- Дровосек бы лучше справился с этим делом, - пробормотал я, вытирая пот со лба.
Ворчал я на самом деле больше по привычке.
Да, я только что выкорчевал дерево в джунглях, на что ушел не один час, устал, как ездовая собака, заработал мозоли на ладонях и боль в мышцах. Солнце обожгло кожу на недавно обритой голове, а комары всласть попировали на открытых частях моего тела.
Но злости и раздражения - обычных спутников подобного состояния - я не испытывал, ощущал скорее чувство выполненного долга, как в детстве на даче родителей. Да, я не любил ковыряться на грядках, но уж если приезжал и брался за работу, то потом созерцал ее результат с удовольствием.
- А вот и нет, - отозвался брат Пон, чье лицо в лучах клонившегося к закату солнца казалось маской из глины.
- Почему? - спросил я. - Он сильнее, привычен к работе с деревьями и все такое.
- Поскольку то, чем ты занимался, не имеет никакого отношения к корчеванию, - монах заулыбался, откровенно наслаждаясь моим замешательством. - Бери лопату. Пойдем к храму, а по дороге я тебе кое-что расскажу. История эта случилась с благословенным Татхагатой задолго до того, как он стал Буддой Шакьямуни, но когда он много тысяч лет шел по пути праведности и мудрости. Воплотился он в теле волчонка.
Я хмыкнул - да, конечно, "хорошую религию придумали индусы", как пел Высоцкий, но пока я так и не поверил в эти самые прошлые жизни в различных обликах. Брат Пон не обратил на мою скептическую физиономию внимания, ведь в первый же мой день в Тхам Пу он сказал "меня не интересует, во что ты веришь. Меня волнует, о чем ты думаешь и что делаешь".
- Был Татхагата одним из юных хищников в большом выводке, и жили они в пещере у корней могучего баньяна в густом лесу, - продолжил он как ни в чем не бывало. - Мать-волчица скоро перестала кормить детей молоком, и волк-отец начал приучать их к крови и охоте. Сначала он приносил им куски мяса, косуль, оленей, зайцев, потом стал таскать придушенных зверьков поменьше, чтобы отпрыски могли поиграть с ними, понять, что такое убийство, проникнуться его жестоким духом и стать настоящими волками, серыми тенями, ужасом джунглей.
Рассказывать брат Пон умел, из его уст занимательно прозвучала бы и инструкция по пользованию ершиком для унитаза.
- Но Татхагата, хоть и в зверином теле, хорошо знал святой закон праведности. Понимал, что нельзя поедать кровоточащую плоть живых существ, и тем более лишать их жизни. Поэтому он отказывался от пищи, и держался в стороне от жестоких игр, которым предавались на поляне перед логовом его братья и сестры.
- А как... - не удержался, осмелился перебить я. - Как он вообще оказался волком?
Ну как так, Будда, великий святой и мудрец, воплощение сострадания и милости - в теле беспощадного хищника?
- Увы, все подвержены действию кармы, даже тот, кто идет по дороге к свободе, - монах развел руками. - Миллионы лет, из жизни в жизнь совершал разнообразные деяния тот, кто позже стал учителем нашей эпохи, и среди них были не только лишь благие. Пришлось Татхагате принять столь неблагоприятное рождение, дабы избавиться от семян неблагого, посеянных в глубоком прошлом, тех самых семян, что мешали ему обрести окончательную мудрость.
Это я мог понять: если накосячил, то исправляй, и только после этого претендуй на просветление и все остальное.
- Эту жизнь обычно не вспоминают, когда назидательно рассказывают о прошлых рождениях Будды, - продолжил брат Пон. - Или немного изменяют ее, ставят на место волка не столь хищное и свирепое животное. Но как по мне - куда больший подвиг отказаться от мяса, находясь в окружении волков, чем отказаться от мух, будучи всего лишь жабой.
Я кивнул.
