Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 2
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Он сидел в "Старой крысе" -- уже давно на своем, всегда свободном для него, месте. У окошка, откуда видно было почти всю гавань.
С утра лежал туман, но рассветные лучи весело и безжалостно порвали его на тающие клочья, и корабли, в тумане похожие на какой-то мертвый лес на холмах, словно ожили и засверкали. Бокастые, мощные красавчики когги будто бы свысока поглядывали на друг на дружку: я больше! А я быстрее! Вспыхнули на солнышке нарядные ало-белые флаги и вымпелы Ганзы.
Ага, вон местный король кораблей -- "Виннаар ван де зее" -- пошел на погрузку. Вон что-то случилось на "Ауденаарде": капитан, Тим Госсенс, грозно вопит что-то с юта матросам...
Он жевал яичницу с сыром, запивая местным пивком -- в "Крысе" и в такую рань было людно, но он еще пока никому не понадобился. Успеть бы пожевать спокойно...
И только подумал -- пожалуйста:
- Братец Кеес!
Боцман с "Победителя моря".
- А. С добрым утречком, Макс. Ты это... не проспал, нет? Твой ушел к Воротам, только что.
- Там и подскочу! - ухмыльнулся краснорожий, долговязый и голубоглазый красавец, - Впервой, что ли. Без меня не уйдет! Хотел тут тебя попросить...
- Ну?
- Мы в Новгород идем... Ты это... зайди к моей женке, братец Кеес. Напомни ей, что Господь велел ей мужа ждать и налево не глядеть!
Понятно все с Максом -- этот покоритель женских сердец с голубыми огнями под бровями страшно боялся, что его единственная ему изменит. И жена его Боолкин была чисто Святая Дева, прости мою душу грешную. Точно такая, как на самых прекрасных фресках.
- Да не будет она глядеть, Макс.
- Да кто их, баб, знает!
- Я знаю. Не будет.
- Тебе-то откуда, ты ж монах, Божий служитель!
- Вот потому и знаю. Достойная Боолкин без тебя словно монахиня живет, Господом клянусь.
Он ведать не ведал, так это или нет -- но не хотелось, чтоб парень в долгом пути мучился черными мыслями. А вернувшись, колотил жену.
- Зайду, Макс.
- Спасибо, братец! Привезти тебе чего?
- Не надо.
- Ну, пойду.
- Хорошего ветра.
Спасибо тебе, Господи. Остывшая яичница уже совсем не то.
Он едва успел прожевать последний кусок, как снова раздалось, да как звонко, причем чуть не из-под стола:
- Братец Кеес!
Хендрик, юнга со "Святого Николая". Он же Рейк, он же Ушастик -- малюсенький, лет на вид семи, на деле десяти. Скоро матросом будет!
- Чего, братец Рейк?
Малец надулся от важности, но лукавые глаза так и сыпали искорками:
- Госпожа Неле просила тебя на западный пирс заглянуть. Там кое-кто ждет тебя очень.
Западный из окошка "Крысы" был не виден.
- Да кто же?
Может, из Вроцлава кто? Вроцлав уж сорок лет в Ганзейском союзе. Мало ли.
- А ты иди, и увидишь, - сказал Рейк. И добавил то словечко, с которого и началась здесь жизнь братца Кееса: een ekster.
- Сорока прилетела, - хихикнул малец. И убежал.
Но Сорока -- это же я сам?!
Он издалека увидел -- и глазам не поверил. И заторопился так, что в кои-то веки чуть не споткнулся о подол рясы.
Небольшой, но ладненький когг -- тот, что построил и теперь продавал Рогер Бретонец. С парусами в черно-белую полоску. Неясно, что такое -- но Рогер объяснял: убережет от ундин и прочей всякой нечисти морской! Тот самый кораблик, на какой братец Кеес облизывался на лаштадии Брюгге... да сто лет мог еще облизываться -- его сбережений не хватало, а торговаться с Бретонцем -- как спорить с папой Римским за святой престол!
Теперь на бушприте трепетал под игривым ветерком флаг Брюгге -- ало-белый, с коронованным львом. На гроте -- опять же алый с белым вымпел Ганзы.
А на носу стояла Неле. И смеялась, глядя на его обалдевшую рожу. И Виллем Виссер, лучший капитан на свете, стоял рядом с ней, тоже ухмыляясь.
