Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 7

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Брат Хероним аж всплеснул по-бабьи руками, увидев, как именно Петр доставлял грешника в его грешникову конуру. Но "апостол", не останавливаясь, зыркнул на него так, что Хероним еле успел прикусить язык. Петр рявкнул:
   - Ниче с ним не поделалось, так, сомлел. Келейку его я сам запру. А ты его не трожь. До моего распоряжения!
   Однако Петру самому еще предстояло услышать распоряжение насчет Шарлея. И тако-ое... что Петр, грешным делом, подумал -- не тронулся ли отец наш приор умом?
  
   Биркарт вышел за монастырские ворота с самодовольной улыбочкой. Подавляя соблазн остаться и понаблюдать, что да как случится дальше -- Биркарт знал за собой склонность к своеволию, а это какое-то человеческое, слишком человеческое. Умей же ты справляться со своими желаниями ради дела!
   А дело, абсолютно не касающееся Стшегома, имелось. Конрад хотел, чтобы Биркарт побывал в Яворе: там, по доносу шпиона, появился какой-то подозрительный сапожник с забавной чешской фамилией Жижала. "И не стал бы я на червя какого-то внимание обращать -- впрочем, все они черви, эти людишки -- но, сынок, говорят, треплется этот Червяк многовато. Не гусит ли?".
   Биркарт улыбнулся еще шире, вспомнив болтовню Шарлея про благонадежных соседей-сапожников. Ох уж эти сапожники! Да, придется слетать и глянуть. И в случае, если этот червь из-под гусыни вылез -- устранить.
  
   А остаться в Стшегоме и полюбоваться на все хотелось! Очень-очень!
   Он понятия не имел, что произойдет в бритой тыкве приора после того, как он, Биркарт, засунул в нее незримую скрижаль с нынешним главным законом обители: "Что тут ни делается, все к лучшему".
   Овечками Биркарт запросто умел управлять, грубо внушая им свою волю -- даже бегемотообразный Элиаш на самом деле был тупенькой овечкой, какая без козла во главе стада в пропасть свалится.
   Но приор Дамиан не был овцой. Он был крысой в рясе.
   Всеми, кто разумом чуть превосходил овечку, Биркарт при большом желании тоже мог управлять -- но это чрезвычайно истощало. Словно Сила не желала, чтобы он слишком наглел, лишая разумных созданий свободной воли. А вот впихнуть им в голову какую-нибудь чушь -- это пожалуйста. Ну, по Моисею и скрижаль.
  
   И Аморабундус на шее Шарлея... как свезло, что бедолага грохнулся в обморок! Скирфир, помнится, говаривал, что все амулеты, воздействующие на разум, в идеале следует напяливать на спящих либо беспамятных, в моменты, когда разум и тело не пребывают в единстве. Тогда не только тело беспомощно -- разум открыт и уязвим.
   Чем дольше Шарлей проваляется бревно-бревном, тем проще будет чарам Аморабундуса окутать его душу -- нет, не грубыми рыбацкими сетями с крючками, а нежной, но чрезвычайно липкой и прочной шелковой паутинкой...
   И все будет не так, как с тем, первым амулетом.
  
