Хлопает безостановочно дверь. Над нею скорбный лик святой Параскевы, да красненьким стеклом отсвечивает мерцающая лампада.
Дверь по-прежнему хлопает. Некоторые, прежде чем зайти в церковь, торопливо крестятся, снимают шапки или повязывают на голову платки.
- Ради Христа-Господа подай, - скороговоркой шепчут попрошайки, основательно и плотно расположившиеся на дорожке, свежо пахнущей на морозе новым асфальтом. Кому-то улыбается удача и тогда, если милостыней оказалась "крупнокалиберная" бумажка, попрошайка торопливо и гордо прячет ее за пазуху, шмыгая красным носом.
К храму подъезжает машина, новая девятка, заблаговременно отмытая и потому ослепляющая всех серым глянцем. Из нее вылезает дородный, с окладистой бородой, священник.
Мария, до этого момента незаметно стоявшая подле изгороди, встрепенулась. Тяжело отошла от ограды. На измятом, испитом лице смятение и нервные, бегающие глаза. Светлые жидкие волосы спутались в грязные концы под рваным шарфом.
Священник в это время достает с заднего сиденья пухлый портфель, тщательно запирает машину, поставив ее на сигнализацию, любовно и хозяйственно окидывает ее взглядом и, степенно раскачиваясь тяжелыми полами рясы по свежему легкому снегу, направляется к зданию. Ему вслед кланяются попрошайки. Он едва заметным движением перста, не шелохнув высоко поднятой головой, благословляет их.
Снова хлопает дверь. Мигает лампада.
Мария, застывшая в напряженном невысказанном ожидании своего шага к священнику, вдруг сникает с последним стуком двери. Плечи ее опускаются. Она долго шарит в карманах драной куртки и достает мятую папиросину. Чиркает спичкой и по-мужски глубоко затягивается дымом. Еще одна глубокая затяжка и Мария хмуро оглядывает двор - к храму спешат суетливые старухи, облезлая собачка с поджатым хвостом перебегает тропинку и чему-то смеется счастливым сытым смехом какая-то женщина в длиннополой лисьей шубе, выходя из черного лимузина. К ней сразу тянутся руки, и многогласый шепот снова скрипит: "Христа-Господа подай".
Мария поднимает голову и смотрит на храм, прищурившись. Над пятью золотыми луковицами тяжелым серым полотном ползет небо. И стучат обувью люди, стряхивая снег, перед порогом церкви. И снова хлопает дверь и мечется огонек в красной лампаде под овальным ликом святой Параскевы.
Мария продергивает плечами, зажимает папиросу в зубах и, сжав в кулачки покрасневшие от холода руки, идет к калитке, нервно расталкивая локтями людей...
Она знала, что ее ищут. Она помнила об этом постоянно, о погоне за тобой нужно помнить всегда. Ее голова по-птичьи дергалась на сутулой фигуре, когда Мария слышала подозрительный шорох или скрип. Спокойной Мария была лишь ночью. "Ночью все кошки серы", - криво сама себе усмехалась Мария и выползала из сырого подвала, когда высоко в небе парила луна. Тогда она садилась под ближайший высокий куст и, подперев голову руками, долго смотрела на бисером рассыпанные по небу звезды. Одна ей даже мигала. От этого на сердце у Марии становилось теплей, и в такие минуты она чувствовала, что может даже и немного помечтать...
Сырой, скудно освещенный голой, сороковаттной лампой, подвал. Газета на полу. На газете бутылка, уже опорожненная наполовину, грубо и толсто нарезанный хлеб, сало жирным куском расплылось среди граненых стаканов.
Николай, крупный, с массивной челюстью, сплюснутым носом и злыми масляными глазами, смотрит на Марию, кивает на газетные заголовки и бурчит:
- Совещаются, 6.., падлы! Под себя, сраные, жмут! А ну давай, по-последнему!
Булькает водка и звенят стаканы.
Мария криво усмехается. Николай нюхает хлеб перебитым в недавней драке носом. Забрасывает его в рот.
- Сало возьми! - говорит ему грубовато-нежно Мария.
- Сам знаю, вперед не лезь! - и тянется за салом, пьяно возя по газете рукой. Натыкается на сало. Лениво ругается.
Мария хрипло смеется и откидывается на пол. Николай глядит на нее недоуменно, отрывая кривыми и мелкими, как у полевого грызуна зубами, сало от толстой шкурки. Мария смеется, но тут словно что-то порвалось внутри и смех переходит в лающий кашель, от которого лицо ее багровеет. Она пытается его прервать, стуча себя по груди, но этот странный кашель, похожий на смех и плач одновременно, продолжается.
- Че смеешься! - зло кричит Николай, сплевывая на пол шкурку.
Мария замирает, изредка прорываясь булькающей икотой. И тут Николай ее бьет:
- Че смеешься, 6.., говорю! Отвечай, 6.., а то врежу!!
