Аннотация: Чрезвычайно познавательная и увлекательная вешь
Спасти императора.
Maria Donovan.
Pumping Up Napoleon.
Перевод с английского.
В это лето Наполеон Бонапарт решил носить шорты. Это вынудило Марджори Кэмпбелл задуматься о своем отношении к нему. Она полагала, что только очень красивые ноги возможно выставлять на показ в городских условиях, - и даже если... Но, к сожалению, из всего того, что она видела, ноги его были наименее привлекательны: грязно-серого цвета, с синими пятнами, с коленями, похожими на усохшие картофелины.
Он сидел в ее университетском кабинете, закинув ноги на стол, и обмахивался ладонями, демонстрируя, как ему жарко. Всю осень, зиму и весну он одевался в элегантные костюмы со стоячим воротничком; они безумно нравились Марджори. Он носил начищенные до блеска кожаные ботинки и белые перчатки, чтобы скрыть разлагающиеся кончики пальцев. Сейчас он обулся в сандалии, и черные пальцы ног были хорошо видны.
*
Марджори влюбилась в Наполеона еще до его воскресения. Она была из тех женщин, которые чувствуют постоянную потребность любить, - какая-то пагубная привычка, сдерживаемая возможностью влюбляться только в тех мужчин, с которыми у нее ничего серьезного быть не могло.
Ее поклонники всегда были выдуманными. Они появлялись за пять минут до сна, всегда говорили правильные вещи и точно знали, когда им затихнуть. Это блаженство - перевернуться на другой бок и не думать о чьих-то прихотях.
Более того, не будучи связанной необходимостью заботиться о другом человеке, она могла все свое время посвятить собственной карьере. Марджори была историком, особенно интересовавшимся периодом Гражданской войны в Англии. Наполеон не был ее первым героем из истории. У нее что-то было с принцем Рупертом (эти прекрасные карие глаза, эта таинственная улыбка), которого навещала в Национальной Портретной Галерее каждое лето.
В один из таких визитов она встретила двух мужчин в длинных халатах. Вдоль по коридору они несли огромную картину с изображением Наполеона. Она узнала его по треуголке. Он стоял на скале, спиной к ней, и всматривался в темное море. Небо заволокло грозовыми тучами, и только у самого горизонта различалось небольшое светлое пятно. На что он смотрел? На закат? Или на английский берег на восходе нового дня? У императора, она заметила, были стройные ноги и некрупное тело. Она не могла видеть его лицо, да это было и не важно. К тому времени, когда она покидала Галлерею, она забыла Руперта и влюбилась в мускулистое средоточие амбиций и энергетики, скрытое белыми бриджами Наполеона.
Вернувшись домой, Марджори просмотрела материалы по Наполеону в Интернете и нашла свидетельства его страстной натуры. Он был так нетерпелив, спеша навстречу своей новой пассии Марии Луизе (к тому времени он окончательно порвал с Жозефиной), что бросил лошадей в галоп. Прямо на дороге остановил ее экипаж; весь мокрый от дождя, запрыгнул в него, потребовал тут же удовлетворить его супружеские права, хотя свадебная церемония и не началась толком. "Вот это по мне", - думала Марджори.
Впоследствии император Франции посещал Марджори несколько раз. Чтобы побыть с нею он отрывал себя от войн и законотворчества, но она того стоила. В ее мечтах к ней всегда являлся молодой и энергичный полководец, а не скучающий, обрюзгший человек, который выращивает овощи на острове Святой Елены.
Она считала себя немного виноватой по отношению к Руперту. Но сейчас, когда все уже позади, она могла допустить его неверность. Она всегда подозревала, что он тайком посмеивается над ней.
*
Реальное воскресение Наполеона вызвало некоторого рода шок у Марджори. Впервые она узнала о произошедшем, когда Международная Амнистия инициировала кампанию по освобождению лиц, реанимированных в ходе какого-то эксперимента. Несомненно, это небескорыстное научное достижение какое - то время оставалось в тайне.
