***
Велигнев у рощи стоял, на свет смотрел.
- Пора домой тебе, Агафьюшка. Пора уж, не то в дороге застрянешь.
- И я так думаю, Гневушка. Пора мне к внучке, истомилось сердце, неладное чувствую:
- Впереди ее неладное, после Святок начнется, после поста. Сама знаешь, слухи везде летают.
- Знаю. Отбор для царевича:
- Выбрал он уже. При тебе еще выбрал. Остальное - так, зубчики на листиках.
- А зубчики те и укусить могут больно.
- Внучка у тебя не из лыка сплетена, да и сила в ней проснулась. Добряна говорит, немалая:
- Добряна та: когда б она чему девочку научила!
- Ты научила.
- Мало!
- Вот и доучишь постепенно. Сейчас, когда знает она о силе своей, проще будет и ей, и тебе. Огонь в клетке не удержишь, вырвется, руки опалит, а то и вовсе сожжет. Слушай о другом. То, что Добряне ты передашь, то, что внучке скажешь. Важно это. Очень важно.
- Ты уж месяц хвостом виляешь. Давно б сказал.
- Сказал, когда уверился. Добряне скажи, что неладно в столице. Пусть рощу защищать готовится, сама укрываться, случись что. Ваша сила - не клинок, она - щит. Сама знаешь. Я к ней человека направлю, с дружиной малой, да достанет ли их сил? Не ведаю: А еще скажи, что магистр Родаль вторжение готовит.
- Войско собирает?
- Нет, Агафья, подлее все, грязнее, безжалостнее. Не готовится он воевать, готовится острым стилетом пройти, да в сердце ударить. Пара тысяч орденцев у него есть, а более ему и не надобно. Когда сорвется план его, ему и ста тысяч недостанет, все в Россе останутся. Всех захороним. А коли удастся подлость его, пары тысяч человек хватит ему, чтобы к столице пройти, это четыре, ну, пять галер. Поднимется по Государыне Ладоге, да и высадит своих. Того ему хватит, чтобы столицу удержать, да по рощам священным ударить, а народ, может, и не поймет ничего, вначале-то.
- Как - не поймет?!
- Агафья, что ты, ровно вчера родилась? Какое тому народу до царя дело? До Бога высоко, до царя далеко, а вот урожай репы и окот у овец - оно и ближе, и понятнее.
- И то верно, Гневушка. Когда все они быстро сделают, и не заметит никто. Могу я про то Устинье рассказать?
- Расскажи обязательно. Неглупа у тебя внучка, и стараться будет, а вдруг заметит что, да предупредит кого надобно? Иногда и секунда во спасение идет.
- А еще что внучке рассказать?
- Добряне в палаты царские хода нет. А там измена затаилась. Обо всех только Магистр знает, я о тех, о ком прознал, скажу. Колдун там сильный есть - темный, страшный. О нем точно поведали. Давно уж он там, больше двадцати лет.
- И до сих пор скрывается?
- Сумел как-то. Ведьма там есть. Кто - не знаю, то ли при царице, то ли сама царица. Говорят, еще есть нечисть какая, но то мне уж точно неведомо. Знаю только, что не одно исчадье скорпионовое в палатах царских обретается. Борис-то неплох, а вот отец его слаб был. Телом слаб, духом слаб: вот и напустил в страну всякой нечисти иноземной.
- Не все они плохи там.
- Да обычные-то люди в любой земле ровно как и мы. Им бы спокойно жить, детей рОстить, жизни радоваться, того и довольно будет. А вот правителям их мало все, да и впредь мало будет, пока Росса стоит. Богатые мы, страна у нас большая, леса великие, горы могучие. А на их Лемберг с Франконией поглядишь, так и не поймешь вдруг - то ли страна, то ли кто клопа о ту карту придавил. Крохотные они, а правителю-то завсегда побольше кусок в свой рот хочется. Вот и лезут к нам, и лезть будут, военной силой не взяли, так хитростью да подлостью зайти решили. С разбором пускать всю ту нечисть надобно было, с опаской и остережкой, да патриарх тот, Феодосий, будь он неладен, фанатик неудельный, к нам век бы не прислушался. Орал, что мы с любой нечистью заедино: ты и сама, небось, помнишь. И Макарий вслед за ним, дурак бессмысленный, нашел, с кем бороться!
- Как не помнить. И рада бы забыть, да не получится.
- Мы б подсылов иноземных выловили, а вот он: сама понимаешь, молитвой их не одолеть, тут искренним надо быть, до последней жилочки, верой гореть. Он-то горел, да сам он на каждой пристани не встанет, каждого приезжего из той иноземии не встретит. А ежели какой поп чего и пробормотал:
- Наша-то сила всяко действует. А крест да молитва - только у верующих.
- То-то и оно. Внучке своей передай, пусть в палатах царских осторожна будет, глотка лишнего не выпьет, яблока не съест. Не отравят, так испортят.
- Хорошо, Гневушка. Но Устя и сама осторожная. Я ведь и не догадывалась, что сила у нее проснулась, молчала она до последнего, и дальше молчать будет. Ежели и откроется кому, только по надобности великой, когда выхода другого не останется
- А саму силу ее ты почуяла?
Агафья только руками развела.
- Не знаю, как такое быть могло. Чтобы через смерть она прошла, а жива осталась. Молилась я Матушке, а только молчит Богиня. Не наше то дело. Не надо в это лезть.
- Вот и я: спрашивал, а ответа нет. Ровно о пустом месте спрашиваю!
- Гневушка?
- Ровно внучка твоя и во власти Живы - и вне ее. Не знаю, как может так быть. Жизнь горит, а чужая смерть глаза застит.
- Не опасно то для нее, Гневушка?
- Сама знаешь - опасно. И меч опасен, когда с ним обращаться не умеешь. Только вот не знаю я, что спрашивать, не знаю, и чем помочь ей. Передай от меня - качнулся в крепкой ладони серебряный коловрат, посолонь загнутый. Восемь лучей огнем блеснули. - Когда нужда придет - разберется.
- Хорошо, Гневушка.
- Да скажи - не для нее знак дан для другого а для кого - сама она разберется. *
*- по одной из трактовок. Коловрат, загнутый посолонь могли носить и мужчины, и женщины, он даровал здоровье, жизненную энергию, защиту от зла. Восемь лучей давали хозяину всю мощь Солнечного огня. Это ОЧЕНЬ кратко, прим. авт.
- Точно - не для нее?
- Сам не знаю, Агафья, с этим внучка твоя разберется. А только кажется мне, не для нее этот знак, она и так Матушкой отмечена, иного ей не надо..
- Ох, Гневушка, страшно мне, боязно. Черное надвигается, жуткое, чую, кровь будет великая, литься будет так, что поля покраснеют.
- Не робей, Агафьюшка. Когда предупредили нас, считай, уже половину дела сделали. Одолеем супостата. И не таких видали, а и тех бивали.
Агафью бравада волхва не обманывала, она только на ветру ежилась, в шубу куталась, хотя волхву и вечный лед не заморозит.
Одолеем?
Оно и понятно, а сколько своих положим? Сколько россов поля рудой окропят? Женщина она, природой так назначено - мужчинам воевать, женщинам беречь. А сейчас сберечь не получится: кого? Кого недосчитается она к лету, о ком плакать будет? Лучше б о ней плакали, да Жива-Матушка сама рассудит. На то она и Плетельщица Кружев, Хозяйка Дорог, много имен у нее, много ликов, отражений:
Только для каждого лика одно верно.
Живе не на коленях молятся, а делом. Равно, как и Роду. Боги тому помогают, кто сам работать не забывает. Вот и будем делать:
А и ничего!
Верно Гневушка сказал, и не таких видывали! Только трава на курганах гуще растет. Хорошая трава, кровью вражеской напитанная.
Кто к нам в Россу приходил, те в ней и оставались, поля удобряли. И правильно это, пусть выжившие запоминают, пусть внукам и правнукам своим передают: не ходите на Россу. Не вернетесь!

***
Агафья про внучку думала, Устинья в роще с Добряной разговаривала, Илья поодаль сидел, на пне большом, березовом, на корни выворотня откинулся, отдыхал, успокаивался.
Добряна на него посмотрела уже, сока березового налила, да выпить сказала. Медленно, по глоточку.
Илья так и выпил, и сидел теперь, улыбался. Хорошо ему было, спокойно и уютно. Устинья за него не волновалась, Добряна им все объяснила до того, как сока налить.
Аркан он, хоть и не видно его, а все ж силы тянет. А человек - не беспредельный. Где тонко, там и рваться будет. У кого сердце разорвется, у кого ноги откажут, у кого кровь по жилам бежать хуже станет, у кого желудок будто ржой выедать будет.*
*- не знали наши предки о раке, язве и проч. Вот и объясняли, как могли. Прим. авт.
Не угадаешь так-то.
А чтобы восстановиться, пусть Илья березового сока попьет. Его Священное дерево само дает, по просьбе волхвы, дерево железом не ранят, насильно соки не берут, оттого и полезнее они в сто раз будут. Сок по жилочкам разбежится, силой тело напитает, оно и само потихоньку с любой хворью справится. Так-то оно еще и лучше будет.
Илья и не отказался.
Добряна ему еще и невесту предложила потихоньку в рощу привезти. Все ж роды ранние были, может, и ей оправиться от них надобно, а не вдругорядь ребеночка зачинать. Как окрепнет, сразу легче будет. И ребенок здоровеньким родится.
И с этим Илья согласен был, Марьюшку привезти обещал после свадьбы. И дремал сейчас под березой, словно и не лежал у нее снег на ветках.
А все одно тепло в роще. Хорошо в ней, уютно. Сила греет: Илья хоть и не волхв, и не быть ему волхвом, а кровь в нем сильная, старая. И ему тут тоже хорошо.
- Добрянушка, точно? Нет на нем ничего?
- Ты и сама видишь уж. Чего спрашиваешь?
- Опыта у меня мало. Вдруг чего и не замечу?
- Все ты подмечаешь, не трави себя. Нет на твоем брате ничего черного, ни аркана, ни ниточки. Не бывал он в палатах царских?
- Бывал уж. И неоднократно.
- И ведьму там не видывал?
- Когда и видывал, не решилась она, наверное второй раз руки к нему протянуть.
- И то верно. Трусливые они, стервятницы, падальщицы, с сильным не свяжутся, беспомощного загрызут. Она себе кого нового подыщет, а ты теперь втрое осторожнее будь. Ты для них, ровно алмаз, на дороге найденный. Когда учуют тебя да из тебя силы высосут, много чего для себя сделать смогут. И молодость продлить, и что захочешь:
- А я чуять не буду, что силы из меня сосут?
- Брат твой много чуял? Сейчас, как сила твоя проснулась, ты и заметишь, и ответишь, есть у тебя щит. И то - одолеть могут. Я тебе про все способы расскажу, да и прабабка твоя добавит. На крови, на волосах, с водой и пищей: много как зелье подсунуть можно, на то они большие мастерицы. На гребне - и то бывало! Царапнут, как косы чесать будут - и довольно того. Яд-то по жилочкам и так разбежится.
- Запомню.
- А главная тут беда в другом. Как была б ты необучена, просто старой крови, ты б и не почуяла, что дар из тебя сосут. Чувствовала б себя плохо, безразличие накатывало, ребеночка скинуть от такого можно, он колдовке еще больше силы даст, а самое ужасное, что и не понимает жертва, что с ней творят. Живет, ровно за стеной каменной, в мешке стылом, жизни не чует, а пожаловаться и не на что. Как сказать, что радости в жизни нет? Устинья?! Устя!!! Да что с тобой?! УСТЯ!!!

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.
Черный, яростный.
И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.
И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно:
А ведь это со мной и случилось!
Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную: все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.
А потом что?
А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.
Кто?
Узнаю - не помилую!
Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда: ежели сейчас здраво подумать - в монастыре я только и опамятовала!
Кому скажи - ребеночка скинула, другая бы от горя с ума сошла, а даже не заплакала. Ровно и не со мной то было! А ведь хотела я маленького. Пусть не от Федора бы хотела, но то мое дитя было, моя в нем кровь: казалось, после смерти Бореньки должна я хоть к ребеночку прикипеть - и того не случилось! Ровно не со мной все это было.
И ни слезинки, ни сожаления.
Ничего.
Федор - тот горевал, от меня отдаляться начал. А может, потому и начал? Не из-за ребенка, а когда моя сила его тянула, ко мне звала, он ко мне и шел, ровно привязанный? А ее-то из меня и высасывали, вместе с ребеночком последние силы и ушли? Может, самый огрызочек и остался: эх, не знаю я точнее. Поглядеть бы на его девку лембергскую, что в той такого было, почему Федор после меня к ней прикипел?
Может, и ее Жива-матушка силой одарила, просто не знала несчастная, как применять ее, ровно как и я была? Курица глупая, несведущая!
Могло и такое быть, только ее испортить некому было, ни Маринки рядом не было, ни свекровушки, будь она неладна. Вот и прожила она с Федором малым не десять лет?
Могла.
А я в монастыре была. Первое время, ровно неживая, кукла деревянная, ничего не видела, не слышала, разве что руками перебирала, кружева плела, а вот потом?
Потом: монастырь же! Земля намоленная, земля древняя. Те монастыри издревле на наших местах силы ставить старались, там, где старые капища были, куда люди шли, беды свои несли: мой монастырь из тех же самых? Мог и он на древнем месте стоять, не задумывалась я о том, ровно мертвая была.
Там я и отходить начала, наново силой напитываться.
Сама ли восстанавливалась?
Колдун ли умер, который из меня силу тянул? Монастырь ли помог?
Первое-то время я через силу жила, похудела, подурнела, ровно щепка стала. Потом решила по хозяйству помогать, книги переписывать стала, языки учить начала - легко они мне дались.
А потом уж, с Вереей - тогда полыхнуло, наново дар во мне загорелся:
Чует сердце, когда б и Михайла, и Федор... и сразу, или там, через год после моего заточения в монастырь пришли, ничего б во мне не вспыхнуло. Хоть насилуй, хоть пытай, хоть через колено ломай. На костер взошла бы, как во сне дурном.
А в ту ночь:
Самую черную, самую страшную ночь моей жизни, и Михайла постарался, и Верея все мне отдала, лишь бы получилось, лишь бы я смогла!
Вот, черный огонь и загорелся во мне, полыхнул, обжег, родным стал.
И погасить его я никому уже не позволю.
Дотягиваюсь до огня, но не хватаю его рукой, а впитываю в себя, всем телом, душой, сердцем: сгорю до пепла?
А мифические звери финиксы из пепла и воскресают! И я сделаю!
Ужо погодите вы у меня все! До каждого колдуна доберусь, до каждой ведьмы! И горло вырву!

***
Михайла ни о чем плохом и думать не думал. Наоборот - о хорошем.
Коня б ему купить, да такого, чтобы на нем не стыдно показаться было, чтобы Михайла и справиться с ним мог, и смотрелся на нем хорошо, и сбрую бы к нему.
Да хороший конь - он и стоит дорого, и содержать его надобно не абы где, не в царскую ж конюшню ставить, и кормить, опять же, и лелеять, и холить, и конюхам платить:
С другой стороны - едешь куда с царевичем, понятно, не оставят тебя, дадут какую лошаденку, но каждый же раз неудобно так. И какая еще лошадь будет, и какое седло, и нрав у каждой скотины свой, и скорость, и чужое, опять же, приноравливайся каждый раз. Неудобно получается.
Но и с конем своим мороки много, и дел сразу прибавится, и когда уехать придется, с ним что сделаешь? Удастся ли забрать? Не то получится, что и деньги зря потрачены, а ему каждая копейка пригодится, когда они с Устей бежать будут. С другой стороны, на своем-то коне бежать легче?
Вот и получалось, что и так бы хорошо, и этак сразу не выберешь.
Чернавку, которая к нему скользнула, он и не заметил, сразу-то. Прошло то время, когда он каждой дурехе улыбался да кланялся. И хорошо, что прошло.
- Чего тебе надобно, девица?
- Ты ли Михайла Ижорский?
- Я.
- Со мной пойдем.
- Куда? Зачем?
- То тебе надобно. Идем.
Михайла задумался на секунду, даже кистень поправил в кармане: ну да ладно! Не в палатах же его убивать будут? Мало ли, кто девку эту послал? Вон, от боярина Раенского уже польза великая пришла, от патриарха, может, и еще кто ему денег дать пожелает?
И пошел себе.
Вот чего не ожидал он, так это царицу. Полуобнаженную, в рубашке прозрачной, на кровати роскошной лежащую: чернавка вон выскользнула, дверь прикрыла.
Марина улыбнулась, парня к себе поманила, рубашка роскошная с плеча соскользнула, кожу белую приоткрыла.
- Иди ко мне, Мишенька. Иди сюда:
Илье-то хватило бы, чтобы на кровать упасть и красавицу в объятия сгрести. А Михайла нет, Михайла не дрогнул, то ли покрепче он оказался, то ли в Устинью влюблен был по уши, а только мысли у него в голове резвыми соколами полетели.
Царица сие.
С ней в постели оказаться - измена. Государево Слово и Дело!
Казнь мучительная:
А что дознаются - так это точно. Рано ли, поздно ли: вот ведь дурища, так-то от мужа бегать:
Отказывать?
Со свету сживет, тварь мстительная: надо, чтобы сама отказывалась от него!
А в следующий миг Михайла на пол и упал.
Марина аж икнула от неожиданности. И еще раз, посильнее. Всякую реакцию на свою красоту она видывала, и столбами стояли, и глазами хлопали, и к ногам ее падали: но не бились, ровно припадочные, пену изо рта не пускали, глаз не закатывали: вот такое в новинку ей оказалось.
А Михайла от души старался, рук-ног не жалел, колотил по полу. Случалось ему и такое устраивать. Не настоящий припадок, конечно, но разыграть падучую, пока сообщники под шумок мошны на базаре посрезают - запросто. Еще в четырнадцать лет научился тому смышлёный мальчишка.
Пена изо рта шла, сначала белая, потом кровью окрашенная, Михайла щеку изнутри прикусил: кашу-то маслом не испортишь! Пусть посмотрит, пусть уверится, порадуется, полюбуется, да решит, что не подходит он для постели. Каково - когда на красивой женщине, да в интересный момент так-то и прихватит? То-то же, никому такое не понравится!
Марина с кровати вскочила, в ладоши хлопнула - чернавка влетела.
- Разберись с ним, дурища!
Царица рыкнула, да и вышла, а чернавка принялась Михайлу в чувство приводить. Водой полила, вином отпоила, молчать предупредила:
Михайла и сам молчал бы, не дурак ведь. Но так-то оно еще надежнее.
Нашли дурака, с таким связываться!
И:
Красивая царица, конечно. А только и у красивой бабы, и у страшной промеж ног одно и то же. А жизнь за ту красоту рисковать:
Иди ты: к мужу под бочок! Или еще к кому!
Тьфу, дура!

***
- Готово все, государь.
Боярин Раенский честь честью список протянул, государь его глазами пробежал. Пару имен вычеркнул.
- Не надобно.
- Как скажешь, государь.
Платон Митрофанович и спорить не стал. Все одно, список для виду только. Ежели Федору так Устинью хочется, ее он и выберет. Но для приличия хоть вид сделать надобно.
А и то:
Мало ли кто еще племяннику глянется? Всякое ж бывает!
Нескольких рыженьких: ладно-ладно, каштановых, сероглазеньких, Платоша лично в список включил. А вдруг?
У нас, в Россе, бабы красивые, гладкие, ладные, не то, что в иноземщине паршивой, где баба чуть красивее козы - уже ведьма. Потому они там и парики цепляют, и морды-то красят: с них как этот ужас соскребешь, небось - сбежишь, не останавливаясь.
Борис пару минут еще подумал. Еще одно имя вычеркнул.
- Родни там много: что Федя? Все та же боярышня у него на сердце?
- Та же, - вздохнул Платон Митрофанович почти искренне. - Та же, государь. Как присушили парня:
Борис вспомнил серые глаза Устиньи, вспомнил тихий голос, лукавый вопрос - и неожиданно даже для себя самого улыбнулся.
- Зря ты так, Платоша. Девушка там хорошая, вот и весь разговор.
- Слишком уж хорошая, не бывает таких, - непримиримо буркнул боярин.
- Ты, боярин, что плохое о ней знаешь? - нахмурился Борис.
Платон, настроение царя нюхом чуявший, тут же хвост прижал, заюлил.
- Эммм: ничего, государь.
- Вот как узнаешь, так и придешь. А до той поры чтобы на девушку не клеветал. Понял ли?
Боярин понял, промолчал, и вышел, пятясь и кланяясь.
Да что это за Устинья такая, что ее уже и царь защищает?! А?!