Мария приподнимается, опирается на локти и смотрит на него. От долгого кашля глаза ее мокрые и когда она моргает, то по щекам сползают слезы. Она знает, что Николай не любит слез. Но что поделать.
Мария не успевает увернуться от его нового сильного удара, который отбрасывает ее к сломанному стулу. Из разбитой губы потекла кровь и Мария, облизывая губы, бормочет, отводя взгляд:
- Ну.., больно же, гад!
- А, - с пьяной ненавистью выдыхает Николай, - больно? Н-на еще раз!
Лампочка запрыгала на проводе, отбрасывая причудливые тени по сырым щербатым, безглазым от отсутствия окон, стенам. В углу на колченогой раскладушке плюшевый медвежонок.
- Н-на!
Еще удар. Николай уже стоит над нею, раскинув руки, и лупит ногами, насколько ему позволяет равновесие.
Мария сначала постанывает, и пытается увернуться от его ударов, перебираясь с пола на раскладушку, но и там ее настигает Николай и снова бьет, пьяно обливаясь слезами, что-то жалобно бормоча под разбитый нос, а Мария уже перестает стонать и только послушно, и привычно принимает удары...
Отдохнув, Николай нащупывает взглядом спящую Марию. Она лежит на спине, голова ее запрокинута вверх, рот открыт и резкое, отрывистое, пьяное дыхание отравляет воздух.
Николай, словно скатерть, сдергивает вниз брюки Марии, с чувством хозяина проводит широкой ладонью по ее голым ногам и сваливается на нее, сбросив с себя штаны. Раскладушка жалобно воет.
Мария открывает глаза и, прямо перед собой увидев напряженное и тупое лицо Николая, переводит взгляд на потолок. Он дергается над ее глазами. Вверх-вбок, вверх-вбок.
- А-ах! А-ах! - как стайер на финише, сипло дышит Николай. Голые ягодицы судорожно сжимаются.
Вверх-вбок потолок. Вверх-вбок. Лампочка уже режет глаза. Мария закрывает их.
- А-ах! А-ах! - Николай вдавливается в ее тело еще раз, еще, - Ах! Еще, ах!!!
И часто дыша, успокаиваясь, откидывается от нее. Раскладушка маленькая и он грохается бесформенным, бесчувственным кулем на пол.
Мария открывает глаза - потолок на месте. И лампочка.
Опять, уже тише, воет раскладушка - Мария сползает с нее и, нашарив на полу брюки, одевает их. Делает шаг, второй и почти плавно валится на пол. На коленях доползает до газеты, пересматривает стаканы, трясет ими надо ртом, сильно вытянув язык. Что-то капает. Мария роняет стакан и видит в углу отброшенного Николаем медвежонка. Рассеянно смотрит на него, кивает ему и, бросив голову на лодочкой сложенные ладони, забывается тяжелым сном на полу.
Потом, поздней ночью, Мария просыпается и, раскачиваясь во все стороны, нетвердыми шагами выходит из подвала, ежась от холода и озираясь вокруг с некоторым беспокойством. Она вскидывает голову - на звезды. Далекие звезды. Мария закрывает глаза.
Про них бабушка когда-то шептала, поглаживая ее мягкие кудри, что звезды зажигаются ангелами и каждая звезда - это свеча Божья за душу человеческую на Земле. Душа у человека томится от скверны мирской и хорошо, если человек вспомнит и посмотрит на небо ночью. И та свеча, которая мигнет ему и есть его свеча и его совесть перед Богом. После этого бабушка почему-то заплакала и долго не могла прийти в себя, только кивая что-то испуганной Марии, которая все кричала: "Бабушка, бабушка, не плачь, пожалуйста! Не плачь, бабушка и прости меня!".
Мария открывает глаза и ищет на небе ту единственную, таинственно переливающуюся фиолетовым светом звезду. Она ей всегда мигает. Вот она. Мария слабо и благодарно улыбается ей. Но звезда молчит. Она струится холодным немым светом.
Мария, сцепив пальцы, пробегает глазами по небу. Неужели она ошибается. Нет, она точно знает, где ее звезда. Уже замолкнувшая. Тут Мария вскрикивает - звезда гаснет... И, в тот момент, когда сердце у Марии падает куда-то в черноту отчаяния, звезда взрывается обжигающими брызгами в полнеба и несется ослепляющим пламенем прямо на нее.
Мария стоит, раскинув руки и зажмурив глаза, прямо под неведомым светом. Это невероятно - свет идет гигантским лучом с неба! Ночью!
Наверное, в глаза так ярко может слепить солнце где-то на море. Ты спишь или пытаешься спать, перекатывая шарами глаз под раскаленными веками, а рядом, нежно шурша гальками, вздыхает море.
