Юрий Горбачев
ХРИЗАНТЕМЫ ДЛЯ МАЭСТРО
Маринке Логиновой и Игорю Пашиеву
--Эти хризантемы называются "Джон Леннон"! - сказала цветочница.-берете?
--Беру.
Ловкие пальчики с наманикюренными коготками выхватили нечетное количество увенчанных похожими на накрахмаленные пачки балерин бутонов( Женский день-это вам не похороны!) и начали пеленать стебли в хрустяще-блескучую упаковку.
--Ой, девочки! - не обращая на меня внимания, почти что пропела голосом Примадонны обладательница "миллиона алых роз". Вчера тут один покупал цветы...Сказал, что композитор. На Раймонда Паулса похож.
--Поди, бич какой? Бывший интеллигентный человек? -- прокомментировала девушка с хризантемами.
--Нет! У него в руках был футляр со скрипкой...
--А-а! Это, небось, Гена, что в переходе шпиляет "Лав стори"? -- с ехидцей подначивала дамочка с ромашками, выставленными на показ наподобие упакованных в колчаны стрел Амура, увенчанных вместо наконечников лепестками.
--Нет! Этот играет в симфоническом оркестре, по заграницам разъезжает. Нью-Йорк, Париж, Рим...Он рассказывал... Он цветы покупал, чтобы, отыграв свой прощальный концерт, возложить их на дирижерский пульт...Он ездит в "Мерседесе". Я видела. Я как раз выбежала наверх чебурек перехватить, гляжу -- он садится в обалденную иномарку...
-- Может, он за тобой на том "Мерседесе" прискакал? Так возьми ромашку, погадай: любит -не любит, плюнет-поцелует, замуж возьмет, к черту пошлет?
--Девочки! - оживилась продавщица флоры, воспетой Низами и Фирдоуси .-А что, если этот скрипач и правда за нашей Наденькой приезжал? А! Ты, Тань, думаешь-если в переходе играет, так у него и денег нет? Я знаю одного саксофониста, так он в Прагу, в Берлин ездит -и оттуда та-а-кие "бабки" привозит, --закатила она "анютины глазки".
--Известен нам, Зой, твой лабух- гастролер!--опять выставила острючий шип из под резного листочка благоуханная Таня. - Это тот, что промотал твою трехдневную выручку? Да у него, у козла драного, даже на шляпу для того, чтобы монеты кидали, денег нет!
--Вот, вот! А у скрипача футляр, выстланный малиновым бархатом! - пророкотала Зоя, словно струны под наканифоленным смычком маэстро.
Я рылся по карманам в поисках мятых купюр. Завершив упаковку, улыбчивая Надя накрутила гусарские усы бантику из "золотинки" - и уже протягивала мне букет.
Расплатившись, я двинулся вдоль лотка с пакетбуками, прилавка с газетами, аквариумно поблескивающих стекол витринок и витрин, и, выгребая наверх, долавливал жабрами воздушные пузырьки задорной перебранки цветочниц.
