Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 1
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Шарлей любил Вроцлав. И не ожидал, что в этот раз город не ответит ему взаимностью. Станет опасным для него.
Вроцлавский тракт был многолюден, как всегда. Но люди, казалось, тянутся к силезской столице не просто, как обычно, помолиться, поторговать и поблядовать -- почему-то мерещилось, что у всех едущих какое-то приподнятое, но в то же время странно-настороженное настроение. Ну, ясно, ярмарка перед днем святого Антония, но Шарлею казалось, что дело не только в ней. Люди не понижают голосов и не оглядываются, болтая о ярмарке!
Это требовало разъяснения, и Шарлей, хотя был еще далековато от городских ворот и застревать на полдороге не планировал, все же остановил коня перед придорожным кабачком.
Два года, прошедшие с вроцлавского мятежа, Шарлей провел далеко -- и неплохо, совсем неплохо. Появилась у него там даже и подружка, к которой хотелось возвращаться. Он часто жалел о том, что не сможет, когда вернется в Силезию (он знал, что вернется) взять ее с собой. Позвал бы -- да она не поехала бы. Ей было прекрасно на своем месте. Эх! И звал бы ее тут Анеля. Совсем чуть-чуть отличается от ее настоящего имени.
Плащ у него был добротный, теплый (Шарлей даже распахнул его -- жарко), ряса под ним -- новая, конь хороший. Ножичек тоже славный, немецкой ковки. Все эти дары судьбы он раздобыл в разных местах. Но -- тут он даже гордился собой -- всякий раз честно! И другие земли, он отлично понимал это, тоже хороши, если ты не вовсе уж дурак и никогда не ждешь кренделей небесных. Но тоска по Вроцлаву просто точила душу, и Шарлей решился туда отправиться. Просто посмотреть, как да что, друзей навестить. А его подруга -- за что он ее еще больше полюбил -- только рукой махнула: езжай, Бог с тобой. Прощаясь, не плакала, только целовала. А что плакать-то. Вернется же. А не вернется -- море каждый день приносит разных мужиков! И не все из них -- говно, обломки мачт и рваные сапоги.
Шарлей и сам искренне желал, чтоб его подруга не нашла себе очередной нерваный сапог. Он не ведал, что не вернется. А ее и вовсе не увидит больше никогда. И даже постарается забыть ее имя, потому что посчитает себя слишком мерзким. Грязным. Слишком недостойным любой женщины -- не то что этой.
- Господь благослови, добрые люди, - сказал он, входя в кабачок.
- И тебя Господь благослови, брат, - откликнулся хозяин. Сидящие в кабаке на Шарлея и не глянули, но ясно, почему -- они были заняты едой. Ох, какой приятной, судя по ароматам, едой! Шарлей еще не проголодался, утром набил брюхо плотно, но от куска свинины, тушеной с грибами в сметане, кто ж откажется! А если тут еще и свидницкое пиво подают -- рай на земле!
- Подают-подают... Что за уважающее себя заведение без свидницкого? Вовсе это не заведение для людей приличных, а, прости меня Господи... недоумение какое-то!
Хозяин-то трепло, ровно как я, подумал Шарлей. Отлично. Нету и нужды к кому-то тут подсаживаться и топорщить уши -- и так все узнаю...
- Экое оживление на дороге, - сказал он. - Я, добрый человек, из обители дальней еду -- что в столице-то?
- Да как же ты не знаешь, брат, что его величество король Сигизмунд в столице? Въехал на вигилию Трех королей, значит.
Так, любопытно, что треклятое величество у нас забыло, подумал Шарлей. Сто лет не был. И вот опять.
- А тебе повезло, - сказал кабатчик, - ты ведь тоже туда направляешься? Увидишь, значит. Своими глазами.
Кого, Сигизмунда? Да сто лет его не видеть, сдался он...
- Да, добрый человек. По делам обители своей еду.
- Никак, с прошением каким к его милости князю-епископу?
- Точно, к нему.
- Вдвойне тебе повезло, братец! Полагаю, примет его милость тебя и на прошение твое обратит внимание. Ибо он нонеча, люди говорят, очень в благостном настроении пребывает. Так-то знаешь, наверно -- крут он нравом. А тут...
- Нонеча не то что давеча? К Люксембуржцу попал в милость?
- Да он и всегда в ней пребывал. Как обитель ваша в благодати Господней. Если она в благодати.
- Еще в какой, - заверил Шарлей.
- Ну, дай Бог, дай Бог. А с его милостью князем-епископом дело-то в чем. Сделал он дело большое, христианское.
- Ну так ему сам Бог велел делать большие... христианские дела. Он же епископ. Это мы погрязаем в делишках малых, вовсе незаметных.
- Да ты послушай. Ты безвылазно в обители своей? Знаешь хоть, что два года тому было во Вроцлаве большое бесчинство? Некие разбойники, мятежники...
- Знаю, - коротко ответил Шарлей. И кусок свинины, который он дожевывал, показался ему вдруг совершенно безвкусным. Хотя был, как и прочие, сочен и божественно пах грибочками.
- Ну так вот, все они после того мятежа поразбежались да попрятались, ровно крысы по щелям. Но князь-епископ не тот человек, чтоб такое буйство да бесчиние так оставить! Приложил он величайшие усилия к их поискам. И изловил ведь! Всех почти!