- Утолял голод он плодами смоковницы, банана, зернами и всем, что мог найти. Понятно, что остальные волки смотрели на него с удивлением и презрением, а братья и сестры смеялись над ним и часто кусали, пользуясь тем, что от такой неподобающей пищи тело Татхагаты было слабым, лапы не могли носить его быстро, а мускулы не имели должной мощи. Размерами он уступал всем, и ни разу не оскалился, не зарычал на тех, кто издевался над ним, кто причинял ему боль.
Из-за деревьев выглянула крыша храма, я поставил лопату в сарай, после чего мы уселись под навесом. Солнце укатилось за горизонт и начало быстро, как всегда в тропиках, темнеть, на храм Тхам Пу, расположенный на берегу Меконга, упали скоротечные мерцающие сумерки.
- На очередной охоте волк-отец убил косулю, и его дети, кроме одного, наелись до отвала горячего мяса, и сладко уснули в глубине берлоги. Татхагате же, самому слабому и никчемному, досталось место у входа, на холодном и неудобном камне, но он не роптал, он занимался созерцанием, не обращая внимания на слабость и боль во всем теле.
"Волк, предающийся медитации - только буддисты могли выдумать такую штуку" - подумал я, но потом вспомнил икону, где святого изобразили молящимся рядом с медведем, и озадаченно нахмурился: почему-то эта картинка вызвала у меня беспокойство.
- И бдительность, которой должен отличаться тот, кто хочет стать свободным, позволила Татхагате услышать далекий шум, причем он все усиливался и усиливался, - монах сделал паузу, наверняка заметил, что я отвлекся. - Треск, грохот и ужасный рев... Пожар, истребительный лесной пожар! "Вставайте же! - закричал тогда Татхагата. - Бегите! Иначе огонь пожрет вас!".
Металлический звон, донесшийся со стороны кухни, заставил меня вздрогнуть. Понятно, нам всего лишь подали знак, что готов ужин, неизбежный рис с овощами, но я очень глубоко погрузился в рассказ брата Пона, и на миг мне показалось, что это настоящий сигнал пожарной тревоги.
Даже вроде бы потянуло дымом.
- Сначала мы закончим нашу историю, - сказал монах. - Так вот, лесной пожар... Ревет пламя, столбы дыма, чернее ночи, поднимаются к небесам, затмевая их, обезумевшие птицы мечутся в кронах, деревья-исполины, простоявшие века, рушатся, объятые алым огнем... Стон муки тысяч живых существ, гибнущих от жара, разносился по чаще, поражая ужасом тех, кто еще был жив... Родители и братья Татхагаты проснулись, и в страхе кинулись прочь из логова, по дороге затоптав его так, что он остался лежать весь в крови на своем камне, не в силах пошевелить даже лапой... Стремительные и мощные, помчались они прочь, надеясь спастись, но увы, пожар был со всех сторон...
Я поежился - даже волку не пожелаешь оказаться в такой ситуации.
Довелось видеть и тушить низовой пожар, когда в сухое лето занялись торфяники, и это "радостное" впечатление я не забуду до конца жизни.
- Завыли они в отчаянии и бросились обратно к берлоге, - продолжил брат Пон. - Туда, где Татхагата встал наконец на лапы, а огонь мчался к нему со страшной скоростью, пожирая кустарники и траву, превращая их в прах, оставляя после себя черное пепелище, заваленное угольями... Увидев это, в ужасе сжались волки, приготовились к неизбежному. Только Татхагата, собравшись с духом, заговорил: "Слабы ноги мои, и мне от тебя, безногого не убежать. Но и тебе, все пожирающее в трех мирах пламя, нет пищи здесь, поверь ты слову моему!".
Монах сделал паузу, и в темноте, что пришла на смену сумеркам, я мог видеть, что он пытливо изучает меня.
