречу у подъёмника от встречи в холле отеля, поражала воображение. Госпожа ван дер Вауде сейчас так здорово выглядела, что Ружена, в своих затрапезных брючках, 'в которых можно падать', и с волосами, узлом завязанными на затылке, ощущала себя форменной замарашкой.
  Мультяшная яркость из облика Симоны совсем исчезла; теперь в нём преобладали спокойные изысканные оттенки, что сделало его не только мягче, но и моложе.
  Макияж в нежной персиковой гамме.
  Тёплый и тонкий аромат духов.
  Жемчужные серьги, розовато-бежевое шёлковое платье с перламутровым отливом, пикантный разрез, открывающий круглую коленку в ажурном чулке, лёгкая светлая шубка на круглых широких плечах...
  ― Мех ― искусственный, ― поморщилась Симона, по-своему истолковав внимательный взгляд попутчицы. ― Защитники животных ― все как один враги людей, честное слово! С тех пор, как Йозефус решил баллотироваться в парламент, про натуральный мех мне пришлось забыть.
  Ружена рассеянно кивнула. Она думала совсем не о том, как тяжко живётся жёнам голландских политиков ― а о том, что представляет собой человек, с которым одна из этих жён скоро встретится в Альвенорте. И пришла к выводу, что это должен быть молодой мужчина с отменным вкусом, знающий, что его пассия гораздо умнее, чем хочет казаться. Почему-то чудилось, что и сам он совсем не глуп и прекрасно образован. Ружене вдруг даже стало интересно на него посмотреть. Будь на её месте кто-нибудь более склонный к авантюрам, он непременно попытался бы проследить за Симоной, чтобы увидеть, с кем у неё назначено свидание. Но Ружена лишь мельком пожалела, что любопытство останется неудовлетворённым.
  ― Где вас высадить? ― спросила госпожа ван дер Вауде, как только за окном машины проплыла стела с названием города, выложенным витиеватыми архаичными буквами.
  ― Где угодно ― я пойду куда глаза глядят.
  ― Тогда оставлю вас на центральной площади. Если не возражаете, оттуда же и заберу. Допустим, часа через три.
  Ружена улыбнулась:
  ― Не возражаю, ― и вскоре уже стояла на мощёном пятачке возле храма, где вчера её поджидала Лотта.
   'Опель' приветливо подмигнул фарами и укатил; когда он скрылся из виду, девушка поймала себя на том, что испытывает облегчение. И тут же догадалась, откуда оно взялось: настойчивый Симонин интерес к её частной жизни больше всего напоминал допрос! Ружена точно знала, что не наболтала лишнего, но всё равно ей стало тревожно. Она тряхнула головой, отгоняя маятное чувство, напомнила себе, что прилетела в Вайсенштейн только затем, чтобы проводить время в своё удовольствие, и огляделась, выбирая, в какую сторону податься.
  За спиной у неё был лабиринт улочек, застроенных домами местных жителей, справа ― старинная церковь, слева ― небольшой торговый квартал, а впереди ― озеро. После секундного раздумья Ружена выбрала озеро, так же заманчиво, как вчера, сверкающее на солнце. По широким каменным ступеням она спустилась к воде, в которой плавала ледяная крошка, и увидела уток, оживившихся при её появлении; отдельные особи даже выбрались на берег. Утки здесь были точно такие же, как в Москве ― гладкие, толстые и нахальные.
  ― Простите, птички! У меня ничего для вас нет, ― огорчённо развела руками Ружена ― и фыркнула, сообразив, что заговорила с ними не по-русски, а по-немецки, словно надеялась, что так они её лучше поймут.
  ― Эти хитрые бестии всегда притворяются голодными. А я всегда им верю ― и ношу с собой хлеб. Хотите, поделюсь с вами, фройляйн, и сами их покормите? ― раздался позади неё приятный мужской голос.
  Ружена обернулась и встретилась взглядом с коренастым коротко стриженым блондином средних лет, в расстёгнутой серо-голубой куртке, под которой был виден белый свитер с тёмно-серым скандинавским орнаментом. Блондин улыбался дружелюбной и немного смущённой улыбкой. Его широкое простое лицо было лицом человека, не страдающего ни от проблем со здоровьем, ни от избытка рефлексии.
  ― Я, может, невовремя... ― вымолвил он, неуклюжим, но каким-то очень располагающим движением залез в карман куртки и извлёк оттуда половику багета в полиэтиленовом пакете. ― Вот! Берите всё.
  ― Спасибо, ― сказала Ружена. ― Очень даже вовремя.
  Она взяла предложенное, часть отломила, а остаток вернула хозяину.
  В следующие пять минут оба предавались нехитрой забаве ― отщипывали кусочки хлеба, бросали их в воду и наблюдали, которая из уток первая поживится угощением. Хлеб закончился быстро, но Ружена чувствовала, что незнакомец просто так не уйдёт.
  ― Вот теперь и у меня ничего нет, ― констатировал он, когда последние крошки исчезли в прожорливых клювах. ― Сколько ни дай, им всё мало.
  Девушка пожала плечами:
  ― Всё равно им больше нечем заняться ― только попрошайничать.
  ― Думаете, бедняжки страдают от скуки?
  ― Мне бы на их месте было ужасно скучно. По крайней мере, в холодное время года.
  ― Всегда удивлялся: и как это у них зимой не мёрзнут лапы? ― со смешком заметил её случайный собеседник.
  Ружена не нашлась, что ответить. Она не знала, как ей держать себя с ним ― с ней почти никогда не заговаривали на улице, и уж тем более не пытались познакомиться. Этот человек ей понравился. Не в том смысле, что появилось желание с ним флиртовать ― подобные желания возникали у Ружены крайне редко, ― а в том, что не хотелось обижать его, демонстративно отказываясь общаться. Но и развивать знакомство было вроде бы незачем.
  Блондин нарушил паузу до того, как она затянулась и стала неловкой.
  ― Судя по акценту, фройляйн, вы не местная.
  У него самого ни малейшего акцента не было ― ещё бы, с его-то внешностью добропорядочного немецкого бюргера!
  ― Я из России, ― отозвалась Ружена.
  ― В самом деле?! ― воодушевился он. ― Ни разу не видел живьём никого из России. Если все русские женщины такие же красивые, как вы, то...
  Ружена поджала губы ― она не любила лести, особенно такой грубой. Мужчина с неожиданной чуткостью заметил её недовольство и перескочил на другую тему:
  ― Вы туристка? Остановились в Альвенорте?
  ― Не в Альвенорте ― в отеле в горах.
  ― Обедать где собирались ― там или здесь? ― спросил вдруг он.
  ― Хотела здесь.
  В его улыбке снова появилось смущение, которое, определённо, очень ему шло.
  ― Тогда, прошу вас, составьте мне компанию!
  Девушка удивлённо вскинула брови.
  ― Ненавижу есть один, ― последовали торопливые объяснения. ― Со мной сто лет этого не случалось ― или партнёры, или родственники... А тут вдруг образовался свободный день, я решил провести его в Вайсенштейне, мне советовали здесь побывать, и... Господи, какой я болван! ― спохватился он. ― Приглашаю барышню пообедать, а сам даже не представился. Герхард Рогге, инженер-строитель из Берлина. Приехал в Цюрих по делам фирмы. А вас как зовут?
  ― Ружена Ельчик. Я журналистка.
  ― Рад знакомству, ― объявил Герхард Рогге, и понятно было, что он, действительно, рад. ― Так как насчёт обеда?