- А всех -- это сколько? Я и не ведаю, сколько их было-то, - сказал Шарлей.
По ответу будет ясно, стоит ли ему ехать во Вроцлав. Или немедленно -- немедленно завернуть коня и отправиться... а, куда угодно, но только не сюда.
- И где их только ни находили, не поверишь! И по всей Силезии, и к чехам кой-кто бежал... Парочку даже в обителях Божьих! Но "в Судный день не скроет тебя даже камень", так сказано-то в Писании? Почти полных две дюжины, брат, разбойников этих поймано! Двадцать три!
Все, подумал Шарлей. Кроме меня. Надо доесть свинину, раз уж уплачено, да пиво допить... да и ехать... подальше, подальше от любимого Вроцлава!
Кабатчик с тревогой глянул ему в лицо:
- Что, брат, неужто свиным хрящом подавился? Нет в моем жарком хрящиков, сам выбирал...
- Нет-нет, сам виноват, откусил много...
- Да не спеши, никто ж не отбирает! Ты дальше-то послушай! Почему, говоришь, оживление на тракте. Да ясно ж, почему! Казнить нонеча этих злодеев будут! У ратуши на площади, ясно. Чтобы его величество своими очами это зрел! Князь-епископ и ждал приезда его... держал этих негодяев в темницах... а суд-то быстренько прошел, да и приговорил их всех... Нонеча день рыночный, народищу будет -- оно и хорошо, всяким, кто помыслы буйные таит, устрашение!
Ты трусливая курвина срань, Шарлей.
Ты поедешь во Вроцлав. Поедешь. Потому что тоже хочешь зреть это своими... очами. Возможно, ты будешь единственным человеком в толпе, на кого бросит взгляд один из твоих умирающих на плахе друзей -- и не увидит злорадной усмешки: так тебе и надо, злодей, мятежник, еретик и все остальное!
Что за бредни. На плахе только и дела людям, что разглядывать злые-презрительные хари в толпе... И различить среди них твою.
И все-таки не увидеть их в последний раз -- всех, подумать только, пойманы все! -- было выше его сил. Это были славные ребята, храбрые, достойные. Шарлей дружил с половиной из них, остальных просто знал -- и, когда приезжал во Вроцлав, все они были ему рады. Зазывали в гости, давали кров, даже когда у самих на столе пива разбавленного кувшин и краюха. И он по мере возможностей помогал многим из них. Когда деньгами, если у самого водились. А когда и духовным наставлением -- коли требовалось слово Божие. В такие-то времена очень оно людям требуется. Хоть послушать. Жить-то по нему трудновато, такие времена!
Что любопытно, слову Божию, исходившему из уст Шарлея, частенько больше всего напоминавшего бродяжку в драной рясе, люди верили охотнее, чем исходившему из уст князя-епископа.
Ну а что, подумал он, ничего удивительного. Вон и Гуса нет уж пять лет, а слово и дело его живут. А он тоже не был князем-епископом, Гус. Священником был. Ученым богословом. И тоже скромно одетым...
Как же так случилось, думал он, когда снова ехал по тракту, что даже проныра Микора, даже ловкач Петрек из Зембицы, даже бойкий Владек Зацепка не смогли толком укрыться от Конрадовых лапищ? Ладно, прочих семьи держали тут да имущество -- но эти трое были и холосты, и как я -- без гроша, что ж не укатились подальше Силезии и даже Чехии?
Коня он оставил у знакомого, уже вроцлавского кабатчика на конюшне. И отправился вслед за гудящей, стягивающейся на площадь толпищей.
Слушал.
- Слыхали, Сигизмунд...
- Дура, Сигизмунд - это хахаль твой! А то - король Сигизмунд евоное величество!
- Величество было на мессе, что отслужил нонеча в соборе святого Яна сам князь-епископ...
- А где ж ему быть-то, его христианскому величеству?!
- Ах, как его милость князь-епископ служит дивно! Нонеча даже лучше, чем завсегда! Голос как... как у архангела Михаила!
Любопытно, когда ты успела с Михаилом-то побеседовать, подумал Шарлей.
- А как потом обличал ереси да всякую такую пакость, какую нонеча казнить будут! Грозно! Аж сердце в пятки ушло, - еще один женский голос.
Шарлей страдальчески поморщился. "Нонеча", кажется, воткнулось ему в ухо и торчало, как ржавый гвоздь.
- Да и наш князь-епископ вроцлавский, - раздался писк откуда-то чуть ли не из-под его локтя, хотя Шарлей себя высоким не считал (да и действительно не был), - наш-то князь-епископ покрасивше евоного величества Зигмунта будет. И статью вышел, и лицом...
Ну, с этим не поспоришь, подумал Шарлей. Он прекрасно помнил вроцлавские слухи насчет стати и лица, так нравившихся горожанкам. Слухи были, прямо скажем, для князя-епископа... так себе. Что блядун он неимоверный. И чуть ли не с монашками блудит. Как будто в миру охочих до мужеской стати женщин мало.
- Да ты-то что застряла посредь дороги, квашня! - рявкнул рядом какой-то верзила в рыцарском грудастом вамсе. "Застрявшей" оказалась женщина, действительно весьма нехуденькая -- и получила от него такого тычка, что чуть не свалилась. Шарлей краем глаза заметил ее -- и сам встал столбом.
