Могу поклясться именем хоть Христа, хоть Мельпомены - более ужасающего и жалкого зрелища я никогда не видел ни на одной французской сцене. И, надеюсь, никогда не увижу больше...
Мы, актеры, часто говорим, что публика тупа, имея в виду, что она падка на дешевку и мишуру самого разного рода - и не замечает тонких оттенков, не в силах воспринять подлинное переживание, не ценит игру серьезную и глубокую. Здесь у нас самая обычная публика - в меру глуповатая, в меру отзывчивая, в меру благодарная...а совсем уж честно сказать, глуховатая, подслеповатая и на душе мозоль, как на крестьянской пятке. Но сегодня и эта публика пребывала, мягко говоря, в состоянии глубокого недоумения, грозящего перерасти в возмущение: оплаченное ею зрелище было просто безобразным.
Я видел в зале одну девушку - она не пропускает ни одного нашего спектакля. К концу этого непотребства лицо у нее было как у обиженного ребенка, которого угостили потрясающим пирожным - таким, что даже надкусить жалко... и вот ребенок долго смотрит на эту красоту из сливочного крема, любуется, радуется, предвкушая неземное блаженство... а откусив, обнаруживает, что шутники напичкали эту прелесть горчицей.
А ведь нам всем тогда понравилось, что старина Гюбер пошел на риск... всем было интересно посмотреть, чем это закончится. Забавы захотели. Глупцы. Можно было предвидеть...
Зрители покидали театр.
Актеры ушли переодеваться.
По проходу пустого, уже полутемного зала медленно и грузно прошел к сцене здоровенный краснолицый человек, похожий на мясника или представителя сходной грубой профессии. На самом деле это был директор труппы по прозвищу Папаша Гюбер - так его называли, разумеется за глаза, и прозвище всегда звучало уважительно, хотя уж кто-кто, а актеры куда как склонны к насмешливому тону...
Папаша Гюбер, по видимости, успел отдать какие-то необходимые распоряжения и сейчас присел в одно из кресел первого ряда. Он ждал.
В проходе бесшумно возник еще один силуэт, невысокий и хлипкий. Это был актер Лагранж, игравший в нынешнем мольеровском "Дон Жуане" две маленькие рольки - конюшего доньи Эльвиры и нищего Франциска.
Лагранж специально дошел до первого ряда, чтоб Гюбер увидел его и не заподозрил, что он хочет услышать что-то, для него не предназначенное. Хочешь - прогони, вот он я, и не думал прятаться в полумраке зала...
Гюбер сделал вид, что не заметил Лагранжа. Он ждал.
Почти одновременно из левой и правой кулисы вышли два актера. Не взглянув друг на друга. Оба были еще без сюртуков, в рубахах и жилетках, волосы встрепаны, на лицах плохо стертые следы грима.
Гюбер сурово смотрел прямо перед собой. Актер из левой кулисы смущенно кашлянул. Его коллега из правой нахально уселся на авансцене.
Оба актера были молоды - не старше 25. Сейчас было заметно, что они очень стараются не замечать друг друга. Тот, что из левой, был среднего роста, тонок и изящен, со смугловатой кожей южанина и пышным облачком золотисто-каштановых волос, кое-где седых от пудры с парика. Лицо у этого молодого человека имело чрезвычайно кроткое и скромное выражение, но темные южные глаза были слишком глубоки, чтоб казаться просто добрыми, видно было, что порою пляшут в этих глазах искорки лукавства, вовсе не невинного... Любому проницательному человеку ясно было, что этот малый - тихий омуток, в котором водятся если не чертенята, то уж пиявки точно. Парень из правой был длинным и поджарым, черная вихрастая башка, кажется, для того лишь и создана, чтоб в ней каруселью с огоньками кружились шальные мысли, а чего стоит острый лисий нос... а дикарские раскосые глазищи, еще темней, чем у "левого"... Да уж, "левый" и "правый" были совсем несхожи, роднило их лишь одно - стоило выйти на подмостки, пусть и спектакль кончился, а сами уже без костюмов, усталые и взъерошенные - а все равно видно, что оба родились для сцены... оба на ней - на своем месте. Как веселый дельфин в волнах, как легкий стриж в предгрозовом воздухе, как кисть винограда в нагретой солнцем листве, как четки на руке святоши, как буква в алфавите, катрен в хорошем сонете, нота в великом клавире.
Вся театральная публика в городе уже знала этих двоих, все зрительницы от четырнадцати до шестидесяти четырех разделились на два жеманно враждующих лагеря, поклонницы мягкости и изящества слегка презирали поклонниц силы и грубоватости. И наоборот.
В афишах левый значился как Филипп Франсуа д'Эглантин, правый - как Жан Мари д'Эрбуа. Но Папаша Гюбер предпочитал называть их по-свойски, без псевдонимов.
- Фабр, Колло, - сказал он в мертвой тишине опустевшего театра, - вы мне надоели.
"Левый" слегка опустил голову, "правый", наоборот, вскинул. Оба немножко играли самих себя - Фабр изобразил легкое смущение, Колло всем своим видом вопросил: "а что такое?.."
- И ладно бы только мне, - тяжким тоном продолжал Папаша Гюбер, - но, сдается, вы надоели уже и публике. Сегодня меня уж спрашивали, что с вами случилось - что это за полоумный Дон Жуан и рёхнутый Сганарель? Кое-кому показалось, что вы просто-напросто пьяны, а кое-кто подумал, что вы всего лишь издеваетесь над почтеннейшей публикой...Если до вас не доходит, что любовь публики нужна для того, чтоб нам всем не подохнуть с голоду, может, хватит ума сообразить, что нехорошо издеваться над своими товарищами? Вон там где-то сидит Лагранж... Лагранж! Скажи этим двум гениям, что говорят о них наши актеры.
- Сегодня говорили, что играть невозможно, - тихо сказал Лагранж. - Ни с одним, ни с другим.
- Вы запороли спектакль, это вам ясно, засранцы?! - загремел Гюбер. - Это провал! Позор! В следующий раз будете играть при пустом зале! А я все брошу и уйду пасти стада!
Оба молчали. Нечего им было сказать. Да и небезопасно. Если Папаша Гюбер заговаривал о карьере пастыря стад, лучше было молчать в тряпочку. Точней, в занавес.
- Ну вот что, - сказал Папаша Гюбер, с хрипом дыша, - Сейчас мы с Лагранжем уходим - и запираем оба выхода. А вы остаетесь здесь до завтрашней утренней репетиции.
- Завтра утром нет репетиции, - подал голос Фабр.
- Тем лучше. Значит, до вечернего спектакля. Остаетесь - и репетируете сами. Как хотите. Сами разбирайтесь, кто из вас кто. И только посмейте смыться через окно! А если провалите мне и завтрашний спектакль - оба пойдете искать себе другую труппу. Это ясно?!