А он ничего еще не понимал.
Виллем не стерпел:
- Братец Кеес! Ты чего там застрял! Подымись-ка...
Он так и сделал.
- Нравится? Мне тоже, хороший кораблик. Легкий, послушный. И волны не боится. А звать в твою честь. "Сорока".
- А?
Он все еще не понимал, и Неле сказала:
- Кеес. Он твой.
Виллем почти без разбега сиганул через борт на пирс. И помахал оттуда, и отправился по своим делам. Не то чтоб он одобрял трах госпожи Неле с каким-то пришлым монахом -- но это же братец Кеес. И потом, Виллем еще и не такое видал. И не его дело, раз всем хорошо...
- Неле, но... у меня на него не хватало!
- Ты уже давно не спрашивал, сколько. Совсем немного не хватало. И нет, не я -- мы все помогли. Все, кому помог ты. Многие скинулись. Виссер будет наш капитан, он сразу согласился. Говорит -- с тобой хоть в шторм, хоть к дьяволу морскому не страшно.
- Неле, но...
Он сам не знал, что "но".
Но вот что! Целоваться с Неле на глазах уже давно ожившей и вовсю шевелящейся гавани, на борту внезапно привалившего сюда с верфи кораблика Рогера Бретонца... А и плевать!
- Кеес, - сказала она, - только не на этой палубе. Ну, мне самой хочется на этой, но подождем... Идем, обмыть же надо!
- Да, сейчас...
Он добежал до кормы, перевалился через фальшборт и воплем: "ВАААААУУУУУ!!!" плюхнулся в воду. В грязную воду бухты. Неле смеялась до слез, глядя, во что он превратился после этого -- побарахтавшись, он выбрался в чью-то лодочку.
Кеес был счастлив как никогда. Он просто сиял, не обращая ни малейшего внимания на украсившие мокрую рясу роскошные и страхолюдные зеленые кружева.
На пирсе стояло Похищение сабинянок. Почему-то без Рыжего Матроса сегодня. Лукаса ван Кодда после некоторых событий за глаза только так теперь и называли.
Похищение сабинских дев вопросило:
- Что, братец Кеес, ухватил морского бога за бороду?
И не сплюнуло, как обычно. А чуть не заплакало от зависти. Промолчало. Скривилось так, словно брюхо пронзило шилом, и побрело прочь.
Кеесу казалось, что сегодня он любит весь мир. И готов простить всех и за все.
- Может, возьмем его тоже?
- Кем это, Кеес?
- Матросом. Только матросом.
- Ты веришь в лучшее в человеческой природе.
- Я служитель Божий.
- А я -- нет. Но я взяла бы... И не матросом. Лукас матросом и не пойдет, от оскорбленной гордыни сдохнет. Боцманом.... За ним надо глядеть, чтоб якорь не спиздил и не пропил, но... никто не знает моря лучше, чем он. И Виссер ему спуску не даст.
- Ну, Неле. Если бы не он -- ты бы меня и не заметила!
- Будь уверен, я знала, что в "Крысе" сидит kust hond...
Он до сих пор не знал многих местных морских выражений, но это узнал в первый же день, "береговой пес", иными словами, сухопутная крыса.
- И ни с кем не разговаривает. И имени своего не называет. Я поняла -- ему нечего называть...
Он полез на пирс.
Последними словами Неле, что он услышал, были:
- Кеес, глянь, какая птичка на бушприт села! Это не чайка, тут у нас таких не во...
- Эй, Страшный суд проспишь!
Шарлею страшно не хотелось выныривать из сна, но все вдруг потемнело и пропало.
Он шевельнулся, охнул от исчезнувшей во сне боли -- и открыл глаза. День. Все еще день. Над ним стоял Биркарт. Плохо соображающий после такого глубокого, такого схожего с реальностью сна Шарлей спросил умное:
- Это ты?
- Ну, если ты полагаешь, что так выглядит святая Петронелла -- считай, что это она явилась за тобой. Вставай, нам пора. Телега подана!
Биркарт и впрямь переоделся -- вместо простенького подбронника на нем был дорогой вамс, портки, коих под латами все одно не видно, сменились теми, какие не стыдно людям показать, сапоги были и вовсе потрясающие, словно вчера купленные. Все черное.
