Мелф : другие произведения.

Гауляйтер Сибири

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:

Гертруде снился туман стокрылый,
Во сне шептала она: "Зер гут,
Школяр, созвездья красой и силой
Твоей не пренебрегут.
Тебя не убьют, мой милый".

(Один верблюд упал. Другой верблюд упал.
И третий верблюд упал. И весь караван упал.)

Шел курс второй. Неглубок, но ровен
Был сон. Светало. Редел туман.
Кругом скрипели врата часовен.
Вдали гремел барабан,
Серьезный, как ван Бетховен.

(Один верблюд издох. Другой верблюд издох.
И третий верблюд издох. И весь караван издох.)

О, марш-бросок! О, цевье с прикладом!
О, чуждый трепета сон младой,
Когда не помнишь ни книг, что адом
Грозят, ни Девы Святой,
Ни имени той, что рядом.

(Один верблюд воскрес. Другой верблюд воскрес.
И третий верблюд воскрес. И весь караван воскрес.)
   М. Щербаков
  
  
  
   1. Кронци.
  
   Иногда фюрер рассуждал про детей.
   Считалось, что фюрер любит детей - на открытках печатались его фотографии с очаровательной белокурой малышкой. Улыбаясь, Гитлер вел крошку за ручку по садовой дорожке, держал на руках, о чем-то беседовал с ней. Девочку звали Берниль, она была из состоятельной крестьянской семьи, жившей возле Бергхофа.
   Мало кто знал, что придворный фотограф Генрих Гоффман вместе с фюрером выбрал ее из многих местных детишек - точней, просто заметил, какой ребенок понравился Гитлеру больше других. Берниль действительно была чудо-девочка - умненькая, воспитанная, прехорошенькая - но без всякого кривляния.
   Гитлер не возражал, чтоб соратники приезжали в Берхтесгаден с детьми. А соратники уж старались так воспитать малышей, чтоб ни в коем случае не мешали фюреру. .. Иногда Гитлер умиленно наблюдал за их играми на лужайке, мог и погладить пробегающего мимо малыша по голове, задать какой-то вопрос. Родители знали, что фюреру нравится, когда дети отвечают смело, с улыбкой, без стеснения и ковыряния земли сандалеткой. Тех, кто был стеснителен или угрюм, в Берхтесгаден обычно не брали, а если и брали, то наставляли не лезть фюреру на глаза.
   Да, считалось, что фюрер любит детей... И немногие из соратников знали, что любит он их вообще. Как наше будущее. Ему нравилось, что дети его ближайшего окружения такие симпатичные, смышленые, здоровые и веселые, но по именам он вряд ли их помнил. Тем более что соратники, негласно соревнуясь за право называться "идеальной семьей Рейха", плодились и размножались вовсю. Поди запомни всех мелких геббельсят, борманят, шпееренышей, лейчиков и ширашек, которых с каждым годом становится все больше! Твердо фюрер помнил лишь свою любимицу Берниль, крошку Вольфа-Рюдигера Гесса, Эдду Геринг, старшенькую Геббельс - Хельгу, да Анжелику фон Ширах, потому что назвал ее отец в память единственной фюреровой любви... Да и это для фюрера было много.
   Он даже просил детишек звать его "дядя Адольф", но тут уж родители были непреклонны - "мой фюрер", и только, твердили они. Ясно?
   Фюрер рассуждал про "наше будущее".
   Все, как обычно, внимали.
   - ... необходимость воспитывать детей в национал-социалистической вере...
   - Мой старший, - вставил Мартин Борман, - рвется учиться в школе вашего имени, мой фюрер. Все уши мне прожужжал...
   - Как?.. Ваш сын? Это... - Гитлер явно задумался и просветлел, - Кронци?
   - Да, мой фюрер. Он.
   - О, это было бы замечательной пропагандой! Сын Мартина Бормана - в школе Адольфа Гитлера!
   Дети Бормана фюреру нравились - их было много, и они были светлоголовые, чудесные, арийские.
   И все бы хорошо, если б Мартин Борман не заметил, как Роберт Лей неслышно усмехнулся своей "нехорошей", быстрой и кривой ухмылкой.
   Да, ведь эти школы - его с Ширахом идея. Вот у кого, как раз, и порасспросить... Борман действительно предпочел бы беседовать с Леем, а не с Ширахом, которого держал за умственно отсталого счастливчика - и ни за что большее.
  
   Когда Лей вразвалочку пошел на специальную террасу для курения, Борман, хоть курить и бросил из уважения к фюреру, отправился за ним.
   - Доктор Лей, мне показалось, вам не по душе идея моего Кронци?
   - А т-ты, - сказал Лей, отчаянно дымя, - подумай. Ты-то, Мартин, не п-пацан уже.
   Мартин подумал. И медленно произнес::
   - Своих сыновей вы в эти школы не отдали.
   - Бабы от меня д-дураков не рожают, - ответил Лей, - Парни сами не хотят. А захотели бы - я б им так жопы расписал, что неделю бы сесть не могли.
   - Я не очень понимаю...
   - Ну, я т-тебе программу школы покажу. Там только что Штрайхер поразвлекался насчет расовой политики. Авось поймешь, - ухмыльнулся Лей. - Да пойдем, она, кажись, с собой у меня.
   Мартин давно уже знал, что заикание у Лея выдает волнение.
  
   Мартин читал. Роберт внимательно наблюдал за его реакцией. Брошюра была свеженькая, еще пачкалась типографской краской.
   Мартин поднял на него круглые дикие глаза. Никто бы в жизни не поверил, что у Бормана - у Бормана! - может быть такой взгляд.
   - Доктор Лей!!! Да это... это... пиздец это, простите за выражение!
   Да и то. Штрайхер предлагал следующую спортивную подготовку для 10-летних мальчиков: насиловать еврейских девушек. Мол, маленький ариец, у которого в силу возраста ничего не выйдет, навсегда запомнит, как погано ему было с еврейкой. А когда войдет в возраст, получит неожиданное наслаждение - уже с арийкой, конечно же...
   - П-пправильно мыслишь, Мартин, пиздец и есть. Я, как прочитал, подумал - а не придушить ли мне чокнутого жидоеба, пока беды не вышло?.. Да нет, думаю, нельзя, фюрер расстроится...
   Мартин взял с леевского стола жирный химический карандаш и демонстративно перечеркнул прочитанное накрест. И четко подписался.
   - Молодец, - промурлыкал Лей, отобрал карандаш и тоже поставил свою подпись. Над бормановской.
   - Еще Шираху надо показать, - вздохнул он, - Жалко парня, его кондрашка хватить может. Но для полноты картины...
   - А потом?
   - А потом это жидоебу в морду ткнуть, что же еще. А остальное-то как тебе, Мартин? Ты согласен, чтоб твой Кронци прошел через это?..
   - Я... нет, не думаю.
   - А поздно, - сказал Лей, - Ты же уже фюреру вякнул об этом, мудило!! Кто тебя за язык, блядь, тянул, подлиза ты хуева?! Ты со мной-то раньше не мог поговорить?..
   Борман покраснел, нахмурился, признавая свою ошибку. Такое редкостное зрелище тоже мало-мало кто видел...
   - А Кронци что, действительно рвется туда?
   - Да как чокнулся на этом! - в сердцах сказал Мартин. - Я от него больше и не слышу ничего: школа Гитлера, школа Гитлера!!!
   - Ремня дать не пробовал? Действует, знаешь ли.
   - Нет пока... подзатыльники давал...Без толку.
   - А теперь уж тем более без толку. Выбор Кронци одобрен фюрером, - хмыкнул Лей. - Ладно, придумаем чего-нибудь... Кронци ж не знает, как ему там придется... Скажи ему, что согласен....
  
   Старшего сынишку Борманов, в честь отца названного Мартином, в семье звали Кронци. Это было сокращение от "кронпринц" - так прозвали первенца счастливые папа с мамой. Кто-то это услышал, и вот уже все стали звать Мартина Кронци...
   Он очень не любил слышать это прозвище от ровесников - детей того же круга. Ибо сознавал, что среди них у него нет никакого права на него... Разумеется, дети не присутствовали при разговорах взрослых, но наблюдать отца среди прочих Мартину, конечно, случалось. И он, не умея выразить этого словами, ощущал его какую-то... второсортность. Его отец всегда держался в тени; дамы ему почти не улыбались; мужчины - почти все - как бы старались его избегать. Отец одним своим появлением гасил веселый разговор других... и вокруг него хоть и деликатно, но очень быстро образовывалось пустое пространство, этакий зачумленный круг. Отец был неяркий человек, среди прочих он выглядел чем-то вроде тени.
   Никто не мог объяснить маленькому Мартину, что многие и многие, открыто демонстрирующие пренебрежение, просто боятся его отца. Зато мальчик хорошо знал, что на некоторые праздничные вечеринки и пикники их семью не приглашают... Он же прекрасно слышал, как маленькие Ширахи обсуждали с маленькими Леями праздник в лесном поместье Герингов, например...
   И вот это "Кронци"... Куда уж тут. Если на то пошло, настоящим "кронци" был малыш Вольф-Рюдигер Гесс... раньше. А теперь... да кто угодно, кроме Мартина Бормана-младшего! Тем более что чем старше он становился, тем суровее становилось его воспитание.
   Однажды он произнес "Хайль Гитлер", не вытянув руку в салюте. И получил такую оплеуху от отца, что отлетел на несколько шагов...
   А школа Адольфа Гитлера... Это было бы здорово - остаться одному наконец, без этих вечно пищащих, дергающих тебя и во все лезущих малышей.
   Одному среди равных. С другими парнями - не с этими, наизусть знакомыми ребятами из семей партийной элиты.
  
   И уже вечером того же дня Кронци небрежно сообщил этим самым ребятам:
   - А я буду учиться в школе Адольфа Гитлера!
   Клаус фон Ширах, тихоня, глянул с уважением, но Анжелика фон Ширах заявила:
   - И что в этом такого?..
   Хайни и Аннет Лей, которые всего лишь учились у преподавателей из Итона, промолчали. Но Хайни все же бросил на Кронци косой завистливый взгляд.
   Хельгу и Хильду Геббельс это сообщение просто не впечатлило - девчонки, что с них взять!
  
   Отмечали день рождения кого-то из партийцев - кого, Кронци не обратил внимания, детей не интересуют дни рождения взрослых, тем более что в Берхтесгадене всегда кто-то следил, чтоб мелочь не вертелась где не нужно. Детей покормили, катали на лодке и на лошадях - тех, кто поменьше, на пони, тех, кто постарше да посмелее, на настоящих армейских конях. По кругу. Кронци так хотел произвести впечатление на Анжелику фон Ширах, что потребовал от эсэсовца, ведшего коня в поводу, свободы. Эсэсовец хмыкнул и бросил повод. Ничего страшного случиться не могло ни в каком случае - два опытных всадника следили за детской прогулкой и готовы были перехватить любого коня, если понесет.
   Кронци тронул бока коня каблуками, но тот, вместо того, чтоб пойти резвей, вовсе встал.
   - Посылайте его, - подбодрил эсэсовец, - сильнее!
   Кронци ударил коня в бока со всей силы, краснея и заметив, что Анжелика фон Ширах тоже избавилась от неволи. Но у нее лошадь слушалась... Она подъехала к нему и улыбнулась:
   - Кронци, шлепни по крупу!
   Нет ничего ужасней для одиннадцатилетнего мальчишки, чем выглядеть недотепой в глазах девочки, которая ему нравится... Впрочем, только ли для одиннадцатилетнего - для тридцатилетнего, случается, тоже... Кронци никогда раньше не ездил верхом, как-то не выпадали такие конные развлечения...
   Он, слегка прогнувшись назад, со всей силы шлепнул коня.
   Ууууух!!!
   Конь пошел рысью, Кронци сразу понял, что сва-сва-сваливается. Ай! Ой!
   Анжелика ехала рядом.
   - Кронци, - командовала она, - Съезжаешь... за гриву держись. Уздечку отпусти, дурак, за гриву держись, говорю!! Приподнимайся! Ритм лови - тебя подкидывает, ты приподнимайся! На стремя, дурень, опирайся!! Да поднимай ты жопу свою!! Ритм лови!!
   Ритм пока у Кронци был свой - трах! Бах! Ай! Не яйцами бы об седло!
   Конь, чувствуя на себе дурного ездеца, пошел себе куда хотел.
   - Да помогите же! - рявкнула Анжелика на эсэсовцев. Один из них щелкнул хлыстом, направляя коня в круг.
   Кронци, себя не помня от страха, мотался в седле. Честно попытался ловить ритм, как велела Анжи. Ну как - я думал - дурак - что в верховой - езде - нет - ничего - трудного!!! Ах... ах... ай!!! Ооо?..
   Он поймал.
   Теперь его не колотило о седло... И плевать было, как нелепо выглядит это приподнимание-опускание.
   - Ага, - сказала Анжелика. - Учебная рысь называется. Проедем пару кругов - попробуешь нормальную.
   Эсэсовцы - спецы по верховой езде - даже не вмешивались, любуясь на маленькую золотоволосую амазонку, учившую мальчишку ездить верхом.
   Пару кругов с горем пополам Кронци проехал.
   - Теперь держись.
   Уууууу!!!
   Обычная рысь оказалась для Кронци испытанием почти непреодолимым. Он сразу же съехал набок, в ужасе перед падением судорожно обхватил коня за шею, тот, непривычный к такому безобразию, прижал уши, завизжал и заплясал, вот-вот или поддаст крупом или встанет "свечкой"...
   Эсэсовцы кинулись спасать пацана - за борманенка башку оторвут...
   Анжелика отвела свою кобылу подальше, спрыгнула с седла и рванула бегом. Нырнув у какого-то эсэсовца под локтем, бесстрашно подлетела почти вплотную к бесящемуся коню.
   - Фаффи, Фаффи... - звала она, - Фаффи, псссс... глупый... Фаффи, смотри, чего у меня есть...
   Конь успокоился. Потянулся мордой к девочке, она схватила его за висящий повод.
   - Слезай, Кронци, быстро... Фаффи, хороший. Тьфу, не лезь ты, щетинистая морда! - Анжи шлепнула коня по храпу.
   Кронци был уничтожен. Он, когда слез с коня, не сознавал, где у него что - тело ушло из-под контроля. Он едва добрел до места, где кончалась утоптанная лошадьми поверхность и начиналась трава. И дальнейшее наблюдал сквозь красную пелену позора. Выпендрился, ага. ..
   Ко всему, Фаффи этого гребаного увели, и теперь Анжелика требовала от эсэсовцев "пару кружков галопом". И те не возражали, и она сейчас неслась, летела, золотоволосая девочка на рыжей кобылке... и Кронци было больно на нее даже смотреть.
   - Кронци.
   Он вздрогнул и обернулся. Хайни Лей.
   - Чего?!!
   - Тебе бы стоило сказать, что никогда не ездил верхом. Им же теперь влетит за тебя...
   - Кому?..
   - Да парням этим из СС. Они же думали, что ездил... Потому парень тебе доверял, решил, что ты спокойно справишься с Фафниром.
   - С кем?!
   - Коня, на котором ты ездил, зовут Фафнир. И раньше он был очень свирепым и капризным. Теперь он старый уже...
   - "Старый"! Унес бы меня этот пенсионер к чертовой матери...
   - Не унес бы. Никуда. Он слепой.
   - Что?..
   - А ты не заметил? У него бельма на глазах... Поэтому на нем детей катают, Кронци. Даже если вскинется - не убежит никуда... Он больше не бегает. Так, наткнется на что своей слепой мордой - и встанет...
   Кронци подошел к эсэсовцам, которые, пока дети отдыхали от езды, собрались в кружок покурить. Он не знал, кто из них кто по званию...
   - Пожалуйста, не рассказывайте отцу, что сегодня было, - скороговоркой произнес он. - Это я виноват, надо было сказать, что я ни разу не ездил верхом... Я тоже не расскажу...
   И тут какой-то эсэсовец - на плацу Кронци его точно не видел - вдруг положил ладонь ему на плечо.
   - Вы славный юноша, герр Борман.
   - Спасибо...
  
   Ну и ладно, подумал Кронци, в школе Гитлера меня научат ездить верхом по-настоящему.
   А меж тем, детская программа на вечер закончилась, "делайте что хотите, пока родители не позовут". Кронци шлялся в поисках Анжи фон Ширах. Но ее нигде не было.
   Ну вот...
   Кронци нарочно вышел туда, где горели огни взрослой вечеринки. Его не гнали - унизительно гладили по голове, спрашивали какие-то глупости...
   - Кронци!
   Звал его Роберт Лей.
   Кронци подошел.
   - Расскажи мне про Фридриха Великого.
   - Что именно? - спросил мальчик. Про Фридриха он знал много.
   - Как звали дракона в "Нибелунгах"?
   - Фафнир, - буркнул Кронци. После сегодняшней верховой езды Фафнира было вспоминать неприятно.
   - Как полностью звали Бисмарка?
   - Отто-Эдуард-Леопольд, герцог Лауэнбург.
   - Сколько будет девятью восемь?
   - 72.
   - Как по-английски "война"?
   - War.
   - Do you speak English?
   - I speak English a little, sir.
   - Ладно. Когда был заключен Версальский договор?
   - 28 июня 1918...
   - ЧТО-О?!
   - Ой, простите, 1919!
   - То-то. Какие страны заключили договор с Германией?
   - США, Франция, Великобритания, Япония... Б-бельгия, кажется... А да! Италия.
   - Это все?
   - Мммм?
   - Португалия, Румыния, Польша, Чехословакия, Боливия, Бразилия, Куба, Эквадор, Греция, Гватемала, Гаити, Хиджаз, Гондурас, Либерия, Никарагуа, Панама, Перу, Сербо-Хорватия, Сиам, Уругвай куда делись?..
   Кронци смущенно опустил глаза. Кажется, он никогда не знал этого списка полностью - и не был уверен, что его учителя хоть когда перечисляли ВСЕ эти страны...
   Тут подошла - нет, подпорхнула - Инга Лей. Кронци уставился на нее - да что там, ее любили все дети. Она была так молода, что не стеснялась подурачиться с ними. И она была так красива... какими бывают только феи. Вот и сейчас - это тихое сияние волос, глаз, улыбки, платья и жемчуга. Кронци смутился еще больше. А она, кажется, слышала последнюю часть разговора...
   - Роб, ну что ты привязался к парню, - сказала она.
   - У нас м-мужской разговор, Инга.
   - О, извините.
   Испарилась, а жаль... Кронци загляделся ей вслед - чтоб получить щелбан по носу.
   - Раненько начинаешь, - добродушно сказал Роберт. - Впрочем, правильно... Ну, так по-прежнему в мою школу хочешь?..
   - Да...
   - А ну упал-отжался сто раз!! На кулаках!!
   Кронци удивился.
   - УПАЛ-ОТЖАЛСЯ!! - Роберт схватил его за шкирку и швырнул на землю. Кронци сильно ударился подбородком, да и всем телом... но... "в мою школу"...
   Кронци приподнялся на кулаках и стал отжиматься...
   Какое там "сто"!!!
   У мальчика скрипели зубы от боли и неизбежного сознания поражения. В глазах темнело, сколько он в итоге отжался, он не знал...
   - Поднимайся, молодец, - отрезвил его голос Лея.
   Кронци постарался вскочить как можно резвей.
   - А т-теперь скажи мне, Кронци - ты драться умеешь?
   Растерянный взгляд. Что за вопрос?.. С кем тут ему драться?.. Мой Бог, неужели все пропало...
   Кронци сердито нахмурился, набычился, как сумел, и буркнул:
   - Да!
   Роберт повертел головой по сторонам и подозвал... своего сына! Хайни вопросительно поглядел на отца.
   - Ну-ка, Кронци, врежь ему как следует. Хайни, а ты тоже ушами не хлопай...
   Кронци был в шоке. Да что это такое-то?!
   Ладно бы Роберт позвал какого-нибудь тренированного эсэсовца из охраны - ему бы Кронци врезал безо всяких...
   Глаза у Хайни на миг тоже округлились, потом он постарался сделать суровую мордашку. Но от неожиданности у него получалось плохо. Мальчик явно был приучен беспрекословно слушаться отца, но... драться ни с того ни с сего? С тем, кто тебе ничего плохого не сделал? С Кронци Борманом?!
   Мальцы насупленно глядели друг на дружку. Оба они были крепкие, здоровые ребята, но... Кронци было одиннадцать, а Хайни - девять лет.
   - Давай, Кронци, - приказал Роберт. - Те, кто учится в моих школах, выполняют приказы! Считай это приказом!
   - Он моложе, - буркнул Кронци.
   - И что? - спросил Хайни, буравя его взглядом своих серых, по-отцовски чуточку раскосых глаз, - Я тебя не боюсь, не думай.
   - А я уж тем более тебя не боюсь!
   - Заметно!
   - Сопли вытри!
   - Штанишки подтяни!
   Роберт - глаза его блестели - с удовольствием наблюдал этот ритуал задирательства, мальчишки фырчали и шипели, как готовые сцепиться коты. Кронци еще не знает, что в школе ему и такого не позволят - в бой надо кидаться сразу, как только услышишь приказ, а не разводить кошачьи церемонии... Однако, рыцарское поведение Кронци по отношению к младшему мальчишке ему понравилось. Но и бесстрашие Хайни нравилось тоже - Роберт надеялся, что это не оттого, что он, отец, стоит у мальчика за спиной. У порядочного пацана это в кодексе чести - сам задираешься, сам и дерись, а родителей-старших братьев не впутывай...
   Сцепившись и молотя друг друга по чему попало, пацаны покатились по траве. Есть!
   Роберт моментально расцепил их за шкирки, борманенка слегка оттолкнул, своего придержал за шиворот. Они-то до такой степени раскипятились, что теперь уже в слепой ярости рвались друг к другу, так что Роберту пришлось привести их в себя, дав по плюхе. Своего он треснул не слабее, чем чужого.
   - Стоять! Приказ отменяется.
   Мальчики тяжело дышали, взъерошенные, со сверкающими глазами. По счастью, не успели разукрасить друг друга как следует.
   - Руки друг дружке подайте.
   Мальчишки не торопились.
   - Немедленно! - рявкнул Роберт.
   Подчинились.
   К несчастью, драку издалека углядел Борман... и заторопился к месту событий.
   - Что здесь происходит? - мрачно спросил он, - Кронци! Да как ты...
   - Н-ничего, Мартин, - с ясными глазами заявил Лей.
   - Но они подрались, нет?! Я же своими гла...
   - Дружеский матч, - ухмыльнулся Роберт, - Ну видишь - все в порядке. Поиграли пацаны, только и всего.
   - Так точно, герр Борман! - вдруг звонко отчеканил Хайни, - Мы с Кронци просто в шутку...
   - Жеребята, - проворчал тот. Кронци искоса поглядел на отца. Откуда-то мальчику было ясно, что отец очень хочет, чтоб это действительно была просто шутка... А была бы не шутка - за драку с маленьким лейчиком маленькому борманенку влетело бы та-аак... Лей был одним из немногих, с кем Борман старался не ссориться даже по мелочам. А расквашенный нос Хайни вполне мог стать такой мелочью... если бы Роберт захотел этого.
   - Больше не бузите тут, - сказал Мартин Борман, - нашли место! Что вы вообще тут ошиваетесь, рядом со взрослыми? Идите в дом...
   Хайни вдруг подмигнул Кронци - совершенно по-прежнему, по-дружески. Кронци ответил тем же. Ведь в самом-то деле, ссориться было не из-за чего... Оказалось, Хайни не прочь даже обсудить случившееся, и это заставило Кронци слегка нахмуриться - Хайни был моложе, черт возьми, но как-то явно проще, яснее, открытее смотрел на жизнь. Смелее, вот правильное слово... А я...
   Впрочем, если посмотреть на отцов... то же самое.
   Хайни посмотрел Кронци в глаза.
   - Ты на моего отца не обижайся. Ладно?
   - Я уже обиделся. Какого черта он меня заставил драться с младшим?! Я бы со старшим уж лучше... Ты же знаешь - я малышей не трогаю!
   - Я не малыш!
   - Все равно я старше, Хайни! Ну что об этом говорить!
   - Наверно, он хотел посмотреть, что ты сделаешь.
   - А что я мог сделать? Я в школу Гитлера готовлюсь! А там - приказы надо выполнять! - заорал Кронци.
   - Ну ты ж и выполнил.
   - Зато теперь противно до ужаса...
   Отцы их в это время шли по другой бергхофской дорожке и тоже беседовали - куда более мирно.
   - Мартин, по уровню знаний твой пацан заслуживает учиться с парнями на два года старше.
   - Вы серьезно?
   - В-вполне. Пацан он рослый для своего возраста, сильный...
   Да, думал Мартин, да. Но все равно тринадцатилетние ребята выше, сильнее, ловчее... Ровесники будут искоса смотреть на Кронци потому, что он такой умный, достоин учиться со старшими мальчиками. А эти самые старшие ему в физической подготовке спуску не дадут... Бедняга Кронци.
   - Мартин, ты понял, зачем?..
   - Да. Отлично, - Борман улыбнулся.
  