Раздается еще одна бесшумная вспышка, и небо замкнулось.
- Ах, - вздыхает Мария и, не раскрывая глаз, падает в снег. Наверное, ей приснился сон. Это было, было так незнаемо. Так чудно! Морозный воздух остужает голову и она бормочет:
- Везет же, а? Эх, жизнь молодая!..
Третий час утра. Одинокая, страшная своей неприкаянностью и безобразием, Мария словно торопится успеть до назначенного часа, скользя вдоль стен домов. Она не может позволить себе прогулки по улицам, чтобы созерцать, как под первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь плотный слой облаков, просыпается город. Мария деловито и размеренно шагает рваными мужскими ботинками, вжав голову в плечи и смотря себе под ноги. Временами она, очнувшись, встряхивает головой и опасливо озирается в поисках врага. Чувствуется, что ее держит в этом долгом пути через улицы и переулки какая-то важная цель...
Про погоню нужно помнить всегда. Всегда и везде. От этого страшного чувства, что вот-вот настигнут, схватят за руки и начнут с криком их крутить, все тело постепенно превратилось в локатор. Тело все чувствовало; даже когда Мария спала, тело работало: оно неслышно вибрировало в поисках враждебных волн. Иногда, и все чаще, Мария чувствовала усталость тела - тогда нужно было всего лишь выпить. И забыться свинцовым сном в углу своей норы...
Спустя некоторое время Мария стоит перед стальной, сейфового типа, дверью и держит руку возле звонка, не решаясь нажать на кнопку. Она вслушивается в звуки из квартиры.
Там уже не спят. Громко работает новейший, в полстены, японский телевизор - "Утро" сообщает о событиях в мире и крохотная, прозрачная от долгой жизни старушка, утонув в огромном, обтянутым кожей, кресле, напряженно вслушивается в новости, держа в подрагивающих руках слуховой аппарат. От него вьется белый шнурок к правому уху.
В ванной мужской голос поет последний шлягер из репертуара Шуфутинского, а на кухне начинает тонко свистеть закипающий чайник.
Мария нажимает кнопку.
Старушка, всполошившись, оглядывается в коридор. Мужское пение продолжается, но недолго - тут опять раздается звонок, долгий, назойливый и знакомый. Старушка вздрагивает, когда видит в коридоре своего сына с опасной бритвой в руке. На подбородке застыла мыльная пена. Маленькие, кнопками, глазки ехидно буравят мать.
- Это она, - многозначительно бросает он ей и уходит на кухню выключить чайник.
Звонок раздается снова. Еще более долгий.
Старушка сжимает изо всех последних сил аппарат, словно заклиная технику в совершении неведомого чуда. Голова ее подрагивается и седая прядь редких волос упала на лоб. Она пытается встать, сползая к краю кресла и держась свободной рукой за спинку.
Сын снова появляется в коридоре, уже без бритвы и пены на толстом лице, и, заглянув в комнату, бросает матери:
- Сиди! Я сам!
Старушка снова, уже на исходе сил, забирается в кресло, прислушиваясь к звукам. Она опускает аппарат на колени и пальцем подкручивает колесико на большую громкость.
Мария видна через глазок - маленькая, скрюченная, как гном, она жалобно и в то же время с вызовом смотрит в глазок, вымучивая из себя улыбку.
- Матери нет дома, - бросает ей брат, переступая босыми ногами по полу.
- Да мне только на минутку, - жалобно просит Мария. - Волька, мне очень тяжело.
- Тебе на прошлой неделе мать уже давала деньги! - Вольдемар оглядывается назад - старушка восковой статуей замерла в кресле.
- И вообще, - продолжает он уже увереннее, - запомни раз и навсегда - дорога тебе сюда заказана!
Их старая мать беззвучно плачет.
- Позови мать! - уже требует Мария.
- Я тебе сказал, ее дома нет! - враждебно чеканит слова брат и добавляет, - снова в дурку хочешь?
Старушка размазывает пергаментной ладошкой слезы по лицу.
- Скотина ты, - констатирует Мария, - как был ты свиньей, так ею и подохнешь. Мать, можно сказать, мне единственная на свете.
- Я ухожу, - говорит Вольдемар и на всякий случай гремит дверной цепочкой.
Зайдя в комнату, он видит плачущую мать и зло кричит:
- Чего ты опять рыдаешь по этой суке?!
- Д-дай ей денег, прошу тебя, - проговаривает сквозь слезы старушка, - я тебе из пенсии потом отдам.
- Ты мне и так задолжала тридцать тысяч! - рявкает на нее Вольдемар и старушка, всмотревшись в его глаза, отворачивается.
Вольдемар брезгливо глядит на нее и выходит из комнаты в коридор. Там он снова прильнул к глазку.