- Истинными были речения его, и огонь угас, сгинул, точно обрушился на лес водопад. Уцелел не только сам Татхагата, но и живые существа, благодаря карме ставшие тогда его родственниками.
- Те, кто его унижал, кусал и топтал? - уточнил я.
- Истинно так, - подтвердил брат Пон. - Те, кто помогал ему становиться лучше. Кстати, почему ты не спрашиваешь про мораль? - тут в голосе его мелькнуло ехидство.
- А мораль? - послушно осведомился я, стараясь не обращать внимания на ноющий от голода живот и ползущий от кухни соблазнительный запах.
- Ты же вспоминал дровосека, который мог бы свалить то дерево куда быстрее? Наделенного большими мышцами, опытом и сноровкой?
- Ну да, - подтвердил я.
- Так вот никакие навыки и умения, могущество и прочие достоинства, обретенные в обычной жизни, не помогут тому, кто хочет добиться освобождения и двигается к нему, - проговорил брат Пон раздельно. - Никакие. И еще - побеждает лишь тот, кто не бьется. Вставший над схваткой найдет победу, вступивший в бой неизбежно потерпит неудачу. Как тебе такая мораль?
Я нахмурился - вывод, сделанный монахом, мне не понравился.
Неужели все, чего я добился в жизни, чего достиг и чему научился почти за сорок лет, не значит ничего?
Но если начну спорить, то разговор может затянуться не на один час, а есть охота. Поэтому я ограничился лишь пожатием плечами и невнятным бурчанием, надеясь, что неправильный монах - так брата Пона называли тук-тукеры из городка Нонгхай, в окрестностях которого мы находились - этим удовольствуется.
Но тот и не думал униматься.
- Наверняка именно этот случай из прошлого вспомнил уже Будда, когда произносил свою знаменитую третью проповедь, что прозвучала у горы Гаяйсиса близ города Гайя, - провозгласил он. - Тогда сказал он "Все в огне, братья. Глаз горит, воспринимаемые им формы горят, сознание зрения горит, зрительный контакт горит. Любая эмоция, возникающая из контакта видимого и видящего, будь она приятной, неприятной или нейтральной, тоже пылает"...
От этих слов жжение расползлось по моему телу, от обритой макушки до ног в сандалиях.
- Ничего ты сейчас не понял, - совсем другим голосом заговорил брат Пон. - Ничего. Я повторю эти слова еще не раз, и когда-нибудь они обретут для тебя смысл. Теперь же пойдем ужинать.
Я поспешно вскочил на ноги.
Увы, наесться как следует мне в этот раз не удалось - порции по неясной причине оказались совсем маленькими. То, что жаловаться в вате Тхам Пу бесполезно, я уже осознал, и поэтому лишь тяжко вздохнул, после чего отправился мыть тарелку в специальном чане.
В светлое время мы спускались для этой цели к реке, но по вечерам использовали воду из родника.
Закончив с посудой, я обнаружил брата Пона на прежнем месте, под навесом. Монах сделал повелительный жест, и мне ничего не осталось, как отправиться прямо к нему и занять место напротив: назвался груздем, полезай в кузов, ну а если завербовался в послушники, то подчиняйся наставнику.
Некоторое время он рассматривал меня, а затем повторил ту фразу, ставшей началом нашего знакомства:
- Ты переполнен до опасной степени.
- С чего бы? Риса было по ложке, - не удержался я.
Но брат Пон не обратил внимания, как всегда, когда я говорил откровенную глупость.
- Много места в тебе занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе ты лопнешь. То, что ты считаешь собой, то, что полагаешь своим, просто распирает тебя. Слабительное духа нужно тебе как воздух.
- Чтобы меня пронесло прямо здесь? - спросил я.