  Ружена помолчала, прислушиваясь к себе и раздумывая. Почему бы, и правда, не пообедать с ним вместе? Симпатичный немец меньше всего походил на грабителя или маньяка; ничто в его облике не предвещало неприятностей ― как ничто не предвещало их в сонном и солнечном окружающем мире.
  ― Я не против, герр Рогге, идёмте, ― наконец, сказала она.
  ― Чудесно! ― просиял он. ― Вы знаете здесь какое-нибудь хорошее место?
  ― Боюсь, что нет, я только вчера приехала.
  ― Тогда доверьтесь мне! Выбирать рестораны ― это мой талант, ― Герхард назидательно поднял короткий крепкий палец. ― Сам не знаю, каким образом, но я всегда нахожу лучший.
  И они отправились на поиски. Посматривая на вывески, прошагали половину торгового квартала, обследовали пару окрестных улочек, а потом вернулись на площадь.
  ― Сюда! ― новый знакомый показал на скромное двухэтажное здание напротив церкви. ― Я сразу положил глаз на это заведение, но должен был удостовериться, что рядом нет чего-нибудь ещё более привлекательного.
  Сюда так сюда, Ружене было всё равно.
  Заведение называлось 'Седло барашка' или как-то в этом роде ― она сомневалась, правильно ли перевела надпись над входом, а спрашивать у спутника постеснялась. Внутри было темновато и многолюдно, свободный столик удалось найти не сразу, но всё-таки удалось, и это было прекрасно, потому что запахи, витавшие в воздухе, сводили с ума. Одни только запахи свидетельствовали, что Герхард насчёт таланта не обманул; у Ружены слюнки потекли ещё до того, как она открыла меню. Рогге помог ей сделать заказ ― курицу в каком-то сложном маринаде, с овощным гарниром, а себе попросил тушёную свинину с грибами и черносливом и литровую кружку тёмного пива. Ружена пиву предпочла компот. Она легко пьянела и поэтому даже хвалёный вайсенштейнский глинтвейн намеревалась пить лишь вечером в отеле. Компот, правда, оказался больше похожим на десерт, чем на напиток, так что потом пришлось ещё заказывать воду.
  В ожидании заказа она осмотрелась. Здесь было очень чисто и довольно уютно, но дизайнерские изыски хозяевам явно были чужды. Стены, пол, потолок и мебель ― деревянные; скатерти, шторы, накладные подушки на стульях и даже юбки у официанток ― из плотного хлопка в бело-серо-оранжевую клетку. Никаких цветов, никаких картинок на стенах, никаких экранов... минимализм оформления как будто подчёркивал, что люди сюда приходят исключительно за тем, чтобы поесть.
  Единственным предметом, который нарушал это правило, была низкая квадратная этажерка, как раз возле столика Ружены и Рогге, заваленная пёстрыми глянцевыми журналами ― читать за едой, очевидно, не возбранялось. Самый крупный заголовок на обложке гласил: 'Я ― ваш вымысел! Интервью с Сэнди Палейрани'. Ружена покосилась на Герхарда, надеясь, что тот не обратит внимания или не заинтересуется, но Герхард сказал:
  ― О! Смотрите-ка, Палейрани! ― и потянул к себе журнал.
  Интервью было небольшое, на полтора разворота. На первой странице фоном служила монохромная фотография молодого худощавого мужчины в светлой майке и тёмных брюках, сидящего на дощатом полу вполоборота к публике. Хорошо видны были часть спины, не слишком мускулистые плечи, кисти рук, сцепленные на полусогнутом колене. Лицо мужчины скрывали довольно длинные пряди гладких чёрных волос. При желании можно было вообразить, что это вовсе не мужчина, а женщина мальчишеского типа. Мелкий текст в нижнем углу страницы уведомлял, что человек на фото ― просто модель, а источник ― такой-то банк изображений. Но кто их читает, эти мелкие подписи, с оттенком досады подумала Ружена. Герхард Рогге мазнул взглядом по фотографии и разочарованно произнёс, подтверждая её мысли:
  ― Надо же, какой тщедушный. Сопля, а не мужик. Ему бы в клубах танцевать, а не...
  ― Книжки писать ― невеликий труд, ― хмыкнула она. ― В клубах танцевать посложнее будет.
  ― Смотря какие книжки! ― возмутился он. ― Такие, как пишет этот парень, из головы не выдумаешь. Вы их вообще читали?
  ― Читала.
  ― И что, у вас есть сомнения, что он лично во всём этом участвовал?
  Ружена качнула головой:
  ― Разве там где-то сказано 'написано на основе реальных событий'? Наоборот, везде стоит предупреждение, что все совпадения случайны. Вон, он же сам в интервью...
  ― И правильно, что не сказано, как вы не понимаете! Тайна следствия, и всё такое! ― горячо перебил Рогге.
  ― Он же сам в этом интервью говорит, что никогда не имел отношения ни к каким секретным структурам. Его книги ― исключительно плод его фантазии. А сам он ― плод фантазии журналистов и читателей, ― спокойно закончила Ружена.
  Ей нравилась эта фраза; свежее интервью Сэнди Палейрани, созданное при её непосредственном участии, вообще удалось на славу ― недаром оно мгновенно разлетелось по всему миру.
  ― И вы в это верите, фройляйн Ельчик?
  ― Верю, почему бы и не нет?
  ― Может, вы даже верите в то, что он, на самом деле, женщина?
  ― Может, и так, ― улыбнулась Ружена.
  ― Ладно, пусть будет женщина, ― остывая, добродушно отозвался Рогге. Он, конечно, остался при своём мнении, но больше не видел смысла спорить. ― Но пишет он круто ― хотя бы с этим вы согласны?
  ― Согласна, пишет он очень неплохо.
  ― Я слышал, 'Слепые огни Арибаньо' будут экранизировать. Я бы, пожалуй, посмотрел, что у них получится.
  ― Я бы тоже. Особенно любопытно, кто сыграет Анну Веруду.
  Герхард хотел ответить, но тут принесли заказ, и дальше разговор крутился, главным образом, вокруг еды, которая, и в самом деле, оказалась невероятно вкусной.
  Когда обед подошёл к концу, немец огорчённо вздохнул:
  ― Страшно жаль вас покидать, фройляйн Ельчик, мне было бы очень приятно прогуляться с вами по городу. Но вечером меня ждут в Цюрихе. Нужно спешить, автобус отправится через десять минут. Хотите, вы можете остаться тут, а я...
  ― Мне тоже пора, ― кивнула девушка. ― Давайте, я вас провожу.
  Они расплатились и вышли на площадь, где уже стоял автобус ― тот самый или точно такой же, на каком Ружена сюда приехала. Прежде чем сесть в него, Рогге сказал:
  ― Спасибо, что украсили мой сегодняшний день. Я ещё неделю пробуду в Швейцарии, может, в пятницу или субботу доеду до Вайсенштейна. Мы могли бы пообедать с вами снова. В каком отеле вы остановились?
  Ружена по-прежнему не видела смысла продолжать знакомство, и дело было не столько в данном Бережецкому обещании не заводить курортных романов, сколько в том, что она вполне отчётливо понимала: никакого романа с Герхардом у неё не получится, даже если оба они этого пожелают. Ничто в ней не ёкало, когда она смотрела на него и разговаривала с ним, отчего было даже немного грустно. Но обидеть отказом безвредного и славного человека, любителя уток и творчества Палейрани, у неё опять не повернулся язык. А потому, помедлив, она ответила:
  ― В шале 'Тик-Так'.