- А после сегодняшнего спектакля, пусть он и неудачный, нам не надо ни жрать, ни отдыхать, ни спать? - злобно поинтересовался Колло.
- Не заслужили! Вот заодно и осознаете, каково вам придется, когда у нас вашими молитвами не будет сборов...
- Это довольно жестоко, мсье Гюбер, - тихо высказался Лагранж. - Разве они хотели провала?.. Как-никак старались, а вы хотите их оставить без еды и отдыха аж до завтрашнего вечера...
- Хорошо, в полдень придешь и выпустишь их. Но не раньше. Пусть репетируют всю ночь, или утром, или когда хотят... Или пусть прибьют друг друга наконец, вся труппа вздохнет спокойно, а я возьму двух других актеров с меньшими амбициями! Да, конечно, - Гюбер усмехнулся, - это не очень уважительное отношение с моей стороны. Но они и это заслужили - собственным неуважением к своим товарищам. Каково другим было играть не пойми что вместо великого мольеровского "Дон Жуана" - лишь потому, что два заносчивых сопляка тешили свое тщеславие и дошли в этом до полного абсурда?!
Папаша Гюбер, как всегда, смотрел в корень, и возразить ему было нечего.
- И не криви свою похабную морду, Колло!!! - вдруг рявкнул он, и тот нахмурился, посапывая от обиды.
- Может быть, - сказал Лагранж, - мне остаться тут с ними? Я бы помог репетировать... все-таки взгляд со стороны...
В его тихом голосе звучало искреннее желание помочь общему делу, но Гюбер был непреклонен:
- Сами кашу заварили - сами пусть и расхлебывают. Раз уж такие гениальные, что позволяют себе плевать на остальных! Завтра на спектакле и посмотрим на их... гениальность. Идем, Лагранж! Мне на этих звезд французского театра сейчас даже смотреть противно...
- По городишке и звезды, - взвился Колло. - Местным баранам и такое увидеть за счастье!
Гюбер посмотрел на него откровенно брезгливо, а Лагранж - с превеликим удивленьем... Видно, крепко вся эта мольерова канитель задела Колло... ибо именно он, единственный из труппы, в обычном состоянии мог влюбиться в любой самый паршивый городок, по которым носила их актерская судьба, ветер осенний.
Лагранж ведь прекрасно помнил, как они сюда прибыли...
Из записок Лагранжа
Да, это было б неплохо - хотя бы постараться полюбить городок, где предстояло провести целый сезон... но из всех нас, кажется, лишь Колло умеет любить новые города независимо от погоды. А встречал нас городок, как врагов не встречают, ливень, грязь, треснувшая ось дилижанса - и ругань возницы, и его лиловая от холода ладонь, протянутая в слепящий ливень - а вооон он, N., шли б вы лучше туда, г-господа актеры, ножками шли, а багаж я довезу, а пока в деревню надо, кузнеца искать, ось-то, сами видите.
Стоило вылезти из дилижанса, ни на ком сухой нитки не осталось. Возница все бубнил про ось, которая, видите!
Ничего мы не видели в этой грязище, в которой дилижанс утонул по брюхо, но и впрямь, лучше было идти, пусть и под этим проклятым дождем, все быстрей появится возможность обогреться, обсушиться и почувствовать себя не г-господами актерами, а для начала просто людьми...
Мы долго чапали по грязи, в меру сил поддерживая спотыкающихся женщин, которые приподнимали отяжелевшие от влаги и глины подолы юбок. С полей наших шляп, стоило чуть башку наклонить, обрушивались маленькие водопады. Лино навязчиво предлагал всем глотнуть из своей фляжки, не учитывая того, что скупой глоток может сразу согреть разве что такого пьяницу, как он. Маленькая Аннет тяжело дышала - ей, в силу кукольного росточка, приходилось, кажется, передвигаться не шагом, а вплавь. Иветт, плюнув на все, подокнула подол мокрой юбки за пояс да как пошла мерить грязь широченными, словно у гренадера, шагами... Мадам Фюзиль держалась удивительно прямо, поддерживаемая под локоть супругом. Впрочем, кто из них кого поддерживал, я точно не знаю... и кончилось это плохо: Фюзиль споткнулся, жена попробовала удержать его и шлепнулась сама, умывшись грязью чуть не по уши.
- Эх, Фюзиль, ничего тебе доверить нельзя! - фыркнул Колло. Хамство это было ужасное, как-никак Фюзилю он в сынки годился, и Мари Фюзиль произнесла, как обычно, кратко и кротко:
- Жанно, перестань, нехорошо так, деточка.
Кому другому за "Жанно" и "деточку" точно не поздоровилось бы... но только Мари Фюзиль одна на всем свете умела управиться с Колло, за что ей наша и Мельпомены вечная благодарность, а посему такое обращение от нее он сносил, даже не кривясь.
Долговязая деточка вдруг склонилась над Мари и подхватила ее на руки.
- Так-то лучше будет.
- Жанно! - ахнула она, - Поставь старые кости на место!
- Ну, здесь им явно не место...
- Дурачок, надорвешься до города-то!..
Говори-не говори, ясно было, что и надорвется - все равно дотащит...
И впрямь, допер, хотя нести такой груз, да еще по полпуда грязи на каждом башмаке, было тяжко... Но старые кости были поставлены наземь лишь тогда, когда под ногами оказался городской булыжник. Мари Фюзиль жестом велела Колло наклониться к ней - и поцеловала в красный от холода нос.
Собственно, на Колло даже смотреть было холодно - он, как всегда, был без шляпы, он и зимой так ходил, да еще и сюртук нараспашку... дубина, ну перед кем выделывается, а?..
Иветт сорвала совершенно раскисшую шляпку и запустила в канаву. Мокрая ее прическа, темная и сбившаяся от влаги, была похожа на безобразный ком глины.
Мы все никак не могли найти дом, который снял для нас Папаша Гюбер. Спросить-то в такой ливень было некого, все умные люди дома сидели, у каминов, винцо попивали, одних лишь нас нелегкая носила, осенний ветер, чертова актерская судьба...
В конце концов он сам нашел нас, наш Папаша, лучший на свете директор труппы, огромный, громогласный и тоже уже весь мокрый, он ругался на чем свет стоит - на погоду, на дилижанс, на возницу, коему предлагалось засунуть себе в неподобающее место ту самую сломанную ось - и, конечно, на нас, за то что вымокли, замерзли, заблудились, наверняка теперь все разболеемся и провалим сезон, и придется ему, Папаше Гюберу, разоренному и опозоренному, идти пасти стада...
- ... и вместо актрис пялить овец... - ехидно брякнул Колло. Гюбер хмуро глянул в его мокрую сияющую рожицу, но ничего не сказал. Пока.
Нелепый домище приветливо смотрел на нас светящимися окнами..
- Я там уж камин затопил, - сообщил Гюбер. - А вот пожрать-попить нечего, не успел я... Колло! Поди сюда... Лавка тут близко - вон по той улице прямо, потом налево, потом направо, потом еще налево, через переулочек, через площадь и... там увидишь.
