Сфинкс на скале
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Сфинкс на скале
Посвящаю эту вещь Осмонруне и Гарригаллеру - двум людям, на деле показавшим мне, что у человека должен быть дом и должна быть семья. И что когда у тебя это есть - тебя не бросят в беде. Если бросили - это не твоя семья и не твой дом...
Автор выражает благодарность: Пульхру, Элии, Руфине, Эмилии, Сексту, Аврелию и всем с форума "Хисторика", кто помогал мне информацией, советами и просто дружеской поддержкой.
В небольшом домике, что стоял в одном из кривых переулков там, где Аргилет только-только отходил от Палатина, вся посуда была надтреснутой или надколотой. Верный признак, что в доме живет или ребенок, за которым плохо смотрят, или немощный старец, или человек со слабыми глазами, ставящий миски мимо стола. Меж тем, хозяин домика Дион был в какой-то степени всем вместе. Он долго был ребенком, потом сразу состарился, и всегда был порывист и неловок в движеньях, и миски иной раз действительно ставил на воздух. Удивительно, как вечное чтение не убило его глаза - видел он не хуже молодого. И читал. И писал... странно, но его вечно беспокойные, прыгающие руки становились уверенны и тверды - левая разглаживала пергамент, правая бралась за перо и выводила четкие, красивые буквы - неважно, латинские или греческие. Этим он сейчас и зарабатывал себе на хлеб - переписывал, кому что надо. Речи для ораторов, книги для богачей... а за несколько ассов мог написать письмишко для полуграмотного соседа.
Диону было шестьдесят. Это был забавного вида старичок с курчавым белым руном на голове. Когда-то оно было в полном смысле золотым, это руно... и тогда же каждую весну лицо Диона веселыми грошиками усеивали веснушки.
В тот весенний день, когда он состарился, веснушки не успели сбежать с лица - и постепенно потемнели, превратившись в безобразные пятна, что выступают на дряблой старой коже. "Дед Дион, мухи засидели!" - дразнили старика соседские мальчишки. Дразнить Диона было веселей, чем других - он не сердился, не брызгал слюною, не шамкал "Все отцам расскажу!" - каждому мальчишке он отвечал дразнилкой же, а их долговязому заводиле советовал: "Длинный Гай, иди ворон пугай"...
Дураки-мальчишки ведать не ведали, что пятнистый старикашка тридцать лет назад управлялся и не с такими, как они, глупышами, босоногими оборвашками с Аргилет и Субуры.
Те, его мальчики, были умны, высокомерны, остры на язык... и обожали рыжего Диона-грамматика, и его дом, который для них был школой, и его жену Елену, которая для них была Прекрасной.
Позже ни один из них, не отдавая себе в том отчета, никогда не любил так ни одного своего учителя-ритора.
Грамматик Дион, веселый и ехидный взрослый ребенок, легко и с радостью перевез их через темный Стикс, который тяжко и зовуще ворочает свои воды в душе каждого подростка...
Как ни странно для грека, Дион любил Рим.
И, что уж совсем не странно для ученого грека, он всегда мечтал написать книгу... И как-то раз с грустью понял, что писать ему не о чем. В том, что происходило в Риме, он разбирался все меньше и меньше, а его бывшие ученики и не думали зайти к нему и потратить долгие часы на то, чтоб его просветить, хотя именно они знали - они были наверху, и римская толпа кидалась туда и сюда, орала или молчала по их повеленью.
Идею насчет жизнеописания одного из них он тоже оставил - все четверо нравились ему все меньше и меньше.. . насколько хватало ему его греческого книжного ума, чтоб разбираться в происходящем. Только на одного из них он еще возлагал какие-то надежды...
И тогда Дион понял, что не может написать решительно ни о чем, кроме них - таких, какими он сам их знал.
Да кому же нужна будет эта книга?.. Кто это пишет не о государственных мужах и славных (бесславных) делах сих мужей, а о глупых подростках?..
Дион перебрал в памяти все читанные книги. Ни историки, ни писатели особо не скрипели пером и не стачивали стиль о чье-то детство - будь это детство хоть Сократа, хоть Александра...и Диона посетило сомнение насчет жизнеописаний последнего - не выдумка ли этот юный, потный, яростно-горделивый эпизод с Буцефалом? Да, всего лишь красивый плод воображения, призванный подчеркнуть предопределенность, богами предсказанное величие будущего завоевателя? Если и выдумка, то - хороша же, подумал он.
Как все хорошие учителя (дурные и не думают об этом) он сильно обманывался, считая, что знает своих учеников... А знал ведь, может, чуть больше, чем родители, которые вообще почти ничего не знали.
Кто знал? Боги, рабы, собаки, шмели...
А жаль, что незачем писать о них книгу, думал он, они ведь тогда были лучше...
Он вспоминал их. Всегда. А в сумрачные, дождливые, холодные дни он их видел. И сам смеялся над причудами своего воображения - оно являло ему голубоватые тучи, светлый серебристый ливень, и вот под ним, вроде бы даже не намокая, идут к его дому четверо стройных юнцов, гордо неся свои римские головы, в белоснежных плащиках с пурпурною каймою (претекстах, Дион!), и глазки у них умные-умные, не то что у предыдущих, и они так и жаждут твоих, Дион, упражнений в грамматике...
И было все совсем не так, и он помнил еще, как оно было...
А книгу так и не написал. Дион не был богом, рабом, собакой или шмелем. И повествование его было бы куцым и неглубоким, потому что не смог бы он написать о многом и о многих. О Левкиппе, которому повезло, и несчастной Ифигении не из греческой легенды. О человечке-цикаде... Дион просто ничего не знал о них.
Он не ведал даже, кому обязан был тем, что четверо мальчишек вошли в его жизнь - и в его сердце.
...Летним вечером 651 года в большом старом доме на Палатине происходило совещание почти государственной важности. Матрона Семпрония и ее второй муж Валерий Мессала устроили по этому случаю обед для двух друзей ее первого мужа. А Метелл Капрарий и Публий Красс были рады снова посетить этот дом - они любили покойного друга, глубоко уважали его жену и с насмешкою, прячущей досаду, ставили их сына в пример своим (четырнадцатилетний Квинт Метелл с трудом усваивал все умственное, зато в физических упражнениях ему не было равных, а тринадцатилетний Марк Красс был, по мнению его отца, не самым удачным его произведением из двух).
Трое мальчиков учились вместе и были друзьями; давно уже как бы предрешено было, что и в школу грамматика они пойдут вместе. И вот это время настало - и теперь родителям предстояло выбрать из всех учителей наидостойнейшего.
Трое мужчин на ложах поглощали обед и, жуя, перебрасывались незначительными фразами. Семпрония по обычаю сидела в кресле и к еде почти не прикасалась - ей было не до того; она мягко смотрела в благодушные физиономии - когда мужчины жуют в мирной обстановке, да не черствые корки, а отлично зажаренного ягненка, они всегда выглядят благодушно, думала она, пусть хоть это придаст мне твердости настоять на своем. А мальчишки наши станут мне союзниками. Они ведь так славно дружат. Рыжик и маленький Красс зовут моего сына Сенатором, за то, что он самый умный, хоть и самый младший...
Наевшись, мужчины перешли к делу... и видно было, что подошли к нему со всей серьезностью. Ну а как же: грамматик - это не тот, кто учит малышей алфавиту да счету. Грамматик готовит юные умы к обучению риторике, а без ораторского искусства в наши дни никуда, что за муж государственный, не умеющий слова молвить сенату и народу Рима?
- Как ни прискорбно, - сказал Метелл, - но лучшие учителя - греки.
- О римских учителях и речи нет, - хмыкнул Красс, - Единственное их достоинство в том, что учат на родном языке.
- Публий, заметь, все наши великие ораторы - и твой брат тоже - учились у греков...
- Представь, Гай, мне это известно...
- Кажется, из греческих грамматиков наибольшим уважением пользуется Археад? - бросил Метелл, показывая, что ознакомился с вопросом - обычно-то ему было не до греческих грамматиков...
- Археад старше всех их, да и берет за ученье всех дороже, - кивнул Красс, - Видимо, высокая плата - дань его мудрости и опыту...
- Друзья, - вдруг раздался голос Семпронии, - я всего лишь женщина, и по столь важному вопросу, как образование сыновей, мне негоже спорить с вами. Но если бы вы пожелали услышать мнение моего покойного мужа...
Красс и Метелл с удивлением уставились на нее, а муж здравствующий остался совершенно невозмутим.
- И как ты узнала его мнение, Семпрония? - с легкою иронией спросил Красс, - Побывала у пифии?
- Ну, знаешь, Публий, ни одна пифия не знала его так хорошо, как я.
- Даже если пифия говорит голосом бога? - улыбнулся Красс.
- Ни один бог не может вопить таким дурным голосом, как очумевшая от дыма полубезумная жрица, - отозвалась Семпрония.
- Вот уж не знал, что ты не веришь в богов, - свел суровые брови Метелл.
- В богов я верю. Но не очень верю в пифий... Кажется, вы говорили об Археаде? Так вот, мой муж, да будет ему хорошо там, где он сейчас, сказал бы, что этот ваш Археад учит римских ребят той грамматике, которой когда-то учил Ромула...
- По-моему, Ромул вообще грамматике не учился, - фыркнул Красс.
- Вот именно. И вы намерены платить выжившему из ума старому козлу за его седую бороду, надеясь, что в ней заключена вся грамматическая премудрость?..
Мужчины, все трое, невольно переглянулись: они по-римски простодушно верили в богов, верили в манов и лемуров и во все сложные и деликатные посмертные взаимоотношения ушедших с живыми - и всем троим, когда звучали слова Семпронии, такие острые и насмешливые, стало чуть не по себе. Словно за плечом матроны на какой-то тающий в вечернем свете миг выросла тонкая тень красивого ясноглазого человека по имени Луций Гортензий...
Что ж удивительного - он умер в этом доме, на своем любимом месте - в кресле в таблинуме. И книга, которую он читал, так и осталась лежать у него на коленях - так хорошо, спокойно он умер. Просто вдруг остановилось сердце.
Все они его отлично помнили - красавец с мягкой улыбкой, воин он был никакой, но в вопросах, касающихся книжной премудрости, к нему действительно стоило идти за советом...
- Ну хорошо, - проворчал Метелл, - Ну а что насчет Никагора? Он средних лет... и, судя по тому, сколь говорлив и сколько употребляет невообразимых греческих словес...
- Да, к Никагору сейчас все ведут своих ребятишек, - подтвердил Красс.
- Видимо, для того, чтоб преподал им важный предмет, который проясняет голову и одаряет необычайным красноречием, - отозвалась Семпрония, - Странно лишь, что пол-Субуры не зарабатывает преподаванием сего предмета, владея им не хуже, чем Никагор.
- И сей предмет...
- Пьянство, мои дорогие. У тебя, Гай Цецилий, четыре сына, у тебя, Публий Лициний - двое. А у меня один. И пропойце я его не доверю.
- Да-да-да, - поморщился Красс, - слышал я уже, что Никагор иной раз выглядит слишком уж... оживленным.
- И нос у него лиловый, как кампанский виноград - от живости натуры, несомненно.
"Вот баба! - с искренним восхищением подумал Метелл, - Разузнала все куда лучше нас. Впрочем, каждая баба, умей задеть ее за живое, выложит тебе столько, сколько вовек не разузнает платный осведомитель..."
- Семпрония, - сказал он, - коль уж ты так хорошо изучила всех грамматиков, недостойных обучать наших сыновей - может быть, случайно обнаружила и достойного?..
Красс незаметно улыбнулся, узнав тактику, частенько применяемую Капрарием в сенате, когда кто-то смел оспаривать его предложения. Не нравится? А у тебя есть лучшее?..
- Обнаружила, но не случайно, - ответила Семпрония, - наш вольноотпущенник Гнифон потратил много времени на сбор сведений, а я не меньшее время потратила на раздумья.
Женщина спокойно, с сознанием выполненного долга (не всякий мужик умеет - и имеет право так смотреть!), глядела Метеллу в глаза. И он сразу вспомнил, что эта Семпрония по какой-то линии (если не по прямой!), приходится родственницей матери Гракхов...
- Ну и? - спросил Красс.
- Имя его Дион. Он грек. С Сицилии. Он довольно молод для учителя... но зато у него ясный и быстрый ум. На родине он преподавал грамматику ребятишкам из лучших семей Сиракуз. Преподает он и на греческом, и на латыни, ибо одинаково чисто говорит на обоих языках. Дом его небогат, но опрятен, и главное богатство этого дома - книги...
Крассу, кажется, этого хватило, он задумчиво-доброжелательно кивнул, а вот Метелл... Метелл всем своим римским сердцем не мог принять того, что окончательный выбор в столь важном вопросе сделала женщина, которая не была его матерью.
- Ты уверена, что не ошиблась, Семпрония? - спросил он довольно любезно.
- В прошлый раз выбирали вы. Кстати, ведь Луций мой не был с вами согласен. Но вы, как в сенате, решили все большинством голосов...
- А чем плох Парфений? - почти одновременно спросили Метелл и Красс.
Парфений и был их тогдашним выбором - именно он учил мальчиков все это время.
- Чему надо, тому вроде научил, - добавил Метелл, - даже моего дурака долговязого...
- Да и не жаловались они на него... - сказал Красс.
- Не жаловались потому, что боялись. И вас, и его - и неизвестно, кого больше, - сказала Семпрония.
Оба папаши скроили недоуменные рожи: боялись? И что? Так и должно быть. Что вырастет из щенков, которые не боятся отца да учителя?!
- В суде, - светлые глаза Семпронии и не думали сдаваться тяжелым взглядам мужчин, - вы ничего не решаете на основании лишь своих измышлений. Вы слушаете свидетелей, не так ли?.. Я говорю, что Парфений плох, вы утверждаете, что замечателен. Ни вы, ни я не были в его школе во время занятий - а значит, и верно судить не можем. Так что придется привлечь свидетеля...Хармид, - обратилась Семпрония к рабу, менявшему блюда, - ступай скажи, чтоб позвали сюда Квинта.
Семпрония знала, что делает. Рожи Метелла и Красса стали сурово-замкнутыми, как всегда у мужчин, когда сказать нечего, но нужно сохранить лицо. Ибо одним своим появлением сын Семпронии слишком ясно показывал, что растет из щенка, не боящегося ни отца, ни учителя...
Квинту Гортензию в то лето исполнилось двенадцать лет, и он переживал красивый закат той солнечной поры, когда мальчик уже не дитя, но еще не подросток. Ясно было, что уже на следующий год начнутся все гадостные радости взросления - на чистой коже раскинет лагерь наглое и упорное войско прыщей, пряный неуловимый аромат разбавится взрослой козлиной вонью, и все, что было ясным, испортится - затуманятся недетской дурью глаза, заржавеет звонкий голос, заплывет темными грозовыми облаками душа... А глядя на такого мальчишку, каким был Квинт сейчас, самый честный на свете взрослый подумал бы: "Лучше умри таким... ибо невыносимо будет смотреть, во что через год обратится твое совершенство..."
Квинт поздоровался и вопросительно поглядел на мать.
Судя по непринужденному виду, мальчик знал, что ему уготована серьезная роль в нынешней беседе, и нисколько не смущался по этому поводу. Не беспокоил его и пронзительный взор Метелла Капрария, которому Квинт нравился мало, ибо тот любил мальчишек, похожих на мальчишек, а не на...невесть на что. На взгляд Валерия Мессалы, кстати, Квинт тоже был не тем, чем нужно... К тому же, со старшими держался он как равный, а не как послушный, почтительный юнец... словно уже сейчас примерял на себя роль главы рода - каковым, собственно, и являлся. И все равно - раздражает же, думал Валерий, когда несовершеннолетний, да просто сопляк, ведет себя столь вызывающе.
Это был высокий для своего возраста, очень тоненький, излишне изящный мальчик с красивой и чуть высокомерной рожицей - видно было, что уже знает себе цену и что она немалая.
Прежде чем Семпрония успела рот раскрыть, к нему обратился Метелл.
- Ну, расскажи нам, Квинт Гортензий, чем не угодил вам учитель Парфений. Тем, что строго спрашивал? Учиться заставлял? Лениться не велел?..
- Мне кажется, это долг всякого учителя, благородный Метелл, - ответил Квинт.
- Верно. Стало быть, Парфений не таков, раз не по нраву вам?
- Парфений таков.
- Так в чем же дело?.. Что ты наплел своей матери, я так и не пойму?
- Квинт, - сказала Семпрония, - ты говорил, что Парфений нехорош. Отцы твоих друзей - да и я тоже - желаем знать, чем именно. Иначе все это останется пустой детской болтовнею.
Квинт слегка покраснел, его серые отцовские глаза потемнели.
Хорошо, что никто из взрослых не ведал, что сейчас творилось в его душе. Вот она, возможность, стучало у него в висках, вот она, наша месть этому старому вонючему козлу, вот, вот, вот... Только не волнуйся, говорил ему его дух-покровитель, а впрочем, неплохо и выглядеть взволнованным, говоря о таком, так скорее поверят...
Квинт - будущий великий оратор - в тот миг, конечно, не осознавал, что собирается произнести свою первую обвинительную речь, но действовал именно так, как и должно в таких случаях. В голове у него было ясно, он четко знал, что именно должен сказать. И, самое главное, как...
- Парень, ты что, уже забыл, что хотел наврать? - спросил Метелл пренебрежительно.
- Нет... просто... это слишком стыдно, - ответил Квинт, и щеки у него вспыхнули.
- Ну, ну, - подбодрил его Красс. Квинт почувствовал, что взрослые - все - сели на крючок... Это еще не успех, прошептал дух, тебе могут не поверить. Тщательно выбери слова, мой Квинт. И не трещи, помни, о таком говорить - стыдно и тяжко.
- Он... он... Нам всем показалось, он... из тех, которые... ну... любят мальчиков, - выдавил Квинт вроде как с огромным трудом.
- ЧТО-О?! - взревел обычно тихий и немногословный Красс. Семпрония ахнула, Валерий аж подскочил на ложе. Лишь Метелл остался спокоен.
- О тебе говорят, что славный выйдет из тебя оратор, Квинт Гортензий, - процедил он, - Также говорят, что уже сейчас ты, хотя и молод для такой науки, изучаешь право. Стало быть, должен знать, что любое обвинение требует доказательств. Где они?..
Квинт, осторожно, прошептал дух, тут скользко.
- Он, - начал Квинт снова как бы через силу, - слишком часто говорит о том, что у твоего сына, благородный Красс, красивые глаза...
- У Марка-то? - вырвалось у Красса. - Хм...
- Он прикасался к вам непристойным образом? - перебил Метелл тяжким тоном. - Он уединялся с каким-нибудь учеником?
- На виду у других он не прикасался... - у Квинта пылало лицо, - но однажды велел Гаю Верресу остаться после урока... а мы, мы ждали его, потому что хотели вместе идти на Марсово... Парфений не бил его, точно, потому что звуков ударов не было слышно, но Веррес после того вышел весь красный и в слезах...и не пошел с нами, сразу пошел домой...
- Веррес? - поморщился Метелл, - это кто же... а, сын того педария... понял...
- А... а твоего сына, благородный Метелл, он поцеловал... при нас.
- КУДА?!! - заорал Метелл, враз утратив невозмутимость.
- В лоб, - всхлипнул Квинт - его душил смех, но опасность провалить все дело заставляла давить его в груди всеми способами, и потому на глазах его от напряженья выступили слезы. Что тоже оказалось кстати.
- Ага. Пока в лоб. Пока при вас... - на Метелла страшно было смотреть.
- Квинт! - крикнула Семпрония, - С тобой он тоже что-то...
- Нет, мама, нет!.. Правда!
Квинт, прекрасно, нежно прошептал дух.
Сам того не ведая, Квинт идеально использовал один из гадостных приемов.
Из всего, им сказанного, ложью от слова до слова было лишь сказанное о Верресе. Впрочем, доказать, что это ложь, Парфений не смог бы - его слово было против слова четверых римских мальчиков.
Остальное же было... правдой. Преподнесенной под нужной приправою.
Про красивые глаза Марка Красса грек действительно говорил часто - что-то вроде "ах, как они прекрасны - и ведь без тени мысли!" И в лоб Метелла-Рыжика грек поцеловал. Правда, сплюнув после этого наземь и заявив: "Ну какая башка - а дураку досталась!"
- Ступай, Квинт, - сказала Семпрония севшим голосом, - мы тут обсудим это. И больше ты в его школу не пойдешь.
- Потому что его школы в Городе завтра не будет, - прорычал Метелл.
- Только без шума, - сказал Красс. - Как-никак, дело касается наших с тобой ребят.
- Без шума, ясно. Но, надеюсь, никого не будет волновать, что уберется он из Города с синей мордою... Или вообще не уберется. Я могу не сдержаться.
Это Квинт слышал уже выйдя за дверь. Его глаза горели от упоения собственной победой, ему не терпелось побежать и рассказать все друзьям. Что он и сделал.
Все они давно мечтали нагадить ненавистному учителю и всякий раз обдумывали такую возможность... хотелось и отделать его как следует, и не попасть при этом ни под его, ни под родительскую розгу, разумеется. Они давно знали, где он живет, и то и дело писали и рисовали на стенах его дома всякие милые подробности его ночной жизни. И даже для такой мелочи приходилось идти на ухищрения поистине немыслимые: ночами им было не уйти из дому, а днем пакостить стены было опасно...
Много чего они напридумывали, но всякий раз оказывалось, что овчинка выделки не стоит, ибо потом будут пороть и Парфений, и отцы. Это лишало любую затею привлекательности, ибо ценной была именно идея не попасться.
- Вы как малыши, - однажды обронил Гай Веррес, выслушав очередную придумку. - По-настоящему это все чушь.
- Да, - сказал Марк Красс. - Вляпаемся.
Он нередко поддерживал Верреса, хоть ему самому это не нравилось... просто Марк не мог отрицать, что Веррес умен - и знает, как не вляпаться.
- Ну, от тебя мы даже чуши еще не слышали, Гай, - буркнул Рыжик.
- Потому что я словами не сорю.
- Не выйдет из тебя оратора, - вздохнул Квинт, пытаясь, как обычно, помирить друзей, обратив все в шутку.
- И не стремился никогда... Зато знаю, как насрать этому хуесосу так, что мало не покажется...
- И как?! - спросили все трое одновременно.
И Веррес сказал, КАК.
Это было так просто - и так воняло взрослой гадостью, что трое на какой-то миг растерянно оцепенели, и всем им разом захотелось сморщить носы.
- Только это надо тоже умно делать, - лениво протянул Веррес.
Квинт и не догадывался, что именно ему предстоит блестяще исполнить это, все вышло само собою...
Жаль, что не я это придумал, размышлял он по пути на Марсово поле. Но зато сделал - я!
Рыжик и Красс издали торжествующий вопль, услышав, что Парфению станет даже не кисло завтра, а даже очень горько. Веррес просиял улыбкой, глядя на Квинта.
- Ну ты молодец, Сенатор, - сказал он. Квинт скроил небрежную рожицу - это было так легко, говорило ее выражение. Нам это - раз плюнуть... В душе его торжественно, под веселый свист флейт, ползло триумфальное шествие. Парфения везли в клетке, и он в бессильной злобе грыз ее прутья.
На следующий день Квинт проснулся рано - с трудом, но привык к этому за несколько школьных лет. Его раб Левкипп привычно подал ему полотенце, когда Квинт умылся.
- Ой... - сказал Квинт, окончательно проснувшись лишь теперь, - в школу-то не надо сегодня...
- Ну, раз уж ты встал... - заметил Левк.
- Да, действительно...
- Побудешь в атрии со мной, раз уж в школу не идешь, - приказал ему Валерий чуть позже. Квинт кивнул. Валерия он не любил, но смотреть и слушать, как тот беседует с клиентами, было уж всяко интересней занятий у Парфения (которые Квинт действительно давно перерос).
Но первым посетителем в их доме сегодня оказался не клиент, а Метелл Капрарий. Он поздоровался с Валерием и в кои-то веки подмигнул Квинту.