  ― В шале 'Так-Так'. Ясно. Найду вас, если буду поблизости, ― довольный её словами, посулил он ― и скрылся за широкой серебристой дверью автобуса.
  Ружена достала визор, узнать, который час, обнаружила, что до назначенного Симоной времени встречи осталось всего сорок пять минут, а прогулка по Альвенорту, фактически, ещё не началась ― но огорчиться не успела. На экране вспыхнуло Симонино сообщение, из которого следовало, что госпожа ван дер Вауде намеревается выехать в шале на полтора часа позже условленного. 'Оставляю на ваше усмотрение, ждать ли меня, или добираться своим ходом. Только, пожалуйста, дайте мне знать, что вы решили'. 'Решила ждать вас, спасибо', ― написала в ответ Ружена, после чего направилась в торговый квартал.
  По пути она перелистала свои заметки, освежая в памяти всё, что узнала о Вайсенштейне накануне поездки ― и решила первым делом пройтись по магазинам. Вернувшиеся из княжества туристы наперебой расхваливали местный шоколад, утверждая, что он ничуть не хуже, а то и лучше швейцарского, хвастались привезёнными отсюда посудой, часами и домашним текстилем. Про Альвенорт писали, что здесь нет ни одного крупного торгового центра, есть лишь маленькие лавки, иные из которых существуют уже лет двести. Застенчивая Ружена обычно предпочитала делать покупки через интернет, а если уж идти в магазин, то в большой торговый центр, где она, с её способностью быть незаметной, была заведомо избавлена от назойливого внимания продавцов. Но сегодня, с самого утра проводя время в разговорах, девушка вошла во вкус и была совсем не прочь пообщаться с кем-нибудь ещё. Она вернулась в торговый квартал, который пару часов назад видела лишь мельком, и неторопливо двинулась вдоль чистеньких, нарядных, с отменным вкусом оформленных витрин.
  Первой вывеской, под которую Ружене захотелось зайти, оказалась вывеска небольшого кондитерского магазина, который изнутри сам походил на шоколадный торт и пах соответственно. Антикварные витрины были уставлены множеством шоколадных фигурок: люди, животные, цветы, музыкальные инструменты, домики, машины и прочее ― по отдельности и в виде композиций и сценок. Фигурки были столь узнаваемы и столь изящны, что сразу становилось понятно: к изготовлению форм для них приложил руку настоящий скульптор. Отдельную, самую широкую витрину, занимали заманчиво приоткрытые коробки конфет, изумлявших разнообразием оттенков и очертаний. На стенах, оклеенных старомодными бежевыми обоями с красно-коричневым цветочным рисунком, висели дагерротипы ― или их имитация ― с изображениями Альвенорта середины девятнадцатого века. 'Не очень-то он с тех пор изменился!' ― без удивления отметила Ружена.
  В магазинчике было пусто. Через несколько секунд, отозвавшись на перезвон колокольчика над дверью, из внутреннего помещения вышла продавщица ― ладная миниатюрная девушка, темноглазая и темноволосая, сама похожая на шоколадную статуэтку. Ружена приняла бы как должное, будь на продавщице юбка в пол, белый передник и чепец, как на картине Лиотара. Но нет: она была одета в обыкновенные серые джинсы и серый же пуловер с высоким горлом, на щеке у неё трепетала маленькая анимированная татуировка ― летящая бабочка.
  ― Добрый день, фройляйн, ― улыбнулась продавщица. ― У нас есть шоколад на любой вкус. Вам в подарок или для себя?
  Думать о подарках было пока рано, но Ружена, хоть и не питала особой любви к сладостям, уходить отсюда без покупки не хотела.
  ― Добрый день, ― сказала она. ― Для себя.
  Хозяйка шоколадного царства обвела рукой витрины.
  ― Пожалуйста! На вкус всё это ничуть не хуже, чем на вид ― можете не сомневаться.
  ― О нет, только не фигурки! ― всплеснула руками Ружена. И объяснила, поймав озадаченный взгляд продавщицы: ― Мне всегда ужасно жалко их есть.
  ― Ясно! ― рассмеялась та. ― Если честно, мне тоже жалко. Тем более, что я сама их делаю ― они мне все как родные. Тогда возьмите конфеты в коробке. Или просто плитку ручной работы.
  Сошлись на плитке тёмного шоколада с лимоном и перцем. Продавщица сноровисто упаковала её в узорную золотистую фольгу и чёрную винтажную бумагу, а сверху обвязала жёлтой ленточкой, под которую вложила карточку со своим автографом. Вручая покупку Ружене, подмигнула:
  ― Внутри вас будет ждать небольшой сюрприз!
  ― Сюрприз? Какой сюрприз? ― не поняла Ружена.
  ― Откроете ― узнаете.
  На те деньги, что пришлось отдать за стограммовую плитку хвалёного вайсенштейнского шоколада, в московском супермаркете можно было купить целый ящик отличных конфет. Но бережливость Ружена решила оставить дома. 'Я в отпуске, ― напомнила себе она. ― И в кои-то веки буду покупать всё, что взбредёт в голову!'
  В тот момент она и представить себе не могла, что следующей её покупкой станут часы. Наручные механические часы, каких у неё отродясь не бывало.
  Часовой магазин располагался метрах в двадцати от шоколадного, на той же стороне неширокой торговой улицы. Ружена сама не поняла, зачем завернула под вывеску с рисованным изображением квадратного циферблата ― электронное устройство, показывающее время, было при ней всегда, а 'статусные' предметы её не интересовали вовсе. Внутри магазина у неё зарябило в глазах от блеска металла, стекла и драгоценных камней, и даже голова немного закружилась ― столько здесь было часов, и так не похожих друг на друга! Большие и маленькие, мужские и женские, вычурные и простые, дорогие и дешёвые ― каждые имели свой характер. У первой же витрины девушка замерла как вкопанная: ей чудилось, что перед нею не вещи, а лица. Одни как будто улыбались ей, другие хмурились, третьи строго выспрашивали, зачем она сюда явилась, четвёртые сулили рассказать какой-то секрет. Продавец ― седоусый мужчина неопределённого возраста, в тёмно-синем костюме-тройке, с серебряной часовой цепочкой, выглядывающей из кармана жилета ― молча рассматривал Ружену. Она же была слишком увлечена созерцанием часов, чтобы заметить его понимающую усмешку, прячущуюся под усами.
  ― Ну как, фройляйн, что-нибудь выбрали? ― обратился он к ней через некоторое время.
  ― Я? Выбрала?.. ― растерянно переспросила Ружена, до сих пор не помышляющая унести с собою одно из этих 'лиц'. ― Простите, нет. Я пока не...
  Она хотела сказать, что пока не будет ничего покупать, но продавец недослушал.
  ― Позвольте, я вам помогу, ― многообещающим тоном предложил он. ― Уверен, я знаю, какого рода часики могут вам понравиться!
  Ружена обернулась к нему и увидела, как он раскладывает что-то на обтянутой чёрным бархатом поверхности прилавка. Следующие несколько минут она провела, как во сне. Перебирала и разглядывала часы, прикладывала их, примеряя, к запястью, зачарованная красотой, и тяжестью, и блеском.
  ― Часы, фройляйн, это память на века, ― приговаривал продавец, покачивая на цепочке те, которые прежде лежали у него в кармане. ― Эти, например, сработал ещё мой прадед. Сам-то я, конечно, не часовых дел мастер ― фабрики, фройляйн, всё фабрики! ― но к себе в магазин беру только лучшие образцы. Вот швейцарская сборка, а вот наша, местная, она ни в чём не уступает швейцарской...