   Инга Лей не ушла, как просил ее муж, мотивируя это "мужским разговором" с маленьким Кронци. Она просто исчезла из их поля зрения, благо густые кусты позволяли. Инга чутко вслушивалась, как Роберт беседует с мальчиком. Когда на сцене появился Хайни, молодая женщина сама не заметила, как стала судорожно обрывать и растирать в ладонях листья с куста...
   Все, что она услышала, казалось ей просто ужасным...
   Двойняшки Хайни и Аннет были детьми Роберта от незаконной жены, Маргариты Гесс. Сейчас ее не было в Германии, и возвращаться она не собиралась. Дети жили вместе с нею в Америке, но иногда гостили у отца - ибо Маргарита прекрасно видела, что ребята киснут и смаргивают слезы, читая его письма, и отлично знала, что Роберт дико тоскует и по ним, и по ней... Сама она в Германию ехать не хотела - боялась, что смалодушничает и останется.
   Да, останется с этой вечно пьяной, циничной, жестокой, хитрющей скотиной.
   Да, останется с Робертом, которого так любила, что эта любовь была несовместима с жизнью - ну, разве что с жизнью в палате для буйных.
   Останется... и погубит тем самым и себя, и детей. Она была достаточно умна, чтоб понимать, куда несется эта безумная колесница - Рейх... успеть бы спрыгнуть вовремя. Ей никогда не нравился хруст костей под ее колесами.
   Звала она когда-то и Роберта прочь с этой грохочущей смертоносной повозки, но он только ухмыльнулся.
   Ибо не мог бросить вожжи...
   Без Маргариты Роберт около года провел в темной, глубокой, вонючей яме тяжкого запоя - она оказалась единственным местом, где он мог жить без отвращения ко всему, почти без сожаления и, самое главное, без соблазна пустить пулю в высокий залысый лоб.
   Приблизительно в это время среди друзей и знакомых Гитлера появилась девочка Инга с гибкой балетной фигуркой, платиновыми волосами, тихим смехом и тихим светом в глазах. Она была так юна и так светла, что казалась заблудившимся ангелом среди бурых чертей. Бурые черти тут же завиляли дворняжьими своими хвостами, принялись растягивать губы в улыбках, скрывающих клыки... и сам фюрер не был исключением. Инга же вежливо всем улыбалась, и большие глаза ее сияли, но это были не кокетливая улыбка и не соблазняющее сияние... Ей было интересно в этой новой компании, кто-то нравился ей больше, кто-то меньше, но не более того. Даже дамы, увидев, что она не представляет ни малейшей опасности для их мужей просто потому, что не замечает их масленых взглядов, успокоились и взяли девушку под свое покровительство. "Она еще совсем ребенок..." В то же время, всех почему-то радовало, что фюрер поддался ее очарованию. Кроме Евы Браун. Но кого интересует мнение Евы Браун?..
   Фюрер пригласил Ингу в Бергхоф.
   И все бы шло как шло, и долго еще он бы вытанцовывал вокруг нее свои старомодные галантные танцы, если б на второй вечер не случилось Явление. Которое, впрочем, никого, кроме Инги, особо не удивило.
   Весь день, как назло, лил дождь, поэтому развлекались в комнатах. И вот в аккуратнейшем салоне, среди мужчин в выглаженных костюмах и дам в вечерних платьях, вдруг невесть откуда появилось существо, которое Инга, лишь увидев, мысленно назвала "Маленьким Чучелом". И которое казалось не более уместным здесь, чем ком грязи на сервированном столе.
   Чучелко было тоже в костюме, но жеваном. Мятая бабочка косо висела на груди несвежей сорочки, воротничок коей был неприлично расстегнут аж на три пуговки. Башмаки и штанины брюк снизу были заляпаны глиной - казалось, человек пришел в Бергхоф пешком, и шел от самого Мюнхена. Круглая рожа чучелка была бледна и блестела от пота, на ней наблюдалась не менее чем двухдневная щетина, к мокрому лбу прилип короткий светлый чубик, притом что все остальное на голове стояло дыбком, по видимости, неделю не мытое. Войдя, Маленькое Чучело ни с кем не поздоровалось и даже "хайль Гитлер" не сказало. Загребая башмаками по сияющему паркету и оставляя на нем грязные следы, Чучелко добралось до дивана в уголке и плюхнулось на него. И - что было уж совершенной наглостью - закурило. Это при дамах-то! Это при фюрере-то!!! Каждый курящий знал, что для этого непотребства в Бергхофе предназначена специальная терраса.
   Самым удивительным для Инги было то, как отреагировали на Чучелкино поведение остальные. Фюрер на миг приложил ладонь к глазам, тряхнул головой - и стало заметно, что он старается не смотреть в его сторону. Другие мужчины украдкой ухмылялись. Кто как. Кто добродушно, кто насмешливо, злобных ухмылок вроде бы не было. Они то и дело покашивались на него, но не подошел никто. Дамы тоже улыбались, стараясь, чтоб этого не заметил фюрер.
   Единственным человеком, который подошел к Чучелку и даже сел с ним рядом на диванчик, была Магда Геббельс. А Инга, которую любопытство против ее воли притянуло довольно близко, даже слышала их разговор, если это можно назвать разговором... Впрочем, и та, и другой говорили нормально, вполголоса, то бишь не делали из разговора секрета.
   - Боб, - сказала Магда ровно, - ну что ты с собой творишь, Господи...
   - Фрррр.
   - Ты себя в зеркале видел, нет? Ты же белый весь - при твоей-то красной роже. .. Отравился, что ли? Тебе лежать надо!
   - Брррр.
   - Да, да, и чай с сухариками. И не выступай!
   - Иди ты!!!
   - Боб... - Магда крепко смазала ладонью по его взъерошенному затылку, - Я хотела как лучше, извини.
   Она поднялась и отошла.
   Ну Чучелко, подумала Инга, ну откуда такое тут?.. Как это сюда пустили-то хоть?!
   Только успела подумать - вздрогнула.
   Воспаленные глаза Чучелка смотрели прямо на нее. Ингу поразило их выражение - это было тихое, безнадежное свечение смертельной тоски, такой, словно ничего хорошего больше никогда и нигде не будет.
   - Простите? - тихо произнесла она, надо же было что-то сказать.
   - Д-девочка, - "о Господи, оно заикается еще!", - п-принеси мне выпить, - сказало Чучелко тоном, не предполагающим возражений. Подумав, добавило:
   - П-пожалуйста.
   - Но... что именно? - спросила Инга робко. Это совершенно неприличное обращение выбило ее из колеи.
   - А это по х... Паррдон, б-без разницы. Что покрепче.
   Магда круглыми глазами посмотрела на непьющую Ингу, которая, краснея, изучала бокалы и бутылки на столе. Инга заметила ее взгляд, смутилась еще больше.
   - Меня попросили... - прошептала она.
   - Кто - этот вон?
   - Да...
   - Тогда бокал не нужен, неси сразу бутылку... О Господи.
   - Фрау Магда?
   - Что?
   - Кто это?
   - А ты не знаешь, что ли?.. Впрочем, откуда тебе, если только в газетах... Впрочем, ты и газет, небось, не читаешь, что совершенно естественно. Рейхсляйтер Роберт Лей во всей красе и величии, - тихо усмехнулась Магда. - Ты не думай, не всегда такой, хотя пьянь, конечно, ужасная. У него баба ушла. Любовь была такая... Вот и заквасил как полк штурмовиков... Вот это возьми, это коньяк. Проблем меньше. Сейчас пару раз глотнет - и срубит его. Что, собственно, и требуется.
   Она бы еще предупредила девушку, чтоб отнесла бутылку - и на том прекратила свое общение с рейхсляйтером, но глянула на него еще разок - и не сочла нужным. Он был явно не расположен к общению с кем бы то ни было.
   Инга протянула Чучелку свой трофей, добытый в бою с превеликим смущением.
   - С-спасибо, девочка, - сказало Чу... сказал рейхсляйтер Роберт Лей. И как брякнет:
   - В-выпьешь со мной?
   - Благодарю вас, но я не...
   - К-как, совсем?
   - Совсем...
   - Нну, тогда посиди со мной, л-ладно? Одному пить т-тоскливо, очень, - сказал он ЖАЛОБНО. Инга вздрогнула от молящего взгляда несчастных больных глазищ. Это были и впрямь глазищи, не глаза... не по величине - по их воздействию на тебя.
   Инга, розовея, присела на диван. Хотя не должна была этого делать и понимала это. Во-первых, Чучелко заставило ее принести ей бутылку. Во-вторых, продолжало "тыкать" ей! В-третьих, не представилось само и не поинтересовалось ее именем!!
   То есть вело себя... отвратительно.
   И в то же время... Инге было его жаль. Ну не могла она, такая молоденькая и романтичная, не посочувствовать человеку, который так переживает трагический финал своей любви.
  
   Со стороны все это выглядело несколько шокирующе и в то же время забавно... только дамы да фюрер, пожалуй, не находили в этом ничего забавного.
   Адольф, похоже, зря выписывал свои петли и распускал хвост. Тут он и оглянуться не успел - как ангелочек и самый драный черт из всех взяли и исчезли, притом никто не заметил - черт ли утащил ангелочка, или же ангелочек сам улетел за ним.
   "Вот-вот, - мрачно подумала Магда, - ты б еще полгода вещал ей о ее красе небесной, а Боб уже дрючит ее во все дыры... Только этого ж не хватало, бедная девка..." На самом деле, Боб заставил ее просто восхищаться - пьяный, немытый, небритый кабан, а девку из-под носа фюрера свел - как свистнул...
  
   Инга сама пошла за ним... как оказалось, в его комнату. Сама не понимая, почему. Не хотела оставлять его одного - ему же так плохо! Она почему-то ждала от него каких-то долгих, откровенных разговоров, готовилась выслушать... ее, маленькую, пока еще интересовали такие вещи.
   Но вот Роберта они не интересовали совершенно, ни в данный момент, ни вообще. Его интересовало абсолютно другое. Бутылка и девочка. Наконец-то девочка. Он уже одичал без женской ласки.
   Девочка действительно оказалась девочкой в том самом смысле, то есть ласки ждать не приходилось, но остановиться он не мог. Без женской дырки он тоже уже ошалел.
   Девочка что-то попискивала и пыталась его отпихнуть.
  
   Не орала в голос Инга от стыда. Сама пошла - сама и виновата... Но сопротивлялась пьяному кабану как могла. Могла она, как ни странно подумать о таком, взглянув на нее, немало. Ее изящное тело было телом не куколки, а балерины - сильным, гибким, упругим... Но он был сильнее, и очень намного.
   Она удивилась - хватило сил удивиться - когда он, взглянув на ее залитое слезами лицо, вдруг отстранился и вопросил:
   - Чего ты ревешь?
   Заикание исчезло бесследно.
   - Я тебя что, насилую?
   - А что же... вы делаете? - спросила она.
   - Так это потому, что ты не даешь мне доставить тебе удовольствие, дурешка, - сказал он грустно. И вдруг заорал:
   - ИДИ ОТСЮДА!!! ПОШЛА ВОН!!! Не хуй издеваться еще надо мной!!!
   Инга вздрогнула, потом увидела, что плачет тут не только она... Самое странное, что бешеный кабан совершенно не по-мужски и не думал скрывать слез. Даже рукой лица не закрыл. Впрочем, он ведь не плакал в прямом смысле - не всхлипывал даже, просто из его посветлевших - еще одно чудо! - глаз лились и лились слезы. Ручейками.
   Она оглядела себя. То, что не могла оглядеть - ощупала.
   От прически ничего не осталось, от платья - тоже почти ничего...
   - Ну и куда, - спросила она тихо, - я в таком виде от вас по коридорам пойду? А, рейхсляйтер?..
   - Роберт меня зовут, - буркнул он. - Вот почему стоит ебать девственниц: смешно. Ты ее ебешь, а она тебя на "Вы" и по званию-должности...
   - Не смешно, - сказала она. Грубость ее коробила. - И потом, вы со мной еще не сделали того, о чем сейчас сказали.
   Сама не поняла, как это выскочило. Но...
   - А ты хочешь, чтоб я сделал?..
   - А просто поспать вы не хотите? По-моему, вам это необходимо...
   - Сопля, не строй из себя Магду, ладно? - сказал он так добродушно, что эта ужасная грубость прозвучала даже ласково, - Не учи меня жить. Лучше дай мне. Тихо и спокойно.
   - А дальше мне что делать?.. После вас?.. У меня ведь будет любимый... когда-нибудь.
   - Если твоего любимого выведет из себя отсутствие кусочка кожи в твоей мандюшке, это не любимый, а хуй знает что.
   Инга сидела на кровати, тихо перебирая случайно уцелевшую нитку жемчуга на шее, как четки. Она абсолютно ничего уже не знала, не понимала, в душе же... обычно там все чувства танцевал красивый кордебалет. Совершенно неясно, с чего кордебалет этот вдруг приобрел какой-то непристойный вид... Странные улыбки, распухшие губы, горящие глазки...
   Роберт вдруг подвинулся ближе - и легким рывком пальца разорвал крепкую нитку. Тынц-тынц-тынц!
   - Что за дрянь ты носишь, - сказал он, - Тебе настоящий надо.
   - А этот разве не...
   - Ты где его взяла?
   - Один молодой человек... Я... я очень пыталась отказаться... ведь такой дорогой подарок, а я не...
   - Понятно. Фальшивый был поклонник. Ты по стуку-то не слышишь? Стекляшки это. Даже не культивированный - простое стекло. Умно покрашенное.
   - Вы ювелир, рейхсляйтер?
   - Химик я...
   - Знаете, - сказала Инга, - а какая по сути разница, жемчуг или стекло?
   Она имела в виду, что смотрится-то одинаково. Но он то ли не понял, что она хотела сказать, то ли сделал вид, что не понял.
   - Разница, - сказал он, - большая. Поменьше, чем меж бриллиантом и кирпичом, но есть. Жемчуг, девочка - это арагонит... тьфу, ты не знаешь этого слова. Карбонат кальция, формула - кальций-це-о-три. Арагонит - он слоистый такой, поэтому требуется добавление органики. В данном случае клея. А клей, ты не представляешь, выделяет моллюск, в раковине которого растет жемчужина. Конхиолин называется. Клей, не моллюск... Ну и воды там немного, куда без нее. Процента два-три, быть может... Натуральный жемчуг - штука забавная. Знаешь, было поверье, что жемчуг - это для порядочных людей, якобы на человеке низком он болеет и умирает...
   - А это действительно так?
   - Могу предположить, что связь между порочностью и смертью жемчуга есть, - улыбнулся Роберт, - На самом деле, жемчуг вообще не стоит носить на голом теле. А человек, подверженный порокам, как правило, вскоре расстраивает здоровье, его кожа начинает выделять всякую дрянь - ну и...
   Она потрясенно смотрела на него, даже, кажется, рот приоткрыла, как в раннем детстве. Пока что ни один из ее поклонников не делился с ней формулой жемчуга и не сыпал ужасными непроизносимыми словами... Впрочем, он не твой поклонник, дуреха, это ты за ним прибежала!!! Думала, ему действительно плохо, еще пойдет пустит пулю в лоб, а он... про конихолин! Или конихолит?
   Он спокойно развалился на кровати и вдруг тихо-тихо, нежно, так, что низкий баритон затрепетал, протестуя против своего превращения в тенор, попросил:
   - Ну иди ко мне. Я тебе не сделаю больно, обещаю.
   - Зачем? - спросила она слабым голосом. - Ну... зачем? Вы... вы меня не любите. Вы меня в первый раз сегодня уви...
   - Вот потому и хочу этого. Увидел бы несколько раз - может, не захотел бы, - с совершенно убийственной честностью ответил он. На ее ресницах задрожали слезы от обиды.
   - Ладно, иди отсюда. Сейчас уже поздно, никто не увидит. А еще лучше - сейчас иди , а наутро езжай домой и попроси матушку побыстрей выдать тебя замуж. Все что-то женское в тебе появится... кроме оболочки, - глухо сказал он.
   - Почему... почему вы так говорите?! - щеки у нее пылали, как в детстве, когда застукают за чем дурным.
   - Потому что женщина, девушка сейчас лежала и получала бы удовольствие. А ты мою лекцию про карбонат кальция слушаешь.
   - Вы так уж уверены, что мне с вами будет хорошо?
   - Конечно, - сказал он лениво. - Уверен. Будем спорить, крошка? На пост рейхсляйтера Германского рабочего фронта?
   - Зачем он мне?..
   - Вот именно - абсолютно незачем, поэтому ты его не увидишь, - засмеялся он, и в серых глазищах заиграли такие теплые огоньки...
   Господи, подумала она, да это ЕМУ нужно, ЕМУ... и ничего плохого он мне действительно не сделает... не сможет... он же чудо в перьях, а не мужчина...
   - Ну что тебе, жалко, что ли? - совсем по-детски спросил он. И она на все махнула рукой... Не хотелось оставлять его здесь одного, с обиженной мордой и почти полной бутылкой. Она поняла наконец, что ему действительно плохо, а грубости, формулы и шуточки - это слабая анестезия...
   В конце концов, подружки столько рассказывали про ЭТО, кто - про рай, кто - про страшную боль... очень, очень интересно было узнать, где же истина.
  