Мы молча смотрели, как мокрый Гюбер совал мокрому Колло тут же промокшие деньги. И чувствовали некоторый осадок - во всяком случае, все мужики уж точно. Как-никак, Колло, дотащивший мадам Фюзиль на руках до города, заслуживал отдыха поболее всех нас... Но влезть меж Гюбером и Колло сейчас было смерти подобно - даже Мари Фюзиль не посмела б. Папаша ж недаром отправил в лавку, которая, по видимости, находилась черт-те-где, именно его. И вовсе не потому, что из мужиков самый молодой. А по многим другим причинам.
Во-первых, нечего отпускать при дамах и девицах (Аннет предположительно была девицей) сальные шутки.
Во-вторых, вообще нечего задирать нос (тут Гюбер был прав - Колло в силу актерского таланта и успеха своих ролей зазнайка был тот еще - и потому Гюбер то и дело слегка наказывал его, вот этак щелкая по острому носу - гоняя в хвост и в гриву и заставляя делать что-то, когда другие отдыхают или просто бездельничают)...
А в-третьих, ему, молодому-здоровому, и впрямь с большой вероятностью ничего не сделается, если даже и помокнет еще... Так считал Гюбер. Но не я. Я-то знал, что с Колло станется заболеть просто по желанию. От обиды. И притом не Гюберу придется возиться с ним, ясное дело, а мне. Да и всем прочим тоже...
И будем возиться, куда мы денемся, раз уж Бог нас им покарал... или наградил... не поймешь. Гюбер, надо сказать, давно б в шею тощую выгнал бы его из труппы - но... сам же всегда твердил, что у актера талант покрывает любой недостаток! Кто ж из нас не знал, что у Папаши Гюбера лишь две серьезные оценки таланта юных учеников: "Он (она) милое создание..." и "Дрянь, но талант же!" Милым созданиям он впоследствии никогда не давал серьезных ролей. А от дряней требовалось одно: чтоб талант все же несколько перевешивал общую злостность натуры... Хотя в том же Колло, по мнению того же Гюбера, было "говна больше чем таланта, причем в три раза" - в труппу он его тем не менее взял... а вместе с ним и кучу неприятностей, конечно же. Неприятности прямо-таки бегали за Колло, как цыплята за квочкой, и пощелкивали острыми зубками, кривили гадкие ухмылочки. И талант Колло, и актерская выучка, и жаркое сценическое обаяние, могущее согреть самое стылое зрительское сердце, растопить самый ледяной взор - все это было достойно только самых лучших слов. Но ко всему этому суровой ниткой, двойным швом пришиты были такие веселенькие штучки, как дурной нрав, хамские манеры, склонность к пьянству и кое-какие не очень пристойные страсти...
Одним словом, Колло - дитя природы. Но не стоит думать, что он понравился бы Жан-Жаку. Руссо, я имею в виду. Руссо от него убежал бы в ужасе.
...Вернулся он из лавки с двумя корзинами, и с него тут же натекла грязная лужа. И уж никаких сияющих улыбочек - его колотило, зубы просто гремели... Конечно, мы тут же поволокли его к камину и заставили содрать ледяное мокрое тряпье.
Багаж-то наш еще не доехал, а посему переодеться было не во что, и у камина уже восседала причудливая и живописная группа каких-то диких полуголых кочевников в плащах - плащами служили все найденные в доме одеяла, покрывала и даже битые молью гобелены, временно снятые со стен. Хорошо, что у актеров и актрис несколько более свободные взгляды на стыдливость - мы же, бывало, и переодевались к спектаклю все в одной тесной гримерной... да и чего уж друг у дружки не видели? Смущалась, да и то несильно, одна лишь Аннет...
Колло все никак не мог отогреться, хотя сидел только что не в камине, и на щеках его цвели алые пятна, и глаза блестели неживым блеском. Мари Фюзиль сразу сказала:
- Так, Жанно, дружочек, в постель. А то действительно свалишься... вот уж чего не хватало... А мы тебе согреем вина, вот что. Есть-то будешь?
- Нет...
Колло, как всегда, нехотя, но послушался, поднялся... а я проводил его в ту комнату, что нам с ним досталась. Мы ведь, пока ждали его, успели не только согреться, но и обойти весь дом и выяснить, кто из нас где будет жить. Места, слава Богу, тут всем хватало...
Под одеялом Колло продолжал греметь зубами, я как раз собирался отправиться на кухню за вином, и тут вошла Иветт.
- Все никак не согреешься? - сказала она со сладкой улыбкой, - Я тебе помогу.
И, не стесняясь меня, нырнула под одеяло. Колло, улыбнувшись, тут же обнял ее. Ох уж эта мне рыжая нахалка, ее волосы всегда просто ослепляют меня, как многих других мужчин, и больше мы ничего не видим, и послушно делаем все, что она хочет...Сейчас она хотела, чтоб я ушел. И я ушел. Я ведь хотел только одного - чтоб Колло не свалился с воспалением легких. А Иветт, ясно было, действительно может согреть куда лучше вина. Думаю, тело у нее жаркое, и кожа сразу начинает гореть от поцелуев ее жадного рта...
Наши еще и не думали ложиться спать, и я присоединился к ним. Аннет смотрела на меня несчастными глазами щенка, которого жестоко пнули сапогом. Она поняла, куда и зачем удалилась рыжая, и теперь молча страдала - ей так хотелось быть на ее месте, что бедра сводило, и она стиснула свои острые коленки.
Иногда мне хотелось утешить ее, дурочку. Мне было что ей сказать. А именно - не бойся, просто как-нибудь возьми да приди к нему. Просто приди. Не жди ты влюбленных глаз, не жди, что он станет читать тебе стишки и дарить цветочки, Колло не ухаживает за женщинами - зачем ему, если они и так тянутся к нему, паршивцу, как детишки к торту, только вот на тортик он не похож. Может, он и вкусный, но горчит... и жесткий, не прожуешь... Вот посмотришь сейчас - если не уйдешь спать - с каким лицом вернется от него Иветт...
И точно, рыжуха пришла сердитая, надув губы. Хотя глаза у нее были туманные...
Иветт сразу уселась на подлокотник моего кресла, подальше ото всех. Я тихо сказал ей:
- Зачем ты ушла? Могла бы остаться... на ночь... я бы нашел, где спать.
- Вот еще, - так же тихо, но ТАК зло ответила она, - Я ему не жена!
- А жаль, - сказал я.
- На самом деле ты так не думаешь, Лагранж.
Права. Не думаю. И прекрасно понимаю Иветт, которая его любит - и никогда не покажет ему этого. Только покажи ему, что любишь, что зависишь от его глаз, ухмылки, от его длинного костлявого тела, от его словечек и настроения - он же тебя со свету сживет. Всю кровь, натурально, выпьет.