***
- Разговор у меня к тебе есть, Божедар.
- Слушаю, волхв.
Божедар отвечал, как и дОлжно, сидел ровно, смотрел спокойно. Велигнев надеялся - не откажет.
Понятно, волхв он, сильный, старый, умелый, да вот беда - не все волхвам на земле подвластно. Сила им хоть и дана, а только дела людские сами люди управлять и должны.
А еще на всякую силу другая найдется.
Даже самый умелый волхв иногда с людьми не справится, не выходят волхвы супротив войска. А надобно.
Тут-то такие, как Божедар, и пригождаются. Не волхв он, и не будет никогда, ни сам, ни дети его, а вот кровь в нем есть, и способности есть, только другие чуточку.
Богатырь он.
Просто никто о том не знает.
В сказках о таких людях нередко сказывается, а иногда и написано верное. Вот вам сказка о Вольге Всеславьевиче.*
*- иногда - Святославович. Прим. авт.
Что верное, а что просто сказ для ребятишек маленьких?
Растут такие люди куда как быстрее, и силу им Род дает куда как больше человеческой, и зверей-птиц они понимают иногда. И оборачиваться могут, только не так, как у иноземцев, проклятьем по полнолуниям, а второй облик у них такой, а то и третий, четвертый, десятый - человеческой волей управляемый. Всякое бывает, разные у всех силы.
Только Вольга в былинах остался, а Божедар - здесь и сейчас есть. И не имя это, конечно, прозвище, кто ж имя-то постороннему человеку скажет?
И своя дружина у Божедара есть. Правда, называется оно сейчас не так, да оно и неважно, рыбу можно хоть как назвать, плавать она не перестанет. Оборачиваться не может он, ну так и не надобно пока. Своей силы ему с лихвой достанет, без оборота.
- Беда у нас, богатырь. Снова иноземцы на Россу войной пойти хотят. А не войной, так подлость какую придумают.
Богатырь и не удивился, считай, вся история Россы про то, как приходили к ним иноземцы, да тут и оставались, земельку удобрять, траву кровушкой поить. Чай, не первый поход, не последний.
- Могут они. А от меня что требуется?
- На Ладогу пойдешь, рощу священную там сохранить надобно. А еще - провижу, первый удар там будет. Какой - не знаю, а только чую, натянулось там полотно, вот-вот лопнет.
Божедар только плечами пожал.
- Хорошо. Сходим с парнями, потешим душеньку.
Велигнев улыбнулся довольно.
- Должен буду, Божедар.
Понятно, не о деньгах речь. И не о долгах.
Долг у богатыря - родину защищать. Кровь его о том поет, для того и рожден.
Долг у волхва - свои земли оберегать, свой народ. Судьба такая.
Деньги?
Когда захотят они, на серебре есть-пить смогут, с серебра умываться, а только им не того надобно. Божедар головой тряхнул, улыбнулся.
- Хорошо бы:
Есть свои беды и у богатырей. У волхвов семьи не всегда есть, далеко не всегда. Суть волхва - служение, а кто рядом с ним встать сможет? Такой же одержимый? Не до семьи им будет. А кто-то еще выдержит его силу, его знание, его власть?
Нет, не часто у волхвов семьи бывают, чаще случается, что детей от них приживают, да и воспитывают, потом уж отцу привозят. А когда семья есть, считай, волхву сложно. Женщины тоже: когда детей рожают, служение свое приостанавливают. Как Беркутовы, как та же Агафья - пока волчица щенят кормит, на охоту волк ходит, и иначе никак. Так уж от века заведено.
Вот и с волхвами на волков похоже.
А с богатырями разговор другой.
Им и семьи заводить можно, и детей, только рождаются те часто без силы богатырской. А чтобы богатыря выносить: тут тоже помощь волхва нужна. Распознать, помочь, поддержать, иначе первый крик богатыря последним вздохом для матери его обернется. Сила-то богатырская, неуправляемая, а младенец же, а то и вовсе плод во чреве, повернется неудачно, тут и беда будет. Вот, чтобы не случилось такого, волхв нужен, сильный да умелый, чтобы знал, где придержать, где отпустить, где заговорить.
Божедар женат давно и прочно, и супругу свою любит. Двое детей есть уж у них, сын и дочь, и любит их всех Божедар без памяти, а только дети его обычные люди, не передалась им мощь богатырская. Не знал мужчина, получится или нет, а сына хотел бы, которому силу свою отдать сможет, дружину переждать, который дело его продолжить сможет.
Богатыря.
И мог бы: только помощь волхва его жене потребуется.
Велигнев головой тряхнул. Что он - не знает о том? Давненько знает.
- Как гроза пройдет, приводи супругу. Сам позову, помогу, чем смогу.
- Благодарствую, Велигнев.
- Не за что.
И верно - не за что. О какой тут благодарности речь? Обязаны волхвы угрозу зрить и предупреждать.
Обязаны богатыри защищать землю росскую.
Даже не обязаны. Для того на свет рождены, не мыслят себе иной-то жизни. Но люди ведь, не зверье дикое, и веселья им хочется, и радости, и счастья простого, человеческого: вот и договорились. Один другому поможет, и никому от того плохо не будет. Оно и так бывает.
Знал Велигнев - соберет Божедар дружину свою и пойдет к Ладоге.
И Добряне он весточку уж отправил, и Агафья предупредит о том.
А еще провидел он, что беда там будет великая, и не вся дружина вернется.
Насчет Божедара не видел, темно было впереди. Вроде как развилка, и не от самого Божедара то зависит.
И молчал.
Точно знал, когда вернется богатырь - он ему чем сможет поможет.
А когда нет:
Семье его отслужит. Его просьба, ему и ответ держать.
И молчать.
Тяжко?
То-то и оно. Страшная это ноша, а только не передашь никому, не отринешь, не откинешь в сторону, ровно камень. Нести надобно.
Будем нести.

***
- Непотребство!
- Утихни, Макарий, - Борис сдвинул брови, пришлось патриарху губы поджать, да за посох крепче взяться.
- Все одно, безлепие то, государь! И царевич туда отправился!
- Федор? Так что с того?
- Государь, пост сейчас!
Борис в окно посмотрел.
Там, за рамами медными, за стеклами цветными, небо синело. Яркое-яркое. Чистое - чистое.
И так Борису вдруг прокатиться захотелось!
Вот чтобы как в детстве! Чтобы он, и конь, и полет над снегом, и вкус мороза и зимы на губах, и чтобы остановиться где, да в снегу покататься, просто так, от восторга жизни, и сосульку с крыши сломать, и подгрызать ее, с ума сходя от восторга:
И стоит тут чучело это черное, последнюю радость у людей отобрать готовое:
- Иди-ка ты отсюда, Макарий!
- Государь!
- Али невнятно я сказал? Иди! Тебе же лучше, когда люди грешить будут. Покаются, потом серебро в храм понесут! Не морочь мне голову! Молод Федька, вот и хочется ему немного радости! Не смей его грызть!
И так царь выглядел, что Макарий даже и спорить не насмелился. Развернулся, да и вон пошел.
Эх, государь-государь!
Нет в тебе истинной богобоязненности! Нету:

***
А Борис, который Бога бояться и не собирался - чего отца-то бояться? Родного, любимого, любящего? Враг он тебе, что ли? - в свои покои отправился, да приказал не беспокоить.
А сам:
Ох, не только царица потайные ходы знала.
Борис тоже в стороне не оставался. Переодеться в платье простое, кинуть монетку конюху верному, да и - на свободу!
Одному!
Без свиты, без людей лишних, без венца царского!
Риск?
А как себе такое не позволять, так и с ума сойдешь, пожалуй. Сколько можно-то? На троне сидеть, на бояр глядеть, указы умные читать - писать, о государстве думать: сил уже нет! И сил, и терпения: свободы хочется! Хоть глоток! Хоть щепоточку!
Царь? Обязан?!
А что - не человек он, что ли?
Никому-то дома сидеть не хотелось в святочную неделю.

***
Гулянья!
Как же это весело, как радостно!
У Федора - и то складки на лбу разгладились. Кругом шум, гам, смех, суета веселая. Налево посмотришь - с горки катаются.
Направо - карусель веселая.
Прямо - ряды торговые, люди смеются, народ заманивают, кто сбитнем, кто калачом, кто петушком на палочке.
В сторонку отойдешь - там костры горят, вдруг кто замерз, погреться захочет? А вот и скоморохи, ходят, кукол своих показывают, с медведем ученым пляшут: тот квелый, скучный, а все ж старается:
Впрочем, Федора мало то интересовало. А вот Устинья:
Долго искать не пришлось, на горке оказались все Заболоцкие.
И старшие - и младшие. Старшие, правда, быстро накатались, да и погулять отправились. Боярыня аж цвела, мужа под руку держала, улыбалась.
Хорошо!
Давно он ее вниманием не баловал! Все дела домашние, да заботы хозяйственные, а что она - не женщина? Ей ведь не так много надобно, слово ласковое, да улыбку добрую. Боярыня и дочек из внимания выпустила.
А ими Илья занимался.
Садились они все на саночки - Марья, за ней Илья, потом Аксинья и Устинья - и летели с горы под визг веселый. Марья от души веселилась. Уж и не думала она, что так-то у нее будет!
В очередной раз перевернулись саночки, молодежь в снег полетела, захохотала, Илья невесту перехватил, в щеку поцеловал.
- Всегда тебя любить буду, Илюшенька.
Гадом надо быть последним, чтобы на такое не ответить.
- И я тебя, Марьюшка. И деток наших будущих, и доченьку нашу люблю.
Устя только хихикнула, глядя на братца с невестой.
Ишь ты: целуются они! Прямо в снегу. Аксинью, которая что-то плохое сказать хотела, она ногой пнула в валеночке, не больно попала, но увесисто. И то сказать, нашла сестренка время, чтобы жало свое выпустить! Думать надо и язык поганый прикусывать вовремя! А то оторвут с головой!
- Помолчи!
Сестра зашипела, что та гадюка, но Устя ей кулак показала.
- За косу оттаскаю! Не смей им радость портить! Пошли, я тебе сбитня куплю?
Аксинья и не спросила, откуда деньги у сестры. За ней пошла. А потом:
- Ой:
Федора она б и не увидела, и не заметила. Чего в нем для Аксиньи интересного? А вот Михайлу напротив, в любой толпе б нашла.
А вот Устя: обоих она увидела, да только никому не рада была. Куда б удрать? Поздно, увы. Вот они, стоят, не подвинешь! Устя низко кланяться не стала, видно же, царевич сюда гулять пришел, а голову склонила, улыбнулась лукаво.
- Федор Иванович, рада встрече.
Царевич так и расцвел. Михайла, правда, скривился чуток, ровно лимон укусил, но на него уже Аксинья смотрела. Не бросать же, не сводить свои труды на нет?
- Как снежок? Мы покататься хотели!
- Хороший снежок. Мы сейчас с сестрицей чего горяченького выпьем, да и тоже покатаемся? - Устя улыбалась весело. А ей и правда хорошо было. Даже Федор настроения не портил: пусть его! Пусть у него хоть такая радость будет! Другой-то она ему давать не собирается.
- А сопроводить вас можно, боярышни? Чтобы не обидел никто?
Михайла на Устю откровенно любовался.
Ох, хороша!
В тулупчике теплом, в шапочке беленькой, заячьей, в платке цветастом. Улыбается, разрумянилась, веселая, счастливая: сестра ей и в подметки не годится. И понимает это, едва от злости не шипит. Хотя встала б рядом и улыбалась - куда как симпатичнее показалась бы!
Федор тем временем Устинье руку предложил, на санки кивнул.
Устинья кивнула, да и пошла. Время сейчас такое: пусть его. Откажешь - скандал точно будет, настроение у всех испортится. А так и родители не возразят - Устя ни на секунду не забывала про отцовские мечтания, ни Илья, ни Аксинья:
Ох, морочит ей голову этот гад зеленоглазый!
Устя Михайлу с радостью бы под лед спустила, да вот беда - нельзя покамест. А хочется, никакого зла на негодяя не хватает! Но пока о том разве что помечтать можно, недолго.
И были санки.
Раз за разом скатывались они с высокой горки. Федор впереди сидел, санями правил, Устя сзади к нему прижималась, пару раз в снег они валились вместе, хохотали до слез. Странно даже.
Не был Федор таким никогда.
Или то сила ее действует?
Как Устинья поняла, привык он на ее силе жить, в той, черной, жизни. Потому и сила Устиньина его узнала, привычно подпитать рванулась. Все же не проходят зря долгие годы. Потом уж Устя себя контролировать стала, вот рядом Федор, а она закрыта, силу из себя пить не дает, крохи получает он супротив прежнего. А хочется ему больше: вот и тянется. Клещ!
Михайла тоже не терялся, Аксинью развлекал. Истерман (где ж без тебя, заразы?!) боярина перехватил с боярыней, говорил о чем-то: Алексей Заболоцкий доволен был.
Устя на Федора с тревогой поглядывала. Чем дальше, тем наглее вел он себя: то прижмет, ненароком, сажая в сани, то повернет их так, что скатятся они в снег, и он на ней лежит: и дыхание у него становится тяжелое, неровное, и глаза выкатываются:
Наконец Усте прискучило раз за разом вырываться, она косой мотнула, в сторону отошла.
- Хватит! Накаталась!
Федор ее за руку схватил.
- Чего ты! Пойдем еще раз!
- Не хочу я больше, царевич. Голова кружится.
- Пошли, сбитнем напою. И калачи тут продают, слышу: а бусы хочешь?
Федор был довольным, радостным: глаза горели. Хорошо!
Сейчас бы: он даже уголок присмотрел укромный между палатками. Затянуть туда Устю, да поцелуй сорвать с губок алых. Лучше - два поцелуя: или три?
Устя эти мысли как по книге читала.
- Не хочу я, царевич. Охолонуть бы мне.
- Пошли, не ломайся!
Федор к такому не привык, за руку Устинью потянул. Царевич он! Никто ему и никогда не отказывает! А кто отказывает - ломаются просто. Кривляки бессмысленные!
Устя зашипела зло. Ах, пнуть бы тебя сейчас так, чтобы три года жена без надобности была! Да ведь отец потом с нее три шкуры спустит!
Силой своей попробовать подействовать?
Можно. Сделать так, чтобы Федор обеспамятел, она и сейчас может, только рисковать не хочется. Мало ли, кто заметит, что заметит, полно на гуляньях глаз приметливых.
Словами еще попробовать? А когда не действуют слова-то?
- Пусти, Федор Иванович. Не в радость ты мне.
- Устенька, не упрямься: с ума схожу, жить без тебя не могу.
И тащит, зараза, тащит к палаткам! Нельзя ж себя позорить так: и позволять ему ничего лишнего тоже не хочется, ее ж стошнит, одно дело голову словами морочить, другое хоть пальцем до него дотронуться!
Устя бы ударила. Не дала бы себя никуда затащить, но:
- Пусти боярышню, братец.
Голос вроде и негромкий, а обжег крапивой, Устя аж подскочила на месте, малым в сугроб не рухнула. Государь Борис Иоаннович?!
И не померещилось, не помстилось. Стоит, смотрит прямо, улыбается весело. И не скажешь, что царь: одет просто, неприметно, хотя и дорого. А все ж ни золота, ни соболей на нем нет.
Федор зашипел, ровно гадюка, глазами сверкнул.
- Борисссссс:
Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились:
Понятно, легко Федор не сдался.
- Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!
- Иди: братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.
- Я:
- Иди, и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы, вон, дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.
Кажется, Федору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.
- Я:
- О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был - пожалеешь. Как в детстве. Понял?
Федор черными словами выругался - и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.
Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!
Нет, не видел никто:. Повезло.
Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось - для Усти.
- Благодарю, го:
- Просто Борис. Или братцем называй, когда за Федора замуж выйдешь, сестрицей станешь.
Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись.
- Прости: братец. А только не люб мне Федор, когда б отец не неволил, близко б не подошла, клещами не дотронулась!
- Вот как:
- Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость: девичьи слезы - луковые:
Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно: так надобно было.
И:
Когда б ударили ее, так бы не поразилась.
- Аркан?!
- Что? - Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись - рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.
Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.
- Давно ли у тебя это?
- Что? - Борис и не понял, о чем она.
Устя выдохнула.
Оставить как есть? Или: решиться?
- Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет не расскажешь никому!
- Что?
- Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя:
Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало:
Аркан.
Не такой же, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.
Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит - сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.
Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.
Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.
Когда специально смотреть не будешь, и не увидишь. Или вот так, как Устя: с ее огнем и не такое углядеть можно. И то, только при прикосновении ее сила наружу рванулась, еще и потому, что любит она этого мужчину больше жизни своей. И действовать будет для его блага.
- Прости, Боря. Надобно так:
И сорвала удавку одним движением.
Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула:. В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть: удалось?!
Да!

***
- Что-то Усти не видно. Да и царевича.
Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Федором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну, так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это, не холопка какая!
Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому как Федор дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?
- Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.
- Чуточку и позволить могла бы, - Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут...
Евдокия тоже помнила.
И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать - приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете. Ты, главное, мужа сдерживай, а Устя не оплошает.
Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор... да и не все мужьям-то рассказывают. Мужу-псу не показывай... улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталось. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и втайне от мужчин быть.
- Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод он завсегда слаще.
- И то верно.
- Плохо, что не видно Усти, но девочка она умная, бесчестья и урона не допустит.
- А как царевич настаивать будет?
- Все одно не позволит, найдет, как отвлечь, али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.
- Да... вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?
Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась, то неспроста. Да и Федор Устинье не люб. И... нехороший он. Как он на Устю смотрит... нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет. Еще и потому, что ненавидит его Устя. Не показывает, а только мерзко ей даже глядеть на царевича, гадко, тошно! Не такая уж и слепая боярыня Евдокия.
Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!
Не нравится ей Федор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.
Всему свое время, и особенно - слову.

***
Давно у Бориса такого дня хорошего не было.
Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.
Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал...
Воля...
Сколько ж лет он так не делал? Десять?
И не упомнить уже... как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!
Захотелось.
Вспомнил улыбку теплую, глаза серые...
Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж...
Есть в ней радость. Чистая, незамутненная....
Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?
Не так, как обычно делается, со свитой да со стражей, а для себя, для души? *
*- был у русских царей и такой обычай. На святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых - точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы - нет, прим. авт.
Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги-реки доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.
Хорошо...
Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.
Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Федора, и... сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот... поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.
Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала... было дело.
А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!
Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!
Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят - царевича.
На пугало кафтан бархатный надень - то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?
Не удержался Борис, вмешался и не пожалел - такой радостью серые глаза полыхнули.
Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку...
Не решился Федор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался, разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?
Зашипел царевич злобно, да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла...
Что она в Борисе увидела? Царь и не понял, сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?
Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.
Вот почему Федора так тянуло к ней!
Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться... и чем он лучше Федьки будет?
Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело...
- Устя?
Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие... Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.
Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли - и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула...
Как стена рухнула.
В миг единый царя огнем залило.
Жар ли, свет ли, холод?
Сам он на тот вопрос не ответил бы!
Как будто впервые за десять, двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло... может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.
Девушка едва в снег у его ног не сползла.
Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.
Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.
- Кровь... ни к кому попасть не должна! Сейчас... опамятую...
Борис и рукой махнул.
Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил...
Минут через пятнадцать девушка и оживела.
- Благодарю, Боря.
Давненько его так не называли.