Ей не нравилась идея заключения Наполеона в лабораторию, где единственным его развлечением будут допросы сотрудниками МИ 5. Но она с тревогой представляла его во плоти, - казалось, теперь он ей не принадлежал. И все же она поддержала кампанию и написала личное письмо, поприветствовав его в XXI веке. Пришел стандартный ответ. Несколько месяцев спустя Наполеон был освобожден и озаботился карьерой советника в области французской военной истории.
Началась закулисная возня. Университет, жалованный грантом Европейского правительства, присудил Наполеону звание почетного доктора в знак признания его заслуженного вклада в историческую науку периода его первой жизни (1769-1821). Тут же прошел слух, что Франция не нуждается в его услугах; и Англия не имеет к нему доверия. В Брюсселе решили, что исторический факультет Уэльского университета будет тем самым местом, где от него можно меньше всего ожидать неприятностей.
*
Все, кто имел отношение к историческому факультету, столпились в актовом зале с неистовым желанием познакомиться с новоиспеченным доктором Бонапартом. Все были убеждены, что рассмотрение его заявки было пустой формальностью. Его имя значилось в объявлении и магнитом притягивало студентов. Коллеги хотели получше рассмотреть его, подзуживаемые возможностью учинить допрос такой небезызвестной личности.
Выглядел он замечательно для человека, который провел в могиле около двухсот лет. Правда, кончик его носа имел явные признаки некротического разложения, что было не особенно приятно, а мочки ушей болтались как лохмотья. Но все до поры: по всему свету, в лабораториях всего мира для него выращивались новые части тела. Мало-по-малу его восстанавливали.
Его новые глаза внимательно разглядывали лица бойцов на поле боя Истории. Он таращился на Марджори, разглядывал ее сверху - вниз, пока та не вспыхнула. Затем остановил свой взор над ее головой. Но ничего не сказал. Его язык все еще выращивали на спинке мыши в Милтон Кийнз, и он будет готов не ранее, чем через неделю.
Никто не осмеливался заговорить. Никто не знал, понимает ли он по-английски. Никто не решился упомянуть об огромном пробеле в его биографии.
Марджори захотелось, чтобы он опять посмотрел на нее. Чтобы поймать его "взор". От такой мысли она захихикала.
Буря негодования исказило лицо Наполеона. Он пронзил ее взглядом, выскочил из кресла и твердо зашагал к двери.
Пришедшие ждали возвращения Императора, но он не вернулся. Через несколько минут они выстроились в колонну, чтобы последовать за ним.
*
Марджори хотела извиниться, но Наполеон не давал ей возможности. Он не узнавал ее, когда они встречались на лестнице. Он приходил и тихо копировал документы. У него был свой кабинет. В столовую он тоже не ходил, поскольку у него отсутствовала пищеварительная система. Он оставался таким же недосягаемым для нее, каким был и раньше.
В неофициальной обстановке декан поведал ей, что Наполеон нанес ему визит и вручил жалобу. На правильном, но двусмысленном английском языке Наполеон утверждал, что не привык иметь дело с насмешливыми дамами.
Успокоившись, что говорить по-французски не придется, декан подарил ему брошюру "Университет: политика равных возможностей", поклонился и проводил до дверей. Наполеон разодрал издание в клочья и бросил их в лестничную шахту.
Он вернулся к себе в кабинет, где большую часть времени проводил за чтением или учился пользоваться Интернетом. Ему многое приходилось нагонять.
Марджори старалась забыть его, но это было нелегко. Он держался в стороне от всех, казался таким надменным, но каждый раз, встречая его, она испытывала эмоциональный шок. Она открыла в себе классические симптомы влюбленной женщины: когда он находился неподалеку, ее смех становился похожим на крик вьючного животного; она привлекала к себе внимание тем, что, уступая ему дорогу, спотыкалась о свои собственные ноги; хуже всего было то, что она стала пренебрегать друзьями, как это случается в нормальной жизни. Она частенько поглядывала на него, пытаясь перехватить его взгляд. Ее сердце томилось. А у него было сердце? Ах, если бы у нее только был повод презирать его.