- Святые, неважно, Петронеллы или Петры, так не выглядели даже в лучшие годы... Встаю-встаю, сэр Ланселот... - не удержался Шарлей, хоть и видел: Беесса и того единственного, кто мог сдерживать эту тварь, если она взбесится, тут уже нет.
- Я те дам Ланселота, - совершенно беззлобно отозвался Биркарт. - Кстати, зря стараешься, подражая князю-епископу. Ланселот -- мой самый нелюбимый персонаж из легенд о Круглом столе. Шут какой-то. И слюнтяй, по-моему.
- А любимый кто же? Перис из Дикого Леса?
- Ну так и знал, что ты выберешь какого-то злобного придурка. Нет. Гавейн. А твой?
Шарлей ни на миг не задумался:
- Гарэт.
- Знаю, почему, - усмехнулся Биркарт. - Твоя мечта: как ты из кухаркина сына превращаешься в славного и известного парня? Потому что на самом деле ты вовсе не кухаркин сын и есть. А?
- На хрена мне известность. Был бы я неизвестен властям земным -- жил бы, в ус не дул.
- Так кто ж тебя сделал столь заметной персоной-то? Я, что ли?!
- Ты прав. Mea culpa.
- Да идем же. Бежать не пробуй. От меня, если до тебя еще не дошло, не убежишь. Сейчас поедем куда велено, как там сказал князь-епископ? Чинно-благородно!
Несмотря на благодушный вид Биркарта и эту легкую болтовню, Шарлей по-прежнему не верил ни одному его слову. А вид епископской "телеги" возле ратуши и вовсе поверг его в припадок уныния, смешанного со страхом. Все растущим и растущим. Парализующим.
Он помнил повозку прежнего епископа вроцлавского, Вацлава Легницкого, упокой Господь его душу, недурной был князь-епископ. В которую когда-то подсаживал твою, Биркарт, будущую мать. Та "телега" была скромнее. Конрад же отгрохал себе прямо-таки карету, его хренова величества Сигизмунда достойную. Холеные шварцвальдские кони масти "темная лиса", темно-рыжие и светлогривые (словно подобранные под герб!) ровно близнецы. А уж сколько стоила эта халабуда на колесах со всеми ее белыми орлищами на алом поле -- бархатном, что ли, ну курва мать! -- и золочеными завитушками? И ведь полностью закрытая. В ней жить можно!
А мне -- туда лезть и остаться там наедине... с этим! А если Конрад все-таки подарил своей твари игрушку? И отвезет меня эта колесница фараонова вовсе не в треклятую, но уже даже желанную кармелитскую обитель, а...
А Господь-то ведает, куда отвезет меня эта нелюдь и чернокнижник? На Слензу, где, как говорят, происходят порой шабаши? И принесет там в жертву, например, призывая истинного отца своего, не будь он помянут рядом с именем Господним... И долго будет приносить, пока мои вопли не перейдут в хриплое гавканье, как связки в горле порвутся...
Даже возница, осанистый брат в белой доминиканской рясе, нисколько не успокоил Шарлея. Конрад вон и на свое сокровище рясу мечтает надеть! Мало ли что за брат.
- Что встал, как хер князя-епископа? Поднять-подняли, разбудить забыли? Брехня, я тебя именно что разбудил, ибо никто иной не смог бы. Эх, а сам еще что-то про содомию, - веселился Биркарт, - чего на брата Томаша загляделся? Знаешь, почему князь-епископ доминиканца призвал на эту службу? Ряса-то белая. К орлам подходит! Садись давай, - он распахнул перед Шарлеем дверцу -- точней, вполне себе дверь.
Шарлей застрял, обливаясь холодным потом.
- Ты как эта... дева наивная, которой раубриттер, сколь может куртуазно, предлагает поехать на верховую прогулку в лесочек, ибо дивно пахнут лесные цветочки! Пое- едем, красотка, ката-аться, давно-о я тебя поджида-ал!
Вот именно. Как пахнут лесные цветочки, дева рискует узнать, ткнувшись в них носом, пока раубриттер вовсю помогает ей оценить их аромат, задрав ей подол и пристроившись сзади!
Шарлей пустыми глазами пялился в темное нутро повозки.