Мария все стоит. Лицо ее дергается как от тика, и она как-то странно озирается вокруг себя, словно ее окружает сонм призраков. Вдруг она смотрит наверх. По лестнице кто-то спускается. Вольдемар напряг слух.
- Пал Ваныч, - обращается к идущему навстречу ей пенсионеру Мария, - Пал Ваныч, славненький, Волька опять ко мне мать не пускает, а у меня деньги кончились. Займите, Христа ради, тысяч десять, а?
Мария жалобно, полумолитвенно, складывает руки на груди, с тоской и вожделением уставившись на руки Павла Ивановича. Он стоит перед ней в ветхом, не по сезону, китайском макинтоше, в руке болтается бабья сумка с подшитой ручкой, а на круглом лице темнеют старческие родинки. Он грустно смотрит на нее и тонким голосом отказывает ей:
- Нету у меня денег, голубушка.
- Да как же нет! - кричит отчаянно Мария, - не может быть такого, Пал Ваныч...
- Нету у меня денег, - разводит руками Пал Ваныч и пытается пройти мимо нее, - были бы, обязательно дал немного. А так...
- А ну дай деньги! - вдруг зло дергает на себя хрупкого старика Мария, ухватившись за макинтош, и дышит в лицо перегаром, - хошь, под ребро получишь?
- Ой, охо-хо, - заплакал Пал Ваныч, - что с тобой сделали? Какая же ты девочка была хорошенькая. Как вспомню, что качал тебя на коленях, никогда бы не поверил, что Машенька мне ножом станет угрожать.
- Не веришь, - шепечет Мария, быстро озираясь по сторонам (если долго здесь задерживаться, набегут ироды, и повезут ее в казенный дом), - вот, видал?
Из-за пазухи блеснуло лезвие.
Пал Ваныч, охнув, осел на ступеньки и, не обращая внимания на сбегающие по худому лицу слезы, молча достает из-за пазухи маленький кошелечек.
Мария от волнения торопливо, гулко, на весь подъезд, переступает тяжелыми ботинками, не отрывая жадного взгляда от убогого кошелька. Павел Иванович, скребнув в нем скрюченными от артрита пальцами, дает Марии десять тысяч. Вздыхает:
- Последние отдаю. Самому жить не на что будет.
- Ой, миленький, родненький, - лопочет Мария, спешно пряча нож в карман и, выхватив деньги, глядит на дверь, за которой затих в ожидании ее ухода Вольдемар. - Сдохла бы с голоду, если не вы бы, Пал Ваныч!
- П-пошла прочь! - тонко и не страшно кричит на нее Павел Иванович, оставаясь на ступеньках и, ухватившись слабой рукой за перила, плачет, уже без слез.
- Но-но, не кричите. Маменька все равно деньги вам отдаст за меня, - кричит ему Мария, сбегая по лестнице вниз и бросая последний взгляд на дверь, за которой наливается яростью брат. - Вы, Пал Ваныч, только позвоните в дверь...
- Я тебе позвоню, с-сука.., - бормочет с ненавистью Вольдемар и зябко поднимает одну ногу, потерев ее о другую - он по-прежнему стоит босой.
Павел Иванович остается на ступеньках и безутешным взглядом окидывает свою жизнь, проходящую теперь перед его глазами.
Вольдемар едва не рвет дверь, чтобы своими сильными руками мясника городского универсама, на которых буграми перекатываются мышцы, лично вытолкнуть, грубо, как последнее отребье, Марию из подъезда. Но она уже стучит своими дурацкими ботинками где-то внизу, а сталкиваться с плачущим стариком Вольдемар не хочет. Он уходит в комнату и, чеканя каждое слово, бросает старушке:
- Ты вот знаешь, до чего она дошла?.. У дурака-профессора с четвертого этажа деньги занимает!
Старушка плачет:
- Добрая он душа... Ее жалеет!
- Да вы все этих пьяниц и шлюх жалеете! - кричит Вольдемар. От бессилия что-либо лично свершить, глазки его еще больше сужаются. Он поднимает толстый кулак и грозит матери, собираясь сказать что-то, но передумал и только сплевывает:
- Тьфу ты, черт бы всех побрал!
- Она моя дочь! - в сердцах восклицает старушка и прячет в ладони свое маленькое и мокрое от слез лицо.
Стоя в очереди в винном магазине, Мария жадно разглядывает прилавок, теребя в руках десятку тысяч. Когда ее очередь подходит, она жадно выдыхает: "Мне "Кириллыча!". Ей хватало на бутылку, да еще оставалась сдача. Сегодня Мария чувствует себя богатой женщиной.
Прибежав в подвал, Мария обнаруживает в нем, кроме Николая, троих незнакомых ей лиц. Две, разбухшие от алкоголя и хлеба, бабенки с красными лицами, да какой-то долговязый, с высокомерно-брезгливым выражением на длинном лице, парень.
- Эй, давай, давай! - Николай машет ей рукой, - заходи! Вали, что принесла!
