Гончаров Михаил Семенович : другие произведения.

Отцовский дом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Село Кировка, \Марьевка, Нагархана\, что не далеко от Шемахи, образовано переселенцами из внутренней России, одной из староверческих ветвей, по смутному преданию проотцов, из местечка Пески, воронежской губернии. Говорят, что в этом селе, и по ныне стоит, теперь уже старое дерево клена, возле дома, где когда-то проживали Кленины, одними из первых переселившиеся в Закавказье.
  Село Кировка, \Марьевка, Нагархана\, что не далеко от Шемахи, образовано переселенцами из внутренней России, одной из староверческих ветвей, по смутному преданию проотцов, из местечка Пески, воронежской губернии. Говорят, что в этом селе, и по ныне стоит, теперь уже старое дерево клена, возле дома, где когда-то проживали Кленины, одними из первых переселившиеся в Закавказье.
  
  Это приятно, теперь вспоминать, вдали от прежних страстей, в тиши домашнего уюта. Где то там родина твоего детства, взросления. Большой деревянный дом, с длинным застекленным балконом, всегда затененным густой тенью от грушовни, и могучего дерева орешни, чья крона достигала средины улицы. Белое петляющее покрывало речного галечника речки Пирсагатки, горячего на летнем солнце. Родники, что за селом на Пчельнике, бьющие пенными прозрачными струями из под корневищ калины, чьи красные гроздья, нависли, зачаровано загляделись в прозрачную родниковую купель. И вот уже защемило, заплакало сердце, от грусти воспоминаний, и от горечи невозвратной утраты. Молоканское село Кировка, как много теперь там изменилось. И кто помнит теперь и чтит прежние названия улиц, лесных рощиц, полян, родников и фонтанов, всех этих; Бучинников, Капустников. И какая же прелесть в этих чарующих слух названиях, плода неисчерпаемой народной фантазии и изобретательности Лаблухин бугор, Дулашева поляна. Чье сердце теперь взволнует, о чем напомнит, чуждые постороннему случайному слуху названия Изысканкин фонтан, Кашолкин родник, где, в летнюю страду, чья-то неверная блудливая супружница отдалась в безумной страсти другому.
  О чем грустят, и о чем печалятся теперь осиротевшие старые весла под горой? уныло доживающие свой век. И все так же ли, призывно, поют перепела на Поляне у сухого дуба? Тревожно, неумолчно бьются слезы-струи родника у калины, не слыша родного радостного привета.
  
  
  
  
   Отцовский дом.
  Полная версия.
  
   Утомленные долгим путешествием по безводной, безжизненной пустыне, обозы остановились на ровном плато, у подножья горы. В предночных сумерках, провидением уготованное место, казалось диком и безлюдном. Поросшее по склону густыми непроходимыми зарослями ожинника, шиповника и баярошника из под корней которых тут и там струилась живительная влага. Первое время жили в землянках. Вокруг лес, кустарники, где ни клочка свободной окультуренной земли для выращивания овощей, зерна. А по ночам дикий вой, хохот, посвист несметного числа зверей птиц, и пресмыкающихся. Где быками на лошадях, а где и в пристяг друг за дружкой валили лес, выкорчевывали неудобья от пней, полили палом непроходимые заросли шиповника и ожинника. Через сомненья, жалобы и причитанья, когда прежние трудности, казались ничтожными перед лицом суровой действительности. Но горел дух, и невероятное становилось возможным. Заглушая горечь воспоминания о прошлом, непосильным трудом, от зари до зари.
   - Возвратится в блевотину! Никогда, - бурчали старики. Это были самые высотные земли Азербайджана, где сеяли пшеницу, ячмень, растили горох, подсолнух и кукурузу, выращивали помидоры ну и конечно универсальный малаканский овощ капусту. Земельные наделы располагались по склону, откуда с любой точки открывались очаровательные неповторимые виды на нагромождение снежных пиков малого Кавказа, с его главной вершиной горой Арарат. А с наступлением ночи, тысячи и тысячи огоньков высвечивались по горизонту в сторону Шемахи, и далее за перевал, на чель, (степь) мерцая, мрея и маня в таинственную даль. Воронины, Поповы. Петровы, Толпеевы, Стрекаловы, Королевы, Левины, Гончаровы, Макаровы, вот лишь небольшой перечень фамилий первопроходцев, молокан общего толка.
  