- Я пришел сказать, что все улажено. Ты молодец, парень, что сказал обо всей этой пакости нам. Больше этот поганец близко не увидит ни одного римского мальчика. Во всяком случае, левым глазом. Да и буковки с цифрами еще долго писать не сможет. Я ему сломал правую руку. Потом подумал: я ж не знаю, не левша ли он, поэтому для полной надежности сломал и левую, Думаю, намек мой он понял. Должно быть, его рабы уже собирают его барахло для отъезда - заодно помогая ему справлять нужду. А ребятишки, которые придут на урок, просто его не дождутся и пойдут по домам.
- Я бы и ноги переломал собаке, - буркнул Валерий.
- Ну, на чем же он уберется из Города? - благодушно отозвался Метелл.
Квинт меж тем отступил к стене - подальше от кресла Валерия, от самого его, от Метелла... и от всего этого. Его нежная рожица залилась белесой, как квашня, бледностью...
Квинт не имел никакого успеха среди сверстников ни на Марсовом поле, ни в обычной драке - но, как и все римские мальчики, был накоротке знаком с болью. И знал, ЧТО делает она порой с человеком, даже очень сильным. Во что она его превращает.
К тому же, Квинт слишком живо представил себе, что такое иметь один глаз вместо двух. А про руки и речи нет... Сам он, зная, что станет оратором, привык оберегать руки в случаях, чреватых вывихами или переломами - что за оратор, у которого плохо с жестами?.. А Парфений теперь, хоть и не оратор никакой, даже поссать, действительно, без раба не сможет... и будет видеть не все, а лишь половину всего... так представлялось Квинту. Конечно, он мерзок, Парфений, он пил из них кровь и радость, словно ламия, но таковы все - ну, или почти все - школьные наставники. Квинт был бы рад, если бы Парфений просто убрался из Города. Целый. А так выходило, что Квинтова ложь навеки покалечила его... Квинт давно уже знал, что слово - не всякое, конечно, но произнесенное кем надо, когда требуется и как следует - способно на многое. Но впервые на живом примере увидел, что оно может необратимо изуродовать. И даже убить. Метелл мог в ярости и пришибить Парфения, и никто не спросил бы с него ответа...
У Квинта действительно было слишком много воображения. Оно уже ушло от Парфения и развлекалось по-своему, показывая Квинту, чем может обернуться для того или иного человека его, Квинтово, слово - даже лживое... Менее чувствительный мальчик, может быть, только порадовался бы обретенной власти, но Квинт успел и ужаснуться. Он понял, что может сломать жизнь КАЖДОМУ, кто чем-то обидел его. И Метеллу с Крассом... и Верресу.
После памятной вечерней беседы в триклинии и возмездия "развратному" Парфению Семпрония чувствовала, что что-то упущено... и наконец поняла, что именно. Ее сын сказал, что дружит с неким Гаем Верресом. Этого мальчика она не знала...
- Квинт, а этот твой Веррес - вы друзья?
- Он мой самый лучший друг. Правда.
- Как он учится?
- Ну... как все... Ну, лучше, чем Рыжик.
- Это нетрудно - учиться лучше Рыжика.
- Ну... как Красс.
Квинт снова сказал полуправду. Веррес учился "как Красс" лишь в том смысле, что не блистал. Но зато, в отличие от Красса, и не старался. Квинт знал, что Гай чрезвычайно умен - просто он никогда не делал того, чего ему делать не хотелось...
Семпрония была бдительной матерью и тщательно следила, чтобы ее Квинт не оказался в дурной компании. Она охотно привечала Метелла, располагающего к себе серьезностью и обстоятельностью, столь редкой и потому особенно трогательной в мальчике его лет, снисходительно относилась к невыразительному Крассу - раз уж его не балуют вниманием дома, пусть погреется у чужого огня.
Гай Веррес вызывал у нее недоумение. Когда Квинт впервые привел его домой, она поначалу решила, что сын зачем-то притащил с собой чумазого пролетария из Субуры. Семпрония решительно не видела ничего общего между ее утонченным, мечтательным мальчиком и зверовитым Верресом. Когда ей доводилось прислушиваться к их беседе, Семпрония редко слышала низкий, рано начавший ломаться голос Гая, в основном, соловьем заливался Квинт. Что-то о Каллимахе, о стихах... она не слушала дальше, потому что ей это было так же малоинтересно, как и Верресу, перед которым Квинт расточал свое красноречие. Она видела - звереныш украдкой зевает, стараясь делать это не слишком шумно, чтобы не потревожить самозабвенно вещающего Квинта. Быстро, деликатно, только розовая пасть - мельк, золотые глаза на мгновение прячутся под веками, и вот уже снова внимательно наблюдают за каждым жестом ее сына. Жутковато.
Семпрония все думала поговорить с Квинтом о Верресе и выяснить, наконец, каким образом он возник в жизни ее сына, но за детскими хворями недавно родившейся дочки Валерии и домашними хлопотами пропустила момент, когда их можно было разлучить незаметно, не вызывая у Квинта лишних вопросов. А со временем она просто свыклась с присутствием Гая, который, несмотря на свою диковатость, все же происходил из вполне приличной и небедной семьи.
Веррес присоединился к их троице в школе Парфения, но позже, когда уже стало ясно, что самый умный - Квинт, самый сильный - Рыжий, а самый хитрый - Красс. Все знали, что они дружат, и завидовали тому, как ловко у них все было устроено: Квинт и Марк помогали Метеллу с заданиями, а тот учил их всяким хитрым приемчикам в драках, хотя куда чаще сам вступался за своих приятелей. Однажды он даже вырезал их инициалы на лавке, которая терпела подобное надругательство со стороны школяров уже не первый год. "Q. М. Q." - Красса пришлось поставить посерединке для красоты. По мнению Рыжего, это звучало почти так же гордо, как S.P.Q.R.
Школа Парфения находилась на Палатине, в Сером портике. Парфений дорого брал за обучение, преподавал сухо и строго, в аттическом духе, к тому же постоянно опаздывал к началу занятий. Все это не могло не вызывать уважения - так думал сам Парфений. Не мешало бы старому ослу поторопиться - так думали его немногочисленные ученики, подолгу бродившие в ожидании среди крапчатых колонн, по мраморному полу, пятнистому от прожилок и голубиного помета. Иногда они даже извлекали из ближайших кустов кожаный мяч, набитый песком, сдвигали скамейки и устраивали прямо в портике игру. Парфений с подозрением глядел на их красные физиономии, потные лбы, взъерошенные волосы, но ни о чем не догадывался - мальчики по очереди следили за дорожкой, ведущей к портику, и тот, кто стоял на посту, всегда успевал дать знак товарищам, которые тут же пинком отправляли мяч в кусты и хватали свои таблички, брошенные возле колонн. Парфений ворчал: "Вы что, тут гимнастикой занимались?" - но до него, слава богам, никогда не доходило, как недалек он был от истины. Кстати, большая часть его учеников действительно была куда более склонна ко всяческим упражнениям на Марсовом поле, чем к риторике.
Преподавателю приходилось воевать с их косноязычием, происходившим не от неспособности, но от отсутствия интереса к предмету - ведь их отцы платили ему. Сам он всей душой ненавидел этих разболтанных подростков, будущих бездарных ораторов, но зато уже сейчас незаурядных притворщиков и нахалов. Парфений был по происхождению греком и втайне очень гордился этим; римляне его раздражали; они смели относиться к нему свысока - к нему, говорящему на том же языке, на котором писали величайшие поэты. По-латыни он говорил с отвращением, выражавшимся в еле заметном брезгливом содрогании верхней губы. Римская литература казалась ему убогой, подражательной и бездарной. Он ненавидел Ливия Андроника и не сомневался, что, не будь этого умника, римляне так и не услышали бы о Гомере. Легенда о волчице, вскормившей Ромула и Рема, была для него чистой правдой - римляне казались волчьим отродьем, полулюдьми, и Парфений всегда чувствовал тайное удовлетворение, когда его трость гуляла по лапам и спинам их щенков - лохматых носатых мальчишек.
...Ночью был ливень, и на полу портика стояли лужи. Хотя Парфений, как обычно, опаздывал, мальчики не решились играть в мяч ни на скользком мраморе, ни на грязной мокрой земле: на уроки они ходили в белых претекстах; брызги грязи могли бы внушить их родителям мысль о том, что они изучали риторику на Марсовом поле. Рисковать не хотелось. Кто-то болтал с приятелями, кто-то, привалившись спиной к колонне, даже повторял урок. Самые шустрые уже прорекли, что занятия, небось, отменятся вовсе. Парфений был человеком слабого здоровья, хоть и железной воли, так что мальчики уповали на столь серьезное разлитие желчи у наставника, которое приковало бы его к постели, а не побудило срывать зло на их спинах, задницах и руках.
Метелл в уголке играл с ребятами в морру, а Красс терпеливо объяснял Квинту, как сосчитать модии зерна в хитровывернутой задачке, которую тот не сумел решить дома самостоятельно, когда к их лавке подошел незнакомый лохматый мальчишка.
-Я здесь сяду, - веско промолвил он, в упор глядя на Красса, в воздухе повисло непроизнесенное "Врежу!".
Марк, хотя и считался тихоней, никогда так просто своего не уступал.
- Кто первый сел, того и место. Займи своему хозяину другую скамью, - посоветовал он чужаку, хотя прекрасно видел и претексту, и буллу свободнорожденного. Красс рассчитывал, что Метелл подскочит раньше, чем новенький сумеет отвесить ему заслуженную зуботычину - только потому и позволил себе такое оскорбление, что Рыжий неподалеку и не даст в обиду своего, правого или неправого. Однако расчет Марка, обычно безупречного в части любых счетов, в кои-то веки не оправдался. Пока Метелла ткнули в бок, обращая его внимание на назревающую драку, пока он поднялся и шагнул к скамье, Красс уже лежал навзничь, захлебываясь кровью из расквашенного носа. Квинт едва не слетел вслед за ним, когда неожиданно освободившийся от тяжести край лавки подскочил вверх, но все же усидел, как пташка на надломленной ветке.
Мальчишка, так ловко ударивший Марка, теперь стоял перед Квинтом, будто раздумывая, не заслуживает ли и он той же участи как свидетель столь бесстыдного оскорбления. И вдруг улыбнулся - криво, странновато дернув уголком рта, но все же не враждебно - Квинт невольно ответил тем же. Их взгляды встретились всего на мгновение, но этого хватило, чтобы он успел удивиться этим глазам, густо-золотым, как осенняя листва, пронизанная солнечными лучами.
Рыжий схватил новичка за плечо, с силой разворачивая его к себе и одновременно подставляя мосластый кулак, чтобы тот как следует приложился скулой, но мальчишка проворно вывернулся из-под Метелловой руки и сам хорошенько двинул его в челюсть, благо, был на полголовы ниже, особо и целиться не пришлось. У Метелла даже зубы лязгнули, а нижняя губа тут же налилась, как спелая вишня - соком.
Красс, тем временем, потихонечку отодвинулся к колонне, утираясь краем претексты, и приготовился взирать, как Рыжик расправится с наглецом. У него было две уважительные причины не влезать. Во-первых, у Марка все еще шла носом кровь, и приходилось то и дело запрокидывать голову. А во-вторых, Метелл куда вернее навешает обидчику без участия самого пострадавшего, не говоря уж о том, что вдвоем на одного нечестно.
Квинт же, которого сызмальства привлекало все необычное и красивое, теперь куда больше хотел познакомиться с новичком, чем отстаивать правоту Красса, тем более, Марк сам нарвался, в глаза назвав того рабом.
-Рыжик, не надо! Хватит, пусть сядет, мы все поме...
-Парфений! - подал голос кто-то из добровольных караульщиков, и мальчишки порскнули по местам, как воробьи из-под копыт тяжеловоза.
Если бы новичку не удалось уйти от удара, пожалуй, на этом бы все и закончилось, однако теперь Рыжиком руководило желание добиться справедливости, то есть разукрасить противнику рожицу так, чтобы неповадно стало, а потому просто приходилось поторопиться, пока не вошел учитель. Пользуясь преимуществом в росте, он снова сгреб новичка за загривок, сгибая в три погибели, и с чувством глубочайшего удовлетворения впечатал кулак ему под дых. Как и следовало ожидать, когда Метелл отпустил его, мальчишка мог только сипеть, прижимая ладонь к груди, и Рыжий успокоенно отступил к скамье, на которой все еще жался взволнованный Квинт.
Он в кои-то веки жаждал, чтобы поскорее явился учитель и потасовка не получила продолжения - кто бы ни вышел из нее победителем, все равно подружиться они не смогут, а Квинту же очень хотелось отчего-то, чтобы этот пока еще незнакомый мальчик вошел в их тесный кружок.
Новичок еще не успел разогнуться, а Красс с Метеллом - чинно усесться на место, когда, наконец появился Парфений. Многолетний опыт научил его не искать виноватых, а жестоко наказывать тех, кто не сумел вовремя спрятаться. Это если и не восстанавливало справедливость, то обеспечивало тишину и порядок, а большего Парфений и не желал.
В этот раз гнев учителя - почти небывалый случай! - обрушился именно на настоящих нарушителей спокойствия, ибо внешний вид выдавал участников драки надежнее платного доносчика. Парфений подумывал, не высечь ли заодно и Квинта, так как маловероятным казалось, что он оставался в стороне, когда в деле были замешаны оба его закадычных приятеля. На счастье Квинта, у Парфения слишком болели внутренности, чтобы ему по-настоящему доставило удовольствие понаблюдать за унижением высокомерного щенка, а посему от руки наставника пострадали только те, кого пощадить было никак нельзя, чтобы не пошатнуть своей власти.
Квинт подвинулся, и новичок сел с краю, Метеллу пришлось упереться ногой в пол, чтобы не свалиться самому и не спихнуть Красса, но Квинт этого не заметил - смотрел в золотые глаза, оказавшиеся внезапно совсем рядом.
-Я - Гай Веррес.
Прозвучало это так, будто каждая собака в Городе обязана знать Гая Верреса и заискивающе вилять хвостом за десять шагов от него, и Квинт невольно улыбнулся этому тону, еще не зная, что Веррес не просто по-мальчишески задирает нос, а в самом деле свято верит в свою необыкновенность...
Ох и дрянная выдалась погодка... Четыре пары башмаков залиты уличной грязью. Четыре тонкие фигурки бредут по темной улице под холодными плетями ливня... и кажется, что ветер таскает их за белые претексты, словно старается задержать, помешать, утащить - ну, на худой конец, потрепать как следует, превратить нарядные одежки в мокрые мятые тряпки. А что до башмаков, всем четверым давно кажется, что они бредут босиком, словно рабы или бродяжки.
Лица, голые локти и коленки покраснели от холода.
И как это жестоко - выбрести из дома еще облепленным, обмазанным медом детского сна, в рань несусветную - и сразу вымокнуть и продрогнуть!.. И плевать, что героям из римских легенд приходилось похуже - им было не 12 и даже не 15 лет...
Самый старший из мальчишек ругается площадными словами в голос - все равно на улице никого нет.
- Да хватит же, - говорит ему самый младший из всех, - надоело.
- А я говорил отцу, что такая погода - плохое знамение, - высокий отплевывается от воды, вытирает ладонью залитое дождем лицо, словно от этого есть хоть какой прок. - Что, мол, дурная примета... и не надо мне в эту школу!
- Мне тоже не надо? - насмешливо спрашивает младший. - Ты трусишь, Рыжик, трусишь... вот и все. А все будет хорошо.
- Откуда ты...тьфу!... знаешь?
- Знаю.
Остальные двое тоже молчат. Тоже трусят. Ибо уверены, что после школы Парфения их и в Тартаре ничто особо не напугает, даже кровососущие демоны с ослиными ногами... многое забывается, но надо быть или совсем глупым, или совсем бесхребетным, чтоб забыть насмешки, розги, позор. У Парфения был ласковый голос.
У Парфения. Всегда. Был ласковый голос. И оттого казалось, что твой же позор, обжигая, одновременно целует тебя, он сажал на щеки огненные клейма, пламенеющие и несколько часов спустя.
Дома могли выпороть больней, чем в школе, и дома было тоже, конечно, стыдно - но ты, сознавая заслуженность кары, просто принимал ее, а потом тебя прощали - и всё. Наутро только задница болела, а стыда уже не было.
А в школе... в школе ты глаза не знал куда деть после Парфениевой порки. А самым чувствительным хотелось деть даже не глаза - а сразу всего себя, причем с Тарпейской скалы...
Что-то будет дальше? Еще крепче будет доставаться? Наверняка уж. Не маленькие уже.
Ливень. Ветер. Дурная погода. Дурное знаменье.
Только самый младший знает, что все будет хорошо. Действительно хорошо. Ему сразу понравилось это звонкое, веселое имя - Дион... Словно колокольчик.
Они пришли раньше всех. Во всяком случае, других юношей что-то не видно... а в домике так тепло... и наверняка уж сухо... и что это за тощий веснушчатый паренек отворил им дверь и улыбается, а ясно-серые глаза, будто серебристые рыбки, быстро -раз! - переплывают с одного лица на другое? Рыбка, серебряный блик, быстрая рябь...
- Четверо мокрых воробышков, не стойте на пороге...
С мальчишек тут же натекает лужа грязной воды.
- Елена! Вытри тут... Я Дион, грамматик, - говорит парнишка, - а вы... дайте-ка угадаю. Ты, красавец рыжий - Метелл? У тебя чудесные глаза, Квинт Цецилий... Ты, малыш - Квинт Гортензий, не правда ли? Слышал о тебе, как же.
- Что же ты слышал?
- Что умен не по возрасту, и язык даже сейчас слишком длинный, - улыбается Дион, - но, знаешь ли, я считаю это достоинством.
- Ну хоть кто-то считает это достоинством...
- А ты, кудрявый, Гай Веррес, не так ли?..
- Ну да.
- И остается у нас Марк Лициний Красс... Что ты смотришь в пол? Что там интересного, кроме грязи с ваших башмаков?..
Тогда тридцатилетний Дион и не задумывался ни о какой книге - просто, как у всякого хорошего учителя, глаза его смотрели на учеников даже тогда, когда они этого не замечали. Сам он, живчик, болтун и мечтатель, во многом еще оставался маленьким сорванцом, и потому говорил с ребятами на одном языке, зачастую почти уличном (да, не всегда на их занятиях звучал морской плеск эллинской речи, но мальчишки приходили в куда больший восторг от местной, субурской), и им всегда было интересно друг с другом. А взрослая, ученая Дионова часть наблюдала за мальчиками и делала выводы, выводы, выводы... очень уж любопытно было, можно ли сквозь ошибки в письме и дурацкие мысли, сквозь прыщи, нахальство и жеребячий смех прозреть будущий облик взрослого римлянина. Да и многое иное интересовало Диона - к примеру, как влияет натура каждого на его способности? А наоборот? Что эти дети великого Рима думают о своем городе? Как мыслят они свое собственное будущее?
Кое-что Дион записывал, для себя, в отдельном свитке, опять же не думая ни о какой книге - и долго потом думал над своими записками, а иногда и признавался себе в том, что опять ошибся в том или ином мальчишке. Именно тогда у него оформилась мысль, неосознанно мучившая его с юности, с тех пор, как он сам начал взрослеть - и это была мысль о том, что ребенок - вовсе не глина, а взрослый - вовсе не получившаяся из этой глины амфора... Ибо видел Дион, что иной и в сорок лет - глина, да с грязью-песком-камушками, ни к чему не годная, иной - уже в двадцать являет собой осколки, которые только выбросить, из иного только грубый горшок и получится, хоть десять лет лепи и круг гончарный крути до нервного припадка, а кто-то, что редкость - уже лет в двенадцать готовая амфора прекрасной работы, а уж что нальет в этот дивный сосуд жизнь...
Дед Диона был гончаром и в свое время малыш Дион жадно слушал, как дед рассуждает о глине и посуде так, словно это живое...
Первая запись Диона о мальчиках была беглой и являла собою первое впечатление от их способностей:
"Метелл (они зовут его Рыжик) самый старший из них и умен, но очевидно не испытывает тяги к упражнениям умственным. Немногословен, трудно заставить его хоть немного развить свою мысль, даже если мысль хороша. Значит ли это, что не станет он хорошим оратором, а вот в делах, не требующих долгих речей, от него будет прок?
Марк Красс кажется слишком робким - может, это мешает его способностям проявиться в полной мере. Кажется, ум и память его недурны, но он так быстро выпаливает урок, словно боится тут же забыть. Я заметил, что он очень мало смотрит на своих друзей - всегда в сторону или в землю. Неужели и их робеет?
Веррес мне непонятен, и мне не нравится его ухмылка. Он нарочито дурачится, отвечая на мои вопросы, или в самом деле недалек умом и не знает, чем ему еще привлечь вниманье?
Квинт Гортензий... я намеренно оставил его на потом, чтоб порадоваться после Верреса да и прочих двух, кои явными талантами не блещут. Никогда я не видел еще столь блестяще одаренного мальчика, и в столь юном возрасте... Он самый младший из них, ему всего-то двенадцать лет, а его уже можно отдавать в школу ритора, незачем ему тратить время на грамматика. Боги щедро одарили его поистине удивительной памятью, и оттого ему все легко. Правда, опасаюсь, как бы дар этот не потянул за собою такие пороки, как лень и небреженье - ведь ему незачем корпеть над чем-то часами, задалбливая наизусть... Видимо, память - мать рано развившихся умственных способностей, он запоминает все, что слышит, и явно еще в раннем детстве усвоил много такого, что другим детям предстояло узнать еще нескоро. И не просто усвоил, но сумел и понять - видимо, и ум благодаря такой памяти развился в быстрый и бойкий.
Забавно смотреть, как обходятся с ним, таким маленьким, другие. Уважительно прозвали его Сенатором и всегда навострив уши слушают, что он болтает, даже если болтает он чепуху. И в то же время все трое, меж собою довольно грубоватые, трогательно оберегают его, словно любимого младшего братишку. И даже слегка разбаловали - только Квинту прощаются откровенно язвительные насмешки...Впрочем, он такой тоненький и хрупкий, и у него такая забавная рожица, что у других, должно быть, вызывает стыд одна лишь мысль поднять на него руку. "
Спустя два месяца в свитке Диона появилось уже вот что:
"Упрямство Рыжика непробиваемо. Если он почему-либо считает, что ему не нужно что-то делать, он этого делать не будет. По-моему, он считает, что риторика ему не понадобится... Его отец явно считает по-другому, об этом говорит то, что после моих бесед с его отцом Рыжику явно больно сидеть на жесткой скамейке.
Крассова страсть именно к тем упражнениям, кои помогут ему в будущем в риторской школе, меня угнетает - уж просто потому, что столь трудолюбивому ученику никогда не сможешь сказать правды. А она состоит в том, что моя жена Елена могла бы стать лучшим оратором через месяц, чем маленький Марк Лициний Красс когда-либо. Я не назову его глупым, не назову его речь дурною - кажется, это тот необъяснимый случай, который в народе называют "ну не дали боги". Вроде бы все у оратора в порядке, а слушать его не хочется.
Малыш Сенатор расцвел и уже знает, что даже я могу слушать его с утра до обеда.
А про Верреса не знаю, что сказать. Он до сих пор водит меня за нос. Надеюсь, не нарочно."
Дион был не единственным, кого ставило в тупик поведение и манеры Гая Верреса. Многие его ровесники, а то и ребята на год - два моложе, были уже на целую голову выше, в душе Гай уже смирился с тем, что так и останется коротышкой, утешаясь тем, что боги взамен дали ему неплохие мозги и отменное здоровье. Он казался много старше своего настоящего возраста, широкоплечий, узкобедрый, с крепкими руками и ногами, и его даже потешало то, каким бесформенным увальнем он почему - то выглядит в любой одежде. Ему всегда нравилось удивлять своей прытью и ловкостью тех, кто считал его не шустрее соломенного тюфяка; при этом как бы само собой разумелось, что подобная телесная оболочка может принадлежать только прожорливому тугодуму, так что Гай получал двойное удовольствие, проявляя свои скрытые таланты ровно в той мере, чтобы оставить окружающих в недоумении. То ли было, то ли показалось, то ли и впрямь туповат Верресов сынок, то ли придуривается...
