Аннотация: Собака в два прыжка преодолела расстояние и бросилась мне в лицо. Я инстинктивно закрылся руками, она вцепилась в запястье и стала рвать...
Новая встреча с интересным собеседником Иннокентием Николаевичем Пасынковым, 1918 г.рождения, Москва.
Свердловская область, станция Азанка. Здесь был расположен один из бесчисленных островков Архипелага ГУЛАГ: огромная зона и три шпалозавода, на которых за голодный паек трудились на непосильной работе "враги народа". Рядом с Азанкой располагался сангородок, где работали врачи-зэки, прекраснейшие специалисты, проходившие в основном по "делу Горького".
Я попал в сангородок с дистрофией 2-й группы, но благодаря умению врача Ефремова Дмитрия Исааковича и стараниям фельдшера Орлова Бориса Дмитриевича за полгода смог оправиться и принять вновь человеческий облик. Их я никогда не забуду!
... Итак, августовский вечер 1946 года, сангородок. Погода отличная, солнечно и тепло. С утра по больнице разнесся слух - из лагеря бежали двое, один из них - Светлов. Как Светлов? Я не поверил: кроткий, деликатный Алеша, сын священника, и вдруг пошел на верную смерть?! (Обычно такие попытки кончались убийством беглецов). Но слух упорно ходил по палатам, и вот около пяти часов я увидел, как через внутреннюю дверь вахты конвоир вывел какого-то высокого человека в ободранной и окровавленной одежде, с совершенно безумным взглядом, устремленным в никуда. Было видно, что его вели в баню. И тут только, как молния, пронзила мысль: "Да это же Алешка! Мой друг с раннего детства, с которым прошли юность, студенческие годы, а потом еще и путь в скотских вагонах из Харбина на Урал..."
Харбин, центр российской эмиграции в Маньчжурии,- средоточие представителей русской интеллигенции: ученых, врачей, педагогов, литераторов, военных. 22 церкви, дореволюционный русский быт. Милая, добрая семья Светловых. Глава ее - протоиерей отец Владимир Светлов, священник Свято-Николаевского собора. (Он умер от инсульта в сталинском лагере на ст. Новочунская Иркутской области в 1954 году, а собор сожжен хунвейбинами в 1956 году). Помню и приветливую матушку Анну Евдокимовну очень красивой внешности. В семье трое детей, две дочери-красавицы - Лидия и Валентина, и сын Алексей. В Харбине Алеша окончил реальное училище, а затем институт, получив квалификацию ученого синолога. С Алешей Светловым связана моя молодость.
Вторая мировая все изменила в корне. За четыре недели в августе 45-го была сокрушена Квантунская армия японцев, советские войска заняли Маньчжурию и вступили в Харбин. Россияне с восторгом встретили Красную Армию. Над городом плыл колокольный звон, на улицах толпы людей, крики "ура!", цветы, ликование. Но все это быстро и навсегда закончилось, когда эмигрантов прямо на улицах стали арестовывать и они исчезали неизвестно куда. Репрессии разворачивались стремительно, людей "брали" и на работе, и дома - чаще по ночам.
До меня "очередь дошла" в начале сентября, до Алеши - чуть позже. Не буду описывать все ужасы допросов в случайных, приспособленных для КПЗ подвалах и таких же тюрьмах в Харбине и Гродеково (Приморский край). В гродековской тюрьме, на моих глазах, на полу, от инсульта и отсутствия медицинской помощи погиб русский писатель и поэт Арсений Несмелое. В конечном итоге мы с Алешей очутились в одном этапе в Свердловскую область.
Везли нас в огромных телячьих вагонах, в холоде, на голодном пайке. В нашем вагоне умерло трое: Иноземцев, Отланов и Дандуров. На 29-е сутки нас выгрузили на станции Азанка и препроводили в огромный, пустой и запущенный лагерь с ржавой водой в колодцах.