   - Выключите, пожалуйста, свет.
   - Ни за что. Мне слишком приятно на тебя смотреть... И потом, мы люди, а не кроты, чтоб заниматься самым красивым в мире делом во тьме кромешной. Это бездарно.
   Обещание насчет "больно не сделаю" он сдержал. Большим специалистом был в том, что нужно делать с самым нежным и капризным местечком на женском теле. Никакой боли она так и не почувствовала, хоть и старалась, да, очень старалась - каждый самый крошечный нервик был натянут - и от самой ситуации - "я! Первый раз!! С мужчиной!!!", и от сознания того, как все это... выглядит. Со стороны. Тех, кто видел, как я за ним побежала, словно девушка самого невесомого поведения... Правда, мысли эти - как и все прочие - скоро исчезли, остались лишь чувства, и вот с ними-то Инга не могла не то что справиться, но даже разобраться...
   Да, в первые мгновенья было любопытно и в то же время неловко - а потом стало очень тепло, очень хорошо, она со стыдом позволяла ему делать с собой "ужасно непристойные" вещи - и стыд уходил, приходили жар, и радость, и легкость... За какие-то полночи она успела так привыкнуть к нему, словно все шло как должно было, она уже не представляла, что этот человек несколько часов назад был ей незнаком. Он так с ней обращался, словно только она на всем свете была самым любимым и дорогим ему существом - и она вдруг почувствовала нечто схожее... его некрасивая, скуластая мордаха была уже совершенно родной, она словно узнавала, а не видела впервые все его характерные гримаски, усмешечки, движения бровей.
   - Ну, что ты все на меня так смотришь? - спросил он.
   - У вас... - она вдруг осеклась и тихо усмехнулась - дура, действительно дура. Заниматься с человеком любовью и ПОСЛЕ этого "выкать"... - у тебя очень красивые глаза. И губы тоже.
   Он искоса на нее взглянул. Он слышал это - разными словами - от каждой своей женщины.Видимо, это была правда. На него самого в зеркале совершенно не действовало притяжение собственных глаз, а губы... физиономист бы тут ничего особо хорошего не сказал, форма верхней в форме "амурова лука" - безошибочный признак блядской натуры...
   Они помолчали. Молчать вместе оказалось тоже хорошо.
   Потом Инга с мягкой иронией произнесла:
   - Так после этого вы, как честный человек, должны будете на мне жениться?..
   Он тут же отозвался:
   - А я и женюсь.
   - Смеетесь? - она не заметила, как опять сбилась на "вы".
   - Почему? Только ты не давай согласия, детка, когда я тебе это предложу.
   - Вы, хотя бы интереса ради, не хотите узнать, как зовут вашу...хм... будущую жену? А то - то "девочка", то "крошка", то "детка"...
   - А мне неважно, как тебя зовут. Главное, чтоб не Грета. Не Грета ведь?
   Вот ведь зараза такая! - подумала Инга, но ей не было теперь обидно. Было... весело.
   - Не любите имя "Грета"?
   - Слишком люблю, - ответил он просто, и она вторично чуть не дала себе по лбу: дурии-ища!!! Ведь Магда говорила... правда, имени не называла, но тут ведь ежу понятно...
   - Меня зовут Инга, - сказала она.
   - Ну и чудесно, - ответил он. - А меня Роберт. Спи давай...
   Она действительно заснула - объездил он ее знатно...
   А Роберт долго лежал, глядя в потолок, и грустно улыбался. Правда, что ли, жениться... А что, все будет рядом что-то женское, теплое, ласковое. Хорошая ведь девочка. Его как-то странно умиляла и в то же время слегка раздражала ее тихая деликатность по отношению к нему. Грета и с самого начала не была такой... хотя тоже была девочкой. А уж потом... Роберту очень, очень нравилось, как она с ним обращалась. Если всерьез - то так неизменно-уважительно, так спокойно и честно. А если накатывала - на обоих - веселая любовная дурь - то Грете и тут среди его женщин равных не было... Как она задиристо-ласково звала его "Кабанчиком"... Как звонко шлепала по пивному пузу... А когда он, спасая брюшко, перекатывался на него, Грета как-то убийственно приятно почесывала ему загривок и требовала "проявить истинную суть". Кабан лениво, удовлетворенно похрюкивал. Грету его хрюки всегда смешили до колик и она валилась на подушку, захлебываясь и стирая с глаз невольные слезы. Кабан поднимал голову и требовательно выхрюкивал, чтоб загривок чесали еще...
   В Гретином физическом влечении к нему всегда было что-то грубоватое - таким образом она словно предостерегала его от чего-то (мол, смотри, я тебе не кисейная барышня!) - или просто позволяла себе с ним то, чего никогда не могла с другими. В девочках ведь обычно не одобряют грубость и склонность к мальчишеским способам воздействия на действительность. Конечно, все это происходило только наедине - никто и не догадывался, что воспитанная и изящная Грета на такое способна. Она могла повернуть его голову к себе за ухо, если он медлил к ней повернуться, могла проучить за что-то оплеухой или затрещиной (чаще последним, она заметила, что оплеухи его действительно обижают), могла шлепнуть по заднице, чтоб поторопить. Ему это даже нравилось. С другой стороны, она и ему позволяла иногда не церемониться с ней - в частности, брал он ее иногда очень грубо и на самой неудобной поверхности. Грета только шипела, как раздраженная кошка, когда ее швыряли на стол или вообще перегибали через каменный парапет на пустом пляже...
   Все, кабан. Спи и не хрюкай. Греты нет и не будет.
  
   Утром Инга проснулась в одиночестве. Сонно оглядела комнату и увидела, что на стуле стоит ее чемоданчик... Роберт позаботился о том, чтоб ей с утра не пришлось идти к себе в отрепьях, оставшихся от вечернего платья.
   Щелкнул замок.
   Она инстинктивно натянула на себя одеяло, не враз узнав вошедшего. А узнав, только брови подняла.
   Это было ее вчерашнее чучелко - ее первый мужчина, ее Роберт. Морда ясная, выбрита до блеска, глаза горят. Коричневая форма отглажена до неправдоподобия, из-под кителя сияет белоснежный ворот сорочки, сапоги как зеркало... Разгильдяйская походка, прибитый хребет - где все это? Шаг строевой, осанка боевая - грудь колесом, башка вздернута. Нос кверху. Ох мы какие... когда трезвые! Или вправду собрался делать предложение?..
   Роберт подошел, склонился над ней, поцеловал. От него пахло одеколоном.
   - Сколько времени? - спросила Инга почему-то шепотом.
   - П-полдень.
   - Ничего себе...
   - Да л-ладно. Фюрер тоже только что встал... И уже передал мне, что хочет меня в-видеть. П-по всей видимости, будет немножко ебать за вчерашнее. Б-без вазелина.
   Инга смущенно фыркнула - ей... хм... представилась эта малоприличная и маловообразимая сцена. Но Роберт, надо сказать, вовсе не выглядел обеспокоенным будущей выволочкой у фюрера.
  
   Даже умывшись, одевшись и приведя себя в порядок, Инга осталась какою-то сонной... и ей это даже нравилось.
   На веранде она увидела Магду. Та подняла на нее свои светлые, все замечающие глаза.
   - Доброе утро, Инга.
   - Доброе утро, фрау Магда, - сказала Инга сиплым басом.
   Фрау Геббельс в ужасе прошептала:
   - Детка, ты что, пила вчера?!
   Инга откашлялась. Ей было смешно.
   - Нет, я вообще никогда не пью... Это я не проснулась еще...
   - Мой Бог, я уж подумала, что Боб и тебя напоил...
   - Это и ему никогда не удастся.
   Магда проницательно улыбнулась.
   - Зато кое-что другое, я полагаю, ему удалось?
   - Да, - спокойно сказала Инга.
   - Вижу уж. Ты стала другая... Не вздумай и дальше иметь с ним дело.
   - Он мне ничего плохого не сделал.
   - Я знаю. Боб нежен с женщинами, - отозвалась Магда, давая понять... слишком многое она давала понять. Но Ингу это почему-то совсем не задело.
  
   Дальнейшее было не столь безоблачно. Став женой Роберта, Инге пришлось привыкнуть ко многому. К тому, например, что пьет он постоянно. Он мог быть чуть навеселе, мог ходить, пошатываясь, и реветь на своих подчиненных, мог лежать трупом - но совершенно трезвым не бывал никогда.
   А еще - к тому, что его почти никогда нет дома.
   А еще - к тому, что ты никогда не узнаешь, действительно ли он работал или кого-то трахал.
   А еще - к методам скорой домашней помощи при алкогольном отравлении.
   А еще... да много было этих "еще".
   Сначала она даже не знала, как его называть. Звала Робертом, но ему это явно не нравилось - официальное... Бобом его звали друзья. До "Бобби" Инга никогда б не додумалась по отношению к нему, он был очень намного старше. И слава Богу, что не додумалась - получила бы взрыв ярости и не поняла бы, за что. Только Грета звала Роберта - "Бобби"...
   В конце концов из "Роберта" вполне естественным путем образовался "Роб". Когда Инга была обижена, зла, возмущена - такое случалось - она невольно переходила на "вы" и "Роберт". Он кривился - но она списывала это на его ответное раздражение.
  
   Инга никогда не стала бы подслушивать разговор Роберта с сыном - если б не одно важное обстоятельство.
   В последнее время она очень живо интересовалась взаимоотношениями Роберта с его детьми (а наблюдать их в общении случалось так редко, ребята ведь только иногда приезжали в Германию!) Дело было в том, что Инга наконец-то почувствовала в себе новую, созданную Робертом и ею жизнь... у нее никогда не было задержек, а тут уже восемь недель... и теперь ее очень сильно волновало, каким отцом этот человек будет ребенку.
   Своим детям, как ей казалось, он был отцом прекрасным. Хайни и Аннет в его свободные минуты не отлипали от него, да и он плевал на все, в том числе и на Ингу, чтоб подольше с ними побыть...
   Да, ей казалось, что он, как ни странно, идеальный отец...
  
   До сегодняшнего случая.
  
   Она тихо шла за Робертом и Борманом по дорожке, держась в отдалении - Борман был ей неприятен, да и ходить по пятам - после подслушивания-то - воистину только Бормана и достойно.
   Когда Роберт с Борманом расстались наконец, она сделала все, чтоб попасться мужу на глаза. Она была возмущена до глубины души - но проявлялось это только в том, что она перебирала нитку жемчуга на шее. На этот раз - настоящего.
   Заметив ее, Роберт подошел.
   - С-скучаешь?
   - Нет, Роберт. Скучать не приходится.
   Он понял, что она не в себе.
   - В чем дело? - спросил он спокойно.
   - Извините, но я нечаянно оказалась рядом, когда вы говорили с Кронци... а потом позвали Хайни.
   - По-моему, я сказал тебе, что это все тебя не касается, - резко ответил он.
   Она сочла за лучшее не услышать этого и очертя голову кинулась в атаку:
   - Роберт, как вы могли! Это... отвратительно! Вы же их буквально стравили! Нарочно!!
   - Все сказала?..
   - Нет. Не все.
   - Слушаю, слушаю.
   - Щенков вам дрессировать, - тихо сказала она, бледнея, - а не мальчиков воспитывать.
   - Воспитай хоть одного, потом свистеть будешь, - спокойно ответил он. - И не "выкай" мне, изволь уж.
   Она смотрела на него, не узнавая. Разным он бывал, спьяну-то, но таким... таким пугающим она его еще не видела и не предполагала, что увидит.
   - Роберт, - выдавила она, - простите, мне... страшно. Позвольте, я... я домой поеду... - зачем-то она глупо добавила:
   - Вы же меня учили водить авто. Я умею...
   - Куда ты поедешь, балда? Ночью? По серпантину? Я те так поеду!.. - добродушно отозвался он. - И шофера не трожь, он с эсэсовцами сидит и напился уже. Иди погуляй по парку, остынь...
   Повернулся и ушел.
   Она действительно пошла куда-то по дорожке... просто подальше, подальше от этих веселых огней, под которыми пьют вино, танцуют, флиртуют странные мужчины и женщины, которые считают, что вести себя так, как Роберт - это нормально.
   "Воспитай хоть одного..."
   Как у него получилось воспитать таких чудесных детей, как Хайни и Аннет?..
   Впрочем, его ведь и тогда никогда не было дома, наверное? И это - заслуга той самой Греты? Грета. Маргарита Гесс...
   Откуда-то из кустов выбежал разгоряченный Хайни. В сумерках неугомонная ребятня явно играла во что-то, требующее пряталок и догонялок. В индейцев каких-нибудь... Хайни чуть не наткнулся на нее.
   - Ой, фрау Инга, прошу прощения, - он выговорил это не на бегу, специально остановился. Воспитанный мальчик... Инга придержала его за плечо и долго, странно смотрела на него. Она никогда не видела Маргариты Гесс, но ясно было, что от нее пареньку достались лишь волосы - куда темней, чем у Роберта, в каштановый отлив. В остальном - на нее смотрела маленькая, юная, совершенно леевская мордашка, круглая, скуластая, глаза с чуть заметной странной раскосинкой - не монголоидной, прямой, а чуть сбитой вниз - внутренние уголки глаз выше внешних. Впрочем, сложением маленький Хайни, наверно, пошел все же в маму - стройненький, тонкий. Хотя - что можно сказать о будущем мужском сложении девятилетнего мальчишки?
   - Фрау Инга, - произнес Хайни, слегка испуганный ее взглядом и молчанием, - С вами все в порядке?.. Может быть, вас проводить к дому?
   - Нет, спасибо, Хайни, - сказала Инга, все еще держа мальчика за плечо. - Слушай, скажи мне...
   - Да?
   - Зачем ты сегодня подрался с Кронци?
   - Отец сказал.
   - Но разве Кронци тебя чем-то обидел?..
   - Нет, - Хайни смутился. Инцидент с Кронци был давно исчерпан, и он не понимал, зачем этот разговор.
   - А если отец тебе скажет - пойди убей кого-нибудь? Пойдешь? - Инга понимала, что не стоит так разговаривать с ребенком, что из нее прут бессильная ярость и обида, но не могла сдержаться, - А если скажет - пойди прыгни с крыши? Пойдешь?!
   В ее голосе заплескались слезы. Хайни слышал это - и ужасно ее пожалел. Он совершенно не помнил о том, что она взрослая дама, жена его отца. Сейчас она была ребенком, а он - мужчиной.
   - Он так никогда не скажет, - со спокойной уверенностью произнес Хайни. - Он, я думаю, он скорей сам убьет или прыгнет, чем я или Аннет... Или чем мама. Или вы.
   - Ты... правда так думаешь?
   - Правда.
   - Ладно... беги, Хайни. Я тебя... задерживаю. Извини... - она сняла дрожащую ладонь с его плеча.
   - Да ладно...
   - Беги, говорю...
   Он нырнул в кусты и некоторое время с тревогой наблюдал за ней оттуда. В сумраке Инга была похожа на тонкое белое привидение на бергхофской дорожке.
   Когда она медленно пошла назад, Хайни облегченно вздохнул и побежал искать этого засранца Кронци. Под лопух он, что ли, спрятался?..
  
   2. Мартин
  
   Это не было фарсом. В тайну происхождения нового ученика был посвящен лишь директор.
   Кронци пришлось пройти расологическую комиссию, где его измерили и взвесили, проверили общее состояние здоровья, высчитали цефалический индекс и долго сравнивали цвет его глаз с жутковатой табличкой, на которой рядами были налеплены разноцветные стеклянные радужки.
   Общеобразовательный экзамен он выдержал, как и сам чувствовал, с блеском.
   Спортивная же подготовка...
   Его заставляли бегать кросс и стометровку, прыгать в длину и высоту, сигать в воду с десятиметровой вышки (у Кронци еще на ступеньках вышки начали дрожать коленки, а летел он в воду, слепой и глухой от ужаса), и, наконец, зашнуровали на нем боксерские перчатки и велели выходить на ринг. Раньше Кронци боксом не занимался, но это никого не интересовало. Проверяли не боксерскую технику, а смелость и упорство.
   Соперник Кронци был не менее чем на три года старше. У него были уже совсем взрослые, широкие плечи, по-мужски мускулистые руки... и каменная физиономия. При одном взгляде на нее Кронци понял, что снисхождения не жди. В глубине души он знал, конечно, что убить его этому громиле не дадут, но вот хорошенько побить... Битым быть не хотелось. Очень. Кронци выходил на ринг, слыша только звон крови в собственных ушах... Он чувствовал, что ему нужно - слепая ярость. Она не дает чувствовать боль, с ней вообще обо всем забываешь...
   Взрослый парень долго играл с мальчишкой, он-то был техничный боксер. Обижал и дразнил внезапными болезненными, но неопасными для здоровья ударами, нарочно выводя из себя. Кронци долго не поддавался. Подражая танцу старшего соперника, осторожничал, прикрывался, ускользал. Оказывается, если ты мал, это тоже преимущество... потому что ты шустрее, и по тебе труднее попасть... И все же очередной удар - вскользь по брови, в глаз щекотно и подло потекла горячая струйка - вывел его из равновесия, и он рванулся на противника, слепо молотя куда попало...
   ... и очнулся уже вися на канатах. В голове была звенящая пустота. Так бывает, когда тебе вышибли мозги, наверное?..
   До сведения Кронци довели, что он зачислен в четвертый взвод, где учились тринадцатилетние. "В нашей школе возраст значения не имеет, значение имеют лишь знания и спортивная подготовка". По спортивной Мартин как раз еле укладывался в нижние границы нормативов для старших пацанов.
   Ко всему, Кронци приехал в школу, уже зная, что там он будет не Кронци (какое счастье!)
   И не Борман, как выяснилось (а кто же тогда?)
   Как кто. Мартин из гау Бавария...
   Школа не знала сословных и каких-то иных различий, все мальчики тут были равны, фамилий не было. Имя и откуда. Очередность соблюдалась только строевая - поэтому Мартин, самый маленький, последний в строю, должен был на перекличке называть себя последним. Неплохая возможность как следует запомнить, как зовут всех остальных... но это он понял только утром.
   Мартин надел свою школьную форму. Сидела она прекрасно. Он чувствовал ее чистенький хруст, ее новенький запах... Некто из старших показал ему его кровать и шкафчик. Впрочем, не ему одному. Оказалось, недоукомплектованный (в результате исключения двух не справившихся с программой парней) четвертый взвод доукомплектовали Мартином и еще одним парнишкой, естественно, тринадцатилетним. Мартин искоса изучал второго новичка - и решил пока не предпринимать попыток подружиться. Тот был высокий, тоненький, с вьющимися, мягкими даже на вид светло-каштановыми волосами, узким девчоночьим лицом, большими глазами... и какой-то... слегка сонный, что ли. Не от мира сего. Новенькая форма его явно не волновала так, как Мартина, и на шкафчик свой он посмотрел так, будто это непонятно что и для чего... В общем, ну его. Для начала надо посмотреть на остальных ребят.
   Надо сказать, что, кроме информации о кровати и шкафчике, новичкам не объяснили НИЧЕГО. Пусть ориентируются на местности, как умеют...
   Был вечер. В казарме не было еще никого, кроме Мартина и второго мальчишки.
   Надо бы разобрать чемоданчик, подумал Мартин. И разложить все по местам (кроме повседневной, были выданы комплекты парадной и спортивной формы). Он приоткрыл чужой шкафчик, посмотрел, как там. И разложил-развесил свое точно так же.
   А тот пацан удивленно наблюдал за ним... а потом тоже взялся за свои вещи, но укладывал-развешивал все без интереса, кое-как. Вот чудило.
   Грохот каблуков по коридору. В спальню влетает светлогривый табунок рослых мальчишек... и моментально замирает в строю у двери.
   Мартин поднялся с койки, второй новенький так и замер у своего полураскрытого шкафчика, из которого торчал рукав спортивной куртки.
   Старожилы стояли, беззастенчиво разглядывая новичков.
   Мартин сразу обратил внимание на высокого, широкоплечего парня. Круглая, аккуратно подстриженная светло-русая голова, чуть скуластое нахальное лицо со слегка прищуренными глазами, белесый старый шрам на лбу - настоящая уличная шпана, хоть и затянутая в форму. Явно не стоит ссориться...
   Но тот молчал. Зато к новичкам строевым шагом направился жилистый, тощий паренек с рыжими волосами, острым личиком, острым носом - настоящий лисенок. Он пронзительно посмотрел на них и вдруг гаркнул, вскинув руку:
   - Хайль Гитлер!
   - Хайль Гитлер, - ответили они. Мартин быстро и бойко, как учили в Бергхофе, второй мальчик - несколько оторопело, словно в первый раз слышал обращенное к нему нацистское приветствие.
   Рыжик проорал:
   - Новички! Смирррна!
   Они вытянулись - руки по швам.
   Рыжик подошел к шкафчику Мартина, рывком распахнул дверцу. Придирчиво оглядел разложенные вещи, бросил на Мартина косой лукавый взгляд и молча перешел к шкафчику второго новичка. Распахнул. И вдруг с ухмылкой широким жестом показал на его содержимое остальным... Мальчишки загоготали, глядя на скомканное тряпье на полках. Рыжик быстрыми, злыми движениями принялся выкидывать всю эту чушь прямо под ноги парню. Тот, побледнев, глядел на это расширившимися глазами, губы у него заметно дрогнули:
   - Что ты де...
   - Мааалчать! В шкафчике должен быть порядок! Бери пример с товарищей! - насмешливо продекламировал Рыжик и вдруг приказал:
   - А ну присесть-подпрыгнуть тридцать раз!
   - Что?..
   "Ну дурааак... - подумал Мартин. - Да он что, вообще не понимает, КУДА попал?"
   - Присесть-подпрыгнуть!
   - Ты шутишь, что ли?.. Чего ты раскомандовался?..
   - Он дневальный, - лениво произнес тот, шпанистый парень со шрамом. - И ты лучше выполняй приказ, отказник. А то хуже будет...
   Мальчишка сглотнул, покраснел, опустил глаза. Присел, подпрыгнул...
   - Считать! - приказал Рыжик.
   - Раз... - голос парня звучал тоскливо, а к счету "тридцать" уже дрожал.
   Хлюпик какой, подумал Мартин. Ему не было жалко этого дурного пацана, потому что хотелось быть таким, как "старички", а не как он... Когда он свое отпрыгал, Рыжик приказал остальным:
   - Взвод, вольно!
   И они направились к своим койкам, попинывая валяющиеся на полу вещи новичка - видимо, в качестве возмездия за то, что пришлось из-за него долго торчать у двери. Тот кинулся все подбирать, ни на кого не глядя...
   Шпанистый пацан первым подошел к Мартину (у того сердце так и подпрыгнуло!), по-взрослому протянул руку.
   - Здорово. Я Вернер. А ты кто будешь?
   - Я Мартин...
   - Откуда?
   - Гау Бавария...
   - А точнее?
   - Мюнхен.
   - О! Это наци!
   - В смыыысле?..
   - Ну в смысле это здорово. Мюнхен, это же какой город?
   Ну да, подумал Мартин, ТАКОЙ. Там все начиналось. А "это наци" - видимо, местное "это отлично".
   - Слышали, - сказал Вернер громко, - Мартин из Мюнхена.
   Одобрительное цоканье и свист.
   - А я из Кельна буду... Мартин, - продолжал парень, - А чё ты мелкий-то такой, прости, конечно?
   Огрызнуться? Нет. Потом насмешек не оберешься, когда они узнают...
   Мартин тихо ответил:
   - Потому что мне одиннадцать лет, Вернер.
   - Чегооо?! А как ты... как тебя... в этот взвод-то? Ошибка, что ль?
   - Нет.
   - А нормативы ты выполнил все?
   - Выполнил...
   - Ну тогда ладно, - Вернер добродушно улыбнулся, - Тогда оставайся, я разрешаю.
   Это была шутка. Мартин с облегчением вздохнул. С теми, кто не нравится, не шутят - шутят над ними.
   Пацаны по очереди подходили с ним знакомиться, хлопали по плечу. Всех он, конечно, сразу по именам не запомнил - как-никак их было тринадцать человек... ну ладно, уже завтра всех буду знать, подумал он. Лисенка-дневального звали Зигги.
   - Ну Зигфрид, - несколько смущенно признался он. - Но пока лучше Зигги...
   - Дурак, отличное имя. И что ты все время... - фыркнул Вернер, - "Нибелунги" все-таки...
   - Что-то не припомню я рыжих в "Нибелунгах", - вздохнул Зигги.
   Штефан...
   Курт...
   Ханс...
   Еще Ханс... ("Засоня-Ханс, это чтоб различать", - откомментировал Вернер)
   Мальчишка с именем, еще более серьезным, чем у Зигги - Адольф - оказался неуклюжим и каким-то слегка недотепистым...
   Кристиан...
   Михаэль...
   Фриц...
   Рихард...
   Вольф и Рудольф - да, именно так, вместе и подошли. Близнецы. Оба крепкие, серьезные и мрачноватые. Тоже... серьезные имена. Мартин предположил, что отец мальчишек - из старых бойцов. Вольф - было старое партийное прозвище Гитлера, а Рудольф - это в честь Гесса. Но вслух он свое предположение высказывать не стал. Сейчас не стоило вспоминать Гесса...
   А второй новичок, сложив свое барахлишко, натянуто сел на свою койку да так и сидел там... пока Вернер, валяясь на своей, не сподобился наконец обратить на него пренебрежительное внимание:
   - Ну, тебя-то как звать?
   - Йоахим, - тихо ответил тот.
   Больше его ни о чем не спросили. "Выпендрежное имечко", подумал Мартин.
   Он вытянулся на своей койке и блаженно, устало - скатывало нервное напряжение - слушал тихую мелодию своей новой жизни - негромкую болтовню товарищей: почти мужской уже голос Вернера и переменчивый треп Зигги - то скороговорка, то врастяжечку - слышались чаще всего.
   - А Цезарь приходит...
   - А Лотар ему говорит...
   - Какой Лотар?
   - Ну Боже, здоровый Лотар, из третьего взвода...
   - Хефнер, мудак, мне чуть морду не...
   - Блядь, - это Вернер, конечно, - Хефнер уже мне всю плешь проел. Я ему сам скоро морду...
   - Ты че? Он штурмбаннфюрер!
   - Он штурмбаннуёбок! Приличные парни на фронте все, а эта гнусь висложопая плешь мою ест!!! Он че, думает, Вернерову плешь проедать - это вроде как помочь победить врага, да?..
   Ха-ха-ха!!!
   - ВЗВОД, ВСТАТЬ!!! СМИРНАААА!!!
   Мальчишки взлетели с коек так, словно под ними взорвались матрасы, и вытянулись.
   В дверях стоял некто - Мартин никогда б не подумал, что такое небольшое, худое, бледное существо может так орать. Чем-то этот молодой человек в эсэсовской форме ему кого-то напоминал...
   - АААТБОЙ, ВЗВОД!
   Дверь хлопает.
   - Хайль Гитлер, - негромко произносит Вернер, - Убрался. А то задолбал тут спать и пердеть во сне...
   Дверь распахивается.
   - ВЗВОД, СМИРНАААА!!! ВЕРНЕР!!! ШАГ ВПЕРЕД!! КТО БОЛТАЛ?! ТЫ БОЛТАЛ?!
   - НЕТ, ШТУРМБАННФЮРЕР!!! - гаркает Вернер не тише, чем этот тип.
   - А КТО?!
   - НИКТО, ШТУРМБАННФЮРЕР!!!
   - НО Я СЛЫШАЛ!!!
   - НЕ МОГУ ЗНАТЬ, ШТУРМБАННФЮРЕР!!!
   Мартину становится смешно - Вернер словно старается переорать эсэсовца, и выходит неплохо... Хорошо, что в Бергхофе - да еще и в семье Бормана - у него была изрядная практика по сдерживанию эмоций. Остальные парни, видимо, от школьной практики, тоже сдерживаются... лишь со стороны этого недотепы Йоахима доносится отчетливое фырканье.
   И эсэсовец слышит его.
   - Это кому там так смешно? - произносит он вдруг совершенно нормальным голосом, без всякого ора. - Вернер?
   - Это новенький, штурмбаннфюрер, - Вернер моментально настраивается ему в тон.
   - Как звать его, Вернер?
   - Йоахим, штурмбаннфюрер.
   - Два шага вперед, Йоахим!
   Парень уже сам не рад, что засмеялся... это заметно. Он опять бледен, как тогда, когда влип со шкафчиком.
   Эсэсовец пристально смотрит на него маленькими беспощадными глазами.
   - Ты смеялся?
   - Я, - тихо отвечает мальчик, пряча глаза.
   - "Я, штурмбаннфюрер". Повторить!
   - Вы - штурмбаннфюрер.
   - А ты - идиот! - усмехается эсэсовец. - Повторить!..
   Тут с этим странным пацаном что-то происходит. По его телу пробегает волна дрожи, он вскидывает голову и ясно, четко ПОВТОРЯЕТ, глядя в глаза эсэсовцу:
   - А ты - идиот!
   Все живое в казарме на миг замирает, словно из воздуха вдруг высунулась острая, злая морда дьявола и обвела всех пронзительным, леденящим взглядом желтых глаз... Сейчас-сейчас-сейчас, стучало у всех в висках, произойдет что-то, что-то, что-то... плохое. Плохое! Плохое?..
   Эсэсовец подходит к Йоахиму - не слишком близко, будто это - гадость, от которой воняет.
   - Ну-ка, шпак, - произносит он ласково, - китель снять!..
   Йоахим слушается. Понял уже, что невыполнение приказа - лишнее унижение.
   - Гимнастерку снять!
   Йоахим стоит обнаженный по пояс. Все смотрят на него, Мартин тоже. Кожа у него белая-белая. Ни тени загара.
   - Нагнуться!
   Йоахим медленно нагибается.
   Эсэсовец обводит мальчишек взглядом.
   - Зигфрид!
   - Здесь, штурмбаннфюрер!
   - Ну-ка, всыпь ему. Чтоб знал, куда попал. Десяток.
   Зигги бледнеет - как Йоахим. Но тем не менее расстегивает и вытягивает из петель ремень...
   Мартин невольно жмурится и поэтому просто слышит звонкие шлепки и всхлипы, шлепки и короткие стоны...
   - Взвод, вольно!
   Хлопок двери.
   Йоахим тихо плачет. Никто не смотрит на него - теперь уж не от пренебрежения, а из сочувствия. Каждый здесь хоть раз, да заслужил такое же наказание...
   - Кто это? - спрашивает Мартин у Вернера.
   - Хефнер. Он вроде воспитатель, ну, так называется. Но звать его надо по должности - штурмбаннфюрер. Хорошо, что свалил - вообще он тут и спать должен... Мудак редкий, что там.
   Вернер вдруг поворачивается к Йоахиму.
   - Эй! Йоахим!
   Парень не поднимает головы, пряча заплаканное лицо в подушку, и голос его звучит глухо.
   - Чего?..
   - Ты правильно ему ответил. Он правда идиот. Ты молодец. Только не спи на ходу, и будешь наш парень.
   - Угу...
   - Эй, - подает голос Зигги, - Ты, слышь? Я ведь тебя не в полную силу бил. Учти!
   Йоахим поднимает голову и смотрит на Зигги. Его девчоночье, нежное лицо покраснело от слез.
   - Спасибо, - говорит он. - Большое. Огромное! - и снова роняет голову, и все слышат звуки уже самых настоящих рыданий...
  