Гай был не самым ярким из ребят, но самым странным. Дион долго тщился разгадать загадку этого мальчика, но со вздохом сдался. Хотя кое-что было ясно, как день.
Веррес был самолюбив. К примеру, он не терпел своего родового имени.
Веррес был чистый звереныш, если затрагивали его самолюбие - это была явно перетянутая, но слабая, больная струнка... Однажды Метелл назвал его Хрюшкой, и Дион напугался всерьез: глаза Верреса вмиг пожелтели до чисто-волчьего оттенка, и он полетел на Рыжика с места, тяжелым волчьим прыжком... Метелл вообще был выше на голову и куда сильней, но такого не ожидал...
Красс тут же убрался в уголок, а Дион беспомощно шевелил губами, не умея разнять столь жестокую, не по-мальчишески серьезную драку... и помнил лишь о том, что завтра же останется без учеников - что за учитель, у которого ребята дерутся прямо на уроке?!
Малыш Сенатор, спасибо тебе большое...
Квинт бесстрашно влез меж дерущимися парнями, и ему тут же влетело вкось в бровь, но он как не заметил...
- Рыжик, стой! Гай, не надо! Вы с ума сошли?! - верещал он, и звонкий его голосок отрезвил драчунов лучше, чем ведро ледяной воды.
- Кто тебя так - я?.. - Метелл смотрел на струйку крови, которая лилась Квинту в глаз. - Сенатор... я не хотел...
- Я знаю. Да успокойтесь вы!!
Квинт чуть не плакал, да что там - ему было всего двенадцать лет, и он очень не хотел, чтоб его друзья так сцепились из-за сущей ерунды.
- Рыжик, больше никогда не зови его так!
- Не буду, не буду...
- Вот и ладно, - буркнул Веррес.
На лицах драчунов расцветали роскошные синяки. Да и Квинтова разбитая бровь распухла и посинела.
Вечером Дион имел беседу с двумя отцами и одним отчимом (Квинтовым). Был сдержан и не сказал об истинной причине драки. Так, между собою что-то не поделили. А Квинт просто пытался их расцепить.
Квинтов отчим ухмыльнулся, Дион перепугался:
- Не наказывай его, благородный Валерий!..
- Да я не собирался. Не за что... Вот только бы научился от добрых намерений шишек не получать...А так я даже рад. А то совсем девчонкою рос.
Впрочем, Валерий наказывал пасынка всего-то четыре раза, и все разы - за слишком длинный язык. И все разы не мог заставить себя лупить как следует - может, родного сына и то наказывал бы суровей. А тут... конечно, розга здорово обжигала, но не рассекала кожу, оставляя лишь ноющую алую полосу. А ребенок молчал, и это вызывало у отчима восхищение. Квинт действительно молчал... чтоб потом уползти куда-нибудь в темный уголок и там пореветь от души.
- А зря ты их не порешь, Дион-грамматик, - буркнул Метелл-отец.
- И нам придется делать твою работу, - заметил Веррес-старший.
Выпороли дома обоих ребят так, что сидеть не могли, мордочки так и кривились от боли...
А вскоре Дион, готовый любить всех четверых, понял, что любить стоит лишь троих.
Веррес был гадкий мальчишка. И не стеснялся показать это.
Красс и Метелл опускали глаза - им было стыдно за него, а он словно нарочно пробовал на вкус все пороки - в четырнадцать лет он уже был мучитель слабых, врунишка, вор и пошляк.
Одно лишь обнадеживало: Веррес очевидно тянулся к лучшему из всех них. К Квинту Гортензию по прозвищу Сенатор.
И только Сенатор мог воззвать к подыхающей в мучениях Верресовой совести. Иногда, когда тот рассказывал про очередные свои подвиги - Диона он не стеснялся - Квинт начинал хлюпать носом и хлопать ресницами, пытаясь сморгнуть виснущие на них слезы... и тут происходило то, чего Дион не мог понять никогда: Веррес вмиг оказывался рядом с Квинтом, обнимал его за плечи и позволял ему реветь в свою претексту, и весь Верресов вид говорил: попробуй только тронь!!! Скажи про него хоть одно оскорбительное слово - это будет последнее слово, сказанное тобою. Волчьи глаза Верреса мерцали...
Дион так и не понял, зачем Квинту-то нужен Веррес...
У него ведь был тот, кто готов его защищать, если что - Метелл. Долговязого рыжего парня в его пятнадцать лет другие мальчишки боялись - и было за что. Квинт Метелл много времени проводил на Марсовом поле... больше уж, чем за уроками.
Опять же, у Сенатора был тот, кто готов был им восхищаться - Красс. Хороший паренек, но, к сожалению, не слишком одаренный. Дион, всего лишь грамматик, не ритор, и то знал, что отличным оратором Красс не будет никогда. Средним - да, будет. Но не хорошим... не отличным уж тем более. Это не Квинт-Сенатор, который в любом случае будет отличным. А может, и великим.
Зачем же Веррес? Почему Квинту нет никого ближе, чем этот мерзковатый парень?.. Почему они всегда вместе - впрочем, вся четверка всегда вместе, но Квинт и Гай - это какая-то особенная близость... Даже Квинтову рабу - очевидному любимчику - нет места рядом с хозяином, когда Гай поблизости.
Квинтов раб и тот нравился Диону больше, чем Веррес.
Несмотря на то, что ясно было - что это за раб и для чего он куплен (подарен?) Квинту, который по малолетству не мог, конечно, сам купить его.
Дион признавал, что лучшего выбора сделать было невозможно. И относился к Левкиппу самым лучшим образом - каким свободный человек может относиться к рабу. И жена Диона Елена подружилась с юным Левкиппом и то и дело угощала пирожками.
Она же и беседовала с ним, пока Дион работал.
От нее он и узнал историю этого маленького раба.
В то лето, когда Квинту исполнилось 11, Валерий подарил ему мальчика.
Семпрония возилась с годовалой крохой Валерией, а Квинт все вечера просиживал в таблине, утонув в том самом кресле, в каком умер его отец - и читал, читал, читал...
Валерий, так и не сумевший заменить Квинту отца - уж слишком они были разными - все чаще думал о том, что дома парень, верно, чувствует себя заброшенным: у матери новый муж и новый ребенок, к тому ж девчонка... Вот малый и сидит каждый вечер носом в книжку. По мнению Валерия, это было не слишком хорошо. Не по-римски как-то. Ему не нравилось отрешенное лицо пасынка, затуманенные книжными выдумками глаза - вырастет никчемным мечтателем, ну к чему это? И без того неженка, такого и розгой не вытянешь, боязно - захворает еще от оскорбленной гордости....
Несколько раз в год - а летом уж обязательно - Валерий наведывался на свою виллу в Кумах. Особой нужды в том не было, вилла исправно приносила хороший доход, на вилика Офиона можно было положиться, но...даже самые лучшие рабы портятся, если хозяина слишком долго нет поблизости. Об этом писал Катон Цензор.
... Возле конюшни Валерий увидел высокого белокурого подростка, который чистил Нюкту, лучшую племенную кобылу на вилле. Нюкта, иберской породы, шутя обгоняла ветер, но нравом была сущая Геката. Как-то раз до кости прокусила конюху, верзиле Алету, плечо, и тот визжал, как ребенок.
Странно, что злая кобыла не только позволяла мальчишке себя касаться, но и ласково тыкала его своею узкой мордой, словно он был ее жеребенком. Валерий невольно залюбовался плавными, мягкими, уверенными движеньями мальчика, тем более что тот знал свое дело очень хорошо: на черной лоснящейся шкуре после чистки играли радужные кольца... Закончив, мальчик твердой рукой повел Нюкту в стойло.
То, что нужно, вдруг понял Валерий.
На вид парнишке было лет 13, он был красив, силен, вроде б спокойного нрава... Вот кто в самый раз Квинту. Все лучше, чем подыскать для него на торгу какую-нибудь смазливую, плаксивую кривляку-полудевочку, которого продают потому, что до смерти надоел своим нытьем... Малыш Квинт куда быстрей почувствует себя мужчиной, если будет развлекаться ночами с этаким вот настоящим мальчишкой, который еще и постарше. Ничего, Квинтовы школьные дружки тоже все старше его.
Валерий удивился, что совсем не помнит этого маленького раба - в прошлые приезды на глаза не попадался, может, пас коз на дальнем косогоре?
Вилик Офион сразу понял, о котором мальчишке речь. Офион всегда знал всех мальчиков на вилле во всех смыслах слова.
- А, это ж Левкипп...
Валерий усмехнулся - "белый конь". И впрямь, длинноногий белогривый жеребенок. Лучше и не назовешь.
- Это сын Галла...
- Кузнеца?..
- Ну а чей же. И нашей птичницы, ну, конечно, не старой Хорилы, а Адметы...
- Вот как. Это что ж за порода такая - помесь галла с гречанкой?
- А чем плоха порода?.. - подмигнул Офион, - Недурной вышел парнишка, а, хозяин?.. И ведь нравом хорош - не сорванец, не воришка какой, дело свое знает. В Адмету, что ль, пошел. Папаша-то - громила, ему вино один к пяти разбавляют, от вина зверюга страшенный делается, чистый Минотавр. Только хорошо - мастер удивительный... А Левкипп - нет, парень тихий...
- Ты его уж небось попробовал, да?.. Знаю я тебя.
- Ну, дело известное...
- Вечером прикажешь ему помыться и пришлешь ко мне. Посмотрю, что за подарок... Я, Офион, супругу свою люблю и уважаю, и сыночку ее всякую дрянь дарить не хочу.
В свете канделябров Валерий разглядел мальчика как следует.
Тот знал, зачем ему велели к ночи явиться к хозяину. Дело известное. И стоял, чуть склонив светловолосую лохматую головку, но не делал ничего из того, что сразу делают мальчики, приученные к ночным забавам. И это Валерию понравилось. Он брезговал развратными малышами, непохожими на мальчишек.
- Посмотри на меня, - приказал он.
Левкипп поднял глаза - по-галльски голубые, по-гречески умные. Лицо его было спокойно, только губы чуть подрагивали. Он прекрасно знал, чего ждать от мужчины - этой темнеющей на ложе живой глыбы зрелого, жаркого мяса.
- Разденься.
Левкипп подчинился. На его длинном, стройном, но уже широкоплечем и мускулистом теле не было ни безобразных родимых пятен, ни прыщей, ни болячек. На коже, ровно-золотистой от летнего солнца, лишь в одном месте - на правом бедре - двумя рваными полумесяцами белели шрамы.
- Это что? - спросил Валерий.
- Конь укусил. Аякс. Злой был очень, Нюкта была в охоте, а мы его к ней не пускали. Ее Ахиллес должен был покрыть...
Валерий глядел на золотящийся пах мальчишки, на тоненькую тропку волос, плутающую к пупку... И понимал, что ему вовсе не хочется сейчас тянуть на ложе и подминать под себя это, кажущееся диковато-целомудренным, тело... Пусть галльский жеребенок достанется Квинту таким, как сейчас.
- Сядь-ка сюда, Левкипп, - Валерий хлопнул ладонью по краю ложа. Мальчик присел - действительно, на самый краешек. И видно было, что он - что бы ни пережил уже с Офионом и другими - поныне довольно стыдлив, и ему неловко сидеть полностью обнаженным, открытым для чужого взгляда. Ничего, пусть посидит...
- Что, Левкипп, - откинувшись на подушки, Валерий испытующе смотрел на парня, - имели тебя уже? Понимаешь, о чем я?..
- Как всех, - коротко отозвался тот.
- Кого всех?
- Всех ребят здесь.
- Офион, небось, всех вас тут передрал?..
- Кроме него некому, что ли.
- И понравилось тебе?..
- Нет. Только с виликом Офионом.
Ну да, подумал Валерий, Офион любит мальчишек - так любит, что предпочитает не пугать сразу, терпеливо приучает самых вкусных мальчиков к этому делу, видимо, ему это в удовольствие... Не насилует - соблазняет. Молодец.
- Завтра поедешь со мною в Рим, Левкипп.
Голубые глаза распахнулись от удивленья:
- В Рим?! Хозяин, там тоже надо ходить за конями? Я умею...
- Нет, мальчик, нет. - Валерий находил странное удовольствие в этом разговоре, - Хочешь вина?..
- Я не пью вина, хозяин.
- Хорошо, и не надо, молод еще. Так вот, я везу тебя в подарок.
- Кому? - Левкипп сам испугался своей дерзости, но... просто не справился с любопытством. Такие перемены!
- Одному мальчику. - Валерий отхлебнул цекубского. - Я недавно женился, Левкипп.
- Поздравляю, хозяин.
- На лучшей женщине на свете, Левкипп. У нее уже был муж, но он умер. Она очень любила его - и носила траур, сколько положено. Но время залечивает раны. А она еще молода - и потому согласилась стать моей женою. У нее есть сын, ему только что исполнилось одиннадцать. И ты, Левкипп, будешь моим подарком ему. Я надеюсь, хорошим подарком... Сейчас он, может, еще маленький для кое-каких вещей, но это ненадолго. Вскоре он будет делать с тобою то же, что Офион. Всегда, когда ему захочется. Ночью, днем.
- Да...
- Что да?
- Твоя воля, хозяин, - прошептал Левкипп.
- Пока - моя. Приедем в Рим - будет его. Я дарю тебя. Кроме всего, поучишь парня ездить верхом. Мне некогда этим заниматься.
Валерий рассеянно, отяжелев от выпитого, смотрел на живое, умненькое, красивое лицо маленького галла, сейчас такое растерянное...
- Ты испуган, мальчик?.. - Валерия откровенно забавляло выражение рожицы раба. Знал бы он, кого - да еще и заранее - боится!..
- Нет! - Левкипп гордо вскинул голову, и длинные белокурые пряди взлетели надо лбом, упали на глаза, и он снова тряхнул головой, действительно как жеребенок. - Просто я... не ожидал...
- Оденься. И ступай спать.
Потрясенный мальчик долго пытался всунуть голову в рукав рубахи...
Конюх Алет, здоровенный балбес, еще не спал, и это было очень плохо. Левкипп попытался изобразить, что еле дышит и падает с ног, и тот хрипло гоготнул:
- Уй, ну и отодрал тебя хозяин!
- Еще как... - прошептал Левкипп.
- В обе дырки, а?
- Отстань!..
- Ладно, живи. Но завтра ночью будешь мой. В обе...
- А завтра ночью меня здесь не будет, - не удержался Левкипп. - Хозяин везет меня в Рим... вот...
- А на хуй ты ему сдался-то в Риме? Там уже дырок не осталось или ни одна ему даже за деньги не дает?..
Левкипп, стараясь говорить как можно небрежнее, рассказал.
Алет мрачно ухмыльнулся:
- И чем ты уже успел оскорбить Эвменид, сынуля?.. Уж лучше тут всю жизнь навоз грести, чем...
- Чем что?
- Чем стать игрушкой римского волчонка, дурища. У них молодых зубки ой как чешутся! Ну, и не только зубки... впрочем, давать ты и тут даешь. А вот зубки волчьи - другое дело. Не понравится сволоченку, как ты на него посмотрел - и все, моли Эвменид о милосердии... Римляне сами волки, и детей такими растят. Убьет тебя сволоченок, а не убьет, так изувечит - вот и все. Ему-то купят новую игрушку. А вот тебе никто не купит новую мордочку... или новую жизнь...
Алет уже храпел, как вся пьяная свита Пана, а Левкипп все ворочался и мучился, потому что боялся будущего, которое до Алета было ему любопытно и страшно его волновало - а теперь пугало...
С утра он был сонный, с синевой под глазами, красивое лицо подурнело. Но на это никто не обратил вниманья, его просто впихнули в возок...
... - Вылезай! Спишь, что ль? Приехали...
Надо же, тяжко подумал Левкипп, так хотел посмотреть на Рим - и проспал его... Но вообще-то ему было совсем не до Рима... вот сейчас, сейчас он увидит своего нового хозяина, которого он представлял здоровым, толстым, грубым пацаном. Который даже верхом ездить не умеет - да небось потому, что лошади его, дурного, не любят, потому что он бьет их кулаком по теплым нежным носам и боится подходить к ним без плети...
Действительность оказалась настолько обратной тому, что вообразил себе измученный страхом паренек, что в это трудно было даже поверить...
Валерий провел его в таблинум, где кроме прочего стояло большое кресло, а в кресле... в кресле сидело - даже не сидело, а уютно свернулось с книжкой создание, столь же похожее на выдуманное чудище, как сам Левкипп походил на конюха Алета.
Мальчик вскочил из кресла, когда увидел Валерия.
А тот буркнул, пихнув Левкиппа вперед:
- Квинт. Этот раб твой.
- С-спасибо...
Валерий вышел.
Мальчики остались вдвоем.
Левкипп понимал, что сейчас его глаза таращатся самым глупым образом... но что ж тут поделаешь!
Ожидаемый ужас оказался хлипким пареньком лет 12 отроду, а то и меньше... причем ничто не предвещало, что из него вырастет волчонок, готовый убить тебя за косой взгляд...
Левкипп бесстрашно - страх как-то весь вышел уже - смотрел в глаза своему новому хозяину.
- Привет, - сказал тот, - как тебя зовут?
- Левкипп.
- А меня - Квинт... Какое у тебя имя хорошее.
- А что хорошего? - несмело спросил Левкипп, - подумаешь, "белый конь".
- Так звали ученика Демокрита.
- Кого?..
- Ладно, это потом... Ты такой красивый.
- Ты тоже...
- Я? Да ладно, на девчонку небось похож. Так?
- Нну... - Левкипп был поражен: ну какой мальчишка скажет такое про себя и не покраснеет?
- Так или нет?
- Есть немного.
- Левкипп, - Квинт улыбался, - говорить всегда надо ясно. И понятно. А ты что сейчас сказал?.. Да ты не бойся меня, что я, бить тебя буду, что ли?..
- А что, не будешь?
- Нет.
- Никогда?
- Не обещаю, но мне не хочется...
- Ну так вот... - сказал Левкипп, - сейчас ты правда похож на девочку, слишком уж для парня хорошенький. Но ты же маленький еще, вырастешь - все по-другому будет...
- Я - маленький?... Пожалуй, да.
- А сколько тебе?
- Одиннадцать, знаешь ли. Просто я длинный. А тебе?
- Тринадцать вроде... ну, так мне говорили... А ты не похож на такого, чтоб только одиннадцать...
- "Не похоже, что тебе всего 11".
- А?..
- Бэ, цэ, дэ... Деревня ты моя. Ничего, уж я с тобой разберусь, - тон у Квинта был шутливым, Левкипп улыбнулся. И вдруг выпалил:
- А почему ты не умеешь ездить верхом?
И тут же понял - ох, зря не откусил свой глупый язык! Квинт на глазах погас, его нежное личико будто потемнело, длинные серые глазищи обиженно сверкнули.
- Это Валерий тебе сказал? - спросил он через силу.
- Да.
- Ну хорошо. Ну не умею.
- Почему? Это же так здорово. А лошади... они такие... они лучше людей! - заявил Левкипп.
- Нетрудно быть лучше людей, потому что хуже их вообще никого нет.
Левкипп приоткрыл рот и не сразу понял это.
- Ты... вовсе не маленький, - выдавил он наконец. - Ты... ты...
- Ну что я, я?.. Ладно, забудем. Будешь учить меня ездить верхом. Метелл пробовал, да без толку.
- У тебя какая лошадь? - оживился Левкипп. - Покажи?..
Валерий только ухмыльнулся - ну что ты тут будешь делать? Обычно мальчишкам-нобилям покупали таких рабов рано, и будущая дырка для удовольствий сперва была товарищем по играм... а Квинт учил Левкиппа читать... Впрочем , спали они вместе. В обнимку. Это радовало.
Левк знал, зачем его сюда привезли, и в первую же ночь убедился, что хозяин его об этом не знает... или не думает. Сам Левк уже лет в семь знал, для чего существуют мальчики-рабы... Но Квинт не пытался даже коснуться его - ни разу за весь день.
Когда пришла пора ложиться спать, Квинт просто скинул одежку и забрался под одеяло, Левк сделал то же самое, поскольку отдельного тюфяка для него в Квинтовой комнате не было.
Квинт с явным удовольствием улыбнулся.
- Как здорово, Левк... ты спать любишь?
- Эээ...
Юный раб просто не понял, что за вопрос. Как человек может любить или не любить спать?.. Сам он, навозившись с конями и с теми, кто желал его ночью, засыпал сразу. Если будили раньше - ходил с головою пустой и гулкой, как шлем убитого в битве воина.
- А я не люблю, - сказал Квинт. - Я часто не могу заснуть...
- Почему?
- Не знаю. Я думаю... или просто слушаю.
- Что слушаешь?
- Ну, что... все. Очень занятно. А иногда я... - Квинт потесней прижался к Левку, - боюсь.
- Чего боишься? - удивился тот. Чего бояться, в самом деле, в доме, полном людей?
- Да ну, снится всякое... и еще я в темноте немного боюсь. Я же все слышу...
Левк мало что понял, но обнял Квинта.
- Со мной бояться нечего, - сказал он, - я сильный, правда.
- Угу, - доверчиво отозвался Квинт. Сейчас он вовсе не казался слишком уж умным для своих лет.
Левк погладил его по узкой спине, просто чтоб успокоить. И почувствовал, что ему нравится близость этого тонкого, нежного тела... в кои-то веки нравится, что с ним рядом лежит кто-то еще. Да и то. Квинт был не Алет и не вилик Офион... все-таки.
- Знаешь, как сделать, чтоб быстро заснуть? - сказал он, ничего не имея в виду, кроме того, что это действительно неплохой способ. - Еще и приятно будет.
- Как?..
- Вот... только ложись на спину.
Следующая ночь - почти вся - ушла на ласки, и Левку странно было, что Квинт не скупился на них для него. Мог бы просто валяться и получать удовольствие... вот еще, рабу спинку чесать! Если только ремнем, как заслужит...
Но Квинт, казалось, нашел любимое занятие, которое уж точно спасает от бессонницы - его было не удержать. А Левк и не собирался. Здесь у него не было тяжелой работы, и спать по ночам тоже теперь не очень хотелось. А вот нежно играть с Квинтом - хотелось очень. Тот оказался будто созданным для таких игр - бесконечных, упоительных, чудесных на вкус, как уворованные с кухни пирожки с вареньем. Левк и любил больше всего на свете лошадей и пирожки с вареньем... но теперь ему ясно стало, что Квинта он любит еще больше. С Квинтом было славно днем и сладко ночью... в первые дни с ним Левк ощущал себя незаслуженно взыскавшим милости богов. Прежде всего, от природы Левк был не ленив не только телом, но и умом - и ему не в тягость было выполнять Квинтовы дневные желания. Это какая буква? А теперь прочитай сам. Ты запомнил стих? Читай. Нет, так не читают, ты мычишь и ничего не понятно. Ой, я сам не знаю, как тут правильно пишется... Как ты думаешь, Левк - если бы Троянского коня не было, что было бы?.. А тебе нравится вон та девчонка? Почему?.. Ой, правда, нос как у галки...
Кроме того, Левку теперь просто лучше жилось. Теперь он всегда был чисто и хорошо (а в понятиях конюшонка - даже роскошно) одет, и еду здесь не пожирал тот, кто сильнее, а всех кормили как надо, по справедливости, никто не лазил грязной лапой в твою миску... Если б Левк от природы был маленьким варваром, ему, может, и в тягость была бы вся эта чистота - но он обнаружил, что ему даже нравится мыться и причесываться каждый день. Ведь до Квинта никто не сообщал ему о том, что он хорош собою... А грязнуля не может быть хорош собою, если он только не Аполлон в обличье пастуха....
И ночи были просто восхитительны. Помимо всего, не воняли рядом с тобою ноги и сандалии Алета...
Кроме того, Квинт, как оказалось, не любил не только спать, но и есть - ел он очень мало и притаскивал все недоеденное Левку, и тот за обе щеки уминал то, о чем раньше даже не слышал...
Ну не может так быть, думал Левк, который от природы был и впрямь умен. Что-то же будет не так, хоть что-то!