  
   1
  Помню, наш старый отцовский дом, был покрыт соломой. Стоял он, на том же месте, где после войны был построен новый. А жили мы в том доме так, если пошел сильный дождь, то ведра, чугунки стояли по всему полу, потому что кругом текло. Единственное место, где было сухо, это была печка и кровать, с которой залазили на печку. Между окнами с южной стороны стоял шкаф, сбитый из фанеры. Вот и вся мебель. На кухне, а мы называли ее комнаткой, против печи, где была загнетка, стоял небольшой стол и деревянная лавка, а над лавкой в стене было вмазано небольшое зеркальце. Дворы, как у нас, так и по всему селу, были разгорожены, и только с улицы имелись плетни. Во дворе росли несколько яблонь и груш. А возле канавы, со стороны Иличовых, рос терн. Двор не обрабатывался, не было воды. В селе тогда было мало садов. Был сад у бабушки, со стороны матери, -родителей со стороны отца я не помню, - а так же
   в Бучиннике, у Якова Афанасьевича, - это отец Павла,- и у Тимофея Левина, двор их был против Павлова. Больше садов нигде не было, а если где и был, то в основном терн. У нас во дворе никаких построек кроме дома не было. Маревка была не та, из которой мы затем убежали. Было три улицы, Большая от клуба до Моисея Мельника, Средняя, от Кощей, до Павла, о котором я писал, и наша, Подгорная, от Василия Матвеевича, что напротив меня, и до Матвея Королева. Против него жил Николай Кленин. Далее, была Ганжа и Кощая, они соответственно тоже были короче. В Ганже было всего 10 домов, только с одной стороны. С другой, напротив, были Капустники. Там было много ям с водой, поэтому там сажали капусту. Кощая кончалась переулком на Артюхиной горе. Вот и вся Маревка. Дома были крыты по преимуществу соломой. Редко где была жесть или черепица. На горе улицы не было. Не было построек и в Бучиннике. А там где школа и лезгинские постройки, там до могилок сажали свеклу. В конце Ганжи, тоже не было лезгинских построек. Да и в самом селе много было пустых дворов, например, школьный двор, где потом построил дом Семен Ананьевичь, что против матери. Много, было больших дворов, как у Дуни Архиповой, где потом были построены еще два дома, это ее сын Иван, и Яков Воронин. Вот такой помню Марьевку.
  Опишу, что было внутри. По улицам села была страшная грязь. Пройти было не возможно. Единственное место, где было посуше, это платина, где теперь стоит памятник погибшим воинам. Там было озеро. Со стороны дороги оно было обложено камнем, и была насыпь до самой шижечки, где жил я. Так было весной. А осенью, мы тогда ходили к бабушке, только через дворы, где жил Сергей Катин, или ниже дворов. Бабушкина хата была крыта соломой. Двор у нее был большой.
  
   2
  
  Помню я себя со времен войны, когда мне было 5, 6 лет, а сестре Надюшке 4 года. Отец тогда работал председателем Чухур-юртского сельсовета, где и проживал, а мать, Надя и я, жили на Марьевке. Помню, когда началась война, и как мать собирала отца к отправке в военкомат. Наспех напекла калачей, ну и еще что-то, и отец ушел в военкомат в Шемаху. Его не было несколько дней. А когда он вернулся домой, мы узнали, что он не прошел комиссию. В детстве он сломал себе ногу, она не срослась и у него одна нога, была короче другой на восемь сантиметров. Возвращение отца для нас с Надей было праздником, и мы с удовольствием уплетали оставшиеся калачи. Все взрослое мужское население забрали на фронт, остались подростки да женщины. Повсюду чувствовалось напряжение, а по ночам в селе было жутко. Каждую ночь выходили дежурные, которые ездили на конях и кричали туши огни, в связи со светомаскировкой. Почти каждую ночь, били тревогу, у кого-то уводили корову, или телку, или еще что-то. В селе тьма, ни единого огонька, и только слышно тревога, тревога. Или колотили в железную пилу. Она висела, где теперь магазин, а тогда была изба читальня, с балконом, вот там она и висела. Если в нее колотят, значит в селе тревога. Но удивительно, насколько люди тогда были сплоченнее. У многих в доме были ружья, и если били тревогу, то все выскакивали из дома и палили вверх. Поднималась такая стрельба, такой шум, что ворам приходилось туго. У нас тоже было ружье, и мать тоже полила вверх. Так помогали друг другу.
  