*
Начинался семестр. Студенты толпами валили на лекции Наполеона, не смотря на то, что его язык еще не был готов, - мышь в Милтон Кийнз ослабла: ткань языка развивалась очень медленно. Некий активист из "зеленых" написал статью в студенческий журнал "Даф", в которой активно возражал против использования маленького животного и дальнейших затрат на дорогостоящее забальзамированное тело Императора. Его не должно было извлекать из усыпальницы. Ему ли место в аудитории?
Свои занятия Наполеон проводил по расписанию. Посещаемость была замечательной, хотя преподаватель хранил молчание. Студенты читали вслух его комментарии к произведениям Плутарха, Гомера, к биографии Александра Великого. Его интересовало все, и он не ограничивал себя определенной ему областью исторической науки. Вторгаясь на территории своих коллег, он вносил путаницу в трактовку исторических событий, таких как Индустриализация, Октябрьская революция, Вторая Мировая война. Он начал писать роман.
Во время лекций, когда вслух зачитывались его суждения, Наполеон вышагивал по классу; на семинарах он писал что-то на доске и тыкал в доску своей длинной указкой, изображая на лице все оттенки своих эмоций. Студенты разбились на тех, кто обожал его, и тех, кто ненавидел. Некоторые были очарованы его горящим взором и белоснежными перчатками. Других досаждала его привычка неожиданно бить по голове тех, кто был недостаточно внимателен.
Национальная пресса вытащила на свет историю с мышью. Ежедневно публиковался бюллетень, отражавший рост языка Наполеона и ухудшение состояния здоровья мыши. В университетских коридорах нарастала конфронтация тех, кто поддерживал право Наполеона говорить, и тех, кто поддерживал право мыши на жизнь. Это грозило студенческими беспорядками.
На Рождественской вечеринке его окружили поклонники, пытаясь сойтись с ним поближе. Его официальная униформа включала бриджи до колен и розетку, что заставляло некоторых сожалеть об отсутствии у них старых карнавальных нарядов.
Марджори держалась от него на приличной дистанции, отталкиваемая силой, пропорциональной ее желанию быть рядом. Она наблюдала за ним из дальнего конца комнаты. В полумраке его кожа приобрела жемчужный оттенок. Он не пил и не танцевал. Марджори танцевала до самозабвения. Когда кто-нибудь угощал ее, она выпивала залпом.
К полуночи весь пол был залит пивом. Какой-то молодой сотрудник поскользнулся, толкнул другого. Они сцепились, пытаясь захватить друг друга в замок. Марджори не замечала возникшую потасовку, и спокойно, покачиваясь, стояла в стороне, пока эти двое не налетели и не сбили ее с ног.
Она подняла глаза и увидела пару коротких ног в белых сатиновых чулках. Это был Наполеон; он стоял спиной к ней, как будто защищая баррикаду. Он сверкнул взглядом на молодых людей и указал своим жезлом на Марджори. Они трусливо обмякли, и отступили к бару.
Наполеон повернулся и, наклонившись, подал руку. Она не осмелилась потянуть его обтянутые в белые перчатки пальцы, но мягко приняла их и поднялась. Осмелевшая от выпитого, она решила отдать инициативу ему. Наполеон подвел ее к своему столу и, подвинув других, усадил рядом с собой.
"Спасибо", - мимикой выразила благодарность Марджори, потому что из-за шума расслышать что-либо было невозможно.
"Не стоит", - так же ответил Наполеон. Первые минуты он просто улыбался ей, показывая великолепные новые зубы.
*
На Рождество мышь умерла. Это стало главной вечерней новостью. Наполеон, направившийся в Южную Америку для пересадки ушных раковин, был предупрежден о возможных неприятностях в аэропорту. Инкогнито он прилетел в Канаду, где обрел новый нос и несколько пальцев. Накануне Нового Года он прилетел в Хитроу. Встречать его вызвалась Марджори. Некоторое время она провела в беспокойстве, будучи неуверенной, что ему удастся вернуться.
Его рейс прибыл как раз в полночь, и он смог проскочить таможню, воспользовавшись суетой с песнопениями в стиле Auld Lang Syne*. Увидев Марджори, он выпустил из рук чемодан, бросился вперед, обнял ее.