И, конечно, вскоре понял - в самом деле, это дом, тут живут люди, обычные смертные, у которых куча и трудностей, и бед. Даже Квинт, казавшийся не вполне человеком, скорей полубожонком - и тот иногда горько рыдает. После того, как его, например, выдерут розгами за что-то там, ну, римляне знают, за что наказывают своих детей...
Бывало и похуже. После порки Квинт ревел лишь потому, что всеми силенками сдерживал себя в процессе. Это были слезы боли и уже пережитого унижения. Но иногда Квинт возился со своими книжками и табличками - и вдруг краснел, становился злым и колючим, дышал громче и чаще, чем обычно, и слезы неудержимо катились из глаз... За первую попытку сунуться к нему такому Левк получил от него оплеуху - больше попыток не делал. Он вообще учился всему легко.
Или с этой ездой верхом... вот это было страшно, Левк действительно ожидал если не смертной казни, то порки плетьми и отсылки обратно на виллу, а то и в рудники...
Они были на Марсовом поле рано - вышли из дому затемно. Левк понял, что Квинт очень стесняется позорного для почти двенадцатилетнего римского мальчишки неумения ездить верхом.
Конь был чудесный - серый ибер-трехлетка. Об имени Левк не спросил - ему для бесед с конями не нужны были их клички.
Во всяком случае, Левк находил его чудесным. Ясно было, что этот паренек - немирного нрава, но на то и жеребец, это правильно. Квинт же, как Левк заметил, просто побаивался этого коня.. Но Левк вовсе не считал, что Квинту нужна какая-то кляча или престарелый мерин, на котором сидишь словно на тюфяке - так никогда ездить не научишься... Одно плохо - поучиться самому простому лучше бы на тюфяке.
Левк нес хлыст и вел коня в поводу.
Когда они пришли на дорожку, по которой обычно носились всадники, Левк сказал Квинту:
- Садись в седло.
- Как?.. Высоко же.
- Ну будто не видел, как Метелл садится! Руку положи на луку - вот сюда - другую можешь на седло, где удобно. И подпрыгни как следует... Если повиснешь на седле - ничего страшного, главное, сядь на коня.
Квинту это удалось с первой попытки - он был легкий, гибкий, хорошо владел телом - дар богов, не иначе, ибо упражняться на Марсовом не любил.
- Вот, - сказал Левк. - Но пока никуда не поедем. Квинт, ложись.
- Как? Куда?!
- На спину. Ноги там же, а спиной ложись ему на круп.
Квинт с опаской выполнил это.
- Вот. Видишь, он не страшный, на нем даже спать можно... Поднимись. Теперь вперед нагнись, прямо к шее его, ага. Обними его... Ну, не страшный, да?
Квинт чихнул - грива щекотала нос. Левк же убедился, что коленки у Квинта как у всех, держаться в седле сможет.
- А теперь посылай.
- Куда?..
- Не куда, а кого. Коня. Пятками в бока ему. Сильнее!..
Ибер пошел шагом.
- Ну вот, Квинт, видишь - не страшно. Ты уже едешь на нем, - сказал Левк.
Иберский жеребец имел на этот счет иное мнение. Он вовсе не считал, что дрожащее нечто, слабо сжимающее колени, едет на нем. Это он его катал... И просто катать - неинтересно. Надо и припугнуть...
Ибер вдруг заплясал на месте и тонко завизжал, прижав уши.
- Квинт, не бойся, повод держи, колени сожми! - приказал Левк, но было поздно. Квинт - его трясло от ужаса - неловко, не по-своему сполз с коня и даже заработал ссадину, приложившись коленкой оземь...
Левк быстро схватил брошенный повод. Конь тут же унялся, почуяв, что с этим не пошутишь так по-дурацки...
- Квинт, - сказал Левк, - садись в седло, все в порядке.
- Н-нет!
- Он ничего не сделает, давай!
- Нет!!!
- Квинт, сядь в седло, я его поведу, он не будет выделываться.
- Неееет!
- Квинт, надо, иначе ты испугаешься... навсегда. Так и будешь бояться их! Давай!
- Не буду!
Серые глаза, полные страха, встретились с голубыми, полными решимости. "Я должен научить его, должен! Да нельзя же так, не может мужчина бояться коней!"
- Квинт, в седло.
- Не приказывай мне!
- Квинт, пожалуйста.
- Нет!
- Бояться нечего.
- А я боюсь.
- Квинт, это нужно, пойми, - в отчаянии сказал Левк. У него уже помутилось в голове и в сердце от сознания долга, жалости, презрения, боли, любви... всего сразу.
- Отстань!!! - Квинт был близок к слезам.
- СЕЛ В СЕДЛО!!! - вдруг неожиданно для себя заорал Левк и вытянул Квинта хлыстом по ногам, Квинт аж побелел от боли...
- СЕЛ, БЫСТРО!!!
Квинт беспомощно схватился за луку, конь переступил на месте, словно посмеиваясь надо всем этим, Левкипп же, себя не помня от ужаса и какого-то неведомого прежде азарта подхватил и подпихнул... Квинт оказался в седле быстрей, чем сам ожидал, и теперь обалдело хлопал глазами, Левк же схватил коня за повод...
- Посылай!!! Сильнее!!!
Левк пошел вровень с мордой коня, через несколько шагов чуть быстрее, потом побежал, потянув за повод, щелкнул языком. Конь пошел вялою рысью. Большего не надо, думал Левк тем, что в его голове еще способно было думать, иначе я упущу коня, он понесет, Квинт свалится, покалечится, убьется - и после этого я лучше пойду сам повешусь на вожжах.
- Аййй! - взвизгнул Квинт. Того, кто не умеет ездить рысью, больно - а иногда очень больно - колотит об седло...
- Не пищи, не девка! - крикнул Левк, которому уже ясно было, что вожжи - его лучшее будущее, - Коленки сожми и задницу к седлу прилепи! Плохо сидишь - вот и швыряет!!
Боги, боги, думал он, ведь рысью ехать - это... как музыка. Как же он не понимает?!
Дальнейшее Левк позже помнил очень смутно. Помнил, что бежал, бежал долго - может, не один круг они с ибером и Квинтом, болтающимся в седле, промотали по полю, да, не один...И Левк не помнил, почему и когда остановил коня.
На этот раз Квинт не сполз, а мешком свалился с седла. Он не был в обмороке. Он ревел. Ревел, не пряча слез и соплей, которые пузырились у ноздрей.
Левк бросил повод - он знал, что ибер никудашеньки не уйдет...
Но Квинт...
Левк словно не своими глазами видел все это - слезы рекой, зеленые пузыри, красный нос и... красную полосу от хлыста чуть ниже коленок.
Квинт, словно почуяв вдруг, что слишком опасно лежать вот так, глядя в небеса, свернулся, словно улитка... А Левк вдруг содрогнулся и схватился за левую сторону груди - туда словно стрела вонзилась...
Просто он возвращался в себя. Теперь неведомые божки или демоны не орали ему в уши. И он слышал Квинтов тихий плач, и понимал, что поступил жестоко. Хотя, может, и правильно - но жестоко...
Он же еще маленький, дурак, сказал ему его дух-хранитель. Он очень умный, но это не делает его старше. Ты напугал его, сделал ему больно, потом напугал еще больше и сделал еще больнее... как тебе не стыдно, стоишь тут, дубина такая, пока он ревет, и не можешь даже...
- Квинт!.. Квинт, ну Квинт... не плачь! Я знаю, я... накажи как хочешь, Квинт, я... - у Левка просто не хватало слов - хорошо хоть, хватило ума обнять рыдающего ребенка, приподнять его с жесткого гравия. А Квинт словно того и ждал, обхватил Левка так, что тот чуть не завалился назад...
Левк умолк вовремя - слова кончились, и их не нужно было.
Квинт, отревевшись и перестав всхлипывать, поднял голову. Его рожица была красной, опухшей, мокрой, но все равно это был Квинт.
- Левк, - сказал он, - пойдем домой...
Так, словно Левк просто дожидался его после уроков в школе. Тот даже заморгал от удивления.
- Квинт... я... прости меня... я...
Посмел ударить тебя, хотел он сказать, но не мог. Посмел заставлять тебя делать что-то против твоей священной хозяйской воли.
Злополучный ибер был водворен обратно в конюшню, Квинт умылся и, казалось, успокоился, засев в таблине за очередную книжку, и все же Левкипп ощущал - что-то изменилось необратимо и скверно. Он знал также, что сам виной этому, но не имел ни малейшего понятия, как можно было бы все исправить. Упасть в ноги и раскаяться? Да ведь Квинт ничем не показывал, что сердит, просто посмотрит с удивлением и велит принести себе орехов, но не простит. Не так сразу, по меньшей мере, и ужасно было думать, что, может, вовсе никогда. Левкиппу казалось, будто его за занривок, как щенка, вышвырнули из теплого дома под проливной дождь и накрепко заперли дверь.
Квинт сидел над чтением, не поднимая глаз, и у Левкиппа звенело в ушах от тишины, вставшей между ними. Лyчше бы ругань, лучше бы побои, но Квинт предпочел просто отгородиться от него свитком, будто и не бывало никакого галла-недоумка. Это же не Мессала, у того, небось, все просто - бит и забыт.
Левку казалось, будто сегодня он приобрел над Квинтом некую странную власть, какая рабу над господином никак не положена. Пожалуй, если бы ему снова случилось возвысить голос или замахнуться, то могли бы повториться те же слезы, что и сегодня на Марсовом. При мысли об этом у Левкиппа все тошнотно сжалось в животе, ведь он вовсе не желал ничего подобного, не умел наслаждаться таким откровенным извращением и не хотел учиться. Он любил Квинта, и даже если бы это изящное создание не имело законного права главенствовать над ним, повиновался бы с радостью и охотой, просто, чтобы сделать приятное./
- Хозяин, - решился он, наконец, потихоньку вдвинувшись в таблин, сразу ставший тесным, как голубятня. Квинт и такобычно смотрел на Левка снизу вверх, а сейчас, сидя, казался верзиле-галлу совсем уж маленьким и трогательно беззащитным. Левкипп поспешил сесть на пол у его ног - вот так было правильнее, и заглянул в лицо Квинту, молчаливо прося одобрения.
- Чего тебе, Левк? - голос Квинта прозвучал отстраненно, будто говорил с кем-то совершенно посторонним.
- Ударь меня.
Если бы Квинт спросил, зачем ему это понадобилось, Левкипп нипочем не сумел бы объяснить. Наверное, срабатывал нюх прирожденного лошадника, привыкшего иметь дело с существами чуткими, но бессловесными. Просто знал - так надо, и готов был увещевать и улещивать Квинта, если тот не сумеет поднять на него руку. К тому, что уговаривать не придется, Левкипп оказался не готов. Только что Квинт смотрел на него печальными, дымчатыми глазищами, и - раз! - вот уже одна щека горит огнем, а узкая хозяйская ладошка припечатывает нерадивого раба по второй. Левкипп хотел сказать, чтобы Квинт бил еще, что это непременно поможет, но тот уже и сам ощутил целительную силу предложенного средства. Пощечины были сильные, но неловкие, приходились то по губам, то по скулам; Квинт хлестал его по лицу так, как в сердцах колотил бы кулаками по подушке. Левкипп терпеливо позволял ему это, не смея уже подать голоса и просить о пощаде, лишь когда Квинт едва не задел его по глазу, невольно отдернулся назад.
- Больно?.. - сейчас Квинт тоже выглядел огорченным, но, скорее, оттого, что мог повредить что-нибудь безропотно склонившемуся перед ним Левкиппу, и поспешно на кончиках пальцев повернул его лицо к себе. /
- Левк, посмотри сюда. Я же тебя не задел? - встревоженно уточнил он.
- Нет, хозяин.
- Иди сюда, - Квинт за плечо потащил его выше, заставляя приподняться на коленях, порывисто обнял и затих, пряча мордашку на широкой груди галла.
...Чем старше становились мальчишки, тем более беспомощным ощущал себя Дион, тем лучше понимал, что, несмотря на все старанья, так и не сумел постичь, что творится в растущих римских душах, на глазах наливающихся некой серьезной силою. Самым кривым и темным путем шел, казалось ему, Гай Веррес...
Дион не знал, как уберечь его от этого - и с горечью осознавал, что Верресу это и не нужно.
Верресы иногда казались Диону ровесниками - отец и сын, похожие друг на друга только надменным изгибом рта и манерой при разговоре подаваться вперед, будто намереваясь припереть собеседника к стенке, коли не хватит словесных аргументов. Гай, похоже, не боялся отца вовсе, но и не любил, держался с подчеркнутым почтением, за которым взрослые обычно прячут безразличие, а порой - и скрытую враждебность, как если бы речь шла о человеке, который необходим для важного дела, но неприятен. Дион очень скоро понял, что повлиять на Гая через отца просто невозможно - каким бы чувствительным ни было телесное вразумление, Веррес - младший принимался за свое прежде, чем с задницы сходили синяки. Рядом с приятелями он казался перестарком, с таким снисходительным видом Гай взирал на жизнерадостную щенячью возню, до которой был великим охотником Рыжик: подкрасться к маленькому Квинту, сгрести его в охапку, закружить в воздухе, попутно сшибая наземь и Красса, а потом с тычками и прибаутками разбирать, где чьи руки - ноги в образовавшейся куче малой. Веррес смотрел на это безобразие с неописуемым выражением превосходства на лице, похожий на матерого волка рядом с резвящимися переярками.
Гая несказанно тяготила необходимость изображать зависимость от отца в то время, как Веррес-младший давно уже вел жизнь взрослого мужчины, все удовольствия которой отравляла мысль о том, что его в любой момент могут щелкнуть по носу, напоминая, что он всего лишь наглый молокосос. На самом деле он жил своим умом и волей с тех пор, как научился твердо стоять на ногах и лепетать достаточно связно, чтобы донести свои требования до окружающих. Повзрослел он быстро и для отца совершенно незаметно, в какой-то момент Веррес -старший просто обнаружил, что намеревается выдрать ремнем не угрюмого ребенка, а злобно зыркающего исподлобья юнца. Гай вырос жестоким, порочным и бесстыдным - возможно, что его отец был бы не лучше, если бы не природная лень, сходившая в глазах окружающих за добродушие. Порой Веррес подумывал, что напрасно не женился во второй раз, чтобы мачеха могла благотворно повлиять на мальчишку, а порой - радовался этому, подозревая, что Гай из чистой резвости наставил бы рога собственному родителю.
Когда Гаю исполнилось двенадцать, отец решил для разнообразия вовремя выполнить свои обязанности и приобрести сыну мальчика для удовольствий прежде, чем тот начнет лазать к соседским рабыням. Тем не менее, и в этот раз он опоздал, ибо тайные походы Гая в Субуру не ограничивались винопитием и игрой в кости. Главное открытие, совершенное благородным подростком в объятиях волчиц, сводилось к тому, что соитие с женщиной он рассматривал как разновидность малой нужды. Ему не так нравилось кувыркаться в постели, как доводить девиц до слез нарочитой грубостью, кажется, только такими они его и возбуждали. Отец же объяснял себе равнодушные взгляды Гая, тем, что сыну по нраву пришлась живая игрушка, и радовался своему удачному выбору.
Женщин мальчик Ифигения сильно не любил. Во - первых, на невольничий рынок его свел никто иной, как родная мать, улещивая его финиками, которые Ифигения с тех пор возненавидел на всю жизнь. Подробностей он по малолетству не помнил, скорее всего, его продали, чтобы хоть пару недель прокормить других братьев и сестер, которых - не иначе - в скором времени постигла та же скорбная участь. Во - вторых, сменить господина ему пришлось из - за женитьбы прежнего хозяина, видите ли, для его супруги оскорбительно делить мужа с наложником.
Ифигения на свой лад был горд - той особенной, болезненной гордыней раба, знающего свою цену до последнего асса и с царским презрением взирающего на тех свободных, кто не способен был ее заплатить. К своему первому господину он был привязан ровно до того момента, как домоправитель сдал его с рук на руки перекупщику, словно недавний хозяйский любимчик был ровней замурзанному молодняку с виллы. В то мгновение, как его впихнули в сарай вместе с прочим приобретенным товаром, Ифигения тут же оставил всякую надежду на возвращение, а вместе с ней - и ту толику теплого чувства, которое зависимое существо часто испытывает к снисходительному покровителю. Этой небрежно совершенной сделкой Ифигения был унижен куда больше, чем годами служения на ложе. Он знал, что хозяину несколько раз предлагали продать его, и был горд твердым отказом господина, однако почему же теперь, когда он стал обузой, нельзя было обратиться к кому - нибудь из неудавшихся покупателей и пристроить его в хорошие руки? Разве он не заслужил этого своей преданностью и умением?
На торгах Ифигения так долго стоял у помоста, дожидаясь своей очереди, что от духоты и жажды перед глазами все начинало плыть, и когда его подпихнули в поясницу, заставляя ступить на возвышение, он едва не зарылся носом в дощатый настил. Ему было страшно - вдруг это не минутная слабость, а какая - нибудь настоящая лихорадка, которую он успел подхватить за время, проведенное в бараке с другими рабами - тогда его уж наверняка никто не купит, или купят задешево, чтобы отправить работать в поле. Усилием воли он заставил себя держаться прямо и улыбаться, будто не было большей радости, чем торчать на жаре и выполнять однообразные команды распорядителя, демонстрирующего товар. И так - то нашлось немного охотников, а если он окончательно раскиснет, то распугает их окончательно. Ифигении было настолько скверно, что все покупатели казались ему на одно лицо, но он старательно продолжал улыбаться и строить глазки, зная, что лучше ему казаться здоровым и жизнерадостным. Распорядителя его усердие порадовало, так что Ифигении даже поднесли плошку воды с несколькими каплями вина, и хотя она показала дно через два глотка, этого хватило, чтобы в голове немного просветлело. Он даже ощутил нечто вроде вялого интереса, когда его показывали новому любопытствующему - средних лет нобилю - крепышу, за плечом которого приплясывал от нетерпения сынок, по виду - лет тринадцати.
Нобиль деловито осмотрел предложенного его вниманию раба, Ифигении даже понравилось, как вдумчиво тот вертит его во все стороны. Сразу видно серьезного человека. И руки у него приятные, сухие, твердые ладони - у всех предыдущих они были потными и буквально липли к мальчишеской коже. Ифигения старался преподнести себя в лучшем виде, принимая кокетливо - небрежные позы и как бы украдкой бросая на мужчину заинтересованные взгляды, в надежде, что его, наконец - то, приобретут, и вдруг встретился глазами с отпрыском своего предполагаемого господина.
В сглаз Ифигения верил непререкаемо, а уж такие зенки совершенно определенно не предвещали ничего доброго. Слишком странным был их цвет, цвет тягучего майского меда, приличный скорее зверю, чем человеку..... Пальцы сами собой сложились в охранный знак прежде, чем Ифигения отдал себе в этом отчет, и хуже всего было то, что его смущение и испуг были замечены благородным мальчиком прежде, чем раб успел спрятать руку за спину.
Все, происшедшее потом, он считал прямым следствием этого странного, диковатого взгляда. Дурная сила золотистых глаз была виной тому, что больше никто не пожелал взглянуть на Ифигению поближе, когда нобиль решил повременить с покупкой, и он без толку вялился на солнце до радужных колец под веками. Распорядитель почему - то счел, что виной тому чрезмерно кокетливая улыбка Ифигении, и отвесил ему такую оплеуху, что тот едва не слетел с помоста, задыхаясь от злых слез. Становилось очевидно, что сегодня его не продадут, что не улучшало настроения ни самому товару, ни работорговцу. И все из-за этого желтоглазого щенка, чтоб ему пусто было - при мысли о нем Ифигения снова и снова делал охранный знак, с ужасом понимая, что уже поздно. Его испортили! Теперь - то уж точно не будет ему удачи...
Напророчил. Когда распорядитель уже хотел согнать его вниз, заменив на кого - нибудь попригляднее, вернулся давешний нобиль с сынком. Ифигению снова вертели и ощупывали, распорядитель взахлеб расхваливал его красоту и добрый нрав, покупатель недоверчиво хмыкал, а мальчишка за его спиной терпеливо дожидался, пока сделка будет совершена. Робкая надежда Ифигении на то, что Веррес-старший берет его для себя, погибла под тяжестью звериного взгляда благородного подростка.
От предназначенного новому рабу тюфячка в уголке хозяйской спальни на Ифигению вдруг повеяло таким отчаянием, что захотелось с визгом выбежать из комнаты и мчаться, не разбирая дороги, пока сердце не остановится от усталости. Но все, что он мог, это прижаться спиной к стене, безмолвно умоляя всех богов подряд о милосердии. Господин Гай просто сидел на краю ложа, сильно подавшись вперед, широко расставив колени и как - то уже по - мужски грузно опираясь на них локтями. На его губах была улыбка, и он неотрывно смотрел на Ифигению своими желтыми глазами. Ему явно нравилось наблюдать, как тот с каждым мгновением паникует все сильнее, но почему - то вид у Верреса был совершенно спокойный, а Ифигения чувствовал себя червем, корчащимся на рыболовном крючке.
-Поди сюда, - наконец, негромко бросил хозяин, и, когда тот неохотно приблизился, старательно, как малограмотный, прочел на ошейнике: - "Раб Каллиник, собственность Секстия". Надо же. Каллиник.
Ифигения напряженно ожидал, что же последует за таким вступлением. Странное дело, прежний господин никогда пробуждал в нем такого острого осознания собственной никчемности. Казалось бы, Гай Веррес был по виду просто мальчишкой, но было в нем что-то такое, заставляющее забыть об его возрасте и невеликом росте. "Дурной глаз", - твердил про себя Ифигения, стараясь отвести взгляд, пока не понял, что господин Гай развлекается, нарочно глядя в ту же сторону, что и он.
-Тебя так хозяин назвал?
-Нет, господин, родители.
Кажется, именно тогда он нашел способ избегать ненавистного взгляда - надо просто смотреть ему в переносицу. Вроде бы и прямо, и выражение лица в должной мере почтительное и внимательное, не придерешься.
-Мне не нравится. Будешь... ну, хоть Ифигения. Ты же, в конце концов, не настоящий парень.
Из всех прозваний, данных ему хозяином впоследствии, прижилось только это - как самое благозвучное и пристойное. Веррес что ни день изобретал какую-нибудь новую обидную кличку, и поначалу рабы охотно подхватывали ее, дразня новичка, но вскоре им это надоело, и он остался Ифигенией навсегда.
Жизнь в доме Верресов вообще текла странным чередом. Заправлял всем хозяйством грек Никифор, которого Ифигения, будь его воля, поставил бы разве что привратником, да и то поостерегся бы сговора с ворами. Все, не исключая и Верреса - старшего, прекрасно были осведомлены о сомнительных делишках домоправителя, который в сговоре с поваром потихоньку распродавал перекупщикам припасы из кладовой, громко сетуя на мышей и прожорливость челяди. Рабы при этом чувствовали себя не менее вольготно, некоторые неделями могли шататься по субурским кабачкам и, по слухам, даже озоровали на ночных улочках, обтрясая поздних гуляк на свой страх и риск. Хозяин был на удивление нетребователен для нобиля - пока его худо-бедно кормили, сносно одевали и можно было отыскать десять различий между таблином и свинарником, всем все сходило с рук. Но как только Никифор чересчур увлекался своим доходным предприятием, так, что это начинало сказываться на господском столе, а на хозяйский зов откликалось одно эхо, все менялось так стремительно, будто чья-то властная рука переворачивала песочные часы. Жестоко битый Никифор вспоминал, что ему вообще-то положено блюсти порядок и начинал свирепствовать по поводу и без, распродавал кого попало, покупал бездельников похлеще предыдущих, а потом в какой-то момент выяснялось, что дела идут по-прежнему.