  С хлебом было очень плохо. Все шло на фронт. Было полно нищих. Особенно в 43-45 году. В основном Азербайджанцы. Но у нас, на Марьевке, хлеб немного был. С голоду народ не сидел, как в других селах. Мы с Надей постоянно были у бабушки, там и питались. Тетя Катя и тетя Нюра, работали в колхозе. У них хлеб был, а с хлебом с голоду не умрешь. Но в 41-42 году было очень туго. Тогда отец работал в Чухур-юрте председателем сельсовета. Хлеб присылал, в неделю по одной, две буханке на нас троих. Поэтому мы часто были у бабушки. Мать тоже работала в колхозе, но нам троим, не хватало. Помню, как-то отец долго не присылал нам буханки. Транспорта не было, да и пешеходы с кем можно было передать хлеб, были редки. Нашими соседями напротив, была большая семья Яков Миронычевых, у них старшие Давыд и Семен, были на фронте. Мария, Михаил и Иван были младшими. Иван был моего возраста. Мы были товарищами. С ним мы решили идти в Чухур-юрт, к отцу, за хлебом. Дошли до балки, вдруг, откуда ни возьмись, появились три самолета. Мы с Ванькой забились между камней, и лежали, не двигаясь пока они кружили. Самолеты улетели, а мы рванули в Чухур-юрт. Пришли мы к сельсовету, он тогда был на месте конторы, только домик бал маленький, всего в одну комнату. Смотрим, оттуда вышел мужик и спрашивает: "Вы куда идете?" А я говорю: "К папе". "А где твой папа?"- спрашивает он, говорю: "Не знаю". Подошел еще мужчина и говорит: "Вы Маревские?" Я говорю: "Да". Тогда он говорит: " Это сын Семен Иваныча. Его сейчас здесь нет, пойдемте со мной". Этот мужчина привел нас на маслобойку. Маслобойка находилась на въезде в село, со стороны Шемахи. Первая улица с право, где был деревянный магазинчик. Посадили нас на лавку, налили в блюдце масло. Масло было льняное. И помню, дали нам калачи. А мы с Ванькой голодные как собаки. Набросились на эти калачи и масло. Вот так я впервые попробовал льняное масло. Правда, после той обильной еды, неделю бегали под кусты. Но зато от пуза наелись. Там я увидел, как давят масло. Пресс был винтовой, с двух сторон длинные жердочки, и вот три мужика с одной стороны, три с другой, крутили винт.
   Когда пришел отец, то он дал мне две буханки хлеба, и отправил нас с каким-то мужиком домой на лошади. Хлеб доставлять было трудно, не всегда были попутчики на Марьевку. Тогда отец решил забрать нас в Чухур-юрт. Мы поселились как раз возле маслобойки, но чуть выше, на противоположной стороне. Улица звалась Нахаловка. Позади дворов текла речушка, а далее был ток. На току стояла глубокая силосная башня. Как-то раз, играя с местной ребятней вблизи этой башни, они на спор опустили меня внутрь. Оказавшись на дне башни, я вскоре понял, что попал в западню. Окна были слишком высоко, а двери закрыты. Мое отчаянье удвоилось, когда я узнал по воцарившейся тишине, что мои новые друзья бросили меня здесь на произвол судьбы, а сами разбежались кто куда. Была ранняя весна и в этой рукотворной преисподней, было сыро, холодно и неуютно. От отчаянья я потерял счет времени и стал кричать и плакать во все горло.
  Так я орал пока не сгустились сумерки. Воробьи, вороны и летучие мыши испугано летали вокруг, не находя себе ночного приюта. Но вот на землю опустилась ночная тишина, и мой охрипший голос стал пробиваться сквозь толстые стены башни наружу. Случайный прохожий, услышав крики, с трудом высвободил меня из башни, перенес через речушку и я через сады потопал домой.
  Война постоянно напоминала о себе. В один из дней, из ущелья за селом, на низкой высоте вылетел самолет, прямо над нашей улицей Нахаловкой. Летчик в очках, нагнувшись в низ, нахально ощерился, показывая зубы, и отвалил в сторону магазина, и за село, в сторону речки. Потом говорили, что это был немецкий разведчик. На фюзеляже были отлично видны кресты.
  Прожили мы в Чухур-юрте около года, и вернулись обратно домой на Марьевку.
  Несмотря на войну, в село иногда привозили кино, которое показывали на улице, против магазина, где жил Давыд Лукьянов. Глухая стена его хаты была обращена на улицу Ганжа. Вот на эту стенку и транслировали немое кино. Народу приходило много, и каждый нес с собой табуретку, или лавку.
  Помню, была темная, темная ночь, на экране солдаты закусывали селедкой, и вдруг, в это самое мгновение, откуда-то раздались крики: "Огни, туши огни!". И тут же послышался гул самолетов, а на темном непроницаемом небе, все увидели три приближающихся светлячка. Люди стали расходиться, а мать увела нас к бабушке. Самолеты стали кружить за селом. Звуки то исчезали, то снова появлялись. Огоньки вверху каждый раз все ниже и ниже. Потом звук пропал, и вдруг, откуда ни возьмись, со стороны Артюхиной горы рев самолета, удар и все стихло. В селении тогда началось что-то не вооброзимое, поднялась такая паника, все стали разбегаться. Кто с мешком сухарей на горбу за гору, кто в лес в Велестик, а кто в Чанутку. Думали, что это немцы. Нас бабушка увела в сарай. Там был погреб, а на нем стоял короб. Нас с Надюшкой спрятали в этот погреб. В это же время, в отпуск прибыл дядя Семен Воронин, что жил в самом конце в Широдах. Понюхавший на войне пороху, он схватил ружье, и бегом туда, где горел самолет, и было видно движение людей. Подойдя ближе, он крикнул: "Кто такие будите!" Оттуда закричали: "Свои, свои мы, русские, если есть поблизости люди, помогите тушить самолет!". Тогда дядя Семен вышел на Артюхину, и стал звать народ выйти из укрытий и помочь тушить самолет. Народ собрался быстро, не все рванули по кустам, и горевший самолет все же удалось потушить. Глубокой ночью, с опаской, мы вылезли из подвала в хату, и до самого утра разговор был только про упавший самолет. Летчики, их было трое, остались живы. А вот остальные два самолета разбились. Потом говорили, что один разбился где-то в Хайбяри-зарат, а другой за Маразами. На следующий день, на Артюхиной горе, собралось столько народу, вся Маревка, весь Чухур-юрт. Как раз в эту же пору, в Чухур-юрте, заблудился парнишка, и сколько его не искали так и не нашли. Летчики все ценное демонтировали, пригнали машины, погрузили и увезли. Помню, они подъезжали к нашему дому, так как отец работал председателем сельсовета, и был вызван на это происшествие. Оформляли какие-то документы. Из разговора стала проясняться картина случившегося. Летели они с Ирана, и сбились с курса, приняв Пирсаатку за Куру. Несколько раз бросали ракеты, в поисках места для посадки, но оказались в горах.
  После того как они увезли ценные детали, несколько дней расстреливали боезаряды. Отец водил меня к месту аварии, и я лазил на самолет, но помню смутно. Как только они уехали, народ потащил оттуда, кто что мог. Колхоз забрал две лестницы от крыльев. Потом по ним лазили на скирды, которые были высотой метров 12-15, это были скирды самана и сена. Скирды самана были на токах, а сена на колхозном дворе. Там был сенник. Я тоже притащил, какую-то железку к бабушке, она этого не заметила. Железка так себе, но она была от самолета, вот что главное.
  Все это затихло, и опять настали неспокойные дни, и жуткие ночи. По селу, ни единого огонька, тишина. А то вдруг, тревога, где-то, что-то тащат.
  Это было пасмурной осенью. Я возвращался с улицы домой. Подходя к сенцам, вдруг заметил, что там стоит кунак, и очищает чарыки. Мать в это время, копала двор, выше сарая. Я тихо шумнул ей, мать прибежала, схватила рогач, да как лупанула его. Сорвала с него мешок, там была насыпана мука, отдельно картошка, и весь хлеб, сколько у нас было. Потом позвала Семена Давыдыча, что жил рядом. Он в то время еще не призывался, но был уже взрослым. Допризывников было много. Семен, и еще несколько человек, отлупили его, и повели в контору, а оттуда в Чухур-юрт. Контора тогда была, чуть ниже магазина, где жил Джамула. Председателем колхоза был Иван Макаров, отец Николая Макарова. Что с ним потом стало, я не знаю.
  После войны, Семен Давыдович взял Нюру Михаила Моисейчеву. Сколько они прожили вместе, не знаю, но Семен потом задушился. А Нюра так и осталась на этом дворе с дочерью, материна соседка.
  Однажды мы играли с Надей сестрой в прятки, я залез в шкаф, и вдруг, в углу шкафа, увидел кусок залежалого, ссохшегося как сухарь хлеба. Думаю, что эта находка была не случайной, иначе его бы съели мыши, а мы остались голодные. Я схватил его, потихоньку прошел в комнатку, и начал грызть. Он был слегка заплесневелый, с зелеными прожилками, но есть было можно. Увидев, что я обжираюсяь сухарем, сестренка заревела во все горло. Мать была на печи. Слезла оттуда, спрашивает, в чем дело. Надя говорит, что он хлеб ест, а ей не дает. Мать сгребла скалку и давай меня охаживать.
  