- А это друзья мои, - продолжает он, когда Мария осторожно спустилась вниз, - сегодня познакомились. Вот Верка, Нюрка и их, их, как это, кавалер Вася.
- Давай, давай, выкладай, - Николай поворачивается к гостям, - жена, значит. Прошу любить и уважать. Хотя и дура сильная, но люблю...
Бабенки хохочут. Вася только молча сплевывает, ни на кого не глядя.
Мария задирает вверх куртку и ставит на газету настойку. Рядом ложится пачка "Кэмела".
- О-о, - орут бабенки и толкают друг друга локтями.
- Тихо, - рявкнул на них Николай и поднимает руку, призывая к тишине, - хозяйка, значит.
Николай тянет Марию за брюки:
- Садись. Обмывать будем. Знакомство и дружбу. Вася, вот, самогон, видишь, если не ослепла, принес, - Николай осклабился, - ну, а бабы, - он смотрит на них и облизывается, - Бабы для сладости, значит.
Верка и Нюрка гогочут во весь голос.
- Услада жизни наша! - патетически заключает Николай и дергается головой в колени Верки, та сипло хохочет, широко открывая черный от гнилых зубов рот.
Мария молчит. Васька еще раз сплевывает и наливает ей самогон:
- Давай.
Мария поднимает стакан и смотрит в угол. Там - плюшевый медвежонок. Она вытирает рукавом рот и торжественно, немного смущаясь, говорит:
- У нас будет ребенок.
И залпом осушает стакан. И сразу надвинулась на нее тишина.
Васька хмыкает и смотрит на Николая, что-то бормочущего у Верки под юбкой. Та дергает его за волосы:
- Слышь, папаша, заявление-то?
Николай медленно, тягостно отрывается от нее, присаживается, поджав под себя ноги, как иранский падишах, и знаком приказывает Ваське подать стакан. Тот ловко наполняет стакан до краев и вкладывает его в руку Николаю.
- Опять? - спрашивает, ни на кого не глядя, Николай и двигает вбок головой, будто его душит новый воротничок.
Все молчат и смотрят на Марию. Она что-то шепчет под нос. Верка, с напряженным любопытством вслушиваясь в ее бормотание, радостно и поспешно переводит, глядя на всех с ухмылкой:
- Она говорит, что невиноватая она.
Николай снова двигает головой, расправляет плечи и неспешно осушает полный стакан, ахнув. Нюрка подносит ему воблу. Николай отводит ее руку и, театрально закатив глаза, нюхает рукав. Молчание. Вдруг он вскакивает и принимается плясать по каморке вокруг газеты, похлопывая себя по ляжкам и только восклицая фальцетом, словно передразнивая кого-то:
Все закружилось, завертелось перед его глазами: Верка, Нюрка, Васька, вобла, стаканы, бутылки, раскладушка, сырые стены и ... Мария, смотревшая в пол.
Николай остановился, пошатываясь, перед ней.
Верка замирает, открыв рот, с дымящейся сигаретой в кокетливо отставленной руке, Нюрка медленно жует что-то, а Васька, уже зная все наперед, смотрит на Марию, часто сплевывая в угол.
Николай наклоняется к самому лицу Марии, грубо схватив его за подбородок, и гнусавит:
- Тебе его, 6.., выдавливать, не мне...
- А я, - Николай опять хлопает себя по ляжкам, высоко поднимая ноги, - свобо-одный челове-ек! Э-эх, страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек! И нигде не дышит так свободно человек, - фальшиво пропевает он. И, через секундное мгновение, врезает Марии кулаком в лицо.
Бабы истошно визжат...
В углу пыхтят мужики. Под Николаем стонет Верка, под Васькой тонко всхлипывает Нюрка. Ее Васька трахает молча, остервенело, словно мстя ей за что-то. Нюрка только сжимает зубами какую-то тряпку и, закрыв глаза, поскуливая, привычно ждет. Окончания болезненной процедуры.
Николай в своем репертуаре - методичное "Ах!" раздается эхом по подвалу.
Мария смотрится в осколок зеркала. Осторожно трогает разбитую губу с коркой засохшей крови на подбородке. Под глазом кровоподтек.
- Ах! Ах! Ах! - Николай буравит Верку, и та, уже потеряв осознание реальности, кажется под ним грубо набитой тряпками куклой.
Мария снова трогает корку крови, скребет ее пальцем и в мгновение перед ней проносится воспоминание, как одна старая карга, нелегально делавшая аборты, поднесла на крючке к ее глазам убитую жизнь. Сколько раз она бегала к этой сволочи, которая, радостно потерев усыпанные загрубелыми бородавками руки при виде поллитры самогона, тащила самодельный крюк...