Иветт вдруг печальным жестом прижимает мою голову к себе. И шепчет:
- Послушай, Рене... хочешь, пойду спать с тобой...
- Это еще с какой радости?
- Так просто. Взбрело мне.
Э, нет, голубка, не взбрело. Просто тебе кажется, что я смогу зализать твои раны. А я не смогу. Хотя ты нравишься мне, так нравишься... Но спать нам нельзя, от этого будет только хуже.
- Нет, Иветт.
- Мужик ты или кто, Рене?..
Я молчу. Сама решай, кто я. Будто твои мысли на этот счет что-то изменят.
Колло странный. Не могу понять, почему он так небрежен к чувствам женщин, любит злить их, выводить из себя. Зато с мужчинами... ох, нет, не нужно даже думать об этом, не накаркать бы...
Но я накаркал. Вернувшись в комнату, я увидел, что Колло сидит на кровати, опираясь спиной на подушки, и курит. На щеках его по-прежнему гуляет румянец, но уже не болезненный, а живой, и глазищи ярко горят, и остроносая бесовская мордашка поблескивает от пота. Ему уже жарко, одеяло сползло, и я вижу на его жилистой шее, на его груди алые следы поцелуев Иветт, расплывчатые, как розы за оконным стеклом, залитым дождевыми каплями.
- Слуушай, Лагранж, - произносит он хрипловато, - Выполни просьбу больного человека, а?..
Я всем существом чую неладное... и точно.
- Скажи Руэ, чтоб зашел ко мне.
- По-моему, он уже ушел спать, - неловко вру я.
- А вот и нет, я слышу его голос.
- Колло! Тебе... мало, что ли?! - в сердцах говорю я. - И ты когда-нибудь думал о том, каково мне передавать ему такие просьбы?! Совести у тебя нет!
Он улыбается мне, не отвечая. И я знаю, что, конечно, выполню просьбу больного человека, хоть мне это и противно... Просто потому, что дороже Колло у меня никого нет на свете, и иногда мне жаль, что я не могу взять и заменить ему Руэ.
И ему тоже жаль, я знаю.
Но чего не могу - того не могу. Мне неприятна даже мысль о том, чтоб лечь с мужчиной. И потом, вполне возможно, что после этого нашей дружбе пришел бы преждевременный конец... я стал бы одним из длинного калечного строя инвалидов этой любви. Любовь с Колло хуже войны, точно говорю...
- Колло, ну успокойся ты, в самом деле... - бормочу я, - Ну не хватит тебе?..
- Ты думаешь, у меня второй раз не встанет?.. - он откидывается на подушки, мечтательно смотрит в грязный, запаутиненный потолок, - Может, и не встанет. Ну так Руэ и не нужно, чтоб у меня стоял... не мне же его долбить, а ему меня... Мне же все равно приятно будет.
- Избавь от подробностей!
- Понимаешь, Лагранж, весь человеческий род делится на тех, кто ебет, и тех, кого ебут. Ты ж сам знаешь.
- Ну и что?..
- А то, что и в том, и в другом есть свои преимущества... Зачем же что-то упускать?..
- Избавь от твоих квазифилософских сентенций.
Я вышел и побрел в каминный зал. Это ж еще умудриться надо, чтоб незаметно сказать Жозефу Руэ, что его ждут...
А вкус у Колло, что там ни говори, хороший, думаю я, глядя на благородную физиономию, широкие плечи и сильные руки сорокалетнего Руэ, которого мне сейчас жаль, страшно жаль, даже больше, чем Иветт. Уж ему-то, если так подумать, все это совершенно не нужно... не представляю, что происходило в его тяжелой красивой башке с темными волосами, слегка подмороженными сединой, когда он впервые уступил, повелся, поймался на этот чертов крючок - наше чучело. Ведь Руэ мужик как мужик... каково ему было, когда он осознал, что не может стряхнуть с себя наваждение, не может прогнать от себя это дурное облако - дикое сияние раскосых глазищ, в которые хочется смотреть, не отрываясь, и все остальное-прочее...
Я ничего не говорю ему сейчас, не приходится. Поймав его взгляд, просто показываю глазами в сторону нашей с Колло комнатушки, и Жозеф тут же понимает намек. Но не вскакивает. Выжидает время, чтоб его уход выглядел естественно. И никто ничего не подумал бы. Смешно, когда все всё знают, заботиться о приличиях, но я уважаю Руэ в том числе и за это. Иначе все это напоминало бы... черт-те-что. Бордель какой-то.
Я испытываю легкое злорадство оттого, что Колло приходится так долго ждать. Или начнет беситься, или... просто-напросто заснет. И ничегошеньки не изменится - Руэ все равно придет, погладит его по встрепанным черным перышкам, поцелует в сонную морду, и Колло улыбнется ему, стряхивая дремоту со своих стрельчатых ресниц, и все случится так, как всегда...
Я знаю, как всегда. Однажды нам втроем пришлось ночевать в одной комнате на постоялом дворе, где была единственная огромная кровать. Средства не позволяли ничего получше.
Они думали, что я давно сплю. Впрочем, это Руэ думал. Колло, полагаю, было все равно.
Я не хотел подглядывать, нет. Но, случайно приоткрыв один глаз, так и не смог его закрыть. Увлекся зрелищем... да, черт возьми, поглядел бы я на человека, который смог бы не смотреть...Тем более что в комнате было светло, в окошко без занавесок нагло пялилась толстомордая луна. Но они не обращали ни малейшего внимания ни на нее, ни на меня, прилипнув друг к дружке.
Никогда бы не подумал, что Колло умеет так ласкаться к кому-то... Жозеф как-то смущенно то и дело слегка отстранял от себя его башку - и впрямь, такое невозможно вынести... когда колючее, наглое, недоброе создание вдруг начинает целовать тебе рожу и шею, вылизывать острым язычком твои соски, тереться башкой о твое плечо - и все это с таким самозабвенным видом, что можно подумать - он любит тебя, очень, больше всех на свете. Но ты ведь знаешь, что это не так... И это мешает. Наверно, мешает
Было это года три не то четыре назад, Колло было тогда чуть за двадцать, и он, пока не набрав полноценную мужскую стать, был еще по-мальчишески худеньким, угловатым, с порывистыми, как у юного звереныша, движениями. Руэ казался тогда много сильнее и крупнее его, но обходился с ним бережно, словно с девочкой. И брал его мягко, осторожно, бережно, очевидно боясь причинить боль, а Колло это не устраивало, он знай елозил под любовником и шипел "сильнее", и вскоре перешел на грубости - мол, штучка у тебя как у старого деда, Жозеф, ботва какая-то, а не штучка, я ничего и не чувствую - и раздразнил беднягу Руэ как следует, тот вдруг скинул его ко всем чертям на пол, разложил иксом прямо на голых досках и принялся так долбить в него, что у Колло аж мослы об пол гремели - Руэ то и дело дергал его за бедра на себя, приподнимая и отпуская, и скоро тому уж стало не до разговоров про ботву...