   3
  Мать работала в колхозе, на токах. Яслей не было, и Надюшку отводили к бабушке, где мы и ночевали. Летом, она брала меня с собой на работу. Были верхние, и нижние тока. Она работала на нижних токах, где так же было три тока, на каждом из них работали по две, иногда по три женщины. Приходили туда очень рано, только начинало светать. Там были сложены снопы, привезенные с поля. Эти снопы они брали, несли на ток, развязывали и раскидывали по току. Ток был круглый, в диаметре где-то метров 30. Вот по нему и раскидывали эти снопы, толщиной где-то сантиметров 20. Но до того как разбросать снопы, его укатывали гладким катком. Ток слегка поливали водой, а потом укатывали этим катком. Он получался ровным и гладким как на печи. На току стоял еще один каток, ребристый, каменный. Ребра у него были примерно 10см. Конец ребра был закруглен и выглядел как вал. Длина катка была сантиметров 80. толщина где-то 40см вместе с ребрами. В средине было отверстие для вала, на котором он вращался, а на валу приспособление, чтобы запрягать лошадь. Вот этим тяжелым катком, сначала прикатывали разбросанные снопы, запрягая туда лошадь. Лошадь водили женщины. Катали обычно до завтрака, а потом цепляли "вяли". "Вяля" представляет собой вот что. Доски примерно 10см толщиной, один конец загнут коньком. Длина доски примерно полтора метра. Эти доски прочно сбивали между собой, шириной около метра. С нижней стороны были насверлены отверстия, в эти отверстия были туго забиты камни, которые выступали относительно плоскости. Вот такая была конструкция "вяли". Делалась она из дубового леса. Получалась донница, с загнутым концом спереди. Вот с этой "вялей" мы целый день гоняли лошадь по круглому току. Поэтому нас пацанов брали туда. И мы были этому рады. Хорошее это занятие сидеть целый день на "вяли", и погонять лошадь по кругу. Делаешь дело и катаешься в свое удовольствие. Вот так в то время шла молотьба хлеба. К вечеру, когда солома превращалась в мякину, ее сгребали на средину тока, метлами, и деревянными лопатами, а потом лопатами подбрасывали вверх, так чтобы саман улетал, а пшеница оставалась, и так пока не перекидают всю эту кучу. Потом отвеянную пшеницу сыпали в мешки. Саман или мякину потом сдвигали, так называемыми сдвижками в саманник, который стоял сбоку тока. Сдвижка это доска длиной около двух метров, по бокам длинные ручки. Вот такой сдвижкой женщины сдвигали этот саман в саманник, и подметали метлами. На этом заканчивался рабочий день.
  Но это было один год, а потом привезли веялку. Для нас пацанов это было чудом. Обмолоченное зерно сдвигали, сметали на средину тока, ставили веялку, ведрами сыпали обмолоченное зерно в лоток веялки, который был на верху, а одна из женщин или кто ни будь из подростков, крутили ручку устроенную сбоку. И вот вся мякина или саман улетали назад веялки, а зерно чистое сыпалось на ток, только цепляй ведром и сыпь в мешки. Мы мальчишки бегали кругом и удивлялись тому, как это она там отделяет зерно от самана. Зерно было очень чистое, не то, что провеянное с помощью лопаты и ветра. Это во многом облегчало работу на току. Одной веялкой управлялись все тока на нижних токах. А саман, который отвевался, все так же сдвигался в саманник. Так обмолачивали хлеб на току. Для нас пацанов это было раздолье, это была свобода, недоедая, мы все же бегали, игрались, боролись, таскали воду из родников родителям. А вот тем кому было по 14-18лет, тем досталось. Эти парни остались за мужиков, ушедших на фронт. Они пахали, сеяли, бороновали, возили снопы, возили сено. Все это делалось на быках. В колхозе было 3-бригады. В каждой бригаде были свои рабочие быки, свои повозки, свои ерма для быков, свои сараи и т.д. Так же была разделена колхозная земля на 3-и бригады. Пахали, правда, не сохой, а железными плугами. Те ребята что по старше, были "плугаторами", то есть ходили за плугом, а по младше, были "погонщиками" погоняли быков. Пахота была очень тяжелая. Работали от темна, до темна. Лица у людей были обветренные, почерневшие, губы полопались, а похать было нужно. В поле, в каждой бригаде, разбивали свою палатку и по очереди оставались в ночном стеречь быков. А утром запрягают три пары в плуг и погнали. Землю тогда распахивали всю до клочка, а осенью все это засевалось вручную. Сеяли кто постарше, а женщины кто поздоровее. Привозили на повозках семенное зерно на поле, там севок насыпал в мешок столько зерна, сколько сможет донести, навешивал его через плечо, так чтобы удобно было брать, и так с утра до позднего вечера надо было таскать этот мешок по пашням, брать из него зерно и раскидывать. Так сеяли не только зерно, но и подсолнух, горох, кроме того, сажали картошку, свеклу. Все это надо было убирать, и определять на зиму то, что оставалось колхозникам, а оставалось очень мало, в основном все шло на фронт.