При всей неприязни, которую Ифигения испытывал к Гаю Верресу, он не мог отрицать, что тот, в отличие от отца, вполне был способен навести порядок недрогнувшей рукой. Веррес - старший же относился ко всему стоически, так что Ифигении однажды довелось стать свидетелем весьма занятного разговора. Дело было в очередной период просветления, когда все рабы во главе с домоправителем старательно изображали почтение и усердие. Молодой хозяин высказал намерение сослать Никифора на виллу к мельничному колесу, и Ифигения мысленно зааплодировал этому решению. Однако же его родитель, неспешно потягивая вино (на сей раз не мнимо-цекубское, а настоящее), возразил:
- Пусть живет.... От него хоть ясно, чего ждать. Может, когда-нибудь наворуется и перестанет, а ставить на его место нового - все начинать сначала.
Ифигения обомлел от такой вопиющей безалаберности, в его понимании никак не приличной отцу семейства. В его понимании всякий должен был знать свое место, и это касалось не только распоясавшихся рабов, но и самих хозяев. Если владельцы, наделенные не только правом, но и обязанностью судить и карать проступки своей двуногой собственности, пренебрегают своим прямым долгом, чего можно ожидать от челяди?
Потому-то он тяжко приживался в этом перевернутом с ног на голову мирке, пытаясь жить по правилам, усвоенным в доме Секстия, что было подвигом сродни Геркулесовому - соблюдать требования, которых не существовало, быть хорошим рабом у неправильных хозяев. Прочие сторонились Ифигении, видя в нем подхалима и наушника, хотя тот пользовался у молодого Верреса не большим доверием и приязнью, чем тот же прохиндей Никифор. Близость к молодому хозяину будто накладывала на Ифигению незримый знак вроде тех, что чертят на дверях зараженных домов во времена морового поветрия - не влезай, себе дороже! Поэтому он лишь молчал, смотрел и слушал, но если бы он осмелился поделиться с кем-нибудь своими размышлениями, вышел бы философский трактат не хуже Платонового "Государства" . В окружении Гая Верреса был и человек, способный оценить изящество суждения независимо от того, из чьих уст оно исходит, но, вот незадача, Ифигения на дух не переносил Гортензия. Тот был "неправильным" нобилем, пожалуй, даже худшего толка, чем молодой Веррес. Ифигению неизменно коробила доброжелательная манера Квинта, в которой тот обращался со своими и чужими рабами. Это было чем-то почти противоестественным, чего Ифигения себе объяснить не мог, а потому предпочитал опасаться. Любимчик Гортензия, белокурый Левкипп казался ему то совершенным дураком, то счастливчиком - он - то никогда не сталкивался с беспричинной хозяйской жестокостью, сродни той, что понуждает ребенка обрывать крылышки и лапки у безобидной букашки. Левкипп обожал своего хозяина явно и неприлично, увиваясь вокруг Гортензия, как громадная овчарка у ног какого-то буколического пастушка. Ифигения и Веррес, умей они читать мысли друг друга, удивились бы своей солидарности - обоим идиллические отношения этой парочки казались возмутительными, хоть и в силу различных причин.
А еще Ифигения со стыдом вспоминал, как Веррес впервые показал другу свою новую вещь.
- Какой красивый парень. Ожившая статуя...
- Несколько поебанная, правда, - со смехом ответил Веррес, - но ты прав, он похож своими формами на статую... хочешь глянуть? Ифигения, а ну разденься.
- Да не надо... как ты его назвал? Ифигения?!
- Ну да.
- Неужели его так зовут?
- Теперь так.
- Мда. Повезло ж тебе, курос калон, - с непонятным выражением лица сказал Квинт, и это больно резануло Ифигению. Два греческих слова, означавших "прекрасный юноша", напомнили ему о том, что никакая он не Ифигения, и ему вообще-то всегда нравилось его настоящее имя... К тому же Ифигения сразу понял, что этому юному нобилю тоже нельзя доверять - он ведь сказал совсем не то, что думает. А думал он - "парень, как это печально, что твой хозяин злой и глупый, и никогда не оценит тебя по достоинству".
Ифигения сильно преувеличивал свою проницательность, разумеется...
В силу того, что хозяева проводили все больше времени вместе, Ифигении приходилось все чаще сталкиваться с Левкиппом, и это тоже очень смущало его затюканную душу. На Левкиппе словно не было печати рабства - Ифигения ни разу не замечал, что Левкипп хоть немного боится своего хозяина. Хотя относится к нему с должным почтением.
- Он тебя что, не даже не лупит? - не выдержал он однажды.
- Нет, - сказал Левкипп. - А за что?
Ифигения уставился на него с недоумением - он-то давно понял, что "за что?" - это вопрос не для раба. Бить могут и ни за что - попал под горячую руку, и все, с хозяина же никто не спросит, почему он лупит свою живую собственность. Хочет - и лупит.
- Ну так, - продолжал Левкипп, - по щеке смазать может иной раз, но ведь не больно совсем... И не за дело, а так, когда настроение дурное.
Ага, подумал Ифигения, вот это уже похоже на то, как должно быть...
- И часто у твоего хозяина дурное настроение?..
- Часто, - спокойно ответил Левкипп. - Он у меня чувствительный, а делом занимается трудным. Риторикой, вот. И очень уж много он ею занимается... иной раз до того, что голова заболит... А кому ж хорошо, когда голова болит? И еще он очень волнуется всегда за это дело, за риторику свою... Когда что-то не выходит у него - аж до слез. Злющий, красный, слезы градом - лучше не подходить...
Ифигения некоторое время раздумывал над услышанным: для него удивительно было, что римский нобиль может так себя мучить. Его-то Веррес ничем таким не занимался и вообще делал только то, что хочется и на что ума не надо.
- А меня еще и папаша моего колотит, - вдруг неожиданно для себя горько пожаловался он, - Будто я виноват, что его сынок его разозлил!
На деле-то такое у римлян происходило часто: наказывали не провинившегося сынка, а его раба. Что уж там, дети - обычные дети - как правило, привязываются к своим живым игрушкам и пусть не страдают, но все же им нехорошо из-за того, что любимой зверушке причиняют боль, которой та не заслужила. Но папаша молодого Верреса по недоумию так и не догадался, что сыну совершенно все равно, больно Ифигении или нет...
- Ну, у нас так не водится, - сочувственно сказал Левкипп. - Валерий у нас наказывает того, кто заслужил. Квинта вообще чаще бьют, чем меня.
- А за что его бить-то? - язвительно удивился Ифигения. - Он же такой милашка, небось и учится лучше всех, и не грубит никогда старшим...
- Он не грубит. Но иногда как скажет - Валерий и не знает, что ответить... У Квинта язык очень хорошо привешен, - бесхитростно объяснил Левкипп, - ну и умный он очень. Бывает, посмеется над кем, а тот и не сразу поймет, что он смеется... Но Валерий понимает. Ну, во всяком случае, непочтительность чует. А где это видано, чтоб пацан тринадцатилетний так язык распускал?.. Ну, у Валерия тут разговор короткий - за шкирку, на лавку и розгой по заднице...
Ифигения пару раз наблюдал ту же сцену меж старшим Верресом и младшим - и его очень радовало это действо, поэтому и раздражало сочувствие в голосе Левкиппа - тот и впрямь жалел своего юного хозяина.
Теперь Дион проводил с четырьмя подростками куда больше времени, чем раньше - после уроков сопровождал их на Марсово поле и вообще куда угодно, если только они не возражали против его присутствия. А если возражали - прощались и исчезали в толпе на Аргилет, вот и все.
В тот день Веррес с утра, с начала занятий, был мрачней старика Харона. Желтые глаза угрюмо глядели в одну точку, казалось, он не слышит обращенных к нему слов и сам не расположен открывать рта. Скорчившись и ощетинившись, сидел он на своем месте - не тронь меня!
Диону показалось, что у мальчишки стряслась беда, и он деликатно оставил его в покое. По взглядам остальных, убегающим, прячущимся, понял, что ребята знают, все знают...
На Марсовом поле Рыжик, зыркнув на Верреса, махнул рукой и ушел драться на тупых мечах. Обычно Веррес тоже с удовольствием предавался этому занятию, он был ловок, силен, подвижен и дрался зло, другие мальчишки, даже старшие, опасались вставать с ним в пару. Но сегодня Веррес остался безучастным к глухому звону учебного оружия. Крассу и Сенатору, кажется, лень было нынче возиться с мечами, и они остались сидеть на лавке чуть поодаль от Верреса. Красс выглядел равнодушно-замкнуто, Сенатор же с тревогой покашивался на Верреса, ежащегося на краю скамьи.
Диону хотелось как лучше. Не всякий мальчишка сам сможет рассказать о своей беде...
- Гай, что с тобою сегодня?.. - тихо спросил он, стараясь не обидеть подростка участием.
- Со мной? А что со мной? - удивился Веррес.
- Ты... - Дион запнулся. "Грустен" и "печален" никак не шло к Верресу. Скорее он выглядел мучительно ищущим ответ на какой-то нехороший вопрос. - Ты как будто чем-то озабочен.
- Разумеется, - ответил Веррес, - Я думаю, где бы раздобыть три сотни сестерциев.
- Три... сотни?!
Однако! Немалая сумма для четырнадцатилетнего мальчишки! Да и для вполне взрослого учителя Диона тоже!
- Гай... зачем они тебе?
- Дион, ты дурной или притворяешься? - оскалился Веррес, - Как думаешь, ЗАЧЕМ?!
- Ты... ты что, должен кому-то?.. Но как...
- Должен, дорогой учитель, должен. Да еще как должен. А не отдам нынче - ох что будет!!
- Да кому же ты должал?
- Да проиграл я их, понял, нет? - рявкнул Веррес. - Про-иг-рал! Понял теперь?!
Дион привстал от удивленья, но тут же снова бессильно осел на лавку, веснушки так и выпрыгнули на побледневшем лице... Один из худших проступков римского мальчишки. Один из сильнейших пороков взрослого. И его ученик Гай Веррес... в четырнадцать лет...
- Гай, ты... ты играешь в кости?..
- Нет, в салочки, - ухмыльнулся тот.
Дион смотрел в злющие, сейчас брызжущие расплавленным золотом, бессовестные глаза юнца и не знал, что сказать...
Придумал наконец, что сказать...
- Гай. Я дам тебе триста сестерциев. Если ты пообещаешь мне, что вернешь долг - и никогда больше не сядешь за игру.
И вдруг - вот уж гром с ясного неба! - подал свой тихий голос Красс.
- Пойдем, Веррес, я дам тебе три сотни и не потребую с тебя никаких обещаний...
Дион словно с той стороны Стикса смотрел на то, как два мальчика - две тени - поднялись и ушли куда-то. Куда?.. Что это было?.. Почему так потемнел мир вокруг?..
Диона спас Сенатор. Он сидел на солнышке, по-детски оседлав деревянную лавку, и глядел на учителя с сочувствием. Сенатор будто на поводке держал солнце и не отпускал его из темнеющего мира. Дион сморгнул. Да. Солнце светит по-прежнему. Все хорошо.
- Квинт... Давно ли Гай Веррес играет в кости?
- Давно.
- И отец его не знает?
- Может, и знает, да ему наплевать.
"Не может быть!"
- А вы-то, - вскипел Дион, - ты, Метелл... он же друг ваш... и вы позволяете ему предаваться пороку?! Ты ведь умница, Квинт, ты знаешь, к чему ведут кости...
- Знаю, конечно. Но запретить Гаю делать то, что он хочет, можно лишь одним способом. Убить его.
- Так, так... А Красс? Откуда у Красса-то... триста сестерциев?! Или больше?! Он тоже игрок?.. Никогда не поверю, что маленький Красс может получить в свое распоряженье такую сумму от отца или брата!
- Нет, Красс не игрок.... Как ты мог подумать...
- А что же...
- Просто, - Квинт говорил о чем-то совершенно ясном, само собою разумеющемся, - к Крассу липнут деньги.
- Что?.. Как это?..
- Откуда ж я знаю, как. Боги знают, - улыбнулся Сенатор. - Но это так. Потому они у него всегда есть. А если нету, но нужны - то появятся.
- Сейчас у него есть три сотни?!
- Не знаю.
- Если нет - откуда они появятся? С неба свалятся?! Что ты морочишь мне голову, Сенатор?.. - Дион сам не заметил, как назвал мальчика по прозвищу, хотя обычно себе такого не позволял.
- Ну, я не знаю. Может быть, Красс действительно сядет за кости, выиграет Верресу эти три сотни и уйдет. Не станет ни играть дальше, ни пытаться выиграть больше, так что игроком Красса не назовешь. Просто позовет к себе нужную сумму, и все.
- Квинт. Что за сказки ты мне рассказываешь?
Квинт Гортензий - сейчас стройный тринадцатилетний подросток с точеной надменной рожицей - вдруг нахмурил брови:
- Я умею лгать, учитель, и даже лучше, чем многие, но тебе лгать не стал бы. Мне жаль, что ты не ценишь этого, действительно жаль...
- Квинт, но должен же ты понимать, что в твой рассказ трудно поверить!
- Во многое трудно поверить - а оно происходит...
- Спорить не стану, ибо ты прав, - признал Дион.
- Мы же давно знаем, что к Крассу деньги липнут, - улыбнулся Квинт, давая понять, что не обижен, - Тут уж кому что дано. С Рыжиком вон оружие дружит. Словно он сын самого Марса. Верно же?
Дион покосился туда, где Метелл повергал в пыль вот уж третьего противника. Верно...
- А я, например, слышу.
- Что слышишь?
- Всё, - улыбнулся Квинт, - Ну, или слишком многое. Больше, чем остальные.
- Не понимаю, о чем ты. А из всех твоих способностей выделил бы, пожалуй, удивительную память...
- Да не память это! Просто я слышу, понимаешь? То, что слышал, я запоминаю и могу вызвать в памяти в любой миг! То, что написано, я запоминаю как все, если не хуже.
Дион потряс кудлатой головой. Все это надо было обдумать... дома... в тишине... над свитком....
- Ну хорошо, - тихо сказал он потом, - К Крассу липнут деньги. К Метеллу - оружие. К тебе звуки. А к Верресу что... липнет?
- Как что, - буркнул Квинт. - Неприятности...
Дион кивнул, не заметив, что вот сейчас-то Сенатор солгал ему.
А точней, не дал настоящего ответа.
"Сенатор загадывает загадки... Главная его загадка для меня - эта его тесная дружба с Верресом. Но я не хочу сейчас размышлять о Верресе - слишком сильно он расстроил меня сегодня. Этот парень, мне кажется, уже порочен настолько, насколько может быть порочен ребенок его лет. И мне очень грустно осознавать, что я не могу ему помочь, да и не нужна ему помощь от меня, какого-то жалкого грека-грамматика, на уроки к которому он ходит, я убежден, лишь потому, что на них ходит Сенатор.
Меня очень сильно заняло, что же именно Сенатор имеет в виду с этим своим "я слышу"... Вроде бы он сказал, что его удивительно цепкая память - это не то, что я думаю, и отлично запоминает он лишь то, что слышит, но не то, что прочтет. Странная особенность... Читает он много, но то, что слышал, может повторить дословно, а что читал - действительно как все. Может, понимая прочитанное чуть лучше, чем Красс и куда лучше, чем Рыжик... Кстати, пишет Сенатор на удивление дурно, в простых словах лепит глупые ошибки. Этого не должно быть, если мальчик много читает. Еще загадка. Он словно бы не доверяет письму, не любит им заниматься. Его стихия - то, что звучит, может быть, буквы на табличке или пергаменте кажутся ему мертвыми?"
Рыжий был в том замечательном возрасте, когда руки и ноги больше мешают, чем служат, и урон домашней утвари от его неуклюжести был постоянный. Однажды он умудрился расколотить даже маску какого-то древнего Метелла, и находчивый Квинт предложил обмазать глиной рожицу приятеля, чтобы незаметно заменить разбитую маску новой, благо, фамильные черты были налицо.
Ночами ему снились недоступные гетеры, невинные соседские дочки и мраморные статуи пышных Афродит. Парень пачкал простыни своим семенем и мечтал о мужской тоге, бессильно сжимая костлявые кулаки. Днем он скрипел зубами от школьной скуки, а потом как угорелый носился по Марсову полю на мокром коне, ожесточенно дрался тупыми мечами, жадно хватался за ручки тяжеленных гирь или пытался переплыть Тибр, зажав под мышкой здоровый булыжник и отчаянно загребая одной рукой, сопя, то и дело выплевывая воду - тот же самый мальчик, которому недоставало смелости пригласить в кладовку кухаркину дочку. Метелл - отец держал своих чад в чистоте и простоте, так что Рыжику оставалось терпеливо ждать бракосочетания, и тогда уж вкусить радостей плоти с законной женой, а не со смазливой рабынькой или мальчиком для удовольствий. У Квинта был Левкипп, Красс, кажется, пока что не думал ни о женщинах, ни о мужчинах, а Веррес, напротив, не знал никаких ограничений. Он спокойно и просто рассказывал о своих походах в Субуру, наверное, так Улисс повествовал о своем нисхождении в царство мертвых: кому - ужасное приключение, кому - обыденное дело. Каждый раз у Рыжика язык чесался напроситься с ним, но в последний момент благоразумие брало верх, и Метелл привычно поворачивал домой. Он так и не решился бы на посещение этой человеческой клоаки, если бы Гай сам не пригласил их с собой, всех троих, Рыжего, Квинта и Красса. У Марка мигом нашлись срочные дела дома, и если бы Квинт тоже нашел причину не пойти, конечно же, Рыжий отказался бы тоже, но тот согласился почти сразу - наверное, его давно мучило острое любопытство. Успокоив совесть тем, что идет оберегать Квинта, он нырнул вслед за Вересом в лабиринт переулков, стараясь держаться так, будто бывает здесь каждый день.
Здесь, против ожидания, не расхаживали среди бела дня эмпузы и ламии, кровавые лужи не стояли между домами и даже нищих куда больше было на Аргилете, чем здесь - последнее, впрочем, было вполне объяснимо, там они работали, а здесь жили. У таберн стайками собирались оборванцы всех возрастов, обсуждая насущные вопросы и набивая рты жареным горохом или лепешками, от которых за десять шагов несло пережаренным маслом, под ногами у них вертелись чумазые дети и шавки, выклянчивая подачку. Местные обитательницы от десяти лет и до потери товарного вида сидели на порогах домов, завлекая всех желающих рискнуть кошельком и здоровьем. Старухи же предпочитали ремесло гадалок или торговлю амулетами, молодым нобилям в спину так и летели предложения ублажить или поворожить.
Рыжий проходил мимо, не замедляя шага, хотя внутренне весь трепетал, как гончая перед началом охоты. Все его ночные фантазии сейчас как никогда были близки к осуществлению - подходи, выбирай, пользуйся! И все же Метелл не решался остановиться и вступить в разговор с какой-нибудь из волчиц помоложе и посимпатичнее. На глазах у Квинта делать это было отчаянно неловко, и не потому, что Метелл мог опасаться несдержанности малыша Сенатора, напротив, он был уверен, что уж от Квинта-то никто ничего не узнает. Но стыд сравниться в своих страстях с Гаем, которого Рыжик не раз осуждал в глаза и за глаза, удерживал его вернее привязи.
-Господин! - чернявый мальчишка схватил Рыжего за край плаща. - Господа! Зайдите к моим сестрам! Не пожалеете!
Тот не сразу решился перевести взгляд с продавца на его товар. Девушки были совсем взрослые, лет по двадцать, но юный возраст вероятных клиентов их нисколько не смутил. Они смотрели на Рыжего, нескладного и веснушчатого подростка так, как если бы он был сенатором в тоге и при благородных сединах, и ему это несказанно льстило.
-Они такие же сестры, как и девственницы, - буркнул Гай, разглядывая девиц, как домовитая хозяйка - кусок мяса на крюке. Волчицы и в самом деле были совершенно друг на друга не похожи. За все то время, что Рыжик поедал глазами всех мало-мальски привлекательных особ женского пола, он уже успел выяснить, что больше всего ему хотелось бы пощупать дородную, пышную девицу, и одна из волчиц была воплощенной мечтой неудовлетворенного юнца. Ее большая грудь слишком откровенно выпирала из выреза, чтобы Метелл стал рассматривать лицо девушки, но он не мог не отметить, что она была такая же рыжая, как сам он, с венком из увядших роз на растрепанных волосах - неожиданное и будоражащее сходство. Вторая, маленькая, смуглая и тощенькая, смотрелась как мальчик, ряженый в женское, и Рыжик, удостоив ее лишь беглого взгляда, вернулся к созерцанию бюста ее подружки. Первое правило любого покупателя - не проявлять слишком явного интереса к товару - было забыто и попрано. Пацаненок снова затормошил неосторожного прохожего:
-Зайдите, господа! Зайдите, у нас чисто, и есть вино...
-Сколько? - Рыжик бы сгорел со стыда, но так и не решился бы спросить, а тон Верреса был таким будничным, будто речь шла о покупке пирожка с требухой. Цена оказалась вполне приемлемой, даже у Метелла, не избалованного родительской щедростью, нашлось достаточно монет, чтобы не идти дальше, а шагнуть через запретный порог, увлекая за собой волчицу... Он с сомнением оглянулся на малыша Сенатора, опасаясь, что на его мордочке будет написано возмущение или, еще того хуже, отвращение к поступку старшего товарища. Наверняка, Квинту еще было невдомек, что не дает Рыжику спокойно спать по ночам, и все же он смотрел с каким-то доброжелательным любопытством то на девушек, то на их названого братца, то на своих приятелей. А впрочем, ведь у Верреса есть Ифигения, а у Квинта - Левкипп, так может, я тут второй дурак после Красса-то, подумал Рыжий вдруг, и ему стало неловко. Борода ведь скоро попрет, а я...
-Берешь? - деловито спросил у Рыжего Гай. - Соображай, меня люди ждут, некогда.
-Беру, - тупо согласился тот, сам не веря своим ушам, будто кто-то другой буркнул в ответ Верресу вместо него.
-Вам будет много удовольствия, господин! Мои сестры все уме...
-Пошли, раз тут дело решенное, - Гай сделал шаг вперед, но Квинт не торопился последовать за ним, и Рыжика это почему-то испугало. Неужели он собирается... тоже?
Всякие сомнения в этом рассеялись, когда Квинт ступил за ним в обитель порока через выщербленную надпись "Пр...т", выложенную из речных камешков. Комнату разделяла лоскутная занавеска - за ней, несомненно, было такое же низкое и узкое ложе, как и на этой половине. Рыжая взяла Метелла за руку и потащила было за собой, но он протестующее мотнул головой:
- Подожди, а...
Он надеялся, что Гай заберет Квинта с собой, однако Веррес то ли обиделся, что приятели его так неожиданно покинули, то ли вправду спешил, и всяко дожидаться не стал.
- Созомена за ним присмотрит, - правильно поняла его сомнения волчица, и чернявая заулыбалась, мол, не сомневайся, так и будет.
- Он еще маленький, - тупо возразил Рыжик.
- Вот она и присмотрит, как бы чего не вышло. Пойдем.
Пыльная занавеска мазнула его по лицу, жесткий край ложа врезался в голень, не понадобилось сделать и шага, чтобы оказаться лежащим на жиденьком тюфячке рядом с девушкой.
- Первый раз? - спросила она мягко. Рыжий открыл рот, чтобы сказать "Ничего подобного", но в горле пересохло, и он просто кивнул. Протянул руку, смахнул с ее головы венок - почему-то казалось очень важным прежде всего избавиться от него.
- Как тебя зовут? - спросила волчица, и из-за занавески эхом отозвалась ее подружка, обращая тот же вопрос к своему... подопечному.
- Квинт, - одновременно прозвучало в ответ, и Созомена по ту сторону занавески засмеялась вместе с Квинтом - маленьким, а Квинт - большой решился опустить ладонь на грудь своей рыжей. Ему казалось, что он сопит так громко, что слышно даже на улице. Волчица осторожно передвинула его ладонь так, что пальцы Рыжего скользнули под край ткани, и мягкая округлость девичьего тела оказалась у него в пригоршне. Он оловянными глазами смотрел на свою руку у нее за пазухой, не осмеливаясь ни на что большее и понимая, что выглядит настоящим ослом.