  Он сыпал характеристиками часов и названиями марок, но Ружена его почти не слушала. Она вдруг поняла, что влюбилась ― влюбилась по уши в одну из предложенных ей вещиц! ― и теперь собиралась с духом, чтобы выяснить цену.
  Это были овальные часы в корпусе из розового золота, чуть крупноватые для тонкого Ружениного запястья, с матовым, отливающим перламутром циферблатом и маленьким бриллиантом вместо цифры семь. Чуть заметная золотая чёрточка секундной стрелки медленно плыла по кругу. Механические часы казались Ружене совершеннейшей экзотикой, но о том, что им полагается тикать, она знала. Однако чудо дизайнерской и инженерной мысли, которое сейчас покоилось у неё в ладони, оказалось бесшумным.
  ― Почему они не тикают? ― спросила она.
  ― Что вы, фройляйн, конечно, тикают. Просто их тиканье ― слишком частое для человеческого уха, мы не можем его различить, ― объяснил продавец.
  ― И сколько же они стоят? ― наконец, решилась Ружена.
  Цена была, прямо скажем, астрономическая. Узнав такую цену в Москве, девушка малодушно сбежала бы из магазина. Здесь ― почти спокойно расплатилась. Когда через полчаса она вышла на улицу, прижимая к груди коробку с часами и ворохом сопроводительных документов, она чувствовала себя так, словно только что купила кусочек материализованного счастья, ни больше ни меньше ― и сама дивилась несвойственным ей эмоциям.
  Ружена была так взволнована неожиданным приобретением, что следующие несколько магазинов проскочила, не глядя по сторонам ― и опомнилась лишь в самом конце торгового квартала, у последней витрины, в верхней части которой переливалась золотом надпись 'Мари Монгрен'. Манекены за стеклом свидетельствовали, что здесь продают одежду. Название Ружене ничего не говорило. Может, это не добравшаяся до Москвы торговая сеть. Может, имя известного кутюрье ― Ружена такого раньше не слышала, но она не слишком разбиралась в моде. А может ― куда уж проще? ― Мари Монгрен зовут хозяйку магазина. Руженино внимание привлекло густо-зелёное коктейльное платье с открытой спиной, спереди расшитое бисером того же цвета; она приблизилась к витрине, желая получше его рассмотреть, но вместо этого упёрлась взглядом в своё отражение ― стекло вдруг стало зеркальным.
  Отражение Ружену расстроило ― похоже, в глубине души она всё ещё досадовала на то, как невзрачно сегодня выглядела рядом с шикарной Симоной. Под серой клетчатой курточкой, прямой и простенькой, ни груди, и без того невеликой, ни талии видно не было. Чёрные непромокаемые штаны смотрелись мешковатыми. 'Одно у меня достоинство ― ноги, да и тех не разглядишь!' Миловидное, в общем-то, личико без косметики выглядело бесцветным. Хорошо хоть, разрумянилось на прогулке ― только это его и спасало. И хорошо, что веснушки зимой не такие яркие, как весной и летом, а то без тонального крема было бы совсем никуда. Из-под вязаной серой шапки, похожей на гномий колпачок, выбились спутанные рыжие пряди. Ружена подняла руку, чтобы спрятать волосы, но застыла на полпути, захваченная внезапным недоумением.
  Растрёпанная, ненакрашенная, одетая как придётся! Неужели она ― такая, как сегодня! ― могла хоть кого-то собой заинтересовать?! Но заинтересовала же! Иначе с чего вдруг Герхард Рогге вздумал с ней познакомиться? Или он так не хотел есть в одиночестве, что готов был разделить обед с первым встречным? Но тогда он не стал бы предлагать ей увидеться снова. Нет-нет, он сразу же дал понять, что она ему понравилась ― но теперь, задним числом, в это невозможно было поверить!
  Разве что ему просто нравятся рыжие женщины.
  Или он бабник-коллекционер, в чьей коллекции рыжие женщины до сих пор отсутствовали.
  Бабником-коллекционером был первый Руженин парень. Она училась вместе с ним в университете; звали парня Лёшей. Два года засматривалась на него издали ― темперамента и обаяния у него хватило бы на пятерых, ― а он головы не поворачивал в её сторону, предпочитая девушек поярче и побойчее. Потом яркие и бойкие 'закончились' ― переспав с каждой из них, Лёша переключил своё внимание на скромных и незаметных. Ружену ему долго завоёвывать не пришлось: во-первых, она и так уже слегка им увлеклась, а во-вторых, тяготилась своей затянувшейся девственностью и мечтала от теоретических познаний в сексе перейти к практическим. Поэтому быстренько себя убедила, что без памяти влюблена ― и на третьем свидании пополнила собою Лёшину обширную коллекцию. А после пятого свидания они расстались ― если можно так сказать о людях, которые парой, в сущности, никогда и не были.
  ― Эх, Рыжая! И ты такая же, как все, ― заявил на прощание разочарованный Лёша. ― А я-то думал, вы другой породы.
  'Ты думал, у нас на теле вместо волос рыжие перья?' ― всплыло у Ружены в памяти что-то книжное, но она предпочла промолчать. Ей даже обидно не было: она считала, что с Лёшей они квиты ― сама-то ведь тоже воспользовалась им, чтобы удовлетворить любопытство, и тоже дело кончилось разочарованием. В постели её придуманную влюблённость как рукой сняло, продолжения не хотелось, секс показался Ружене бестолковым и скучным занятием. 'О нём говорят гораздо больше, чем он того стоит!' ― решила тогда она. И в следующие несколько лет отношений с мужчинами не заводила вовсе.
  Ружена сморгнула, стремясь прогнать неловкое воспоминание. Общительный берлинский инженер ни единой чёрточкой не напоминал Лёшу и вообще не походил на бабника. И коль скоро вот так запросто подошёл к ней на улице ― значит, либо, и правда, разглядел в ней что-то такое, что от неё самой сейчас ускользает... либо не только хотел пообедать с симпатичной барышней, а имел какую-то другую, тайную цель. От мысли о тайных целях Ружене стало зябко.
  Тем временем, отражение ― вернее, то, что она сперва сочла отражением ― начало меняться. Стало понятно, что поверхность витрины, на самом деле ― никакое не зеркало, а экран. Ружена увидела, как бесформенные штаны на ней ― вернее, на её экранной копии ― превращаются в элегантные синие слаксы, как белеет, сужается в талии и удлиняется куртка, как вместо шапки на голове возникает забавная круглая шляпка с загнутыми вниз полями и как обвивает шею сине-бело-красный широкий шарф. Потом всю эту красоту сменили длинное пальто-разлетайка фиалкового цвета и пронзительно-жёлтые высокие ботинки на шнуровке. Потом ― очень короткая джинсовая юбочка и несимметричный топ безумной аляповатой расцветки. Потом ещё что-то... и ещё... И когда взору изумлённой Ружены предстала она сама, одетая в то зелёное платье, что было на манекене, девушка не выдержала и шагнула к двери магазина, мгновенно перед ней распахнувшейся.
  К назначенному часу на площадь перед храмом она пришла заметно повеселевшей. Платье 'Мари Монгрен' было куплено. Село оно даже лучше, чем в витринном шоу, словно его сшили специально для неё ― и ноги открылись во всей красе, и даже появились откуда-то грудь и попа. Такое платье, разумеется, потребовало новой обуви; подходящая нашлась в том же магазине ― чёрные замшевые босоножки на высоких тонких каблуках. Со всех сторон рассмотрев себя в примерочной, Ружена осталась собой довольна ― оставленную Симоной занозу, наконец, удалось вытащить.