Это была Малгося Стахурова. Жена старшины оружейного цеха.
Которая сейчас станет вдовой.
Она шла, но как-то еле-еле. Вся побелев, действительно, словно квашня, присыпанная мукой. И Шарлей сказал верзиле:
- Что ж вы так с дамой-то, господин рыцарь!
- Где тут дама?
- Там же, где рыцарь?
- Чего-о?! Ты чего, братец, от воздержания этакий злой да дерзкий?
- От него, господин рыцарь! Воздерживаюсь, воздерживаюсь и от удовольствий плотских, и от страстей пагубных -- но не могу воздержаться от слов нехороших, когда этакий огроменный, отважный паладин, как вы, толкает слабую женщину...
- Неча бабе делать тут, коли ходить не могет! Куда полезла, в толпищу такую... Сидела бы дома, мужу яйца чесала...
Малгося, услышав это, всхлипнула.
А ты нездешний, рыцарь, понял Шарлей. Иначе узнал бы жену оружейника, а то? Хотя какая разница, откуда ты. В таких засранцах, как ты, нигде нет недостатка!
Он протолкался к Малгосе, хотя толпа уже довольно оттеснила ее, и поддержал под локоть. Меж тем его собственный острый локоть изрядно поработал, пихая соседей в бока, чтоб люди не сдавливали женщину.
Она покосилась на него, ничем не показав, что узнала. И, отдуваясь, с трудом произнесла:
- Ох, спасибо, братец... Если выбраться поможешь -- очень благодарна буду... Ох, дура, с чего я решила, что выдержу давку этакую? Ох, помогай, братец, а то рухну тут людям добрым под ноги, как падаль какая...
Тем, кто не знал ее, его либо их обоих, они не показались бы знакомыми -- просто милосердный монашек помогает дородной бабе, которой стало невмоготу в тесноте и толкотне. И задача для худенького монашка нелегкая.
Шарлею действительно было нелегко одновременно и поддерживать Малгосю (плохо-то ей было на самом деле!), и продираться сквозь людской поток. Сжимая зубы и обливаясь потом, он все-таки управился -- и выволок ее, как выяснилось, к святой Эльжбете.
- Если еще немножко пройдешь -- ну просто Эльжбету обойти надо -- нам будет где посидеть, - сказал он еле слышно. Она кивнула.
Знакомый кабачок оказался совершенно пуст -- все отправились смотреть на казнь. Даже вышибала Миколаек-Циклоп -- хоть одним глазком увидеть!
Хозяйка, Алиция, Шарлея знала -- да с каких давних времен. И тоже сделала вид, что не узнает -- видно, не признала женщину, что он привел. Мало ли кто она?
У Шарлея потеплело на сердце. Его имени не называли, его упорно "не узнавали" потому, что... все-таки он что-то значил для этих людей.
Малгося беспомощно рухнула на лавку и еле слышно выдохнула:
- Ох, братец Шарлей...
Алиция тут же принесла ей воды -- ей это было действительно нужно.
- Тебе-то -- пива? Любимого? - спросила она очень тихо.
- Да, прошу. И деньги есть.
- Засунь себе свои деньги в... рот. И не болтай много и звонко, как ты любишь.
Шарлей покосился на пустые столы.
- По мне так тут пусто. Или у Конрада появились шпионы-невидимки?
- Невидимки или вовсе черти какие -- но некоторые люди во Вроцлаве уже опасаются кое-что обсуждать и в собственной спальне...
Шарлей ляпнул про невидимых шпионов в шутку, но с ним иногда такое случалось -- он говорил что-то неважное, а в башке вдруг, цепляясь за это неважное, всплывало куда как важное.
Кажется, он знал ответ на вопрос, что мучил его на тракте. Как Конрад нашел всех его товарищей -- даже тех, что по пройдошливости и легкости на подъем превосходили самого Шарлея? И кто вообще смог в той дикой суматохе, 18 июля 18 года, запомнить в лицо и потом отыскать всех вожаков мятежа? Осторожный Петрек из Зембицы даже и присоединился к бунту в день того бунта, все раздумывал да прикидывал! И кто-то вроде еще был таков же? Но нашли и их.
Попивая любимое свидницкое и выжидая, пока Малгося отдышится окончательно, Шарлей кое-что вспоминал.
Лето Господне 1415 года. Пять лет назад. Констанц германский. Вселенский Собор. И тот же год, но позже, этот же кабачок.
Здесь он, Шарлей, в последний раз беседовал -- ага, о Гусе -- с мальчонкой-колдуном, что был на Соборе вместе со вроцлавским клиром. А значит, и с Конрадом. Конрад тоже там был.
И мальчонка этот на глазах Шарлея творил вещи как ужасные, так и прекрасные. Ну, скажем, нимб над головой "святого Роха" был чудо как хорош, у Шарлея тогда даже тонзура слегка нагрелась... Но пусть нимб святому Роху и достанется, дело не в нем.
Потом Шарлей еще несколько раз замечал парнишку во Вроцлаве -- всегда в свите Конрада, но стоял он в ней не вторым и не третьим -- последним. Всегда одетый в черное, иногда Шарлей видел на нем легкую черную броню. Ну, подумаешь, рыцаренок, которому покровительствует епископ, эка невидаль. Но и не в этом дело.