- Ну, горе мне с тобой... Телега не нравится? Тебе кажется, что пророк Элияху вознесся на небеса на более приличной колеснице?
Шарлей не сразу признал названного пророка -- Биркарт назвал его, кажется, на языке племени своей матери. Но... на какие еще небеса-ааа?!
- Ну извини, братец Шарлей, на небо тебе рано еще, так что берите что дают... Так, куртуазность у меня вся вышла. ДА ТЫ СЯДЕШЬ ИЛИ НЕТ, ЧУВЫРЛА?! - взревел выведенный из терпения Биркарт. Сработало: Шарлей нырнул в повозку, словно мышь в нору -- от прыгнувшего на нее кота.
Там он сразу же прилип к противоположной, закрытой двери. А сидеть-то почти не больно, мягко. Ну как князь-епископ не пристроит подушки под жопы себе и своему сыночку?
Биркарт тоже влез, гаркнул: "Трогай, брат Томаш!", и стало темно -- он закрыл дверцу. Но как они тут не задыхаются? А, ясно: на дверцах окошки. Со шторками. Тоже, курва, бархатными. Сейчас задернутыми, но дышалось легко.
- Братец Шарлей, - раздался голос твари так близко в треклятой темноте, - я бы предпочел вылезти и сесть верхом на одного из коней, впряженных в телегу. От него, клянусь Господом, разит потом меньше, чем от тебя сейчас. Что с тобой? Прости, но поверить в то, что ты вдруг воспылал ко мне страстью и смущаешься признаться, я не в состоянии. Поэтому полагаю, что верно второе объяснение. Страх. Да?
- Да, - выдавил Шарлей.
- В чем дело? - удивилось это создание, действительно не понимающее: а чего страшного-то?
- Мы едем в Стшегом?
- Да.
- В обитель кармелитов?
- Да. Слушай, по-моему, я бил тебя по спине и жопе, а не по башке. Почему ты спрашиваешь о том, о чем слышал час назад?!
- Ну мало ли. Откуда мне знать твои настоящие планы. В этой темноте ты можешь воткнуть мне под ребро свое толедское перышко и выбросить меня в канаву по дороге. И это, полагаю, был бы еще милосердный конец. Может, ты придумал что поинтереснее.
- Твое перышко тоже при тебе, как и денежки, - Шарлей не видел Биркарта, но почувствовал, что тот усмехается, - не крохоборы же мы, не грабители какие. Впрочем, я тебя понимаю. Ты же в темноте не видишь. Ну, изволь.
Эта маленькая, трясущаяся на булыжнике коробочка тьмы вдруг осветилась. Шарлей даже зажмурился от неожиданности -- и тут же снова распахнул глаза. Сине-желтые огоньки плясали на пальцах левой руки Биркарта, освещая его странную птичью физиономию. Но это длилось недолго -- Биркарт бормотнул что-то, и огоньки с пальцев слетели, соединились и образовали висящий в воздухе крест. Этот светился простым, теплым желтым светом. Ну светильник и светильник. Даже как-то уютно стало... с ума сойдешь тут с ним. Шарлей проворчал:
- Надо же. Крест.
- Не нравится? - деловито спросил Биркарт, словно был портным, предлагающим капризной заказчице вот этакий бант вот сюда.
И Шарлей фыркнул: крест преобразился в куську. Натуральную такую куську. Скромных размеров. С причиндалами.
- Это лучше, - сказал он.
- Я рад, что понравилось. Знаю, почему ты так трясешься. Не веришь мне.
- Ты правда считаешь меня полудурком?
В следующий миг Шарлей не поверил ушам:
- Начальствующим повинуйтесь, коли творят добро, но если они порочны -- боритесь с ними. Покайтесь, грабители бедных людей, убийцы, воры и святотатцы! Бог проклинает вас! Сказано в Писании: кто обманывает бедного, кровавый тот человек! Кто отнимает хлеб, добытый в поте лица, виновен столько же, сколь убийца ближнего своего!
Он. Слышал. Все.
Все, что я сказал. А я говорил не свое...
И он не доложил отцу, что растрепанный брат святого Франциска в запыленной рясе орал, не пытаясь угомонить толпу, а вдохновляя ее, слова человека, сожженного такими, как его отец, на костре. Лета Господня 1415, 6 июля, в Констанце.