  Госпожа ван дер Вауде уже была на месте. На заднем сиденье пестрело не меньше дюжины больших и маленьких пакетов, половина из которых явно предназначалась детям. Симона казалась утомлённой, но и только. Ружена, четыре часа назад полагавшая, что у этой женщины в Альвенорте назначено свидание с любовником, и сама не знала толком, что ожидала увидеть. Следы поцелуев на бархатной белой коже? Припухшие губы? Расплывшуюся тушь? Неровно застёгнутое платье? Но в облике Симоны ничего подобного не было. Ничто не давало повода заподозрить, что сегодня она предавалась ещё какой-нибудь страсти, кроме страсти делать покупки.
  ― Вы молодчина, что не опоздали! ― разулыбалась жена Индюка, когда Ружена нырнула в машину, и тут же завела мотор. ― Я страшно устала и хочу поскорее попасть в отель. Купили что-нибудь?
  ― Купила, ― кивнула Ружена.
  Немногословно похвасталась обновками и приготовилась слушать Симонину болтовню, а об обеде с Герхардом рассказывать не стала. Недавние подозрения теперь казались ей абсолютно нелепыми. 'Насочиняла глупостей, надо же! У Симоны ― любовник, у Герхарда ― тайные планы... Тьфу. Ещё допрос какой-то придумала, фантазёрка фигова!' ― всю дорогу мысленно ворчала Ружена. Неясное беспокойство таяло, сменяясь предвкушением безмятежного вечера.
  
  Шале 'Тик-Так', 2 февраля, вечер
  
  Ружена Ельчик
  
  Когда машина остановилась перед входом в отель, в горном колодце было уже совсем темно. Ярко освещённые окна, обрамлённые еловыми ветвями, делали шале 'Тик-Так' похожим на громадную ёлочную игрушку. Ружена первая покинула машину, однако подниматься на крыльцо не спешила ― её осенило, что отсюда должны быть хорошо видны звёзды. Но поднять глаза к небу она не успела: двери шале с грохотом распахнулись, и в них друг за другом выбежали две женщины, помоложе и постарше. Младшая пулей слетела вниз, остановилась в шаге от Ружены, обернулась к старшей и выпалила по-французски что-то обиженное и гневное. Замершая на верхней ступеньке старшая отвечала спокойно и язвительно.
  ― Моника, дорогая! ― воскликнула, приближаясь, госпожа ван дер Вауде. ― Как я рада, что ты приехала! А это наша маленькая Мю? Совсем взрослая, кто бы мог подумать!
  Девица вздёрнула подбородок, через плечо посмотрела на Симону и перешла на английский:
  ― Меня зовут Мюриэль! Мюриэль, а не Мю, это понятно?
  ― Как скажешь, Мюриэль, ― примирительно улыбнулась Симона. ― Хотя жаль, конечно... мне всегда нравилось твоё детское имя. Ты стала очень хорошенькой. А характер, похоже, совсем не изменился.
  ― Если только в худшую сторону, ― вмешалась та, которую назвали Моникой. ― В пятнадцать лет она была более договороспособной, честное слово.
  Обе новых постоялицы по-английски изъяснялись с сильнейшим французским акцентом. Впоследствии Ружена поняла, что младшей попросту наплевать на такую 'мелочь', как произношение, тогда как старшая свой акцент поддерживает сознательно, не без оснований считая, что он ей к лицу.
  ― Когда мне было пятнадцать, ты имела право мной командовать! А сейчас, сестричка, у тебя такого права нет! Я уже давно совершеннолетняя, ― не сбавляя тона, заявила Мюриэль, резко развернулась и устремилась прочь от шале.
  ― До тех пор, пока я оплачиваю твои капризы, у меня такое право есть. И ты сама об этом прекрасно знаешь, ― сказала ей в спину Моника.
  Мюриэль возмущённо дёрнула прямыми твёрдыми плечиками и прибавила шагу. Худощавая, длинноногая, длиннорукая, ростом чуть выше среднего, она двигалась с угловатой журавлиной грацией. Одета была в короткую курточку с капюшоном, отделанную пятнистым мехом, и узкие кожаные брюки, наползающие на тяжёлые тупоносые ботинки; между брюками и курткой мелькала полоска голого тела, на которую было зябко смотреть. Лица Мюриэль Ружена разглядеть не успела.
  Симона растерянно поморгала.
  ― Куда это она, на ночь глядя?
  ― Пускай проветрится, ― флегматично откликнулась Моника. ― Пешком далеко не уйдёт. Такси не вызовет ― визор забыла в номере. А ключ от нашей машины у меня в кармане. Прости, пожалуйста, ― на её губах заиграла извиняющаяся улыбка, ― мы даже толком не поздоровались. Я тоже очень рада тебя видеть.
  Женщины без особого пыла обнялись и коснулись друг друга щеками, после чего госпожа ван дер Вауде вспомнила о Ружене.
  ― Моника Ланжевен ― моя школьная подруга, а Мюриэль, как вы уже поняли, её младшая сестра. Моника, это Ружена Ельчик, она из России. Сегодня мы вместе ездили в Альвенорт.
  ― Приятно познакомиться, Ружена. Как вам понравился Альвенорт? Мы с Мюриэль сегодня тоже провели в нём полдня.
  ― И мне приятно, Моника. Очень уютный город, непременно побываю там ещё.
  Мадам ― или мадмуазель? ― Ланжевен по-прежнему улыбалась, но взгляд у неё был прохладный и настороженный. Ружена никогда прежде не видела таких тёмных, почти чёрных глаз, казавшихся ещё темнее в обрамлении пушистых ресниц. Гладкие длинные волосы и густые брови Моники тоже были чёрными и резко контрастировали с матовой желтоватой кожей, лишённой и намёка на румянец. Скуластому, большеносому и большеротому лицу пожалуй, не хватало тонкости, чтобы выглядеть по-настоящему красивым. Но было в нём что-то такое, что притягивало и завораживало, и заставляло всматриваться в него, ловя малейшие изменения мимики. Должно быть, именно это свойство называют старомодным словом 'шарм', вспомнила Ружена. Под стать лицу был и низкий шершавый голос новой знакомой, и горьковатый пряный аромат, исходивший от неё. Аромат, разумеется, принадлежал духам, но столь удачно подобранным, что впору было поверить: это её природный запах.
  ― Холодает, ― констатировала Моника, стягивая на груди полы расстёгнутого тёмного пальто. ― Вы как хотите, а я возвращаюсь в отель.
  Она приоткрыла дверь и нырнула внутрь, остальные вошли следом. Такая же высокая, как сестра, двигалась Моника совершенно иначе ― бесшумно и плавно, словно перетекая с одного места на другое. Кошка, подумала Ружена. Чёрная Кошка ― вот кто такая эта женщина.
  Из холла дамы разошлись в разные стороны: Моника и Симона направились в гостиную на первом этаже, Ружена ― к себе в номер. Поднимаясь по лестнице, она невольно прислушивалась к разговору 'школьных подруг' ― ни та, ни другая не сочли нужным понизить голос.
  ― Что случилось с Мю? Вы поссорились? ― спрашивала Симона.
  ― Поссорились, ― отвечала Моника, ― не сегодня, а две недели назад, когда я не пустила её в Доминикану. Она собиралась на какой-то идиотский музыкальный фестиваль... но фестивали ― это ведь не только музыка, ты же понимаешь! Так что вместо Санто-Доминго ей пришлось поехать сюда.