   Как понял Мартин потом, мелодия его новой жизни по большей части состояла из звуков резких, коротких, дробных. И громких.
   Встать!
   Сесть!
   Хайль!
   Раз!
   Два!
   Три!
   Взвод, марш!
   Зиг хайль!
   Бах-трах-бум-ку-клукс-клан-чпок-бряк-шмяк-бля-встать-зиг-хайль!!!
   А этот Йоахим так и остался таким же. Уже на первом - для него и Мартина - утреннем построении умудрился опять показать себя в худшем смысле слова. И никого-то не интересовало, что он после вечера, в который его заклевали, выпороли и велели не спать на ходу, не заснул всю ночь...
   Мартин утром вскочил бодро, его и дома приучили рано вставать. Вместе со всеми он летел умываться, чувствуя горячие локти и плечи других парней. Только Вернер остался:
   - Ханс, засоня! Подъем! Йоахим! Подъем! Быстро!!!
   Он скинул обоих на пол. И тоже побежал умываться.
   Построение.
   Мартин - по росту - последний в строю, но ему наплевать. Он же самый младший. В тринадцать он будет как Вернер, который стоит первым. А может, и повыше.
   А Йоахима впихнули в строй где-то посередке - он довольно рослый...
   Перекличка.
   Вернер, бодро, громко, четко, словно задавая тон всему строю:
   - Вернер, гау Кельн-Аахен!
   - Кристиан, гау Франкония!
   - Курт, гау Кобленц-Трир!
   - Ханс, гау Вестмарк!
   - Фридрих, гау Курмарк!
   - Штефан, гау Силезия!
   (негромко и сонно):
   - Йоахим... (пауза. Общее недоумение. Он соображает что-то...) Веймар...
   "Да что ты за идиот такой!!!" - негодует Мартин.
   - Гау Тюрингия, - вполголоса произносит Вернер.
   Перекличка продолжается...
  
   Мартину тяжело, очень тяжело равняться с тринадцатилетними парнями в спорте и военной подготовке, но, во-первых, благодаря Вернеру все они смотрят на него спокойно и уважительно - одиннадцать, а вон какой! - а во-вторых, есть тот, кто хуже его, несмотря на свои тринадцать...
   Йоахима то и дело шпыняют, орут на него, колотят кулаками и прикладами винтовок, лупят ремнем в казарме, но это дела не меняет... он все так же смотрит на всех с потусторонним недоумением. Он не ленив - просто всегда спит наяву.
   Кто лентяй - так это Штефан... но Вернер прекрасно умеет с ним управляться: для этого достаточно назвать его Штефанеком и предположить, что он, наверно, поляк. "Я силезец, ты, придурок1 И такой же ариец, как ты!!!"
   Рыжий Зигги - проныра и ходячая сплетня, а еще - мелкий торгаш, а еще у него, похоже, есть какие-то связи с кем-то из воспитателей. Не с Хефнером, конечно. Но Зигги всегда все знает и всегда может достать что ты хочешь (кроме алкоголя и сигарет), лишь бы у тебя водились деньги...
   Зигги ценят. Не столько за это, сколько за то, что он умеет обращаться с Цезарем.
   Цезарь - это прозвище, из-за того, что этого пятнадцатилетнего подонка зовут Юлиус. Младшие ребята считают именно так. Кое-чего они не знают...
   Старшим можно - это одобряется - проверять, все ли в порядке у младших. И они делают это - кто нехотя, кто с удовольствием - но лишь Цезарь делает это слишком часто...
   В школе Адольфа Гитлера царствовал Устав.
   Устава было слишком много, он был везде - разве что в уборную не ходил вместе с мальчишками и не заставлял мочиться по приказу. А так от него нигде было не спрятаться, и оттого он казался - во всяком случае Мартину - невидимым, но бесспорно живым существом. Устав следил за тобой и заставлял делать все, как он хочет. Если не делаешь - будешь наказан. Неизбежно. В любом случае.
   И взаимоотношения с Уставом у всех были разные.
   Вернер, к примеру, с ним дружил и здоровался за руку. Зигги умел слегка дурить ему голову и отводить всевидящие глаза - а может, Устав сам по какой-то причине закрывал их на некоторые его проделки. А на "шпаке" и "отказнике" Йоахиме Устав словно бы издевательски катался верхом, жестко пришпоривая каблуками - и мальчишка пошатывался под его изрядным весом...
   Что же до Цезаря... Цезарь был цепным псом, телохранителем и карателем при этом строгом, беспощадном невидимке.
   Цезарь - высокий, стройный парень с всегда высокомерным лицом, пухлые губы презрительно сжаты. Осанку и выправку его на плацу ставят в пример - что там, до Юлиуса далеко и эсэсовцу Хефнеру. Впрочем, всем далеко до Юлиуса - у него отличная память, он никогда не готовится к занятиям, сходу запоминая все лекции. Юлиус - прекрасный спортсмен и лучший боксер школы. По счастью, Мартин тогда встречался на ринге не с ним... Юлиус дерется с холодной ненавистью, ему трудно было бы не ввалить сопляку по полной программе.
   Юлиус держится некоронованным королем школы - а точней, ее юным фюрером. Его уважают преподаватели, воспитатели и тренеры. Его побаиваются даже старшие парни, потому что любая попытка выяснить отношения с Цезарем кончится попыткой выяснить отношения со всем его взводом - так уж Цезарь выдрессировал парней из него... а кому охота связываться со стаей пятнадцатилетних мускулистых волчат?
   Администрация школы закрывает глаза на то, какими методами иногда пользуется Юлиус из гау Восточная Пруссия, чтоб "подтянуть" отстающих мальчишек... а скорее, не закрывает, просто не ведает, какими именно. Но ей нравится мальчишка, который заботится о чести школы. Да. Для Юлиуса лозунги, висящие в холле - не пустой звук.
   Младшие парнишки - особенно те, у кого что-то не в порядке с Уставом - трепещут, если Юлиус обращает на них свой светлый, пренебрежительный взор. Потому что нет ничего страшнее этого взора, сопровождаемого ленивым, врастяжку голосом Цезаря:
   - Я слышал, в этом взводе есть девчонки?..
   Если девчонка во взводе - ты, ты медленно поднимешься с койки и побредешь туда, куда скажет Юлиус. А Юлиус знает замок Зонтхофен, в котором временно расположена школа, назубок, как программу НСДАП, как все эсэсовские звания... и знает, конечно, в нем такие закутки и закоулки, куда никогда не заглянет никто из взрослых. А уж из ребят - тем более. Ты не можешь рассчитывать ни на чью помощь - ты позоришь взвод, школу, фюрера, ты барышня в штанах... В темном уголке тебя будут ждать двое-трое верных дружков Юлиуса из его взвода...
   Парни, не имевшие проблем с Уставом, полагали, что Цезарь и его "легионеры" всего лишь всегда готовы припугнуть слабенького парнишку. Может, слегка поколотить - чтоб подумал над своим поведением и подтянулся. Ни одна "девчонка" никогда не рассказывала о том, что происходило с ней там, в темноте - самые младшие тем не менее не могли сдержать слез. И Юлиус строго напоминал:
   - Мальчики не плачут, деточка!
   - Смотрите, - предупредил как-то Зигги Мартина и Йоахима, - Цезарю не попадайтесь. Он не любит плакс и слабаков!
   Мартин и бровью не повел - ибо не считал себя ни тем, ни другим. А Йоахим только посмотрел на Зигги своим малохольным взглядом и понурился. Кажется, у него были все шансы встретиться с Цезарем в темном закоулке...
   Мартину неведомо об этом недотепе ничего, кроме того, что он из Веймара. Да и никому другому - тоже. Йоахим никогда не испытывал особого желания учиться в этой школе - он был несчастная жертва родительского тщеславия... а ведь в веймарском отделении Гитлерюгенд у него все было вполне хорошо. Мальчик из артистической семьи, он отлично играл на гитаре и писал стихи, стараясь, чтоб из них получались песни. Песенки у него совершенно не походили на гитлерюгендское горлодранство на стишки Бальдура фон Шираха, но их очень хорошо было слушать ночью у костра в походе... и за песни эти юные волчата-гитлерюнген даже прощали Йоахиму его странности. Ну что тут сделаешь - у каждого свой талант, плохо., когда совсем нету никакого... А даже сутулый очкастый Клаус - и тот получает почетные грамоты Гитлерюгенд, когда побеждает в шахматы парней на пять лет старше!
   Кроме того, была у Йоахима своя, слишком взрослая и странная для его товарищей тайна... Да что там - она и для родителей его была бы... слишком.
   Мартин часто со слегка брезгливым интересом наблюдает за Йоахимом: что за чудик такой?.. Он ведь не выглядит хилым физически, явно ничем серьезным не болен - иначе его б сюда не взяли... Ну что ему мешает быть как все или хотя бы стремиться к этому?! А ведь из-за него, стоит ему в очередной раз замешкаться или проштрафиться, Хефнер часто наказывает весь взвод! Как в тот раз, когда этот придурок забыл вычистить свои чертовы сапоги, и из-за одного неряхи Хефнер устроил всему взводу "маскарад" - вот уж был сумасшедший дом! Мартин в первый раз столкнулся с этим воспитательным приемом и до сих пор вспоминал, как гремело в его груди сердце, как не хватало дыхания...
   Маскарад - это построение во дворе. В руке у Хефнера секундомер, и взвод получает приказ за две минуты переодеться из повседневной формы - в спортивную. Мальчишки взбесившимся стадом срываются с места, грохочут по каменным лестницам, вихрем врываются в казарму, толкутся у своих шкафчиков, по-журавлиному балансируют на одной ноге, стаскивая и натягивая штаны, цепляются друг за дружку, теряя равновесие, Адольф и вовсе с грохотом валится на пол... Обратная скачка, мальчики быстро строятся. Хефнер придирчиво озирает строй и гавкает:
   - Адольф, ворот расстегнут!! Ханс, где спортивные ботинки?!На тебе сапоги!!! ЙОАХИМ!!! Это что за цирк?! - у Йоахима куртка наизнанку...
   - Упали-отжались сорок раз, все трое!!!
   Наказанные с тяжким пыхтеньем отжимаются на кулаках от плаца.
   - Взвод, смииирна!!!
   И Хефнер отправляет взмыленный взвод передеться за две минуты в парадную форму... в этот раз наказанных отжиманиями куда как больше. А потом - снова в повседневную...
   - Стадо жирных рейнских свиней!!! - бушует эсэсовец, - Опять не уложились...
   Вернер едва заметно кривится, его бесит, что этот бледный баварский хмырь употребил слово "рейнских". Рейхсляйтер Лей тебя не слышит, бормочет он потом, он бы тебе показал, как оскорблять его родной Рейнланд. И мой родной Рейнланд...
   После вечернего "маскарада" парни бредут в душ, спотыкаясь, словно раненые... и замирают на пороге раздевалки. Ибо там их ожидает Юлиус. Юлиус по кличке Цезарь.
   ...И никто из тринадцатилеток не догадывается, что Цезарем-то его прозвали не за разносторонние таланты. А прозвал его так парнишка из первого, самого старшего, взвода, этакий интеллигентишка вроде Йоахима, который нашел в школьной библиотеке "Жизнь двенадцати цезарей" старого сплетника Светония. Не особо начитанные и не в ту сторону затесанные наставники проглядели эту книжонку - иначе она была бы непременно изъята из школьного книжного шкафа. Ибо в жизнеописании божественного Юлия Светоний со сладострастной ухмылочкой сообщал миру не только о достоинствах сего мужа, но и обо всех его пороках, в частности, о блудливости и склонности к связям с мужчинами. Именно этот нюанс и имел в виду умный старшекурсник, прозвав местного школьного божественного Юлиуса Цезарем. Юлиус, юноша и сам весьма неглупый, Светония так и не прочитал, и кличка ему даже льстила. Но все старшекурсники знали о ее подлинном смысле. У Юлиуса, кроме прочих, был великий талант убедить любого не угодившего ему мальчишку в том, что он пока еще - сопливая, плаксивая девчонка...
   И вот Цезарь стоит, подпирая стенку раздевалки, и непохоже, что он забежал сюда помыться.
   А у замотанного взвода нет ни сил, ни возможностей, ни желания тянуть время. Вернер, сжав губы, первым стаскивает с себя пропотевшую форму, остальные тоже вяло шевелятся. У многих гимнастерки - хоть выжми, про носки и говорить нечего. Цезарь брезгливо морщит нос.
   К тому же почти все, раздеваясь, чувствуют себя неуютно под взглядом Цезаря. У некоторых даже загораются щеки. Не смущаются лишь Зигги, которого вообще мало что может смутить, маленький Мартин, который сразу бежит в душ, да более взрослый, чем другие, Вернер - в нем уж сейчас явно видно что-то мужское, грубоватое, солдатское. Подумаешь, жопа голая и хрен болтается - тут вроде девиц нет, чтоб мочалкой прикрываться. Мартин высовывает свою уже мокрую голову из душевой кабинки - интересно же, чем закончится с Цезарем...
   Юлиус меж тем беззастенчиво разглядывает голых пацанов - и задерживает взгляд на Йоахиме.
   - Надо же, - произносит он, - вроде все как положено. А я считал, что ты девочка...
   Йоахим поднимает на него растерянные глаза - и молчит, отчаянно багровея. Опять ошибка... нельзя, НЕЛЬЗЯ молчать в ответ на такое, это даже Мартин понимает - делай что хочешь, ответь с достоинством, отругнись, попробуй броситься на наглеца - свои ребята успеют поймать, не допустят драки - но ДЕЛАЙ что-то!
   - Нет в нашем взводе девок, - грубо отвечает Вернер.
   - Да?.. Я не согласен.
   - Юлиус, - говорит Зигги, - да ладно. Все у нас хорошо. Все парни тебе ска...
   - Я уважаю твое мнение, Зигфрид, но предпочитаю иметь свое, - спокойно говорит Юлиус.
   И выходит своим упругим, летящим шагом. На дороге у него нечаянно оказываются близняшки Вольф с Рудольфом - но ему не приходится тормозить, они сами отшатываются в стороны, словно прикосновение Юлиуса способно обжечь их худые мускулистые тела.
   Кажется, думает Мартин, тщательно намыливаясь и жмурясь под секущими струями горячей воды, Зигги зря предупреждал Йоахима... что ж, никто не виноват. Вот бы проследить, что из всего этого получится... Мартин умом ни о чем не догадывается, но даже его тело, уже не нежный детский росточек, но еще только начавшее становиться мосластым и тянущимся в рост подростковым стебельком - словно бы чует во всем этом какую-то остро интересную, может быть, грязноватую тайну... Мартин уже знает прекрасно, отчего ночами поскрипывают пружины в койках товарищей, если Хефнер не ночует в казарме. Мартин и сам иногда тихонько поглаживает себя - как ни странно, это помогает всегда, когда ночью его вдруг охватывает дикая тоска по дому...
   Но вечером Мартину уже не до Йоахима.
   Дело в том, что Зигги - это было незадолго до отбоя - куда-то смылся (это для него было обычно - в редкие свободные часы рыжий лисенок бесшумно бродил по школе со своими целями, и его никогда не ловили на нарушении порядка).
   А потом вошел в казарму с таким видом, что все поняли: он поймал в шумном школьном воздухе какую-то крайне интересную сплетню.
   Но Зигги, хотя вся его лисья мордочка так ходуном и ходит от нетерпения, выжидает, пока все успокоятся, рассядутся-развалятся по койкам... И лишь тогда произносит - громко, чтоб все слышали:
   - Мартин! А говорят, ты сын какой-то шишки!
   Мартин предательски краснеет, но находит в себе силы спокойно ответить:
   - Да? И кто же говорит?
   - Неважно.
   - Тогда и то, что ты болтаешь, неважно.
   Зигги дергает носом. Лезть к Мартину с дальнейшими вопросами невозможно - тот растянулся на койке и раскрыл книжку Боймельбурга "Семнадцатилетний под Верденом" - новенький, собственный томик, а не местный библиотечный, засаленный так, что страниц не разлепишь.
   Тем не менее Вернер тихо спрашивает:
   - Мартин! Правда?..
   - Я тебя не спрашиваю, чей ты сын?..
  