- О, Наполеон, - сказала Марджори. - Я так рада, что Вы вернулись".
Он выглядел довольным. Он повернул голову, чтобы показать восстановленный профиль, снял перчатки, чтобы она могла восхититься его новыми пальцами. Она брала его руку и внимательно разглядывала ее.
- Ну, просто великолепно, - сказала Марджори. - Я так за Вас рада.
В конце длинного проезда, внизу по шоссе М4, она должна была высадить Наполеона у его дома. Но улица была забита борцами за права животных, совмещавших сидячую демонстрацию с празднованием Нового Года. Делать было нечего, - и Марджори отвезла его к себе.
Она решила уступить ему свою постель и самой устроиться на софе; но он потряс головой, давая понять, что ему вообще не нужен сон. Он провел ночь, разбирая бесконечное множество ее книг, - к утру пол оказался устлан ими. Он приготовил ей чашку горячего кофе, и сидел на краю постели, наблюдая, как она его пьет.
*
В январе протестующие переключили свое внимание на лаборатории. Когда они подорвали два начиненных взрывчаткой автомобиля, правительство озадачилось, а стоит ли Наполеон таких проблем?
Один за другим исследовательские центры по всему миру вынуждены были прекращать свою деятельность по физическому восстановлению Наполеона и ему подобных. Настало время сказать: пусть в природе все идет своим чередом. В Университете это восприняли тяжело. У него еще оставалось полтора года до истечения срока контракта. Послышались недовольные голоса: он-де собирается взять слишком длительный отпуск по болезни. "Технически он же вообще мертв",- подавала голос в его защиту Марджори из своего угла на кафедре.
Декан подметил ее особое отношение к Императору и попросил ее проследить за тем, чтобы тот находился в надлежащем состоянии. Одна часть ее была счастлива получить возможность подольше общаться с ним; другая - испугалась ответственности.
Она торжественно ввела его в спортзал, попыталась придать его телу приличную физическую форму. Но к началу лета, без операций по искусственной регенерации тканей, разложение его стало бросаться в глаза. Его новые органы портились заметно быстрей, чем те части тела, что в свое время были забальзамированы. Марджори освободила Наполеона от занятий с тяжестями после того, как два его пальца остались на грифе штанги.
Доктор заключил, что стрессы усиливают разложение Наполеона, - и Марджори повела его на занятия йогой. Он научился делать вид, что глубоко вдыхает и выдыхает. Он освоил крик "Й-а!" и царапанье воздуха по-кошачьи. Казалось, все это расслабляло его: когда инструктор сказал, что у него внутри разрастается "дерево", он не спорил, - он зевнул. Марджори видела, как его рот раскрывается шире и шире, в то время как его совершенные зубы оставались сомкнутыми. Когда его нижняя челюсть открылась до предела, она затаила дыхание, испугавшись, что все его зубные протезы просыплются на пол.
*
К июню он потерял желание сохранять единство духа и тела. Он ночевал в ее кабинете. Он носил мешковатые шорты, обнажая мертвенно-бледную плоть. А она так желала верить в него.
В конце семестра он переехал к ней; ему нужен был кто-нибудь, кто ухаживал бы за ним. По вечерам, когда она должна была писать труды по истории, она позволяла ему класть голову ей на колени. Когда он лежал, то не казался таким маленьким. Когда жалюзи были опущены, его кожа не казалась такой мертвой. Его внутренние полости были так же чисты, как двести лет назад. Но вот его новый нос начинал тлеть, и даже студенты стали жаловаться на запах в аудитории.
Он передал ей листок бумаги, на котором было написано: "Мне не хватает страсти, Марджори. Я не чувствую более ярость желания".
Она погладила то, что осталось от его волос. Она точно знала, что он имел в виду.
*"Auld Lang Syne" - поэма на шотландском языке, написанная Робертом Бернсом в 1788г. и переложенная на мотив традиционной шотландской песни, чаще всего исполняемая в канун Нового Года под полуночный бой часов.