  ― Удивительно, что она вообще согласилась!
  ― У неё не было выбора. Не признаваться же лоботрясам-дружкам, что я не дала ей денег на поездку. А так, она смогла сказать им, что сама изменила решение в пользу Вайсенштейна. Теперь будет мстить мне за то, что я её принудила. Но лучше уж так, чем...
  ― Дорогая, неужели ты по-прежнему её содержишь? Но ваш отец...
  ― Наш отец, Симона, поступил исключительно мудро. Согласно его завещанию, доступ к основному капиталу Мюриэль получит не раньше, чем ей исполнится двадцать пять. Надеюсь, к тому времени она хоть немного поумнеет. Сейчас ей достаются только проценты ― не такие уж большие, на весёлую жизнь не хватает. Так что оплачивать развлечения приходится мне. Лучше пусть развлекается, чем сидит без дела ― заставить её учиться я так и не смогла. Единственное, чего она хочет от жизни ― чтоб было весело и ни о чём не надо было думать.
  ― Развлекаться можно по-разному...
  ― Вот именно! Надеюсь, однажды мне удастся приобщить её к чему-нибудь более стоящему. А пока...
  ― Моя бедная Моника! Самой-то не надоело работать нянькой? А что по этому поводу говорит твой муж? Кстати, он сюда приедет?
  ― Приедет. В пятницу. Фредерику всё равно ― я же не прошу у него денег для Мюриэль. Он смеётся и говорит, что в её возрасте я была такой же. Болтун! Ветра в голове, как у неё, у меня не было даже в школе. Да ты сама помнишь...
  ― Разумеется, помню. Ты у нас всегда была на редкость здравомыслящей девушкой.
  Ответной реплики Ружена уже не расслышала.
  Позже, спустившись к ужину, она узнала, что в отеле появился ещё один постоялец: очень приятный мужчина возрастом чуть за тридцать, с мягкой каштановой бородкой, ясными, как у ребёнка, серыми глазами и по-детски открытой улыбкой. Звали его Дэвид Феррер, он оказался преподавателем Бирмингемского университета. Дружелюбный и немногословный, он почему-то напомнил Ружене большую спокойную собаку, готовую любому помахать хвостом и позволить почесать себя между ушами, но никого, кроме хозяина, не подпускающую к себе слишком близко. Любопытно было то, что прекрасная Алессандра Висконси, судя по всему, не произвела на Дэвида никакого впечатления ― в отличие от Индюка и Таракана, он не пытался втянуть её в беседу и даже не задерживался на ней взглядом. Означает ли это, что его сердце занято? ― понаблюдав за ним, подумала Ружена. Или, может, ему вообще не нравятся девушки?
  Отец Алессандры Иларио выглядел и вполовину не таким взвинченным, как вчера, откуда следовало, что оставленная в Милане жена сегодня не дала ему лишних поводов для беспокойства. Говорить, правда, он всё равно был способен только о ней.
  Близнецы в этот раз отсутствовали, не было и Симоны.
  ― Госпожа ван дер Вауде просила передать, что проведёт вечер с детьми, ― устраиваясь за столом, сообщил Йозефус.
  Лотта, которая снова ужинала вместе с постояльцами ― наверное, это было её традицией ― нынче вечером излучала хорошее настроение. 'И не подумаешь, что её что-то гнетёт! ― глядя на неё, удивлялась Ружена. ― Разве бы я заметила её боль, если бы в первый раз увидела её такой, как сейчас?' Фрау Либеншторх и вчера была щедра на улыбки, и вчера старалась не обойти вниманием никого из гостей, но сегодня искренности и теплоты в ней было гораздо больше.
  Мюриэль явилась последней. Сердито и неразборчиво поздоровалась, плюхнулась на стул рядом с Моникой и сразу же принялась есть. Ружена, наконец, получила возможность её рассмотреть. В повадках и в облике Мюриэль, в самом деле, проскальзывало что-то птичье: двигалась она порывисто и быстро; не достигающие плеч волосы пестрели, как пёрышками, разноцветными прядями. Глаза у неё были странные ― зеленовато-голубые с тёмно-синей каймой. В проколотой нижней губе поблёскивали два серебристых колечка, которые, на взгляд Ружены, только портили симпатичное молодое лицо. Облегающая серая майка с ядовито-розовыми надписями 'Es-pop' и 'Brambinas' открывала выступающие ключицы. Чёрные ногти украшал жёлтый и розовый геометрический орнамент.
  А самой примечательной деталью внешности Мюриэль была анимированная татуировка на правой руке. Сначала на внешней стороне запястья проступало изображение семечка с ноготь величиной. Из семечка пробивался тоненький зелёный росток, который стремительно толстел, темнел и превращался в шипастое остролистое растение. Корни растения ползли вниз, оплетая кисть, стебель карабкался по руке вверх, 'раня' её шипами и выбрасывая бутоны, которые превращались в цветы, такие же алые, как нарисованные капли крови. Цветы роняли лепестки ― и уступали место плодам, похожим на маленькие серые черепа. Затем растение бледнело и исчезало, и цикл начинался снова.
  Моника, воплощённая благопристойность, косилась на татуировку с явным неодобрением. Мюриэль под взглядом сестры демонстративно отставляла локоть, чтобы никто из сидящих за столом не обошёл вниманием её украшение.
  ― Очень красивый рисунок, милая, ― мягко проговорила Лотта, стремясь разрядить обстановку.
  Мюриэль хмыкнула:
  ― Вам нравится? Да неужели? Может, себе такой же сделаете, фрау Либеншторх?
  ― Непременно бы сделала, будь я на двадцать лет моложе, ― без тени иронии отозвалась хозяйка.
  Из-за стола Мюриэль встала первой. Уходя, всем своим видом она старалась показать, каким нестерпимо скучным находит здешнее общество. Однако общество притворилось, что не заметило её демарша. Следующей столовую покинула Ружена ― она устала и мечтала поскорее остаться одна.
  Потом она долго и с наслаждением плескалась в ванне и маленькими глотками тянула заказанный в номер глинтвейн, от которого не только рот, но как будто всё тело наполнялось душистой медовой сладостью. В голове было светло и пусто. Спать не хотелось. Перебирать в памяти и раскладывать в мысленной 'картотеке' впечатления минувшего дня слегка захмелевшей Ружене было лень. После ванны, растянувшись на постели, она решила что-нибудь посмотреть. Универсальный экран, как она и ожидала, нашёлся за деревянной панелью над столом. Ружена включила его в теле-режиме и принялась по старинке перелистывать каналы в поисках лёгкого кино. В англоязычной новостной программе вдруг проскочило знакомое имя.
  ― Как стало известно, именно эта кинокомпания намерена приобрести права на экранизацию нашумевшего романа Сэнди Палейрани 'Слепые огни Арибаньо', ― заканчивала фразу ведущая.
  Лицу и шее стало жарко. Название кинокомпании Ружена прослушала ― но что ей за дело до названия? Главное, что обещанная Бережецким экранизация ― состоится! Уж теперь-то в это придётся поверить. Нужно завтра же позвонить ему и выяснить все подробности.
  Пока она пыталась унять волнение, картинка на экране поменялась. Вместо сахарной блондинки перед зрителями теперь маячил мрачный лысоватый мужчина в полицейском мундире с эмблемой 'Европола'. Криминальная хроника, догадалась Ружена.