А в том, что еще в Констанце, в заброшенной часовне, на глазах Шарлея мальчишка взял и превратился в птицу.
Странно, но Шарлей прекрасно помнил и тот день, и вообще все встречи с этим парнем -- а воспоминание о птице было самым смутным, каким-то то и дело уплывающим от внутреннего взора.
Но оно было.
Это ли не ответ?
Он видел всех нас в день нашего выступления, 18 июля 18 года. Мы не заметили в толпе отлично знакомых нам доносчиков князя-епископа, но не догадались поискать одного из них на окружающих крышах, карнизах, масверках и подоконниках -- потому что доносчики-птицы нам были никак не знакомы... всем, кроме меня!
Так вот почему "некоторые" люди даже наедине с женой в спальне боятся говорить кое-о-каких вещах! Так вот откуда епископ узнает содержание самых тайных бесед -- у него нет шпионов-невидимок, но есть этот крылатый бесенок, способный тишком подобраться к любому окошку. Даже если спишь со своей благоверной на чердаке!
И вдруг еще одно, куда более давнее воспоминание пронзило Шарлея, как молния, он дернулся, чуть не опрокинув локтем кружку с пивом: ах, кур-р-рва! Малгося охнула, он, поддержав кружку, улыбнулся ей -- мол, все хорошо.
Не эта ли птичка дважды влетала в окошко гостиницы того паскудного Зайца, где я, прости мою душу грешную, сто лет назад... нет, всего-то тринадцать -- дрючил сперва Янку, прекрасную дочь старого князя Зембицкого, ставшую сестрой Иоанной из Белой Церкви? А потом еще купчиху Гаунольдову!
Ах ты курвин сын. Значит, когда мы встретились на Соборе, ты уже знал меня! Видел раньше. Причем в том виде, когда человеку невозможно ничего скрыть -- в натуральном, так сказать...
Шарлей похолодел. До боли, до кровавых лунок на ладонях сжал кулаки. И вдруг так хрястнул себя по лбу, что Малгося и Алиция одновременно взвизгнули.
- Да что с тобой такое? - Алиция тряхнула его за плечи так, что зубы лязгнули. - Что ты творишь? Пани вон нездорова, а ты ее пугаешь! Ладно б кому другому харю бил -- эка невидаль, но себе? Белены объелся?
- Заслужил, значит, - тихо сказал Шарлей. Алиция удивленно пригляделась -- в зеленущих, так нравящихся ей глазах этого умницы и одновременно неимоверного балбеса, пройдохи в рясе, чего только ни повидавшего, подозрительно заблестело.
Идиот. Треклятый, засратый, рехнутый идиот, у святой Дымпны, в Башне шутов тебе место, полудурок! Если бы ты додумался своей гнилой башкой о клятой птичке раньше -- ты мог бы... всех наших спасти? Или не мог бы -- парень-то колдун. Но все же лучше было знать, кто и где шпионит за нами, грешными! Дурак, ослище!
Шарлей почувствовал, что глаза мокрые, и быстро вытер их. Сжал зубы, покраснев от стыда. Не тебе плакать, тупица. Тут есть кому плакать. Ты-то еще никого родного не потерял. Хотя заслуживаешь того, чтоб это твой, твой дырявый горшок сейчас покатился там под топором палача.
Рыночная площадь взревела. Казнь началась.
Малгося действительно тихо заплакала. Алиция, склонясь, обняла ее за плечи.
- Муж у тебя там, милая? Брат? Отец? Кто?
- Муж, - ответил Шарлей, дав возможность Малгосе поплакать, не давясь словами.
- Хорошо, что привел ее, - сказала Алиция. - Смотреть... никакое сердце не выдержит. Только как там все закончится -- Шарлей, здесь яблоку негде упасть будет. Сам понимаешь. После казни-то как людям добрым не обсудить ее за кружечкой...
- Я понял. Я уйду.
- Тебе, братец, не уходить -- бежать от Вроцлава прочь надо, сверкая подметками. Ведь донесут епископу, как Бог свят, донесут, что видели тебя. В силе он сейчас, и жополизов у него много.
- Я понял.
Но опасаюсь не сраных шпионов епископа -- старых всех в рожу знаю, новые наверняка неумелые, замечу. Главное, чтоб те шпионы по земле ходили!
- А пани... - сказала Алиция.
- Стахурова...
- Тебя, пани Стахурова, мой Миколаек-Циклоп домой проводит.
- Вот и ладно, - сказал Шарлей. Алиция, глянь на улицу -- есть кто? А еще глянь -- нету птиц на окнах-крышах?
- Птиц?!
- Посмотри, прошу.
- Нет там никого еще. Ни человека, ни птички, ни кошки... Пусто.
- Благодарю, - Шарлей уже заметил за собой, что старается говорить как можно тише, - Только одно хочу спросить у тебя, Малгося. Ты уже можешь мне кое-что сказать? Пока сюда наши добрые люди не завалились...
- Что, братец Шарлей, что?
- Стахуру когда взяли?
- Да первыми их взяли... они с Коваликом и Брандтом бежали в Поморье, там у Брандта вроде хутор у брата -- батраками вроде как нанялись...