***
Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.
Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.
На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то...
А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.
- Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.
Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж... нет у Бориса пока других наследников, нет детей...
- Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там - кто знает?
Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной - так очень даже не отказалась бы.
- Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?
- Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.
Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша - ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура - что посмотреть, что потрогать приятственно...
- А потом, батюшка?
- А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.
- Как скажешь, батюшка.
- Да не как скажу, дурища... - махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.
Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.
С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока, как объединились бы два рода, Раенских, да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.
Ан... не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Федор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.
Фиска молчала.
Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи и сообразит чего?
- Что не так, батюшка? Али я чем плоха?
- Не ты плохА, другая хороша оказалась. Царевич, вроде как, влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?
Анфиса лобик наморщила.
- Вроде как было что... три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом... нет, не помню точно, не встречалась...
- Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.
- Даже так, батюшка?
- Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом... тьфу, так себе.
Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть... мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как... краше, со всех сторон, и детей рОдит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти - восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная еще бы и затяжелеть смогла?
- Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?
- Все в твоих руках Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.
- Понимаю, батюшка.
- А раз понимаешь - то иди. Сшей там себе чего, али вышей... знаешь поди, чем заняться.
Фиса знала.
Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще...
Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну... тогда хоть за царевича!
И кто-то на дороге ее встал?
Какая-то Заболоцкая?
В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое, и клочья кровавые по закоулочкам размечет.
Не видела она царевича ни разу? И он ее?
А это уж вовсе мелочи неинтересные!
Устинья, говорите? Заболоцкая?
Говорите, говорите. А я послушаю.

***
- Что это было? Объяснить сможешь?
- Смогу, - Устинья морщилась, снегом руку терла - рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.
А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.
- Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.
- Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, - махнул рукой Борис. - Какой аркан? Откуда?
- Аркан - колдовство черное, для управления человеком созданное, - Устя и не думала таить. - По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну, через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.
- Так... Илья. Заболоцкий.
- Недавно то случилось, го... Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.
- Ага.
- Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец... а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он... уговорила я его в Рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.
- А ты...
- Я смотрела. А сегодня... когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже... только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно... а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.
- Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?
- Это на крови делается. Капли хватит... и наложить - кровь надобна, и снять - тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.
- То есть... меня что - привораживали? Или что?
- Не знаю, - Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. - Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли - не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается - то другое, кровь знаний да умений не добавляет.
И с этим Борису спорить сложно было.
- Роща, говоришь? Волхва?
- Д-да... не делай ей зла! Пожалуйста!
Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.
- Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить, да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось, или последствия какие?
Борис и не засомневался в словах ее: чуял - правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.
А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.
И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.
Устя на него смотрела, прищурилась только странно...
- Нет, ничего не осталось.
И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.
Устёна.
В черной своей жизни она так думала - услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала - и дальше жить хочется. А вдруг еще раз - назовет по имени?
- Точно?
- Уверена, государь. А хотя...
Устя задумалась, и серьезно.
- Устёна? - напомнил о себе Борис минут через пять.
- Я вот о чем размышляю, - призналась девушка. - Когда еще во дворце дрянь эта... а как увидят, что ошейник порван?
Бориса аж заколотило.
Только что дышал он полной грудью - и словно наново его стиснуло, сдавило... страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!
- А и в рощу... доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло - рядом уж был. А с тобой как что случится?
Борис долго и не раздумывал.
- А поедешь со мной? Устёна?
- А... когда?
- Вот сейчас и поедем.
Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась...
- Родители. Федор. Ой, мамочки!
Борис разве что фыркнул весело.
- Думаю, и родители твои заняты, и Федор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.
- Почему? Ой... - сообразила Устя.
- Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?
- Федор то устроил?
- Или он, или люди его - могут они любую подлость ради хозяина своего утворить.
Устя только зубами скрипнула.
Ох, что б она сделала, и с Федором, и с людьми этими... нехорошими.
- И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.
Устя только руками развела.
- Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока - идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул - влет домчимся.
Устя отказываться и не подумала.
Честь девичья?
Что отец скажет?
А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться - и не мечтала даже. А сейчас - рядом он.
И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверено, и поедут они вместе, на одном коне...
Отказываться?
Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Федора, и все, что было у нее... и о каких-то глупостях говорить?
Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

***
Федор в шатре сидел, напивался угрюмо.
Да, именно в шатре.
Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего, или посидеть - шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.
Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.
Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.
- Царевич?
Федор на него посмотрел зло.
- Чего тебе?
- Как... тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?
Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил, и Руди знать дал, когда и как поедут они за город...
К чему?
А вот! Чтобы Федор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Федор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут... и языки она превзошла, и собой хороша, и добра... вот и дать ей на Федора Ивановича посмотреть поближе!
Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!
Будет-будет, как от Федора он ее избавит, так благодарности ему и хватит, для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.
Вот и порадел Михайла.
И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую - оставили голубков наедине.
Получите!
Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?
- Твое какое дело, холоп?! - прогневался вдруг Федор. - Прочь поди!
Еще и кружкой запустил в Михайлу.
Понятно, не попал, еще того не хватало, но... делать-то дальше что?
А впрочем, недолго Михайла и сомневался.
Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.
- Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?
- А налей!
Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала... Федор и не заметил. Пусть его!
Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.
А если...
Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.
А ежели...
Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!
Ах я дурак!

***
Устя как и не на коне ехала - она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла...
Счастье?
Да, и такое оно тоже - счастье.
Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его облокачиваешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь...
Век бы так провести! И то мало будет!
Молчали оба. Не так уж удобно и разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение...
Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!
Вот и роща замаячила... Борис в седле пошатнулся.
Мигом Устя к нему повернулась.
- Что?
- Дурно как-то...
- Может, спешиться?
- Справлюсь я. Сама держись, - Борис коня пришпорил.
Нарастала дурнота. Но это ничего, это преодолеется...
Не справился.
И, уже теряя сознание, знал, что Устя перехватывает поводья - и кричит что есть сил, зовет Добряну.
Не знал только самого важного.
Ей - ответили?

***
- Что?!
Истерман едва гадюкой не зашипел, как Михайла отыскал его, да о случившемся рассказал.
- Что ж ты его не расспросил, сукин сын?
За мать Михайла не обиделся, все одно он Истермана убьет, ответил вежливо.
- Это тебя он послушать может. А меня прибил бы, вот и весь разговор.
- Я бы его расспросил...
- Когда б он до того не нажрался по-свински.
С этим спорить было сложно, Истерман только рукой махнул.
- Ясно мне. Так... покамест не знаем мы, что случилось, Заболоцких занять надобно. Боярина и супругу его я к себе приглашу. А молодняк куда бы деть, где они сейчас?
- Братец их невестой занят. Когда б им чего интересное показали, в самый раз пришлось, а Аксинью я займу.
Хотелось Михайле побегать и Устинью самому поискать, сейчас и побежал бы, да... нельзя внимания привлекать! Никак нельзя! Руди по-своему рассудил, кивнул согласно. Чего ж к мальчишке не прислушаться, хоть и молод Михайла Ижорский, а не дурак.
- Я сейчас Якобу скажу, пусть он Ильей займется. У него несколько купцов знакомых есть, вот, пусть свозит их с невестой, подарки какие посмотреть к свадьбе.
- А искать Устинью?
- И это прикажу. Ох, Федька-Федька, что ж ты так...
У Михайлы и вопроса такого не возникало.
Что ж он?
Вот уж неинтересно! И думать о том не надобно, убить - и пусть его! Господь разберется, что он, кто он, зачем... а Михайле не до того, ему б Устиньюшку найти.
- А, да. Еще сестра одна... Адаму ее передай. А сам людей порасспроси, понял? Все ж Адаму с бабами привычно, а тебе ответят там, где ему не скажут.
Что Истерман не дурак, Михайла и раньше знал. Жаль только, что сволочь. А, все одно - убивать придется, чего на мертвеца-то обижаться?

***
Устя на коленях перед Добряной стояла, глазами беспомощными смотрела.
Волхва сейчас тоже на коленях в снегу, царя лечила. Постепенно, по капельке, отпаивала его соком березовым, и так же, по капельке, силу Живы вливала.
- Права ты, Устюша, тут и приворот, и силу с него тянули, и еще что-то было, уж и не понять, что именно.
- Я словно проволоку рвала, так больно было, до сих пор руки толком не чувствую.
- Потом я твою руку посмотрю, но сразу скажу - не будет легко и приятно, очень мощное заклятие ты порвала, может, и рука онемеет, или еще какие последствия будут.
- Пусть будут! Только бы приворот порвался, на нем не осталось ничего черного... не осталось ведь?
- Не осталось, все ты разрушила, вижу я след - давний он, въелся уж накрепко. Нет, не как у Ильи твоего - там аркану не больше года было, да и кровь в вас другая, старая. На вас такое не накинешь...
- Так ведь Боря... от государя Сокола он!
- А волхвы у него в роду были? То-то и оно, человек он, самый обычный, без нашей крови в жилочках, его и оборотать легче, и вылечить тяжелее, в вас-то сила течет, другую силу как родную принимает, а с ним покамест разберешься еще. Сильный, умный, упрямый, а все ж только человек. Что Илья с себя стряхнул, ровно водичку, то государю отзовется еще.
- А... мог он потому и детей не иметь?
- Еще как мог, Устяша! Умничка ты! Вот что там еще-то было! Бесплодие! Сколько ж лет я такого не видела? И не упомнить сейчас!
- Сколько?
Борис все слышал отлично, только говорить трудно было. Но в себя он пришел, как отпаивать его начали, и теперь лежал, слушал разговор меж двух волхвиц, гневом лютым наливался.
Удавка?
Бесплодие?
Ох, доберется он до колдуна, на другом месте ему ту удавку затянет... для начала! Не любил Боря людей мучить, да некоторых... не казнь это! Это землю чище сделать!
- Уж лет пятьдесят, как бы не больше, и не припомню сейчас такого, думала, вовсе это умение утрачено. Пришел ты в себя, государь? Ну так и не тревожь девушку, глаза открывай.
И открыл, и сверкнул ими так, что страшно стало.
- Бесссплодие?
- В числе прочего. Давний уж аркан, а может, и два заклинания так меж собой переплелись, не ведаю. Чудом Устя с ним справилась, могла б и сама погибнуть, и тебя убить. Кто другой так и сорвался бы, да у Устиньи дар редкий.
- Да?
- Уж ты поверь. Дано Устинье, кровь в ней пробудилась. Я б такое и не порвала, поди. Может, за три дня, за пять дней. Давний то аркан, хорошо въелся, сжился ты с ним. На крови заклинание делали, старались, душу вкладывали.
- Вот даже как... а кто делал? Про то узнать нельзя?
- Как я тебе спустя столько времени узнаю, там, небось, уж и следы последние стерлись, расплылись! Мужчина то, женщина - неведомо мне. Может, лет пятнадцать тому накладывали, может, еще и пораньше, ты б еще про времена государя Сокола спросил.
- Пятнадцать... я только на трон взошел, только венец надел.
- Тогда тебя и окрутили, видать, а то и еще пораньше. Думай, кому такое выгодно было, да рядом врага ищи, такое издаля не сделать, кровь твоя нужна, волосы, а то и другое чего.
- Никак ты помочь не можешь? Хоть бы зацепку какую, хоть намек - кто?
- Не смогу я, государь, хоть голову снеси. Давняя волшба, слишком давняя. Тут и в воду не поглядишь, и не спросишь - следы уж стерлись. Время назвала, а дальше как - сам решай.
Дураком Борис отродясь не был, и в невежестве своем признаться не стыдился.
- Почему раньше никто такого не увидел? Ежели давно это во мне? На мне?
- А кто, государь? Сам подумай, чтобы такое приметить, почуять - волхва нужна или волхв. Часто ты с таким, как я разговариваешь? Мало нас... да и во дворец нам сейчас ходу нет, кто бы допустил меня - до тебя?
Воображение у Бориса всегда хорошим было. Представил он, как идет по палатам царским волхва, и как на пути ее встает Макарий... то-то визгу было бы! То-то шума!
А самому ему в рощу и мысли не возникало приехать. К чему?
Что он тут позабыл?
- То-то же, государь. Мало нас, может, и еще меньше останется. Колдуны такое не видят, не дано им, ущербный у них дар. Священники ваши? Для этого не просто верующим быть надо, тоже кровь нужна, способности кое-какие.
- Разве?
- А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду - и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть - увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или, когда от Бога вашего такое приходит... то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?
- Нет.
- То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают... тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь - и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле - видел, небось, такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится - это уж Устинья талант, и то - сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?
- Заплатить?
- Рука двигается?
Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовалась покамест плохо. О том Устя и сказала.
- Двигается.
Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.
- Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?
- Обошлось же. И рука восстановится.
- А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.
Тут уж и Борис поежился.
- Страшно.
Устя кивнула. Сила, да.
Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!
Ее любимого удавкой душить?
Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут - так зубами обойдется!
- Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.
Страшно Борису было не просто так.
- Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?
- Могут, - не порадовала его Добряна. - И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун... кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.
- Хуже чувствовать себя будет? Али что?
- Да нет... можно восьмериком карету запрячь, можно четверней... ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека... хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!
- Ах да. Илья, брат Устюшин.
- И Жива-матушка ведает, кто еще...
Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.
- А можно ли обнаружить нечисть эту?
- Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун... так я пока его или ее называть буду, рядом с вами... он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил... понимаешь? Ничего...
- А ты посмотреть можешь?
- Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя... сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе, не передумать.
Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным - и просто согласие давая.
- Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу - помогу.
- Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? - Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.
Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.
- Думаешь, я его - или ее - живым отпущу?
И такое в серых глазах светилось... упертое, твердое!
Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!
- И то верно, - Борис задумался. - Так... отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Федор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. - Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил. - Устёна, знаю я, что Федор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!
- Найду.
Нечисть искать?
Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут - счастье ведь обещают, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть...
Счастье!
Даже пусть не люба она ему, не надобна, как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив... даже с другой - пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!
- Дура, - Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.
Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила...
И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся... давно уж ушла ее любовь. А поди ты - помнилось!
Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут - значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.
Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.
Смолчала Добряна, о другом заговорила.
- Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовал, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти - то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого - рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови...
- Одежды ношеной? - это уж Устя спросила.
- Нет... часть человека нужна.
- Слюна?
- Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.
Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах - давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась, и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять... тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал, ровно ошпаренный. Не то, что уши - нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!
- Не простынет он в снегу-то? - забеспокоилась Устя.
Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.
- Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко... ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.
Устя кивнула, дыхание перевела.
- Хорошо, когда так-то...
- Хорошо, - Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. - Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.
И ушла.
Устя наедине с царем осталась.

***
- Нет нигде ее.
- Не видели.
- Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила, и с ним ушла. А что за мужчина - парень у коновязи не знает.
Михайла только зубами скрипнул.
- С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.
- Может, знакомый кто? - задумался Истерман.
- Чтобы царевича прогнал? Что - сюда государь пожаловал?
Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?
- Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит... что б такое Заболоцким сказать?
- Может, на подворье к ним послать? - Михайла точно знал, случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.
- И пошлю, - согласился Руди. - Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые...
Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.
Его Устя - и в лапах Федора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Федор все сжимает и сжимает ладони... так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.
Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет...
Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

***
- Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?
Маша была счастлива. Вот она - радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит... видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая вся, из такой для Вареньки платье бы выкроить...
Илья невесту к себе поближе притянул.
- А на тебе бы то платье куда как краше было.
Маша так вся и заалела от его слов.
- Что ты!
- Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?
Видел он такое у Маринушки. И... царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.
Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных - очень даже красиво. И действует так... снимать все то в одно удовольствие.
Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу - жена?
И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе для вдохновения надо. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!
Маша вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь... немного времени до свадьбы осталось, дни считанные, ну так рубашку сшить - не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.
Но вот чулки шелковые, да с бантами... это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.
Чулки - можно.
А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами, пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!
Если б Илье сказали, что его мысли - результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.
И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.
Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца, с его любовницами, нагляделся. Ни к чему ему такое.
Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.
А гадить, где живешь - глупо!
Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.
Кое-что он слышал, кое-что понял... что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой... можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно - в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

***
- Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется... и за поиск нечисти той как расплачиваться буду - не знаю.
- Не надобно мне ничего. Через пару дней закончатся святки, у моего брата свадьба будет, а ты, государь, как раз и отбор объявишь для царевича. И меня позовут.
- Позовут, Устёна. А я с Федькой поговорю, чтобы хвост прижал. После сегодняшнего ничего он себе не позволит.
Устя головой качнула.
- Не надобно, государь, покамест не надобно, справлюсь я и сама, а потом видно будет. Неуж ты, государь, брата не окоротишь, если он руки распустит?
- Знаю я, Устёна, и сама за себя постоять сможешь, только и меня не лишай возможности помочь да поддержать, ты мне помогла, а я тебе не откажу никогда. И чего ты меня опять государем величаешь?
- Потому как государь ты. Разве нет?
- А ты волхва, так что ж теперь?
- Не волхва я. А что сила проснулась... так то бывает.
- Понимаю, - и спросил, не удержался. - Устёна, неужто никто не люб тебе? Федька, понятно, сокровище, которое врагу бы подарить, да в прибытке остаться, но ведь мог у тебя и мил-друг быть? Неужто никто к сердцу не припал?
Устя, как и любая женщина, прямо на вопрос не ответила.
- К чему тебе, Боренька, тайны девичьи?
- Должен ведь я тебе. Обещал - за Федора ты не пойдешь, когда сама того не пожелаешь. А вдруг есть у тебя кто на примете? Так я посодействую, сам сватом буду, уж не откажут мне, ни твои родные, ни его?
- Ни к чему тебе то, Боря. Не надобно.
И так это сказала, что отступил государь.
- Как захочешь рассказать - и помогу, и выслушаю, слово даю. А до той поры... отбор я объявлю. Про тебя и так все знают, про симпатию Федькину, ты-то всяко в палаты царские попадешь. Вот и ходи, где захочешь, приглядывайся. Найди мне эту гадину, Устёна! Христом-богом прошу, найди!
- А как это близкий кто окажется? Добряна сказала - рядом эта тварь?
- Это - не близкий. Даже если рядом со мной... таких тварей травить надобно, выжигать, уничтожать! И... кто у меня близкий-то, Устёна? Жена, разве что. Любава мне никогда родной не была, да и сама не хотела, Федька тоже мне братом не стал по сути, по названию только. Не бойся задеть меня, нет у меня настолько родных и дорогих, просто нету. Отец и матушка умерли, дети не народились покамест, вот и весь сказ.
- И что я доказать смогу?
- И не понадобится доказывать, даже не сомневайся!
- Отчего не понадобится?
- Как ты заподозришь кого, мне достаточно будет этого человека на охоту вывезти, да сюда привезти. Не сможет в Рощу войти? Значит, верно. Уж Добряна-то супостата распознает. А как она пойти к нему не сможет, мы его сюда притащим.
Устя голову царя поддержала, еще немного сока березового ему споила.
- Хороший план, государь. Главное, ты к себе пока никого не подпускай, даже жену твою... уж прости.
- Не подпущу, коли обещал, но Марине то проклятие первой невыгодно было. К чему ей мое бесплодие, ей бы наоборот, плодородие?
- Не говорю я, что она виновата, - Устя даже ладонью шевельнула. - Но рядом с ней девка может быть сенная, чернавка какая... или еще кто, чужаками приставленный.
Борис вспомнил, о чем ему волхва сказала - да и смирился. И сам не станет он рисковать, и женой не рискнет.
Маринушка...
Не она это. Ей выгодно было, чтобы наследник появился, да побыстрее... понятно, приворот - могла она сделать. Могла бы, когда б умела. И послушание тоже... какая баба не мечтает мужем править, да командовать? У некоторых и получается даже.
Но бесплодие?
Но силы жизненные пить? До смерти его доводить?
Маринушке то первой невыгодно. Вот и весь сказ.
- Устёна, ты мне встать не поможешь? Вдруг получится?
- Сейчас попробуем, только сок допей. Вот так, теперь обопрись на меня крепче... не сломаюсь я, - а что счастье это, когда любимый мужчина обнимает, руку его чувствуешь, тепло его, дыхание - о том промолчим, и улыбку неуместную спрячем, счастливую, - И пойдем, с Добряной поговорим еще...
- И то... пойдем.
От Маринушки всегда пахло возбуждающе. Мускусом, терпким чем-то...
От Усти полынью пахло, душицей, чабрецом... травой веяло, запахом луга летнего.
Вовсе даже не возбуждающий запах, а все равно, вот так идти рядом, и девушку обнимать, неожиданно приятно было.
Хорошая она... боярышня Устинья.
А что волхва, так у каждого свои недостатки. Он вот, и вовсе царь, так что ж - не человек он теперь?