  ― Два с половиной месяца назад в университете Умео произошла трагедия, ― скучным голосом говорил мужчина. ― Новый ректор университета Бьёрн Фредрикссон был найден застреленным у себя в кабинете. Расследование показало, что он покончил с собой, однако мотивы его поступка оставались совершенно неясными. Коллеги и родственники погибшего были потрясены случившимся. По общему убеждению, он не страдал депрессией, не испытывал финансовых затруднений и не имел проблем с законом. Недавно вскрывшиеся обстоятельства дали новый толчок расследованию. С большой долей вероятности можно предположить, что в данном случае имело место доведение до самоубийства. От имени 'Европола' я обращаюсь ко всем неравнодушным гражданам с просьбой оказать помощь следствию. Установив круг людей, с которыми у Бьёрна Фредрикссона был конфликт интересов, мы сумеем выявить истинного виновника его смерти. Любая информация, имеющая отношение к делу, может быть анонимно передана по следующим каналам связи...
  Что-то необычное было в этом сообщении. Что-то такое, отчего девушка ощутила тревожный укол в сердце. Но поддаваться тревоге она не стала. Посмотрела прогноз погоды ― княжеству Вайсенштейн сулили метель и даже снежную бурю ― и перескочила на милую итальянскую комедию, скрасившую остаток вечера. Засыпая, никакими предчувствиями и страхами Ружена не мучилась. А между тем, её отпускной безмятежности суждено было закончится уже наутро.
  
  Лотта Либеншторх
  
  Такими днями, как сегодняшний, фрау Либеншторх дорожила безумно. Днями, когда она позволяла себе надеяться. Когда старалась надышаться надеждой на полгода вперёд. С человеком, который дарил ей надежду, Лотта беседовала редко, а виделась и того реже, и каждая беседа становился для неё событием. Как же иначе, если этот человек ― и только он один! ― говорил ей, что у Руди есть шанс прозреть? О нет, он ничего ей не обещал ― за честность она его особенно уважала, ― но всякий раз приносил ей добрые вести. Волшебное средство, которому предстоит исцелить её сына, пусть очень медленно, но становилось ближе.
  В такие дни, как сегодняшний, Лотта чувствовала себя почти счастливой, хоть и знала, что это ненадолго. Отчаяние и боль всегда возвращались ― она сама же торопила их возвращение. Сама впускала их в свою душу ― вечные сумерки безнадёжности казались ей не такими страшными, как чёрная дыра разочарования, что поглотит её, если надежда окажется ложной.
  Словом, сегодня Лотте было хорошо, думала она о Руди и о том человеке, которому однажды удастся его спасти. О московском знакомом и его рыжей пассии думать было совершенно незачем. Фрау Либеншторх не стала бы сегодня звонить Виктору, а завтра, вероятно, уже и не вспомнила бы, о чём собиралась ему рассказать. Вернее, не то чтобы собиралась ― а лишь сомневалась, рассказывать или нет. Но он позвонил ей сам, и когда она увидела его красивое лицо на экране визора, это, странным образом, придало ей решимости и освободило от сомнений.
  Что ею двигало ― забота ли о Викторе, досада ли на девчонку, посмевшую его обманывать, или обыкновенная ревность, Лотта не понимала и понимать не хотела.
  ― Как там Ружена? Обжилась? ― поинтересовался Виктор после обмена приветствиями.
  Фрау Либеншторх только того и ждала. Энергично закивала:
  ― Ещё как обжилась! Кажется, даже нашла себе приятеля.
  ― Приятеля? ― крайне озадаченно переспросил он. ― Среди твоих гостей?
  ― Вовсе нет. Она с кем-то встретилась в Альвенорте. И уже успела с ним пообедать.
  ― Вот так сюрприз... ― пробормотал Виктор и потёр ладонью высокий лоб. ― А ты откуда знаешь? Ты что, ездила туда вместе с ней?
  ― Неважно, откуда знаю, ― отмахнулась Лотта, ― птичка на хвосте принесла. Прости, дорогой мой, ― вздохнула она, ― я напрасно вчера над тобой смеялась. За твоей тихоней, похоже, и правда, нужен глаз да глаз.
  
  
  Глава 4. БАЛАМУТ
  
  
  Шале 'Тик-Так', 3 февраля, среда, утро
  
  Ружена Ельчик
  
  Накануне Ружена почему-то решила, что обещанная в прогнозе метель начнётся прямо с утра, а потому слегка удивилась, когда, распахнув шторы, увидела за ними всё ту же пронзительную синеву небес в зубчатой белой оправе близких гор. К удивлению примешивалась досада. На снегопад Ружена в глубине души возлагала надежды ― он дал бы ей хороший повод снова не вставать на лыжи. Но теперь, когда оправдывать саму себя было нечем, она решила после завтрака непременно спросить у портье, где и каким образом можно нанять лыжного инструктора.
  Однако прежде ― и это было первое, о чём Ружена вспомнила, проснувшись ― предстояло связаться с Бережецким и побольше узнать об экранизации книги. Не желая рисковать секретом их отношений, издатель строго-настрого запретил Ружене звонить ему из отеля. Прикидывая, есть ли в окрестностях шале укромное местечко, она машинально взяла с прикроватного столика визор ― и обнаружила, что Бережецкий её опередил. 'Детка, ― гласило сообщение, отправленное им глубокой ночью, ― у меня для тебя прекрасные новости. Обсудим, когда вернёшься. Пусть это будет сюрприз! Целую, В.' Сообщение выглядело так, словно Бережецкий боится не только того, что их разговор с Руженой могут подслушать случайные уши, но и того, что случайные глаза могут прочитать переписку. Вот ведь перестраховщик, покачала головой Ружена, отсылая ему ответ: 'Ужасно заинтригована! Считаю дни до возвращения. Твоя Р.'
  Кому она могла отсюда позвонить без опаски ― так это своей семье. Поразмыслив пару секунд, Ружена вызвала брата. Отца посреди рабочего дня лучше не беспокоить, а мама... о чём станет говорить мама, понятно было заранее. О том, что Бережецкому следовало бы поехать в Вайсенштейн вместе с Руженой. О том, что если бы он хотел, он нашёл бы способ вырваться из Москвы. О том, что Ружена встречается с Бережецким уже три года, но дальше этого дело не идёт. И, наконец, о том, что, не брось она Дениса, уже давным-давно была бы замужем и родила ребёнка или даже двух. Хорошо хотя бы то, что Руженин давнишний разрыв с Денисом, благодаря 'роману' с Бережецким, перестал быть для мамы постоянным источником переживаний и в разговорах теперь упоминался лишь вскользь. Но обсуждать сейчас свою личную жизнь, со всеми её реальными и вымышленными подробностями, Ружене всё равно не хотелось; воспоминания же о Денисе неизменно портили настроение, заставляя девушку чувствовать себя ущербной.
  Никто, включая самого Дениса, так и не понял, почему она от него ушла.
  Он был идеальным ― заботливым, верным, внимательным. Ни умом, ни внешностью Бог его не обидел. Не обидел и целеустремлённостью ― Денис точно знал, каким хочет видеть своё будущее, и спокойно и методично осуществлял план. Они познакомились в банке, куда Ружена устроилась, получив диплом, и где оба в тот момент были простыми клерками. Она дальше клерка так и не продвинулась ― а Денис к моменту её увольнения уже заведовал отделом и останавливаться на этом явно не собирался. Родственники Дениса, чьё одобрение было для него очень важным, в Ружене души не чаяли. Если кто-то из них ― коренных москвичей ― и смотрел на неё свысока, она сама ни разу этого не ощутила.