И потом Мария, полая и неживая, как зомби, бродила по городу, прижимаясь к стенам домов. И крики малышей для нее были сущим проклятьем. И она опять бежала к матери, и валялась на половике под дверью, проклиная Вольдемара и крича на весь дом, что будь все проклято, если она такая несчастная и убогая, что Бог отвернулся от нее. Тогда вдруг распахнулась дверь напротив, где жила всем известная паломница и певчая в хоре Церкви Святого Николая Угодника Глафира Евсентьевна, и она, растрепанная седыми волосами, огромная и мощная, как скала, в ночной рубашке со сверкающим крестом на груди, гаркнула на нее: "Заткнись! Заткнись! Да как ты посмела Бога хулить!". И застучала своим крепким кулаком по деревянному косяку двери: "Да ты благодарить Его должна за испытания, которые тебе Он дает! Да ты!.." И оборвала свою речь, исчезнув в черноте квартиры, а Мария, оробевшая от яркого видения, медленно поднималась с колен и всматривалась во тьму чужой квартиры. И слезы, а казалось, что все уже высохло, что плакать нечем, слезы побежали по лицу Марии, и она их глотала тихо, и ждала.
Глафира Евсентьевна дала ей банку святой воды, просфоры, иконку Божией Матери, сама на шею повесила крестик латунный и в придачу денег дала.
Господи, Ты есть! В тот же день Мария накупила себе прорву бутылок водки, воблу, колбасу и в гордом, горьком одиночестве пила подряд три дня, стуча себя по голове свинцовыми кулаками и падая навзничь перед иконкой. Когда проснулась - сидел перед ней Николай. И больше ничего не было - ни иконки, ни банки с водой, ни просфоры, только крестик латунный холодел на груди под платьем. Она тогда и не поняла - было видение ей от Бога или нет. Наверное, было, решила Мария, когда случайно зацепилась рукой за крестик. Было. Но ушло. Опять ушло...
- Ах! Ах! Еще, ах! - продолжает Николай рвать Верку.
Мария бросает зеркало, подползает на корточках к газете, берет пустую бутылку, поднимается на ноги, стараясь сохранить равновесие и подходит к Николаю. Она тупо смотрит на его плешь, на хлюпающую задницу. Вдруг что-то в глазах ее проясняется и она, бормотнув: "Ничего тебе не будет", замахивается бутылкой на его голову.
Звон разбитого стекла. Последнее "Ах!".
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Прошло полгода. Апрель явил себя мокрой обувью, бледными от долгой зимы лицами и злым, бьющим в глаза солнцем.
- А ты, мать, - начинает ужин Вольдемар, яростно разрезая ножом сочащуюся кровью отбивную, - знаешь, где дочь твоя бродит?
Старушка молчит. Перед ней на тарелке лежат нетронутыми два яйца и тонкий ломтик черного хлеба.
- Не слыхала, - удовлетворенно хмыкает Вольдемар и бросает в рот кусок мяса.
Старушка робко берет в руки яйцо и пытается его разбить. Но сил не хватает и она тихо опускает яйцо обратно на тарелку.
- Так вот, - продолжает сын, прожевав кусок, - она уже в том подвале не живет. Она, оказывается, по вокзалам шастает.
Вольдемар отпивает большими глотками пиво из бутылки и, громко рыгнув, заканчивает:
- Мне свои люди сказали.
Старушка тяжело дышит, хватая ртом воздух, и ручками вдруг цепляется за скатерть.
- Ты что? - немеет Вольдемар и бросает вилку на стол, - тебе чего, мать, плохо?
Мать плавно валится набок, уже громко и часто охая.
- Эй! - кричит Вольдемар и кидается к ней. Он успевает подхватить ее и, быстро перенеся в гостиную на диван, набрасывается на телефон:
- Скорая! Вы там быстрее! Что? Да у меня мать умирает!!!
Он сообщает им адрес и бросившись в квартиру напротив, к Глафире Евсентьевне, тяжело стучит кулаками в дверь.
- Тебе чего, - неожиданно быстро вырастает на пороге соседка.
- Мать у меня, - трясет ручищами Вольдемар, - да пока "скорая" свою задницу начешет, она помрет! Я вам мяса нанесу!!!
- Молчи! - цыкает на него Глафира Евсентьевна и на мгновение исчезает в квартире. За спиной Вольдемар слышит стоны матери и от страха только вытирает об штаны потеющие ладони. Соседка так же неожиданно является, неся свечки, банку с водой и требник. Увидев Вольдемара, она возмущается:
- Что ж ты мать оставил одну!
- А-а! - шлепнул себя по голове Вольдемар и бросается назад. За ним спешит Глафира Евсентьевна.
Старушка уже наполовину сползла с дивана, далеко назад откинув голову. Из приоткрытого рта вырывается частыми короткими всплесками хриплое дыхание...