- Ш-шшекспировский... темперамент... - выдавил Колло сквозь всхлипы, - На сцену б ты его...
Франсуа Фабр с элегантным псевдонимом "д'Эглантин" захотел в труппу Гюбера, едва лишь до него дошли слухи, что тот подумывает о постановке Мольера. Франсуа обожал Мольера и полагал, что уж ему-то найдется достойное место в любом мольеровском спектакле. И правильно полагал - он был и впрямь актерски одарен, грациозен, музыкален и нисколько не боялся выглядеть смешным на сцене. И к тому же - молод и хорош собой, и уж весь этот мольеровский молодняк - всяческих там Дамисов и Клеантов - ему велела играть сама Мельпомена...
Несколько смущало его то, что в труппе Гюбера вроде бы уже имелся актер на все эти роли. Причем не какой-то только что выпущенный из театральной школы робкий щеночек, а ровесник Франсуа.
Жана Мари д'Эрбуа Фабр на сцене еще не видел, не привелось, но слышать о нем уже кое-что слышал, уж слухи в театральной толпе расходятся, как на ярмарке. Слухи были всякие; Франсуа слегка мрачнел, когда слышал о его несомненном таланте, который якобы был заметен с 18 лет, и незаметно улыбался, когда сообщалось о невыносимом характере. Конечно, талант - дело первое, но и натура - не последнее. Любой здравомыслящий директор труппы предпочтет из двух талантливых актеров того, с кем легче иметь дело и ему, и другим актерам. Труппа - хорошая труппа - всегда что-то вроде семьи( говорили, что гюберовская труппа даже живет в одном доме), а кому хочется жить семейной жизнью со вздорным и заносчивым паршивцем (а именно таким рисовала Жана Мари актерская молва). Кроме того, говорили о том, что он не прочь наставить рога хоть своему брату актеру, хоть горожанину из райка, хоть виконту из ложи. А под особое настроение способен - вот это уж совсем весело! - и увести мужа у сестры-актрисы, и горожанина у горожанки, и того виконта у его виконтессы. Да-да.
Сам Франсуа Фабр тоже с ранней юности крутился в театре - и, конечно, знал, что содомия не шумно-не скандально, но все же цветет в нем на правах всех прочих пороков. Считают же, например, актеров пьяницами - а на самом деле куда же горькому-то выпивошке играть на сцене, он и текста роли не вспомнит... но после успешного спектакля выпить - милое дело. То же и с содомией - можно же не наставлять виконтессе золоченых рожек, зачем это нужно, если дорожишь своей репутацией - и репутацией труппы... а если уж случится, что без содомии никак - что ж, хошь не хошь, любишь не любишь - ничего, потерпишь. Франсуа однажды пришлось лечь под одного здоровенного подонка, трагика, который любил совсем молоденьких мальчиков-учеников. Франсуа вовремя осознал, что его попытки соблюсти целомудрие приведут лишь к тому, что он останется без ролей, и потому перестал отбиваться от "трагических" домогательств. Получив его - прямо в гримерной - трагик утратил к нему всякий интерес, его возбуждали только невинность и сопутствующие ей страх и дрожь, слезы-мольбы-скулеж... Сидеть Франсуа не мог три дня - и с красными ушами вспоминал свое жалобное хныканье под этой бычьей тушей. И прикушенные костяшки пальцев опухли и болели.
Зато роль пажа досталась ему. А остальные мальчики могли шляться себе без дела за кулисами...
Судя по всему, Жан Мари д'Эрбуа получал от Мельпомены такие же уроки - а теперь, изучив предмет в совершенстве, занялся его преподаванием... но это его дела. Не всякое нахальство прощает Мельпомена, и не будут в приличной труппе долго держать типа, о котором ходит слишком много гадких слухов, думал Франсуа Фабр.
Он заранее выстроил свою будущую роль нового молодого актера в труппе Гюбера.
Чертенок у вас уже есть? Сравните его с ангелочком.
Мягкость, любезность, спокойствие, доброжелательное внимание. Флиртовать - только невинно, быть галантным с любой юбкой от примы до ученицы, но полноценных амуров до срока не заводить ни с одною, чтобы не дать никому повода для ревности. Сценические таланты проявлять в полной мере, но носа не драть, с актерами почтенного возраста вести себя подобно послушнику монастырскому со святыми отцами. В питии соблюдать умеренность, на репетиции и уж тем более выходы являться вовремя.
Он приехал в N., где в последнее время обреталась труппа Гюбера, под вечер. Мог бы при желании даже сходить на их спектакль... но не пошел. Франсуа не хотелось смотреть, каков его возможный соперник на сцене - во всяком случае, до того момента, как решится вопрос о его пребывании в этой труппе.
Он неплохо знал себя, молодой Франсуа Фабр д'Эглантин, и не стремился к тому, чтоб чужая великолепная игра заставила его терзаться неуверенностью в собственных силах. После таких припадков самоуничижения Франсуа был настолько не уверен в своем таланте, что никак не мог убедить в нем кого бы то ни было другого - ибо и выглядел, и вел себя, как самое жалкое существо на свете.
Если Жан Мари действительно превосходит его по всем статьям, его просто не возьмут в труппу. Если они приблизительно равны - неплохо, неизвестно еще, что решит Гюбер. Ну а если Франсуа лучше... это совсем хорошо.
Он вошел в театр только тогда, когда спектакль закончился. Успел заметить, что у зрителей довольные лица. Непохоже было, что они зря потратили вечер.
Папаша Гюбер был в самом благодушном настроении - и потому встретил стройного молодого человека в дорожном сюртуке и с тощим саквояжиком так, словно только и ждал, что Франсуа д'Эглантин именно сегодня свалится ему на голову.
Франсуа, немного волнуясь, отвечал на его короткие хриплые вопросы. Вопросов было немного - где играл раньше, какие роли, у кого учился, с чего решил, что должен играть именно здесь... С каждым новым вопросом у Франсуа теплело на сердце - это было не обычное высокомерно-холодное "ну-с, в каком амплуа работаем, парень?.."
- Ну так что ты сюда-то?..
- Из-за Мольера, - честно ответил Франсуа, и Гюбер просиял. А потом подозвал какого-то актера и велел ему передать остальным, чтоб, как закончат умываться-переодеваться, собрались в зале.
- Понимаешь, сынок... как тебя, Франсуа?.. Труппа у меня хорошая. Пусть пока и не очень известная, но хорошая. И это не только я тебе скажу. А почему она хорошая, как ты думаешь?..
- Актеры хорошие.
- Это само собой. Но еще потому, что я им как отец. А они мне как дети. Актеры - они ж и есть дети, причем зачастую дети паршивые, - ухмыльнулся Папаша Гюбер, и ухмылка была доброй. - И тем не менее, не возьмешь же в семью приблуду с улицы, не спросив, хотят ли другие дети, чтоб у них был братик.