- А про Зацепку, Микору и Петрека зембицкого ничего не слышала, не знаешь?
- Тех, как люди говорили, самыми последними нашли. Дальше всех они укрывались... Зацепку аж из Чехии доставили -- в клетке на телеге всю дорогу везли да не кормили, видно, не поили -- он аж руки себе погрыз от жажды. А Микора с Петреком укрылись, представь, в Люблинской обители! Микора мне о таком их плане сам говорил.
- У доминиканцев? Ну-ну, - сказал Шарлей, сверкнув глазами. - Послушниками?
- Так. Мол, сами они из Гарбова, разорились, да от злосчастий своих обратиться решили к Господу. Именами какими-то иными назвались... Но не спасло их это, братец Шарлей.
- Не сами ли песики Господни поняли, кто к ним пожаловал? Они -- братия въедливая, не люблю я их.
- Не сами... Я, ох, спать потом не могла, сама видела, как доставили их оттуда! Была вот как раз на площади, на рынке-то. Тут народ весь как ахнет -- является такая процессия: паренек черненький на коне -- сам без шлема, волосня до плеч черная, и броня черна, и жеребец под ним вороной...
Шарлей сверкнул глазами на этот раз так, что едва не осветил темные углы кабачка.
- Лет двадцати, не более, а то и менее, и усы-то не выросли еще. Длинноносенький такой, ровно иудей... А такой звереныш! Привязана у него к чему-то там на седле, не знаю, веревка длиннющая. А на веревке этой за ним бредут наши Петрек с Микорой. В одних этих ваших камизах, что вы под рясой носите, босые, чумазые, кровью по уши умытые. И, знаешь, братец Шарлей -- судя по их ногам, этак они от самого Люблина и брели! Чуть не до костей стесали!
Кулаки Шарлея сжались.
- А за ними трое не то четверо рыцарей оружных верхами же, олесницкие все, с Пястовым орлом. Самый из них здоровый забрало поднял -- и оказался то Кучера фон Гунт, что князя-епископа охраняет. И как гаркнет нам:
- Чего выпялились -- не признали?.. А как веселились вместе с этим отродьем два года назад, забыли?
Тут народ наш -- ох, трусливые души -- давай в Микору с Петреком камни кидать, репу гнилую, костерить их всяко. А они и так еле идут, шатаются, друг на дружку на ходу натыкаются, ровно с креста снятые...
А Кучера орет:
- Так со всяким будет, слышали, кто пасть на власть, Господом данную, разевать посмеет да хвост свой блохастый задирать! А что за дворняжки хитрые -- в обитель святую от власти Господней упрятались! Ну да, как видите, разыскали мы их...
И грудь колесом выпятил.
И тут паренек этот, чернявенький, и говорит -- негромко, да многие слышали:
- Ты, Кучера, разве что яйца у борова разыскал. И если б не я... Покайся, в грех гордыни впадаешь...
Кучера ему:
- Да заткнись ты, Берт... Или нет... Как же он назвал-то его? Имя больно чудное.
- Шарлей, - сказала Алиция. - Пошел вон отсюда. Резво. Идут сюда, оглох, что ли?
Шарлей вскочил. Он прекрасно знал, как назвал фон Гунт "звереныша". Помнил. Тот ведь назвался ему... тогда. Здесь же.
Биркарт фон Грелленорт.
Голоса на улице приближались. Шарлей ободряюще погладил по плечу Малгосю. А Алицию притянул к себе. И быстро, жарко поцеловал в губы. Как раньше.
- Да беги уже, дурачок! - она сильно пихнула его в грудь. - Нашел время!..
Шарлей натянул капюшон рясы на голову. Чуть не до носа. Сгорбившись, вышел на улицу. Подумал -- а ну как чертова птичка сидит надо мной, на карнизе. Ну, тогда уж чему быть, того не миновать. Не под землю же лезть, человек ты, не крыса какая.
Навстречу торопился Миколаек-Циклоп -- заступать на пост. Но его не признал. Хорошо.
А вот мне торопиться не надобно. Особенно навстречу вон той толпе горожан -- славно, что они задержались, приостановились, горячо обсуждая подробности казни. Зрелище закончилось, все бредут, как опьяненные -- торопыга будет подозрителен.
А, обойду-ка Эльжбету с другой стороны, там вроде народу не так густо...
У храма, как обычно, сидели побирушки. Похоже, все те же, что в прочие времена года. Зима обычно вымораживала насмерть или изгоняла самых хилых из них. Теплая зима -- не только бродяжье, но и нищенское счастье, подумал Шарлей.
Один из них, одноногий, тянулся за отброшенным в грязно-снежную кашу на булыжнике костылем.
- Братец, помоги во имя Господа, а то не встану я, - проскулил он. - Вот же христиане добрые, торопятся-то как, то на казнь, то с казни... Чуть калеку не затоптали! Клюку мою выбили вон куда... А ползать не могу -- язвы на брюхе... Встать помоги, поковыляю в свою дыру, не подадут уж сегодня... Молиться за тебя буду...
- За себя лучше молись, бедолага, - Шарлей поднял костыль, вручил его нищему. Стал осторожно помогать ему подняться, взяв под свободную от костыля руку.