Maria Donovan
Pumping Up Napoleon
That summer Napoleon Bonaparte started wearing shorts, which made Marjorie Campbell question her feelings for him. In her opinion only very good legs should risk exposure in an urban setting - and even then ... Besides, and disappointingly, of the bare parts of Napoleon she'd seen so far, his legs were the least attractive: a dirty grey colour, mottled with blue; knees like dried porridge.
He sat in her University office with his feet up on the desk, flapping his hands to show that he was hot. Through the autumn, winter and spring, he'd appeared in a series of elegant high-collared suits, which Marjorie had admired. He had worn white gloves to disguise the decay of his fingertips, and boots of polished leather. Now he was wearing sandals and his toes were black.
*
Marjorie had been in love with Napoleon for some time before his resurrection. She was one of those women who has to be in love with someone. It was a kind of addiction, something she aspired to control by only allowing herself to become enamoured of men she couldn't have.
Her admirers had always been mainly fictional. They visited for five minutes at bed-time, inevitably said the right thing and knew exactly when to shut up. The bliss of being able to roll over and fall asleep without thinking of someone else's needs and desires.
Best of all, not having to take an interest in another human being left her plenty of time for her career. Marjorie was a historian, with a special interest in the English Civil War. Napoleon wasn't her first character from history. She'd always had a bit of a thing about Prince Rupert (those lovely brown eyes, that secretive smile) and visited him in the National Portrait Gallery every summer.
On one such occasion she came across two men in overalls carrying a large picture of Napoleon down a long corridor. She recognised him because of the hat. He was standing with his back to her on a cliff looking out across a dark sea. The sky was stormy black save for a bright light on the horizon. What was he looking at? A sunset?Or the coast of England under a new dawn? The Emperor's legs, she noticed, were well-shaped, his body compact. She couldn't see his face, but that didn't matter. By the time she left the Gallery that day, Marjorie had forgotten Rupert and fallen in love with the ambition and energy bunched in the muscles of Napoleon's white-breeched behind.
Back at home, she looked him up on the web and found evidence of his passionate nature. So impatient was he to be with his new bride, Marie Louisa (he'd already done and dumped Josephine) that he galloped up to meet her on the road, stopped her carriage and leaped in, all wet with rain, to demand his conjugal rights - before the marriage ceremony had properly taken place. Just right for me, thought Marjorie.
The Emperor of France visited Marjorie on several occasions after that. He had to tear himself away from wars and law-making to be with her, but she was worth it. In her dreams it was always the young and passionate Napoleon who came to her, not the bored, fat Napoleon who tried to grow vegetables on St Helena.
She felt a little guilty about Rupert. But now that it was over, she could admit he had an air of infidelity about him. She'd always suspected he was secretly laughing at her.
*
Napoleon's real-life resurrection caused Marjorie some consternation. The first she knew of it was when Amnesty International started a letter-writing campaign calling for the release of all persons experimentally brought back to life. Apparently, this sordid use of science had been going on for some time, in secret.
She didn't like to think of him being imprisoned in a laboratory, with debriefings by MI5 the only relief. But she wasn't sure about him regaining the flesh; it was as if he wasn't really hers any more. Nevertheless she joined in the campaign and also wrote him a personal letter, bidding him welcome to the 21st Century. She received a standard reply. A few months later, Napoleon was released to begin a new career as an advisor on French military history.
Then the buzz started. The University, encouraged by a grant from the European Government, awarded him an honorary doctorate in recognition of his post-resurrection services to the study of the era in which he was first alive (1769-1821). The quiet word was that France didn't want him, England didn't trust him, and Brussels had decided that the History Department of a Welsh University would be the place where he could be expected to do the least harm.
*
History and all its staff crammed into the interview room, eager to see the new Dr Bonaparte. Everyone acknowledged that the application process was a mere formality; his name was in the brochure and students were being recruited on the strength of it. Colleagues were just curious to get a good look at him, tickled by the idea of vetting such a celebrity.
He seemed remarkably well for a man who had spent nearly two hundred years in a tomb. True, the tip of his nose did have a squashy necrotic quality that was not attractive and his ear lobes were in tatters. But never mind that, new body parts were being grown for him in labs all over the world. Bit by bit he was being restored.