  В Кировке только погибших было более 90-то человек фронтовиков. Фронт нужно было кормить, там свистели пули, рвались снаряды. Без помощи тыла, вот таких мелких колхозов, совхозов, больших и малых предприятий, не было бы нашей победы. А мы старики, дети, женщины, подростки выживали по-всякому. Муки не хватало, приходилось добавлять желуди, горох, но выживали. Колхоз все равно что-то выдавал, а нас в основном выручала бабушка. Тетя Катя и тетя Нюра работали в колхозе и что-то все-таки получали. В конце 42го или в начале 43-го, отца перевели в Кировку, председателем колхоза, и нам стало полегче.
  Помню, мать отводила меня в ясли. В первые дни я туда очень рвался. Ясли были у тети Анюши Кретининой, это рядом с Иваном Павловичем, второй дом от озера, или потом от памятника погибшим воинам. Там была старая хата. Детей было много. На столах у стряпух было сложено одна в другую, в несколько рядов, много металлических небольших чашек. В этих чашках нам давали есть. До сих пор помню запах манной каши. Сколько приходилось позже есть манную кашу, такого запаха я больше не встречал. Но вскоре я разочаровался в этих яслях и стал искать лазейку, чтобы удрать оттуда. Однажды с улицы городили плетень, чтобы мы не убегали. Вначале вбили колья, потом привезли бучиновый хворост, с еще свежей пахнущей листвой. Не знаю, как я сумел удрать, только помню, я бежал домой, но дома никого не оказалось. Меня стала нагонять няня, и я рванул в огород, где у нас был ток. А с горы в это время шел Осип Павловичь Попков. Няня кричит, держи его. Этот Павловичь поймал меня, и няня взяв меня за руку, потащила обратно в ясли. На другой день, когда мать привела меня снова в ясли, найти лазейку я уже не смог, а плетень с подсохшими, но еще зеленоватыми листьями, оставил в моей памяти стойкий грустный запах, на всю жизнь.
  На следующий год ясли перевели к Николаю Трафимычу, это напротив прежних яслей. Рядом с домом Трафимыча, жила тетка матрюша. В Кировке ее почему-то звали колдуньей. У ее мужа было легкое помешательство. Однажды вся ясельная детвора сбежалась к передней стенке с уличной стороны садка. С удивлением и ужасом мы наблюдали, что он там творил. Совершенно голый он бегал по двору, мотал руками и неистово кричал. Пробегая мимо стоящего во дворе самовара, он вдруг схватил его, да как поддаст в нашу сторону. Мы подняли вой и кинулись в рассыпную, кто куда.
  Но вот началась жнитва, и мать стала брать меня с собой в поле. Во дворе темно, еще и птицы не пробудились. Кажется, только разоспался, а уже будят. А вставать нужно, самое худшее это попасть в ясли. И вот помню, пришли мы за гору, где Хороший родник, рядом с Талышнуринской дорогой, почти на самой горе. Было еще совсем темно. И вот женщины говорят: "Вон зарница встала, скоро будет светать", и верно, немного времени прошло и стало светлеть. И вот звеньевая начала делить хлебное поле на "постати". Каждому жнецу отделялась та часть, которое он должен был сжать. И люди бросались на эту постать как очумелые. Каждый жнец посматривал на соседа, чтобы он его не обогнал. Жали вручную, серпами, затем складывали в снопы. Делали так называемые "свясла". Из той же стоячей нивы, вязали в снопы и складывали в "хоры". "Хора" это где-то 10 иногда двенадцать снопов в куче. Чтобы дождь не промочил, и вода с них стекала. Но день летний, солнце поднимается выше, становится жарко. Наша ребячья задача таскать из родника воды жнецам. Солнце печет все больше и больше. Ни ветерка. В этом жнивье дышать становится невмоготу. Льет пот. Лица у женщин намазаны какой-то белилой, чтоб не обгореть. Мы ребятня больше пропадаем у родника, там прохладно. И вот кто-то крикнул: "Обед". Но никто не бросает работу все жнут. Проходит полчаса, все по-прежнему жнут. И снова кто-то кричит: "Обед". Но обратно никто не бросает, смотрят друг на дружку, каждая женщина не хочет отстать от другой. И так три четыре раза. Но вот, наконец, идут обедать. Рассаживаются кто где, а некоторые вместе. Но что уж там было есть. Помню после таких обедов, мне очень часто хотелось есть. Хорошо когда был хлеб, соль да вода, и то была еда. У тех, у кого была корова, тем было легче. Но вот пообедали, кто-то предлагает: "Ну, бабы, давай с час отдохнем". Потихоньку все затихает. Но не проходит и пол часа как глядишь, кто-то из них тихо поднимается, чтоб, ни кто не слышал, серп в руки и бегом на свою "постать". Глядишь еще кто-то голову поднял, огляделась кругом, толкает соседку в бок, вставай, Анюша уже жнет, и потихоньку тоже серпы в руки и на свою "постать". И вот смотришь, их всех как ветром сдуло. Вот и отдохнули. И так, не разгибая спины, до самого вечера, пока не закатится солнце. Мы пацаны изможденные этой жарой, долгим летним днем, да еще когда рядом не было никакого деревца или холодка, еле волочили ноги, и норовили забраться к матери на спину. Вот такая у них была незавидная работа. Теперь думаю, откуда у людей, была токая сила, терпение.
  