Фальшивому ни за что не помог бы -- во Вроцлаве водились такие. Иные и совсем бесстыжие -- по виду на них пахать можно было, а они корежили из себя кто слепых, кто одноруких, кто вообще непонятно каким чудом на свет появившихся. Этот хоть настоящий кале...
Шарлей понял, что влип, когда пальцы обеих рук калеки вцепились в его плечи. Совершенно железной хваткой. Костыль снова брякнулся наземь. Калека спокойно выпрямился, глядя в глаза Шарлею. Лицо осталось прежним -- изможденным, небритым и пропитым. Шарлей отшатнулся -- но вырваться не смог! Плечи его ломило от этой хватки -- и, покосившись, он чуть не взвизгнул от таких-то чудес: грязные, с выпершими жилами лапы калеки прямо на глазах потемнели и тускло заблестели, обернувшись латными перчатками. Черными.
Калека стоял на обеих ногах. Явно здоровых. А глаза его -- мутноватые, тусклые, невнятного цвета -- вдруг тоже налились чернотой. Полной. Словно провалы в ад.
Шарлей знал, где видел эти глаза. Он со всей силы пихнул тварь в грудь:
- Отойди от меня, Сатана! - и рванулся, отчаянно рванулся.
... И добился того лишь, что Биркарт фон Грелленорт неуловимым движением перехватил его правую руку, выпустив левую. Но правой тут же досталось так, что хоть вой -- дьявольское отродье так сжало предплечье Шарлея, что, казалось, вот-вот расплющит кость.
- Что же ты так невежливо встречаешь старого приятеля, Шарлей, - мягко, любезно сказал Биркарт. - Обругал еще этак пакостно. Какой я тебе Сатана-то, ну?
Плывущим от невыносимой боли взглядом Шарлей покосился вправо-влево. Ведь были же какие-то люди, видел он, а! И что, никто не заметил этого блядства? Превращения -- белым днем -- калеки одноногого в молодого рыцаря в черной броне?! Или -- и эта мысль пугала больше всего -- те, кто заметил, предпочли тут же забыть, что увидели?.. Да ты сам загородил калеку спиной, когда возился тут с его костылем, дурачина! А теперь что? Стоят рыцарь да брат-бенедиктинец, беседуют...
Шарлей не любил и не умел сдаваться вот так, покорно и позорно. Он знал, что умрет от стыда, вспоминая такое. Он извернулся, левой рукой потянулся за ножом, хотя от боли в правой слезилось в глазах.
- Ну это уж совсем зря, - сказал Биркарт. - Ну ты дурачком, что ли, стал? Когда успел-то? А ты мне очень-очень нравился за твой ум, Шарлей. Или, пока приятно путешествовал два года, протрахал все мозги напрочь? Или пропил?
- Пусти, курва! - Шарлей чуть не плакал от боли, стыда, злости на себя-дурака.
- Да что ж ты еще и охамел-то так, - деланно возмутился Биркарт, презрительно скривив тонкие губы. - Фу, как некрасиво. Я ведь ни единым словом тебя еще не оскорбил. Не назвал даже тем, кто ты есть -- мятежником и преступником, скрывающимся от правосудия... Будешь разговаривать прилично -- или тебя наказать больнее?
- О чем, - спросил Шарлей, - о чем нам говорить с тобой, Биркарт фон Грелленорт? О том, что ты, явно самый толковый шпион в Силезии, если не в мире -- и оба мы знаем, почему ты таков -- даже не смог выследить меня раньше? И сумел отловить, лишь когда я сам приехал во Вроцлав? Так поздно? Ведь я даже не смог присоединиться к другим "мятежникам и преступникам" -- там, на плахе! И все из-за тебя. Тебя-то за это князь-епископ не накажет слишком больно? А? Конрад, как известно, нравом крут. Жопка-то твоя не пострадает?
Биркарт весело ухмыльнулся, сверкнув зубами. И отозвался:
- А ты не о моей беспокойся, а о своей... Но я тронут твоей заботой. В этом ты весь, Шарлей -- я еще в Констанце заметил, что ты слишком, слишком милосерден. Вот знал я еще тогда, что твое милосердие тебя погубит... Этот мир жесток, ты слишком хорош для него. Ты б подумал, почему никто не подал попрошайке его клюку, хотя люди-то вон они. Просто они побрезговали. Вшей еще от него поймаешь. Или чего похуже.
- Поэтому я и служу Господу -- Он милосерден.
- Шарлей, я похвалил твой ум -- но ты вот-вот разочаруешь меня снова. Впрочем, дело твое. Молись Ему, чтоб был милосердным к тебе. Только язык свой золотой не сотри до дырок... Почему бы Ему сейчас не спасти тебя от меня?
- Ты не силен в богословии, Биркарт, честно, - сказал Шарлей. - Потому что Господь в безграничном милосердии Его посылает мне испытание, чтобы укрепить веру мою и дух мой.
- Испытывать человека, страдающего от ужаса -- а ты в ужасе, Шарлей, хотя умело, достоверно это скрываешь -- это не милосердие. Это пытка.
- И святым доставались пытки, - сказал Шарлей.
- Но их Он периодически спасал. Правда, очень избирательно, и логики в Его действиях я не наблюдаю. А тебя что же не хочет спасти, как думаешь?
- Потому что я не святой, Биркарт. Я слабый, грешный человек. И знаю это. Я хотел бы стать лучше, но плохо у меня получается.
