Аннотация: Две полосы ограничивали его существование, отбирая цельность, беспощадно уводя по заранее определенному пути...
Колея
Сквозь серо-зеленый туман с запахом дешевого одеколона и ржавчины мчится стальное брюхо, брюхо и голова, освещающая крохотный кусочек пространства и времени впереди себя. Стальная голова с выпуклыми, устрашающими своей неумолимостью глазами, медленно свернула в сторону, и брюхо, вяло скрипя ржавым железом, свернуло за ней следом. Мелькание шпал уже давно слилось в сплошной мутный поток, неумолимой клоачной струей вливающийся под метельник. Две бурые от ржавчины полосы, помнящие давление миллиардов стальных валов, вгрызались в окружающий мир, деля его на две половины: правое и левое, черное и белое. Черная липкая тень памяти, тянулась следом за Поездом.
Колея... Он слишком боялся ее ненавидеть - легче не обращать на нее внимания: на ее вибрацию, на ее запятнанное миазмами масла стальное тело. Сначала Он с нетерпением мчался по ней вперед, с радостью предчувствуя следующую станцию, следующий поворот. Как те новые металлические болванки, что иногда мелькают мимо Него, разрезая время всполохами своих фар, всегда бьющих только вперед и никогда по сторонам. Он ехал, ни чего не желая знать, и лишь после многих станций, мелькнувших за грязными окнами, в железном сердце локомотива стала разгораться ненависть. Две полосы ограничивали его существование, отбирая цельность, беспощадно уводя по заранее определенному пути, оставляя лишь возможность сменить направление, но, никогда не давая сойти с дистанции. Словно наковальни пустоты они равнодушно ухали под цельнометаллическими колесными парами и горячий воздух, дрожа разноцветным маревом, струился над ними.
Впереди показалась свалка: распластанные горы мусора высились, как кучи сгнившей каши, пролившейся когда-то из гигантской миски Бога. Воздух, устремляясь вслед за Поездом, хрипя, поднимал вверх кульки и рваные обертки, испачканные, словно дерьмом остатками шоколада. Полуденное солнце разогнало зеленый туман и с безжалостной ясностью осветило груды серого слежавшегося мусора, заполнившего все видимое пространство. Из-за мусорных куч показалась ржавая от времени колея, а далеко впереди призрачный мираж другого поезда.
Лишь через много дней стал отчетливо виден остов древнего брюха, тащившегося, бог знает сколько лет, через свалку. Рыжий призрак ржавых времен, вяло влачил свое тело, с налипшими на него целлофановыми пакетами. Из-за деревянной обрешетки вагонов для скота торчали желтые от времени кости. Один из черепов вывалился сквозь прогнившую дыру в обшивке и, подпрыгнув, скатился по откосу на колею, по которой ехал, догоняющий ржавого старца локомотив. Кости и зубы хрустнули под многотонной массой: часть черепа разлетелась на осколки, а часть превратилась в серый порошок, который тут же улетучился, окрасив воздух в красный цвет.
Может быть древний призрак, везущий в своем чреве мертвую мудрость тысяч поколений, знает, как унять ту разрушительную ненависть, которая дремлет под спудом каждодневных забот. Может быть, он сможет научить и передать ему хотя бы малый ее лоскуток. Локомотив подал ему протяжный, молящий сигнал, вложив в него всю тоску и пустоту, которая скопилась в его стальном сердце за долгие годы. И ободранный скитаниями старец ответил ему: над его трухлявым телом взвился нимб из мух, и двигатель, работающий на душах, с давно забытым удовольствием, послал ответный гудок. Но звучал он так чуждо и так недоступно, что Поезд понял, только он сам может принять свою ненависть и одиночество и никто другой ему в этом не поможет.
Он подтолкнул свое железное брюхо вперед, и, вскоре, старый пожиратель грехов, с глазами поросшими мхом остался далеко позади - их колеи разошлись.
Поезд летел вперед, отбрасывая в стороны трупы прожитых дней, свет от фар локомотива пытался охватить звенящую в тишине пустошь, все быстрее и быстрее вращались колеса, высекая каскады искр из загрубелой колеи. Ему стало казаться, что вот-вот он расшатает свое ржавое тело и столкнет его в безразличную пустоту, под последние лучи измученного солнца, прорывающиеся сквозь алые тучи, текущие менструальным потоком по холодной выси. Но чем сильнее раскачивался его корпус, тем быстрее он летел по своей колее, проносясь мимо станций, провожающих его детскими криками. И тогда Он понял, что с колеи не сойти таким способом, что так можно лишь ускорить прибытие. Он стал сбавлять скорость.
Поезд задумчиво катил по своему пути, и его тень растекалась по земле несмываемым черным пятном. Через много лет раздумий, - минуя много поворотов, и, оставив позади много других поездов, с которыми то сходились то расходились его пути, - Он увидел на одном из перекрестков апостола, повешенного на ветке дуба. Слюна стекала с его распухших губ, и мухи деловито суетились над длинным красным языком, свисающим между клыков. Апостол одной рукой показывал на колею, что вела вниз. И Поезд, - утративший всякую надежду найти другой способ принимать свою дорогу, кроме того, которым пользовались все: с радостью погрязая в заботах и выращивая себе подобных, - свернул в сторону указанную мертвецом.
В подземном туннеле, с потолка которого свисали крысы, подвешенные за хвосты, и летучие мыши, на него напали бумажные ласточки. Они кружились и кружились вокруг ржавого тела, ударяясь об него своими хрупкими телами, и каждая уносила с собой кусочек ржавчины, застившей ему все чувства. Они пели своими тонкими голосами, и это было прекрасно, как слезы Бога.
Липкая желеобразная тень, тянувшаяся за ним от самой первой его станции, стала налипать на колеса, хлюпала на метельник, заливала фары, не позволяя ничего разглядеть. Тогда в свете черной радуги появилось нечто и стало слизывать тень памяти, упрямо поглощая ее бесконечную и неподатливую массу. Тот Кто Стирает Тени закончил свою работу и выпустил стайку мыльных пузырьков на прощание поезду.
Поезд оказался среди незнакомого ему мира, который и не пугал и не радовал его. Не стало вдруг черного и белого, утратили свой смысл слова справедливость, преступление, зло, любовь. Поезд пронесся по мосту над озером, которое единственное сохранило цвет - красный, словно нарыв лопнул под водой и теперь кровоточил, заполняя все вокруг густыми пятнами крови. Когда Он взглянул вниз - то впервые в жизни увидел свое настоящее отражение: без налета ржавчины и осклизлой тени памяти. Свет проходил сквозь него, не оставляя больше места тени.
Странное отсутствие овладело им; больше не было колеи, больше ничего не было. Постепенно стал исчезать и он сам, стали расплываться мысли, как искры, проносящиеся в ночи, они донесли последнее до его угасающего сознания: Бог это пустота...
...И через много лет, когда новенькие поезда, обгоняли ржавого старика с глазами поросшими мхом, отвращение и страх глодали их железные сердца, и они гнали что есть сил - кто в гору, кто под гору - забываясь, прячась и убегая, разрезая время всполохами своих фар, всегда бьющих только вперед - никто из них никогда не сойдет с колеи...