Шарлей понял, что он -- вовсе не игрушка, подаренная Конрадом Биркарту. Все сложнее. Он игрушка для обоих. Поэтому Биркарт не убьет его. Не замучает на Слензе либо где еще. Он действительно отвезет его в Стшегом. Они мной играют. Понять бы, каковы правила.
И... какой, Матерь Пресвятая Богородица, прок играть, если игрушка прибита к стенке? То есть если я сижу в кармелитской тюрьме?!
- Такая буря чувств на твоей роже, братец Шарлей... Все еще не веришь мне? А сон тебе понравился?
- Спасибо, что дал мне поспать. Мне правда стало получше...
- Ты не понял. Сон, который ты видел -- понравился? Я старался.
- Что?..
- Ну, ты же сам пытался поддеть меня -- помнишь? -- тем, что всех твоих дружков я нашел, а тебя нет. Пока ты сам не явился во Вроцлав.
- Ну... я считал, что это так. А это...
- Все эти два года, - сказал Биркарт спокойно и без своих ухмылочек, - ты был моим любимым зрелищем, братец Шарлей.
- Что-оо?! - ну не всерьез же он это?
- Что слышал. Я всегда знал, где ты. И как ты.
Сказанное просто оглушило, и Шарлей несколько мгновений глупо моргал глазами -- привыкнуть к этой мысли, даже просто принять ее было свыше его сил: казалось, что душа моментально заполнится мутной жижей с тухлым запахом. Два года. Два года эта мерзкая тварь имела возможность видеть все, абсолютно все, что я делаю! Ну и как теперь избавиться от липкого и гадостного чувства, что я даже трахался, возможно, под этим вот любопытным взглядом черных птичьих глазищ?! Да черт с ним с трахом, не самое плохое. Шарлей не заметил, как съежился, прижав ладонь к левой стороне груди -- у него даже сердце глухо заныло от мысли, что тварь слышала все слова, предназначенные лишь для двоих. Его слова, предназначенные лишь для нее.
Странно, что сон -- хоть он и был мороком, насланным тварью -- забывать не хотелось. Чудесный он был. Настоящий. Вот как?.. Ведь тварь могла и гадость какую измыслить и показать. Как Неле трахается с Рыжим Матросом, например, а я сижу в углу "Крысы", пью, блюю себе на колени, рыдаю и грызу кулак. Или еще что-нибудь... этакое. В духе этого создания, у которого нет ничего святого.
- Теперь, - сказал Шарлей очень тихо, - то ли жениться на тебе, Биркарт, то ли убить на хрен. Ты знаешь обо мне больше любого, самого близкого друга. Больше любимой женщины. Жениться на тебе ни желания, ни возможности, а убить -- не смогу, уже убедился...
- Какая драма, - усмехнулась тварь, - а ведь тот Господь, в какого ты веришь -- ну, небезразличный к тебе -- делает то же, что и я. Разве нет? Всеведущий и всезнающий Господь. Однако при Нем ты трахаться не смущаешься? Кстати, что Он о тебе думает, ты не узнаешь. А от меня -- узнаешь. Ты мне очень-очень понравился, когда, только прибыв в Брюгге, завалился в тот матросский кабак. Я даже беспокоился, не начистят ли тебе там твое сухопутное ебало. И не понадобится ли мне за тебя вступиться.
- А ты бы вступился?
- Конечно, если бы тебе грозила серьезная опасность. Твой настоящий ангел-хранитель, похоже, бездельник, братец Шарлей.
- Ангел-хранитель, - фыркнул тот, - с черными крылышками, когтищами и великими познаниями в самом наичернейшем колдовстве. Видно, тот ангел, какого я заслужил.
- Кое от кого я уже слышал такое. Слово в слово. Но та старая дура подохла, братец Шарлей, потому что слишком легко, не подумавши, отказалась от моих услуг по этой части! Хотя на самом деле я и не знаю, с чего она померла. Возможно, осознала, благодаря кому встала на ноги. Ну а ты и так меня знаешь, и давненько.
- Будь проклят день нашего знакомства, Биркарт фон Грелленорт.