  
  
   4
  
  Отец принял колхоз в годы войны. А это были едва ли не самые тяжелые годы. Но особенно тяжело было в 46-47году. По улицам села ходили попрошайки, жители соседних аулов Мельгам, Антихаран, Калигбурд, Талышнуры. Приходили колхозники просили, Семен Иванович помоги, выпиши аванс, хотя бы с пуд муки, или пшеницы пуда два. Отец не отказывал. Но иногда, на складе не было колхозного помола, или зерна и он писал записку мельнику. На мельнице всегда был так называемый гарнцевый сбор. За помол зерна мельник брал мукой, и вот мельник собрал все эти записки и передал их в прокуратуру. Дело закрутилось, и дошло до суда. Отец тогда несколько раз ездил в Шемаху. Возвращаясь оттуда, он как всегда был суров и неразговорчив. И мы мало что знали о том деле. Ожидали худшего, но все как, то затихло. Отца оправдали, и он остался работать на прежнем месте. Но позже, мать рассказывала, что все равно пришлось продавать единственную кормилицу буйлу, и отдавать кому, то в районе деньги.
  Повсюду еще чувствовались отголоски войны. Но беда не приходит одна. В эти же годы, стояли необыкновенно суровые и продолжительные зимы. Улицы заносило снегом так, что нельзя было ни проехать, ни пройти. Местами сугробы наметало выше крыши. В суровую зиму 47 года, колхозный скот еще загодя, по осени, угнали на чель, аж куда-то на Куру, где, обычно температура редко опускалась ниже нуля. Но в тот год и там ударили крепкие морозы. Все померзло, корма для скота не осталось. А с Маревки на фургонах много ли привезешь соломы на расстоянии около 100км. Да еще в такую суровую зиму. Отец переживал. Он отвечал за скот, и перед колхозниками и перед районом. Дома его почти не видели. Снегом заметало дороги. Пуржило метелью в заиндевевшие окна. А по ночам голодные, хищные волки завывали за токами, вблизи села. Невзирая на стужу и метели, отец садился верхом на жеребца, по кличке Мальчик и уезжал на чель. Помню, однажды, его не было дома, несколько недель. Но к концу зимы весь скот на чели пал. Как потом говорили пастухи, пришли к отцу, да с одними агачами. Время тогда было не простое. В этот год падеж скота был во многих селах района.
  