His new eyes searched the faces of the History Field. He stared at Marjorie and looked her up and down until she blushed. Then he fixed his gaze on a point above her head. He said nothing. His tongue was still growing on the back of a mouse in Milton Keynes and wouldn't be delivered for at least another week.
Nobody spoke. Nobody was sure if he understood English. Nobody dared to mention the large gap in his CV.
Marjorie wanted him to look at her again. To 'catch his eye'. At which thought she began to giggle.
A storm of indignation raged across Napoleon's face. He pierced her with a look, pushed himself out of his chair and walked stiffly from the room.
They waited to see if the Emperor would come back; but he did not. After a few minutes they all trooped out after him.
*
Marjorie tried to apologise, but Napoleon refused her the opportunity. He did not acknowledge her if they passed on the stairs. There was silence at the photocopier. He had been given his own office and, since he no longer had a digestive system, had no need of the refectory. He was as far beyond her reach as he had ever been.
The Head of School told her, off the record, that Napoleon had marched in and handed over a letter of complaint. In correct but ambiguous English Napoleon stated that he was not used to being examined by a giggling woman.
The Head of School, relieved that he wouldn't have to speak French, had presented him with a copy of the University's Equal Opportunities policy, smiled, bowed and showed him the door. Napoleon had torn the document to shreds and thrown the pieces down the stair well.
He retreated to his office where he spent most of his time reading, and learning how to surf the Internet. He had a lot of catching up to do.
Marjorie tried to forget about him but it wasn't easy. He was so aloof, he seemed so arrogant, yet every time she met him she experienced a kind of emotional electric shock. She recognised in herself the classic symptoms of a woman in love: she emitted donkey-like guffaws of laughter whenever he was in the room; she attracted attention to herself by leaping from his path and tripping over her own feet; worst of all, she had started to ignore her friends - just like in a real relationship. She kept looking his way in case he was looking at her. Her heart groaned. Did he even have a heart? If only she could find something about him to despise.
*
Term began. Students flocked to Napoleon's classes, but his tongue had not been delivered on time - the mouse in Milton Keynes was weakening: tissue growth was slow. A Green Studies activist wrote an article in the student magazine, Daff, objecting to the exploitation of a small animal for the purpose of maintaining the Emperor's expensively embalmed body. He should never have been let out of the tomb. Was there a place for him in the classroom?
Napoleon's lectures went ahead as planned. They were well-attended, despite his silence. He had his students read aloud from the commentaries he had written on Plutarch, Homer's Iliad and the life of Alexander the Great. He was interested in everything and refused to confine himself to his allotted area of history. Raiding the territory that rightfully belonged to his colleagues, he produced discourses on Industrialisation, the October Revolution and the Second World War. He began to write a novel.
While his words were read out in lectures Napoleon strode about the room; in seminars he wrote on the board and jabbed at it with a long stick, his face a playground of emotions. His students either loved him or hated him. Some were fascinated by his fiery glances and white gloves. Others were annoyed by his habit of tapping them sharply on the head if they weren't paying close enough attention.
The national press picked up on the mouse story. They ran daily bulletins charting the tongue's growth and the mouse's decline. Confrontations in the corridors between students who supported Napoleon's right to speak and those who supported the mouse's right to life threatened to disrupt the smooth running of the University.
At the staff Christmas party he was surrounded by hangers-on, eager to appear on close terms with celebrity. His formal uniform, complete with knee breeches and a rosette, made some people regret not having worn fancy dress.
Marjorie, repelled by the force of her desire to be near him, maintained a respectful distance. She observed him from the far side of the room. In the semi-dark his skin took on a pearly glow. He did not drink or dance. Marjorie danced to forget. Whenever someone bought her a drink she gulped it down.
By midnight the floor was wet with beer. One young technician slipped and collided with another. They grappled, each trying to get the other in a head-lock. Oblivious to the scuffle, Marjorie swayed in a space by herself - until the fighting pair backed into her, knocking her down.