***
Анфиса Утятьева дурой никогда не была, потому понимала - оттолкнуть мужчину легко, приманить куда как сложнее.
Сколько сил она потратила, к себе Аникиту Репьева приманивая, сколько труда! А что!
Добыча-то знатная!
Молод боярич, да неглуп. Собой не слишком хорош?
Есть такое, на сомика он походит слегка: усики глупые, глаза навыкате, подбородок чуть скошен, да и зубы у боярича плоховаты. Но с лица-то воду не пить, ее красоты на двоих хватит, а усики и сбрить можно, невелика беда!
Зато род Репьевых богат и силен, боярин Разбойный приказ возглавляет, к государю близок и доверием его пользуется, боярич старший сын, в свою очередь боярином станет, и сейчас уже управлением поместьями занимается, неглуп он. Анфиса не просто так себе мужа подбирала, ей супруг нужен был такой, чтобы она за ним, как за стеной каменной. Кто-то в муже красоту ищет, кто-то богатство, а кто-то по древности рода судит.
Анфиса понимала - пустое это.
Красота - завтра оспой заболеешь али еще чем, или ударят тебя, и конец всей той красоте. Преходящая она, ей ли того не знать, с ее-то личиком?
Богатство? А тоже, всякое бывает. Недород, неурожай, беда какая - и протекут деньги между пальцев. Так и поговорка есть - вдруг густо - вдруг пусто.*
*- В.И. Даль. Прим. авт.
Было богатство и не будет его. Случается. Только когда муж умный, он его заново заработает, а когда дурак, и нового с ним не прибудет, и то, что есть - все растратит. А древность рода и вообще глупость несусветная, ей ту древность на кровать не постелить, в тарелку не положить. Пусть этим отец тешится, сама Анфиса мудрее рассуждала, хоть и по-женски.
Вот и сейчас не просто так ресничками хлопала, в плечо мужественное бояричу плакалась.
- Беда, Аникитушка! Ой, беда горькая, откуда и не ждали!
- Что случилось, Анфисушка?
Как уж себе Аникита невесту выбирал, кто его знает, что он важным считал, что обязательным? Но Анфиса ему понравилась. А и то - красива собой, неглупа, приданое хорошее, а что род не слишком старый, так у Аникиты Репьева предков на троих хватит, еще и соседу одолжить можно будет.
Так и сладилось потихоньку.
Между собой-то молодые уж сговорились, Аникита хотел по весне идти, руки Анфисы просить у отца ее. Да со своим поговорить, кто знает, как боярин Репьев решит?
- Аникитушка, меня батюшка на отбор отправляет! К царевичу!
И слезы жемчужные потоком хлынули.
Аникита даже растерялся сначала, потом осознал, что добычу у него отнимают, плечи расправил.
- Не бойся, любимая. Когда захочешь - вмиг тебя увезу!
Анфиса головой так замотала, что только коса золотая в воздухе засвистела.
- Ты что, Аникитушка! Отец проклянет! Матушка... на иконе... боязно мне, страшно!!!
С этим мириться пришлось.
- И твой отец еще что скажет?
Аникита призадумался.
Увезу - это первый порыв был, а вот второй, когда подумал он - действительно неглуп боярич, ой не зря его Анфиса выбрала.
Когда подумать о будущем опосля увоза невесты - боярин Репьев взбесится. Есть и у него своя слабость маленькая, не любит он, когда о его семье все судачат, кому не попадя. Скандалов не любит, шума да гама...
Ежели сейчас Аникита себе невесту увозом возьмет, вся Ладога год судачить будет. Отец взбесится, тут и наследства лишить может, и много чего... гневлив боярин, а Аникита сын не единственный. Всяко сложиться может.
И родители Анфисы тоже...
Родительское проклятие - штука такая, на нее, как на вилы, нарываться никому не захочется.
Вместо удачливого боярича, которому половина Ладоги завидовать будет восхищенно, вмиг можно изгоем оказаться, да еще с таким грузом, как проклятье. Не надобно ему такого. А только что любимой сказать? Это ж девушка, сейчас себя героем не покажешь, на всю жизнь опозоришься, трусом на всю Ладогу стольную ославят!
Анфиса первая заговорила, когда поняла, что осознал боярич происходящее, да обдумал хорошенько.
- Аникитушка, не хочу я за царевича замуж, я за тебя хочу, тебя люблю одного. Попробую я от отбора увильнуть, отца уговорить, а когда не получится, съезжу в палаты царские, да и вернусь обратно? Ты же не осердишься?
На такое? Когда ты и не знал, что сказать, что выдумать, а тебе выход хороший предлагают?
Аникита только в улыбке расплылся, став окончательно похожим на сомика.
- Что ты, Фисушка! Умница ты у меня!
- У тебя? Правда же?
- Конечно! Люблю я тебя, ладушка моя, красавица, умница...
И какой женщине ласковые слова не приятны? Вот и Анфиса млела, не забывая своего Аникиту хвалить за ум, за благородство.
Так и до свадьбы по осени договорились, и имена деткам будущим выбрали.
А что в уме держали?
Анфиса точно знала, когда на отбор она попадет, все сделает, чтобы за царевича замуж выйти. Но к чему сразу такого выгодного сомика-то отталкивать?
Сом - рыба умная, ее столько времени ловить пришлось, сейчас отгонишь, потом нее приманишь.
Нет уж, посиди-ка ты пока на крючке, там посмотрим, на сковородку тебя али на уху.
Аникита держал в уме, что неглупа Анфиса, изворотлива. А бабе это и надобно. Когда поженятся они, в доме у него лад и тишь будут, но за женой приглядывать надобно будет, хотя оно и так понятно. Красивая жена - искушение многим. Ей и похвастаться хочется, и в то же время оберегать свое счастье надобно, чай, только уродины никому не надобны, а на красавицу желающих много.
Ничего. Слышал Аникита про симпатию Федорову, про нее, почитай, уж вся Ладога переслышала, уж и судачить перестала, даже когда Анфиса на отборе и окажется, не угрожает ей ничего.
Он-то умный, у него все хорошо будет. И друзья его на Анфису Утятьеву обзавидуются. Красивая да умная баба - это не каждому под силу, а вот он сможет! Он-то и не с таким справится. Точно.
Как ты, дорогая, первого сына назвать хочешь? По батюшке моему?
Умница!

***
Кого патриарх Макарий к себе не ждал, так это государя.
Ладно б его государь к себе вызвал, а то сам пришел. В одежде простой, усталый, словно по кустам его таскали за волосы, под глазами круги синие, губа прокушена.
- Прости меня, Макарий, коли обидел чем.
Патриарх едва как стоял - не упал.
- Что ты, государь! Случилось чего?
- Случилось, Макарий. Уснул я у себя, да сон увидел. Видел я во сне сам не знаю кого... светлое что-то... он мне и сказал, что бездетность государыни - то кара за грехи мои.
- Грехи твои, государь?
- Сказал он, что обет мне на себя взять надобно, а как выполню его, так проклятие и снимется, и детки будут у нас.
- Хммм... может, и так, государь.
Макарий-то свято уверен был, что дело в рунайке, но что смысла государю перечить? Хочется ему обет на себя взять - так и пусть, хоть что-то, глядишь, в разуме его очнулось, уже радостно. Для веры Христовой то полезно будет... а какой обет-то, государь?
- А вот такой, Макарий. Месяц бороду не брить, не стричься, самому одеваться-обуваться, к жене не прикасаться. Тогда и зло уйдет.
Видывал Макарий и почуднее обеты, этот еще ничего так себе, одобрить можно.
- Почему и не попробовать, государь?
- А еще построить в четырех концах Россы четыре храма. Прикажу я на то деньги из казны выделить. Прости, что раньше не соглашался.
- Благое дело, государь, - тут же одобрил патриарх.
Чудит царь-батюшка! Да и пусть его, главное, чтобы в правильном направлении чудить изволил.
- И каждое утро на молитве в храме стоять, и каждый вечер.
- Государь! - Макарию ровно по сердцу медом прошлись, до того хорошо стало, он уж и не мечтал о таком-то благочестии! А государь не солжет, слова своего не нарушит, а на него глядя и народишко поумнеет чуток, известно же, куда царь, туда и золотарь!
- Месяц так поступать надобно, Макарий. А храмы - как построятся, так и будет мне счастье человеческое. Указ подпишу, деньги из казны выделю, далее определить надобно, где они заложены будут... с этим ты справишься, а мне расскажешь.
- Конечно, государь. Когда такое, когда Господь тебе волю свою изъявил, не нам спорить, помогу я тебе с обетом твоим, чем смогу.
- Помоги, Макарий. Сын мне нужен, наследник. А коли мара все это... коли обман... так Федора женить надобно, и побыстрее, нечего тянуть с важным делом.
- Правильно, государь, - Макарию и второе радостно было, все ж родня он Раенским.
- Про обет завтра с утра объявим. А как святочная неделя пройдет, как женить можно будет, так и отбор объявим. Пусть девки съезжаются... это не на один день занятие, глядишь, по весне и оженить Федьку получится.
- Правда твоя, государь. Так и сделаем.
- А сегодня я в храме переночую. Помолюсь.
Макарию только перекреститься и осталось.
Сколько лет и не надеялся он, что на государя благодать такая снизойдет! А ведь каков царь, таков и народ, про то всем ведомо. Когда государь в храмы ходит редко, благочестия не проявляет, народишко тоже расхолаживается. Такой уж он... народ! Но ежели государь решил, кто голос поднять посмеет? Кто хоть косо посмотреть рискнет?
Многое о Борисе сказать можно, и непочтителен он, и гневлив бывает, и в храме Господнем нечастый гость, а только Россу он крепко держит, поди, не хуже Государя Сокола. При отце-то его бунты бывали, и людишки пошаливали, а сейчас уж какой год тихо все. Тати случаются, да ловят их, а бунтов и вовсе не было уж лет десять, а то и больше даже.
А если еще царице затяжелеть удастся после обетов его?
Ведь и такое бывает... Макарий вовсе уж дураком не был, трактаты медицинские почитывал, и знал оттуда, что ежели каждую ночь, да каждый день баловаться играми любовными, то детей может и не получаться, а то и слабенький ребенок будет. Ох, не просто так посты держать надобно! *
*- да-да, апостол Павел заявлял: Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения В ПОСТЕ и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим' (1 Кор. 7. 5). И нередко его слова так и трактуют, что в пост нельзя. Прим. авт.
А вдруг получится все?
Борис на патриарха глядел - улыбался.
Добряна ровно в воду глядела, как она сказала, так по ее и вышло. И Макария она словно вживую видела - предсказала, что согласится он с радостью, и что Борису делать тоже сказала.
А нет пока другого выхода.
Ежели получат враги его волос, или кровь, или еще что...
Второй раз с него ошейник могут и не успеть сбросить. Не станет он так рисковать.
А в храме...
То Добряна посоветовала. Объяснила она, что старая вера с новой не враги... когда служители дураками не окажутся да фанатиками. Потому, чтобы Бориса точно вновь не захомутали, надобно ему в храме три ночи переночевать.
В роще тоже хорошо было бы, но нельзя ему сейчас такое открыто показывать. Ничего.
Храм тоже подойдет, когда с молитвой, с верой, с размышлением.... Верует ведь государь-батюшка в бога? Верует.
Вот и пусть три ночи в храме ночует.
Молится, о божественном думает, а там и пост кончится, и план их действовать начнет. Сейчас он Устинью до двора Апухтиных отвез, проследил, как она на подворье вошла, а уж там он за девушку не волновался, там она и к себе на подворье пошлет, и приедут за ней, и расспрашивать не станут лишний раз, все шито-крыто будет. А как отбор объявят, так и придет их время действовать.
Скоро, уже очень скоро - и было Боре радостно. И ошейник сняли с него, и злодея найти обещают, и Устя рядом будет... при чем тут Устёна? А может, и не при чем, просто радостно с ней и хорошо, и думать о ней приятно, и Боря ей за спасение и помощь благодарен. Вот!

Глава 3
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Не думала я про себя, а про государя и вдвое не думала.
Не то, не так сказано: думала я о нем каждую минуту. Считай, из мыслей моих не выходил он, все движения его перебирала, слова, взгляды, не одну сотню раз вспоминала, не одну тысячу!
А вот что приворожен он, что опутан и окован - даже и помыслить не могла!
В голову не приходило! Поди ж ты, как оказалось!
Сначала Илья, теперь вот, Борис - не спущу! Найду гадину - сама раздавлю! Медленно давить буду, за каждую минуту сожранную, за каждую каплю силы отнятую, не за свою жизнь - за их!
Но кто бы подумать мог?
Когда ж его оборотали?
Добряна сказала, вскорости после того, как на престол сел. И... двадцать лет получается! Ежели ту, черную жизнь считать... да, где-то двадцать лет.
Двадцать лет он на себе эту удавку нес, двадцать лет, а то и поболее... опять же, Добряна сказала, силы из него тянули, без наследника оставили, но давить - не давили. Болезни не насылали, повиноваться не заставляли, просто - удавка была.
Это свою жизнь я помню ровно через стекло закопченное, а Боря... я о нем каждый слух ловила, каждое слово, дышала им, грелась, ровно солнышком... он с утра улыбнется, а я весь день хожу, ровно пьяная от счастья.
Так что...
Поженились мы с Федором. И даже пару лет так прожили. А потом Бореньку попросту убили. Не просто так, нет. Год плохой выдался: недород, засуха, голод... сейчас я заранее о том знаю, сейчас предупрежу. А тогда... Боря из сил выбивался, стараясь из одной овцы десять шапок выкроить, где получалось, где не очень... вроде и удалось. Не то, чтобы везде хорошо было, но люди хоть от голода не умирали, а по весне на базарах крикуны появились, толпу взбаламутили, народишко к царю кинулся, справедливости просить.
Боря к ним выйти хотел, ну и Федор с ним, поддержать же надобно, подробности не знаю я, на женской половине была. Кто б меня пустил?
Да и не рвалась я особенно, свято была уверена, что Боря со всем справится.
Что меня тогда под руку толкнуло?
Как свекровка с рунайкой в очередной раз сцепились, так я и выскользнула наружу... и к царю кинулась. По обычаю, и бояр, и людей принимал он в палате сердоликовой. Знала я, есть местечко, где и подсмотреть, и подслушать можно, спрячешься потихоньку за ширмой с сердоликом - и стой, смотри в свое удовольствие, не заметит тебя никто.
Только никого в палате сердоликовой не было, ни бояр, ни просителей.
Один Борис был.
Умирал он.
Лежал на полу, у трона, и кинжал у него в груди... век тот кинжал не забуду. Та рукоять мне в кошмарах снилась: резная рукоять алая, и кровь на руках тоже алая, и изо рта у него кровь струйкой тонкой.
Я на колени рядом упала, взвыла, наверное - не знаю. А Борис от шума опамятовал, глаза открыл, на меня посмотрел....
- Поцелуй меня, Устёна...
Так с моим поцелуем в вечность и ушел.
Так меня на коленях рядом с телом его и нашли... кажется, выла я, ровно собака, хозяина утратившая, только кому до меня дело было?
Свекровка пощечин надавала, муж даже и внимания не обратил - править им надобно было! Трон занять, кого купить, кого принУдить, кого просто уговорить их поддержать....
А я умерла в тот день.
Окончательно.
Сколько лет... не могла я тот день вспоминать: только задумаюсь - и рвется крик. А теперь надобно и вспомнить, и призадуматься.
Ладно, дела дворцовые - тут я мало что знаю. А вот в остальном... и хорошее тут есть, и плохое.
Когда Борис умирал, в той, черной моей жизни, он меня о поцелуе просил. Почему? Из любви великой? Или... мог он тоже силу мою почуять? На грани жизни и смерти почувствовать, понадеяться на спасение?
А ведь мог.
Могла б я ему помочь тогда?
Нет, не могла бы. Сейчас бы справилась, а тогда, непроснувшаяся, не умевшая ничего... и сама бы умерла, и его бы погубила. Хотя лучше б мне тогда рядом с ним умереть было, рука об руку на небо ушли бы, не пожалела б ни минуты из жизни той. Так... не надо о том думать. Это было, да и сгинуло, и не сбудется более, сейчас я из кожи вон вывернусь - а жить он будет!
Кинжал тот вспомни, Устя! Ну?!
Рукоять у него была неправильная, вот! Обычно такие вещи иначе делают. Было у меня время разобраться, в монастыре-то!
Рукоять кинжала должна в руке лежать удобно, не выпадать, скользить не должна, потому ее или из дерева делают, или кожей обтянут, или накладки какие... тот кинжал был иным.
Из алого камня. Целиковая рукоять, алая, золотом окованная.
Не лал, хотя кто ж его теперь-то знает?
Но... рукоять неудобная была. Недлинная, тонкая, гладкая, полированная - такую и не удержишь. Или не для мужской руки она была сделана?
Может и такое быть.
А ежели для женской - кого бы к себе государь подпустил?
Жену, мачеху, а может, еще кого? Полюбовницу какую?
То спросить у него надобно. Не знаю я, сколько лежал он там... пять минут - или полчаса? Когда б его хватились? Почему не искали?
Что ж я дура-то такая была? Что ж не думала ни о чем?!
Теперь уж смысла нет плакаться, теперь о другом надобно размышлять. Рукоять я ту до последней черточки помню, ежели у кого увижу... не успеет этот человек убить. Я раньше нападу.
К привороту вернуться надобно.
К аркану.
Допустим, набросили его еще до того, как Борис на трон сел. Много для того не надобно, волосок с подушки сняли, да и сделали все необходимое.
Пусть так.
А вот потом-то что случилось?
Ежели подумать...
Федор рос, государство постепенно богатело, землями прирастало, власть царская укреплялась. Не тем помянут будь государь Иоанн Иоаннович, а только ему бы не царем быть, а нитками в лавке торговать. Не умел он править, и бояр приструнить не мог, и проблем у него множество было.
Я почему из-за бунта и не встревожилась - в правление Иоанна Иоанновича такое через три года на четвертый случалось. То Медный бунт, то Соляной, то Иноземный...
Бывало.
Потом женился государь. Не сразу, но ведь женился же второй раз? И жену он свою любит...
Любит?
А как колдун допустил такое?
Тут или - или.
Ежели б любовь там была настоящая... такое тоже бывает. Тогда и цепи любые упадут, и арканы слетят. Это может быть.
Но аркан-то на месте, получается, нет там настоящей любви?
А вот тогда второе возможно.
Что колдун и рунайка вместе действуют, что знали они друг друга. Могло такое быть? Что колдун царя к Марине направил, да помог ей немного?
Могло...
Хотя и сама рунайка хороша, зараза! Там и помогать-то много не надобно, рядом с ней любая красавица линялой курицей покажется, чучелком огородным окажется....
Другое дело, что детей у них не было.
А ведь...
Ну-ка думай, Устя! Хорошо думай!
А ведь похоже, что рунайку тоже обманывали? Могло такое быть? Она ведь с другими мужчинами в постель ложилась наверняка, не только с Ильей. И ни от кого не затяжелела?
Не могла?
Не хотела?
Знала, что царь зачать дитя не сможет - и не старалась даже? Так ведь тут и ума большого не надобно, подбери мужчину похожего, да и рожай от него! Не разоблачат, и не подумают даже!
Сколько я в монастыре таких историй наслушалась? Да вспомнить страшно! На что только бабы не пускаются, на какие ухищрения, чтобы мужчину привлечь, да удержать...
Рунайка не беременела.
Почему?
Тогда я о том не задумывалась, просто радовалась. Для меня это значило, что не так ладно у них все с Борисом... ревность и злость меня мучили. Дура! Не ревновать надобно было, а смотреть, да примечать. А я.... Дура, точно!
Посмотрю я на нее.
Внимательно посмотрю, и уже не как баба ревнивая, а как волхва, и горе тебе, Марина, когда ты заговоры против мужа плетешь! Ей-ей, не пощажу!
Никого я щадить не буду!
За себя - простила бы, а за него вы мне все ответите, дайте добраться только!
Глотку перерву!