Подпихиваемого в спину напором человеческого планктона, меня выносило к оконечности подземного перехода, где возле отделанного под мавзолейный мрамор угла, он, словно прибитый течением к Мысу Доброй Надежды парусник, торчал реями угловатых локтей и наигрывал на скрипке облаченный во фрак, похожий на разодранный бурями, простреленный, просоленный морскими ветрами обвислый старый роджер. Звуки франсислеевской мелодии наполняли пустое, как, бочка из которой вытек весь эль, пространство. Проходя мимо, я почти машинально бросил в футляр свой "пиастр". Теперь я выходил возле банка. С механистичностью банкомата тот же самый ритуал выплаты законного гонорара я совершил, спускаясь в метро и со стороны оперного, где, плавясь в драйве и неистово свингуя, припадал к похожему на согнутую в колене ногу стриптизерки саксофону джаз-мен Федя. Котоватый. Вцепившийся зубами в "большой палец" ртутно мерцающей "ноги", будто это была спертая из хозяйкиного холодильника вязанка сарделек. Два часовых-музыканта стояли на посту, и, не обращая внимания на то, что с улицы несет, как из отверстых дверц двухкамерного, слегка офреоневшие, все же длили свою весенне-уличную гастроль. Когда я спускался в подземелье, саксофониста слушала стайка воробышками рассевшися на ступеньках блаженненьких панков. Они исполняли роль казначеев - и как только в коробке из-под тортика появлялась бумажка-упархивали в ларек за пивом. Возле скрипача кормился целый квартет гитаристов с разрисованными оскаленными клыкастыми мордами фанерно-струнными "банками" на бельевых веревках. Крышуя скрипача, гитарасты выгребали из его футляра выручку, периодически "челночили" за "Балтикой", вялеными кальмарами, кириешками, не теряя надежды догнаться и чем покрепче. Этот "центробалт" исправно нес свой караул. И как только маэстро брал "тайм аут", забойный панк-рок или агрессивные буги сменяли классически-джазовый репертуар Гены по прозвищу Крокодил. Шпильманы подземки ударяли в струны, и их вурдалачьему вою подвизгивала девочка в курточке и затертых на коленках джинсиках, назойливо собирающая подаяние в кепку, которой она пользовалась на манер ковшика, каким поддают парку, плеская холодной водичкой на раскаленную каменку...
Пар и в самом деле образовывался. В этих облаках являлась раскрасневшаяся Генина жопа. Федя вставлял Гене в распаренное отверстие заостренную трость саксофона и скопившийся в желудке, непереваренный оркестр симфонистов во все валторны, гобои и тромбоны выпердывал наружу через вибрирующий сакс букет хризантемов, охваченный разноцветными пузырьками экстаза. Из клубов пара возникло две дирижерских руки в манжетах. Наколотый на палочку таращился окровавленный глаз. Стоя на четвереньках, Гена одновременно увлеченно отдавался саксофону и, шаря рукою глаз на раскаленном полке, натыкался на шайку и веник. По спине Гены ползали янтарные жуки скрипок. Вокруг ягодиц порхали черные концертные бабочки. Дерижерские руки отбросили и палочку, и наколотый на него глаз, и ухватились за смычок, тут же превратившийся в ножовку по металлу. Омонументалевший Гена догадывался -- почему он стоит раком, и не может подняться - просто он упал с пьедестала. Дирижерские руки приблизились. Под дирижерскими башмаками хрустели хитиновые крылышки дек. Из-под заскрежетавшей ножовки сыпались искры -- вжик, вжик, -- и Генина голова, отвалившись покатилась по ступенькам, упала на эскалатор и, доставленная на перрон, шмякнулась под колеса налетевшей электрички. Одним-единственным, широко распахнутым глазом, сквозь прозрачный пол вагона Генина голова увидела покачивающиеся, подвешенные на поручнях освежованные туши цветочниц...
И вот, перейдя из газообразно-парообразного состояния в кристаллическое, Гена шлепал по ступеням исполинскими башмаками, в недрах коих, казалось, прячутся когти соединенные перепонками. Славный продолжатель бесовских проказ Паганини выныривал на поверхность, чтобы курнуть купленной ему "Примы".
--Огоньку не найдется?-глянул он на меня из-под джон-ленновских кругленьких очков.
Я вынул из кармана подаренную мне на 23 февраля зажигалку-и протянул ее Гене.
--Бери! Мне она без надобности. Не курю...
--Счастливый! А тут, блин, закуришь. Вчера, прикинь, подкатывает ко мне этакая бизнес-леди - и вместо медяков в футляр отваливает целую охапку вот такенных хризантемов! - кивнул он рдеющей сигаретой в сторону моего букета. - И сгребает она меня в охапку вместе с мэцом и цветами, и мчимся мы с ней на ее "Вольво" в загородный особняк, и там, выдав ей попурри из Вивальди, Кальмана и Гершвина, я... В общем, -- снял он с губы прилипшую к ней табачину. -Получилось что-то вроде постельной забастовки Леннона и Йоко Оно...