После так называемой бани медики-чекисты бегло осмотрели и распределили на работу. Мы с Алешей попали на один из шпалозаводов, на тяжелый физический труд, к которому не были приспособлены. Официальный лозунг гласил: "Только тяжелым физическим трудом можно искупить вину перед Родиной!"
Наивные и доверчивые, воспитанные в иных моральных категориях, большинство из нас в это верило, в том числе и Алеша. Хотя почему только трудом и обязательно тяжелым? И какую вину? Ведь в отношении нас - харбинцев - не было проведено следствие, естественно, не было и суда, была лишь полная неопределенность дальнейших судеб и муки подневольного труда в голоде и холоде.
Вернемся в тот августовский вечер, когда Алешу после бани поместили в терапевтический корпус. Вскоре мы узнали, что у него тяжелое огнестрельное ранение и сильнейшее физическое истощение. Услышали мы и о том, что из оперчасти поступил негласный приказ: "Светлова не лечить!"
В этот же вечер я навестил Алешу. Принес ему хлеба и селедку. Как же жадно он ел! До сих пор вспоминать тяжело... А теперь о самом побеге. О нем я знаю из рассказов Алеши:"...Почти целый год с напарником по работе Афанасием Постниковым, местным жителем, охотником, хорошо знавшим тайгу обсуждали и планировали побег. Ждали только удобного случая. Той ночью нашу погрузочную бригаду нарядчик разбудил как обычно, трехэтажным матом, и погнал на вахту. Там уже ждал конвой с собаками. По прибытии начальник конвоя расставил по местам солдат и велел бригадиру начинать. Нам с Постниковым достался крайний в составе вагон. Разобрав инструменты, отправились по местам.
Погода была дождливая, ветреная, черные мрачные тучи заволокли все небо, надвигалась гроза. Внезапно ветер резко усилился, и разразилась буря с громом и молниями, а дождь полил такой, что трудно было различить даже ближайшие предметы. Мы ждали именно такого момента. Постников схватил меня за руку: "Бежим!" И мы рванули к лесу! До него было не более пятидесяти метров. Шквалы дождя то усиливались, то обрывались. К счастью, никто из конвоя не обнаружил нашего побега. Собаки, как ни странно, тоже не отреагировали. Мы бежали, и каждый ждал автоматной очереди в спину... Вырвавшись из освещенной зоны, мы побежали вдоль железной дороги, сознавая, что вот-вот наше отсутствие обнаружится и начнется погоня. С этой мыслью я метнулся в сторону от насыпи, но Афанасий окликнул меня: "Там волчьи ямы!" Я охотно повиновался следопыту и далее, не отставая, двигался только за ним. Наконец Афоня свернул в сторону, вглубь тайги...
Несмотря на гнетущую тяжесть ожидания погони, ее неизбежность, ощущение свободы радостно будоражило. Наши лица сияли, дышалось легко, даже привычный землистый цвет кожи будто бы исчез. Я смотрел на Афанасия и не узнавал его. Он помолодел, и не было в облике его суровости, свойственной старообрядцам. Мы продолжали бежать, делая малые передышки. Бежали целый день. Все время шел небольшой дождь, что было нам очень на руку. Афоня, стараясь замести следы, время от времени прыгал с валежины на валежину, и я неукоснительно двигался за ним. Но одна собака все-таки взяла наш след...
К вечеру, изможденные и голодные, на небольшой полянке мы дорвались до кустов со спелой смородиной. Жадно глотая ягоды, я внезапно услышал лай собаки, поднял голову и увидел непередаваемый ужас на лице Афанасия... Затем он как-то неловко метнулся в сторону и побежал. Метрах в десяти, среди деревьев, стоял конвойный и целился в меня из нагана. Между ним и мной на длинном поводке металась и рвалась овчарка. Ее рывки мешали целиться в человека, оружие ходило ходуном, и он отпустил поводок.