Вокзал. Зал ожидания. Патруль проходит сквозь ряды сидящих, огибая сумки, тюки и всевозможные мешки. В середине одного ряда дремлет Мария. Куртка уже не скрывает ее большого живота, на который Мария, оберегая, положила свои худые руки. Из-под опущенных век она следит за милиционерами.
Не забывать об опасности. Враги притаились всюду. У них засада. Главное - вовремя ее учуять.
Никому нельзя верить. Все лгут, сладостно улыбаясь. А потом, также улыбаясь - нож в спину. Все время улыбаются враги. Везде...
Милиционеры проходят мимо, о чем-то переговариваясь по рации. Мария, вздохнув, закрывает глаза. И тут же их испуганно распахивает - по вокзалу, тяжело опираясь на палку, идет ее мать.
- Мама, - испуганно бормочет Мария, торопливо приглаживая волосы на голове и привставая, - ты чо это здесь?
Старушка оборачивается на ее голос, слабо улыбается, и, кивнув головой, направляется к ней.
Тут Мария замечает, что мать словно окутана легким белым облаком и, вернее, сама была этим облаком.
- Чо это с тобой? - шепчет Мария. Испарина выступает на лбу, ей вдруг становится плохо и она нехотя водит рукой, отгоняя мать:
- Не надо. Не надо, мама, я боюсь.
Старушка, все так же, пытаясь согреть своей мягкой улыбкой дочь, подходит к ней и прикладывает руку к ее круглому животу:
- Мальчик будет... Ангел будет..
- Ой, - вскрикивает Мария. От горячей материнской руки живот словно стянуло обручем. - Ой, мама, не надо!
- Помяни Господи, - говорит скороговоркой мать, не отрывая руки от дочери и обратив взор к небу, - оставшихся, сокровища их исполни всякого блага, супружества их в мире и единомыслии соблюди, младенцы воспитай, юность настави, старость поддержи, малодушныя утеши, расточенныя собери, прельщенныя обрати, стужаемыя от духов нечистых свободи, плавающим сплавай, путешествующим сшествуй, вдовицам предстани, сирых защити...
- Мама! Уйди! - бешено кричит Мария, пытаясь оттолкнуть ее. А старушка еще раз кивает головой, потом оборачивается по сторонам и сама себе говорит:
- Рано еще, рано...
И исчезает.
Мария раскрывает глаза - ее сильно трясут за плечо. Над нею стоят милиционеры, врачи, и медсестра продолжает трясти ее за плечо. Мария вдруг обнаруживает себя лежащей на полу под любопытными взглядами вокзальных зевак и ощущает снова сильный толчок внутри себя. Она растерянно смотрит на людей, а ее уже опускают на носилки и под громкий, эхом раскатывающийся по залу шепот, уносят вон. Мария, неожиданно для себя самой, успокаивается и устало закрывает глаза...
Где-то плачут дети, рядом в окно что-то кричит родственникам молодая мать. Ответом ей непрестанный гул автострады.
Над Марией стоит пожилая, с широким улыбчивым лицом, медсестра и протягивает ей белоснежный конверт, из которого что-то выглядывает - красное, сморщенное и некрасивое.
- Мальчик, мальчик-то у тебя, - говорит медсестра.
Мария странно улыбается.
- Как назовешь-то милая, - уже настороженно говорит медсестра - ей не понравилась улыбка. Мало того, что бомжиха вокзальная, что роды преждевременные, что врачи перемучились, резая роженицу, так вроде и не в себе уже.
- Как звать-то будешь сыночка? - повторяет медсестра, за улыбкой пряча свою обеспокоенность.
- А-а, - протягивает Мария и переводит блуждающий взгляд на ребенка. У него ясные серьезные глаза и вокруг головы сияющий золотом нимб.
- Ах, - выдыхает потрясенно Мария и шепчет, - Ангел... Ангелочек...
- Ангелочек, ангелочек, - быстро тараторит медсестра и привычно оголяет грудь Марии, - будет, будет. Кормить его уже пора. Верно?
Медсестра, нахмурившись, опять вглядывается в мутные глаза Марии и, после некоторого замешательства, дает ей мальчика.
- Ангел мой... Ангелочек... - бормочет Мария, прижимая к себе ребенка, а медсестра торопливо семенит к выходу. Закрывая за собой дверь, она крестится и бежит к главному врачу.
Золото окутывает теплым светом Марию, она нежно улыбается щербатым ртом, вслушиваясь в чмоканье малыша, и тут прямо над ухом раздается чей-то разговор:
"Ненормальная она, говорю вам, Павел Сергеевич, вот ей-Богу, ненормальная", - слышит Мария голос медсестры и осторожно поворачивает голову - в палате никого нет, только на соседней койке молодая девица читает книгу. А разговор продолжается:
"Кто ненормальная?"
"Да бомжиха та, что в пятой палате! Нельзя ей ребенка оставлять!"