- Я не приблуда с улицы, - ответил Франсуа без дерзости, но с достоинством.
- Я образно говорю... Вот сейчас посмотрю я на тебя на сцене - и они пусть посмотрят... Или ты возражаешь?
- Я актер, а потому мне чем больше зрителей, тем лучше, - Франсуа улыбнулся беззаботно, хотя сердце у него трепыхнулось. Нет, надо было все же пойти на спектакль. И увидеть ЕГО на сцене. Кто же знал, что сложится так, что сейчас ОН будет смотреть на Франсуа?..
Труппа расселась на первых двух рядах, кто где. Видно было, что работали ребята сегодня хорошо, вид у всех был усталый, и все равно смотреть на них было приятней, чем на обычных, вялых после обычной работы людей... они были ярче, жизнерадостней, да и марку держали - развинченные, но все равно изящные позы, блестящие взгляды... Актеры...
ЕГО Франсуа узнал сразу и успел разглядеть, благо тот не обращал внимания ни на него, ни на Гюбера, болтая о чем-то с огненно-рыжей девицей. Вот уж вся труппа смотрит на Гюбера... а эти все болтают.
- Иветт! Колло! Я вообще-то тут давно стою, - прохрипел Гюбер. - Ступай, Франсуа, на сцену... Вот, мои дорогие, парень к нам в труппу желает... приехал аж из... откуда ты, Франсуа?
- В Нанте работал...- Франсуа, уже стоя на подмостках, постарался, чтоб его ответ прозвучал как следует, чтоб слышащие могли оценить голос.
- А знаете, мои милые, почему Франсуа хочет работать у нас? - вопросил Гюбер, - А потому, что хочет играть Мольера... Похвальное желание, не так ли? Поэтому попросим-ка мы его почитать нам что-нибудь не абы откуда, а именно из Мольера...
Какое счастье, подумал Франсуа. Уж из Мольера он знал много и на минутку задумался, выбирая отрывок. Ах, вот что, конечно... Самое любимое, самое блестящее - жестокий монолог Дон Жуана о том, что никогда, никогда не выходит из моды...
- Нынче этого уже не стыдятся: лицемерие - модный порок, а все модные пороки сходят за добродетели...
Франсуа вроде бы ничего не играл; он обращался сейчас не к слуге Сганарелю, коего на сцене, понятно, не было, а непосредственно к зрителям; со спокойной улыбкой он объяснял им, отчего столь выгодно быть лживою сволочью и сам все более загорался своей идеей, причем глаза и улыбка его сияли все милей; ему хотелось верить; и из этого исполнения ясно было, сколь опасен Дон Жуан для любого слабого - и не только женского - сердца. Впечатление еще более усиливалось самою молодостью и миловидностью актера - юный циник, мнящий себя мудрецом... и мнящий не без оснований, ибо юный и гибкий ум свободно постиг все то, о чем иные и в возрасте думать боятся, опасаясь острых, как иглы, зубов совести... По этому Дон Жуану ясно было, что совести своей он заблаговременно выбил зубки своим модным сапожком...
Франсуа было легко: актеры-зрители помогали ему уж самим тем, что они были актеры. Их не нужно было "будить", не нужно было привлекать их вниманье, прилагать усилия, чтоб растревожить их сердца.
Лагранж внимательно слушал Франсуа, но не всегда глядел на него. Он был увлечен происходящим на сцене, но это нисколько не мешало ему коситься на товарищей и следить за тем, как все это нравится им.
Все были очевидно заинтересованы; Мари Фюзиль, ее супруг и Жозеф Руэ слушали паренька с вежливо-доброжелательными минами, у Лино, Аннет и Иветт поблескивали глаза, Колло даже слегка подался вперед.
- Пусть козни их известны, пусть все знают, кто они такие, все равно они не лишаются доверия.
И тут Франсуа запнулся.
Лагранж почувствовал, что он запнется, за миг до того - и знал, почему так случится. Франсуа ошибся в знаке препинания. Голосом. Он закончил фразу там, где она не заканчивалась - и нить ее тут же оборвалась.
Франсуа сам понял это, но было поздно. Он помнил следующую фразу, но чувствовал, что чего-то недоговорил...
- ... стоит им разок-другой склонить голову, - услышал он тихую подсказку, - сокрушенно вздохнуть или закатить глаза...
- ... и вот уже все улажено, что бы они не натворили, - с облегчением подхватил Франсуа, получив возможность продолжить чтение так, будто б оно и не прерывалось. Он счастлив был, что не пришлось мяться и краснеть, он был от души благодарен тому, кто выручил его, и только через несколько секунд до него дошло, кто это был.
Колло.
Из записок Лагранжа
Этот милый паренек просто угадал. Сама Мельпомена ему подсказала, что именно нужно прочесть, чтоб это пришлось Папаше Гюберу по сердцу - да как по сердцу! Ведь именно о "Дон Жуане" Гюбер уже грезил наяву.
И читал Франсуа хорошо. Если уж быть беспристрастным, не хуже, чем это прочитал бы Колло - просто Колло я люблю, а этого в первый раз вижу...
И тем не менее, Франсуа был очень хорош, я видел, что он всем понравился. Вопрос о его пребывании в нашей труппе после монолога Дон Жуана уже не обсуждался. Гюбер только спросил, будет ли он снимать себе квартиру или предпочитает жить вместе с другими. Франсуа спокойно ответил, что снимать он сможет разве что кладовку - да и то в доме нищего. Он нисколько не стеснялся отсутствия средств, и это тоже всем понравилось, все мы такие... В отдельных квартирах у нас проживают разве что мсье директор да те актеры, что постарше.
Когда мы все вышли наконец из театра, Гюбер распрощался и уехал, а Франсуа - уже "наш Франсуа" - сказал, что был бы рад отметить вместе с нами свое поступление в труппу и оплатит выпивку на всех. И это тоже нам было по душе. Накупили вина и пошли домой...
Ах, Мельпомена, такой славный был вечер. Ничто, как говорится, не предвещало... Франсуа и Колло болтали как приятели, наперебой травили закулисные байки, смешили женщин, Лино, как всегда, напился, малышка Аннет, как всегда, разозлилась... Все как всегда, и Франсуа был своим среди своих... Правда, поселить нам его пришлось пусть не в кладовке, но в крошечной комнатушке, но он был не в обиде, ему все нравилось.
А я только потом понял, почему Колло так дружески трепался с Франсуа в тот вечер.
Наш самоуверенный паршивец просто не рассматривал новичка как своего соперника. Может, просто не сообразил, что Франсуа может играть его роли. Не задумался. Не почуял опасности...
Да, но одна неловкость все же имела место.
Иветт похвалила псевдоним Франсуа и спросила, как он выбрал его... И тот, чуть смущенно улыбаясь, рассказал, что псеводниму всего лишь пара месяцев, а избрал он его, выиграв первый приз - Золотой Шиповник - на Цветочных играх, ежегодном поэтическом состязании летом в Тулузе.