В это время буги оборвались, визг девицы сошел на нет и, швырнув под каблук недокуренную сигарету, Гена, поволок свой хвост вниз по ступенькам допиливать Франсиса Лея.
--Мне пора!-запечаталась в воздушный пузырь фраза, выпущенная из его мультяшной пасти, произнесенная, конечно же, голосом Ливанова.
Выколотым дерижерской палочкой глазом заглядывало в переход мартовское солнышко. Народ валил навстречу, как на гастрольный концерт Ванессы Мэй. Скрипка жаловалась, плакала, ликовала до тех пор, пока поверх ее мерцающего тусклым янтарем голоса не накатили грохочущие шумы уличного прибоя. Выходя из подземелья на свет, я невольно опешил. В припарковонное у обочины "Вольво" садился облаченный в черный, как крыло скворца фрак, знакомый мне скрипач. В одной руке он держал отягощенный волшебством искусства футляр. Музыкально изогнутыми пальцами другой -изящно, почти что женственно, прижимал к себе охапку хризантемов, столь контрастирующих с фраком и подпирающей угловатый кадык глянцевито-траурной бабочкой, усевшейся поверх звездного скопления сбежавшихся разделить с солистом час его триумфа белоснежно-лепестковых балеринок. Отворяя другую дверцу, изогнувшись как-то по-мартовски, по-кошачьи, вкресливалась в авто Надежда. Но когда она обернулась ко мне -- я вздрогнул: под маскою макияжа я, узнал лицо котоватого Федора. Полы леопардово-пятнистой шубки распахнулись, блеснуло змеиной чешуей люрексовых нитей вечернее платье-и жемчужная капля иномарки стекла по черному бархату шоссе. Я поднял голову. Куда-то сквозь меня, вслед разгоняющемуся в бешенном presto потоку никелевых бамперов, сомнамбулически посвечивающих ветровых стекол и вытаращенных фар смотрела скульптура Глинки.
Лишь выделывавшему на единственной струне пассажи косматому Паганини, было известно -- какими силами перенесло меня от входа в подземку к крыльцу консерватории. Он продолжал доводить последнюю струну до состояния мочалки. Кутающийся в коричневую сутану францисканец в партере - не подозревал, что сейчас его снесет вот этой стремительной гаммой -и потащит сквозь Генин кишечник вместе с остатками недопереваренного укропа, лучка и колбасы, изготовленной из сисястых туш несчатных цветочниц, расчленненных маньяком. Он заманивал их в свою квартиру под видом гастролера-музыканта. Одну за одной. Они вдвоем предавались этому греху. Гену возбуждал запах хризантемов. Он раскладывал в ванне кровоточащие куски-и пересыпал их лепестками. Испытав многократные оргазмы, он отдавал тела Федору, а тот перабатывал их на колбаски упакованные в их же кишки. Когда он набивал кишочки фаршем-он кончал и кончал, извергая морденты, форшлаги, триоли. Полный холодильник сосисек. Запас, с которым не страшны инфляция и девольвация искусства. Выпивон. Закусон. Урчание сытых желудков после походов в сауну с парком, веничком, девочками -цветочницами.