   На следующий день Мартину отчаянно не везет.
   В школу приезжает инспекция - это стало известно вчера поздно вечером - и потому уже в шесть утра два старших взвода орут на младших, и все вместе вылизывают и без того чистую территорию...
   Плац. Построение. Равнение на знамя!
   Мартин хмуро смотрит на Роберта Лея. Ох. Лучше б это был Ширах!.. Мартину кажется, что рейхсляйтер Лей приехал именно в их школу неспроста.
   Лей спокойно наблюдает за происходящим. Слушает перекличку - чем младше взвод, тем она звонче... Четвертый - как раз переходный, у Вернера уже почти баритон, у остальных пока еще ломающиеся или откровенно детские голоса.
   Все вытянуты в струночку. Вернер привычно - но вроде даже громче и веселее, чем обычно - орет свое "Вернер, гау Кельн-Аахен!" - и на этом вдруг все дело стопорится. Рейхсляйтер Лей вразвалочку - так он всегда и ходит, если не нужен строевой шаг - подходит к нему.
   - Из Кельна, д-да?
   - Так точно, рейхсляйтер.
   - Как там Кельн, Вернер?
   - Стоит, рейхсляйтер!
   - Ты любишь свой город?..
   - Конечно, рейхсляйтер. - Вернер серьезен, - Я очень люблю собор, ну смотреть на него. И карнавал еще, особенно!
   - Ну-ка, расскажи.
   - В последний раз, - рассказывает Вернер, и его умные, иногда такие нахальные глаза сейчас мягко глядят куда-то в прошлое, - мы, вся семья, решили нарядиться в викингов. Ну, вроде как семья викингов... Папке нужен был шлем с рогами. Шлем-то мы из таза сделали, а рогов нет. Ну, мы с папкой поехали к фермеру знакомому. Приехали, папка сразу кричит: "Эй, Ханс! У тебя рога есть?!" Тот: "А тебе какое дело?!" Тут папка понял, что сморозил нечаянно...
   На плацу гремел хохот. Рейхсляйтер тоже ржал.
   - Учись х-хорошо, Вернер. Продолжать!..
   Перекличка пошла своим чередом, и Мартин постарался выкрикнуть как можно громче свое "Мартин, гау Мюнхен-Верхняя Бавария"... и тут рейхсляйтер подошел к нему.
   - Кронци, п-пподойди ко мне после построения.
   Мартин зло сжал губы. Какого черта, рейхсляйтер Лей?.. Какого черта этот "Кронци", ведь это слышат ребята из моего взвода!!!
  
   Впрочем, рейхсляйтеру закон не писан. Конечно, все дети в школе равны, но некоторые равнее...
   - Кронци, у тебя все хорошо?..
   - Да, рейхсляйтер.
   - Предметы? С-спорт? Военная подготовка? П-партийная?..
   - Все хорошо.
   - С-смотри, я проверю. Не будешь успевать - в-вылетишь к черту отсюда, и мне п-плевать, кто ты. Вольно. Свободен.
  
   Потом они еще много чего показали рейхсляйтеру - и как учатся, и как бегают кросс, и как дерутся...
   Вечером в казарме Зигги ехидно вопросил:
   - Кронци?.. Мы думали, ты Мартин...
   - Я Мартин.
   - А что за Кронци?
   - А тебя никогда Рыжим не звали?!
   - Тихо, - рыкнул Вернер. И скосил свои светлые глаза на Мартина.
   - Мартин, слушай. Если что, это ж ничего. Ты его сын?
   - Чей?!
   - Чей-чей. Лея.
   - Я?! - Мартин даже вскочил, - А что, похож?!
   - А что, - сказал Ханс, - у него светлые волосы - и у тебя...
- Ну тогда и ты его сын. И Штефан... И Курт...
   - Погоди, - Вернер присел на койке, по-доброму посмотрел на Мартина из-под своих светлых бровей, - Мартин. Давай по-хорошему. Если ты правда его сын, что тут скрывать-то? Скажи, да и все.
   - Конечно, что тут скрывать, - вдруг пропел Зигги, - кому охота быть сыном этого алкаша...
   - Точно, - поддержал Адольф, который подлизывался к Зигги.
   - Ну да, - кивнул красавчик Кристиан, - Кто же не знает, что...
   Все трое разом уставились на вставшего с койки Вернера. Тот подошел к Зигги и поднял за грудки. Притом что обычно никогда - никогда не трогал его...
   - Вернер... - просипел рыжий.
   - Слушай, ты, лавочник!.. И ты, - Адольфу, - иди-ка сюда, маменькин сынок. Кто у тебя папочка? А? Начальник депо? Хорошо... Стой здесь. И ты, - Кристиану, - иди сюда тоже, дорогуша. А у тебя кто папочка? Не слышу!.. Ах, директор консерватории? Совсем хорошо. Так вот...
   Вернер убедительно тряхнул Зигги, так, что тот взвизгнул от ужаса.
   - Вы, засранцы, жили - горя не знали никогда! Голодные не были? Босиком по булыжнику не ходили?.. А я сын рабочего из Кельна, сучата вы сраные!.. И моя семья после девятнадцатого года чуть с голоду не подохла - меня еще на свете не было тогда... Мать рассказывала - до двадцать пятого жили Бог знает как, ни работы, ничего... А в двадцать пятом Лей гауляйтером стал - и все переменилось! А сейчас? Рабочие такие квартиры получают! У меня мать с отцом по путевке KDF отдыхать ездили на лайнере, "Густлофф" - слыхали? - "прямо как буржуи какие", отец говорил! Раньше такое было?! Да моего младшего братишку отец с матерью Робертом назвали! Вы на Лея мне тут не катите бочку, сынки буржуйские, ясно?.. Может, он вам тем не нравится, что ваших папаш работать заставил ?!
   - У меня отец не буржуй, - буркнул Адольф, - Он начальник депо. Че ты думаешь, мы прямо живем так богато?..
   - Да пусти ты меня! - просипел Зигги, - Все, я согласен, Лей - воплощение всех достоинств и добродетелей, только пусти меня!..
   Вернер разжал хватку. Зигги рухнул на свою койку и принялся разглаживать помятую гимнастерку.
   - Слушай, Вернер, - мирно сказал Кристиан, - Это все, конечно, понятно. Никто не говорит, что рейхсляйтер Лей - бездельник или занимает не свое место, ничего подобного. Но зачем на правду-то так кидаться? Ну кто в Германии не знает, что он пьянь? Все знают...
   - Ну да, - вдруг подал голос молчаливый Михаэль, - Вернер, ты вспомни хоть, как он в прошлом году к нам приезжал...
   Михаэль почти всегда молчал, но если речь заходила о справедливости, он всегда считал долгом за нее вступиться.
   - Дааа уж, приезжал! - с улыбкой воскликнул Засоня-Ханс. Это был маленький мальчишка - в строю стоял предпоследним, перед Мартином - с совершенно круглой, детской, пухлощекой мордашкой, веселый и проказливый. - Подошел ко мне и спрашивает: кем я хочу быть? Я говорю: гауляйтером. Наверное. Он мне: будешь. В Сибири-ик!
   Ханс так смешно передразнил пьяную икоту, что все заулыбались, даже Вернер.
   - В Сибири медведи и снег... - сказал глупый Адольф.
   - А то у нас в лесах баварских, прусских ни снега, ни медведей?.. Я на охоту с отцом ездил. Зимой. На медведя, - заявил Курт.
   - Много медведей завалил? - усмехнулся Вернер.
   - Мы... одного только.
   - Вот такого? - Вернер развел руки в стороны, - Или вот такого? - он свел ладони, оставив меж ними расстояние не более полуметра. - Знаешь, Курт, я вынужден тебя разочаровать: это был заяц...
   Мальчишки ржали. Не потому, что шутка была такая уж смешная - просто захотелось посмеяться после напряженного момента. Да и вообще ребята в этом возрасте всегда рады посмеяться лишний раз - особенно когда поводов для смеха в их жизни очень мало...
  
   Вечером после инспекции в школе мирно и вольно - администрация отмечает высокую оценку своей деятельности. Не исключено, что все еще вместе с инспектором. Даже самую мелкую взрослую сошку, воспитателей, не найти в казармах... впрочем, что уж тут - каждый десятилетний малыш здесь знает: Устав не спит и не пьет никогда. Можешь болтать до полуночи, можешь швыряться подушками - а ночью следующего дня, уставший после занятий и красный от стыда, будешь стоять в одних трусах, босиком, на холодном полу, пока воспитатель не разрешит отправиться спать. Никто не знает, КАК начальство узнает о чьих-то проступках - если и есть в каждом взводе по доносчику, а то и по два - никто не в силах определить, кто они... В четвертом взводе Зигги долго был на подозрении - но нет, даже Вернер признает, что взрослым рыжий хитрец не признается ни в чем и никогда, да еще и товарищей отмажет.
   Может быть, это Устав-невидимка сам нашептывает местным божествам, кто да в чем грешен?..
   Мальчики из четвертого взвода невольно думают о том, что Цезарь просто обязан выбрать этот момент, чтоб проучить Йоахима. Цезарь не дурак, он и его верные клевреты бродят по затихшей школе так же неслышно и осторожно, как это умеет Зигги... их длинные ноги, обычно звонко печатающие строевой шаг, ночами скользят по каменным полам Зонтхофена ловко и споро, как лапки водомерки по поверхности пруда, а сегодня можно особо и не осторожничать...
   Но вот в том-то и есть необычность... Раньше Цезарь уводил с собой какого-нибудь несчастного так быстро и незаметно, что никто не хотел рисковать ради слабака и зарабатывать дисциплинарное взыскание, ибо любой сознавал, что так же скользить по школе безнаказанною тенью - не выгорит.
   Йоахим, дурища, пишет что-то в блокноте - письмо домой? Дневник? Или... стишки какие-нибудь?
   Он даже не замечает, что взвод его весь как на иголках, с минуты на минуту ожидает выступления Юлиуса.
   Мартин с ногами влез на койку, обхватив руками острые коленки. Он искоса следит за Йоахимом: тот пишет и пишет, и его губы иногда шевелятся, а порой он запускает тонкие пальцы в свои вьющиеся пушистые волосы. Очевидно, что сейчас он опять где-то не здесь... и Мартин вдруг понимает: ему вовсе не хочется, чтоб явился Юлиус. Этого бедолагу Йоахима почти никогда не увидишь таким спокойным и свободным, каким он кажется сейчас, уплывший от всех нас на крошечный белоснежный островок блокнотного листка.
   Зачем, зачем ты притащил в эту школу свое длинное, тонкое, неловкое тело, Йоахим из Веймара, зачем ты приволок сюда свою слабую нездешнюю душу? Чей недобрый или глупый умысел это: сделать из тебя партийного руководителя - ты дат съездов Нюрнбергских не помнишь; эсэсовца - когда ты забываешь вычистить сапожки и в строю сбиваешься с шага; гауляйтера Сибири - в то время как тебе вроде как даже и неинтересно, где она, эта Сибирь? А там - снег и медведи. Ты ходишь на лыжах, Йоахим? А тянулись твои руки хоть когда к чудесно гладкому прикладу, хотелось прижать к плечу и направить на выскочившего из чащи зверя его смерть?..
   Вернер не глядит на Йоахима - он лежит, подложив жилистые руки под голову и задумчиво сведя светлые брови... и размышляет о другом.
   Что, черт возьми, наш блестящий Цезарь, наш сияющий Цезарь, наш такой сильный Цезарь творит с теми, кого называет "девчонками", если ему всегда требуются еще двое из его взвода, чтоб расправиться с младшим пацаном?.. Что такого делает Цезарь, после чего ни у одной его жертвы не выжмешь ни словечка о случившемся, и почему каждый такой мальчишка начинает буквально из формы вон лезть, лишь бы... лишь бы не случилось повторения урока у Цезаря, видимо, так...
   Зигги почему-то грызет ногти и глядит в стену.
   Кристиан как-то ссутулился, глядя на носки сапог - обычно он никогда не сидит так сгорбленно, он же красивый парень и знает об этом.
   Михаэль отчего-то вообще сидеть не может, вскочил, прошелся туда-сюда... но, зная, как его размеренная ходьба по казарме бесит товарищей, прислонился к стене и сложил на груди свои длинные руки.
   Вольф и Рудольф, сидя на Вольфовой койке, нарушают школьные правила - тихо дуются в карты. В штосс. На щелбаны.
   Юлиус является неслышно, но что это может значить, когда все ждут его появления? Все. Кроме его жертвы, все еще что-то строчащей в своем блокнотике...
   - Эй, Йоахим, - лениво тянет Юлиус, - пойдем, поговорим.
   Парень не слышит. Он пишет. Юлиус не привык к тому, что его не слушают. Он подходит и щелкает Йоахима по носу.
   - Фройляйн Йоахим, оглохла, детка?
   Йоахим судорожно захлопывает блокнот и вскидывает на старшего парня шальные глаза. Его ладонь тут же накрывает коричневую обложку блокнота, словно это невесть что ценное.
   - Пойдем, поговорим, - предлагает Юлиус вроде как даже и дружелюбно. - И не заставляй меня повторять это в третий раз, ладно?
   В дверях казармы маячат двое "легионеров Цезаря".
   Йоахим поднимается. Аккуратно прячет блокнот в карман.
   Мартин, наблюдающий за этим, как и все, вздрагивает первым. Ему вдруг показалось, что в мягких странных глазах чудика Йоахима опять сверкнуло что-то смелое, гордое, как в тот раз, когда он дразнил Хефнера. Впрочем, тогда это ничего не изменило... не изменит и сейчас. Скорее всего.
   Но лицо Йоахима совершенно безмятежно, когда он выходит вслед за Цезарем в коридорную темноту.
  
   Некоторое время все молчат, словно Цезарь сотоварищи все еще за дверью и может услышать.
   А потом Вернер нервно произносит:
   - Хотел бы знать, что Юлиус с ним там сейчас делает.
   - То же, что и со всеми, - говорит Кристиан. - Но я не знаю, что это.
   - И я не знаю, - отвечает Вернер, - А Зигги небось знает. А, Зигги?
   - Чего это я знаю?! - подскакивает тот. Он моментально краснеет так, что цвет лица темнее цвета волос.
   - Ну, ты у нас всегда все знаешь.
   - Не знаю я ничё!!!
   Теперь все смотрят на Зигги. Он затравленно блестит глазами.
   - А чё ты задергался-то так? - спрашивает Вернер. - Раз уж не знаешь?..
   - Наверно, он как раз очень много знает, - произносит Михаэль.
   - Отъебись! - рычит Зигги. - Не больше твоего!!
   Но по его виду замечательно ясно: он врет. Врет не по-своему отчаянно, врет от страха, потому что действительно, похоже, знает что-то такое, о чем ему нельзя рассказывать. Или боится Юлиуса, или... стыдно самому.
   - Ну-ка говори, Зигги, - требует Вернер.
   - Да иди ты!
   Нервы у рыжика сдают, он вскакивает и пытается выскочить из казармы - но Вольф и Рудольф загораживают дверь плечами.
   - Нет уж, стой, - говорит Вольф. Рудольф никогда ничего не говорит. Он просто делает то же, что брат.
   Зигги быстро оборачивается и злобно смотрит в строгие, серьезные, непреклонные лица товарищей.
   Он понимает, что вечный рискованный его маршрут меж дружбой и всезнайством, меж открытостью и школьными тайнами в этот раз подвел его. Заплутал. Заводит в болото, из которого не дозовешься ни этого сраного Юлиуса, ни своих ребят. И последнее - хуже.
   Но рассказать он не может. Не может. Хотя, конечно, все знает.
   Ребята еще удивлялись, как ему удается иногда заставить Юлиуса слушать себя. А он не заставлял. Юлиус просто снисходительно воздавал ему кое-за-что...
   Иногда бывало, что ни к одному слабаку не придерешься, и тогда...
   - Идем, рыжик-Зигги. Поможешь старшему товарищу? - ухмылялся Юлиус. - Я ведь от тебя не требую того, чего от девочек в штанах, не так ли?..
   Зигги покорно брел в очередной закуток и, содрогаясь от стыда и омерзения, помогал старшему товарищу. Ему дурно становилось при мысли о том, как же чувствуют себя те, от кого Цезарь требует большего...
   Потом Зигги долго мыл руки, и все равно ночью, в постели, его ладонь против воли судорожно сжималась, словно в ней все еще пух и пульсировал член Цезаря.
   - Зигги, говори, - приказывает Вернер. - А то... мы тебе "расстрел" устроим, понял?
   Зигги сопит и бледнеет. Расстрел - это на школьном жаргоне полный бойкот. Но разве сможет Зигги, болтливый, общительный Зигги хоть три дня прожить в мертвом молчании, под презрительными взглядами всего взвода?..
   Он так тщательно думает, подбирая слова, что его рыжие брови сходятся на переносье.
   - Ну хорошо, - говорит он срывающимся голосом. - Что он там с ним делает? Это ты хочешь знать, да?
   - Мы все хотим знать, - сообщает Михаэль.
   - Цезарь как их называет? - оскалился Зигги, - Девочками. А вы не знаете, что мальчики делают с девочками, да? Маленькие еще, да?! Не доходит, да?!!
   Странно, но Вернер, Кристиан, Михаэль - самые взрослые (не по возрасту, по мозгам) парни во взводе краснеют. Ведь Зигги прав. Они могли догадаться... Догадывались... И просто предпочли об этом не задумываться. Страшно было задумываться. Струсили же, и впрямь как маленькие!
   Тяжелое, постыдное молчание будто бы входит в комнату, словно гестаповец - и ни у кого не шевелится во рту язык, не размыкаются дрожащие губы.
   - Так нельзя! - вдруг выкрикивает Вернер, шарахнув кулаком по коленке, - Да как он... Где он, сука?! Где? Зигги! Ты же знаешь, где он шарится?..
   - НЕТ!! - орет Зигги, - Что, углов темных щас в школе мало?!
   - Нет, я бля его найду... - Вернер уже гарцует на месте, кулаки у него сжаты.
   - Вместе, - говорит Михаэль.
   - Все пойдем! - вдруг звонко говорит Мартин. До него тоже почти все дошло. Почти. Он еще мал для таких вещей. Но омерзительное, гадкое, позорное ощущение есть и у него, оно теснит грудь.
   - Так. Слушать сюда, - говорит Вернер. - Стадом не пойдем. Так мы их спугнем только и не услышим, где они. Пойдем все поодиночке, тихо - да так и быстрее выйдет...
   Он быстро соображает и сообщает каждому, какой угол школы он должен обследовать.
   - Кто их найдет - быстро ко мне, собираем остальных и...
   Что "и", сейчас пока неважно. Но зато Адольф, Засоня-Ханс и Курт явно перестали трусить - у них на рожах написано было, что они вусмерть боятся наткнуться на Юлиуса и его дружков в одиночку. Вернер был прирожденный организатор - весь в отца...
   Маленького Мартина он отправляет туда, где библиотека и классные комнаты, по ночному времени запертые - там-то уж Юлиуса быть не может. Во всяком случае не должно.
  