Я не успел и рта раскрыть, как Колло процедил:
- Погоди-погоди... Этим летом, говоришь?
- Ну да, - Франсуа легонько покраснел.
- Шиповник, говоришь?
- Ну да. За сонет... о Богоматери.
- Не помню, что там был за сонет и о какой матери,а тебя помню. Только почему-то без золотого шиповника. Если память меня не обманывает, был у тебя второй приз, а именно Серебряная Лилия... Мы ж с Лагранжем тоже там были... Лагранж, помнишь, нет?
Теперь и я вспомнил. Точно. Лилия... Вот откуда Франсуа кажется мне знакомым...
Паренек покраснел и впрямь как ягода шиповника: ведь его поймали на лжи и тщеславии! Первый приз... О Господи, да какая разница, ну нравится ему называться Шиповником - кому от этого хуже?И потом ведь, шиповник хорош тем, что у него есть не только цветочки, но и колючки... впрочем, похоже было, что Франсуа пока лишь мечтает, чтоб они у него были. А у Колло глазищи уже пылали, ну веселило его, что другой оказался в гадком положении.
- Лагранж, ну ты помнишь или нет? - ухмылялся он.
Мне стало жаль Франсуа.
- Не припоминаю, кому там что досталось, - сказал я, - зато явственно помню, как сам ты, Колло, с пьяных глаз сочинил такое, что тебе и кочан цветной капусты в виде приза не дали бы...
- А я уж не помню, что я там сочинил... И опять же, чем плох кочан цветной капусты? От него уж всяко больше проку, чем от лилий и шиповника... Правда, Шиповничек? - Колло ехидно посмотрел на Франсуа.
Положение спасла Мари Фюзиль.
- Франсуа, деточка, а как ты вообще-то в театр пришел? - спросила она с интересом.
Это и впрямь всегда интересно... и потом, часты тут нелепые и смешные истории. Такой уж мы народ, актеры, особенно в начале пути.
Глаза у Франсуа засияли, он вроде бы забыл про дразнежку Колло и живо принялся за свою историю...
- ... Познакомился с ребятами из той труппы, ну они и обещали со своим директором насчет меня поговорить. А мне говорят - ты приготовь кусок какой-нибудь, чтоб ясно было насчет твоих способностей... Ну, я, не будь дурак, и приготовил. Монолог Гамлета, - улыбнулся Франсуа. - А лет мне, прошу заметить, шестнадцать, шея как у цыпленка, глаза бешеные от смущения и ужаса, голос еще высокий... одно слово, чудо-Гамлет.
Ну, сидят там директор труппы и еще двое актеров постарше. Читай, говорят, сынок. Я, ясное дело, решил впечатление произвести глубоко гамлетовское, то бишь трагическое. Сомнения там... Сделал морду сколь мог скорбную да как взвою дурниной:
- Быыыыть?!
И паузу, дурак, еще взял! Вроде как размышляю... И спрашиваю голосом убитым:
- Или - не быть?
Тут мне один из актеров, тихо так, сочувственно:
- Знаешь, наверное, лучше не стоит...
Ну, ясное дело, они все пополам от хохота, я стою бледный, как смерть, чуть не плачу. И тут мне директор труппы:
- Сынок, знаешь что, не надо принца Датского. Ну его. Тебе, когда маленький был, матушка или нянька сказки на ночь рассказывали?..
Я, обалдев:
- Ага... но только сестра старшая...
- Ну вот и расскажи нам сказку какую. Не волнуйся только. Вспомни, вот ты маленький, она тебе рассказывает... Не волнуйся. Просто расскажи так, как она.
Хм. Это надо ж было знать, что мне сестренка моя рассказывала, вообще говоря... А рассказывала она такие свои фантазии, что мы с ней по полночи хихикали. Ну чего вы хотите, мне пять лет, ей восемь... И вот смотрю я на директора труппы и актеров этих и проникновенно, как она, начинаю:
- Жил был на свете прекрасный юноша, и звали его Луиза...
Тут они на меня посмотрели уже крайне странно. Ступай, говорят, отдохни, молодой человек. Я вышел, себя уже не помня, к двери прилип подслушать - и слышу от директора труппы:
- А симпатичный мальчишка... жаль, что на головку скорбный.
- Да там, судя по Луизе, вся семейка с приветом... .
- А почему мальчика звали Луиза? - поинтересовался Колло, когда все отхихикались.
- А его в детстве подменили, - ответил Франсуа, глядя на него снова совсем по-дружески, - Там вообще длинная история была, моя сестренка мастерица была сочинять.
- Да и ты, смотрю, мастер не меньший, Шиповничек, - прошептал Колло одними губами.
- Лагранж, расскажи про бабушку Колло, - вдруг попросила Иветт. Историю эту, в свою очередь про начало театральной карьеры Колло, все почему-то очень любили.
- Не надо, - буркнул он. По непонятной причине он ее до сих пор смущался... и именно поэтому я, конечно, решил рассказать. Не все тебе, Колло, над другими смеяться...
- Приехали мы тогда с труппой в Марсель. Ну, я в свободное время пошел прогуляться по балаганам, всегда интересно на других посмотреть. И потом, у нас актеров недоставало, директор наш мне и поручил - Лагранж, походи, погляди, вдруг увидишь кого интересного, среди этих уличных фигляров сам знаешь порой какие жемчужинки попадаются... Хожу я, смотрю представления - и все грустней мне и грустней. Скучно, грубо, вульгарно, у всех актеров рожи пропитые, школы ни у кого никакой. Чем таких, лучше никаких... позориться только. Так что вскоре плюнул я на это, с позволения сказать, марсельское театральное искусство и хожу просто так по городу гуляю. В порт зашел, на море поглядеть, на корабли... Лето, жарко, море сияет, мостовая горячая, рыбьей тухлятиной воняет, чесноком жареным да водорослями гнилыми, рыбаки на берегу с лодчонками своими возятся. И вот вижу, сидит в одной лодке девчонка, из рыбаков, видать, оборвашка, дикарка, от загара черная, сеть чинит.А рядом с нею пристроился на бортик лодки некий охламончик, годков, я подумал, 15, как и она - и соловьем разливается, развлекает, понимаешь, даму... сам чумазый, как чертенок, косматый, босой, штаны на коленях рваные... ну шпаненок портовой как он есть. Да вот только чудной какой-то... что-то в нем не так. И загар у него какой-то не местный, что ли... и речь не южная, а чистая парижская... А байками его даже я заслушался.Вроде и болтает все, что обычно в таких случаях болтают, а как-то уж больно складно, бойко. Смотрю - а славненький ведь чертенок, глазки горят, как звездочки, зубки сияют белоснежные, и росточка уже хорошего, и голосок без "петуха", мелодичный, но слышно, что с возрастом ниже станет.
Стою, слежу за ним. Он заметил. Девицу свою оставил и ко мне, руки в карманы, мордашка независимая - куда деваться.