- Ну прекрати же. Твои проклятия все равно пустое сотрясение воздуха, ты же не я. Наше знакомство весело началось и вполне весело продолжается! Я так смеялся, когда ты гонял Рыжего по кабаку... И так порадовался, когда тебя подобрала эта твоя... и утащила... Да не скрипи ты зубищами, братец Шарлей! Я предполагал, чем вы непременно займетесь. И ты правда думаешь, что после шабашей я увидел бы что-то новое для себя?! Ну у тебя и самомнение!
Шарлей не хотел его слушать. И потому не ответил. Он отвернулся к занавешенному окошку. И мысли невольно вернулись туда, в "Старую крысу", на два года назад.
...Шарлей сидел, потягивал пиво, топорщил уши. Потрепанная матросская куртка, которую он купил за бесценок и напялил, спрятав рясу в седельную сумку, превратила его в одного из тысячи околачивающихся в гавани. Но сам город полон был людей куда более странного вида. Языков тут звучало больше, чем Шарлей мог себе представить. И, улавливая родную немецкую речь, он уловил также и то, что было полезно: он мог наняться матросом. Их всегда не хватало. И увидеть... Венецию! Во Франции бывал, до Италии так и не добрался. А хотелось. Многое хотелось увидеть. И помолиться кое-где.
Кабак Een oude rat ("Старая крыса", крысу Шарлей понял, исходя из немецкого, остальное не сразу -- а смысл выражения оказался "стреляный воробей") смотрелся не самым главным в порту. Не самым посещаемым. Шарлей ошибался, но тогда этого еще не знал. И его новый облик мог только навредить, ведь сам он был не отсюда!
Шарлей понимал, насколько он торчит тут, как хуй во лбу, все больше и больше.
На него косились -- но не более. Никто не приставал, никто ничего не спрашивал. И на том спасибо.
Это был совсем иной, незнакомый, чрезвычайно занятный мир. Даже из немецкой речи он понимал едва половину сказанного, но это скорей привлекало его, чем отпугивало. Все что-то новое узнаешь. Он давно знал -- случалось же путешествовать и морем -- что у морских парней свой язык, чужаку непонятный. Ну да, засунь матроса в монастырь -- тоже ведь не враз все поймет...
А вот и беседа вполне понятная -- хотя что за Штральзундский мир такой, Шарлей знать не знал. Да и о каперах преставление имел весьма смутное.
- Эй, ребята. Сюда идет Лукас ван Кодд со своим Рыжим Матросом. Опять про корабли на продажу спрашивать будет. Никто не желает спросить, как потерял он "Треску" возле Борнхольма?
- Известно, как. Трусливая он душонка, все говорят, что он продал ее датским каперам, испугавшись, что выпустят ему потроха. Усрался да продал!
- Э, Пьеркин! Разве после Штральзундского мира датчане смеют Ганзу трясти? Я не знаю, мы туда не ходим, мы только за солью в Байе, - сказал молоденький матросик.
- Еще как смеют, Яппе.
- Да у них, верно, нет и бумаги. То есть разбойники они как есть, еби их черт морской...- прогудел некто квадратный, дочерна загорелый.
- Пираты. Чтоб их святой Николай в гальюне потопил...
- Ну так и что? Кто не видал пиратов, братья? Всяк капитан, если он не вчера впервые жопу намочил, видал. Разве приличный капитан, да с верной командою, сдастся без боя?
- Ха!
- Просто гнилой он, Лукас этот, ван Кодд. Как позапрошлогодняя почернелая солонина. И команда его гнилая была. Небось и не погибли они вовсе, а так и разбойничают там, стакнувшись с датскими головорезами!
- Брешет он все...
- И слова ему не скажи! Кому охота с Рыжим Матросом связываться... И вот опять же: корабль он ищет. А откуда у него деньги? Если он и "Треску", и груз возле Борнхольма просрал?
- От датских головорезов. Говорят тебе, загнал он "Треску". Вместе с командой.
- Сестренки заработали...
- На когг-то? У них у каждой по три манды, что ль?!
Дружный хохот.
- А красивые девки-то.
- Но шлюхи.
- А, говорят, он сам с каждой и...
- Оттого, может, и шлюхи?