Собака в два прыжка преодолела расстояние и бросилась мне в лицо. Я инстинктивно закрылся руками, она вцепилась в запястье и стала рвать... Потом раздался какой-то крик, собака отскочила, и я разглядел перед собой искаженное злобой, совершенно озверевшее лицо чекиста. Тут собака вновь набросилась на меня, и я опять защищался от ее укусов руками. Не могу этого объяснить, но близость звериной морды заставила меня улыбнуться. "Чего лыбишься?!" - услышал я срывающийся на визг голос и почувствовал холод от приставленного к затылку дула нагана. Затем раздался звук "дзинь", и небо надо мной закачалось и опрокинулось...
В голове поплыли красно-желтые круги, со страшной, обжигающей болью по телу разлилось чувство слабости, я упал и сквозь тошноту почувствовал, как меня рвет собака... Потерял сознание. Время от времени оно возвращалось. В эти мгновенья я испытывал невыносимую боль в затылке, в верхней челюсти и темени. От большой кровопотери было страшно холодно, меня бил озноб.
Сколько прошло времени не знаю. Очнувшись, я почувствовал, что вся правая часть туловища отекла, правая рука двигалась с неимоверным трудом, а когда попытался приподняться, обнаружил, что правая нога как бы проваливается. Одолевали кашель с кровохарканьем и мучительная боль в горле. Конвоира рядом не было, он посчитал меня убитым и бросился за вторым беглецом. Уже в лагере, после изолятора, в котором просидел несколько недель, я был осмотрен врачом Приходько и узнал, что у меня сквозное ранение шеи с повреждением язычка, а также вырвана часть верхней челюсти справа вместе с двумя зубами.
Я лежал и думал о том, что конечно же конвоир доложил о расстреле, значит, скоро придут за моим трупом, чтобы выставить его на вахте в назидание всему лагерю. Нужно было как можно скорее уходить с этого места. Превозмогая боль, я приподнялся и начался ад... Мучительное чувство жажды грызло меня, но когда я стал слизывать капельки росы, вкус ее был столь горек, что последовал приступ кровавой рвоты. Очень болел раненый язычок, особенно когда начинался кашель с кровью. И все это на фоне жестокой, колющей боли в темени.
Из-за отека я не мог идти прямо. Пришлось передвигаться, скособочившись вправо, не поднимая головы. Ветви хлестали по лицу, а я не мог защититься, так как не в состоянии был поднять правую руку. И в довершение всего, вызывая тупую душевную боль, казалось, со всех сторон сразу слышался отдаленный собачий лай...
Я ковылял, избегая всяческих тропок, как вдруг увидел перед собой дорогу. Сначала я отшатнулся, но за дорогой простиралось огромное болото, которое могло надежно похоронить мои следы. Я пересек дорогу и ступил в холодную воду...
Через несколько шагов, потеряв равновесие, упал в болотную жижу. С трудом поднялся, сделал еще несколько шагов, но резкий приступ головокружения и общей слабости заставили остановиться. Начался мучительный кашель, а затем рвота со сгустками крови. Нашли меня и комары и с остервенением набросились на свою жертву. Я потерял сознание и упал на кочку... Болоту конца не видно. Я брел сквозь облако мошки и комаров, время от времени с трудом садясь на мокрые кочки для отдыха. Они тут же проседали подо мной, и я сидел в грязной, очень холодной воде. Жажда мучила нестерпимо, порой открывалось кровохарканье, порой я терял сознание...
Наконец, когда солнце скрылось за кромку леса, я выбрался на другую сторону болота, которое могло стать моей могилой, но пока, я надеялся, помогло скрыть следы. Передо мной открылась большая поляна со свежими копнами сена. Подковылял к одной из копен и стал зарываться внутрь. Вдруг нечаянный удар о какую-то жердь, и от жесточайшей боли я в очередной раз потерял сознание... Как долго я был без сознания - не знаю, но когда пришел в себя, услышал женские голоса, которые то приближались, то удалялись. Видимо, пришли убирать сено. Значит, наступил день. Голова - будто набита раскаленными углями. Опять тошнота, головокружение, кроваво-желтые круги перед глазами. Потом начался ужасный озноб, - переохлаждение в болоте дало себя знать.