***
- Феденька, утро доброе! Глазки-то открой!
Федор потянулся, почесался... и глаза открывать не хотелось, и отвечать, и головой думать, уж очень сильно болела она, но Руди был неумолим.
- Федя, не уйду я ведь никуда.
- Что б тебя, надоеда привязчивая! - Федор и посильнее ругнулся, но Руди ровно и не слышал его.
- Я по твоей милости, мин жель, вчера весь день в бегах... не хочешь сказать, что случилось на гуляниях?
Тут уж и на Федора память накатила.
Гуляния, горка, Устинья...
Борис.
- Поторопился я. Устю напугал.
- Дальше что?
Руди помнил, как весь вчерашний день по гуляниям пробегал. А потом посланец вернулся, да и доложил, мол, боярышня уж часа два, как дома, конюх ее забирал от Апухтиных.
- Она со знакомыми уехала.
- А ты напиваться пошел...
Федор только зубами скрипнул.
Напиваться!
Борька, зараза такая! Кой Рогатый тебя на гулянки занес? Ты ж такие вещи и не любишь, и не уважаешь, тебе волю дай, ты, мыша книжная, отчетами зарастешь, как веселиться забудешь! А тут явился! Бывало такое, только старались не говорить о том лишний раз. Потайные ходы, кои еще от государя Сокола, знал каждый царевич, и молчал свято. Потому как могли те ходы и его жизнь спасти, и детей его в тяжелый момент.
И Устя...
Да как могла она... как вообще...
Ничего, вот женится он - обязательно случай тот ей припомнит. И строго спросит. А пока только зубами скрипеть и оставалось.
- Ну, пошел.
- Кто хоть встретился-то?
- Не помню я как зовут его.
- Темнишь ты, мин жель...
- Не лезь, куда не надобно, - разозлился Федор. - Не то кубком наверну!
Руди только руки поднял, показывая, что не полезет, а Федор зубами скрипнул. Не раз он на трепку от братца нарывался. В детстве щенячьем - за животных, в юности... тоже всяко случалось.
Ох и памятен был ему случай, когда будучи уже отроком, увидел Федор старшего брата, который прижимал в углу одну из матушкиных девок.
Что тут сказать можно было? Конечно, Федор попробовал Бориса шантажировать, и был тут же, на месте, крепко и нещадно выдран ремнем с бляхами. А потом и второй, когда собрался на то матушке пожаловаться.
Задница поротая лучше головы помнила... Федор и не сомневался, что оттреплет его старший брат, ровно щенка. Борьке хоть и четвертый десяток, а крепок он, и стрельцам своим ни в чем не уступает. А Федя как в руки оружие возьмет, так у всех слезы на глазах. Не убился б царевич раньше времени-то, не покалечился. Нету у него к оружию таланта, не повезло, не любит его железо холодное, всегда дань кровью берет.
- Говоришь, дома сейчас Устинья?
- Дома.
- Прикажи завтрак подать, да коня... съезжу к ней.
- Мин жель...
- И молчи!
Выглядел Федор так зло, что Руди только рукой махнул, да и отступился. Вот сейчас - лучше подождать. Федора он и потом расспросит, не подставляясь, а то и саму боярышню.
Что там случилось-то такого на гуляниях, что царевич сначала нажрался, а теперь молчит, сидит тяжелее тучи?
Потискал ее Федор, что ли, не за то место, а боярышня ему и отказала?
Бабы! Кругом они виноваты!

***
Устинье сейчас и не до вины своей сомнительной было, и не до Федора, пропадом он пропади!
- Бабушка!
Рада была Устинья и счастлива до слез.
Успела прабабушка! Приехала!
Хоть и усталая донельзя, и из саней, считай, не вышла - выпала, хоть и покривился боярин Алексей... да и пусть его.
- Успела я, внученька. А ты чего стоишь, Алешка, ровно примороженный? Хоть дойти помоги!
Боярин вздохнул, да и пошел помогать.
Откажи такой...
Впрочем, не пожалел он. Агафья, пока боярин почти на руках вносил ее в дом, пару слов шепнуть ему успела.
- Не переживай, Алешка, не расстрою я твоих планов, может, и помогу еще. Все ж палаты царские, честь великая Усте выпала!
Алексей и дух перевел.
Понятно же, и царевич, и честь... так это нормальному мужчине понятно, а у баб вечно какие-то глупости начинаются.
Не тот, не такой, не мил, не люб... оно понятно, розгами посечь, так мигом чушь из бабы вылетит, но ты поди, разъясни о том волхве. Или про розги заикнись! То-то ей радости будет, только косточки твои на зубах захрустят! Смешно и подумать даже!
Вот кто другой, а Агафья могла бы свадьбу царевичеву расстроить, и шугануть его могла бы, ровно таракана, и Устинью забрать, куда пожелает... а преград ей и нет никаких. Что тут сделаешь?
В храм пойдешь? На свою же родню донесешь?
Иди-иди, в подвалах-то пыточных всем весело будет, все порадуются.
Сделать что с вредной бабкой? А что с ней сделаешь, с волхвой? Можно ее одолеть, но уж точно не боярину, то ему не по силам.
Но когда не против она, а помощь обещает, тут и боярин ее видеть рад-радехонек, поди, с такой союзницей он дочку замуж точно выдаст!
- Царевичу Устинья люба.
Могла бы Агафья сказать многое. И про Устинью спросить, и про самого царевича, и про чувства их, да ни к чему это было. Знает боярин свое дело - вот и пусть его, и достаточно с него будет. Услышал боярин, что хотел в ее словах, а остальное ему и не надобно.
- Хорошо, когда так. Я Усте помогу, чтобы на отборе ее не сглазили, не испортили. Сам понимаешь, злых да завистливых и так много, а там - втрое будет. Вдесятеро.
Боярин волхву дотащил, на лавку сгрузил.
- Благодарствую, бабушка Агафья.
Волхва кивнула, да к Усте повернулась.
- Готова ты, детка? Все ж невесту для царевича выбирают, не для конюха какого, туда попасть - честь великая.
- Не все готово, бабушка, ну так ты мне поможешь, - отозвалась Устинья, выметая из головы боярина последние подозрения.
А вдруг и от баб польза бывает?
Ладно, сейчас он еще жену сюда пошлет. Она-то за своей бабкой и приглядит, и ему донесет, ежели чего. Будет у него время пресечь непотребное что. И о других новостях пока сказать надобно, раз уж приехала бабка вредная, пусть и от нее польза будет. Испокон веков на свадьбу старались колдуна какого пригласить, да где ж его сейчас возьмешь? А у него, вот, волхва будет, поди, еще и почище колдуна.*
*- насчет колдуна - чистая правда, был обычай, прим. авт.
- Свадьба у нас. Илья женится.
- И это хорошо, - отозвалась Агафья. - Пусть женится, совет да любовь.
Боярину то и надо услышать было. Повернулся, да и пошел по делам своим. Пусть бабы тут без него болтают, поди, разговоры их слушать - уши подвянут да отвалятся.

***
- Боря! Поговорить нам надобно!
Борис на брата в упор посмотрел. Хотел он Феденьку к себе позвать, прочесать поперек шерсти, но когда сам пришел? Тем лучше!
- Надобно, Феденька, еще как надобно! Скажи мне, давно ты насильником заделался?
Федор как стоял, так и икнул. Глупо и громко. Только кадык дернулся.
А нечего тут!
К царю в кабинет ворвался, важные дела решать помешал, еще и за вчерашнее добавки мало получил? Так сейчас будет тебе с лихвой!
- Я?! Я не насиловал!
- Ты мне, Феденька, сказки тут не рассказывай. Устинью Заболоцкую кто вечор приневолить пытался? Кто ее в закоулок тащил, хотя боярышне то не нравилось!
Федор только насупился.
- Ей бы понравилось!
Борис сощурился на него презрительно, как на таракана раздавленного - Федя этот взгляд ненавидел всегда.
- Так все тати говорят! Ты мне, Феденька, учти, когда люб ты боярышне - хорошо: отбор проведем, как положено, потом поженитесь, да и заживете рядком да ладком. А когда не люб...
- Люб я ей!
- Она тебе сама про то сказала?
Федор даже в затылке зачесал.
А ведь... и не было такого! Ни разу ему Устинья о любви своей не говорила.
- Она говорила, что поближе меня узнать хочет.
- Вот ты и решил боярышне все показать, чем похвастаться можешь? Еще и добавить?
- Ты...
- Кто тебе помогал вечор? Истерман?
Федя невольно головой кивнул, потом уж...
- Не виноват Руди, я его попросил...
- А он и рад твоим гадостям потворствовать?
- Да я... что б ты понимал!
Глупостей Борис и подавно выслушивать не собирался. Значит, мальчишка себя неотразимым возомнил, а свита мало того, что потворствует, еще и его пакости прикрывает? Р-разберемся.
- Помолчи, Феденька, да послушай меня. Узнаю, что девок неволишь - будешь отцом. Святым. Понял?
Федор кивнул угрюмо.
Понятно все. Испугалась Устя его напора, а тут Борис. Ну и... по старой памяти вступился. Благородный он. Ноги б ему переломать за такое благородство, но то Федору не по плечу, и никогда не будет. Царь Борис, или не царь, а только Федьки он на голову выше, как бы не на две.
- Понял.
- Вот и иди тогда. Не засти солнышко.
Федор и пошел. Что ему еще-то делать оставалось?

***
- ТЫ!!!
Когда две бабы друг на друга ровно две кошки смотрят, умный-то мужчина завсегда в сторону отойдет. А то и вообще... куда подальше! Чего ему тут заминать?
В кошачью драку ты не полезешь, ну так и сюда не лезь. Целее будешь!
Платон в сторону и отошел, а царица и ведьма друг на друга глазами так сверкали - как еще платье на них не занялось.
Первой ведьма начала.
- Смотри сюда, Любавушка! Хорошо смотри!
Руки вперед вытянула, муфту теплую с них стряхнула, и оказалось, что руки у нее язвами по локоть покрыты. Царица только охнула.
- Что ж... это как такое?!
- Вечор лучилось. Аркан мой порвали.
- Аркан? К...ак?!
Знала Любава, о ком говорила, побледнела, за горло схватилась.
Ведьма ей помогать не кинулась, фыркнула гневно.
- Как - не знаю, кто - не ведаю. Абы кому такое не под силу, так что забудь обо мне на время, покамест не вылечу руки, не смогу быть тебе полезной! Поняла ли, р-родственничка?
Любава головой кивнула, ровно кукла-марионетка. И все же...
- А Заболоцкая?
Ведьма аж ногой топнула, взвизгнула от ярости.
- Ты сдурела, что ли?! - не обращались так к царице давно уж, вот она и опешила. А ведьма не растерялась, словами ее гвоздила. - Невесть кто сильный на Ладоге объявился, колдовство мое снял, связь порвал, да не простую, сама знаешь, чем ее крепили!
Любава на лавку опустилась, задышала, ровно рыба, из воды вытащенная. Не подумала она о таком.
- Сиди смирно! Для такой силы и я, и ты - букашки! Смахнет - не заметит!
Невдомек было ведьме, что не колдовством Устя сильна в тот момент была - любовью. Чувством, которое через всю жизнь пронесла, в смерть забрала, она в тот момент всю себя отдавала, что ей цепи? Горы бы свернула Устинья для любимого, не заметила, только с подола пыль отряхнула.
Но ведьме-то и невдомек, это племя собой жертвовать не станет, скорее, кем другим. И себя отдавать тоже...
- Я...
- Молчи! Не получилось с порчей, и не надобно покамест! У тебя и подручных достанет, а меня не трогай! Не то все на тебя завяжу, перекину!
Угроза получилась серьезная, Любаву аж передернуло.
- Мать тебя...
- Плевать! Мне еще подставиться не хватало! Делай что хочешь, а меня в ближайшее время не трожь!
Хлопнула ведьма дверью и прочь унеслась, руки изуродованные в мех кутая. Любава зашипела злобно, блюдо с яблочками мелкими со стола спихнула зазвенело оно, покатилось...
- Гадина!!!
Придется с Заболоцкой покамест своими силами управляться. А то и правда подождать? Кто ж это такой на Ладоге объявился, что ведьмы чернокнижной сильнее?
КТО?!

***
- Мишка! Ишь ты, как зазнался, старых друзей признавать не хочет!
Михайла аж дернулся от неожиданности.
Знал он этот голос, и человека знал, еще со старых времен, будь он неладен, тварь такая! Не ожидал только, что наглости у него хватит, и что не повесили его...
- Ты...
- Я, Мишенька, я. А ты, смотрю, раздобрел, заматерел, боярином смотришь...
- Чего тебе надо, Сивый?
Михайлу понять можно было.
Много где он побывал, как из дома ушел, вот и в разбойничьей ватаге пришлось. Только сбежал он оттуда быстро, а Сивый... мужичонка, прозванный так за цвет волос - грязно-сивых, длинных, да еще и вшивых, остался.
Михайла думал уж, не увидятся они никогда!
Поди ты - выползло из-под коряги! Еще и рот разевает!
- Чего мне надобно? А пригласи-ка ты меня в кабак, поговорим о чем хорошем? Чай я, серебро-то есть у тебя, не оставишь старого приятеля своей заботой?
Михайла бы приятеля заботам палачей оставил. Остановила мысль другая, разумная. Это никогда не поздно. А вдруг его куда приспособить получится?
Надо попробовать.
- Ну, пошли. Покормлю тебя, да расскажешь, чего хочешь.
Сивый ухмыльнулся.
И не сомневался он, что так будет, правда, думал, что трусит Михайла. Вдруг делишки его вскроются? Тогда уж не отвертишься!
Ничего, Сивый рад будет помолчать о делишках приятеля. А тот ему серебра в карман насыплет, к примеру. Сивому уж по дорогам бродить надоело, остепеняться пора, дом свой купить, дело какое завести... повезло Михайле - так пусть своей удачей с другом поделится. Не убудет с него. Так-то.

***
К свадьбе готовиться - дело сложное, хлопотное... и царевичи тут всякие не к месту, да и не ко времени. Жаль только, не скажешь им о таком, как обидятся, еще больше вреда от них будет.
Пришлось боярину и Федора чуть не у ворот встречать, и коня его под уздцы к крыльцу вести, и кланяться...
- Поздорову ли, царевич?
- Устю видеть хочу. Позови ее.
- Соизволь, царевич, пройти, откушать, что Бог послал, а и Устя сейчас придет, только косу переплетет.
Федор откушивать не стал, конечно, не до того ему, по горнице ровно зверь дикий метался. Потом дверца отворилась, Устя вошла.
- Устенька!
Подошел, за руки взял крепко, в глаза посмотрел. Спокойные глаза, серые, ровно небо осеннее, а что там, за тучами, и не понять.
А Устя думала сейчас, что рука у нее болит, как отмороженная, иголками ее колет, и след до сих пор заметен... больно, да только Федор того и не заметил даже.
- Почему ты со мной вчера не осталась?
Устя на Федора посмотрела внимательно. И ведь серьезно спрашивает! И в голову ему не приходит, что не в радость он. Ей вчера с родителями, с братом, сестрой хорошо было. Явился этот недоумок со сворой своей, всех в разные стороны растащил, ее ненужным весельем измучил, потом вообще поволок за сарай какой-то тискать, как девку дворовую, и когда б не Борис, еще что дальше было бы? Все же сильный он, Устя слабее...
И даже в голову не приходит ему, что не в радость он. Просто не в радость.
Царевич он! А она уж от того должна от счастья светиться, что он свое внимание к ней обратил!
Тьфу, недоумок! Вот как есть - так и есть!
- Ты меня, царевич, напугал вчера. И больно сделал... синяки показать?
Не все синяки были от Федора получены, там и от Бориса достало, но у царя-то хоть оправдание есть. Ему-то и правда плохо было, а Федька просто свинья бессовестная.
Устя рукав вверх подернула, Федор синие пятна увидел.
- Больно?
- Больно, - извинений Устя не ждала. Но и того, что Федор руку ее схватит и в синяк губищами своими вопьется, ровно пиявка... это что такое? Поцелуй?
И смотрит так... жадно, голодно...
Такой брезгливостью Устинью затопило, что не сдержалась, руку вырвала.
- Да как смеешь ты!
Никогда Федору такого не говорили. Царевич он! Все смеет! И сейчас застыл, рот открыл от неожиданности.
- А...
- Я тебе девка сенная, что ты со мной так обращаешься?! Отец во мне властен, а ты покамест не жених даже!
До чего ж хороша была в эту секунду Устинья. Стоит, глазами сверкает, ручки маленькие в кулачки сжаты... и видно, что ярость то непритворная... так бы и схватил, зацеловал... Федор уж и шаг вперед сделал, руку протянул...
БАБАМММММ!
Не могла Агафья ничем другим внучке помочь. А вот таз медный уронила хорошо, с душой роняла... не то, что Федор - тигр в прыжке опамятовал бы, да остановился.
Так царевич и застыл.
Устя выдохнула, зашипела уж вовсе зло.
- Не слышишь ты меня, царевич? Ну так когда еще раз такое повторится... да лучше в монастырь я пойду, чем на отбор этот проклятый! Не рабыня я, не холопка какая, чтобы такое терпеть! Не смей, слышишь?! Не смей!
Развернулась - и только коса в дверях мелькнула с алой лентой вплетенной. А Федор так и остался стоять, дурак дураком.
В монастырь?
Не сметь...
Ах ты ж... погоди ужо! Верно все, покамест в тебе только отец волен, а не я. Ну так после свадьбы другой разговор пойдет... все мы поправим. Как же приятно будет тебя под себя гнуть, подчинять, ломать... мелькнула на миг картина - он, с плетью, Устинья в углу, на коленях... Федора аж жаром пробило.
Да!
Так и будет, только время дай, рыбка ты моя золотая...