   Но так уж порой случается - как хорошо ни планируй, Бог судит по-своему. У их отцов именно так получилось с войной...
   Тихие голоса и возню из якобы запертой классной комнаты услышал именно Мартин. Он не успел удивиться, вспомнив - да это же кабинет расологии, тут замок сломан. Да и чего в этом кабинете запирать? Таблицы с красивыми арийскими и уродливыми еврейскими физиономиями? Шкаф, набитый книжками и брошюрами Розенберга и Штрайхера?
   Ему следовало бы пойти отыскать Вернера. Но любопытство держало на месте, маскируясь под разумное поведение: загляни, загляни осторожно в класс, шептало оно, вдруг там вовсе не ОНИ? Мало ли кто из старших сегодня, почуяв свободу, может бродить ночью по школе? Может, там совсем другие ребята. И... вовсе не тем занимаются. Может, пьют. А почему нет. Мартин не сомневался, что в самом старшем взводе, шестнадцатилетних, есть свой Зигги, который может тайно, по своим каналам, протащить в школу и алкоголь... И что будет, когда сюда ворвется орда сопляков из четвертого взвода? Парни хорошо если поржут над нами. А могут и не только поржать...
   Тихонько приоткрыть дверь и заглянуть одним глазком. Может, я вообще не пойму, что именно вижу. В школе темно. Луна да прожектора с улицы...
   Это было худшее решение в короткой Мартиновой жизни - и это он понял сразу, как раздался дикий, душераздирающий скрип дверных петель. Да и то, петли, наверно, собирались смазать, когда будут чинить замок - но так и не собрались пока...
   Две тени метнулись в коридор - и вот уже Мартин в классе, висит в сильных руках легионеров Цезаря, один из них зажимает ему рот. Но глаза у Мартина открыты... а в классе светло от луны.
   Во всяком случае, то, что делает Цезарь, видно прекрасно.
   Кто-то, кто не может быть никем иным, как Йоахимом, ничком лежит на парте, и голый его зад белеет в полутьме, и видно, как он дергается оттого, что к нему прилип пахом Юлиус. Юлиус сильно подается бедрами вперед, а лежащий на парте тихо пыхтит и всхлипывает. Но - ничего больше. Никто не держит его, даже за руки.
   Глаза Мартина таращатся над крепкой ладонью старшекурсника, зажимающей ему пол-лица. Происходящее так безобразно, дико и настолько не вмещается в его юные мозги и детское сердце... как он может, стучит у него в висках, как Йоахим может просто лежать, когда эта гадина делает с ним такое, да я бы, я бы, на все наплевать, пусть побьют, но я бы брыкался, я бы вертелся, я бы...
   Юлиус меж тем косится на досадную неожиданность, но даже и не думает прерваться. Доводит дело до конца, на миг замирает... отлепляется от мальчишеской задницы, потряхивает рукою член, словно поссать сходил. Застегивается. Все неторопливо и тщательно, царственно-невозмутимо.
   Мартин почти не смотрит на Юлиуса - куда больше его интересует Йоахим.
   А тот медленно приподнимается на дрожащих руках... и тоже пытается привести себя в порядок. Без звука.
   - За такое хорошее поведение я не позволю им с тобой поиграть, - говорит ему Юлиус как-то недоуменно, почти уважительно. - Я плохо думал о тебе, ты мужественный парень, оказывается.
   Йоахим поворачивается к нему.
   - Для меня не внове то, что ты делал, - говорит он. Мартин думает, что его обманывает слух. Юлиус, кажется, тоже...
   - Только делаешь ты это плохо... Цезарь, - сообщает Йоахим легким тоном взрослого, заставшего мальца за онанизмом.
   - Ладно, погоди пока, - Юлиус отмахивается и обращает взгляд на Мартина. И рыкает на своих парней:
   - Что вы, е-мое, как две гориллы себя ведете? На кого набросились? Ему одиннадцать лет, а вы его скрутили, как русского пленного! А ну пустить!
   - Так он заорет, Юлиус, - оправдывается тот, кто зажимает Мартину рот.
   - Не уверен. Я за ним давно смотрю. Он куда как посильнее некоторых старших... девочек. Пустить, блядь, я сказал!
   Мартина отпускают. От хватки железных клешней у него побаливают плечи, он задыхается от всего этого...
   - Отдышись давай, - заботливо говорит Юлиус.
   Мартин принимает совет к сведению. А потом сообщает старшему парню:
   - Ты сволочь!
   Юлиус улыбается.
   - Погоди, не кипятись. Чего это я сволочь? Поиграл с Йоахимом - поэтому? Так ему понравилось это.
   - Неправда!!
   - Не кричи, ты же не девчонка, действительно.
   - Я не сказал, что мне понравилось, Юлиус, - снова корректно, по-взрослому сообщает Йоахим, - Что же ты лжешь.
   - Не ври! У тебя стояло!
   - Стояк и удовольствие - не одно и то же, чтоб ты знал.
   Мартин снова круглыми глазами глядит на своего малохольного товарища по взводу...
   - Ладно, неважно, - говорит Юлиус, - Мартин, поверь, с Йоахимом мы сами разберемся. Ты славный парень, но эти дела тебе не по возрасту. Поэтому ты будешь об этом молчать, правда? Зачем тебе подводить друзей?
   - Ты мне не друг, - заявляет Мартин.
   - Может быть, я хочу им стать? Ты уверен, что не хочешь со мной дружить?.. - Юлиус улыбается мальчишке своей самой обаятельной улыбочкой, Юлиус, великолепный Цезарь, которого уважает вся школа...
   - Лучшие должны дружить с лучшими. Это, видишь ли, закон природы, - смеется Юлиус. - Ну, кто я и как учусь, ты знаешь. А ты так хорош потому, что... Как тебя зовут по-настоящему, а? Мартин Лей? Мартин фон Ширах? Мартин фон Риббентроп? Мартин Борман? Еще как-то в этом роде?
   Мартин заливается краской. Четвертая незаконная попытка удалась...
   Но есть в этом во всем что-то... неправильное. Дружить со мной потому, что мой отец - партийная шишка?..
   В сердце его дерутся чистые мальчишеские страсти - серые волчата - с более взрослыми, с целой стаей визгливых дворняг. Эти дворняги знают, что лучше - дружить с Юлиусом. Сила к силе.
   Мартин не ведает, что это говорит в нем отцовское... да, чисто бормановское - быть на стороне силы всегда, права она, не права ли... честью ли победила, числом ли, подлостью ли.
   Но вспоминается Вернер. И Михаэль, тихий, но непреклонный поборник справедливости. И красавчик Кристиан, почти никогда не вспоминающий о том, что он красив. Это тоже сила!
   И тут его осеняет великая догадка: да этот Юлиус сам БОИТСЯ меня! Вот потому и "уважает" - с другим сопляком он бы не церемонился. А так... он знает, что мой отец - кто бы он ни был - одним щелчком пальцев вышибет его из школы, если что! Да и НЕ отец - тоже! Да скажи я тому, кто в очередной раз приедет на инспекцию - Ширах ли, Лей ли - как ты себя ведешь...
   От этой мысли стыдно. Мартин не ябеда. И не привык прятаться за отца и вообще за старших.
   - Ты - мне - не друг, - отчетливо заявляет Мартин, - Потому что мы против тебя. И того, что ты делаешь.
   - Кто это "мы"?
   - Наш взвод, вот кто.
   - Ты все равно им не скажешь, - говорит Юлиус.
   - Они и так знают.
   - Откуда же?..
   - Что, все дураки такие, ты думаешь?..
   - Ничего они не знают, - говорит Юлиус спокойно, - Они только догадываются. Знать - это видеть, малыш. Своими глазами видеть... А видел только ты. И ты один против четверых. Как думаешь, кому поверят?..
   Мартин потрясен.
   - Против... четверых? Йоахим?..
   Юлиус не дает Йоахиму ответить:
   - Ты думаешь, Йоахиму хочется, чтоб все узнали, что он гомосексуалист? Ты это слово впервые слышишь, крошка, да? Это тот, кому нравится ебаться с парнями.
   - Ты, Юлиус, точно такой же, - спокойно говорит Йоахим.
   - Короче, - теперь заметно, что Цезарь нервничает, - Никого это все на самом деле не касается, ясно тебе, Мартин?..
   - Касается, - упрямо отвечает мальчик, - Тех, кого ты... заставляешь!
   - Он прав, - говорит Йоахим. - Пойдем, Мартин. Юлиус хочет подумать.
  
   Мартин еле идет - его уже ноги не держат. Но Йоахим, слабак Йоахим, которого самого вечно приходилось подтягивать и подпихивать, теперь поддерживает его за плечо.
   В казарме пусто. Взвод все еще рыщет по школе, разыскивая Юлиуса.
   А ведь могут и найти, подумал Мартин. Конечно, ничего уже не увидят интересного, но... Вернер был в такой ярости...
   А пока никого нет...
   - Йоахим, - шепотом спрашивает Мартин, - тебе что, это правда... нравится... ну...
   - А твое это дело? А? - спрашивает тот. Как странно он изменился буквально за час. Теперь только по привычке можно обозвать его "малохольным". - У меня такое было, и все. Поэтому то, что делал Цезарь, не пугало. А вообще это никого не касается.
   - Да... я понял... ты извини...
   Во все глаза Мартин смотрит на товарища - тот кажется сейчас не менее чем пятнадцатилетним, у него лицо юноши, не пацана, грустное и усталое. Мартин даже предположить не может, что такое принес сюда с собою Йоахим из Веймара, чтоб так вести себя и так это пережить...
   А Йоахим из Веймара был просто одним из детей, которые всегда набирают чуть больше жизненного опыта, чем нужно, вольно или невольно. Здесь он был не один такой. Особенным его делали семья и воспитание.
   Йоахим не был избалованным неженкой. Не бывают ими дети, которым приходится вытирать блевотину за мертвецки пьяным отцом и плакать оттого, что мать опять уехала неизвестно с кем неизвестно куда, а уже больше полуночи, а отец открывает своими нежными музыкальными руками вот какую уже бутылку и орет при этом уличными словами.
   А выдержать все сегодняшнее Йоахиму помогло письмо от его учителя, друга, первой любви и первого любовника, худенького лохматого студента Рихарда, который учил Йоахима играть на фортепиано. Рихард сообщал, что его забраковала призывная комиссия. По зрению. Йоахим был счастлив. Он не мог представить себе Рихарда на фронте - его же сразу убьют, такого хрупкого, полуслепого, нежного... да еще и ТАКОГО ко всему. Он как раз писал ему ответ, когда за ним явился Юлиус.
   Йоахим учился у Рихарда с одиннадцати лет, и уже тогда его, мальчика вполне развитого, тянуло не за девчонками подглядывать, а дотронуться до длинной и тонкопалой руки, которая так уверенно чувствовала себя на клавишах и так неуверенно - если требовалось найти в кармане сигареты...
   В двенадцать Йоахим стал любовником девятнадцатилетнего Рихарда. Как-то само собою это у них получилось... болтали, подружились, садились все ближе, ни один не отстранялся... Им всегда было о чем поговорить - оба больше витали над книжными страницами, чем бродили по земле. Но Рихард, более взрослый, уже понял, как дружно-согласно травят компании сильных парней таких, как они, и сумел преподать Йоахиму курс техники относительной безопасности...
  
   3. Гауляйтер Сибири
   Инга навсегда запомнила тот день... то утро 31 мая 1942 года.
   Почему-то малышка Лора всю ночь спала неспокойно - то плакала, то просто хныкала... Нянька дрыхла мертвым сном, и Инге не хотелось ее будить - она сама брала дочку на руки и пыталась успокоить. Но через полчаса все начиналось сначала.
   В конце концов Роберт буркнул: "Спи" и отправился к дочке сам.
   Инга с облегчением вздохнула и ткнулась носом в подушку. Причем не в свою, а в его. Она пахла сонным Робом, а Ингу этот запах всегда убаюкивал. Роб всегда как-то ужасно заразительно засыпал - просто проваливался в сон, глубоко и наглухо... и на морде у него проступало что-то неожиданное - почти мягкое, щенячье, слепо-беззащитное. Но всегда - как бы крепко ни спал - Роб умудрялся пошарить около себя, найти Ингу, крепко обнять и прижаться к ней. Иногда ей от этого было жарко - у Роба всегда была повышенная температура, этакий легкий жар - не свидетельство никакой болезни, просто такая особенность, как он всегда уверял Ингу. Она старалась поверить. Получалось плохо. Очень сомнительно было, что до той, первой, войны эта "особенность" имела место...
   И потом, иногда Роб не спал. Как бы ни устал - Инга просыпалась и видела, как он курит, глядя в темноту блестящими своими глазищами, или читает. Читал он вообще очень много - и быстро: иногда Ингу будило "шварк-шварк" страниц. Ей никогда не приходило в голову, что не спать трое суток подряд - невозможно, а если возможно - значит, у человека не все в порядке с головой.
  
   Инга нисколько теперь не беспокоилась за ребенка - Роб обходился с младенцами не хуже няньки со стажем. Во-первых, у него на руках ребенок, орущий благим матом, моментально затихал. Во-вторых, легко засыпал... С детьми постарше происходило приблизительно то же - дети слушались его беспрекословно, самого развеселого и плохо воспитанного буяна он мог утихомирить в считанные секунды. Буян вдруг затихал и далее некоторое время вел себя как вареный - прилично усаживался, примерно складывал руки на коленках... Если дети были чужие, родители весело благодарили Роба за то, что навел порядок.
   Никто так и не задумался, как это у него получается - и почему шумный непоседа вдруг моментально смирно усаживается и слушает, что ему говорят.
   Впрочем, Роб сам вряд ли мог сказать, почему.
   Понял бы только сторонний наблюдатель, который поставил бы себе целью понять, в чем тут дело, и обладал бы при этом определенными знаниями... Любой врач, специализирующийся на этом ужасном человеческом органе - душе - сразу произнес бы слово "гипноз". Если взрослые люди на миг слепли от сияния его глаз - и потом даже не помнили этого, то дети...
   А самых крошечных, конечно, успокаивали не глаза, а телесный контакт. Младенцы вмиг смертельно утомлялись - бешеные токи силы так и пронизывали Роба, а маленькое существо у него на руках тут же уставало от этого - и засыпало. Из чувства самосохранения.
  
   А утром, на рассвете - летнем, раннем - затрезвонил телефон. Аппарат, специально размещенный Робертом на тумбочке возле кровати и, честно говоря, уже имевший вид единственного в своем роде телефонного великомученика. Служил он верно, трещал громко, но вида при этом был такого, словно им долго дрались штурмовик с коммунистом, охаживая друг дружку трубкой по дубовым башкам, а самим аппаратом прицельно швыряясь. Разумеется, столь скорбный вид телефон обрел в результате общения с поддатым, а то и просто невменяемым хозяином. Роберт несчетное число раз ронял его с тумбочки и, далее начисто забыв об этом, частенько его пинал, вскакивая с кровати. Несколько раз он спотыкался о его провод и растягивался на полу, а в состоянии пьяной ярости после беседы с каким-нибудь своим не очень умным сотрудником мог и шарахнуть трубкой об стену...
   Телефон верещал. Роб спал. Инга поморщилась - ну чего хорошего можно ждать от такого раннего звонка? - но тем не менее, потрясла Роба за плечо. Тот, еще не проснувшись, нашарил трубку...
   - Лей, - сонно буркнул он.
   Инга еще никогда не видела, чтоб Роба, вообще довольно энергичного, так подбрасывало - он подскочил так, словно кто-то под кроватью как следует ткнул его вязальной спицей сквозь матрас...
   Понять, кто звонит, из реплик Роба было невозможно, но ясно было, что случилось что-то нехорошее. КРАЙНЕ нехорошее.
   - Ёб твою мать... - прорычал Роб в ответ на что-то. - Извини, пожалуйста...
   Из этого извинения можно было сделать безошибочный вывод: звонила женщина. Перед мужчинами Роб не считал нужным извиняться за мат.
   - Я приеду. Да. Какой разговор.
   Он бросил трубку и потянулся за пачкой сигарет - была у него эта мерзкая привычка, курить в постели. Инга всегда проверяла, не заснул ли он пьяный с тлеющим окурком. Постельное белье регулярно страдало от этой привычки, приходилось опасаться серьезного пожара...
   Руки у него не просто дрожали - буквально плясали, когда он пытался вытянуть сигарету из пачки.
   - Роб, что-то случилось? - спросила Инга.
   Он не сподобился ответить. Жадно затянулся, еще... высадил сигарету в три затяжки... Пепел сыпался ему на колени. Окурок он не глядя затушил о тумбочку, мимо пепельницы. И снова схватил телефонную трубку...
   - Дитрих, ты? Лей. Дай сюда Грое. А мне насрать! Д-дддавай его, сказано тебе!!! - взревел Роберт, по-видимому, обращаясь к секретарю или адъютанту. Инга знала, кто такой Йозеф Грое. Гауляйтер Кельна.
   - Йозеф! Лей. Р-рассказывай...
   Роберт слушал Грое, на глазах белея. По его лбу крупным бисером покатился пот. Он бросил Инге пачку и зажигалку, жестом приказав прикурить ему сигарету.
   - Что?.. - спросил он, прервав Грое, - Больше тыщи?! ТЫ УВЕРЕН?! Б-бббля!! Я из этого Геринга ебучего душу вытрясу на хуй, я его на сало пущу!!! Все, пока!!!
   Нажал на рычаг, набрал новый номер. Долго-долго ждал. Долго на кого-то опять орал... и в конце концов спокойно, этаким совершенно корректным голосом (который у него - Инга уж знала - предвещал страшнейшую бурю) заговорил:
   - Доброе утро, Герман. Скажи мне, а знаешь ли ты, что сегодня ночью английские самолеты начисто разъебали Кельн?
   Инга ахнула.
   - Что значит "как"? Бомбами, Герман. Ты не проснулся еще, да?.. И самолетов было оч-чень много. Как от кого?.. От Грое... Нет, Герман, МНЕ Грое врать не станет... Что делать будем, дорогой мой? Кажется, кто-то обещал когда-то, что ни одна бомба не упадет на немецкие города?.. А они падают, Герман. Вот Кельн мой в руинах теперь...спасибо тебе, милый Герман. Сам пошел на хуй. И учти, сейчас я еду в Кельн, а потом не поленюсь, доеду до Фельденштайна и харю тебе разъебу вдрызг. И тебе удачного дня.
   Трубка в очередной раз полетела в стену, сдернув с тумбочки аппарат.
   Роберт молча поднялся и стал одеваться.
   - Роб... - заговорила Инга, - мне так жаль...
   Он слепо посмотрел на нее.
   - Роб... надеюсь, с... твоими...с детьми все в порядке? - промямлила она. Никогда она не могла выговорить это "с той твоей семьей".
   - В-все в порядке, - отрывисто сказал он, - Это Хелен звонила. Все, я поехал. Если фюрер еще и сюда будет звонить - так и скажи: уехал в Кельн.
   - Роб. Ты бы хоть кофе выпил... - прошептала Инга, - То, что там... оно ведь уже случилось, за полчаса ничего не изменится...
   Она всегда боялась за него, если уматывал из дома без завтрака. Потому что потом он забудет поесть, но выпить никогда не забудет. А на голодный желудок "уплывет" куда быстрей...
   Она знала, что сейчас может получить в ответ дикий рев... но он только странно поглядел на нее. Потом присел на кровать, криво улыбнулся ей... потом легким тычком в плечо опрокинул ее на спину и надолго присосался к ее губам. Инга привычно подчинилась ему, ее ладошка скользнула на его стриженый затылок, выше, добралась до хохолка, нежно его ероша...
   - Пожалуй, ты права, - сказал он, оторвавшись от нее.
   ... Она вышла проводить его - напряженного, со сведенными бровями.
   - Роб, осторожнее там, очень тебя прошу.
   - Дай мне до Рейнланда доехать - ТАМ со мной ничего не случится.
   Он правда верил в это.
   Инга знала, что первым делом, сев в машину, он глотнет коньяка из вечно валяющейся на сиденье армейской фляжки. А потом резвый черный хорьх полетит к Кельну на предельной скорости... но с этим уж ничего было не поделать.
  
   Хорьх действительно летит - Роберт и впрямь приложился к фляжке. Но не на пару глотков - он выхлебал зараз чуть не треть... несмотря на то, что глотку немилосердно драло, а глазницы будто бы горячо пухли от слез... Он ехал в свой любимый, в свой прекрасный, в свой тяжелораненный Кельн и думал: выживет ли?..
   Он мог бы, вполне возможно, сойти с ума, если б о бомбежке ему первым сообщил кто-то другой - не бывшая жена. Хорошо, что он сразу узнал, что с ней и с детьми все в порядке - успели укрыться в подвале... Впрочем, надо будет еще узнать, как там семейство Штарк. Так уж сложилось, что юный Вернер, учащийся школы Адольфа Гитлера, считает себя сыном рабочего Петера Штарка. И правильно считает.
   Не надо ему знать, что еще в 25 гауляйтер Кельна отметил Петера Штарка как одного из активистов национал-социалистического движения. А в 26 пригласил в кафе семью Штарк. Петер Штарк был угрюмый парень, смелый и не дурак, но без чувства юмора. Герда Штарк была белокурой дылдой, веселой и нахальной. В общем, ясно, почему эту семью не сломили Версальский мир, безработица и голод.
   А Герду Штарк потянуло к Роберту как магнит тянет к себе иголку... ярких и умных женщин всегда тянуло к нему.
   Он спал с ней два года - и всегда был осторожен в смысле детишек. Но 20 мая 1928 года он стал членом ландтага Пруссии - а 22 мая уже был в Кельне, а в ночь с 22 на 23, пьяный в дребадан, несколько часов драл Герду Штарк и так и этак. Так уж удачно получилось - Петера Штарка в Кельне не было, уехал к захворавшей сестре...
   Так уж удачно получилось, что забрюхатела Герда именно с этой ночи. Петер тоже был горазд ебаться, но вышли из этого всего три выкидыша... и Петер бесился, утверждая, что он тут ни при чем. К врачу сходить ему и в голову не приходило. И как он радовался, когда у Герды наконец надулось пузо! И.. мальчик!
   Второго мальчика он ей сделал сам. Уверился в своих силах.
   Вернер Штарк рос длинным и сильным - в мать, умным и дельным - в отца. Роберт издалека, аж из Мюнхена, ухитрялся наблюдать за тем, какой росток тянется из оброненного им семечка. Бросить пацана - чтоб будущее его началось и закончилось на какой-нибудь фабрике - Роберт не мог. Потому и сунул его в школу Гитлера - через длинную цепочку подставных лиц, своих сотрудников. А что, все комиссии и нормативы оказались для Вернера - раз плюнуть. Так у него будет хоть какое-то будущее...
   10 лет было Вернеру, в школу он попал сразу после того, как они были созданы. 1938 это был, и Вернер Штарк из Кельна был в списке кандидатов. Ни у кого это не вызвало никаких подозрений - высокий светловолосый спортивный мальчишка, да еще из рабочей семьи...
   Сам Вернер ничего, конечно, не знал. И объяснял свою симпатию к пьянице-рейхсляйтеру тем, что его отец и мать всегда говорили о Роберте только хорошее...
  
   Кельн был страшен.
   Он напоминал красивого человека, безжалостно избитого и изувеченного - вышибленные глаза и зубы, переломанные конечности, отбитые внутренности...
   - Б-бедный мой... - пробормотал Роберт, снова потянувшись за фляжкой.
   К ночи этого дня он был уже пьян и, отмахнувшись от Грое, шлялся по изуродованным улицам, как бездомный бешеный пес. Слишком много было всего...
   Герингово злобное и беспомощное телефонное вранье - он так и твердил, что и полицай-президент Кельна, и гауляйтер все сочинили. Ну нельзя в одну ночь сбросить столько бомб... и откуда вы знаете, сколько их было - вы их что, считали?! "А ты приезжай, посмотри!!!" - орал на него Роберт.
   Груды битого кирпича, ослепшие от ударных волн окна, ослепшие от горя люди, потерянно бродящие средь развалин и зовущие по именам родных, которые уже не отзовутся. Роберт, между прочим, проверил, как насчет его друзей и знакомых. В том числе и о Штарках справился... но так и не обнаружил ни одного из них в числе живых. Рано было терять надежду... но квартал, где они жили, был почти стерт с лица земли, и Роберт откуда-то знал, что и мрачный Петер, и веселая Герда, и его тезка - маленький братишка Вернера - все втроем лежат сейчас под развалинами, и лица у них запорошены мелкой серой пылью от раскрошенной штукатурки - иногда смерть припудривает лица, чтоб не было заметно, что людям рано было умирать.
   А первая жена Роберта, Хелен, прижимая к себе детей, только одно ему и сказала:
   - Ваша вина...
   Она имела в виду - вы, наци, на самом деле вы виновны в том, что на немецкие города каждую ночь сыплются "зажигалки"...
   Он даже не огрызнулся насчет "не моя лично" - это было бы неправдой.
   Именно там, в разбомбленном Кельне, уже глухою ночью, он, подогнав хорьх к набережной Рейна, посмотрел на небо, в котором ничего не напоминало о вчерашней репетиции гнева Господня - и уже совершенно спокойно сказал себе: война проиграна. Раньше эта мысль тоже его посещала, но натягивала нервы. .. теперь - нет, ничего не было, кроме сознания обреченности и потери.
   Днем было жарко, к ночи стало прохладней, всем, но не Роберту. У него действительно всегда была повышенная температура... да еще коньяк... Он обливался потом, ему было скверно.
   Он вылез из машины, разделся и шумно влетел в прохладную рейнскую воду, сразу поплыл - просто так, никуда, только чтоб прохладная вода была кругом-кругом, заливала ему уши, плескала на горячий стриженый затылок. Зная, что отплыл далеко, он перевернулся на спину и позволил воде себя держать. Уши были в воде. Ничего он не слышал, а видел над собой только черную бездну, где, возможно, был Бог, но скорее всего - никого не было. Как сейчас на том берегу, от которого он уплыл...
   "Я хотел как лучше. - мысленно сказал он зведной пустоте над головой. - Мы все хотели как лучше".
   Ага, ты иди еще в колодец поори!..
   Он всегда смеялся над собой, когда ему отказывал атеизм.
  