Чпок! Вьехавший во фрак Паганини, обряженный в двуфалдовую бессмыслицу отель "Дакота", двигающий пустыми рукавами. Солнце-окровавленный вырванный глаз. Леннон падает, хватаясь за томатное пятно на белом. Марк Дэвид Чепмен, гнусавя, читает как по священному писанию, по засаленной книжке Селенджера. В его руке дымится кольт. Йоко Оно визжит, но уже не сидя на усилке, а стоя на коленях над превращающимся в стебель, зеленеющим, выпускающим листочки в прожилках Джо. Джо положат в футляр из-под скрипки. На малиновый бархат. Его засыпят лепестками. Ему дадут в руки смычок. Ему возложат на лоб лучистый кристалл канифоли. Зеленый Ангел с лепестковыми крылами за спиной, застегнет никелированные застежки на его гробу. Сожмет рукоять в солнечной ладони -и унесет Джо в хрустальные небесные чертоги, где играет и играет, выпуская из труб радужные пузырьки экстаза Орган Вечности. Где хрустят на зубах кириешки. Течет по клавишам растопленная канифоль пива. И панки с раскаленными мордами паяльников дымят марихуаной, слушая, глядя как лоскутики вяленых кальмаров ползают по хрустальным клавишам фуги.
Чпок! В оглоушенной скрипичным визгом пустоте раздался дарующий блаженную тишину щелчок. Лопнувшая струна вонзилась в глаз виртуоза-и, изогнувшись спиралью, вырвала его, послав кровавую планетку в полет. Зал ахнул. Но все же не от этого...Потому что хоть струна и лопнула-глаз был на месте. Произошло более непредвиденное. Вместе с обрывом струны - упали штаны вундеркинда-виртуоза -какой-то злоумышленник -- совсем, как когда-то струны на скрипке Паганини, подпилил пуговицу ... Сидящему в первом ряду фрацисканцу было отлично видно-вместо юношеских трусов с уже оформившимися мудями, на всеобщее обозрение предстал обтянутый бикини венерин холмик. Не долетев до противоположной стены, вырванный глаз вернулся и вляпавшись в лицо лже-вундеркинда гнилой помидориной растекался румянцем по щекам...
И вдруг зал разодрал электрический разряд аплодисментов.
--Браво! Вот это номер!
--Продолжай играть! Только без штанов!
--И трусы, трусы сними!
Вынырнувшая из парового облака рука дирижера протянула скрипку с натянутой струной.
Скрипачка приспустила трусики и, вышагнув из них, припала щекою к янтарной спинке поющего жука. По мере того, как она водила по его спине смычком, и-из под надкрылий появлялись вибрирующие слюдинки крыл, она подгибала колени-и я мог видеть разъятое нутро экстаза. Музыка, рождалась между ногами, вспыхивала розоватой мякотью между раздвигающихся, покрытых ознобной сыпью бедер и, поднимаясь ввысь по раздвоенному ямкой, оволосенному лобку, взбиралась к пупку, а от него, растекаясь по животу, заострялась подрагивающими соками. Номер стиптизерки был настолько свеж и выйгрышен, вылепливающийся из клубов дыма саксофонист в полумаске кота столь похотливо подстанывал и подсвинговывал, что сидящий рядом верзила в коричневом пиджаке, запустил в штаны ручищу и, растягивая удовольствие, подрачивал.
--Бис!Еще! -неистовствовала публика.
В отблесках мигалок этот подвал казался провалом в какие-то иные времена. Закончившая номер стрептизрка-скрипачка, тяжело дыша и лоснясь от пота, совершенно голая, растворилась в ямине темноты, куда не досягали всполохи мигалок. Я подошел к подиуму и, положив цветы на то место, которого только что касались ее ноги, ощутил знакомый, влекший меня сюда вечерами, запах. Кисловатый, не испорченный парфюмерией запах женских выделений, дурманящий, таинственный, звериный. Вот этому запаху, на который слетаются демоны, вращающие хрустальные сферы гармонии, я, врывающийся в пустое гулкое, отделанное холодным мрамором пространство перехода из небытия в небытие Мартовский Ветер, готов дарить, смешиваясь с ним, лепестки хризатемов. Это они, слетаясь на таинственный запах самой жизни, ложась на рукав твоего демисезонного пальто, все еще кружат и сорятся под каблуки твоих сапожек, невесомым пухом опадая с крыльев взмывающего к небесам, трубящего в золотой горн Ангела.