***
'Рыбка золотая' в эту минуту так зло шипела, что ее б любая змея за свою приняла, еще и косилась бы уважительно.
- Бабушшшшшка! Шшшшшшшшто мне ссссс малоумком этим сссссделать?
Агафья только головой покачала.
- Что хочешь делай, а только замуж за него нельзя. Совсем нельзя, никому.
- Почему? Бабушка?
- Порченый он. И детей от такого не будет никогда, и с разумом у него не то что-то, и с телом... когда б его посмотреть хорошенько, ответила бы. Да тебе то и не надобно.
- Надобно. Знать бы мне, родился он таким, али его потом испортили.
- От рождения, - Агафья и не засомневалась. - Такое-то мне видно, отдельно от своей беды он, поди, и прожить не сможет, с рождения она в нем.
- Болезнь? Порча? Еще что-то?
Агафья только головой качнула.
- Не могу я точнее сказать. Когда б его в рощу отвезти, да посмотреть хорошенько, разобраться можно, только он туда и не войдет даже! Плохо... не плохо ему там будет! Помрет, болезный!
- Бабушка?
- Весь он перекрученный, перекореженный... не черный, нет, не колдун, не ведьмак, нет в нем силы никакой, но что неладно с ним, я тебе точно не скажу покамест. И детей не будет у него никогда. Хотя есть у меня предположение одно, но о таком и подумать-то противно.
- Что, бабушка?
- У нас такого и ведьмы стараются не делать, а на иноземщине есть такое, слышала я. Когда царю или владетелю какому наследник надобен... у близкого человека жизнь отнимают, его чаду отдают. Есть у них ритуалы такие. Черные, страшные... после такого и в прорубь головой можно, все одно, душу погубил, второй раз ее не лишишься, нет уже.
- Ох, бабушка... неуж такое есть?
- Есть, Устя. Не рассказала бы я тебе, но просили меня никаких знаний от тебя не таить. И этих тоже.
- А Федор может от такого быть рожден?
Агафья задумалась.
- Не знаю, Устя. Не видывала я такого никогда, не делала. Может, жизнь в нем как-то и поддерживали, а может, и это сделали. Ритуал-то известен, баба бреется, мужик, и родственник их. Или от бабы, или от мужика, лишь бы кровное родство было. Человек в жертву приносится, в ту же ночь и новая жизнь зачинается. Вот такая... искаженная.
- А сам Федор от такого ритуала детей иметь сможет?
- Сможет. От такого - и я понести смогу, только чернота это, извращение естества. А еще для такого или колдун нужен, или ведьма сильная...
- Ритуал, значит.
- Кажется мне, что так, а точнее... не видывала я такого, Устя, наставница моя застала, а мне поглядеть не удалось. Вот бы кто поумнее меня посмотрел, а и моего опыта маловато бывает. Дурак такое натворить может, что сорок умников потом не расплетут!
- Четверть века получается, а то и больше...
- Четверть века?
- Рядом эта зараза ходит, а мы про то и не знаем, не ведаем...
Агафья только головой покачала. В горницу боярин вошел.
- Уехал царевич. Устя...
- Ты, Алешка, успокойся, - вмешалась прабабушка, подмечая надвигающийся скандал. - Недовольный он уехал?
- Нет, вроде как... задумчивый.
- Вот и ладно. Чего ты на девочку ругаться собираешься?
Алексей только вздохнул. Поди, поругайся тут, когда волхва рядом сидит, да смотрит ласково, ровно тигра голодная.
- Могла бы и поласковее с царевичем быть.
- Не могла бы. Поласковее у него палаты стоят, там таких, ласковых да на все готовых - задень не пересчитать, потому как царевич. Может, он потому Устей и заинтересовался, что она ему под ноги не стелется ковриком?
Боярин задумался. Потом припомнил кое-что из своего опыта, кивнул утвердительно. А и то... что за радость, когда тебе дичь сама в руки идет? Охотиться куда как интереснее.
- Ладно. Но смотри у меня. Ежели что - шкуру спущу!
Устя кивнула только.
Шкуру, спустишь... выжить бы тут! А твои угрозы, батюшка, рядом с Федькиными глазами бешеными, голодными, страшными, и рядышком не стояли. И не лежали даже.
И рядом с той нечистью, которая в палатах затаилась - тоже. Вот где жуть-то настоящая... а ты - розги! Э-эх...

***
Поди, сообщи жене любимой, что месяц к ней не прикоснешься? Каково оно?
Кому как, но Борис точно знал - нелегко ему будет. Даже патриарха для поддержки рядом оставил, когда жену позвал, и то побаивался. Что он - дурак, что ли?
Марина и возмутилась. И к нему потянулась всем телом.
- Бореюшка...
Обычно-то у Бориса от этого шепота все дыбом вставало. А сейчас он на жену смотрел спокойно, рассудительно даже.
Памятна ему была и боль, и ощущение ошейника на горле, и бессильная рука Устиньи, на снег откинувшаяся, и кровь из-под ногтей...
- Что, Маринушка?
- Что за глупости ты придумал, любовь моя? Какой-то храм, еще что-то... да к чему тебе это?
Вот тут Бориса и царапнуло самую чуточку. Казалось бы, первая Марина должна его одобрить, ради нее да детей будущих он обет принимает, а ей вроде и не надобно ничего? И дети не надобны?
- Маринушка, ты мне поверь. Так надобно.
- Я же сказала - рожу я тебе ребеночка, а то и двоих...
- Вот и поглядим. А покамест - не спорь со мной.
Марина ножкой топнула.
- Ах так! Ты... - и тут же поняла, не поможет это, тон сменила. - Бореюшка, миленький... пожалуйста! Плохо мне без тебя, тошно, тоскливо...
Поддался бы Борис?
Да кто ж знает, сам бы он на тот вопрос не ответил. Какой мужчина не поддастся тут, когда такой грудью прижимаются, и дышат жарко, и в глаза заглядывают, и к губам тянутся... патриарх помог.
Закашлялся, посохом об пол грохнул.
- Определился я с храмами, государь! Когда прикажешь, все расскажу, и где, и кому храм посвятим, и чьи мощи привезти надобно бы.
Помогло еще, и что разговор не в покоях царицыных происходил. Ни кровати рядом, ни лавки какой, ни даже стола. Ковра - и то на полу нет! Как тут мужа совращать, когда ничего хорошего, только патриарх рядом, недовольный стоит, глазами тебя сверлит?
- Сейчас и прикажу. Уходит уже царица, - Борис мигом опамятовал.
А и то, походи-ка сначала в ошейнике, а потом без него? Вмиг разницу почувствуешь, и обратно уже не захочется!
Марина ножкой топнула, опрометью за дверь вылетела, а уж там, где не слышал ее никто, не видел, зашипела злобно.
Да что ж такое-то? Почему муж к ней так? Никогда и никто ей не отказывал! Никогда!
Никто!
Ну и ладно, сам виноват! Найдет она, с кем утешиться. Вот, боярич Лисицын, вполне хорош. И молод, и пригож, правда, темноволос, не любила Марина темненьких, ей светлые кудри нравились, хотя б темно-русые, как у Ильи. Но ненадолго ей и Юрка Лисицын пойдет.
Марина мимо прошла, бедром стрельца задела, глазом повела - и с радостью отметила, готов мужчина. Поплыл, и взгляд у него масляный, и губы облизнул...
Приказать чернавке привести его в потайную комнатушку, в подземелье. Пускай порадуется... недолго.

***
Борис супругу взглядом тоскливым проводил, вздохнул.
Гневается Маринушка. Ничего, простит. А он ей диадему подарит, с лалами огненными... ей пойдет. Красиво же!
В черных волосах, алые камни...
У Устиньи волосы не черные. Каштановые. И в них рыжие пряди сквозят, ровно огонь в очаге. И глаза у нее серые, изменчивые... ей бы заморский камень, опал переменчивый, а ежели из родных, то изумруды ей пошли бы. Красивая она.
Не как Маринушка, та вся огонь, вся соблазн.
А Устинья - другое. Тепло рядом с ней, хорошо, когда б она за Федьку выйти согласилась, Борис за брата не беспокоился бы...
Но и не порадовался.
Не заслуживает ее Федька. Не дорос.
Сломает - и только. А понять, поддержать, полюбить по-настоящему и не сможет. А Устя своего счастья тоже достойна. Хорошая девушка, хоть и волховская кровь в ней есть, и кому-то с ней очень повезет. Борис сам сватом будет...
Царь нахмурился невольно. Да, сватом, и на свадьбе ее будет...
Макарий решил, что это из-за рунайки, и еще бодрее стал про храмы рассказывать, места на карте указал, про иконописцев упомянул, что готовы они без отдыха работать, с постом и молитвой.
А Борису просто сама мысль не понравилась.
Устинья?
Замуж?
Хмммм...

***
Устя и о замужестве сейчас не думала, и о Федоре забыла. Поважнее дела у нее были.
- Устенька, внучка, еще об одной вещи с тобой поговорить хочу.
- О какой, бабушка?
- Дали мне этот оберег. Сказали, тебе отдать, да слова передать.
- Какие?
Слова старого волхва Устя выслушала внимательно, коловрат приняла, в ладони взвесила. Прислушалась к себе. Что чует она?
Не просто так себе кусок металла в ее ладони. Она бы трижды и четырежды подумала, прежде, чем такое в руки взять. Ей он не навредит, это тоже чувствуется, а кому другому... не позавидует она ни вору, ни татю, который решится оберег в руки взять.
Нет, не отзывается он.
А что это значит?
Или не для нее та сила, или дОлжно ей пробудиться, когда вовсе уж край будет.
Устя кивнула, веревочку на шею накинула, косу выпростала, а сам оберег под одежду заправила.
- Пусть при мне побудет, бабушка. Чует мое сердце, пригодится он, только не знаю пока - где.
- Просто так Гневушка ничего и никогда не давал. Пригодится, Устя, потому мне и страшно. Ты ведь чуешь, что в нем?
- Чую.
- Вот и я тоже... если что - меня не спасай. Поняла?
- Бабушка!
- Стара я уже, пожила свое. Ежели и решу жизнь отдать, так твердо знать буду и за что, и за кого. Обещаешь?
- А я, бабушка тоже знаю, за кого и со своей жизнью расстаться не жалко. За любимых и близких.
И что тут волхва сказать могла?
Да только одно.
- Береги себя, внученька. Береги себя.
И кто бы сказал, что две женщины, ревущие навзрыд, могут половину Ладоги на погост уложить? Да никто! Сидят, слезы льют... вот ведь бабы!

***
Хорошо, что в монастыре - резиденции ордена Чистоты стены толстые, каменные, двери дубовые. Лишний раз и не услышишь ничего.
А все равно...
Повезло еще, никто рядом с кельей магистра не проходил, а то и поплохеть бы могло, такие стоны неслись оттуда, такие крики жуткие.
- Нееееет! Не нааааадо!
Магистру кошмар приснился.
Этот кошмар его редко посещал, но потом месяц, а то и два приходил в себя магистр, страдая от припадков и расстройства нервного.
Было отчего.
Дело давно уж прошло, лет сорок тому минуло, как совсем юным рыцарем прибыл он в Россу. Посмотреть хотелось, проведать, что за земля это, что за народ там... сошел он на берег в стольном граде - Ладоге.
С собой у него грамоты к государю были, при дворе царском ждали его, так ведь не сразу ж с корабля к царю ехать? Надобно хоть в порядок себя привести.
И привел, и ко двору поехал, там его и увидел. Юноша, на карауле у входа стоял, на входящих смотрел - и так его этот взгляд резанул, до кости, по сердцу...
Глаза громадные, чистые, голубые, ровно небо росское, а в них искорки золотистые.
Алексеем его звали.
Далее много чего было, и подружиться с ним магистр смог, и вроде бы все хорошо у них шло. А потом и случилось...
Эваринол никогда бы не признался, на исповеди - и то молчал, и с тайной этой в мир иной отойдет.
Никому и никогда он не скажет, как на одной из попоек подсыпал Алексису тайного снадобья, после которого человеку что женщина, что мужчина, что животное - лишь бы пожар в чреслах утолить.
И никогда никому он не расскажет, как проснувшись с любимым в одной постели, потянулся разнежено и удовлетворенно к губам любимого... и отпрянул.
Такое отвращение было на лице Алексиса, словно с ним в постели оказалась гигантская мокрица. Или слизняк.
- Ты... я... МЕРЗОСТЬ!
Столько было в этом слове чувства, столько ярости, столько отчаяния... Эваринол хотел потянуться к Алексису, хотел объяснить, что это не грех, просто не все понимают, но если двое любят друг друга, почему им не дозволены такие мелочи, и в Эрраде так было ранее, и в древней Ромее....
Алексис не стал даже слушать.
Попросту врезал кулаком магистру в челюсть, три зуба с тех пор и нет у Эваринола с левой стороны, а сам схватил одежду и выбежал вон.
Его нашла стража. На берегу Ладоги, с кинжалом, вонзенным в сердце. Рука Алексиса не дрогнула... и греха он не побоялся.
Как же выл Эваринол на его могиле.
А все виновата Росса! Все эти дикари, их обычаи... в просвещенных странах не видят ничего ужасного в особой мужской дружбе, и только в Россе к этому относятся с таким омерзением.
Эваринол понял, Алексис предпочел покончить с собой, нежели жить с таким грехом на душе. Или решил, что самоубийство ничего уже не добавит, не убавит...
Как же ему было больно.
Иногда он спрашивал себя - может, Алексис любил его?
Он же не пытался убить Родаля, не причинил ему никакого вреда, не рассказал никому и ни о чем... может, это была любовь?
И сам отвечал себе - нет.
Это была не любовь.
Это было такое сильное отвращение, омерзение, что Алексис не нашел в себе даже сил взглянуть на своего соблазнителя. Для него это было хуже смерти.
И за это Эваринол тоже ненавидел Россу.
Язычники!
Дикари!!!
Но в кошмаре своем он не думал о россах, он снова видел сглаженный ветрами холмик на безымянной могиле за оградой кладбища, снова видел странный символ 'кол-во-рот' о восьми лучах, который кто-то начертал на могильном камне, снова мучился от душевной боли, которая была намного сильнее физической, снова просыпался с жалобным криком, почти воем.
И снова мечтал о мести.
Может быть, когда он подчинит себе Россу, когда сломает через колено их обычаи, когда уничтожит самое их основание, их самостоятельность, их правильность, их внутренний стержень... может, тогда кошмар перестанет мучить его?
Он должен это сделать!
Жизнь положит, но сделает!*
*- написано в целях антирекламы ЛГБТ и прочей нечисти. Прим. авт.

***
Когда у подворья бояр Апухтиных сани остановились, богато украшенные, Марья уж едва жива была от волнения.
Пока с утра купали - одевали - чесали... то одно готовили, то второе, казалось, все сделали, но сколько ж недочетов в последний момент оказалось!
Хорошо еще, маленькую Вареньку заранее в дом к мужу перевезли. Маша сама лично ее Дарёне вручила, посмотрела, как нянька обрадовалась, над малышкой заворковала, и выдохнула радостно: доченьке тут спокойно и хорошо будет.
Да и Устя приглядеть обещала, ей Марьюшка верила.
А из саней парень вылез.
Бойкий, яркий, одет роскошно, в рубаху шелковую, глаза зеленые, волосы золотые волной ложатся.
Михайла, который, считай, своим стал в доме Заболоцких, и тут подоспел. Предложил Илье съездить, подарки отвезти невесте. Да и так... помочь чем.
Илья, который от всего этого шума и гама терялся, предложение Михайлы принял с благодарностью. Есть у него друзья, да все уж женаты, а тут бы кто незамужний, бойкий, чтобы переговорить его нельзя было...
Подарки были честь по чести перегружены, Михайла уехал, а Апухтины принялись к визиту жениха готовиться.
Устя невестку утешала, прихорашивала, успокаивала, потом травяной настой выпить дала.
- Знаю, что горько. Терпи! Зато до утра бодрой и веселой будешь! Пригодится!
- Спасибо, Устенька.
Устя невестку по светлым волосам погладила.
- Ничего, Машенька, все хорошо будет. Я рядом буду, помогу, ежели что, ты зови, не думай ни о чем. Поняла?
Девичник Апухтины решили не устраивать. Так, посидели вечерком Маша, с Устей и Аксиньей, в баньку сходили - да и довольно.
- Спасибо, сестричка.
Аксинья хоть и фыркала втихомолку, но вслух говорить не решалась. Устя ее уже пообещала за волосья оттаскать, если дурища Машку расстроит. А сейчас и вовсе отправила сестрицу вниз, пусть там торгуется, с подружками невесты, пусть с дружками жениха перемигиваются, пусть глазками стреляют... вдруг да повезет? Может ведь Аксинье и кто другой приглянуться, не Михайла?
А сама Устя при Маше осталась. Та нервничала, и боярыня Апухтина спокойствия не добавляла. То венец поправляла, то платье, то раскрасить дочку рвалась, ровно куклу... Устя уж успела две свеколки вареных у боярыни изъять, коими та щеки дочке румянить рвалась, да и слопала потихоньку.
Долго себя Заболоцкие ждать не заставили.
Зазвенели у ворот бубенцы, заржали кони.
- Эй, хозяева, - взвился веселый голос Михайлы. - У вас товар, у нас купец!
- Еще посмотреть надобно, что там за купец! - зазвенел в ответ девичий голос. - Может, хромой какой, али косой...
Устя Машину руку сжала.
- Ну, держись, сестренка. Ежели что - не смей терпеть, говори сразу!
Татьяна на Устинью покосилась довольная.
А и то, повезло Марьюшке хоть с одной из сестричек.
Видно же, когда человек с добром к тебе, руку протягивает, поддержать да помочь. Хорошо, что Машка с золовкой своей подружилась, что та к ней со всей душой... Хорошо.
Боярыню Устинья тоже отваром напоила под шумок, и Татьяна чувствовала себя, как в двадцать лет. Только что над полом не летала.
Что за травы?
Так бабка у них травница... немножечко. Так, для себя собирает, сушит, не на продажу, не чужим людям. Устя и сама пару глотков отпила, сил у волхвицы хватило бы и на три свадебных дня, но к чему людям лишнее показывать? Так они все на травы спишут, и более ничего не подумают.
Внизу проходили жаркие торги, наконец, одарив всех подружек невесты лентами, пряниками и серебром, жених прорвался в горницу.
Маша ему навстречу встала - и Устя даже руки сжала.
Как же хорошо, Жива-матушка! Вот оно!
Когда Машка так навстречу мужу и тянется, и он к ней... видно, что она его любит до беспамятства, а Илья защитить ее тянется, поддержать.
Счастье?
Для них это так и есть. И словно теплом от них веет... Жива-матушка, пусть хорошо все у них будет!
- Хорошая пара будет. - И как Михайла рядом с Устиньей оказался. Вот пролаза непотребная! - Прими, боярышня, по обычаю.
Отказываться от ленты да пряника Устинья не стала. Надо так.
А вот что в руку ей записочка скользнула одновременно с пряником, Устинья и глазами сверкнуть не успела, не то, что негодяя пнуть или записочку вернуть.
- Поговорить надобно, - и тут же Михайла в свадебную круговерть включился, не дав ей и слова сказать.
Устя только ногой топнула в бессильной ярости, но понимала, что разговор состоится, Михайла - не Федор, он и хитрее, и подлее, и пролазнее. Он такое утворить может, что Устя потом три раза наплачется.
Поговорить ему надобно!
А ей?
Ее кто-то спросил?
Тьфу, гад!*
*- забавно, но гад - было одним из главных ругательных слов на Руси. А не то, что сейчас. И очень обидным, кстати. Прим. авт.

***
Поздно вечером, когда молодых уже осыпали зерном, хмелем, отвели в опочивальню и заперли там, Устя из дома выскользнула.
Михайла уж ждал ее в условленном месте.
Мерз, к ночи морозом хорошо ударило, с ноги на ногу переминался, притоптывал, уши красные потирал, а не уходил.
- Чего тебе надобно? - Устинья церемониться не собиралась.
- Поговорить хотел, боярышня.
- Слушаю я. Говори.
- Через два дня от сего к вам на подворье боярин Раенский придет. Отбор начнется. Для тебя, понятно, это все ерунда, тебя и так в палаты пригласят.
- Знаю.
- А хочешь ты этого?
- Тебе какое дело, Михайла Ижорский?
- Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?
- Поняла, - Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.
- А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?
Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже - чего время зря тратить?
- Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.
Михайла дернулся, как обожгло его.
- Не люб...
Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти... а все равно. Как глаза эти зеленые видит - так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!
- Это ты хотел услышать, Михайла?
- Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Федор люб тебе?
- И он мне не люб, - сейчас Устя уже спокойно говорила.
- Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Федора, хоть волей, хоть неволею.
- То наше с ним дело.
- Устиньюшка... ну почто ты со мной так? Хочешь, на колени встану, согласись только? Слово скажи - сейчас же из Ладоги уедем! Велика Росса, не найдут нас никогда! Никто, ни за что...
Устя только головой покачала.
И видно ведь, серьезен Михайла, здесь и сейчас от всего ради нее отказаться готов, все бросить. И тогда, в черной жизни ее уехать уговаривал, и тоже бросил бы все - или нашел способ потом вернуться? Хитрый он, подлый и безжалостный, такое любить, как с гадюкой целоваться, рано или поздно цапнет.
- Не надобно мне такое. И ты не надобен.
- Думаешь, с Федором лучше будет?
- Нет, - Устинья ни себе, ни Михайле врать не стала. - Умру я с ним.
- Так что ж тогда?!
- Иди себе, Михайла. Иди. Ты ни о ком окромя себя не задумывался, так я подумаю. Родные у меня, близкие.... Их ради чего я бросить должна?
Михайла даже рот открыл. Родные, близкие - да кого эта ерунда интересовать должна? Он Устинье про любовь свою, про чувства, про сердце, огнем в груди горящее, а она ему... про родных? Он и про своих-то забыл, а уж про чужих думать и вовсе голова заболит.
- Ничего им Федор не сделает.
- Да неужто? Сам ты в слова свои не веришь.
Не верил. Но тут же главное, чтобы Устя верила? А она тоже смотрит так, как будто заранее знает, и что врет Михайла, и где он врет...
- А как убьет он тебя?
- И такое быть может.
- На бойню пойдешь, коровой бессмысленной?
- Тебе что надобно-то, Михайла? Отказ? Получил ты его, ну так успокойся!
- Смотри, боярышня, не пожалеть бы потом.
- Не тревожь меня больше попусту, Ижорский. Для меня что ты, что Федор - какая разница, что рядом с прорубью на льду стоит, все одно - тонуть придется.
Михайла и оскорбиться не успел, как Устя развернулась, только коса в дверях и мелькнула.
- Ну, погоди ж ты у меня! Попомню я тебе еще разговор этот!
Его?!
И с Федором малахольным сравнить?!
Да как у нее язык-то повернулся?!
Бабы!!!