   В конце концов он замерз, не столько от того, что вода была холодна, сколько от того, как он себя чувствовал теперь.
   Поплыл к берегу. Плыть оказалось тяжко. Роберт слишком привык к тому, что ему жарко - и холод почти парализовывал, руки-ноги еле двигались. "Грандиозно. Спьяну утонуть в Рейне". Самое смешное, что ему плыть и не хотелось - хотелось тонуть. Холод воды так сладко нашептывал в уши что-то нездешнее, непривычное, неясное... и так хотелось, чтоб тело увяло и просто слушало это... всегда.
   Он выругался, хлебнул воды, закашлялся-зачихался и, теперь уже нарочно задрав голову над водой, рассмеялся - ну только я могу материться вслух посреди Рейна, никому больше это точно в башку не взбре... бр-бр-бл... буль...
   Это были уже не шутки - не любит Бог ("Бога нету...") заигрывающих со смертью пьяных грешников. Роберт правда начинал тонуть, и его все это вместе - и мысли его дурные, и слабость, и, возможно, даже отсутствие Бога на рабочем месте так разозлили, что он вздернулся, напрягся и его подзаплывшее жирком от хорошей жизни, но тем не менее очень сильное тело страстно принялось бороться за жизнь - ему это было не внове, оно всегда так же трахалось, как сейчас прямо-таки дралось с темной медлительной рейнской водой, холодом и подводными духами, которые так и жаждали заполучить себе в дружки этакую русалочку в чине рейхсляйтера.
   Уже в десяти метрах от берега Роберт пришел в себя и осознал, что сил у него больше нет. Совсем. Ни плыть, ни идти, ни жить... никаких.
   Сейчас он ткнется рылом в мелководье и все-таки Рейн заберет его...
   Выползал на берег он еле-еле, так и лежал минут десять, не меньше, почти не слыша то и дело то замирающее, то грохочущее барабаном сердце. Руки сводило болью, ноги просто безболезненно отнимались.
   Когда Роберт, очухавшись, поднял рыло с земли - первым делом осознал, что он весь в грязи. Надо же было елозить еблом и пузом по прибрежной дряни, а потом по пылище! Свинья грязь всегда найдет, вот уж точно. Грета, посмотри на своего Кабанчика. Кабанчик и есть.
   Гретино имя подняло его, как иных раненых героев и фанатиков поднимает имя вождя и кумира.
   Он снова забрался в воду и отмылся как следует.
   И только теперь - глаза уже прояснились - заметил на берегу, рядом со своей неаккуратной одежной кучкой, маленький силуэт...
   Роберт, глазам не веря, выбрел из воды, потянулся за рубашкой...
   Да. Метрах в трех от него сидел мальчик. Сидел и глядел на воды Рейна, ничего больше не замечая вокруг. Роберт оделся. Мальчик сидел все так же, хотя и видеть, и слышать его должен бы был...
   На вид ему было лет пять-шесть. Старше малыша Робби Штарка, куда моложе Вернера Штарка и Кронци Бормана... На вид - Роберт почти всегда хорошо видел в темноте - мальчик был из "приличных" - не шпана, во всяком случае. Обычный приличный костюмчик, правда, порядочно извозюканный в известке и саже.
   - Эй, малыш, ты что тут делаешь так поздно?
   Мальчик не ответил. Даже головы не повернул.
   Роберт подошел к нему, сел рядом, мягко тряхнул за плечо.
   - Малыш! Ты меня слышишь?..
   Бомбежка. Шок. Город в своем огромном горе просто не заметил маленького человечка, который, быть может, весь день разыскивал папу и маму, но так нигде и не нашел, и никому до него не было дела.
   Мальчик повернул к нему голову. Глаза его пустовато, страшновато блестели.
   - Я вас слышу. Добрый вечер.
   - Скорей уж, доброй ночи...
   - Извините. Доброй ночи.
   Ну хоть что-то он соображает... бедный ребенок.
   - Ты кто, как звать? - Роберт легонько приобнял малыша, - Откуда ты здесь?
   Про маму и папу он решил вопросов пока не задавать.
   - Я оттуда, - малыш бесхитростно указал рукой на темную громаду изуродованного города за спиной. - Меня зовут Йозеф. И мне мама не разрешает разговаривать с незнакомыми взрослыми.
   Говорил он все более ясно, хорошо и разумно.
   - Но маму я не могу найти. Как стали бомбить, мы потерялись.
   - Фамилию помнишь свою?..
   - Йозеф Кирст. Я теперь пойду к тете в Нидербрейденбах, - малыш старался, изо всех сил старался говорить как можно разумнее, но ему мешали слезы. - Она папина сестра. Я не могу просто ходить. Я не могу маму найти. И папу не могу. Я уже ходить не могу. У меня ботинки новые, они мне жмут.
   Он уже плакал.
   Кирст, Кирст, мучительно вспоминал Роберт всех, кого знал в родном полугородке-полудеревне Нидербрейденбах. Да кто же это?.. Ладно. Там разберемся, по месту. В конце концов, ЛЮБОЙ, кто помнит моего отца и меня в Нидербрейденбах, не откажет этому малышу в крове. Хотя бы временном...
   Он на руках оттащил малыша в машину.
   И погнал из Кельна - давно знакомая проселочная дорога - Нидербрейденбах...
   Роберт никого особо не напугал и, кажется, даже не разбудил, когда глухою ночью позвонил в первую попавшуюся дверь.
   - О... герр рейхсляйтер... это вы... Какой ужас, какое несчастье. Кирст? А, у нас, кажется, недавно поселились тут такие... Вам непременно сегодня нужно зна... о Господи! Бедный крошка! Несите его быстрей вон туда! Завтра разберемся...
   Маленький Йозеф Кирст уже спал, но все равно почему-то не желал расстаться с Робертом. Может, у него на руках ему было теплее. Он вцепился в пуговицу его кителя и сообщил:
   - Я вырасту... и стану генерал. И всех их убью!
  
   Роберт сел в машину, на бешеной скорости вылетел на автобан Кельн-Мюнхен, отогнал хорьх к обочине и пошарил по сиденью на предмет фляжки.
   Фляжка была. Причем, как ни странно, полная. Коньяка.
   Поверить в самонаполняющуюся фляжку Роберт не умел, он был слишком большой, чтоб верить в сказки. Проще было поверить в дружелюбие Йозефа Грое и старательность его адъютантов... хотя кто там еще поймет, дружелюбие ли это: кинуть в авто и без того пьяному человеку полную фляжку. Кто другой, не Роберт, глотнул бы пару раз - и никакого покушения не надо...
   Он отогнал от себя злые мысли. И поехал потише.
   Над рейнскими полями брезжил чудесный летний рассвет.
   Роберт знал, куда ему надо теперь. Не в Фельденштайн бить морду жирному придурку... не поможет.
  
   Он приехал в школу тихо, незаметно...
   Пацаны как раз доедали обед, когда Роберт вошел в столовую. Без всяких там помпезностей.
   Парни вытаращились - никогда не видели такого, думали, чудится, что ль.
   Роберт отыскал глазами стол четвертого взвода, подошел, склонился к Вернеру и что-то тихо ему сказал.
   Зря он это сделал.
   Зря не дал парню дождаться чьей-нибудь там официальной телеграммы.
   Вернер вскочил, едва не опрокинув свою тарелку.
   Не только его взвод - вся школа замерла.
   Никто, никогда не видел Вернера таким.
   Он рыдал у всех на глазах - и он был в ярости, он выскочил из-за стола и вцепился в рукав рейхсляйтера, тряс его, как грушу...
   - Рейхсляйтер!!! - орал он, - Пошлите меня на фронт!! Вы же можете... приказом!!! Мне уже четырнадцать! Я могу... зенитчиком, я могу... я что скажут, я... !!!
   Взвод, где был Юлиус, только что был отправлен на русский фронт.
   Роберт схватил мальчишку за плечи, сильно тряхнул.
   - Детей пока не призывают. Учись, Вернер!
   - Учиться... пока... они... убивают наших... вовсю... Я им покажу, ббббля...
   - Не давай мне повода стыдиться за тебя перед фюрером! - рыкнул Роберт.
   Они минуты с полторы стояли, схватив друг дружку за то, что под руку попало, глаза в глаза.
   Потом Роберт убрал руки. Вернер тоже. Парень вяло побрел на свое место за столом...
   Роберт ехал домой, и в голове у него неотвязно звучали то детский сонный голосок, то яростный рев рано возмужавшего подростка.
   Я всех убью.
   Я им покажу, бля!!!
   Прекрасно, думал Роберт, замечательно. Войну-то проебали. Но успели же вырастить детей, которым суждено умереть под огнем победителей - детей, полных ненависти...
  
   Вернувшись наконец в Мюнхен, домой он не попал. Заехал в первый попавшийся кабак. Потом в еще один. В кабаках уж точно не могло быть никаких детей...
   Когда он попал домой, он вообще не помнил.
   Помнила Инга.
   И очень хорошо.
  
   Нередко она его видела пьяным и злым - но таким... до сих пор - никогда. Это был не человек, а вихрь ненависти. Адъютанта своего вдруг отшвырнул кулаком, ни с того ни с сего. Любимого кота, который всегда спал у него на груди - пинком отправил в долгий полет... Зверь заплакал и убрался подальше - он не понимал, за что его так наказали.
   И это был Кельн, наверняка же Кельн. Инга честно старалась отвлечь его от мыслей об этом, улыбалась, болтала, касалась его - хотя последнее стоило ей большого труда. Иногда в похожем - совершенно невменяемом - состоянии он так грубо, мерзко, сально, больно трахал ее...
   - И с Лорой все отлично, - бормотала она...
   Он соизволил поглядеть на ребенка. Долго смотрел на спящую девочку - она была прелестна, как все младенцы... ну, Инга так думала.
   И едва не села, услышав его тихий, без малейшего заикания, голос:
   - Лучше б тебе никогда не родиться!..
  
   Он широким строевым шагом прошел в гостиную, Инга пошла за ним. Ей до сих пор было страшно оставлять его одного. Но... "лучше б тебе не родиться...." - и это о Лорхен, о ребенке, с которым он мог бесконечно возиться, позволять писать и срыгивать на парадный китель... да что ж это?!
   Он тупо рылся в баре. Гром-звон. Наконец нашел что-то там... недопитое. Глотнул из горлышка. И глянул на Ингу так, словно не понимал, кто она и зачем здесь.
   Инга не умела приходить в ярость - и теперь новое, колючее чувство причиняло боль ей самой, а не тому, кто этой боли заслуживал.
   Она подошла к нему.
   - Роберт, ну как у вас язык поверну...
   - НЕ "ВЫКАЙ" МНЕ!!!
   В следующий миг она ослепла, оглохла и онемела от алой вспышки боли - но ненадолго. Ее никто, никогда в жизни пальцем не тронул - ни в семье, ни вообще. Может, поэтому легкий удар, в кровь разбивший ей губы, ее шокировал, но не остановил... не было у нее никаких понятий об осторожности, никакого знания...
   Поэтому пришло только бешенство, только ярость - женщину? Бить? Ах ты...
   - Да как вы сме...
   Следующий удар она осознала как удар, ужа сидя на полу и тараща глаза.
   - Не "выкай" мне, сколько раз говорить, - услышала она высоко над собою голос Роба, - Не "выкай" мне, сколько раз тебе, сучка драная, повторять.
   У нее лилась кровь из губы, а скула распухала, она просто чувствовала, как раздувается...
   Ощущения были настолько новыми, что больше бесили, чем шокировали, и больше фиксировали внимание на оскорбительности, а не на боли.
   - Вы с Гретой так же обращались?..
   За это она получила так, что дыхание сперло. Оборвалось оно, дыханье - после того как тебе крепко и прицельно двинут носком сапога по бедру, да еще зная, куда надо бить, чтоб вмиг онемело...
   - Ты мне это имя вообще не произноси, ясно?..
   - Ясно, - сказала она сквозь слезы, - Я больше не буду, Роб, не надо больше так...
   - Вставай, дура, бля...
   Он дал ей руку, довел до постели - и ушел. Не иначе как завалился на диванчик в кабинете.
  
   Утром Инге впервые в жизни захотелось умереть. Она глянула на себя в зеркало...
   Лицо ее походило на физию престарелой нищей алкоголички с окраины. Удар в скулу наградил ее огромным фонарем под глазом, нижнюю губу разнесло так, что Инга походила на выбеленную негритянку. Все лицо болело... А на бедре расплылась огромная иссиня-черная клякса, которой больно было коснуться.
   Роберта дома уже не было, конечно. Маленькая Лора прекрасно себя чувствовала. Инга узнала это от няньки - засыпав пудрой и замазав все битые места, - но эту баварскую тетку обмануть было трудно. Сочувствие тлело в ее тупом коровьем взгляде.
   Инга не понимала, как ей теперь жить.
   Ей хотелось позвонить кому-нибудь, рассказать, спросить совета... Нет, не матери. Только не матери. Нет, не подружке Хенни фон Ширах - совершенно очевидно, что Бальдур ни разу пальцем не тронул жену... Ох. У кого же еще так... ну или похоже...
   Фрау Магда - вот кто уж все огни и воды...
   Магде Геббельс было достаточно трех реплик по телефону.
   - Приезжай, Инга, девочка. Есть кому с Лорой посидеть?.. Я тут с моими, но ничего, поговорить можно.
  
   Инга вызвала такси. Таксист явно знал дом, от порога коего уезжает юная дамочка, сильно накрашенная и прячущая лицо под вуалью.
   Очередная блядушка рейхсляйтера Лея - хорошо живет мужик, да и сам еще туда-сюда, если на
   таких молоденьких запала хватает.
  
   Магда тихо охнула:
   - Ну и разукрасил... Ты садись, дети у меня кто где, кто с гувернанткой, кто с учителями.
   На столе красовалась бутыль коньяка.
   - Фрау Магда, - Инга плакала, - я не пью...
   - В этот раз можно. Во всяком случае, расскажешь все подробно. Ну ты же у меня, - улыбалась Магда, - не бойся. Пей, плачь, что хочешь делай. Йозефа дома нету... а и был бы - подумаешь, ко мне подружка пришла. Не его это дело. Пока что.
   Инга выпила. Жгло горло, жгло в груди... но недолго. Стало теплее, лучше... проще.
   - Фрау Магда... вы видите...
   - Он тебя бил, девочка.
   - Да... Я так... испугалась. Вел себя как... животное. Как зверь.
   - Разводись. Сейчас же. Срочно. Чтоб Боб женщину ударил... допился наш дружок. Всё. Ничего хорошего от него не жди больше - прибьет еще...
   - Фрау Магда, он не просто так... Это все... Кельн...
   - Кельн - ты бомбила, что ли?! - взревела Магда. - А если мы войну проиграем, он тебя вообще убьет, да? И вообще, давай-ка расскажи толком, как дело было. Я понимаю, что ты его жена, но я его с 24 года знаю. И, веришь ли, не похоже это на него... Пил он всегда, начудить мог, в драку влезть - но с мужиками. На бабу в жизни руки не поднял, ну не он это! Да он скорей за оскорбленную женскую честь какой-нибудь шлюхи в драку в кабаке ввяжется, причем шлюха эта может ему быть совершенно незнакома... Рассказывай.
   Инга рассказала обо всем, начиная с того телефонного звонка.
   - ... И вот на второй день ночью приезжает... Ну ни-ка-кой. И злющий как дьявол! Адъютанту в зубы, кошку несчастную сапогом... Я уж и так, и этак - как не видит меня. Я ему про ребенка - зашел на нее поглядеть. Причем пьяный же, а тут все-таки умудрился зайти тихонечко... Смотрит, смотрит на Лору да как выдаст: "Лучше б тебе никогда не родиться!"
   Магда возмущенно охнула.
   - Потом поперся дальше пить. Я за ним. Мне аж дурно от этих слов его стало... Никогда он ни трезвым, ни пьяным такого не... - из глаз Инги опять покатились слезы, - Наоборот, бывает, нажрется как свинья - а с ребенком возится, аж трезвеет на глазах от этого, и Лорхен к нему липнет даже к такому... Ну, я ему и сказала: "Роберт, да как у вас язык повернулся..." Ну и получила вот... Ладно бы, что-то действительно... грубое сказала...
   Магда положила руку на руку Инги.
   - И впрямь, лучше б ты ему грубость сказала, детка. Чем это.
   - Не понимаю...
   - Ты когда-нибудь замечала, как его перекашивает, если ты ему "вы" говоришь? Я как-то видела. Подумала, ты это нарочно.
   - Что-что?.. - растерялась Инга, - В каком смысле?.. Я... ну... у меня всегда так выходит, когда я волнуюсь... наверное, не могу забыть, что он старше...
   - Бедная ты, бедная, - вздохнула Магда, - Вот надо же так...
   - Фрау Магда. Я ничего не понимаю.
   - Да на больное ты ему этим давишь! Грета, помню, всегда, когда сердилась на него, на "вы" переходила, тон ледяной, глазки сверкают... Он, бывало, сначала туда же - "вы, Марго", но ненадолго его хватало. Он упрямый, но Грета как бы не упрямее - ну Руди Гесс в юбчонке! Он уже, помнится, дергаться начинает - а она все свое. Он уши прижмет, глазищи печальные, а подлизываться к ней гордость не позволяет... Ну парочка была, - Магда тихонько засмеялась, - один лучше другого! Доведет она его, что он дуться начнет, как дитя обиженное - и как ни в чем не бывало: "Бобби, а вот скажи..." Он, помнится, рожу такую кроит в ответ на это - а все равно видно, как глазищи засветились... А тут ты ему с этим "вы", да еще пьяному да злющему...
   - Так это я во всем виновата?.. - совсем не по-своему звонко и зло сказала Инга, - Кельн не я бомбила. А с Гретой я его развела?!
   - Инга, Инга, - вздохнула Магда, - никто ни в чем не виноват. Кроме Бога, который есть любовь...
   - Что, что?
   - Понимай как знаешь... Впрочем, ну их, разговоры эти. Что делать будешь? Терпеть и прощать? Святая великомученица Германского рабочего фронта?..
   - Я... я его лоблю. Понимаете?
- Не ты первая, не ты последняя. Возможно. Разводись, сказала. И ребенка забирай. Не хер с ним рядом делать. Фюрер одобрит, не беспокойся.
   В голове у Инги бродили самые плохие мысли - и самые светлые воспоминания. С третьей рюмки коньяка по ней это было очень заметно.
   - Фрау Магда, а помните, что вы мне тогда сказали, когда я с ним в первый раз переспала?..
   - Помню, малыш. Что Боб нежен с женщинами. Разве не так?..
   - Вы так сказали... будто сами... точно знаете...
   Инга была пьяна и несчастна.
   Магда была чуть под градусом - и ей было жаль девочку. Но девочкиных иллюзий ей было не жаль.
   - Конечно, знаю. Когда мой пизденыш в очередной раз исчез - причем я прекрасно знала, что он поехал трахать очередную актриску, он только о ней и говорил до того, словно она, я не знаю уж, Фриц Мурнау или Лени Рифеншталь... а была она очередная Жопка-Сиськи-и-Реснички...
   Инга сидела, как завороженная злой колдуньей. Ей бы никогда не пришло в голову назвать Роба "пизденышем", хотя он был на голову ниже ее...А фрау Магда могла назвать Йозефа так...
   -... ну так вот, мне вдруг стало страшно тоскливо и обидно. Я вроде как не хуже всяких там актрис? - Магда выпрямилась, и Инга увидела: да, она очень, очень хороша. И косметика отлично положена, в меру, и фигура - роди столько раз и сохрани фигуру!!!
   - Ну вот, а мой крысеныш этого не оценил. А я старалась, после каждых родов фигуру берегла, возилась с этим не знаю как... Притом что от детей не отлипала...
   Магда помолчала... недолго.
   - И тут наконец надоело мне... Извини уж, ты молодая девочка, слушать такое, но ебаться-то хочется иногда. И не только. Хочется, чтоб любили тебя, чтоб глаза чьи-то от восхищения горели. Хоть чьи. Хоть на один вечер. Я не шлюха, девочка.
   - Я и не...
   - Я женщина, вот и все... Ну вот, нет моего мышонка в очередной раз - и я знаю, что ночью не будет. Ну и хуй с тобой, думаю. Позвоню Бобу - а не будет Боба, еще что-нибудь придумаю. А вот Боб как раз и был... по чистой случайности я его на месте, в его кабинете поймала. Здравствуй, говорю, Боб, у тебя вечер свободен? Он по одному этому вопросу понял все... Дальше рассказывать?
   - Да, - сказала Инга.
   - В ресторан меня пригласил. Я еще: мог бы, говорю, и в театр. Он: а сегодня ничего не идет интересного... В общем, после ресторана поехали мы в "Адлон" и до утра в номере кувыркались. Я шампанского в жизни столько не пила, как в тот вечер... и комплиментов столько не слышала от Арлазорова, Квандта, Геббельса и Гитлера вместе взятых. Так легко мне стало, так хорошо. Мне и спать с ним необязательно было, вообще говоря - всего этого бы хватило... Как это было весело, Инга... Боб - он малый хитрый, он как чует всегда, что каждой бабе надо. Грете одно, мне другое...
   "А мне - мат и синяки, да?" - подумала Инга.
   - Мне, он чувствовал, надо просто развеяться... Ох, как я ржала с шампанского да с его выходок дурных... Видела б ты, как он партайгеноссен в лицах изображает! Или видела?..
   - Нет, никогда...
   - О. Особенно Штрайхер был в его исполнении чудесен... Взгляд такой подозрительный, рожа при этом высокомерная. Я его, заметь, при этом за хуй держу - и получаю:
   - Я не могу вас ебать, мадам. Вдруг вы еврейка.
   - Я, - говорю, - да что вы.
   - Где ваша справка о расовой полноценности?
   Угадай, где он у меня искал эту справку...
   Инга смеялась пьяным смехом, а слезы все равно катились из ее глаз...
   Магда обняла ее.
   - Не уйдешь от него?
   - Нет...
   - Может, и правильно... Мы нужны им, Инга. Мы не можем бросать их сейчас, когда им так... плохо... Наши мальчики уже проиграли одну войну... и стали мужчинами... а теперь их опять колотят, словно мальчишек...
  