She looked up to see a pair of short legs in white satin stockings. It was Napoleon, standing with his back to her as if she were a barricade. He glared at the two young men and pointed with his baton at Marjorie. Sheepishly they separated and slid off to the bar.
Napoleon turned and bent down to offer Marjorie a hand. She dared not pull on his white-gloved fingers but held them gently while she scrambled up. Emboldened by drink, she decided not to let go until he did. Napoleon led her back to his table and made the others move up so she could sit beside him.
'Thank you,' mouthed Marjorie, for the noise was too great to allow speech.
'The pleasure is mine,' mouthed Napoleon in return. For the first time he smiled at her, showing his perfect new teeth.
*
At Christmas the mouse died. It made the evening news. Napoleon, who was in South America having his ear lobes replaced, was warned of the possibility of trouble at the airport. He travelled incognito to Canada, where he picked up a new nose and some finger tips, before flying back to Heathrow on New Year's Eve. Marjorie volunteered to collect him. She had spent an anxious time alone, wondering if he would return.
His flight came in just before midnight and he was able to slip through customs while the demonstrators were singing Auld Lang Syne. On seeing Marjorie he dropped his attaché case, rushed forward and embraced her.
'Oh, Napoleon,' said Marjorie, 'I'm so glad you came back.'
He looked splendid. He turned his head to show off his restored profile and removed his gloves so she could admire his new fingers. She took his hand and examined it.
'Why, that's wonderful,' said Marjorie. 'I'm so happy for you.'
At the end of the long drive down the M4 she was supposed to drop him at his lodgings. But the street outside was filled with animal rights activists combining a sit-in demonstration with a New Year's Eve party. There was nothing else for it. Marjorie took him back to her place.
She intended to give him her bed and make up one for herself on the sofa, but he shook his head, indicating in mime that he had no need of sleep. He spent the night reading from her store of books. In the morning the floor was strewn with them. He made her a pot of fresh coffee and sat on the edge of the bed while she drank it.
*
In January the protestors turned their attention to the laboratories. A couple of car bombs later and the Government was starting to wonder if Napoleon was worth the trouble.
One by one, research facilities all over the world were intimidated into halting their efforts to keep Napoleon and his kind intact. It was time to let nature take its course. The University wasn't pleased. He still had a year and a half of his contract to run. There were complaints that he was starting to take too much sick leave. 'He is technically still dead,' Marjorie defended him from her corner of the staff room.
The Head of School noted her special rapport with the Emperor and she was asked to make sure that he stayed as fit as possible. Part of her was pleased to have the chance to spend more time with him; part of her was alarmed at the responsibility.
She marshalled him to the gym and attempted to keep him in shape. But without artificial regeneration he was, by early summer, decaying visibly. The new parts of him were wearing out quicker than the bits preserved by the embalming process. Marjorie decided he would have to give up the weights when two of his finger tips remained attached to the apparatus.
The doctor said that stress was accelerating Napoleon's decline so Marjorie took him to yoga classes. He learned to pretend to breathe in and out. He learned to go 'Hah!' and claw the air like a cat. It seemed to relax him: when the instructor said he had 'a tree' growing inside him Napoleon did not argue - he yawned. Marjorie saw his mouth open wider and wider, while his perfect teeth remained closed. When his jaw was open to its widest extent she held her own breath, afraid that his dentures would fall out and clatter to the floor.
*
By June he had lost the will to maintain bodily and mental integrity. He flopped in her office, wearing baggy shorts and displaying the lividity of his flesh. She had so wanted to be able to go on believing in him.
At the end of term he moved in with her; he needed someone to look after him. And so, in the evenings, when she should have been writing her paper on regicide, she allowed him to lie with his head in her lap. Lying down, he didn't seem as short. With the blinds lowered his skin didn't look so grey. His body cavities were as clean and odour-free as they had been for two hundred years. But his new nose was beginning to decay and even the students had started to complain about the smell it caused in the classroom.
He passed her a piece of paper on which he had written, 'I miss the passion, Marjorie. The rage of desire I can no longer feel.'
She stroked what remained of his hair. She knew exactly what he meant.