До этого момента помнил отлично все, что делал, даже мельчайшие подробности побега, а далее - какая-то притупленность сознания, безразличие к окружающему, что-то вроде полубреда и только слабый, но явственный инстинкт самосохранения пульсировал в мозгу - надо идти, надо идти... Куда же идти? Выбрался из копны и пошел куда-то вниз, по уклону. Внизу оказалась речушка, на ней плотик из тоненьких бревен, а по берегу - заросли спелой уральской малины. Первым делом, превозмогая боль, ложусь и пью, пью, пью... Какое это счастье - чистая, холодная вода! Самочувствие улучшилось, я стал глотать сочные ягоды малины. Странно, но ни вода, ни ягода не раздражали раны во рту. Зато почувствовал - резко, скачком повысилась температура. Инстинкт самосохранения вытолкнул меня вновь на поляну, идти по тайге я уже не мог. И я побрел по какой-то тропинке, потеряв всякий счет времени...
На одном из поворотов тропы, внезапно, передо мной предстал седой как лунь старик с горбовиком за плечами, наполненным ягодой. От неожиданности он шарахнулся в сторону, покачнулся и упал. Ягода просыпалась. Не сводя с меня маленьких встревоженных, бегающих глазок, он медленно поднялся и буквально ощупал меня взглядом. Вдруг, бросив горбовик, он повернулся и помчался прочь с прытью молодого. Ясно - побежал доносить, что встретил беглеца. За такой "подвиг" в те времена полагалась награда от НКВД: солидное количество муки и деньги. Я продолжал ковылять по тропе, осознавая только изнуряющий озноб, жажду, волчий голод и "пляску боли", пронизывавшей тело. И все же, наверное, уже бессознательно, я свернул с тропы в тайгу, пытаясь как можно дальше уйти от преследователей. Наконец я потерял сознание и свалился. Это были последние минуты моей свободы...
Очнулся я от мелкого частого топота собачьих лап и человеческих голосов. Прямо перед лицом я увидел собачью пасть и едва успел закрыться руками, как клыки вонзились в предплечья. Собака рвала меня, а два конвоира с наганами в руках стояли поодаль. Вдруг один из чекистов прокричал: "Я тебе покажу, как убегать от нас!" - и прицелился из нагана. Но второй схватил его за руку: "Ты что?! Его должны допрашивать! Тогда тот, который собирался пристрелить меня, сломал ветку, заострил конец и стал тыкать острием в грудь, понуждая встать, а когда я сквозь боль и мучения с трудом поднялся на ноги, начал колоть в спину, заставляя двигаться. Кое-как я волочил свое тело, терял сознание, падал и вновь вставал, двигаясь на пределе той муки, за которой начинается небытие... Время тянулось кошмарно медленно. Наконец дотащились до какой-то станции. Ждали недолго. Подали паровоз с вагоном. И вот снова Азанка - место моего побега. Конвоир привел в штаб охраны лагеря. За столом в кабинете сидел человек в военной форме. Лицо интеллигентное, серьезное. В облике его чувствуется выправка кадрового военного. Таких людей сразу можно выделить из серенькой рабоче-мужицкой массы, составлявшей поголовное большинство лагерной "вохры".
"Садитесь, Светлов", - обратился он ко мне с человеческой интонацией. Далее - долгая пауза. Я, привыкший к грубому обращению начальников всех рангов, вздрогнул от удивления, что не ускользнуло от внимательного взгляда офицера. "Ну и что же? - опять длительная пауза. - Достигли своей цели? От нас никуда не убежите. А вас мне, по-человечески, - жаль. Посмотрите, во что вы превратились! Принесите ему со столовой поесть!" - приказал он охраннику у двери.