  Но как, то сразу за теми бедовыми годами, словно возвращая людям долги, природа вдруг расщедрилась на небывалый доселе в этих местах урожай. Кукуруза, свекла, картошка все поражало и радовало глаз. Кукуруза, посеянная за токами, в сторону Дулашевой поляны, по дороге в Пиркули, ближе к фонтанчику, вымахала такой высоты, что когда быки заходили в эти гущи, то их по 2 -3 дня не могли найти в этой кукурузе. При копке картошки выскакивали, какие-то башмаки. Взвесили одну самую большую свеклу, она потянула на 16кг. Кукурузу, картошку убрать успели. Но вот начали убирать свеклу и тут пошли дожди, да такие что шли каждый день без перерыва. Первое время свеклу свозили на повозках на ток, а там сваливали в готовые ямы, накидывали соломой, и зарывали землей. Но погода стояла, сплошные дожди. Без сапог, нигде не пройдешь. Скоро на повозках заезжать на пашню стало невозможно. Груженая она тонула по ступицам в грязи. И тогда решили складывать свеклу там же, на поле, в бурты. Закрывать соломой и набрасывать грязью. Женщины выдергивали свеклу из земли, очищали ее от листьев и грязи, а мужики в мешках на горбу таскали к яме. У тех, кто имел кожан, с капюшоном, те были при параде, они его одевали и работали в нем. Но у отца ничего этого не было, он лишь накинет мешок на голову, и так целый день таскает. Мать дергала, чистила и накладывала отцу в мешок, а с этого мешка по спине, стекала сплошная грязь. Дождь между тем не переставал ни на минуту, будто испытывая людей на прочность. Изо дня в день, от темна, и до темна на этом поле, народ кипел как червь. Люди со страхом ожидали скорого снега, и морозов, и спешили, торопили друг друга, забыв о выходных и праздничных днях. Ранним утром, ни свет, ни заря, отец выходил на гору, и кричал: " Эгей...! Давай, пойдем, пойдем, время, время!" А по улицам то там, то здесь раздавалось: "Эй...! Давай, пошли, пошли, Семен Иванович завет!" И народ шел, не смотря на погоду. Но убрать свеклу полностью все, же так и не смогли, пошел снег.
  -------
  Павел Яков Ароныч, в ту пору был бригадиром. Как то летом, ночью прошел сильный дождь. А утром вызвал его Семен Иванович и говорит: "Павел цепляй "оралу" и за Артюхиной "проораль" поле. Павел назначил людей, зацепили "оралу", оттащили в поле к Артюхиной, и перевернули зубьями вниз. Поле было под подсолнухом. Некоторые всходы уже окрепли и поднялись выше щиколотки. И вот мужикам говорю: "Ну, давай, погоняйте быков". Погнали, мужики быков, вначале потихоньку: "Цоб...цабе, цоб...цабе", но только вижу, как это "орало" тянет за собой все подряд, и грязь и подрост и траву. Забежал я тогда вперед, и кричу: "Стой, стой!" Остановили мужики быков, а я и говорю: "Как тут "оралить", она все подряд гребет". И вот, решил я тогда идти в контору, к председателю. Иду, а сам думаю, как зайду, что скажу, все такие думки. И вот зашел я в кабинет и говорю: "Оралить нельзя, гребет все подряд". Семен Иванович устало посмотрел на меня и сурово бросил: "Павел, иди и проораль это поле". Я развернулся, и молча, вышел вон из кабинета. Решил так, пусть что будет, а только своими руками, губить урожай подсолнуха не стану. Пришел я тогда на поле и говорю мужикам: "Давайте гоняйте быков". Сам же я развернулся и ушел c поля. Мужики постояли в недоумении, что да как, и принялись за дело. Прошло много времени, и вот, как то поутру, встречает меня Семен Иванович, и говорит: "Павел, пойдем со мной". Шли мы, не спеша по Шерадам, разговаривая о видах на урожай, о нехватке техники, о погоде, а я все думал, и куда это он меня ведет. И вот пришли на то поле, где месяцем раньше оралили, а он и говорит: "Видишь, какие подсолнухи стоят". Гляжу, подсолнухи и вправду, шляпки висят до земли, стволы в руку толщиной. Возвращаясь обратно, он так сказал: "Когда тащишь эту оралу, укоренившийся подсолнух остается, а мелкий весь выскакивает. Да плюс еще подрезаются корни травы. Вот и получается, что избавляемся от мелкого подсолнечника и частично от травы".
  "Орало", это разновидность орудия крестьянского труда. А пришло оно в наш быт, видимо от далеких предков. Это бревно длиной метра три, отесанное с четырех сторон, или круглое, но тяжелое. В это бревно с одной стороны в ряд друг от друга, вбивают железные штыри четырехгранные или круглые. Эти штыри с одной стороны расплюснуты, но острые согнуты под углом к вертикальной оси, как у культиватора. По бокам вбиты в толщу бревна угольники, которые согнуты вдоль бревна к центру, где от центра бревна идет еще угольник, в стык, к тем двум угольникам, а там вмонтировано кольцо, за которое цепляют пару быков. Вот это и есть старинное орало.
  -----------
  Михаил Яковлевич Стрекалов, работал на колесном тракторе, в колхозе. Несколько позже он переехал в Морозы. Колхоз получил новый культиватор, и вот бригадир тракторной бригады Михаил Павлович Попов говорит: "Михаил, цепляй новый культиватор и езжай, прокультивируй поле за Красной глиной". Дело было под вечер, вывезли мы культиватор на ток, и думаем, а как его опустить, чтобы он культивировал, крутим, вертим, и так и этак. Вначале он начал культивировать. Бригадир и говорит: "Михаил, ну давай, выезжай на поле". Всю ночь я культивировал. Утром приехал на колхозный двор, заглушил трактор, и собрался идти домой, но из конторы мне на встречу, вдруг вышел Михаил Павлович и говорит: "Тебя Семен Иванович завет". Зашел я в контору, дядя Семен увидел меня и говорит: "Михаил езжай и прокультивируй поле". Я говорю: "Да как же, ведь я только что оттуда приехал, всю ночь культивировал". Дядя Семен говорит: "Михаил ты не культивировал, а карябал землю". Вышел я из конторы, и думаю, когда он мог там быть. Подхожу к трактору, а бригадир уже там. Постояли, подумали, что делать. Вывезли мы его снова на ток, и давай вокруг него крутится, да только ни чего не получается. Тогда дядя Михаил нажал на какую-то железку, а он и упал. Я потащил этот культиватор, и он начал рыть землю. Остановил слез с трактора, а дядя Михаил говорит: "Вот теперь езжай смело. Придется тебе закультивировать это поле".
  Приходила новая техника, новые машины, а кадры были старые. Ведь тот же дядя Михаил, он был всего на всего старый тракторист. Образование если и было 4 класса и то хорошо. Просто поставили его работать механиком он, и работал, других специалистов не было. Вот и приходилось им мудрить возле новой техники.
  
  В пятидесятых отец был награжден орденом "Красного знамени". Стрекалов Илья Васильевич, сосед наш, бригадир одной из трех бригад колхоза, занял первое место по колхозу и был награжден орденом "Ленина". В районе отцу сказали, для того чтобы получить орден "Ленина", ему не хватает всего несколько килограммов, средне статистических по колхозу. Мол, пошли людей, пусть соберут колоски, и дополнят эти данные. Но отец отказался от этого предложения, сказав:- "Что есть, то есть".
  
  Вскоре после войны, в колхоз поступило сразу несколько лезгинских семей. Среди них были Сары с семьей и Абинь. Они взялись пасти колхозных овец. Тогда в колхозе кроме Ясамала на чели ни чего не было. И на чель гонять овец на зимовку было некуда. Мансуров Сары и Абинь с семьей стали угонять овец на зимовку в такие далекие заповедные места, о которых в селе и не подозревали. Испокон веку, на этой земле они были вольными скотоводами, и потому им было многое позволено. Что впрочем, иногда, вызывало завистливые подозрения и упреки в адрес председателя в его недальновидности, и неразборчивости в людях. Но весной с первой зеленью, огромные стада овец как всегда появлялись в окрестностях села, чтобы затем подняться на эйлаг, на горные пастбища. Малообщительный как в семье, так и на работе, Семен Иванович, тем не менее, с первых же дней проникся уважением и доверием к Мансурову Сары, к этому чужаку, суровому аскету гор. Число овец с каждым годом росло. Своего жилья в селе у лезгин не было, и они постоянно кочевали с места на место, и жили в Бинях, разновидности юрты, собираемой из длинных палок, согнутых в дуги, и накрытых войлоком. За трудолюбие и честность, Сары вскоре стал зав отделом фермы. Поистине, этот человек был наделен от природы необыкновенным благородством души, так редко встречающемся и прежде. Мимо его жилища, или в просторечии Биня, или Будка, не проходил ни один путник, чтобы он не накормил, и не напоил его чаем. Такого не было. О нем шла молва по всей Кудури, или Кура - Аракской низменности, и по Эйлагам, на летних пастбищах в горах. Когда колхозу выделили участок земли в сто гектар, между Кярраром и Сыгыррами, названный затем Керраром, туда от колхоза стали посылать людей на различные работы. Мне также пришлось там работать. И как то-раз помню, приехал на этот хутор Керрар, Азербайджанец и говорит: " Я, пришел из далека, хочу увидеть Сары, что он за человек, много о нем неслышен". Такой вот авторитет был у этого человека. Будучи зв. отделом фермы, ему предложили разводить породу тонкорунных овец, или их еще называли меринос. В колхозе тогда уже был Кули - кыштач, где пастухи могли содержать овец в зимний период. От грубошерстных овец, колхоз постепенно полностью отказался и стал содержать тонкорунных. А вскоре, по району, колхоз занял 1ое место по количеству взятой шерсти в среднем с овцы. Колхоз развивался динамично, и в районе был лучшим колхозом. Тогда же Семен Иванович и Сары были участниками выставки достижения народного хозяйства в Москве. Семен Иванович и в целом колхоз тогда были награждены "Малой золотой медалью". Лезгины, которые приехали в село, так там и осели, кто купил дом, кто построил новый, жить стали вместе, как одна семья. Праздники и горе делили вместе.
  