- Мне нравится твоя суровость к себе.
- Да не суровость это. Наоборот. Самооправдания.
- Не возражаешь, если мы продолжим нашу милейшую беседу по дороге?
- Очень возражаю, - честно ответил Шарлей. - Но, видимо, придется. Она будет коротка, да, Биркарт? До плахи? Вон она стоит. Сам исправишь свою досадную ошибку со мной?
- А никакой ошибки не было.
Шарлея озадачили эти слова. Биркарт сказал это... как-то правдиво, что ли. Меня не искали?! И если бы я не притащился сюда сам... Но... что это все значит?! И кому я верю, рехнулся я, действительно?
- Я даже рад, что дорога наша будет чуть подлиннее, - продолжал Биркарт невозмутимо, - Вон, до ратуши.
- Ой-ой, сколько там солдатиков-то императорских! Кто ж такую шваль, как я, туда пустит...
- Со мной пустят, не бойся. Полагаю, его милость князь-епископ даже оторвется от обеда с его величеством Сигизмундом ради тебя. Радуйся, для властей земных ты не такая мелкая сошка, как для Господа.
- Да тут наоборот, плакать надо, по-моему...
- Наплакаться ты еще успеешь. А как ты думал, дорогой -- ты будешь восставать против земной власти, швырять почтенных людей из окон на мечи и копья своих взбесившихся дружков-разбойников, орать какие-то глупости, исключительно для безграмотной черни схожие со словами Писания -- а земная власть будет целовать тебе за это руки? И угощать филе осетра?..
- Ну, рыбу я все равно не больно люблю, - почти беззаботно откликнулся Шарлей, - и уж тем более не прошу целовать мне руки. Предпочитаю, чтоб мне целовали другие места. И не земная власть, которая преимущественно мужеска пола...
- А если бы она согласилась лизать тебе жопу -- тебе бы не все равно было, какого она пола, а?
- Нет, уж такой похабной содомии я от земной власти точно не хочу! - торжественно возгласил Шарлей.
- А чего ж ты от нее хочешь, любезный братец Шарлей?
Биркарт тихонько, по шажочку, но все же заставлял его идти к ратуше -- не отпуская его руки, конечно. Ну и прогулочка! Что-то, прости меня, грешного, и есть содомитское в нашей власти земной, он бы еще под ручку меня взял! Впрочем, со стороны мы так и смотримся, верно. Ну, чудесно-то как... Шарлей едва не расхохотался. Удивительно, но от этих дурачеств ему даже стало не так больно.
И у него тут же забрезжил глупый, возможно, и совершенно негодный, возможно, но план. И он ответил:
- Правосудия. Почему это земная власть уверена, что я заслуживаю плахи? А я уверен, что не заслуживаю несправедливых обвинений. Я, любезный господин рыцарь, не швырял никаких почтенных людей из окон. И как бы я мог творить такое, если сказано в Писании: "Не убий"?
- И толпу горожан Вроцлава ты к этим паскудным и грешным действиям не призывал, конечно? Правда?
- Не призывал! Как я мог!
- Но что ты в таком случае делал среди мятежников? Отговаривал их от мятежа, да? Так и говорил: брось эту острую хреновину, Стахура, Господь сказал: "Не убий", даже если очень хочется убить этих почтенных богатых кровососущих гнид? Не выкидывай господина магистрата из окна, Микора, а то ушибет свою жирную задницу, одетую за твои денежки в бархатные портки?
- Именно так! - отвечал Шарлей.
- И сумеешь поклясться в этом перед лицом Господа и его милости князя-епископа, наместника Господа здесь, на силезской земле?
- Сумею! А вот сумеет ли кто доказать, что я призывал людей к мятежу?
Шарлей понимал, что его расчет слишком прост и, возможно, чрезвычайно наивен. Он просто вспомнил Нове Място, где все произошло. Тогда, 18 июля 18 года. В день святого Арнульфа. Подробнее, Шарлей, подробнее вспоминай... где могла сидеть эта прелестная птичка? На крыше магистерского претория? Скорее всего, именно там. Прочие дома там ниже, и нет такого обзора. И когда спорхнула -- когда люди начали ломать стены претория? Или когда кое-какие парни в бархатных портках полетели из окон вниз?
У Шарлея был крошечный, призрачный шанс на то, что Биркарт, видя и запоминая лица предводителей толпы, не слишком вслушивался в каждый из голосов. Да и то -- рев вроцлавских граждан, грохот, звон оружия, вопли убиваемых...
Шарлей готов был проклясть свой собственный голос -- громкий, сильный, чрезвычайно звучный. Даже в юности, в Тынецкой обители, субприор (приор не снисходил) нередко стучал его всем, что под руку попало, по лбу: "Не ори ты так, брат, не мешай братии молиться! Проповедовать тебя посылать...". И посылал.
Вдруг, ну вдруг гадкая тварь все-таки не разобрала, что именно он, Шарлей, орал там, под разрушаемой стеной претория?
А если разобрала -- тогда... шанса не будет. Ни малейшего. И как бы вместо плахи не отправиться на костер.
Шарлей предпочел бы плаху. Как и любой человек, наверно. На плахе еще хоть можно, подыхая, выглядеть достойно. На костре -- невозможно.