***
И второй день гуляла свадьба, весело гуляла, с душой...
А на третий день, как поехал Илья к родителям жены, на блины, во двор боярин Раенский явился. Платон Митрофанович.
Поклонился хозяину честь по чести, ответный поклон получил, об Устинье разговор завел.
Устя тоже пришла, башмачок, жемчугом шитый, примерила.
Чуточку великоват оказался, нога в нем болталась даже. Боярин на нее покосился неласково.
- Поздорову ли, Устинья Алексеевна?
- Благодарствую, боярин. Никогда не болею я.
- Хорошо. Федор третий день сам не свой, матушка его приболела...
- Царица Любава?
- Она...
- Ох, боярин! Может, помочь чем надобно?
Тревожилась Устинья искренне. Мало ли что... да нет! Не за свекровку переживала она! Та и помрет - не жалко, пусть помирает, хоть каждые три дня, не чуяла Устинья, что простить ее может. И лечить ее не взялась бы.
А вот когда заразное что окажется, да отбор отменят, ой как не ко времени оно будет.
Или Федор решит у матери посидеть заместо дела.
А как она тогда в палаты государевы попадет? Боря на нее рассчитывает! Нужна она государю! Любимому мужчине нужна, вот что важно-то!
Боярин мыслей Устиных не знал, поглядел на лицо встревоженное, да и отозвался уже мирно.
- Возраст, боярышня, никакими пиявками да припарками не полечишь. Немолода уж Любава, оттого и хворает, но сказала она сыну, что для нее его радость - лучшее из лекарств.
Ежели по справедливости, не болела Любава. А просто решила полежать, покамест. Спрятаться. А потом, как ведьма руки вылечит, как успокоится все, так и на людях появиться можно. Но это уж потом...
- Давно ли царица занедужила?
- Да уж дня четыре, или пять даже... - по пальцам боярин посчитал.
Устя губу прикусила, поклонилась. Вышла, дверь за собой прикрыла, задумалась.
Царица?
Ох, получается, занедужила она, как Борис от удавки избавился.
Может такое быть, али нет, мерещится все Устинье, ненависть ей глаза застит?
А боярина Данилу убили... за что?
Подумала Устя, да и к прабабке поспешила. Кое-что они еще сделать могут.

***
На подворье бояр Захарьиных грустно было, темно, траурно.
Окна черным занавешены, шума-гама не слышно веселого, царский управляющий распоряжается покамест. Пока наследников не нашлось, али царь кому своей волей выморочное имущество не отдал. Понятно, есть государыня, есть Федор Иоаннович, но все ж они не Захарьины уже, да и к чему им тот дом? К чему имение? Ежели они из царской семьи, им только пальчиком взмахнуть, пожелать только - и все им будет?
Дворня тоже присмирела, неизвестность на сердце тяжко ложится.
Обещал государь, коли найдется у Данилы Захарьина хоть внебрачный сын, его признать, да покамест не нашелся никто. А что дальше будет?
Как жить-то?
Смутно все, неуверенно...
Бабку, у ворот стоящую, и не заметил никто. Может, будь на подворье людно да суетно, и не справилась бы Агафья всех заморочить, глаза отвести, да на дворе, считай, и не было никого.
Две девки воду несут, один мужик снег сгребает. И все. Вся работа, вся дворня.
Пес дворовый бреханул, волхву почуял - и в конуру спрятался, только нос торчит, очень разумное животное оказалось.
Нет-нет, тут мы лаять не будем, хвост целее будет, да и голова.
Спокойно прошла Агафья по двору, спокойно так же в дом зашла, никто и внимания не обратил. Не волхву видели - кого-то своего, а то и вовсе место пустое. Так отвод глаз и работает: смотришь - и не видишь, а когда и видишь, то все свое, понятное.
А где искать, что искать?
Долго не думала Агафья. Понятно же, некоторые вещи в тайники крепкие прятать надобно, потому как даже смотреть, даже касаться их - смертный приговор. То есть держать такое счастье надобно там, куда никто не заходит, окромя хозяина.
Вот со спальни его и начнем, в крестовой продолжим, опосля еще подумаем.
Но спальня Агафью не порадовала.
Разве что плюнула волхва, глядя на картины иноземные, с бабами голыми. Даниле они чем-то нравились, он все стены теми картинами завешал.
- Тьфу, срамота!
Прошла волхва по покоям боярским, к окружающему прислушалась... нет отзыва. А должен быть, обязан! Чернокнижное дело - оно такое.
От скотного двора воняет, от бочки золотаря воняет, а от чернокнижника - втрое, вчетверо. Только от кожевника запах всем ощутим, а от колдуна - только таким, как Агафья.
Вот, в покоях боярских ничем таким не пахло.
Тайничок маленький нашелся, с письмами разными, которые хозяйственно прибрала Агафья за пазуху, а еще драгоценности и шкатулка с ядами.
Агафья и то, и другое забрала. И деньгами не побрезговала.
Нехорошо так-то?
Не надобны волхвам деньги?
Это вас обманул кто-то. И деньги волхвам надобны, и от добычи не откажутся они, что с бою взято, то свято. А всякие благородства да порядочности не ко врагу относятся, смешно это и нелепо.
Понятно, волхве деньги не нужны, она себе их добудет, как понадобится, только на это время уйдет. А если завтра кого подкупить придется, ежели времени не будет у нее ни на что? Сейчас Агафья о чести не думала. Война идет, а что не объявленная, так от того она еще подлее и злее, и деньги ей пригодятся.
Не для наживы она покойного Захарьина ограбила, для насущной надобности. Странно, что ни сестра, ни племянник тайнички не очистили, да может, и не ведали о нем, или брать некоторые вещи в палаты царские не пожелали.
Но это-то все человеческое. А есть ли чернокнижное что?
Подумала Агафья, и в погреба отправилась. А где еще можно спрятать что плохое? Только там... не на скотном же дворе? Не дурак ведь боярин был?
Или все-таки не причастен он ни к чему? Подвалы она обязательно проверить должна, потом уж и решит окончательно.

***
Часа полтора ходила Агафья по подвалам, да не просто так, а на каждом шагу прислушивалась, принюхивалась, потайные ходы искала. Ворожбу где лучше прятать?
Испокон века преградой были огонь, вода текучая, да мать сыра земля. Огня тут не дождешься, вода ближайшая - Ладога, до нее не дороешься, остается подвал.
Чтобы никто, мимо проходящий, не почуял, не сообразил. Мало ли, кого лихим ветром на двор занесет, кто ворожбу черную учует, да 'Слово и дело государево' кликнет? А под землей много чего припрятать можно, под землей и ей тяжко, с ее-то опытом, а уж Устинья и вовсе бы растерялась.
Не попадалось покамест Агафье ничего подозрительного. Как не было, так и нет...
Две захоронки нашлись, но те явно не боярские, бедные они слишком. Явно кто-то из слуг серебро копит. То ли крадет у боярина, то ли еще чего... неинтересно это.
Наконец в одной из комнаток с разным хламом почуяла волхва нечто интересное.
Минут двадцать стену ощупывала, потайную дверь искала, копалась... наконец поддалась одна из досок под ее руками, но входить в маленькую комнатку волхва не стала. С порога осмотрелась.
Совсем комнатка небольшая, может, аршина два в ширину, аршина три в длину.*
*- имеется в виду старый аршин - 0,711 м. Прим. авт.
Там и не помещается, считай, ничего. Жаровня небольшая, стол с книгой - и поставец со склянками разными.*
*- поставец- в смысле невысокий шкаф с полками. Прим. авт.
Агафья и заходить не стала. С порога ее так волной черноты в грудь шибануло, ровно дурной запах, как летом нужник открыть, что и шага она сделать не пожелала. Лучше к такому не соваться, тем паче - одной. Добра не получишь, а вот встрянуть в беду легко и просто, даже волхве, даже опытной и старой.
Черные книги - они всякие бывают, и места свои потаенные чернокнижники защищают, как могут. Так за порог шагнешь - и что получишь? Проклятие - али похлеще чего?
Может, и не прицепится к тебе ничего, ежели сильно повезет.
А может и иначе сложиться. И узнает кто-то чужой, недобрый, про волхву, а там и про семью ее, про Устинью, и потянется черная ниточка.
Нет, иначе она поступит, совсем не так, как вначале думала.
Закрыла Агафья потайную каморку. Что боярин Данила чернокнижием баловался, убедилась она - и довольно того.
Подробности какие черные разузнать?
А что ей те подробности дадут?
Ну, обследует она комнатку, переберет зелья, может даже и прочитает она книгу, а когда повезет, и вреда ей та книга не причинит. Но что боярин колдовством баловался, уже знает она, а что именно применялось?
Да что угодно, после смерти боярина уж много времени прошло, чай, и следы изгладились.
Нет смысла сейчас то искать, не так много у нее сил опосля поиска трудного, а вот кое-что другое сделать надобно обязательно. И тоже сил потребуется много, эх, где ее молодость?
Стара она, и помощников нет у нее сейчас, Добряна не воин, а Устя... хоть и сильный дар у внучки, да только учить ее надобно, покамест от нее толку мало. Все на чувствах делает, вместо капли силы - кувшином свечку тушит...
Прошлась Агафья по коридору, палец облизнула, несколько знаков на стене начертила.
Кровь свою она оставлять тут не будет, а вот слюна подойдет. Как высохнет она, так Агафья через нее вред не сделают, а волхва будет знать, ежели что серьезное с Книгой делать начнут. Ровно уколет ее...
Данила Захарьин, может, и умер, но им вся эта история не кончается. Ежели он мог к Книге приходить, то и сестра его, царица, и племянник, и... кто еще-то?
Вот это Агафье и надобно знать. Свойство такое у Книг Черных, не с одним человеком они связаны, а с целым родом. А уж сколько людей в том роду... хоть один останься, так Книга позовет, станет он чернокнижником.
Еще одно дело прежде, чем уйти, волхва сделала.
Доски ощупала чуткими пальцами, постаралась каждую почувствовать, возраст ее определить. Да не дерева, из которого доску ту сделали на лесопилке, а именно, что самой доски.
Для чего?
А просто все. Когда потайную комнату делали, тогда и боярин Захарьин начинал колдовством заниматься. Не капуста же здесь квашеная хранилась? Нет, конечно. Она в другой стороне, в другом подвале, здесь-то вообще продуктов нет.
Ежели по доскам судить... лет тридцать - сорок комнате, точнее дерево не скажет, оно свой возраст плохо чует, двоится все, мешается. А боярину сколько было?
Чтобы ту комнатку оборудовать, ему надобно ребенком было трудиться начать.
Не его это хозяйство? Может, и было чужое, а потом точно его стало. Свечи в подсвечнике не сальные, не оплывшие, свеженькие они, Агафья это приметила. Явно делал он тут что-то, свечи жег, потом на новые их поменял, явно этого года, свежим воском они пахнут.
Но не он начинал эту комнату строить, нет, не он. Или просто комнату раньше сделали, а боярин ее под свои дела приспособил?
И такое могло быть, да откуда ж больше узнать?
Внутрь бы войти, там попробовать поставец допросить, подставку под книгу ощупать - очень хочется, да нельзя! Никак нельзя!
Хорошо, когда нет там ни ловушек, ни чего другого, а как попадется Агафья кому на крючок, Устинью без помощи оставит? Нет, нельзя ей рисковать. Подождет этот схрон.
Вот, Велигнева бы сюда позвать. Но долго это... его помощник как прибудет, так Агафья ему и скажет. И про Книгу Черную, и про род Захарьиных - много тут чего разузнавать придется.
А ей сегодня полежать бы спокойно, отдышаться. Лет в двадцать она б эту Книгу... нет, и тогда не справилась бы, но хоть такой усталости не чуяла бы.
Не те у нее годы - по чужим чернокнижным-то схронам скакать! Ох, не те.

***
- Смотри, Сивый. Горница вон та, окошко видишь?
- Вижу.
- Там ребенок будет, с одной только нянькой старой. Ее можешь оглушить, а то и убить можешь, как сам захочешь.
- А мальца?
- Берешь и выносишь. За ребенка его родители такой выкуп дадут, нам с тобой на три жизни вперед хватит.
- А чего сам не взялся?
Но ворчал Сивый больше по вредности натуры. И сам он отлично понимал, иные дела в одиночку не сделаешь. Михайла и так его хорошо принял, обогрел, накормил, денег на жилье - и то дал. И дело предложил, на которое Сивый согласился с охотой. Пообтесала ему жизнь бока, понял он, что не бывает в жизни дармовых денег, а вот когда их за работу какую предлагают - подвоха не будет.
Михайла, когда о деле заговорил, таить не стал, рассказал честно, хоть он и принят у царевича, так не у царя же! Сколько там Федька ему отжалеть может? Ну, кошель серебра. И то не каждый же день?
Вот и оно-то, не слишком царевич к своим слугам щедр, у него и самого не так, чтобы денег много. А хочется. И побольше хочется... может, договорятся они с Сивым?
К примеру, на пару ребенка похитят, а потом, пока Сивый с малявкой побудет, Михайла письмо подкинет, да выкуп заплатить убедит? В одиночку такое не сделаешь, а вот когда двое их будет - можно попробовать.
Опять же, если по дороге побрякушки какие попадутся, можно и их в карман пригрести.
Помощник надобен. Когда Сивый согласится, Михайла и дом покажет, и подождет, и для младенца что надобно приготовит, и прочее разное.
Сивый и спорить не стал. Михайла, конечно, дрянь скользкая, но ведь попадись Сивый - он и дружка за собой потянет. Невыгодно ему подлость устраивать.
- Идешь? Или поехали отсюда?
- Иду... - согласился Сивый.
Доску в заборе отодвинуть - секунда малая, вот и на подворье он уже, у Заболоцких. Вперед смотрел, о деле думал, и не видел, не чуял, каким взглядом его Михайла провожает.
Жестоким, расчетливым... он-то уже своего компаньона три раза списал.

***
У Михайлы все просто было.
Не любит его боярышня? Так надобно, чтоб полюбила, а коли добром не желает, так он ей в том поможет. А для того себе ответим, кого бабы любят?
Правильно.
Спасителей любят. Героев любят.
Вот, спас он подворье, Устинья сказала, что обязана ему будет. А как он племянницу ее спасет, небось, вдвойне порадуется?
К примеру, решил тать ребенка похитить, да по дороге на Михайлу натолкнулся. Может, и ранил даже его в драке жестокой, тут как получится. А Михайла татя убил, ребенка спас, назад принес, весь в крови, шатаясь от усталости и ран, почти как в сказках для девиц чувствительных.
Вот и еще повод для боярышни благодарной быть.
И для брата ее.
Да, для брата.
Любит его Устинья, прислушивается. Михайла сам видел, как она жену братца поддерживала, как помогала, как с мелкой пакостью нянчилась... не любил Михайла детей.
Вообще.
Зато Устинья любит? Вот и ладненько.
Никуда ты от меня, боярышня, не денешься. Сейчас героизм оценишь, душу мою добрую, сердце любящее, а потом и на Федора вблизи налюбуешься... и когда предложу я тебе еще раз бежать, небось, не откажешься. На шею кинешься.
Не мытьем, так катаньем, добьюсь я своего.
Михайла уверенно шел к своей цели.