- Тихо! Слушай! - монах поднял руку, и я прикусил язык. - Обычный человек, неспособный зреть истину, видит материальную форму и думает так "Это мое, это я". Затем он ощущает нечто радостное или печальное, и тоже думает "это мое, это я". Приходят ему в голову мысли, и про них он считает - "это мое, и это тоже я", совершает поступки, и их оценивает точно так же, возглашая про себя "и это мое, и это ведь тоже я". Осознает все это, и к осознанию прилагает печать, на которой вырезано "это мое, это я". Все увиденное, услышанное, узнанное, пережитое, найденное для него всего лишь "я". Подумай над этим несколько минут, а потом можешь задавать вопросы.
Брат Пон замер, словно вообще перестал дышать, а я попытался напрячь мозги. Только вот после тяжелого дня на жаре ничего особенного у меня не получилось, мысли шевелиться отказались.
- А что, не нужно ничего узнавать, переживать, думать или чувствовать? - осведомился я, поняв, что на оригинальные вопросы я сегодня не способен.
- Почему? - брови монаха поднялись. - Не нужно считать все это собой, своим, я. Человек же другого типа полагает - внутри этой формы, внутри того, что я думаю, ощущаю, осознаю и делаю, кроется мое настоящее "я", и оно сохранится после смерти. Вечное, неизменное, то, что не подвержено влиянию этого грязного обыденного мира...
- И кто же прав? - спросил я, поскольку решил, что раз уж мне разрешили спрашивать, то надо этим пользоваться.
- Никто, - сказал брат Пон. - И то, и другое мнение не имеет никакой ценности.
- Но почему?
- Все эти мнения покоятся на единой основе, на одной и той же ложной вере в "я". Не имеет значения, с чем именно оно отождествляется, с телом или мыслями, с высоким положением и богатством или с полупрозрачной душой, прячущейся где-то между кишок.
- Но чем душа-то плоха? Может быть, она и вправду есть? - поинтересовался я.
Не то, чтобы я на самом деле верил в нечто подобное, но привык думать, что нечто от меня останется и после смерти, некая сущность, что будет помнить и ценить все, происходившее со мной.
- Тот, кто верит в душу, почему-то считает, что она принадлежит ему, тому Джону Смиту, который именно сейчас ходит по земле, ест гамбургеры и пьет кока-колу. Убежден, что душа будет точно такой же, как он, ну разве что без больного зуба, прыщей и поноса, - брат Пон хмыкнул. - То есть для него душа началась в момент рождения тела. Иными словами, прошлое конечно, зато будущее - бесконечно. Ведь так? Подумай.
Думать не хотелось, хотелось уйти к себе, немного полежать, и я по привычке бросил взгляд на запястье, где должны быть стрелки часов, которые видно и в темноте. Только сделав это, я осознал, что и часы, и сотовый, и почти все личные вещи у меня отобрали.
Судя по смешку, монах заметил мою попытку узнать время.
По лицу прокатилась горячая волна, я понял, что краснею - неудобная одежда, скудная пища, идиотские разговоры, глупые изнурительные задания, для чего я вообще сюда явился, что я тут делаю?
- Ты ищешь свободы, - сказал брат Пон. - И нет, я не читаю твои мысли, не бойся. Просто ход их очевиден для того, кто и сам проходил этим путем, и провел по нему не одного ученика.
Я угрюмо промолчал.
Да, в Тхам Пу я приехал не из прихоти, жизнь моя, недавно такая приятная, упорядоченная и стабильная, превратилась в настоящий ад, развалилось все, от личных дел до отношений с родней, здоровья и бизнеса. И тогда я вспомнил о странном монахе, с которым столкнулся во время виза-рана в Нонгхае, бросил все, отправился сюда.
Вот только ждал чего-то совсем иного.
- Прошлое конечно, будущее бесконечно - так думает обычный человек, - проговорил брат Пон тихо, почти ласково. - Для того же, кто стремится к освобождению, все обстоит наоборот: прошлое бесконечно, а будущее имеет четкую границу.
- Бесконечно - это прошлые жизни, что якобы были? - я не пытался скрыть раздражение.