Через некоторое время передо мной поставили миски с супом и кашей. Начальник смотрел, как жадно я ем. Слышал, что многих неугодных власти офицеров за разные проступки, например, за "мягкое обращение с врагами народа", посылали на исправление в такие медвежьи углы, как наша Азанка. Вероятно, офицер был из их числа.
...Два охранника повели меня на вахту. Там, по инструкции, полагалось посадить меня возле ворот, чтобы все заключенные видели, чем кончаются попытки к побегу. Но, несмотря, ни на что каждую весну побеги повторялись, хотя чаще всего кончались смертью, реже - увечьями. И все-таки, на моей памяти, один смог убежать!
После вахты, без всякого медицинского осмотра и, тем более, - помощи, я был отправлен в штрафной изолятор. Кормили впроголодь отваром чечевицы. Тесная камера, клопы и никакой медицинской помощи. Я стал похож на скелет, обтянутый кожей, который сотрясал то озноб, то жар...
Лишь через три недели меня поместили в стационар, которым заведовал врач Приходько. Началось действительное лечение моих ран, я стал поправляться. Осматривая меня перед отправкой в сангородок на "окончательное излечение", бывший кремлевский врач-хирург Крамаренко, сам сидевший по "делу Горького", заявил: "Да, один из тысячи выживает при подобном ранении, но лечить беглецов мы не будем".
Увы, были и такие врачи, с таким уровнем профессиональной морали, вернее - аморальности. К счастью, были и другие. В сангородке майор медицинской службы Коваленко по ночам приносил мне полоскания, опасаясь за рану в горле".
Всем смертям назло друг мой не умер от "лечения", и, когда немного оправился, его выписали, отправили в Азанку и назначили в штрафную бригаду. Штрафники помещались в особом бараке, их выводили на самые изнурительные работы под особо усиленным конвоем. Вот еще один эпизод из лагерной одиссеи Алексея Светлова, рассказанный им самим.
"...Однажды, во время штабелевки шпал в сырую погоду, я оступился своей больной ногой и не успел выдернуть правую руку... Когда напарники приподняли шпалу, оказалось, что раздроблена вторая фаланга третьего пальца. Из кровавого месива разорванных тканей торчала поврежденная кость.
Не раз случалось, что в критические моменты даже среди конвоя находились люди, которые оказывали помощь (хотя чаще было наоборот). В данном случае сам начальник посадил меня около костра и со словами: "Ну и невезучий же ты, мужик", - стал накладывать повязку. И это несмотря на то, что у конвоя была установка - причинять "врагам народа" как можно больше мучений. Доброе начало в человеке проглядывалось даже в сталинском лагере..."
Заканчивая это повествование, хочу перечислить все лагерные травмы Алеши: переломы трех ребер, перелом ключицы, перелом левой лучевой кости, перелом второй фаланги третьего пальца правой кисти. И, конечно, вырванный пулей кусок верхней челюсти с двумя зубами справа.
В 1956 году те харбинцы, кто выжил, были досрочно освобождены со снятием судимости, а в дальнейшем - реабилитированы. Алеша закончил заочно медучилище, заведовал фельдшерско-акушерским пунктом на одной из станций трассы Тайшет - Лена, женился. В1970 с женой и двумя детьми эмигрировал в Австралию, куда чуть раньше переехали жить его мать и старшая сестра. В Сиднее он работал рентгенлаборантом и до конца жизни преподавал в русских школах историю и литературу. Алексей пользовался огромным уважением в русской общине города, отличался удивительной скромностью. Верная спутница его жизни Любовь Сергеевна была инспектором русских школ Австралии. Дети - сын и дочь - подарили Алеше несколько внуков.
Из письма, полученного от австралийских земляков-харбинцев, я знаю, что хоронили моего друга очень торжественно: епископ, трое священников, пел соборный хор. Так 22 декабря 1999 года закончил свой земной путь этот чистый душой, столько переживший, но не озлобившийся, не сломленный жестокостью людей, а напротив - сохранивший лучшие черты своей личности русский православный человек Алексей Светлов.