- Поиграем в морру, славный? - дурачилась невидимая Созомена, а рыжая ободряюще улыбалась, и он неловко сунул вторую руку куда-то вниз, нащупывая подол, но угодил на сразу на голую ногу, дернулся вверх - и коснулся заветного женского места, обалдевая окончательно.
- Просто так неинтересно, тогда уж давай со ставками, - отозвался Квинт, очевидно, задетый тем, что его считают совершенным ребенком. Рыжий понимал, что должен сейчас не прислушиваться к чужой болтовне, а делать то, о чем так давно и мучительно мечтал, но голоса за занавеской помогали отвлечься и побороть неловкость. Он двинулся вперед, ловя губы своей случайной подружки, она привычно повернула голову, помогая им не столкнуться лбами.
- Будто у тебя и деньги есть? - удивилась чернявая. Рыжая повела плечами, заерзала, неприличное подобие столы сбилось у талии, открывая все прелести, и Метелл сухо сглотнул, когда девушка провела босой ступней по его ноге снизу вверх.
- Есть. А что есть у тебя? - продолжал дразнить свою няньку Квинт, и в это мгновение Рыжему хотелось бы иметь хотя бы десятую долю его самоуверенности. Однако самый большой страх неопытного мальчишки "а вдруг не встанет?" был успешно преодолен - торчало у него колом, хоть котел вешай, и волчица одобрительно пробежалась пальцами по его мужеству прежде, чем потянуть Рыжика между своих широко раскинутых коленей.
- "Хочешь, я тебя на сдачу целоваться научу?" - пропела Созомена и засмеялась. Рыжая с улыбкой беззвучно повторила за ней слова уличной песенки и потерлась всем телом о мосластую тушку своего Квинта, безмолвно поощряя быть посмелее. Она раскинулась под парнем, будто испытывая - ты сильнее, ты вооружен самими богами, что же ты, возьми меня, завоюй...
- Да я и сам умею, - хмыкнул Сенатор. Стряхивая дурацкое оцепенение, Рыжий снова взялся за ее грудь, кажется, слишком сильно, потому что волчица с укоризной чуть покачала головой, и он, ослабив хватку, принялся тискать ее и гладить, привыкая к новому восхитительному ощущению женской плоти. Рыжей определенно нравилось, и самое странное, что это нравилось и ему самому, хотя, казалось бы, было в большей мере удовольствием для нее.
- Не верю, покажи, как! - потребовала Созомена, и за занавеской стало тихо, во всяком случае, Рыжий не слышал ничего, кроме собственного шумного дыхания и стука сердца. Он только сейчас сообразил, как нелепо выглядит в перекрученном плаще и измявшейся рубахе, нависая над почти обнаженной девушкой, и принялся яростно сдирать с себя одежду, поднявшись на колени в изножье постели. Волчица тем временем тоже распустила плетеный поясок и сбросила на пол ненужные тряпки. Она раскрыла Рыжему объятия, и он уже сам, уверенно и даже немного рисуясь, лег на нее, поцеловал, потом все же сообразил приподняться на локтях.
- Руки, руки-то куда, маленький мальчик!.. - зашлась хохотом чернявая - очевидно, Сенатор, несмотря на нежный возраст и хорошие манеры, проявлял куда большую резвость, чем его старший приятель. В мечтаниях Рыжий видел себя властным и жестким, а вот сейчас, когда ощущал рядом настоящую женщину, такую податливую, такую мягкую, желал совсем иного. Хотел трогать ее, целовать, не торопясь получить свою награду за мужскую доблесть, и не было причины отказывать себе в такой малости - девушка довольно жмурилась, ластилась, и Рыжий чувствовал себя не то Ахиллом, не то Геркулесом, могучим и желанным всякой, хоть царевне, хоть волчице.
-Что же ты раньше не сказала, что боишься щекотки? - безо всякого раскаяния в голосе посетовал Квинт и, судя по смеху Созомены, снова взялся за прежнее. Рыжая, похоже, уже давно не боялась ничего, потому что решительно стала подталкивать Метелла к себе, намекая, что не худо было бы от обещаний перейти к делу. Он тем более не имел ничего против, к тому времени уже окончательно справившись с неуверенностью, и отважно окунулся в жар ее тела.
-Раз такое дело, давай я тебя тоже пощекочу, чтобы по-честному! - потребовала Созомена, но, судя по возгласу Квинта, принялась щекотать его явно не за бока или пузишко. Квинт-большой и Квинт-маленький опять зазвучали в унисон, вздыхая и постанывая, один - в поте лица трудясь над женщиной, второй - млея под ловкими пальцами, завладевшими его мужеством. Перед внутренним взором Рыжего все причудливо переплелось, поплыло, размазалось пестрыми пятнами увиденное и воображаемое - он и Рыжая, Квинт и Созомена, он и Квинт... Вот это было уже слишком для распаленной, истомившейся плоти Рыжика, и он громко вскрикнул, оповещая весь белый свет о своем первом мужском триумфе. За ним в голос охнул и Квинт - он пока что мог похвастаться лишь овацией, но для не по летам бойкого мальчика и это было весьма недурно.
-Заходи в другой раз, славный, - захихикала неугомонная Созомена, - еще поиграем!
Рыжий вспомнил, что всем весом лежит на девушке, и усилием воли заставил себя сдвинуться в сторону - блаженная усталость накатила как-то разом, вызывая необоримое желание погрузиться в дрему. Может, чернявая и рассчитывала, что молодые господа покинут волчиц немедленно, уступая место следующим посетителям, но он не мог и не хотел бороться с истомой. Рыжий благодарно привлек к себе волчицу, прижимаясь губами к ее щеке, солоноватой от выступившей испарины, и закрыл глаза, заново привыкая дышать медленно и размеренно.
Он пролежал так совсем недолго, замерев на грани между сном и бодрствованием - во всяком случае, когда Рыжик снова открыл глаза, Созомена еще не закончила перечислять игры, которым могла бы обучить Квинта. Поскольку время от времени она взвизгивала на полуслове, Рыжий заключил, что тот продолжает ее то ли целовать, то ли щекотать, и волчица в совершенном восторге от его смелости.
-Оставайтесь до утра, - предложила рыжая, завлекающе поглаживая своего новоиспеченного мужчину по бедру. - Если хочешь, пошлем Акинфа в таберну за едой, а вино у нас есть.
К тому времени Рыжий опомнился в достаточной мере, чтобы снова потерять голову от ее близости и доступности. Конечно, нечего было и думать о том, чтобы провести здесь ночь, но еще час ничего не решит. Они будут дома вовремя, и ни Метелл Капрарий, ни Валерий Мессала ничего не узнают об их неподобающем поведении. У Рыжего было слишком мало денег, чтобы угощать девиц, да и голод, пробудившийся в нем, был совсем иного рода, так что он решил после набавить монету-другую за усердие, и снова подмял под себя волчицу.
Идею с трапезой тут же подхватила Созомена, а Квинт оказался более щедр и уступчив. Пока Рыжий снова уподоблялся Сизифу, с сопением и рычанием взбираясь на вершину, на которой никому не суждено было удержаться дольше нескольких ударов сердца, мальчишку отправили за мясной похлебкой и лепешками. Когда рыжая парочка, помятая и довольная, возникла из-за занавески, Квинт уже чинно возлежал у стола, а волчица вдумчиво кормила его виноградом, отщипывая от кисти по ягоде.
В комнатушке было уже почти совсем темно, пришлось затеплить лампу, освещавшую разве что столешницу, и на стенах тут же причудливыми фресками задрожали густые тени. Созомена хватилась, что пируют без цветов, притащила осыпающийся розовый венок и напялила его на Квинта, роняя лепестки прямо в миску с едой. Сенатор, полусмеясь-полувсерьез, сказал в ответ благодарственную речь, потом Акинф подал рыжей тростниковую флейту, и пока та играла, Квинт читал волчицам греческие стихи, чеканя строки, а Созомена, расчувствовавшись, шмыгала носом... Рыжий с музами близкого знакомства не водил, поэтому просто тискал украдкой пухлую коленку флейтистки, тянул сильно разбавленное скверное вино и понимал, что еще никогда в жизни не был так счастлив.
Благовоспитанный сын почтенных родителей, он еще ни разу в жизни не напивался до скифского состояния. Наверное, у него точно так же кружилась бы голова и подгибались ноги, как сейчас, когда они с Квинтом, наконец, трогательно распрощались с волчицами и неспешно побрели вниз по темной улице. Говорить ничего не хотелось, да и не требовалось.
Рыжий спохватился, когда в лицо ему потянуло речной свежестью. Он напрочь забыл, с какой стороны привел их в Субуру Веррес, будто проделал весь путь с завязанными глазами, а у двери волчиц еще и дал повертеть себя кругом на одной ножке, как в детской игре.
-Знаешь, Квинт, - промолвил он как можно увереннее. - по-моему, мы вовремя не свернули. Надо вернуться.
-Давай, - охотно согласился тот. - Рыжик... мы же не заблудились?
В голосе Квинта звучала вполне понятная тревога - наверняка, родители их уже хватились. Рыжего настигли запоздалые угрызения совести. Мало, что нарушил прямой отцовский запрет, потащившись в Субуру, мало, что блудил с непотребной девкой, так еще и младшего за собой поволок! Квинт, конечно, славно провел время в обществе Созомены, но вряд ли бы это порадовало его матушку.
-Скоро будем дома, - успокаивающе отозвался Рыжий, хотя не имел ни малейшего представления о том, где они сейчас находятся. От того, что приятели поднялись по улице и свернули, дело не поправилось, пришлось снова топать обратно и попробовать свернуть в другую сторону. Рыжему и днем-то все эти кривые улочки и переулки виделись неотличимыми друг от друга, а при лунном свете казалось и вовсе невозможным найти какие-то приметы, чтобы снова и снова не проделывать бессмысленный путь по кругу. Правда, когда Квинт и Рыжий прошли по одной и той же улочке в четвертый не то в пятый раз, Рыжик с удивлением понял, что узнает пьяных нищебродов у таберны и осла, привязанного прямо к чьей-то двери. Постепенно ему удалось припомнить, что здесь же днем они проходили с Верресом, а потом и определить правильное направление. К тому времени Квинт уже еле поспевал за долговязым дружком и то и дело спотыкался на ровном месте. Он, конечно, не жаловался, и Рыжий до последнего колебался, прежде чем крепко взять его за руку - не обидится ли, что с ним обращаются, как с ребенком? Но Квинт лишь тихонько вздохнул, на мгновение прижавшись лбом к плечу Рыжего, и тот покраснел от смущения. Так, за ручку, они сделали еще круг, потом как-то само собой оказались возле скособоченного алтаря на перекрестке, а оттуда уже легко нашли дорогу в знакомую часть города.
Чем ближе становился дом Квинта, тем отчетливее у Рыжего бежал холодок вдоль спины, и окончательно впасть в уныние после такого замечательного приключения ему не давала лишь теплая ладонь дружка в его руке. Конечно, отец уже посылал к Крассу и Валерию справиться, у кого до глухой полуночи засиделось его чадо, и легко догадался, что оба Квинта куда-то запропастились вместе. Коль скоро тихуша Красс давно уже сладко спал в своей постели, значит, затеяли что-то, заслуживающее крепкой выволочки. Рыжий бросил быстрый взгляд на бредущего рядом Сенатора. Если его и беспокоило отсутствие вразумительного объяснения, то только из-за Квинта. Заморочить голову Метеллу Капрарию было не всякому маститому оратору под силу, так что Рыжий давно распростился с попытками обмануть отца - сильно мешал предательский румянец.
-Между прочим, ее зовут Руфилла, - вдруг сказал Квинт.
-Кого? - не понял погруженный в тягостные раздумья Рыжий.
-Ну её.
-А-а.
-Пойдешь туда еще?
У Рыжего запылали уши, так живо ему припомнились давешние удовольствия - хоть поворачивай и немедленно беги за добавкой.
-Может, как-нибудь, - беззаботность далась ему плохо. - Да я и не найду их там - это же критский лабиринт.
Рыжий небезосновательно опасался, что Квинт сейчас попросит взять его с собой и в следующий поход к волчицам. Отказать было бы неловко, водить его к девкам - невыносимо стыдно. Они оба понимали: если Рыжик и не отыщет жилище мнимых сестриц, то с легкостью найдет им замену. Любознательность Квинта была вполне объяснимой, но если бы с подобным предложением к Рыжику подкатились его собственные братья, он с полным сознанием своей правоты надрал бы им уши за распущенность
-Нет, - вздохнул он немного погодя, - не пойду.
-Почему?
-Это... приятно, но... нехорошо. Понимаешь? - в это мгновение Рыжий почти ненавидел Верреса, для которого не существовало ограничений и запретов. Он знал, что поступает правильно, но это мало скрашивало выбор в пользу пресной добродетели.
Квинт понимал, и поэтому лишь с со вздохом пожал лапу приятеля:
-Тогда и я не пойду.
Как и ожидал Рыжик, их уже искали. Запыхавшийся раб, на которого они наткнулись уже у самого дома, доложил: благородный Мессала разослал прислугу по ближним улочкам, а сам вместе с Метеллом - старшим принялся выколачивать из Левкиппа правду, которой раб не знал. Поскольку бедняга не смог дать внятного ответа, Семпрония заподозрила что-то совсем ужасное и теперь в печали. Квинт окончательно увял, понурился, но все же постарался идти быстрее, хотя только что думал, что не сможет ускорить шаг, даже если ему в затылок будут дышать фурии.
Когда мальчики вступили в атрий, Квинт не успел и рта открыть, как старший Метелл уже встретил сынка такой внушительной затрещиной, что того аж шатнуло. Рыжик не возражал бы, если бы отец молча лупил его и дальше, ничего, что на глазах у Мессалы и его домашних, лишь бы только не спрашивал, где их с Сенатором носило среди ночи. Убедительно соврать Рыжему не удавалось даже по куда более невинным поводам, а уж сейчас, когда он знал за собой вину, уши у него предательски горели заранее.
Валерий одобрительно кивнул, когда за первым могучим подзатыльником Капрарий отвесил сыну и второй - у него аж пальцы зудели навесить по шее пасынку, поставившему с ног на голову весь дом, но, как учтивый хозяин, он не стал отвлекать общее внимание от гостя.
- Где был? - вопросил Метелл, сочтя, что уже сделал достаточно, чтобы пробудить память Рыжего, если та в столь поздний час уже дремала.
- А-а...
- Не слышу!
- Мы это... ну мы...
- Говори по-латыни.
- Заблудились! - выпалил Рыжий первую мало-мальски подходящую причину, запоздало понимая, как же нелепо она звучит вслух.
- Не первый день от Аргилета до Палатина ходите, небось, колею уже вытоптали, по ней бы и вышли, - отец всегда позволял ему как следует запутаться в собственном вранье, чтобы Рыжик потом сам взмолился о пощаде, не в силах быстро выдумывать все новые и новые отговорки.
- Там телега с камнем перевернулась, на той улице, мы в переулок пошли, хотели обойти, а Квинт говорит - дальше направо, а я - налево, и мы налево свернули, но потом поняли, что не туда, вернулись, смотрим - совсем другое место, - столь связный ответ удался Квинту-большому только потому, что по большей части был правдой. Рыжему казалось, будто его заставляют ходить по канату на потеху публике и он, жалкий, взъерошенный, с нелепо растопыренными руками, сейчас все же обрел относительное равновесие.
Метелл Капрарий смотрел на сына без гнева, пожалуй, даже добродушно. Своего Рыжика он полюбил, едва лишь поднял с земли согласно обряду. И бить его не хотел, но справлялся с собою, ибо был настоящим квиритом. И потому Квинт получил свою первую порцию розог в семь лет, как и положено. Рыжика и бить-то было не за что, кроме того, что он очень неохотно усваивал школьную науку, но Метелл-старший узнавал в нем себя, и рука у него дрожала. Сейчас Капрарий колебался - то ли порадоваться, что парень вырос и перестал быть до обидного простодушным, то ли возмутиться тому, что паршивец осмеливается прилюдно лгать в глаза отцу. Семпронию, кажется, объяснение Рыжика вполне успокоило, она даже подошла к своему ненаглядному чаду и опустила ладонь на его плечо - бедный мальчик, устал, измаялся... Сам парнишка так и вытянулся в струнку, губы чуть приоткрыты, готов в любой момент подпеть приятелю. А Мессале, так тому уже просто скучно, вон, сейчас зевнет - сдохни от зависти, Сцилла.
- А потом стемнело, - Рыжий не был уверен, что ему следует продолжать, и не рухнет ли он сейчас вниз под свист и улюлюканье. - Мы долго кружили, пару раз спрашивали дорогу, но толку все равно не было, нам все в разные стороны показывали, вот и получилось так.
В одном Капрарий был уверен - таким смышленым его Квинт-тугодум сделался от дружбы с малышом Гортензием. Иногда Метеллу-старшему казалось, что он прямо-таки слышит его голосок из уст Рыжика.
- Дубина, - вздохнул он, для острастки еще раз приложившись ладонью по взъерошенному затылку сынка. - Вроде ж не совсем дурак, так ведь и умные не такие...
Рыжий повинно склонил голову, чтобы отцу было удобнее бить, и уставился на собственные башмаки, не смея поднять глаз. Ему очень ярко представлялось, как отец сейчас спросит у Мессалы вожжи и примется гонять непутевое чадо по всему атрию.
-Пошли домой, - вдруг бросил Капрарий, чувствительно толкая Рыжика кулаком промеж лопаток. - Пошли, пошли, не трусь. Со мной не заблудишься.
Мессала, конечно, полагал Квинта Метелла пареньком небольшого ума, но не настолько же, чтобы заблудиться в трех кварталах. Однако, если уж отец Рыжего признал, что подобное возможно, остается только посочувствовать родителю и посмеяться над сыном - только как-нибудь попозже, если охота не пропадет. Валерий все же не удержался и зевнул, заслужив неодобрительный взгляд Семпронии.
Кажется, будто все только и ждали, пока кто-то подаст знак заканчивать с этой нелепой историей, так что вскоре Рыжик уже снова плелся по ночным улицам, стараясь соразмерять свой широкий шаг с походкой отца.
Рыжий был ни жив, ни мертв, его переполняли стыд и недоумение, ведь он знал, что заслуживает наказания, и не понимал, почему отец сделал вид, будто поверил в нехитрую ложь. Наверное, так ощущало бы себя мелкое божество, которому удалось надуть Юпитера Капитолийского - непонятно, то ли гордиться собой, то ли ожидать, что сейчас прилетит по голове молнией. Квинт знал, как должно правильно поступать в его случае, сам бы поступил так, и то, что отец вел себя иначе, почти пугало его. В конце концов, он все же не выдержал и беспомощно сказал в спину Капрарию:
- Я соврал.
- Я знаю, - спокойно отозвался тот.
Рыжик окончательно растерялся - да что же такое? Ни упрека, ни затрещины, ни вопроса, где же его носило на самом деле?
- Тогда... почему? - ему не хватало слов, чтобы выяснить, почему родительский гнев до сих пор не пал на его буйную голову.
- Потому, что когда мой сын лжет при свидетелях, я не могу допустить, чтобы его в этом обвинили, - Метелл-старший зябко поправил плащ. - Потому, что это мой сын, - пояснил он, опережая вопрос, вертящийся на языке у Рыжего. - Понял, дубина?
Капрарию показалось, что он слышит, как скрипят мозги под рыжими вихрами, решая неожиданно сложную задачку.
- Я должен всегда знать правду, Квинт. Чтобы спасти тебя или наказать, уж чего там потребует польза дела. С другими - как хочешь, но мне врать не смей.
- Я... Я понял теперь.
- Ничего ты не понял, - вздохнул Капрарий, отвешивая ему подзатыльник, который Рыжик принял едва ли не с ликованием. - Милиарий ты мой, ослище... Придем домой - шкуру спущу. У девок, небось, были?
-Угу, - расцвел маковым цветом Рыжий, - только... Валерию не надо, хорошо?
- Пусть из своего сам правду вытрясает, мне тебя хватает с лишком.
Рыжему ужасно захотелось в благодарность обнять отца, как бывало в детстве, но внезапное смущение сковало его, и он даже не мог промямлить в ответ, как рад, что признался, и как благодарен, что его поняли. Поэтому только шумно, с явным облегчением вздохнул, но отец и без слов обо всем догадался - ведь знал своего Рыжего, как облупленного - и легонько сжал его плечо.
- Все равно выпорю, - проворчал он почти ласково.
- И за дело!
- Иди, иди, чудище...
Ну а где в то время был Гай Веррес?.. О, в таком месте, что нищий лупанар, куда завели Рыжика с Квинтом их священные жезлы, показался бы рядом с ним храмом Весты... И был он там не один.
Когда Рыжий как раз плюхнулся рядом с Руфиллою, а Квинт предлагал ставки, Веррес опрометью мчался на Аргилет, к месту встречи... о, знали б они, с кем!
Неподалеку от дома Диона поджидал его, стоя во все чернеющей вечерней тени, тихоня Марк Красс. Веррес коршуном налетел на него, тот отшатнулся.
- Принес? - хрипло от тревоги и бега спросил Гай.
- Не достал, - коротко, но вовсе не виновато отозвался тот. - Не выгорело.
- Блядь, сучья ты блядь, Марк!.. Вот ведь засада...
- Не смей ругаться. Идем, я их тебе отыграю.
- Оххх.
Веррес размышлял меньше мига - выхода у него не было.
- Тогда шагай же, Красс, умоляю, быстрее. Час подходит.
Марк без слова ускорил шаги.
- В Субуру идти? - спросил он, - Я должен вернуться домой, пока не стемнело. А то врежут, понимаешь ли.
- Врежут ему. Знал бы ты, что будет со мною, если не отдам этим ребятам долга.
- А тебе я сколько раз говорил, да и Квинт, и Дион - не садись за игру.
- Срал я на Диона вашего!..
Гай трясся, как одержимый - даже Квинт никогда не видел его таким. И у него были на то основания...
По извечной своей наглости сел он кинуть кости с морячками. Во всяком случае, их соленые, маловнятные речи были несомненно речами тех, кто больше времени проводит на палубе, чем на суше, у многих - это он заметил уж потом - были изрезанные парусной веревочной снастью ладони - но мозолей от весел не было ни у кого. Да и одеты они были... обычный матрос из Остии таких мореходов за важных господ примет.
"Да и принимают", - вдруг сказал Гаю его дух-покровитель. - "И тем - особенно самым разбойникам - во сне снится попасть на корабли этих ребят..."
Все они были молоды, а вожаком у них был парнишка-грек лет ну двадцати... таких парней Гай обычно в любой толпе безбоязненно плечом сдвигал с дороги, коли мешались... Но не этого. Хотя совсем не был он страшным - по сравнению со всякими субурскими циклопами и прочими сатирами... да что там, по сравнению с ними он был прекрасен! Бывают такие волосы, в которых словно запутались блики солнца, а уж глаза у него были молодой крапивы зеленее, и держал он себя так весело и свободно, что любоваться да и только. "А туника у него дороже твоей", - снова шепнул Гаю дух.
- Ах, барашек какой! - засмеялся он, завидев Гая за игорным столом, - Золотое руно само пришло к аргонавтам, да, римский мальчик?..
Сразу исчез и особый матросский говор, и деланная неотесанность. Именно поэтому Гай в кои-то веки - ведь не боялся он ничего и никогда (лишь одной вещи боялся...) вдруг ощутил, словно ему снегу набили за шкирку. Ну да вот еще! "Гай, стой, на дурь ведь прешь!" - неслышно вскрикнул дух. Но Гай тем и отличался от обычных римлян, что умел давать духу такого "пинка", что тот уж не пищал...
- Я барашек, ты баран, - буркнул он. - Коли золото с медью путаешь...
Тот лишь расхохотался, обнажая зубы - крепкие, белые, молодые. Казалось, что их у него больше, чем у всех.
- Ну что, кинешь со мной?.. - спросил он.
Гай кинул. За тем ведь и пришел. И еще кинул. И еще. Вот и прокидался на три сотни.