- Нечестивый он человек! А плащ его видали? Сам он похваляется, что вовсе это не плащ, а шпалера со стенки. Мол, какой-то князек -- то ли на Балтике, то ли где -- мешал ему в гавань свою войти, выставил фреде-когги. Или что там у него. Требовал пошлину за вход великую. Ну а Лукас ван Кодд, видите ли, всю эту его мелкоту плавучую разогнал, в гавань вошел да даже князьку морду начистил. И замок его обнес. И натянул там кого-то -- то ли жену того князька, то ли дочку. А поскольку плащ разодрал, с его охраной сражаючись, то коврик со стенки заместо его прихватил... Сам-то как есть пират!
- Брешет он все...
- Но это же правда коврик!
- Да какая Балтика, брехло ваш Лукас! Аррасский коврик-то, с кипрским золотом -- сколько мы их возили на продажу, думаете, я работу эту не узнаю?
И тут эта яркая личность возникла наконец на пороге и величаво прошествовала меж столами. Шарлей Господом готов был поклясться: коврик! Конечно, на тощей фигуре он собрался в изрядные складки, но какую-то башку в римском шлеме и, кажется, чьи-то нежно-розовые сиськи на жопе вошедшего господина различить было можно.
Господин был прекрасен (по его собственному мнению) -- черные патлы ниже плеч, серые чуть суженные глаза, невероятно прекрасная одежка -- словно с разных веревок ворованная... Но коврик закрывал все слишком вызывающее.
Вот же шут. Но... никто не смеется!
И ясно почему. За Лукасом вверглось нечто огромное. Рыжее. И даже потратившее ценное время для того, чтоб заплести свои сальные патлы в косички! Полгода назад, судя по виду.
- Слышь, капитан Лукас, - седой и плечистый матрос, которого называли Пьеркин, не стерпел, - а где ж "Треска"?
- На дне морском, дядюшка Пьеркин. А то не слышал?
- Да муть какую-то я слышал, капитан Лукас...
- Господь покарал меня за нечестие мое. За то, что с сестрой спал, наверное.
- А что ж с "Треской" вашей случилось, капитан Лукас?
- Говорю, кара настигла грешника. Поднялся из волн морских кракен... Рыжий, скажи!
- Да, - отозвался громила, - поднялся. Я рулил. Так он руль вырвал. Своей... щупальцей!
- Кракен, - продолжал вещать Лукас, - упоминается в Библии, как кара для грешников. И вы покайтесь, мало ли чего. Я вот покаялся. И дальше сплю с сестрой. На суше кракенов нету.
Вот и ссы такому в глаза.
Если бы Шарлей был в рясе... Но он был в треклятой матросской курточке. И тем не менее сказал:
- Не упоминается.
- А ты еще кто таков?..
- Никто.
- А, kust hond. Ты, конечно, все знаешь. Кракен. Упоминается. В Святом Писании.
- Нет.
- Рыжий, а ну врежь ему!
Рыжий попытался -- и, попади Шарлей под этот удар, до сих пор кашу всасывал бы беззубыми челюстями. Но он увернулся, плеснув Рыжему пивом в морду.
- Ах ты...
Рыжий снова размахнулся.
- Кто может отворить двери лица его? Круг зубов его -- ужас, крепкие щиты его -- великолепны, они скреплены как бы твёрдою печатью! Один с другим соприкасается, так что и воздух не проходит меж ними!
Шарлей вертелся, как угорь, уворачиваясь от ударов -- и при этом продолжая переводить кусок из Писания с латыни на немецкий.
Рыжий взревел и кинулся на него всей тушей.
Мимо -- Шарлей вскочил на стол.
- Один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются! От его чихания показывается свет! Глаза у него как ресницы зари! Ой, курва матушка... Из пасти его летят огненные искры! Из ноздрей дым!
Матросы хохотали -- безуспешные попытки Рыжего вломить этому очень, очень шустрому незнакомцу превратились в откровенный балаган.
Шарлей ловко двинул Рыжего по морде оловянной кружкой и перепрыгнул уже на четвертый стол.
- Дыхание его раскаляет угли! Из пасти лезет пламя!
У Рыжего действительно почти лезло!
- Een ekster... - женский голос, вот уж удивительно, но озираться недосуг было, Рыжий схватил кочергу.
- На шее его обитает сила! Перед ним бежит ужас, - пожаловался Шарлей перед тем, как Рыжий попытался двинуть его своим "оружием", и нырнул под столешницу. И уже оттуда сообщил:
- Только все это про левиафана! А кракен в Писании не упоминается!