  Денис был идеальным ― и от его идеальности у Ружены сводило скулы. Он признавался ей в любви, но она ему не верила. Считала, что и сама тоже ― часть его жизненного плана; что он спокойно и методично выбрал её на роль своей жены. Ей было скучно с ним; она надеялась, что полюбит его, когда начала с ним встречаться, но этого так и не произошло. Отсутствие любви мучило её сильнее всего ― Ружена казалась себе уродцем, органически неспособным влюбляться. В конце концов, она решила, что разойтись будет честнее и правильней для них обоих. Грядущее одиночество её не пугало ― она привыкла к нему ещё в юности; повода волноваться за судьбу Дениса у неё тоже не было. А полтора года спустя счастливый случай свёл её с Бережецким, после чего унылая Руженина жизнь волшебным образом изменилась, став даже лучше, чем можно было мечтать.
  Старший брат, единственный из близких Ружены, принимал как должное всё, что с нею происходило, не давал советов и не спрашивал лишнего. Разве что изредка намекал, что был бы не прочь обзавестись племянниками ― как будто своих дочерей ему не хватало! Но правды о ней не знал и он. Иногда Ружена об этом жалела ― например, сегодня она бы с превеликим удовольствием поделилась с ним радостью, ― но у неё и мысли не возникало нарушить уговор с Бережецким. А потому беседа, как обычно, получилась нежной, но пустяшной. Брат, посмеиваясь, с присущим ему мягким юмором пересказал свежие семейные новости, выслушал Руженины восторги по поводу того места, куда её отправили, а на прощание произнёс:
  ― Я пожелал бы тебе оттянуться на всю катушку, Рыжик, если бы не знал, что оттягиваться ты не умеешь. Но хотя бы просто отдохни как следует. Отоспись на год вперёд, в Москве у тебя такого сна не будет.
  ― Постараюсь, ― улыбнулась Ружена. ― Уже начала отдыхать. Родителям привет!
  На душе у неё стало совсем тепло.
  Закончив разговор, она принялась собираться, и в этот раз, не лукавя, надела лыжный комбинезон. В отличие от вчерашних брючек, он хорошо на ней сидел и был красивым ― снизу голубым, а сверху белым, с узором в виде крупных и мелких голубых снежинок. В последний момент припомнив совет Таракана, она сунула в карман тёмные очки и вышла из номера.
  На лестнице Ружена замешкалась. Нужно было спуститься на первый этаж, но то, что последует за разговором с портье, её заранее пугало. Пока стояла, мимо неё сверху вниз промчался Иларио Висконси, взбудораженный до крайней степени; на щеках у него цвели пунцовые пятна. Ружена проводила его взглядом и, движимая полуосознанным любопытством, отправилась туда, откуда он появился ― на третий этаж. Ей захотелось узнать, есть ли там что-нибудь, кроме номеров.
  Но как раз номера там и отсутствовали. Практически весь третий этаж в нижней части двухуровневого здания отеля, как выяснилось, занимало просторное солнечное помещение, которое уместней всего было бы назвать залом. Из мебели здесь имелось лишь несколько мягких шезлонгов. Три стены были стеклянными, за одной из них был виден засыпанный снегом широкий балкон, больше похожий на веранду. В тёплое время года, догадалась Ружена, остекление с этой стены убирают, и балкон становится продолжением зала.
  В шезлонге в дальнем конце комнаты, закинув ногу на ногу, возлежал Руди. Глаза у него были закрыты, тонкие длинные пальцы с выступающими суставами меланхолично поглаживали тяжёлую каплю-серёжку. Ближе ко входу за мольбертом с кисточкой в руках сидела Алессандра. Эти двое не разговаривали и, похоже, вовсе не замечали друг друга. Ружену, застывшую на пороге, они тоже не заметили. Первым её побуждением было молча исчезнуть, ибо неловкость, которую Руди вызвал у неё в первую встречу, сейчас овладела ею снова. Но она понимала, что потом сама будет стыдиться своей трусости, и, подавив порыв, поздоровалась:
  ― Доброе утро!
  ― Доброе утро, ― хрустальным колокольчиком прозвенела в ответ Алессандра.
  ― Моё почтение, фройляйн Ружена, ― равнодушно откликнулся Лоттин сын.
  Рука, теребившая серьгу, на секунду прервала своё занятие, приветственно покачавшись в воздухе. Ружена немного подождала, не скажет ли Руди что-нибудь ещё, но, к её облегчению, он умолк, как будто сразу о ней забыл. Тогда она обернулась к Алессандре.
  ― Рисуешь?
  ― Да. Здесь прекрасный свет, особенно утром, ― охотно ответила та.
  Юная итальянка, изящная, нежная, ослепительная, сама сейчас смотрелась как картина ― впору садиться и писать! Девчоночьи заколки с полотняными цветочками и клетчатая рубашка, перепачканная красками, делали облик синьорины Висконси уютным и трогательным.
  ― Можно взглянуть? ― спросила Ружена.
  ― Пожалуйста! ― улыбнулась Алессандра, но в её глазах отчего-то стояла грусть.
  Или, скорее, тревога.
  Ружена с замиранием сердца обошла мольберт. Позавчера она боялась разочароваться, услышав невыразительный и пресный голос Алессандры, а сегодня ― увидев вместо картины невразумительную мазню. Но разочарования и теперь не случилось. Почти законченная акварель, изображавшая вид со смотровой площадки, радовала глаз точностью оттенков и линий. В небе, невесомые, как облака, крылом к крылу парили две огромных белых птицы ― а может, это и были облака, похожие очертаниями на птиц.
  ― Как чудесно! ― восхитилась Ружена. ― Ты настоящий художник, Алессандра.
  ― Ну что вы! ― порозовела девчушка. ― До художника мне ещё расти и расти.
  ― С натуры писала?
  ― Сначала да. Но там холодно и ветер, так что пришлось устроиться здесь.
  Тревога из её глаз так и не исчезла, и Ружена, помедлив, всё же решилась спросить:
  ― Что-то случилось? Я встретила на лестнице твоего отца, он показался мне очень... расстроенным.
  ― Не знаю я, что случилось! ― Алессандра словно ждала вопроса. У неё задрожали губы, и стало ясно, что она не только встревожена, но и обижена. ― Наверное, нам придётся уехать раньше. Папа всё время нервничает, я не знаю, наверное, это из-за мамы. Мы ещё вчера с ним решили, что утром он пойдёт кататься, а я ― рисовать... вы понимаете, пока свет...
  Ружена кивнула:
  ― Пока здесь хороший свет. Я понимаю.
  ― Я думала, он уже катается. А он прибежал сюда и стал уговаривать меня пойти с ним. Одному, мол, ему скучно. Я отказалась, тогда он накричал на меня, потребовал заканчивать и спускаться вниз. Вы знаете, я всё-таки пойду, ― она вдруг резко поднялась и начала складывать кисточки, ― у меня... как это сказать по-английски... сердце не на месте, да? Папа никогда раньше так себя не вёл.
  ― Ступай, конечно, ― сказала Ружена, и в этот момент снаружи, со стороны входа в шале, приглушённая двойными стёклами, внезапно зазвучала музыка.
  ― Что это? ― удивилась Алессандра.
  ― Давай посмотрим.
  Вместе они подошли к стеклянной стене.
  Перед крыльцом, жизнерадостно сверкая на утреннем солнце, громоздился большой серебристо-синий внедорожник. Рядом с ним, прислонившись к капоту, стоял плечистый русоволосый мужчина в распахнутой светлой куртке ― и с самым беспечным видом играл на трубе.
  
   Продолжение следует...
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"