И сказали ему - где же?.. Нету?.. Что ж, снизойдем к юности глупой, подождем три денька. Придешь, принесешь. А не принесешь - своей молоденькой задницей заплатишь, а ты ж как думал?.. А не придешь - заплатишь подороже. И не думай, что не найдем, благородный римский мальчик - я же вижу, что ты благородный. Наших ребят слишком много в Городе. Даже средь ваших рабов... Мало ли что, но до мужской тоги не доживешь ты...
И Гай, у которого было точно такое же, как у этого парня, а вовсе не римское сердце, сразу понял, что лучше - прийти и отдать. Денариями или жопой - все лучше, чем жизнью. Ему даже в голову не пришло сказать отцу обо всем этом - он отца уже не считал даже дорогим, достойным внимания предметом, шел сквозь него, как сквозь занавеску, если тот стоял на пороге...
... Встретили их с Марком довольным хохотом:
- О, гляньте-ка, никак братишку привел, чтоб побыстрей расплатиться?.. Нас ведь тут четверо, и впрямь, вдвое скорее выйдет!..
- Привет тебе, - вдруг сказал Красс, безошибочно определив, к кому обратиться.
И они ошеломленно притихли - тут никто никого не приветствовал, просто приходили и садились к столам, по которым стучали кости.
- И тебе, братишка, - ухмыльнулся вожак, он единственный будто не был удивлен.
- Ты ошибаешься - я не брат ему, - Марк почувствовал, что здесь не называют никогда и никаких имен. - Я пришел за тем, чтоб попросить тебя: позволь нам отыграться.
- Ты его маленький любимчик, да?..
- Я его друг.
Гай был смущен - может, первый раз в жизни (по нему, правда, не сказать было). Марк то ли вовсе не чуял опасности, то ли действительно не боялся этого веселого морячка.
- Ах вот что, - протянул тот, но веселье в глазах сменилось острыми огоньками, - Друг. Ну, дружбу не уважить недостойно. Садись. Ну, садись, синеглазый... Вишь ты, вы и впрямь на братьев непохожи...
Марк спокойно сел.
Гай только и сумел что встать за его спиною, как можно более грозно сверкая на здоровенных парней глазами - хотя... пошел бы Метелл Марса пугать...
- Кинешь со мной? - спросил моряк. - Только должны-то вы, так что условия - мои. Первым - ты. Я ставлю сотню, вы - его жопу. Идет?..
Упомянутая Гаева жопа аж сжалась от страха.
- Идет, - сказал Марк. - Давай. Да перемешай...
Ему протянули мешочек с костями. Красс легонько покачал его в горсти, будто взвешивая...
Кости гулко грянулись об дубовую столешницу... Гай не мог на них смотреть - и не смотрел. Смотрел, вытянувшись, как стебель тростника, прямо перед собою. Ни дать ни взять, новобранец в карауле, показывающий центуриону, сколь ревностно службу несет.
Кто-то из маловажных морячков не выдержал:
- Ловкач-то! Одиннадцать!...
Вожака могла спасти только "венера" - двенадцать, и он это знал. Но не смутился. Приказал одному из своих:
- Собери, подай...
Он вообще, казалось, не держал мешочек в руке - сразу и метнул, Гай не успел даже попросить Венеру, чтоб ему не помогала.
- Ах, ёб твою, четыре...
- Сотня есть, - отметил Красс.
- Да ясно... Теперь я первый. Ставка поменялась. Теперь я сотню, а вот попка будет твоя, синеглазка... На, перемешай-ка.
Теперь Гай нашел в себе силы смотреть, что происходит на поле битвы - и обратил внимание, что моряк будто бы поглядывает на руки Красса. А на что было глядеть - тот и не гремел этими костями до полуночи, как многие делают, пару раз встряхнул мешочек да и подал сопернику.
В этот раз моряк не торопился метнуть - несколько мгновений помедлил... не иначе, богов призывал?.. Что Красс не призывал никого, Гай уверен был точно. Красс опер голову на локоть и ждал.
Грохот.
Гай услышал довольное рычание парней.
- Десять! Ты, собери, подай синеглазке...
Теперь было опасно. Марка - и его задницу, но Гай действительно сомневался, что лишь его - могли выручить первоначальные одиннадцать или "венера". В этот раз Марк бросил быстрей, чем все ждали... Гай прикрыл глаза... и открыл, когда услышал удивленно-оскорбленный вой моряков.
Одиннадцать!!!
- Что ж, - а вожак нисколько не волновался - ну конечно, не ему в прогаре жопу подставлять... - Вторая сотня ваша, любит вас Фортуна...
Ах подлец, в бессильной злобе подумал Гай, хотя и дурак. Не верю, что так - впрямую назвав божество - можно сглазить чужую удачу... Свою - да. Легко.
- Послушай, - снова сказал Марк тихо, любезно, - А третья-то ставка?.. Про задницы наши забудь - видишь, что получается.
- Да забыл уже, - сказал моряк. Судя по лицу его, судя по улыбке без оскала, ему самому было до жути любопытно, что ж за дела тут такие, - Вот что, малыш. Третья ставка будет такая... третьей сотни мне не надо, не нужна она мне нахуй, я на нее местным крысам сыра куплю, не жаль... Ты согласен сыграть на чью-то из вас жизнь (сами там выберете между собою) - а с моей стороны - на любую услугу, любому из вас, до достижения вами совершеннолетия или после... Но - только одну?
Жизнь?.. Гай словно не понял этого слова сразу. И не осознал предложенного выбора...
Красс же...
- Согласен.
Теперь тишина тут была как при самом священном таинстве, когда знаменья все ждут...
Моряк нарушил ее, самолично собрав со стола кости и сложив в мешочек...
Гай стрельнул глазами туда-сюда, ища возможности для убийства, бегства... Ага, дохлый пес скорей убежит, чем они.
- Бросай, - моряк подал Марку мешочек. В этот раз не упомянув про синие глаза.
Марк не бросил, а будто б просто высыпал костяные кубики из мешка, как крестьянка навозные лепехи из корзины.
Гай чуть не оглох от воя - словно Юпитер их всех - кроме одного - молнией в жопу поразил, подумал он.
"Венера".
Марк смотрел на моряка. И даже стал собирать кости со стола, складывать...
- Будешь бросать? - спросил он.
- Нет, - сказал моряк. - Понял уже... Кому из вас я должен теперь?...
- Ему, - бросил Красс, - мне ни к чему.
- И впрямь, - сказал моряк, - похоже, что тебе, парень, когда-нибудь будет должен весь народ римский...
- Это было очень весело, - вдруг сказал Красс, - только я уж домой пойду, мне завтра в школу рано вставать... Всем вам доброго здоровья...
- И тебе, парень, - серьезно сказал вожак, но, когда Гай собрался было за Крассом, успел подняться и взять его за плечо:
- А ты погоди... Сядь, поговорим, выпьем опять же...
Марк - это Гай заметил - на него не оглянулся. "Как и ты никогда на него не оглядывался", - дух положительно успел оправиться от пинков.
...Через некоторое время Гай шел по Городу пьяненький и довольный новым и весьма ценным знакомством. Более того - в кои-то веки его душу переполняли весьма поэтические виденья. Так уж здорово, так захватывающе рассказывал ему молодой моряк (теперь он представился - звали его Гераклеоном) про зелень Сицилии и критские скалы, про свой корабль с пурпурными парусами...
- Может, махнешь с нами, барашек?.. У нас веселее... У нас ты стоишь только того, чего стоишь... и если ты не трусишка и не дурачок, ты будешь богат. Да и любая девка на берегу будет твоя.
- Вы пираты, я понял, - тихо сказал Гай в ответ на это. - А как же Рим? Рано или поздно вас перестанут терпеть...
- Мы не боимся Рима... Я родился на корабле. Что сделает мне на море какой-нибудь ваш неповоротливый консул, которого шатает на палубе?.. - пьяно хохотал Гераклеон. - Чтобы ты знал, нам уже случалось ловить ваших гордых магистратов - чтоб их семьи выкупили их. Перед возможностью прогуляться в царство Нептуна прямо с борта они дрожали... и никакие легионы не пришли по воде, чтобы выручить этих трясущихся толстяков...
Гай не был уверен, что он врет.
- Но я-то римлянин, - сказал он, - стоит ли мне становиться пиратом?
Гераклеон хлопнул его по плечу так, что едва не сшиб со стула.
- Какой ты римлянин! Или я ничего не понимаю в людях, или ты ничем не лучше меня! Как тебя звать-то, римлянин?..
- Гай Веррес, всадник.
- Ооо, далеко ж ты пойдешь с таким именем... Консул Боров.. И потом, римлянин приходил с тобою и поспешил готовить уроки, он-то хочет чем-то тут стать. А ты шляешься по кабакам и дуешься в кости...
Гай потемнел лицом. И подумал, что Гераклеон, кажется, во многом прав...
Закат дрожал над Городом, как пурпурные пиратские паруса, а Гай шел и думал: а славно было бы действительно бросить все да и податься на вольный, веселый, беззаконный корабль... и жить опасной разбойничьей свободой. Это бы ему и впрямь подошло...
Если б не то, что держало его в Городе крепче соленого каната, что держит корабль на якоре.
Квинт...
В марте 655 года, в праздник Либералий, Веррес-старший надел на сына мужскую тогу. Причем сделал это с безмерно усталым видом. Честно говоря, он и не помнил, пора ли это сделать - но Гай утверждал, что ему уже 17. Крассу надели тогу в этот же раз, Рыжик уже носил ее.
Гай приврал насчет возраста. Они с Квинтом Гортензием родились в одном и том же году, только Гай поздней весною, а Квинт летом, и Гаю было пока только 16. Но ему очень хотелось быть хоть на чуть-чуть старше Квинта - чтоб чувствовать себя более уверенно рядом с этим болтушкой, который стал умным уже до полного неприличия.
Вдвоем - если не считать рабов - отправились они на виллу Верресов под Тибуром. Семья Квинта только обрадовалась - а то ведь совсем зарылся парень в свитки, пусть прогуляется, покатается верхом, подышит не римским смрадом, а чистым воздухом. Даже матрона Семпрония уже вполне доверяла Гаю Верресу - в гражданской тоге тот смотрелся вполне солидно, когда заявил, что отец отправляет его на виллу, "чтоб поглядел, как там и что". А Валерию Гай и без того нравился больше пасынка.
И первые три дня на вилле парни провели просто чудесно - носились верхом, даже поохотились (с двумя колченогими от старости псами и безуспешно), купались в пруду и вино пили когда хочется, а не когда положено. Вечерами снова вскакивали в седла и неслись - прямиком через чужие поля - в Тибур, где за два вечера обошли три наличных кабака, в одном задолжали (спасибо Гаю), во втором ввязались в драку (опять же благодарность Верресу, мужу взрослому, солидному), в третьем же насвинячились так, что потом им казалось, что не они ехали домой верхом, а кони ехали на них. До полудня потом провалялись, охая и требуя от Левкиппа и Ифигении вина, вина и еще вина, а там и сподобились на посещение соседней виллы - сосед, только узнав, что на Вересову виллу явился хозяин, пусть и молодой, тут же прислал с рабом приглашение на обед.
- В клиенты набивается, - небрежно сказал Гай, и Квинт с удивлением глянул на него. Никогда не замечал за ним ничего похожего... Да и зачем всадник к всаднику в клиенты-то пойдет?.. Ладно б Веррес-отец был значительно богаче Веттия и имел серьезный голос в сенате... так ничего подобного. Педарий, нищеброд и эта вилла-развалюха... Скорее, это приглашение было просто добрососедским, ну, может, с некоторой надеждою, что Веррес когда-нибудь что-нибудь сможет сделать для Веттия в Городе, не больше...
- У этого Веттия, - сказал Гай, пихнув Квинта локтем, - дочка - что надо. Но мне в прошлое лето не дала, поганка. Убежала к себе на двор, да еще и язык показала...
- Сколько ж ей лет?
- А Приап ее знает. Лет двенадцать ей тогда было...
А обед получился тот еще. Узнав имя юнца, которого молодой Веррес привел с собою, Веттий - по нему видно было - чуть к богам не воззвал. Вроде бы юный гость - нобиль из достойнейшего рода, с другой стороны - мальчишка, не носящий тоги. Квинт даже понял, в чем его затруднение - о боги, что за деревенщина! В Городе никто не затруднился бы таким вопросом. Квинт повел себя так, как обычно вел в компании взрослых людей - безукоризненно-вежливо, нисколько не подобострастно, со спокойным достоинством - ему, в отличие от Веттиев (и Верресов, к слову) было вполне уместно держать на высоте честь своего рода.
Квинт вскоре перестал смотреть на лица других гостей - разве что вскользь. Ничего в этих физиономиях не было, что б могло задержать его взгляд. Он слушал. Но и слушать вскоре наскучило. О местных успехах на почве пахоты и свиноводства он слышать не хотел, а голоса у них были... в общем, на такие темы только такими голосами и рассуждать.
Весь следующий день Квинт упорно валялся на ложе и читал - или просил Левка читать ему - привезенные с собою книги. Лишь к вечеру Гай растормошил его поехать покататься.
Они были уже довольно далеко от виллы, когда внезапно - отец-Юпитер рассердился на Минерву за то, что не так посмотрела - собралась гроза. Гай вовремя вспомнил, что недалеко есть сарайчик, сооруженный пастухами.
Сарайчик был как всегда по весне - там охапками лежало старое прелое сено, но от ливня он укрывал неплохо. Парни легли на это сено, подстелив свои плащи... и, может, сказалась усталость от непривычных ежедневных гулянок, но Квинт тут же задремал под хлещущие снаружи звуки ливня. Гая, лишь он взглянул на посапывающего Квинта, тут же тоже сморило.
Гаю снилась Веттия, как никогда, сговорчивая и покладистая, и он вовсю лапал ее тугую попку и целовал ее ладную грудку, а девчонка, против обыкновения, не отбрыкивалась и не пыталась вернуть на место задранный подол. Неприятности начались, когда Гай завалил ее на стог сена, улегшись поверх разгоряченного девичьего тела. Сухая трава категорически отказывалась поддерживать переплетенную в объятиях парочку, к тому же без конца вертящуюся с боку на бок, и с каждым движением они проваливались все глубже и глубже, а сверху их все плотнее и плотнее засыпало сеном. Гаю это было все равно - он почти добрался до самого сладкого, бедра Веттии крепко охватили его талию, девчонка хныкала от нетерпения, выгибаясь и по - кошачьи жмурясь, но едва он пристроился поудобнее, как она окончательно утонула в клеверной бездне, оставив парня наедине с неутоленным желанием. Гай выругался, застонал и проснулся - хотелось до боли.
Первое, что он увидел - это лицо Квинта, близко, на расстоянии поцелуя. Потом Гай обнаружил, что тот лежит под ним с раскинутыми коленками - точь - в точь, Веттия! - и вид у него такой, будто Квинт сейчас разревется.
-Ну у тебя и шутки, Гай! - Гортензий торопливо высвободился, откатился, вскочил на ноги, сплевывая и попеременно вытирая рот то одной, то другой ладонью.
-Я не шутил, - пробормотал тот. - Мне просто хорошее снилось. Про девчонку, - пояснил Веррес, окончательно просыпаясь и смачно потягиваясь.
Квинт скорчил гримаску и сделал небрежный жест, так хорошо известный Гаю, будто отметая его нелепую болтовню:
-У тебя только одно на уме.
-Что же делать - в салочки мне уже давно не интересно, - Веррес вытянул из волос свисающую на лоб травинку, зажал ее в уголке рта и раскинулся на сене, закинув руки за голову и лениво жмурясь. Квинт всегда отличался большой деликатностью в подобных вопросах, и не жаловал, когда Гай обстоятельно рассказывал дружкам, что, где, как и с кем он в очередной раз проделал. Из - за этой сдержанности можно было думать, что Гортензий и вовсе девственник, хотя Гай был уверен - по меньшей мере, с белобрысым Левкиппом у него что - то было в любом случае. Он усмехнулся, припомнив, как Квинт отфыркивался, и пожалел, что не был в ясном уме, когда свершалось столь знаменательное событие, как поцелуй с Квинтом, а теперь вот не мог восстановить в памяти всех подробностей. Проще всего было бы сгрести Квинта в охапку, опрокинуть в сено и повторить, неторопливо, со вкусом.... Воображая себе эту картинку, Гай даже задышал чаще, и Квинт вскинул на него недоуменный взгляд. Веррес успокаивающе улыбнулся - мол, я все еще о девчонке.
-Прекрати на меня так смотреть, - строго сказал Квинт.
-А как я смотрю? - заинтересовался Веррес.
-Как будто хочешь завалить.
Эта идея с каждым мгновением нравилась Гаю все больше и больше, оставалось удивляться только, как она не пришла ему в голову раньше. Однако подойти к ее осуществлению следовало со всем тщанием и осторожностью. Ну, допустим, он и впрямь воспользуется своим преимуществом в силе и тем, что Квинт от неожиданности не сразу начнет сопротивляться. Пусть даже удастся заставить его подчиниться, уговаривая или запугивая - ведь если Квинт вздумает нажаловаться, не поздоровится обоим. А что потом? Ведь после такого он больше не подпустит к себе Гая, да что там, небось, и смотреть в его сторону не захочет. Верресу же заранее казалось, что одного раза будет недостаточно, что он снова захочет быть с Квинтом, а значит, нужно сделать так, чтобы дружок не просто перетерпел, зажмурившись, пока он станет над ним пыхтеть.
Квинт, между тем, перебрался поближе к выходу, выставил наружу ладонь, ловя в пригоршню дождевые капли, мазнул по лицу, смывая остатки дремы - и у него все это получалось так изящно, словно он нарочно красовался перед Гаем. Но нет, с ним не пройдут все эти грубые шуточки и прозрачные намеки, как с уличными мальчишками, которые перестают ломаться после первой затрещины или оброненной в ладонь монеты. Гай вздохнул - негромко, но тяжело - Квинт вопросительно оглянулся через плечо, и у Верреса аж в животе свело от желания немедленно его облапить.
-Надо же, оказывается, есть девица, по которой вздыхает Гай Веррес, - с улыбкой прокомментировал Квинт его сопение.
-Есть одна, - осторожно отозвался тот, понимая, что получил возможность завязать разговор на волнующую его тему, а там, боги дадут, и перейти от слов к делу.
-Наверное, и впрямь что - то особенное, - Квинт сел рядом, обхватив руками колени. Смотреть ему в лицо снизу вверх почему - то оказалось очень приятно, но Гаю этого было уже мало. Он ухватил дружка за плечо и потянул обратно на сено, укладывая рядом с собой, спокойно и властно, будто имел на это право. Квинт, не усмотрев в этом жесте ничего для себя опасного, снова раскинулся рядом, мимолетно улыбнувшись Верресу, сосредоточенному, как понтифик на жертвоприношении.
- Почитай мне стихи, - вдруг потребовал Гай, и Квинт недоуменно приподнял брови. В самом деле, что-то особенное, если Веррес даже возжаждал поэзии, которую обычно именовал кривляньем. - Сафо читай.
- Ты же не любишь их, они слишком бабские...
Квинт послушно начал, сперва с улыбкой, но потом со все большим выражением, он просто не мог читать плохо, даже в таких необычных условиях:
- Кажется мне тот богоравным - или...
Он сбился с дыхания, когда Гай деловито взял его за коленки и раздернул их в стороны.
- Ты что?..
Было и без того понятно, "что", но Квинту казалось: если Веррес скажет это вслух, то сам поймет, как нелепо, как ужасно его намерение... Квинт приподнялся на локтях, нелепо отползая куда-то назад...
...но уползти, уйти, сбежать от Верреса можно было разве что в царство Плутона.
И сразу после всего, что произошло дальше, Квинт даже пожалел, что не сделал этого. Наверное, стоило... потому что теперь он не знал, как жить.
Он даже забыл, как его зовут. Ну, не то что забыл... но его собственное имя казалось ему теперь чужим и далеким именем другого мальчика. Который никогда не был на этой вилле, а может, и с Верресом никогда не дружил. И уж точно не мог извиваться, как в припадке "священной болезни", когда его свободнорожденный друг присасывался к его "дружку" что голодный теленок к вымени, и набивал себе рот его "орехами"...
Гай же, порою бросая дело, приподнимался на руках и глядел Квинту в лицо. Он был слишком малоотзывчив на чужое, чтоб понять, что видит перед собою лицо человека, которому, может, и хорошо, да ничего хорошего. Гай просто любовался - Квинтова рожица, слишком красивая и часто слишком уж надменная - не трожь! - была красной, осклабленной, блестящей то ли от пота, то ли от слез, то ли от всего вместе, слишком проницательные глаза опустели, устремясь вверх, но не к богам, а к вонючим и почерневшим клочьям соломы, которой было крыто их временное убежище.
И Гай знал - что бы ни ляпнул Квинт потом - правда известна. У тебя елда торчала, когда я ее лизал?
Да.
А когда я свою тебе - как отмычку в ржавый замок - совал - твоя торчала?
Да.
Вот и все.
Квинт, давно уж лежавший на животе, с бедрами, дрожащими от судорог, вдруг приподнялся на локтях. Глаза его словно вместе со слезами выплеснулись до дна - так глубоко они запали в почерневших глазницах.
Гай спокойно валялся, ждал, пока он придет в себя. От того, что выебли, никто еще не умирал. Разве что продрал целый легион... но так уж высоко даже Гай не оценивал свои возможности.
Самому ему было так хорошо, что он под угрозою смерти не смог бы выразить этого словами. Он был ближе к Квинту, ближе с Квинтом, чем всегда. И тот был с ним... так же.
Гай знал это. Да и Квинт, похоже, знал... он и не взвизгнул ни разу, они как-то сразу этак крепко сколотились и долбились в это гнилое сено целую вечность - в мире и согласии...
Мутные Квинтовы глаза наконец перестали блуждать по стене сараюшки и скосились на Гая... и опять налились вдруг слезами. Да что ж такое!..
Впрочем, стало понятно, почему, едва лишь Квинт разлепил как-то враз усохшие, слегка полиловевшие губы:
- Гай... а кто я... теперь?..
- Чего?... - Гай отвел с Квинтова лба свисающую прядь, чтоб видеть и левый глаз - но смотрит ли он куда не туда?.. Да нет вроде.
- Кто я?... Парень? Девка?.. Я не знаю...
- Дурак ты, - ответил Гай.
- Мне... не должно было... быть... так хорошо...
Квинта затрясло, аж зубы заклацали.
Гай не понимал, в чем дело. Если б на свете нашелся кто сильней, чем он, и вздрючил бы его, он не лязгал бы зубами. Он бы сказал - что ж. Значит, так?.. Ну ладно... Пока что.
Любопытно, а что будет, если еще подразнить плаксу и неженку Квинта?
И Гай, старательно повышая свой голос до писка (получилось так, словно старая охрипшая шлюха в Остии признается в любви юному матросу) , простонал строчки Сафо:
- Невинность моя, невинность моя, куда от меня уходишь? - Уже никогда, уже никогда к тебе не вернусь назад я!..
И тут Квинт ударил его.
Да как сильно и хлестко! Рыжикова выучка... но чтобы Квинт... Гай не ошалел ни на миг - ибо удар был такой, чтоб заставить заткнуться. Успешно. Гай тоже перевернулся на живот, чтоб кровь из разбитых губ и носа не текла в горло... Отлично, Сенатор. Я понял, что тебе нравится, и понял, на какой грани ты стервенеешь.
У крови был сладкий вкус. Гай потом удивлялся, когда другие говорили ему, что кровь - солоновата. Он был уверен, что только у них с Квинтом такая кровь... Квинтова была слаще. Он не раз уже убедился в том задолго до этого случая. Когда зализывал его царапины, словно собака. Квинт не понимал, зачем это, отпихивал его голову, но вкус его крови Гай распробовать успел.