В ратуше Биркарт запихнул Шарлея в пустой зал суда. Кинувшемуся к ним слуге мягко сказал:
- Ступай, скажи его милости князю-епископу, что я уже здесь. С тем, кого мы хотели видеть.
- Ох, господин фон Грелленорт... От обеда с его императорским величеством отрывать его милость...
- Ничего, оторвется, вот увидишь.
Обед, как подумал Шарлей, происходил в Бюргерском зале -- оттуда слышался сдержанный шумок. В общем-то, точно такой же, как из любой переполненной корчмы -- ничем обед для величества от обычного кабацкого по сути и не отличался. Разве что обилием да стоимостью блюд. Высшее вроцлавское общество заявилось засвидетельствовать величеству свое почтение. И полную лояльность, конечно же. Вот и мятежников порешили, смотрите, величество, какие мы хорошие. Верные. И разумные.
- А что, - насмешливо спросил Шарлей, - и суд в лице наших достойнейших горожан тоже сейчас явится оттуда? В полном составе? Дожевывая свиную рульку и допивая венгерское?
- Сдался ты тому суду. Рульку приятнее -- и куда удобнее -- жевать за столом. И венгерское лакать там же, пялясь на императора и строя глазки купчихе Гаунольдовой...
- Люцине? А что, она еще ничего, чтоб ей глазки строить-то?
- Ну, на чей вкус. По мне, так главное -- это чтоб она сама тебе глазки строить не начала. Не отмахнешься же. И ты, опять же на мой вкус, был совершенно прав, любезный братец Шарлей, что пялил ее вовремя -- тринадцать лет назад. Помнишь, на столе в Зайцевом клоповнике?
- А то, - усмехнулся Шарлей. - Тогда ох как хороша была!
- И хорошо тебе от нее досталось. И по харе получил, и позже по ребрам от нанятых ею громил... А мне ведь жаль тебя было, любезный братец Шарлей.
- Ага, поверил я, Биркарт.
Тварь смотрела на него со странным выражением лица, по-птичьи склонив голову на бок. И заявила:
- Ну и дурак, что не веришь. А вот Заяц тебя не пожалел, так и выгнал прочь, избитого. Помнишь?
- Ну.
- И получил за это от меня. Хочешь, пойди проверь -- хотя нет, ты уже не сможешь... нету там уже его клоповника.
От этого "уже не сможешь" Шарлея мороз подрал по хребту, но он спокойно -- и с большим интересом спросил:
- Почему нету-то? Я и внимания не обратил, потому как по понятным причинам больше никогда там не останавливался. Но Заяц вроде бы держался за это место -- и людно, и храм Божий рядом.
- А я ему на стене написал, что у него в заведении дополнительные услуги предлагаются: девочки с мальчиками. И картинку добавил для наглядности! Всей семьей оттирали-замазывали, да без толку, ты же знаешь, кто я. Непростая была вывеска... Пришлось съезжать: репутация-то накрылась... пипкой Люцины Гаунольдовой.
- Ну да Бог с ним, с Зайцем. А вот ты тем птенчиком нравился мне больше, - сказал Шарлей. - Сколько тебе тогда годков-то было? Ну, по-человечьи?
- Девять, что ль.
- Значит, сейчас двадцать два... А ты вроде как с Констанца еще вырос. Там был фитиль фитилем, а сейчас... хорошо Конрад кормит, смотрю? Плечи хоть и не как у Хайна фон Чирне, но уж юнцом таким тощим не смотришься... Ладный стал. Да и рыцарская эта броня, не совру, как перед Господом, идет тебе куда больше рясы францисканской.
- От кормежки хорошей, - сказал Биркарт, - по большей части не плечи растут, а пузо. А плечи -- они от упражнений... именно что рыцарских.
- Девкам-то нравишься? Ну скажи, скажи, любопытно, - поддразнил его Шарлей с веселым, безжалостным нахальством старшего и более уверенного себе в любом смысле мужчины. - Или только за деньги?
- Нравлюсь, а ты как думал, - ответил Биркарт. - А за деньги я и не люблю. Хоть ныне и не испытываю в них нужды -- но всегда, как и все люди, радуюсь бесплатному...
И Шарлей вдруг моргнул: ему померещилось в этом высоком, правда, все еще излишне худом, но очень ладном парне сходство с... Да что я, рехнулся? Но да, с нашим миленьким таким наместником Бога на земле, коего аж вслух обсуждали вроцлавские женщины на площади. Да где я взял сходство? Конрад светленький, да и могуч изрядно, как все Пясты. Но все равно... будто что-то есть!
Да ладно, не дури, оборвал он себя мысленно. Просто парень, видно, нахватался от него повадок. Ухваток. Уверенности. Оба долговязые и стройные. Вот и смотрятся схоже.
Шарлей впомнил, как впервые увидел молодого Конрада Пяста, тогда еще княжича.
И тут другие чернущие глаза глянули на него оттуда, из прошлого. Да как я раньше не...
Он понял, как. Девчонка была совсем забитой, дрожащей, запуганной до такой степени, когда даже черты твоего лица искажаются маской ужаса и горя.
И ее взгляд, брошенный на Конрада, когда тот на нее не глядел, Шарлей вспомнил тут же. Ах вот оно что. Ну, чудесно-то как!