- Вам чего, сударь? - спрашивает, - Чего пялитесь-то на нас? Даму смущаете...
Слыхали вы - даму я смущаю!
- Ну пойдем, говорю, отойдем, чтобы не смущать... И прямо спрашиваю: ты, красавец, театр любишь? Он мне: а я уже играл! Два раза!
В балагане он играл... за тарелку супа.
- А хочешь, - говорю, - в приличной-то труппе играть?
Он как глазками-то заблестел: уууу! Хочу, сударь! А меня ж не возьмут? Я говорю: погоди, дай-ка проверим, на что ты годен. Вот ты ко мне в карман залез, а я тебя за руку поймал. Что сделаешь? Он надулся: я не воришка, мол, нечего напраслину возводить. Я: ну так тем более. А ну - что сделаешь? И за руку его цап!
Ох, не надо было на улице... он же, засранец, толпу вокруг нас собрал. Я его за лапку чумазую держу, крепко, а он верещит, что больше не будет, да простите, сударь, отец помер, мать больная, братишки маленькие от голода плачут, а работать такого мальца даже в матросы не берут... Глазищи слез полны, мордочка жалкая, а народ уж кругом волнуется: что, воришку поймали?.. В общем, пришлось нам с ним оттуда сматываться подальше от греха... Он идет рядом со мной и всхлипывает - вот ведь как разволновался, аж сам себе поверил. Ну, думаю, будет дело. Если сам себя не подведет.
Сказал я ему, куда прийти. И говорю - смотри, если возьмут - не дурить, от работы не бегать, не пьянствовать, не воровать, все выполнять, что старшие скажут. У тебя, говорю, башмаки-то, между прочим, есть? Он дуется: есть... да ведь жарко же...
Но пришел в башмаках.
А директору нашему чуть при его виде дурно не стало: ты что, мол, Лагранж, на солнце перегрелся - шпану в порту подбирать?! Я ему: да посмотрите, способный мальчишка, чуть поучить - и от него публика глаз не оторвет... Директор: нет и нет, мне актеры нужны, а со щенками себе дороже возиться. Тем более с такими.
Мне неудобно перед парнем стало... а что поделаешь?..
И тут на следующий день к директору нашему является, вы подумайте, какая-то Божья старушка. Страшная, горбатенькая, желтая, как свечка церковная, одета как приживалка монастырская. Ну, директор - чем могу служить, почтеннейшая? А та голосом противнейшим скрипучим: это не мой внучок к вам вчера приходил? Тот даже не понял: какой внучок?!
Ну, устроила бабка нам представление... И именем Господним директора просила, и на коленях перед ним стояла - мол, возьмите внучка на работу в театр, а то ведь шпаной растет, а я стара, слаба, в гроб скоро, а у меня кроме внучка нету никого... в общем, спасения уже нету от этой бабки. Директор из терпения вышел: да не нужен мне, говорит, ваш внучок, молод он еще и к тому ж правда шпана шпаной, что он у меня играть-то будет?
А бабка, не будь дура:
- Вы только возьмите, сударь, он вам все, что хотите, сыграет...
- Ну да уж, - говорит он, у самого уже руки трясутся - довела старуха.
- Ну, - шамкает эта ведьма, - бабку-то свою сыграл...
Тут директор-то наш и присел мимо стула. А этот поганец снимает чепчик вместе с седыми лохмами - и где только взял все это? - и давай чепчиком с морды какую-то дрянь стирать. Чем ты тогда намазюкался, Колло, уж не помню, но убедительно вышло... Тут актер наш, премьер, который при всем этом тоже присутствовал, директору так прямо и заявляет: ты, мол, такими щенками не кидайся, так и прокидаться можно. Беру эту старушку-веселушку в ученики и за два года тебе из него звезду сделаю...
На этом я закончил рассказ.
Звезду сделаю...
Не сделал. Не успел. И очень хорошо.
Александр Резо-Шамбор был, может, и гений - но дурак при том несусветный... И причем чем лучше была его очередная роль - тем больше лезло из него актерской дряни. Да и прочей - тоже.
Нет, кое-чему он действительно научил малыша - и правильное мешалось с дурным, что уж тут поделаешь.
Остальное досталось мне. Я учил его танцевать - лучший способ выправить актера, сделать ему нужную для сцены осанку-походку. Я учил его читать - не в прямом смысле... но разве ж неясно, что школы наши ученикам дают не страсть к чтению, а тоску при виде книжной страницы?..
А ведь он был чудо. Я знаю, что из самой хорошей девочки может вырасти дрянная или дурная баба - но никогда из хорошего мальчишки не вырастет плохой мужчина. Как и из поганого щенка не вырастет хороший мужик, никогда.
А Колло был хорошим мальчишкой, если понимать "хороший" не как "дрессированная иезуитской школой деревянная куколка в черном сюртучке, никогда не кладущая локти на стол".
Колло был живым и буйным, как звереныш, но искренним в любом чувстве... даже в том, которое он сам выдумал. А это однозначный актерский талант, будь способность еще и передать это чувство. И заразить им других.
Уж это премьер наш гороховый ему внушил - как передать и как заразить... на своем примере. Что там говорить, гений был Александр Резо-Шамбор - жаль только, с глузду съехал. Так и не успев даже толком прославиться на французской сцене... хотя был уверен, что если это и случится - то завтра, точно. Возможно, эта уверенность и свела его с ума...
Как все гении, настоящие или не очень, он был безразличен к чужим чувствам и жесток к ближним своим...Впрочем, к нашему маленькому зверенышу кое-что испытывал...
Боюсь предположить, но скорее всего это была обычная ревность. Соображал, что парень, даже маленький, в десять раз талантливей его... И мне не хочется вспоминать, чем это обернулось...
Звереныш, когда становилось совсем уж невмоготу, приходил ко мне. Не навязывался, нет... Косил дикими глазищами - можно? Правда можно?.. Мог бы и не спрашивать.
И все по нему было прекрасно видно - что сидит он на полу, на бедре, подогнув ноги, не потому, что не хочет как все люди на стуле - а потому, что задницу ему опять исполосовали розгами. И не за то, что плохо играл - а за то, что не так посмотрел. Манеры не те,черт бы Александра подрал. Как все плебеи, он слишком много внимания уделял манерам. Чужим, конечно.
И это почему-то совершенно не мешало ему, гению треклятому, таскать звереныша в постель. Видимо, в постели манеры имеют не такое уж большое значение - публики нет.
Звереныш никогда не жаловался ни на что, просто в театре всегда знаешь, кто, с кем, где и даже как.
Звереныш просто приходил ко мне, усаживался на пол и прижимал свою черную лохматую головешку к моей коленке. Как собака. Он и чувствовал себя тогда, наверно, собакой - его мнения никто не спрашивал, его дрессировали и требовали выполнять приказы, а за невыполнение жестоко драли, как всех собак.