Однажды Гаю показали диковину на птичьем дворе - утенка, который признавал за высидевшую его мамашу ленивую жирную кошку. Он с несчастным видом повсюду семенил за ней, куда бы ту не звала блудливая натура, но свято исполнял свой сыновний долг и остервенело крякал, хлопая крыльями, когда шутки ради ему преграждали дорогу. В такие моменты, как ни странно, кошка чинно возвращалась к бушующему приемышу и терпеливо дожидалась, пока ему снова будет позволено сопровождать ее на таинственных кошачьих путях. Веррес не один раз вспомнил эту странную парочку, когда к ним с Квинтом крепко привязался Цикада. То есть на самом деле его звали Луций Веттий, и был он третьим или четвертым сыном Гая Веттия, которому принадлежала небольшая вилла вниз по реке. С той же преданностью он хвостом таскался за Гаем и Квинтом, хотя шансов сделаться им ровней у Цикады было не больше, чем у придурковатого утенка - научиться ловить мышей. В сущности, если бы не снисходительность Квинта, Веррес турнул бы надоедливого мальца в первый же день, как обнаружил его в прибрежных кустах наблюдающим за их шумным совместным купанием, но дружок не позволил.
Квинт знал о Цикаде больше.
Луций был четвертый, последний сын малоземельного всадника Веттия, но мог только мечтать об участи младшего, маленького, всеми обожаемого баловня семьи. Для этого он появился на свет слишком поздно и вообще случайно. Веттию вполне хватало троих наглых, вечно голодных, хищных подростков-сыновей и охальницы-дочки, которую он то и дело грозился убить, ежели не соблюдет свою честь. На что дочь вполне резонно замечала, что ее честь с приданым в виде ларя с паутиною и даром никому не нужна. Тут она, ясно дело, лукавила - мало ли охотников на дармовое женское сокровище; к ним принадлежал, к примеру, и юный всадник Гай Веррес, сынок хозяина соседней виллы, да и что греха таить, ее собственные братья. Собственно, они все то время, пока не спали, не жрали и не дрались, тратили на попытки зажать в уголке и полапать вполне созревшую сестрицу или попинать младшего братишку.
А что с ним еще делать?.. Луций был последыш, сопляк, хиляк и ничтожество. Шел ему одиннадцатый год, а по виду больше восьми не дашь, и был он из тех злосчастных детей, что в летнюю жарищу захлебываются соплями, с плачем бегут от разъяренного гусака, при свете дня спотыкаются о порог... Поначалу он прятался от братьев - чтоб не получить пинка, от отца - чтоб не схлопотать затрещину, от матери - чтоб не слышать от нее: "Иди играй, не до тебя...", от сестры - чтоб не дразнила... и прятался так хорошо и надолго, что вскоре как будто бы спрятался насовсем. Его уже не замечали, даже если он не прятался. И это оказалось куда страшней всех предыдущих маленьких бедствий...
Ему ведь было всего десять лет.
Родись он в другой семье - хоть в такой, как семья Метеллов - из него вышел бы прок, и жилось бы ему полегче. Старшие братья обижали бы его, отучая от нытья - но и грубовато заботились бы. А отец, понимая его недостатки, заранее размышлял бы, к чему его приспособить...
Папаша Веттий же думал по большей части о том, как раздать долги.
Никем не замечаемый, никому не нужный десятилетний мальчик - это даже не грустно. Это очень печально.
Он пробовал разговаривать с рабами - но и тем было не до него. Рабов у Веттия было мало, и были они голодные, вялые и туповатые от голода и работы. Он пробовал беседовать с лошадьми, собаками, коровами на лугу - но и те не обращали на него внимания. Раба-педагога у Луция никогда не было, в школу он тоже никогда не ходил - да так и рос лохматым деревенским дичком-дурачком. Разве что про богов да сказочных героев немножко знал, да и то от няньки-гречанки, у которой от старости давно все перепуталось в голове, Одиссея с Ахиллесом путала, что уж тут.
Маленькая душа, почти насмерть отравленная одиночеством, пыталась выжить как могла в этой многолюдной пустыне - как-то раз Луций взял да и принялся говорить сам с собою... Это было лучше, чем вовсе ни с кем... Семья каким-то загадочным образом услышала - и вынесла вердикт: "мальчишка-то спятил..." После этого он стал беседовать с собою еле слышно, под нос. Но оказалось, что это раздражает всех еще больше: "Что стрекочешь над душой, как цикада, пшел отсюда, полоумный!"
Так из Луция превратился он в Цикаду. А кто их замечает, цикад - звенят да шуршат, пусть хоть обзвенятся-обшуршатся до смерти... там, в траве.
Теперь он уходил от дома все дальше. В траву.
В траве, кустах, маленькой роще, на берегах болотца он познакомился со своими истинными близкими родственниками и обрел в их лице общество приятное и разнообразное. Он помогал муравьям дотащить до их строящегося дворца необходимую балку, говорил любезности благородным девицам-стрекозам, с опаской и риском для здоровья наблюдал за вражеским станом - осиным гнездом, спасал пленных из сияющих чертогов тирана-паука, пока он не высосал из несчастных все соки, зачарованно наблюдал за танцами бабочек и слушал хор собратьев-цикад.
Часто он засыпал в траве, сморенный зноем и неясной душевной болью, и всегда ему снилось, что травинки враз поднялись выше его роста, и он действительно стал цикадой, и пришел к нему братец-цикада. Его настоящий брат. И позвал на вечерний пир.
Как-то раз Цикада в своих странствиях по травам и кустам даже не заметил, что забрел дальше, чем всегда, и идет уже по чужой земле. Он и не понял, как это случилось, занятый своими насекомыми мыслями - просто вдруг сквозь зеленое качанье листвы по глазам резанула слепящая рябь, а в уши ворвались плеск и смех...
Цикада замер - этого не было еще в его мире. Золотая рябь. Шумный плеск. Звонкий смех.
Он слегка подался назад, чтоб остаться невидимым - да и зря, его не заметили, а может, не обратили вниманья - ну кто обращает внимание на цикад?.. Как-то отстраненно он подумал, что это, наверно, маленькое озеро на земле соседа Верреса.
Знакомая дрожь листвы перед глазами успокоила его. Меня все равно не видят. Я - Цикада... и я сейчас исчезну.
Но не исчез.
Его с непонятной полузабытой силой вдруг потянуло к этому блеску и плеску, шуму и смеху. Как раньше, сто лет назад, в до-травяной, до-цикадный век тянуло, наверное, к резвящимся, как жеребята, братьям...
Осторожно-осторожно Цикада отодвинул ветку, заслоняющую обзор...
...Жара в те дни стояла и впрямь невыносимая, от зноя даже в глазах синело, и мальчишки плескались в прохладном озерце, пока им не стало казаться, что они уже не говорят, а булькают. Квинт заявил, что уже чувствует, что у него отрастает хвост, как у тритона - и тут же взвыл от неожиданности, когда растопыренная лапа Гая в воде цапнула его за задницу.
- Ты чего? - Квинт, от души шлепнув ладошкой по воде, обрушил на мордаху нахала целую волну. Гай отфыркался и сказал:
- Но я только хотел его пощупать. Как он растет. Хвост-то.
- Я пошел на берег! Не хочу хвост...
Цикада во все глаза таращился на двух взрослых мальчиков. На берегу их сразу разделили свет и тень. В тень тут же забрался тот, кто жаловался на хвост, а второй, наоборот, развалился на солнецепеке...
Маленькому полусумасшедшему Цикаде, давно живущему в не совсем человеческом мире, эти мальчики тоже показались не совсем людьми. Во всяком случае, оба они ничем не походили на его прыщавых братцев. Были какие-то особенные... В них, казалось, чуточку больше, чем в людях, было всего - свободы, красоты, игривой жизненной силы... да просто радости.
Тот из них, кто казался помоложе - мальчик из тени - во всяком случае уж точно был не людской грубой породы... сложением - словно полубожонок, сын хрупкой нимфы и гибкого лесного бога. И почему на его нежной мальчишеской груди сияет человеческой искоркой золотой шарик, булла - амулет свободнорожденных римских детишек? Откуда у божественной лесной нечисти булла, да еще и золотая?
Второй, его широкоплечий и мускулистый товарищ, тоже был вроде как из сказочных кущ. Молоденький фавн, сильный, веселый и... опасный. Цикада хорошо разглядел странный, звериный, желтый цвет его глаз. Песочного цвета кудри, сохнущие на солнце, растрепались и отчаянно золотились. То же и поросль меж жилистыми бедрами... в которой виднелся уже вполне мужского размера хрен. Фавненок бесстыдно развалился на спине, гордо предъявляя свое сокровище небесам. А мальчик в тени улегся на живот, опираясь на локти - в его грациозно вытянувшемся теле чудилось что-то кошачье.
Цикада даже не признал в фавненке соседского сына - в силу возраста мало с ним был знаком...
- Гай, - сказал вдруг мальчик из тени, - тут кто-то есть.
Цикада обмер.
Точно, не простые это мальчики! Ну не слышат люди, как необычно шелестит листва, когда в ней прячется маленький жалкий Цикада!
- Где? - спросил фавненок, лениво приподнявшись на локте. Желтые глаза сузились.
- Там, - кратко ответил тот, махнув точеной кистью в точности в том направлении, где скорчился соглядатай.
- Да ну. Птица возится.
- Нет.
- А ну выходи, - приказал фавненок, уставясь словно бы прямо на Цикаду. - Выходи, кто ты ни есть! Это моя вилла, я здесь хозяин. И не люблю, когда невесть кто хоронится в кустах и пялится на меня исподтишка!
Цикада малость пришел в себя. Так это молодой Веррес... Ой-ой, что теперь будет?.. С ужасом он понял, что желтые глаза действительно смотрят на него, приказывая выползти из кустов. И немедленно...
- Тьфу, - брезгливо произнес Гай, - да это сопляк какой-то... зачуханный. Ты кто?! А, щенок?!
Одет Цикада был - и вследствие семейной экономии, и в результате своих шатаний по кустам - самым жалким образом.
- Ты раб? Сбежал?! Чей ты, тебя спрашивают?! - гремел над ним властный голос. - Ты что, немой? Глухой? Или дурак?!
Цикада только мотнул лохматой головкой в знак отрицания, и тут потерявший терпение Гай тряханул его за шиворот.
- Я...Цикада... - вырвалось у перепуганного мальчишки.
- Кто-ооо?
- Цикада... - протянул мальчик из тени. - Забавно. Цикада из Верресова сада. Будем знакомы - я Тритон из Верресовой лужи...
Его легкий, насмешливый голос неясным образом успокоил трясущегося Цикаду.
- А человеческое имя у Цикады есть? - спросил мальчик.
- Луций...Веттий... - звук собственного имени показался Цикаде чужим.
- Чегооо? - удивился Гай, - Соседский сын, что ли?.. Всадник - и такой оборвыш?.. А что на моей земле делал сын всадника Веттия? Яблоки, что ль, воровал?..
Цикада сбивчиво объяснил, что нет, нет, просто гулял... ну и как-то заблудился... наверное.
- Точно, дурачок. Меж пнями заблудился... - хмыкнул Гай. - Дать тебе как следует, чтоб отсюда до своей мызы долетел...
Цикада сжался. Побои ему были не впервой.
- Гай! - мальчик из тени снова подал голос, но на этот раз не было в нем улыбки, - Перестань. Он же маленький!
- По чужим садам шастать они все большие...
- Да прекрати ты! Двух яблок тебе для мальца жалко! К тому же, он их и не воровал...
Квинт с острым интересом, брезгливостью и жалостью разглядывал несуразное, лохматое существо, в позе которого отчетливо читались страх и обреченная покорность судьбе. Как у нашкодившего раба.
- Ну-ну, Луций Веттий, - сказал он, - ты же будущий квирит. Всадник. Негоже так трусить!
Цикада поднял на него уже мокрые от слез глаза. Ну да, читалось в них, негоже. Особенно когда стоишь напротив двух взрослых парней, которые могут сделать с тобой все, что угодно, и вступиться некому...
Квинта передернуло - таких безнадежно-отчаянных, умирающих глаз он и у рабов не видел. Маленькое существо словно бы твердо знало, что предназначено на извод. Вели ему сейчас Гай или Квинт ползать на коленях и лаять по-собачьи - будет лаять, только отпустите. Что-то в нем было от Ифигении, даром что Ифигения был рабом. И Ифигения хоть красавчик, а это... заморыш, немочь бледная. А вот в Левкиппе куда больше достоинства... Странно-то как. Ведь Цикада этот - на самом деле Луций Веттий. Не рабом родился.
Квинта и теперь уже интересовали всякие-странные вывихи человеческой природы... Гай только фыркал и диву давался - ну на что Квинту этот соседский поскребыш, на которого смотреть больно - пришибить хочется из милосердия?..
Но Гай уже умел и даже любил иногда потакать капризам Квинта. Хочется ему эту глупую и уродливую живую игрушку - пусть играется, тем более что Гаю эта игрушка ничего не стоит...И наблюдать забавно... Да и чем еще развлечься на глухой виллушке, верхом они накатались до стертых задниц, купались каждый день до синевы, винишко из погреба сосали каждый вечер, ну и то, за чем приехали, делали когда захочется... а еще-то что?
Квинт самозабвенно возился с Цикадой - рабам велел его подстричь и переодеть, болтал с ним, катал верхом на спокойном рыжем мерине, учил плавать - тот даже этого не умел...
Узнав, что в свои десять лет Луций даже букв не знает, Квинт пришел в ужас и за пару дней играючи вложил в угрюмую глупую головку латинскую азбуку, и вот уже Цикада криво и радостно карябает на песке "A, B, C..."
- Балда ты, - утверждал Гай, - вот уедем отсюда, и опять его башка не буквами, а репьями забьется...
- Ну, это мы еще посмотрим. Правда, Луций? - Квинт не звал малыша Цикадой. - Ты теперь можешь читать, а не шляться по чужим полям без цели и смысла. Есть у твоего отца книги? Нет? Ничего, я тебе оставлю пару своих...
Цикада светился и не отлипал от Квинта. Гая уже начало это и раздражать - меньше возможностей было остаться с дружком наедине... Сам он пытался сплавить липучку то Ифигении (но тот не рвался в няньки), то Левкиппу (этот, добрый малый, охотно играл с малышом в мячик или учил драться "на мечах", для чего вытесал из деревяшек пару тупорылых мечеобразных штуковин).
Гая вообще раздражал этот сопливый недоносок, но... он не мог не признать очевидного. Квинт, подобно царю Мидасу, все, что угодно, мог своим прикосновением превратить в золото, но у него это был дар, а не проклятье... Цикада за эти несколько дней словно бы даже подрос. На самом деле просто выпрямилась вечно прибитая спинка и появились первые ростки достоинства. Причесанный и умытый, он оказался вполне миловидным мальчишкой, особенно когда его глаза блестели восторгом... Он не казался больше глупым и странненьким...
Бедный дурашка Цикада.
Он просто в кои-то веки был совершенно счастлив впервые за свои десять лет. И еще очень мало знал... он всего-то изо всех сил, какие были в его маленькой одинокой душе, обожал старшего мальчишку, который был так добр и внимателен к нему. А Гая до сих пор побаивался, но... при чем тут Гай?
Цикада, как ни мало понимал еще в людях, как-то учуял ту мягкую, но непреодолимую власть, какую имеет над свирепым фавненком Квинт. И это, как казалось наивному Цикаде, и ему послужит защитой от Гая... если что.
Не знал он только того, что есть у Гая в душе такая вешка... граница, межа, где Квинтов мягкий закон перестает действовать. И всякий, кто переступит эту черту - пусть и сам Квинт - получит от Гая свое.
И еще не знал он, что вскорости сам невольно переступит эту вешку. И поплатится за это.
В тот день стоял такой же тяжкий послеполуденный зной, как тогда, когда Цикада был пойман в кустах.
Но в этот раз Гай и Квинт купались, твердо уверенные, что он там не появится. Это был умысел - после обеда малец был прочно поручен Левкиппу, учиться мечемаханию. Удивительно, но к ним присоединился и Ифигения, совсем закисший без хозяйского внимания...
Гай и Квинт остались вдвоем.
И потому купание заняло у них считанные мгновенья. Куда больше хотелось кое-кому хорошенько повозить другого по травке... такого мокрого, смешного, слегка отбивающегося...
Фавненок как раз вовсю елозил по телу дружка, уже заставил того раздвинуть ножки и добрался до горяченького, и вдруг солнечные небеса померкли. И исчезли.
Остались только огромные от ужаса темные глаза Цикады.
Откуда, какой недобрый бог пригнал сюда щенка, зачем?!
Гай почувствовал, как испуганно замер и обмяк под ним Квинт, ткнувшись запылавшим лицом в траву...
Цикада стоял с открытым ртом - наверно, прибежал сказать что важное... Левкипп попросил...
Дрожа, мальчик глядел на свое божество, которое валялось словно раб, словно девка, распластанное под Гаем, залитое его слюной... На вилле Веттия нравы были грубые, но уж это-то знал Цикада - задницу подставляют рабы. Его братья, помнится, пользовали втроем по очереди какого-то конюхова сынишку... с презрительным гоготом и тычками. Тот ревел взахлеб, а отец его в это время молча возился в конюшне с упряжью...
Квинт, да что же ты...
Словно услышав мысленный плачущий вопль мальчишки, Квинт тяжело приподнял голову - все-таки Гай еще лежал на нем - и посмотрел на искаженное ужасом и омерзением личико Цикады, вмиг ставшее серым, словно он получил смертельную рану...
Гай принял решенье почти мгновенно. Ему плевать было, что перед ним всего лишь маленький мальчик.
Он увидел. Он узнал. Он стал угрозой.
Почему-то Гай вовсе не думал ни о какой опасности для себя - главным его страхом было, что из-за этого его оставят без Квинта... Из-за этого... вонючего Цикады?! Которого все носит по кустам, все тянет подглядывать?!
Гай зверем метнулся к мальчишке, тот, в последний момент сообразив, что сейчас будет, порскнул куда-то в сторону, но не успел - жилистая, уже мужская по силе, золотистая от загара лапа сцапала его за плечо. Цикада как-то криво, царапающе скрипнул от дикой боли - Гай словно не с плотью живой, да еще такой хилою, дело имел, а с Марсом-Воителем сражался...
И тут вторая лапа сжалась на тонкой шее Цикады, и разом хлынула в его голову чернота, затопив и сияние дня, и блеск озера, и латинскую азбуку...
Квинт, подобравшись и застыв, смотрел на это - до него словно бы не вполне доходило, что происходит.
Каждый римский подросток видел чужую смерть, смерть насильственную - гладиаторов на играх, рабов иной раз... но она настолько безотносительна была к их собственной жизни... Она была - потому что так надо. Так было, так будет.
А вот смерти Цикады не должно было быть, и Квинт не мог поверить, что вот она, случилась на его глазах, и сделал это Гай. Легко, как цыпленку головешку свернул...
А Гай меж тем выпустил Цикаду - бывшего Цикаду - и тяжело осел на песок, прикрыв ладонью глаза. Он ничего не видел. В тот миг, как даже не сам он - его пальцы, сжимаясь, уловили этот тихий вскрик ломающихся позвонков, этот сладкий хруст, в глазах его красным вспыхнуло взрывающееся солнце, и до сих пор все было красно...
Тело мальчика маленьким ворохом валялось на песке. Гай сидел рядом, бормотал и мычал что-то невнятное, тер кулаком глаза.
Все это Квинт видел, уже поднявшись.
Валялось. Сидел.
Квинт подошел к воде. Тщательно смыл с себя пот и липкую, запекшуюся на солнце Гаеву слюну. Прямо на мокрое тело натянул рубаху, мягкая шерсть тут же впитала в себя лишнюю влагу. Квинт пригладил волосы.
Не то чтоб он хотел отсюда сбежать или просто заботился о своей безопасности на случай неожиданного свидетеля... просто голым, мокрым и лежа в траве он куда хуже соображал. Вот теперь - куда лучше. Перед ним - Квинт старался не думать о них "Цикада" и "Гай" - убитый свободнорожденный мальчик, сын всадника, и убийца - свободнорожденный мальчик, сын нобиля... Квинт уже знал, что семье Цикады было плевать на него. Но римскому закону не плевать на такое убийство, вот что... Можно с определенностью сказать, что ничего хорошего Гая не ждет теперь...
Тут успокаивающее действие рубахи и приглаженных волос закончилось, и Квинт задрожал всем телом, поняв наконец, действительно поняв, ЧТО случилось. До слез было жаль Цикаду, к которому Квинт уже успел привязаться. И уж до смерти жаль было Гая...
Квинт рухнул на мокрый песок, зажмурился, сжал ладошками виски... и не знал, сколько так сидел, плавая в черной мути преступления и позора... Ему было всего шестнадцать, и Гая он любил... и любовь эта, как понял он теперь, потребует за себя огромной и жестокой платы. Не все тебе играть с Гаем, не все ему со смешком выполнять твои желанья. Есть то, чего хочет Гай. Вот чего он хотел сегодня - вон, валяется...
Кроме того, для Квинта, с детства понявшего, что посягать на чудо жизни, дар богов - нельзя, преступно, безобразно - любая смерть была потрясением. Легчайшим или очень тяжелым, вот как сейчас... Квинта еще несмышленым малышом поразила и заворожила красота, вложенная дыханьем богов во все живое. Он даже помнил, как почти час любовался ничьим, полудиким котенком, который играл у них на дворе виллы, забыв даже страх перед людьми - гонял какой-то грязный клочок овечьей шерсти. Пока торопящийся по своим делам вилик Офион, казавшийся до того таким красивым, аккуратным, не пнул несчастного котенка так, что тот с писком отлетел. И стукнулся головешкой о каменную ограду, и больше его не было. И клочок шерсти еще некоторое время кружил по двору от ветра, словно приглашая мертвого, с выкатившимися глазами дружка поиграть еще. Квинт по малости лет сперва и не понял, почему котенок не бежит играть. И лишь разглядев кровавую кляксу под головой котенка, понял, почему. И до глубины души - так, что до вечера впал в оцепенение, словно это с ним так обошлись - был поражен: как?! Как так можно - взять и...
..Он не любил ходить с семьей на гладиаторские игры. Ходил, чтоб не смеялись, не обзывали неженкой, но научился в определенные моменты прикрывать глаза. Гладиаторы как люди или даже как рабы, у которых там тоже что-то есть внутри, его не интересовали - его буквально парализовывало то, с какою легкостью калечат и убивают одни других, уничтожая красоту, превращая чужую силу и гибкость в ползающее в грязном песке, вымазанное кровью уродство...
Отрезвил его хмурый голос Гая.
- Встань, помоги. За башку его, я за ноги. Взяли!..
Веррес, тоже уже одетый, успел соорудить из своего плаща что-то вроде мешка, который набил невесть где найденными камнями. И примотал этот неуклюжий узел к поясу мертвого Цикады, и они вдвоем потащили труп к воде.
Голова на сломанной шее неловко повернулась, и Квинт дернулся - изо рта Цикады выплеснулась ему на руку кровавая клякса, омерзительно горячая, будто живая.
Он убивал, я помог прятать следы преступления. Кровь на руках...
В тот вечер погреб старого Верреса пережил сокрушительный набег. Ифигению Гай выкинул пинками с террасы, Левкипп и соваться не стал - ждал развития событий. К слову, именно Левкипп косвенно был виноват в случившемся - он действительно попросил Цикаду сходить найти Квинта и сказать ему, что Ворон опять хромает... Занятый осмотром конского копыта, Левкипп крайне вежливо попросил Цикаду сообщить Квинту о неприятности - Ворон был Квинтовым любимцем, и тот, конечно, прибежал бы смотреть, что опять стряслось.
Если б Цикада успел сказать хоть слово.
Впрочем, не успел бы ни в каком случае...
Гай и Квинт лакали все подряд - старый фалерн, благородную цекубу, тускульскую молодую кислятину. Убулькивались так, что вино то и дело хлестало из них обратно - причем, кажется, вполне годное к повторному употреблению.
Некоторое время они только пили, не говоря друг другу ни слова. Наконец Гай не выдержал жалкого, трусливого Квинтова взгляда.
- Ну, чего? - спросил он грубо. - Хочешь поплакать по бедной букашке? Выйди в сад, я не желаю видеть этого бабства. Слышишь меня, Квинт, я ненавижу, когда ты плачешь! И не буду тебя уважать, если распустишь сопли из-за этого паршивого щенка!
Квинт опустил полные слез глаза.
- Тебе совсем его не жаль? - спросил он виновато. - Гай, ну правда?..