- Не обязательно. Даже нынешняя твоя жизнь, которая определенно имеет место... - он хихикнул, - предлагает неисчерпаемое богатство опыта, колоссальный его объем. Любой день, даже самый скучный, если разобрать его по мгновениям, богат открытиями, радостями, впечатлениями. Просто ты разучился ценить эти радости и открытия. Вспомни, вспомни, как все было иначе в детстве!
В голосе монаха прозвучал приказ, и я словно провалился в прошлое.
Туристическая база в лесу, куда меня привезли родители, работавшие на оборонном предприятии: невыносимо сильный запах хвои, шишки-солдатики, из которых мы с другом Пашкой строили македонскую "черепаху" и рыцарский клин, огромный кузнечик в траве, искрящееся в воде солнце, горячий песок на пляже, вкус жареных со сметаной грибов... один день, всего один день! А если разобрать на такие частички хотя бы несколько месяцев, то просто утонешь во впечатлениях!
- Да, - прохрипел я, облизав пересохшие губы. - А будущее?
- Будущее ограничено нирваной. Там, где есть нирвана, время не существует. Остается только пространство.
Это я не совсем понял, но решил не уточнять, поскольку несколько лет назад прочел книгу о теории относительности и помнил, что там, где речь идет о времени и пространстве, ум за разум может зайти и безо всякой нирваны.
- И на твоей дороге к свободе стоит твое собственное, раздутое "я", - заговорил брат Пон после небольшой паузы, дав мне немного прийти в себя, вернуться из прошлого. - Ты веришь, что оно существует, но на самом деле это не так.
- И если "я" не существует, то что существует?
- Сознание, - сказал монах.
- Но к чему оно крепится? - спросил я. - Разве не к "я"? Разве оно не мое?
Брат Пон рассмеялся и ударил себя ладонями по коленям.
- Не ломай голову, об этом нам с тобой еще рано говорить, - заявил он. - Бесполезно. Ты не поймешь.
Я почувствовал себя уязвленным, но постарался этого не показать.
- Всему свое время, - продолжил монах. - Как сказал Будда, отвечая на вопрос одного брахмана... "Можно говорить о поэтапном обучении и поэтапной практике в том, что касается моего учения и моей дисциплины. Так же как умелый объездчик лошадей, выбрав породистого коня, начинает дело с того, что приучает его к удилам, а затем приступает к другим тренировкам, так же и я, выбрав поддающегося обучению индивида, начинаю его обучение с первых шагов, относящихся к добродетельному поведению". Именно поэтому ты здесь... - он повел рукой, указывая на прячущийся во тьме Тхам Пу, маленький, запущенный ват, в котором было всего три монаха. - Где нет искушений. "Когда освоено добропорядочное поведение, то приходит время обуздания и самонаблюдения, бдительности и мудрости, за ними - период овладения чувствами, мыслями и всем прочим, устранения омрачений, поиск истинного бесстрастия. Исключительно таково мое наставление для тех, кто готов слушать, но не достиг совершенства".
Прозвучало это достаточно занудно и неинтересно, и я загрустил.
- А может быть, вы помолитесь или еще что-нибудь сделаете, чтобы все у меня наладилось? - предложил я. - Чтобы сознание мое стало чистое, а жизнь хорошая, ну вот как раньше, только еще лучше и без этих гнусных проблем. Почему так нельзя?
Брат Пон захохотал от души, громко, и ему из темноты ответило неожиданно гулкое эхо.
- Нет, - сказал он, успокоившись. - Сам человек совершает зло и очерняет себя. Отвращает зло от себя он тоже сам и сам очищает себя. Чистота и скверна едины в одном. Одному другого не очистить.
Это явно была цитата из ужасно мудрого и древнего текста, но мне в тот момент она показалась до ужаса банальной.
- Всему свое время, - сказал брат Пон. - Сейчас же для тебя настало время отдыха. Пользуйся.