***
Рудольфус Истерман царскому вызову не то, чтобы сильно удивлен был, всякое бывало. Другое дело, что не ждал он от царя ничего хорошего и приятного.
Не любил его Борис никогда.
Вот ведь как складывается жизнь, кто нужен, тот от тебя и шарахаться будет. Федор - тот за Руди хвостиком таскался, в глаза заглядывал, из рук ел, а вот Борис - и мальчишкой-то был, а Руди терпеть не мог, глазами сверкал зло - и молчал.
Отец его, государь Иоанн Иоаннович, с Рудольфусом дружил, а вот Борис... какая там дружба? Смог бы - под лед спустил бы Рудольфуса, не пожалел и не задумался.
Памятны Руди были и уж за шиворотом, и гусеницы в сапогах, а уж про остальное... изводил его Борис, как только мальчишке вольно было. И пожаловаться нельзя было, хитер паршивец, следов не оставлял. За уши выдрать?
Так это надобно, чтобы он еще на месте преступления попался, чтобы свидетели были, государь чтобы видел и тоже ругался, а Борис же не попадается! Как есть - паршивец!
А чего он сейчас Руди позвал? Да кто ж его знает?
Когда Борис на трон сел, Руди уж вовсе боялся опалы да высылки, но Борис его удивил. Махнул рукой, да и не тронул. А может, забыл, или не до того было.
Неужто сейчас время настало с Россой распрощаться? Ох и жалко же будет сейчас уезжать, труды его даром не пропадут, но кое-что из-за границы сложнее сделать будет. Времени да сил куда как больше уйдет.
Спокойно вошел Руди в зал Сердоликовый, поклонился честь по чести, заодно на палаты государевы еще раз полюбовался.
Не просто богата Росса, они еще и красоту ведают. Вроде ни позолоты, ни занавесей, один камень природный, как он есть, но в какую красоту уложен? Заглядишься, залюбуешься! Мозаика затейливая по стенам вьется, инкрустация такая, что король франконский Лудовикус свою корону скушал бы от зависти, а полы-то какие! Плиточка к плиточке уложена, жилочка в жилочку каменную перетекает, словно так из горы и вырезано куском одним! Какие деньги не заплати, а так не сделают, тут мастерство надобно иметь немалое, и мастера такие не каждый век рождаются!
Борис его принял не на троне сидя, к окну отошел, оттуда и кивнул приветливо. Руди мигом насторожился, ничего приятного не ожидая для себя.
- Проходи, мейр Истерман. Проходи.
- Ваше величество...
- Мейр, ты мне нужен будешь. Пока зима стоит, поедешь в свой Лемберг, а оттуда в Джерман и Франконию.
- Ваше величество? - откровенно растерялся Руди. - Чем я могу тебе послужить, государь?
Борис на Руди посмотрел, не поморщился, нет. Далеко он уж от того мальчишки ушел, который Рудольфусу пакости разные подстраивал. Хотя и сейчас мечталось: вот кинуть бы Истермана в болото с пиявками! Стоит тут, весь чистенький, весь раззолоченный, аж светится - вот с детства не нравился он Борису! Причины?
Не нравился, да и все тем сказано! Какие тут еще причины надобны?!
А тут... после того катания на саночках, после подлости Истермановской, думал Борис, что с ним сделать. А что сделаешь-то? Нет у него чинов, нет званий, а из Ладоги гнать и вовсе не выход, неизвестно где всплывет, да как напакостит... надобно и от Федьки его оторвать, и чтобы у верных людей на виду Истерман был, и чтобы хоть какая польза от него была - придумалось!
- Поедешь для меня закупать, что скажу. Денег выдам, людей дам для сопровождения, лошадей, кормовые, прогонные - все, что положено. Я тут патриарху храмы обещал построить. Святыни нужны. Мощи.
Рудольфус кивнул.
Мощи... оно и понятно. Для храмов завсегда святыни надобны, иначе кто в них пойдет? А со святынями сложно, какие-то уж очень мелкие те святые были, да и смерти у них неудобные. Вот скормили какую-то святую львам, утопили или на костре сожгли - и как потом ее мощи отыскать? Невозможно! А людям чему-то поклоняться надобно, им вера нужна! И вообще... мощи - дело выгодное, когда договорится он с кем надобно... кто там проверит, от святой этот палец или от грешной? Главное золота побольше и ковчежец пороскошнее!
- И книги. Поболее. По медицине, по языкам разным, покупай, сколько получится - все казна оплатит.
Вот этого Рудольфус не ожидал, и не обрадовался, книги - это не мощи, тут в свою пользу не сильно поиграешь.
- Государь?
- Хочу в Россе свой университет открыть. Сколько можно на другие страны смотреть? Можно подумать, у них люди ученые, а мы тут до сих пор по лесам в медвежьей шкуре бегаем! Посмотрим, чему в других странах людей учат, да и сами учить начнем, благословясь. Университет построим, для начала будем медикусов учить, строителей да корабелов, этих мне остро не хватает, по этим наукам книги и старайся покупать, остальное уж потом добавлять будем.
- Дорого сие встанет, государь.
- Не дороже денег. А знания всего ценнее, - отмахнулся Борис. О том, что будет и контроль, и отчетность, он и не упоминал, Руди и сам не дурак, понять должен. И о том, что он-то все одно свой, ему и то продадут, что россам не покажут даже, и еще что впридачу дадут... Могут. Обаятелен, подлец, надо отдать ему должное.
Руди это тоже понимал, только что вслух не произносил.
Вслух он уточнял другое.
Что, как, когда?
Борис тянуть не собирался. Пусть берет, да и едет. Пока все снегом да льдом покрылось, путешествовать легко. Большинство людей готовы уж, дело за Истерманом, и ему приятно на родине будет побывать, разве нет? Года на два это дело точно затянется, пока все страны объездит, со всеми переговорит, а за то время мно-ого воды утечет...
Тут-то Руди и взвыл.
Два года?!
Три?!
Когда тут самое-самое происходить должно?! Вслух-то о таком и не скажешь, а в обход попробовал Руди.
- Государь, так долго, и так далеко от...
- От чего, Истерман? От родины? Так туда ты и едешь, - улыбка у Бориса очень неприятной была. Оскал, скорее. Закогтил хищник свою жертву, подергаться та может, а вырваться уж вряд ли. Какой же дурак государю откажет? - От Федьки? А и ничего, без тебя у моего братца, авось, пакостности поубавится... или еще от кого? Так ты скажи?
Истерман только руками развел.
- Государь, я твоему брату ни в каких пакостях не помогал.
И осекся. Глаза у Бориса от ярости сизыми стали, ровно небо грозовое.
- А ежели б он боярышню Заболоцкую на ярмарке... как холопку? Ты бы что делать стал, Истерман?
Руди невольно Элизу вспомнил, и даже икнул от неожиданности. Но ведь не может государь знать?
Или...
Куда-то и пыл его делся, понурился Истерман.
- Как ты велишь, государь, так и сделаю.
- Вот и ладно. Сейчас в Посольский приказ и отправляйся, ждут тебя там...
Рудольфус кланялся. Соглашался, благодарил и думал, что Бориса убирать надобно.
Известно же, кто молодняк учит, тот и прав, тот и в головы детские что захочешь вложит.
Когда юных россов в Лемберге да Франконии б обучали, они б мигом стали Россу отсталой да древней считать. А Борис на другое замахнулся.
Он не просто преподавателей позвать хочет, нет! Он книги желает, да не по философии какой, а по естественным наукам, по тем наукам, которые страны вперед двигают. Свои корабелы, свои астрономы, свои строители, свои лекари - это все для страны надобно.
И учить по этим книгам россов будут россы. Уж Руди-то себе не врал.
Не разберутся они в знаниях да науках чужеземных? Еще как сообразят!
И прочитают, и поймут, и дополнят - они еще и поумнее некоторых графьев да герцогов. И через два-три поколения вырастут россы, которые на Лемберг и Франконию, Джерман и Ромею будут сверху вниз смотреть. Очень даже легко.
А такого допускать нельзя.
Россам внушать надобно, что они тут на старине сидят, аж подбрюшье сгнило, а вот там-то, в иноземщине все светлое и радостное! Чтобы туда они тянулись, чтобы на все родное и домашнее плевали сверху вниз. Тогда и покорить их можно будет.
А Борис основы ломает.
Убирать его надобно, да побыстрее...
Что ж.
Ты хочешь, государь? Я поеду. А уж что привезу...

***
Не обладал Сивый никакими силами волховскими, его умение в другом было.
Выглядел он так... когда умылся, причесался, совершенно невзрачным стал, неприметным, обыденным. Холоп - и холоп, таких на любом подворье десяток бегает, вот и не обращал на него никто внимания. А уж лавка деревянная в руках и вовсе его в невидимку превратила.
Несет мужик лавку?
Знает куда несет, зачем несет... и пусть его! Никто и не задумался даже.
Дарёна на то время малышку Варвару тетешкала. Капризничала маленькая, зубки у нее резаться начинали. *
*- у отдельных детей в 4-5 месяцев режутся, а то и раньше. Прим. авт.
Вот и получите все радости. Тут и слюни бахромой, тут и глазки красные, и сопельки, и плачет малышка, и спать не хочет... Устя обещала сварить чего полезного, но пока не сварит - все на ручках, все на нянюшке.
Знала Дарёна, что это не Илюшина дочка родная, ну так и что с того?
Повзрослел парень, мужчиной стал. Малышку, словно родную принял, для такого душа нужна не грошовая, не бросовая. Иные и для родных-то малышей в душонке своей места не найдут, а тут...
Илья лично нянюшку попросил, та и растаяла, сердиться не стала.
Чужое дитя?
Не тот отец, кто сделал, а тот, кто вырастит! Да и в радость ей маленькая Варюшка.
Боярышни уж выросли, малышей она еще когда дождется, да и допустят ли ее к тем малышам? А тут счастье маленькое, нечаянное, да уже любимое!
На мужика, который лавку зачем-то принес, Дарёна и внимания не обратила. Кивнула, мол, у окна поставь - и снова к Вареньке.
Сивый вперед шагнул, засапожник в ладонь удобно лег. Много ли бабе надобно?
За волосья ухватить, да горло перехватить, чтоб орать не вздумала. Чтобы шума не было. Подержать секунд несколько, да и оттолкнуть, чтобы кровью не заляпаться.
Не успел.
Дверь скрипнула.
Обернулась Дарёна, увидела перед собой татя с ножом занесенным, ахнула - и малышку собой загородила, руку нелепо вперед вытянула.
Устя, которая в светелку вошла, на долю мига заледенела, ровно время остановилось.
Сивый первым опомнился.
Сейчас шагнуть вперед, ударить старуху, толкнуть ее на молодую - и бегом за дверь! С малявкой не получится... ну хоть ноги унесет!
Шаг сделать он еще успел, и дотянуться до Дарёны тоже. Самым кончиком ножа дотянулся, рукав сползший порезал. И - осел к ее ногам.
Устя стояла, как и была, питье навзничь уронила, а руку левую вперед протянула.
И рука черным светом светится.
И глаза у Устиньи - тоже черные.
Тут Дарёна и сознание потеряла. Не от боли, от страха лютого.

***
Невелик труд - траву заварить, сложнее заговорить ее.
Ежели первое Устинье без труда давалось, то второе немалой головной да зубной боли стоило, а то и ругательств, да вот беда, ругаться при заговоре нельзя. А хочется, ой как хочется!
Не умеет она! Заговоры... им ведь тоже учиться надобно! Начала Агафья учить ее, да мало! Слишком мало!
Заговор - это ж не просто слова, можно выучить их, можно на другие поменять... заговор - это музыка. На нее настроиться надо, тайный ритм поймать, отзвук мира услышать, приноровиться, подстроиться...*
*- слова 'резонанс' Устинья не знает. Не то употребила бы. Прим. авт.
А с музыкой Устинье всегда туго приходилось, не умеет она петь, как взвоет - птицы с неба попадают. И сейчас, вот надо, а не умеет она, не слышит музыку мира, мелодию трав не чувствует, не может их в соответствие привести!
Другая волхва бы пять минут потратила, Устя малым не час провозилась. Пока нашептала, что надобно, пока уверилась, что вреда малышке не будет, пока три раза сама проверила, да прабабке показала.
Ребенок же!
Со взрослыми всяко проще, а тут капля лишняя, а малышке плохо станет, животиком промучается всю ночь вместо зубок... не надобно такого.
Вот и возилась Устя. Сама зубами скрипела, заговаривала, понимала, что учиться надобно, вот и терпела, и старалась. На будущее все пригодится. Справилась, наконец, к Дарёне пошла, дверь ногой приоткрыла, чтобы отвар не колыхнуть в кувшине, а в комнате ужас творится!
Дарёна спиной стоит, над Варенькой наклонилась, и не чует, что тать к ней идет, с ножом в руке.
Устя визжать не стала.
Только кувшин об пол звякнул. Сама не поняла, как уронила его, руку вперед вытянула.
Остановить?
Что могла бы сделать она? Да ничего!
Она и подумать не успела - тать вперед шагнул, и поняла девушка, что сейчас он Дарёну ударит. А то и ее тоже... потом.
И такое в ней колыхнулось.
Черное, безудержное, безумное... не для того она из черной жизни пришла сюда! Не для того, чтобы своих родных отдавать, без защиты оставлять!
Огонь под сердцем так полыхнул - казалось, сейчас самое сердце в груди пеплом рассыплется. Устя и сама не поняла, что наделала, только ровно ниточка протянулась. От сердца - к вытянутой руке ее - и снова к сердцу, только не ее уже, а татя.
И полыхнуло.
Черным сухим огнем.
Устя к нему уж привыкла, приноровилась. А тать как был он - так на пол и осел. И откуда-то знала боярышня - все, конец, теперь уже не человек это.
Дохлятина непотребная.
А вот чего Дарёна вслед за ним на пол оседает? Неуж задел он ее?
Да нет, нож чистый... испугалась, наверное... а ей-то что делать? Как быть?
Устя вокруг поглядела - и выдохнула. Есть нужное!
На столе нож лежит, миска с яблоками рядом. Дарёне их кусать тяжело, нянюшка их на дольки режет и ест. А нож-то острый, хоть и короткий.... Взяла его Устя, примерилась - и татю в спину воткнула.
И завизжала.
Да так, что Варя расплакалась еще сильнее, а на полу Дарёна зашевелилась, но Усте не до того было. Шум послышался, народ сбегался... вроде все хорошо.
И Устя позволила себе истерикой зайтись.
Есть от чего, человека она убила.
Впервые.
За две жизни.

***
Люди влетали - застывали в изумлении.
И то сказать - боярышня у двери в истерике бьется, на полу труп лежит, и судя по ножу в руке - не яблоки он резать сюда пришел. Дарёна у люльки с малышкой лежит, вроде как живая, малышка криком заходится...
Первым Илья опомнился.
Машку свою к люльке толкнул, сам к Дарёне бросился, по щекам похлопал, с пола поднял со всем бережением.
- Живая?
- Ох... живая, Илюша. Живая я... чудом, не иначе!
Маша ребенка подхватила, к себе прижала, и такая дрожь ее била, что как бы успокоительным отпаивать не пришлось. Боярыня Евдокия рядом с дочерью опустилась, обняла, к себе прижала... Устя завыла тише, матери в плечо уткнулась.
- Что случилось тут? - рыкнул Алексей Заболоцкий, да только от Устиньи ответа не дождался он, Дарёна ответила.
- Б-боярин... нел - ладное чт-то....
- На вот, выпей... - Илья по сторонам огляделся, ковш с водой со стола подхватил, Дарёну кое-как напоил, та хоть заикаться перестала, а там и о случившемся поведала.
- Я малышку укачивала, плакала она. Мужик пришел, лавку принес, я на него и не посмотрела даже. А потом обернулась - а он на меня с ножом. И боярышня Устинья в дверях. Я к малышке, он на меня, тут я и упала, наверное, без памяти... прости, боярин. Не помню больше.
Мужчины меж собой переглянулись.
На татя посмотрели.
В руке-то у него нож - понятно. А в спине?
Илья няньку на лавку усадил, ковш с водой к Устинье понес. Но ту боярыня уж успокаивала, по голове гладила, утешала, как маленькую.
- Устёна, что случилось, доченька? Все закончилось, в безопасности ты, никто не тронет, не обидит, мама здесь, мама рядом...
- Маменька... вошла я - а тут тать с ножом. К Дарёне, к малышке. Замер на секунду, мне хватило. Я нож со стола схватила, и ему в спину воткнула, когда он к Дарёне повернулся... маменькаааааа...
- Устя!!!
Маша ребенка Илье сунула, сама к Усте подлетела, упала рядом, обняла.
- Родненькая! Век Бога за тебя молить буду!!! Когда б не ты... - и тоже в истерике заколотилась, представляя, что ее доченька - и тать с ножом, и нянька беспомощная...
Боярыня на мужа посмотрела требовательно, Алексей тяжко вздохнул, невестку с пола поднял.
- Так, Марья, ты ребенка возьми, да к себе иди. Сегодня вам с ней нянчиться, Дарёна сегодня сама бы полежала. Илья, жену уведи!
Илья уж понял, что сегодня Маша дочку с рук не спустит, Вареньку отдал жене, приобнял ее за плечи, да и повел из горницы, уговаривая потихоньку.
И то...
Какие уж сейчас Устинье благодарности? Ей бы вина крепленного, да поспать, авось и отойдет!
Не дело это - бабам убийцами быть. Понятно, за ребенка она кинулась, за своего цыпленка и курица - зверь. Но сейчас бы Усте самой опамятовать, успокоиться...
- Дуняша, ты Устю возьми, да у меня там, в поставце, вино крепкое. Дай ей выпить, пусть отоспится. Иди с матерью, Устя, все хорошо будет. Дарёна, и ты ложись, давай. Ксюха, где тебя Рогатый носит?
- Тут я, тятенька.
- Вот и ладно! Сегодня с Дарёной побудешь, и чтоб ни на шаг не отходила!
- Батюшка!
- Спорить еще будешь?
Ударить боярин не ударил, но лицо у него такое было, что мигом Аксинья язык прикусила.
- Да, батюшка. Как скажешь.
- То-то же.
А сам боярин сейчас в Разбойный приказ пошлет. Пусть татя заберут... может, в розыске он? Или еще чего? Не нужен он тут валяться! *
*- на Руси законная самозащита была более, чем законной. Устинье даже вира за убитого татя не грозила. Сам влез? Туда тебе и дорога. См. Русскую Правду. Прим. авт.

***
Михайла из возка смотрел, ругался про себя черными словами.
Дурак непотребный! Таракан сивый! Недоумок!
Ни украсть, ни покараулить!
Попался, видно же, и убили его! И не жалко даже, туда дураку и дорога, лишь бы не успел сказать, кто навел его! Ну, то Михайла завтра выяснит. Сегодня-то ни с кем не встретишься, беспокойно на подворье, суетно, шумно. А завтра и попробовать можно...

Глава 4
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Никогда и никого не убивала я. Не случилось как-то в жизни моей черной такого. При мне убивали, меня убивали - это было, а я сама не пробовала, мечталось только.
Хотела?
Бывало такое: за вышиванием сидела, а сама представляла, как иголку свекровке в горло вгоню. Или мужу богоданному, ненавистному...
Остальных как-то не ненавиделось настолько.
А этих двоих я лютой ненавистью ненавидела, и убить мечтала, и убила бы, представься случай... нет. Что уж себя обманывать!
Могла убить. Могла.
Знала я о тех случаях, когда, обезумев от боли да ненависти, бабы на палачей своих кидаются. И мужей-зверей убивают, и самих убийц потом смертью страшной казнят... могла я так кинуться?
Могла.
И во сне убить могла, Федор рядом со мной спать любил, хоть и пеняла ему свекровка, что неуместно так, а любил. А я ненавидела.
Все в нем ненавидела, что было: запах его... вонь эту жуткую, и манеру меня тискать, ровно куклу бессмысленную, и храп постоянный... не убила же?
Вот и весь сказ. Не убила.
А сейчас так сила во мне вспыхнула, что самой страшно стало, только мое сердце выдержало, оно и не такую боль терпело, а его сердце - не справилось. И знаю, если татя разрезать, если сердце его из груди вынуть, ничего там не будет. Так, комочек обугленный.
Сила вспыхнула, сила его сожгла. А я... я даже не осознала сразу происходящее, только одно твердо знала - не отдам!
Больше никого из близких своих, родных, любимых и любящих не отдам! Людям не отдам, смерти не отдам, пусть в свой черед приходит, а пока - мои они! И только мои!
Достало с меня горечи, и боли достало, и тоски звериной, наплакалась уж в келье монастырской, навылась. Теперь я многое сделать могу, против любого зла встану, не дрогну, никому любимых своих не отдам. Только с бабушкой поговорить надобно о случившемся. Вроде как и не должна волхва такое творить? Или могут они, только не все, и в тайне это сохраняют?
А ведь в той, черной жизни не бывало со мной такого. И Вареньки маленькой не было, и Дарёна ее не защищала, и не покушался никто, не было татя.
Меняется все?
Пусть меняется! Одно неизменно!
Никому я своих в обиду не дам! Пусть и не мечтают, вороги! На клочья порву, по полю разметаю! Жаль, не знаю я только, откуда этот разбойник взялся!
Может, и дознаемся когда?
Не до татя мне сейчас, на отбор скоро уж ехать, а уж что там будет?
Что-то помню я из той жизни, что-то новое будет, наверняка, а что-то и вспоминать придется.
Справлюсь. Не для себя - для них справлюсь. И сейчас я это твердо знаю.

***
- Царевич! Беда у Заболоцких!
Федор в одну сторону вскочил, одеяло в другую полетело, ногу впопыхах ушиб о половицу, выругался грязно, на Михайлу дикими глазами уставился.
- ЧТО?!
- Вроде как тать к ним забрался, да напал на кого. А боярышня Устинья его и того... убила.
Федор как стоял, так и обратно сел, хорошо еще лавка попалась крепкая, и не такие размахи выдерживала.
- Убила?!
Михайла картинно руками развел.
- Вечор татя в Разбойный приказ принесли. А уж чего там, как там - не сказывали мне подробнее, не царевич я, боярин Репьев и не поглядит на меня лишний раз. К боярину Заболоцкому сунулся - не попасть, спит он, и боярышня спит, ровно мертвая, холопья сказали, лекарством ее напоили опосля вчерашнего, и будить не велено, как проснется, так и ладно будет.
Федор на ноги встал, подумал пару минут.
- Одеваться мне подавай! Сам поеду, разузнаю, что да как.
Михайла затаенно улыбнулся, Федору помогать принялся. Того ему и надобно было. Сам-то он вечор к Заболоцким явиться не насмелился, а любопытно ж!
Что там Сивый? Хотя Сивый-то что - и так ясно, все он, лежит себе, в приказе Разбойном, тихо да ладно. Вопрос у Михайлы другой быть должен: где тот дурак попался?
И еще примешивалось новое, неожиданное.
Оказывается, не акая уж боярышня Устинья и беззащитная? И зубки у нее есть, и коготки? Другая бы завизжала, али в обморок какой упала, да тут бы и погибла, прирезал бы ее Сивый. Ему что?
Ему хоть Устинья, хоть холопка какая! Михайла б его потом убил, понятно, а Устинью не вернуть уже. А боярышня кричать не стала, сознания не потеряла.
Убила.
В спину, а все равно... сколько сил надобно, чтобы в живого человека ножичек-то воткнуть? Иные и в бою не могут, видывал Михайла таких, иных и жизни лишал. Ему оно всегда просто было, а выходит, что и Устинья - может?
Точно, его она!
Его и только его!
Такая ему и надобна, чтобы и смелая, и красивая, и умненькая... Михайла самого лучшего заслуживает.
Федька?
А что - Федька? Пусть себе живет, как живет, но без Устиньи, недостоин он боярышни. А покамест полезен - пользоваться им будем.