  Сары был связан приятельскими отношениями с Ибрагимом, хозяином гостиного двора в Баку на Шемахинке, хорошо известного в молоканских кругах как Дворня, расположенного ниже старого автовокзала, где останавливался торговый молоканский люд, по преимуществу с квашеной капустой или с фруктами. Они были близки не только по роду своей работы, но и некоторым сходством судеб. Как и у Сары, у Ибрагима рождались только девочки, и оба они в тайне надеялись, что когда то в их домах появится мужчина и хозяин. И вот, договорившись, что в случае рождения мальчиков, они назовут их своими перекрестными именами, для укрепления куначеских связей, они отправились в святые заповедные места, высоко в горах, за Шемахой на Гырх-булаг. Здесь ими были совершены жертвоприношения в дар богам, во исполнение задуманного. Прошло немного времени, и вдруг в селе стало известно, что у Сары появилась двойня, мальчики. Видимо судьба наградила его за добрые дела, так говорили все, кто близко знал Сары. Названы они были Османом и Ибрагимом, и это было единственное утешение для Ибрагима, хозяина дворни в Баку, так как по слухам, детей у него больше не было. Так удивительно распоряжается людьми провиденье. Окончив с отличием местную русскоязычную школу, два брата, Осман и Ибрагим поступили в вуз в Баку. Такая высота, успех, случалась в селе крайне редко, и казалась недостижимой. Считалось что для поступления в республиканские Вузы, нужны, прежде всего, блат и деньги, а не знания. Поэтому их успехи могли показаться на поверку дутыми. Но к удивлению всех сельчан после учебы в Баку они неожиданно поступают в М.Г.У. и успешно заканчивают его. Потом несколько лет они работали сотрудниками в Шемахинской астрофизической обсерватории. Родовая наследственная черта, жертвенность и бесстрашие, привела к трагической случайности, гибели одного из них, при попытке помочь, спасти тонущую девушку в бушующих волнах Каспийского моря.
  Колхозу отец отдавался всецело. Но дома, для отца, не существовало. Дом был бесхозный. Огород был вечно разгорожен, не обработан, дров не было, топор вечно тупой, как впрочем, и поперечная пила. Чтобы протопить печь, матери приходилось собирать на растопку по всему двору, то стяпает ветку, то старье из плетня вытащит. Летом иногда приходилось с соседскими ребятишками ходить за дровами в Баб Катин сад, или в Бучинник. А зимой все же понемногу привозили дрова. У нас никогда не было никаких веревок, цепей, так необходимых в селе, чтобы привести сено или солому, съездить за дровами. И когда возникала в них нужда, то приходилось побираться по селу. Но чаще всего меня посылали к дяде Федору или к дяде Коли. Когда не было дров, тогда выручали кизяки. Тетя Нюра, тетя Катя, дядя Федор приходили, наполняли формы и раскладывали эти кизяки по огороду, для просушки на солнце. Затем их складывали в бабки, где они досыхали окончательно, и заносили в помещение, или под навес. Зимой ими топили печь. Дядя Федор был добрейший человек, во всем он помогал нам искренне и безотказно. К нему можно было прийти с любой просьбой, днем или ночью. И обижался, и выговаривал, если при необходимости помочь, обходили его. Супруга дяди Федора, тетя Маня, была родная сестра отцу. Иногда они приходили к нам в гости. И не было случая, чтобы дядя Федор не принес что либо, или орехи, или какую-то сушку, калач. Детей у них не было, а он любил детей, любил и умел рассказывать всякие прибаутки. Детвора тянулась к нему.
  В 1950году, когда в автокатастрофе погибла Надюшка, Отцу работать в должности председателя колхоза стало тяжело. Пошаливало здоровье. И он подал заявление на освобождение. На последнем общем собрании, ему от лица колхозников была вынесена благодарность, где было отмечено, что во время войны в нашем колхозе с голоду не умер ни один человек. Тогда как в других хозяйствах такое происходило. Вся ответственность за колхоз тяжелым бременем лежала на нем, и это не прибавляло здоровья. В 54 года его не стало, проводить отца в последний путь вышло все село. И до сих пор жива память о нем. Проживая там, мне очень часто приходилось слышать от разных людей, очень добрые отзывы о нем. Людей которые с ним работали. Тех, которые вместе с ним поднимали хозяйство с нуля. Николай Андреевич Карев, председатель Чухур-юртского сельсовета сказал: "Он был настоящим коммунистом". Которых впрочем, было не так много.
  
  
  Гончаров Александр С.
  Пос. Верхнеподкумский.
  Гончаров М.
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"