   Колотили и настоящих мальчишек - шестнадцатилетних-семнадцатилетних, тех, что увозили на фронты из национал-политических интернатов и школ Адольфа Гитлера.
   ...В школе никто, никогда не говорил о проигрываемой войне - вслух. Пораженческие настроения не в чести там, где растят воинов.
   Как-то осенью - Мартин толком не помнил числа - директор торжественно зачитал в актовом зале известие о гибели рядового Юлиуса Ланга. До Мартина сперва не сразу и дошло, что речь - о Цезаре, их мерзком Цезаре... На памятной церемонии у мальчиков из четвертого взвода были каменные лица. Умом они понимали, что как бы ни был низок и отвратителен Цезарь, смерть - это слишком. Шестнадцать лет - рано для смерти... но сердцем ни один не отозвался на эту смерть. У Цезаря есть родители? - Вот пусть они и плачут по своему чудесному сынку, который насиловал младших и слабых. И которому Вернер тогда все же разукрасил морду, вспомнил Мартин.
   Вернер... ох Вернер.
   На вид с ним было все в порядке. Он даже стал лучше учиться по самым нелюбимым теоретическим предметам, выдвинулся на первое место в школе по бегу и боксу. Но все это делал с каким-то пугающим остальных остервенением - словно заучивал и забивал в себе смерть своей семьи в Кельне, словно надеялся, что так время пройдет быстрее, и он сможет наконец отправиться на фронт. Фронт стал его навязчивой идеей. Он от руки перерисовал одну из учебных карт и каждый вечер заполнял ее непонятными значками... Он жадно ловил любую информацию обо всем, что касалось побед и поражений... Впрочем, в Большое Поражение он не верил - и не давал верить другим.
   Его ставили в пример.
   Он не рос больше, но стал шире в плечах. Его лицо, летом загоревшее дочерна от спортивных занятий на воздухе, было лицом оборотня. Волчонка в дубленой шкуре закаленного подростка. Ибо ночами он теперь часто не спал, вскакивал, бродил по казарме тихими шагами хищника, потом выходил в коридор, чтоб не будить остальных...
   Его лучшим другом стал теперь Йоахим. Как ни странно. Недотепа Йоахим, грустноглазый тонкий призрак мирной жизни... иногда он ночами слышал шаги Вернера, поднимался и выскальзывал в коридор вслед за ним. Мартин пару раз видел это. Он понятия не имел, о чем разговаривают там Вернер с Йоахимом - и разговаривают ли вообще. Не его это было, в конце концов, дело.
   Когда в школу привезли зенитную батарею, Вернер стал ее главным поклонником и жрецом. Он готов был если не стрелять, то изучать ее. Он чуть не целовался с нею.
   Зима пришла быстро и тихо, как огромная белая кошка. Приятный зверь... несмотря на то, что Хефнер заставлял их выходить на зарядку голыми до пояса и обтираться снегом. Им это было нипочем. Они только смеялись. Они были уже не дети. Им уже нравилось сражаться со своими слабостями и побеждать их. Лишь Засоня-Ханс ненавидел этот снег, так жестоко обжигающий непроснувшееся еще тело, да неженка Йоахим морщился.
   Вскоре снегу на ближних холмах навалило достаточно, чтоб ходить на лыжах, и теперь они то и дело носились по специально проложенным маршрутам, стремительными темными тенями летя вверх-вниз, до леса, до лыжных домиков. Домики были чудесны - в каждом как раз свободно помещался взвод , и стоял генератор, и было тепло, можно было с часок посидеть, отдышаться, попить горячего чая из фляжек, поругать Хефнера за то, что проложил кривую лыжню - и назад в школу, ужинать...
   Тех, кто лучше всех бегал на лыжах, беззлобно дразнили "гауляйтерами Сибири".
   Впрочем, все они - почти все - были готовыми гауляйтерами Сибири, эти смелые, мрачноватые, упрямые, гибкие на излом и жесткие на разрыв подростки. И все мечтали о фронте - пусть не так явно и страстно, как Вернер...
   Предчувствия будоражили и невнятно волновали их... и это были серьезные предчувствия. Они ощущали, что все это - не зря... Не зря их, неглупых, спортивных, светлоголовых, собрали здесь, не зря вкусно кормили, учили, воспитывали, тренировали и окружали пусть грубоватой, но явной заботой... они понимали, что ДОЛЖНЫ Отечеству, и готовы были отдать этот долг. Они умели драться и стрелять, прыгать с парашютом, плавать, бегать, часами маршировать в полном снаряжении, делать перевязки... все умели, что может понадобиться на войне...
   Однажды в школу приезжал новый рейхсюгендфюрер - Артур Аксман. У него было хищное лицо, узкие волчьи губы, протез в черной перчатке вместо оставленной на фронте правой руки. Аксман произвел впечатление.
   - Да. Это вам не фон Ширах, - сказал Вернер.
   - Это - да.
   - Это - наци!
   Мартин промолчал. Фон Шираха он знал близко, Аксмана едва помнил. И - что уж там говорить - никогда в жизни фон Ширах не походил на солдата...
   Разговаривая с мальчиками, Аксман прошел вплотную к Мартину. От нового югендфюрера пахло потом.
   А фон Ширах всегда оставлял за собою аромат дорогого одеколона.
  
   В тот декабрьский день взвод выстроился во дворе с лыжами. Ждали Хефнера.
   - Щас вкатит нам маршрут номер девять, - мрачно предсказал Вернер.
   - Уууу...
   - Оооо...
   Йоахим удачно изобразил, как валится в обморок в обнимку с лыжами. Все засмеялись. У этого меланхоличного парня не так давно прорезался дар какого-то удивительно элегантного, но тем не менее всегда имевшего потрясающий успех шутовства. Йоахим исполнял свои номера всегда неожиданно и с такой убийственной серьезностью, что без смеха смотреть было невозможно... Да и вообще им теперь трудно было представить взвод без Йоахима. Тот, после того случая с Юлиусом, вдруг проснулся и оказался милым, славным, интересным парнем, умеющим необидно посмеяться не только над каждым из них, но и над собой. А вечерами, когда Хефнер исчезал (если исчезал), а взвод все никак не мог заснуть, Йоахима просили рассказать что-нибудь. И он пересказывал замершему в постелях взводу давно читанные романы, присочиняя что-то в забытых местах. И парни засыпали один за другим. Такие большие, они все еще нуждались в сказках на ночь...
   Хефнера все не было.
   Мартин пинал лыжным ботинком снег и заметил, что тот очень липкий. Вот ведь счастье - будет прилипать к лыжам... Он сгреб рукой в перчатке горсть снега - и у него сам собою слепился крепкий снежок. Который Мартин и запулил в красавчика Кристиана, метко угодив в лыжную шапку.
   - Ах ты!.. - весело заорал Кристиан...
   Через пару мгновений весь взвод, побросав лыжи, носился по двору и швырялся снежками. Без всяких правил - метили в того, кто ближе и кто зазевался. Хохотали - растяпе Адольфу снежок угодил прямо в физию, и тот заорал от возмущения...
   За своими воплями они даже не сразу услышали звук мотора.
   А услышав, тут же унялись, кинулись, подобрали лыжи, встали в строй, все в снегу, с красными мокрыми мордами.
   Это был черный хорьх, взметнувший облако снежной пыли. За рулем - своей персоной рейхсляйтер Роберт Лей. А рядом с ним сидела женщина.
   "Инга", - подумал Мартин и обрадовался было - он так хорошо помнил ее, она ему так нравилась... рад был бы снова уви...
   Но это не она!
   Мартин пригляделся. Точно. Хотя дама эта тоже была светловолосой... светлые пряди выбивались из-под элегантной меховой шапочки... но у Инги было доброе лицо, а эта... эта была слишком красива, чтоб позволять себе выглядеть доброй. Она снисходительно смотрела на строй долговязых мальчишек и даже улыбалась... но это была не та улыбка, на которую хочется отвечать улыбкой же.
   - Слууушай, а эта дама в кино снимается, - прошептал кто-то рядом, - Вот точно видел...
   Мартину стало как-то горько. Где же Инга? Откуда эта дамочка?..
   Рейхсляйтер же был, похоже, пьян в баварскую сосиску. Рожа красная, башка непокрыта - светлый хохолок дыбком... кожаная летная куртка нараспашку... под ней не китель, а костюм, галстук полуразвязан...
   Он вылез из авто и закурил, неверным взглядом изучая мальчиков.
   Мартин вздрогнул, когда Роберт посмотрел прямо на него... и не узнал. Может, действительно не признал подросшего борманенка в лыжной шапочке с ушами.
   Вернер же смотрел на рейхсляйтера как завороженный... Что-то, давно зревшее в нем, кажется, раскрыло наконец свои красно-бело-черные лепестки. Хищный цветок расцвел на месте сердца...
   Он вдруг сунул лыжи Кристиану - "Подержи!" - и строевым шагом направился к Лею.
   - Рейхсляйтер, разрешите обратиться!
   - Чего т-ттебе?
   - Рейхсляйтер, - весь взвод смотрел на напряженную спину, развернутые плечи и вздернутую голову Вернера, - отправьте меня на фронт! Там я буду полезнее! Мне скоро пятнадцать, я лучший зенитчик школы, я...
   - Цыц, - сказал рейхсляйтер. Он пристально - неожиданно пристально и трезво - смотрел в суровую ясноглазую физиономию вытянувшегося перед ним подростка. Тот был чуть выше его ростом.
   Роберт вдруг положил руку на плечо мальчику. И сказал:
   - Т-ты никогда не попадешь н-на фронт. З-з-забудь об этом... с-сынок.
   Дальнейшего диалога меж ними никто, кроме них, не услышал.
   Вернер чуть не задохнулся от обиды и несправедливости - и зло прошептал, стряхивая руку рейхсляйтера с плеча:
   - Я вам не сынок...
   - Именно что сынок... - ответил Роберт тоже шепотом. Почти неслышным. И незлым. - Н-не очень законный, н-но вполне удачный, да?.. Я б тебе этого не сказал, но у т-тебя т-теперь никого больше нет...
   Вернер застыл, как будто на него дунула Снежная Королева. И простоял бы так долго... если б не Хефнер, который явился наконец ...
  
   Взвод действительно шел по маршруту номер девять. Самому сложному. Зато лыжный домик их ждал самый лучший, и сидеть там можно было хоть три часа... награда за то, что путь - самый долгий.
   Домик на краю леса, рядом - дорога, тонкая ветка автобана. Мальчики никогда не подходили к домику с этой, цивилизованной, стороны - всегда их путь лежал через многие холмы с крутыми спусками и трудными подъемами, через лес, где лыжня иногда петляла, будто прокладывал ее слепой, палками нащупывающий дорогу меж толстых стволов.
   Они только успели снять лыжи и немножко отдышаться, когда прилетел по их же лыжне Вальтер из третьего взвода.
   - Эй! Четвертый!
   - Чего? - они в одних носках вышли на порог.
   - Парни, вывалились отсюда быстро!
   - Чего?
   - Вот еще.
   - Мы только пришли!..
   - Бля, приказ! Хефнера вашего! - рыкнул Вальтер, - Освобождайте домик. Рейхсляйтеру, видать, потрахаться негде... Ну, не маленькие, понимаете...
   - Понятно, - процедил Вернер.
   Вальтер развернулся и умчался, вздымая вихри снежной пыли. Их было уже еле видно в наступающих сумерках....
   - Ну вооот... - простонал Адольф, - Отдохнуть не дадут...
   - Ну Лей, - рассмеялся Кристиан, и смех был злым. - Ну дает! Привез даму на природу!
   - А мы виноваты? - зло спросил Курт.
   - Гадость, - буркнул Михаэль.
   Мартин был согласен с ними со всеми... Да и остальные тоже. Отчего-то особенно обидно было, что они пыхтели-перлись сюда на лыжах, а рейхсляйтер спокойно подкатит на хорьхе своем по шоссе...
   - Кобель драный, - сказал Вернер вдруг так зло, что все притихли. - Ну я тебе устрою щас "потрахаться", козел паршивый!!
   Он полез на полочку - такая была в каждом домике. Там хранились всякие инструменты - отвертки, шила и прочие. Вдруг развинтилось крепление на лыже, вдруг еще что...
   - Вернер, - голос Йоахима был, как обычно, тих, - ты что задумал?
   - Да ничего особенного. Генератор щас раскурочу. Пусть ебутся тут на морозе... и зубами щелкают в такт...
   Вернер уже подбирался к несчастному обогревателю, когда Михаэль вдруг решительно положил руку ему на плечо, отобрал отвертку.
   - Я разберусь, - коротко сказал он.
   Вернер не мог оставить процесс без внимания.
   В результате вокруг Михаэля и его жертвы столпились все, кроме Кристиана, Йоахима и Мартина, которые все равно ни черта не понимали в таких делах, как раскурочивание каких бы то ни было механизмов и аппаратов...
   Михаэль ковырялся недаром. С виду все выглядело как было, и в домике еще было тепло... пока. Вернер меж тем попросил у Йоахима листок из блокнота, откопал где-то карандаш, что-то там нацарапал... А потом рявкнул:
   - Ладно, выметаемся! - лицо его было странно-отрешенным. - Кристиан вперед, я замыкающим.
  
   Полет темных теней по темному, освещенному лишь звездами лесу. Шорох снега под лыжами - подморозило, снег уже не липнет, а скрипит...
   Вернер бежит за медлительным Адольфом, то и дело подгоняя его. Адольф изо всех сил торопится, чуть не роняя палки, в висках у него стучит, и его радует, что он уже не слышит рева Вернера - значит, бежит достаточно быстро...
   Он ошибается.
   Он просто не заметил, как Вернер вдруг остановился. И проводил взглядом темные тени, уносящиеся по лыжне...
   Вернер аккуратно снимает лыжи. Мягко пихая, заталкивает их в сугроб, так, что и не видать. Отшвыривает палки прочь - он сильный, палки летят далеко и где-то проваливаются в снег.
   Вернер выполняет прыжок с места - слишком хорошо у него, он знает, не получится, но зато не будет шагов прямо от лыжни... Глупо, но все же...
  
   Приблизительно пять минут спустя после того, как мальчишки покидают домик, на шоссе тормозит черный хорьх.
  
   Взмыленный взвод снимает лыжи...
   Бредет в раздевалку, стягивает куртки и шапки...
   Тащится в душ...
   И только там сразу три голоса спрашивают одновременно:
   - Ребята... а Вернер где?!
   - Адольф!!! - орут уже сразу несколько голосов.
   - А что я? Он за мной шел... все время...
   - Все время?!
   - Да шел же... не знаю я ничего!..
  
   Женщина снимает шубку, но потом снова набрасывает ее на плечи.
   - Роб, что-то прохладно тут...
   - Не м-может быть... впрочем, извини. - Роберт знает, что он чувствует холод не так, как другие. - Правда холодно?
   - Да...
   - Давай выпьем, согреешься...
   - Тебе только пить...
   - З-заткнись.
   Женщина послушно затыкается - усвоила уже, чем чреваты подобные выпады. Послушно пьет - из горлышка, рюмок с собой нет.
   - Это и есть та самая школа? - спрашивает она.
   - Да. А что?
   - Красивые тут у тебя мальчишки... - усмехается она, кокетливо глядя на него, - Развитое эстетическое чувство.
   Ох, как он не любит таких дерьмовых высказываний.
   - Откуда у меня эстетическое чувство, - произносит он, издеваясь, - я до 15 лет свиньям корм таскал. Это у Шираха эстетическое...
   Однако, становится все холоднее, даже он уже ощущает прохладу. А эта дуреха все кутается и кутается в шубку... Обогреватель сломался, что ли?..
   Роберт подходит к нему - он уверен, что если даже и не сможет устранить неполадку, сумеет определить, что с ним не так... и тут замечает какую-то аккуратно сложенную бумажку, лежащую рядом - и видит на ней собственные инициалы R.L. Чудеса какие-то...
   Роберт разворачивает этот нелепый конвертик.
   Привет от гауляйтера Сибири. Прощай, папа.
   Бумажка хрустит в кулаке Роберта так, что рвется в клочки.
   - Бббблядь!!! Вставай, поехали!
   Женщина округляет глаза. Но на эти актерские штучки у Роберта нет времени. Он просто поднимает ее за шкирку и тащит в машину - не оставлять же дуру тут замерзать...
   В школе уже переполох. Хефнер мучает четвертый взвод - что да как было. Из его допросов легко вычислить КВД - коэффициэнт вредного действия. Никто не хочет с ним разговаривать...
   Роберт ведет себя не так.
   Он просто садится напротив ребят и спрашивает:
   - П-парни, где Вернер?..
   Они не знают. Они рассказывают только, что он шел по лыжне замыкающим - а потом они его не видели. Про поломанный генератор Роберт не расспрашивает - ему это неинтересно.
   - В казарму, взвод.
   Роберт ловит за рукав Мартина.
   - К-кронци, если т-ты что-то знаешь еще, с-скажи...
   - Если б я знал, - грубо отвечает Мартин, - я б знал, где его искать... и я бы искал.
   А ведь действительно, надо искать... Ну не мог взрослый парень заблудиться в лесу, на знакомом маршруте? Или сбежал, или... Роберту не дает покоя слово "прощай" в записке...
   А эта дура тут еще... Роберт спускается на первый этаж, где она уже нервничает, скучающе поигрывая перчатками - и отдает ей ключи от машины.
   - Вали отсюда.
   - Роб...
   - Вон, я сказал. Машину у дома своего оставишь. Зайду, заберу. Пока. Не до тебя.
   Она страдальчески морщится, но исчезает. Она любит его... или ей кажется, что любит. И потому позволяет ему так с собою обходиться... ей, всегда вертевшей мужиками и мучившей их, нравится его прямолинейность и грубость... конечно, они несколько унизительны... Но дело в том, что она, конечно, дура.
   Дело к ночи, но все воспитатели и три старших взвода - один из них тот, в котором Вернер - стоят на ушах. Зимний лес наверняка переживает самую шумную и суетливую ночь в своей долгой жизни. Странные лыжни чертят его вдоль и поперек, скользят по стволам и снегу лучи фонариков, зычно орут мегафоны... Вернер, Вернер, Вернер, отзовись. Вернер, иди на голос. Вернер! Вернер!!
   - Вернер, с-стой, н-никуда не уходи, ты замерзнешь!!!
   Даже на голос своего родного отца Вернер не отзывается... Впрочем, может, он ушел уже далеко - на лыжах-то, он же так летал на лыжах...
   Господи, думает атеист Роберт - и в этот раз не смеется над проколом своего атеизма - да куда ж ты провалился, чертов пацан, сынок, ну отзовись же.
   Тут выясняется нечто новое. Придурковатый пацан из Вернерова взвода шел по той самой лыжне, запнулся, упал в сугроб... и в сугробе оказалось что-то твердое.
   Пара лыж.
   Вернеровых.
   А чьих еще?..
   Лыжи были целехоньки. В этой школе пацан, даже сломавший лыжи, тут же получал новую пару...
   Роберту становится страшно. Ему и без того нелегко - он уж давненько не ходил на лыжах, а пришлось. Спасает верная фляжка.
   Он тупо стоит на том месте, где Адольф плюхнулся задницей на Вернеровы лыжи. Если парень их тут снял, то... туда или туда. Направо или налево... не вперед, не назад. На укатанной лыжне следы были бы видны до сих пор.
   Все, кто рядом, начинают обшаривать лес справа и слева от лыжни. Уходя все дальше. Роберт вместе с ними.
   Он его и нашел.
   Что-то толкнуло - да так, что чуть не свалило... Роберт сунул лыжную палку в снежный холмик под елью - и тут же отдернул, чтоб не задеть лицо своего сына...
   Вернер был еще теплым, его руки и ноги еще гнулись, как у живого. И больше ничего живого в нем не было...
   Прибрел сюда, утопая в снегу, и лег, и заснул...
   Роберт никогда не был сентиментальным, поэтому не сказал ничего ни вслух, ни про себя. Просто прижал к себе лохматую (шапку он или потерял, или нарочно скинул) заиндевевшую головку своего четырнадцатилетнего мальчика. Для человека, который впервые в жизни потерял ребенка, Роберт держался достойно. Хотя слезы, вечные его слезы - не плач, просто какая-то постоянная, непроизвольная реакция организма на боль и шок - лились, конечно... И долго, долго лились... или ему так казалось.
   Потом он вытер рукавом морду. Еще немножко поглядел на лицо Вернера.
   Ему было не донести такого здоровенного пацана, на лыжах, по такому снегу. Поэтому он просто ждал, когда где-нибудь близко заорет мегафон или сверкнет огонек фонарика.
  
   Фальшивый ты атеист, думал он потом. Ибо у подлинного нет не только веры, но и суеверий.
   А ты - вспомни, что подумал тогда? - "Не хранишь Ты больше мою кровь... значит, и меня не хранишь."
   Раньше с его детьми ничего и никогда не случалось. Живучая порода, обычная крестьянская рейнская кровь - кто бы знал, что она сотворит хотя бы такое, как сам Роберт...
  
   Случившееся мирно обозвали "несчастным случаем", благо возмущаться и доискиваться было некому - не было у Вернера никого на свете, кроме Роберта.
  
   Дуреху ту, которую привозил в школу, он вскоре бросил. Надоела.
   Нашел другую, поумнее.
   Декабрь кончался, очень он был снежный... Роберт работал, иногда заглядывая домой, трахая Ингу и полчаса-час проводя с крошкой Лорой.
   29 декабря 1942 года, когда Мюнхен был так нежно заснежен, из окна пятого этажа вылетела в метель некая странная, летняя бабочка в легком платьице. Тут же выяснилось, что бабочка эта не умеет летать. Или не может - что-то не так с крылышками...
   Вокруг лежащей на мостовой девочки, ноги которой прикрывал легкий, разметнувшийся бедным крылышком подол, а под светленькой головкой наплывала лужа темно-алого киселя, тут же собралась толпа.
   Через пять минут ее разогнали эсэсовцы.
  
   "Не хранишь Ты больше мою семью... значит, и меня не хранишь, - думал Роберт на похоронах Инги. - Да не очень-то я и просил!"
   Магда Геббельс плакала. И зло, косо, поглядывала на Боба - а ведь все с тебя началось... с "лучше б ей никогда не родиться!"
  
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"