"А что прикажете делать? - у Павла Сергеевича усталый, раздраженный голос, - вы извините меня, Полина Ивановна, но сегодня все не в себе. И я, и вы, и ваша "ненормальная"! Сегодня по астрологическому календарю, если хотите знать, магнитная буря и неудачное соотношение планет. Понятно".
Раздается громкий телефонный звонок и Павел Сергеевич, схватив трубку, кричит в нее:
"Ну?!"
"Павел Сергеевич, - заискивающе повторяет медсестра, - ну пойдемте, и вы сами все увидите. Это ж опасно!"
"Да замолчите вы или нет, - кричит на нее Павел Сергеевич и обращается к трубке, - что там такое?"
"Пауль, - трубка обладает капризным женским голоском, - Пауль, ты на кого там так кричишь?"
"Тебе какое дело", - шепчет, закипая, Павел Сергеевич.
Скрипит стул под медсестрой и осторожное ее, неумолимое, дыхание стало заполнять кабинет главврача.
Вот! Ее нашли! Она опять в стане врагов! Если она будет долго думать, то они снова начнут над ней издеваться. Они думают, что она подопытный кролик, которого вживую можно резать и обливать кипятком. Они опять разденут ее догола, скрутят руки колючей проволокой, и будут бесконечно вкалывать циклосерин...
Мария чувствует исходящую от медсестры опасность и думает, что придется бежать.
"Пауль, - заискивающе поет трубка, - я припорхну к тебе сегодня. Вечерком, а?"
"Я очень, очень занят", - сухо отвечает Павел Сергеевич.
"Короче, - "берет быка за рога" врач и под медсестрой снова скрипит стул, - можешь прийти, можешь сесть САМА в ванную и СЕБЕ потереть спинку!"
Медсестра облегченно вздыхает.
В это время в палате девица поднимает глаза от книги - ей чудится сквозняк. Но дверь закрыта и только странный туман медленно испаряется у двери. Девица нахмурилась и вытаскивает градусник из-под мышки. Опять температура. Девица откладывает книгу и пытается заснуть.
"Какой хам!" - возмущается трубка и загудела.
"Извините", - отвечает Павел Сергеевич в гудящую пустоту и, осторожно положив трубку, обращается к медсестре, - так что у вас..."
Когда он с ней входит в палату, Марии с ребенком нет. Дальнейшие розыски по больнице доказывают ее полное и таинственное исчезновение...
В глазке двери Вольдемар видит смутное пятно с очертаниями женской фигуры.
- Кто там? - спрашивает он.
- Это я, Маша, - слышит он голос сестры и зло цокает языком, - я к маме. Внука хочу показать...
Вольдемар молчит. За его спиной в комнате старушка плачет, погрузив лицо в ладони. Рядом на диване сидит пухлая, с мрачным выражением вульгарно крашеного дорогой косметикой лица, женщина.
- А потом я уйду, только.., - торопливо добавляет Мария, но тут же обрывает себя. Она опять слышит...
"Опять приперлась, сука... И не поймешь, когда еще придет".
- Она спит, - кричит ей Вольдемар, - приходи завтра!
"Только попробуй не приди - из-под земли выкопаю. А там она придет, а ее санитары будут ждать. Надо будет время ей сказать..."
- Слушай, - начинает Вольдемар, по-прежнему стараясь разглядеть в тумане фигуру сестры "Ччерт, опять нажгли в подъезде пластмассы, ни х.. не увидишь", - приходи завтра в два часа.
- Ты думаешь, я такая дура, - слышит Вольдемар сквозь туман ее голос и от следующих слов мгновенно потеет, - думаешь меня из-под земли достать. Я завтра приду, а ты опять меня в дурдом упрячешь. Уже сейчас к телефону бежишь...
- Да брось ты, - неуверенно начинает Вольдемар, но Мария продолжает вещать из тумана:
- И еще скажу тебе, братец мой дорогой. Там у тебя Ольга, краля толстая, поселилась...
- Да ты, с-сука! - орет Вольдемар и отпирает, срывая замки, дверь.
- ... думаешь, она тебя любит. Она не тебя любит с мразью твоей меж ног, она квартиру твою любит.
Вольдемар распахивает дверь и врезается, вкладывая в удар всю силу и тяжесть своего мясницкого тела, кулаком в облако. Зашатался, едва удерживая равновесие - кулак встречает пустоту.
- Вольдемар, - в дверях встает Ольга, поднося к сигарете огонек зажигалки, - чего ты кипятишься? Кто это тебе так мешает, а?
Он поворачивается к ней, тяжело дыша:
- Послушай, сидела бы ты на диване себе там. С кем надо, с тем и говорю.
И, оттолкнув ее плечом, проходит в квартиру. Ольга пожимает плечами, выпускает из легких дым и входит за ним в квартиру. Звенят замки.