- Эй, вылезай. - Тот же женский голос. - А ты, Лукас, угомони свою скотину. Хочешь драться -- честно дерись, а вперед себя этого своего Геркулеса не ставь! Нет в этом чести.
- Подраться всегда готов, госпожа Неле.
Шарлей вылез. В левой руке Лукаса -- он левша? ага, понятно... -- поблескивал нож. Приглашал.
Ну что.
Шарлей вынул свой.
Тишина.
Мельком глянул на женщину -- что такое, кто такая в этом сборище не просто мужиков, но матросов?! Вроде женщина на корабле -- к беде. Но тут и не корабль. И... "госпожа Неле"? Этот засранец в коврике произнес ее имя крайне почтительно. Ладно, Шарлей, тут дело к хорошей драке, а ты размышляешь про даму. Весьма своевременно... Хотя дама -- ах, какая дама! Госпожа Неле была невеликого роста -- чуть пониже самого Шарлея -- худенькая и вовсе не красивая на первый взгляд. С острым носом и резкими чертами. Но Шарлею понравились ее зеленые -- как у него, ну, почти --глаза, большой, грубоватый рот и выражение лица: насмешливое, изучающее. Одета она была не как портовая шлюха -- да и не называют шлюх "госпожами", и не подчиняются их требованиям. Особенно такие, как этот Лукас.
Шарлей с двух шагов противника понял: веселой игре конец. Лукас -- брехло он там или кто-- был очень, очень опасным. Он выглядел неторопливым. Даже будто бы сонным. Шарлей прекрасно знал, что именно такие способны на молниеносные удары.
Конечно! Лезвие рассекло воздух возле его правого уха -- Лукас метил сразу в глотку, деловой-то! --Шарлей успел отклониться, отскочил, его ответный выпад зацепил рукав противника, раскроив его поперек. Нет, не только рукав. Кровь закапала на пол. Лукас и ухом не повел.
- Добрый боец, een ekster! - кто-то стукнул кружкой о столешницу. - Давай-давай!
- Давай! Не бойся его! - новый стук, уже десятка кружек, не меньше.
А похоже, что боюсь? Нет-нет. Им просто кажется, что я медленный. Но спешить нельзя, любая ошибка -- и кровь закапает уже из меня.
Они обменивались выпадами, редкими -- но успешными. Весьма успешными. У Лукаса клочьями повис дублет на груди, Шарлей обзавелся нехорошо выглядящей раной на шее. Лукасу чуть не хватило скорости -- и нож только скользнул, разодрав кожу, но не зацепив вену. Повезло. Как повезло, черт. А ворот намок... ну, чушь это все, царапина!
Шарлей почувствовал тяжесть в руках и ногах. Ну да, этот-то свежий, а я по столам напрыгался... Да и лет мне поболее, чем ему. Ладно, не скули, Шарлей!
Что-то подсказывало ему, что убийства не будет. Возможно. Не допустят эти парни... и эта женщина... Да что ж ты за бабу прячешься! Он тебе чуть глотку не располосовал! Все может случиться!
Надо было заканчивать. Шарлей не любил тянуть с такими штуками до конца, до полного бессилия. Ну, держись, левша.
Шарлей все силы вложил в несколько теперь уже действительно быстрых выпадов, Лукас отступил, закрываясь правой рукой с намотанным на нее плащом. Ковриком. Ну, черт с тобой, думал, уже управился?! Матросы возбужденно заорали, грохот кружек по столам стал словно гром небесный: они не любили Лукаса, а этот неказистый чужак, мало того что повеселил всех, погоняв злющего Рыжего по всему кабачку, еще и не побоялся драться с этой заразой, Лукасом ван Коддом, умевшим с ножом такое, что и от троих, бывало, отмахивался играючи.
... и тут ангел-хранитель Шарлея на что-то отвлекся. Если он наблюдал за этой дракой, конечно. Шарлею казалось, что да.
Нет.
Потом он понял, что произошло -- треклятая селедочная шкурка на полу...
Каблук его сапога впечатался в нее и поехал вперед, и Шарлей, вместо того, чтоб окончательно прижать отступающего Лукаса к стене, плюхнулся на жопу, больно треснувшись копчиком о доски.
Вскочить не успел.
Лукас мигом оказался над ним. А нож Лукаса -- у его горла.
- Все,