   Биркарт, неспешно шагавший по Стшегомскому шляху, даже зажмурился -- воспоминание плеснуло в глаза слепяще-белым: палящее андалузское солнце, светлая пыльная дорога меж полей. Белоснежная грива кобылки Пепе. Сияющие улыбки женщин, собирающих каперсы. И тщательно выбеленные известью стены дома Бернарды.
   И прохладное, будто подводное, нутро этого дома, и вяло ворочающиеся в нем, как сомы в яме, темные бабьи страсти. Как же вскипела эта яма, когда злая горбатая девчушка напялила на себя тот, первый Аморабундус! Его Биркарт сделал из какого-то медальончика со стертым изображением. Мартирио надела его на шею, и он скрылся под платьем, болтаясь рядом с бессильной католической цацкой и касаясь кожи девушки. Платье этой калеки вечно обвисало на груди из-за кривой спины, но она спала на животе, и амулет впечатывался в кожу.
   И, обезумевшая от страсти к самому видному парню в деревне, калека утащила его портретик у старшей сестры, а за младшей принялась следить, как епископский шпион за еретиком. А юная Адела совершенно ошалавела -- Пепе уже водил ее в камыши... А от ночных прогулок в камыши (а также в любые кусты, кроме шиповника, роз и прочих колючих) бывают дети, это же всем известно...
   Биркарт наблюдал, как Адела, не поняв, что сделала, прижала ладошки к животу, когда жители этой Богом благословенной деревушки убивали девку, родившую и придушившую незаконного ребенка.
   Биркарт наблюдал, как Мартирио, в свою очередь, совершенно остервенела от ревности и зависти, выслеживая сестренку -- и разоралась на весь дом, когда Пепе в очередной раз звал Аделу в камыши. Свистом, словно шавку. На визг Мартирио выползла Бернарда -- и выволокла невесть откуда простенький мужний арбалет (любопытно, на хрена же он был покойному хозяину дома, Антонио Мария Бенавидесу? Биркарт, благодаря мастеру оружия из Алюмбрадос, малость разбирался во всем, что стреляет -- и видел, что из арбалета такого только в козье стадо в двух шагах лупить, авось попадешь)...
   Но Бернарда без сомнений выстрелила в темноту, из которой слышался храп кобылки Пепе.
   А Мартирио пошла, пошла во двор, и вернулась, и торжественно заявила: все, Адела, не с кем больше ходить в камыши.
   Адела, овца безмозглая, немедля унеслась, спотыкаясь о подол.
   Биркарт наблюдал. И прекрасно видел, как Пепе улетел с этого окаянного двора на своей горячей кобылке. И только тогда Мартирио сказала, что соврала...
   - Бабы целиться не умеют, - вздохнула Бернарда.
   Зато они умеют завязывать узлы. Разные. В том числе и скользящие. Когда из комнаты Аделы раздался стук упавшей табуретки, все всполошились. Поздно.
   Биркарт наблюдал.
   Ни о какой свадьбе Пепе и его невесты-вековухи речи уже не шло. Деревня гудела от слухов. И, как бы Бернарда ни орала, что ее младшая дочь умерла невинной, никто в это не верил... Биркарт отлично знал, почему. Служанка Понсия хоть так старалась отомстить своей хозяйке. Экая собачонка -- кусала кормящую и постоянно избивающую руку! Но Биркарт ее понимал.
   А Мартирио, погубившая сестру, даже на похоронах Аделы, где была вся деревня, только и знала пялиться на Пепе голодными глазами.
   И осмелела настолько, что, шествуя с семьей на службу и встретив по дороге семью Пепе, сама подошла к нему, улыбаясь, как дурочка. Пепе презрительно рассмеялся ей в лицо. И девка взвыла зверем, и хотела побежать сломя голову невесть куда, но мать прямо при людях отвесила ей такого тумачища, что Мартирио сникла и побрела куда следовало, оглушенная, полумертвая.
  
   Пепе уехал из деревни, и никто не ведал, куда.
   - Пепе Эль Романо нигде не пропадет, - говорили люди.
   - А девку Бернарды он попортил, - говорили другие.
   - Сама виновата, - отвечали третьи. - Нечего было.
   И с третьими были согласны и первые, и вторые.
  
   В Алюмбрадос узнали об исходе испытания нового амулетика -- потому что всегда знали о том, что вытворяют ученики. Биркарт удивился, что это вызвало аж целое совещание всех четырех мастеров. А еще больше удивился тому, что недоволен им был тот, кто учил убивать -- мастер оружия Лусио Серхио Каталонский.
   - Зачем было доводить до гибели этой девки, - пробурчал он. Биркарт воззрился на него невинными глазами. Вообще Лусио Серхио, Парень, Которого Боялись Лучшие Бойцы Кордовы И Всей Андалузии, стоил того, чтоб пялиться -- у него были светло-рыжеватые волосы и серо-зеленые глаза, как у кастильских аристократов. И белое, без кровинки, лицо, словно и палящее андалузское солнце опасалось коснуться этого человека (человека ли?) и покрыть его кожу темным, грубым, человеческим загаром.
   При этом мастер оружия утверждал, что родился не здесь. И не сорок лет назад, а более. И это было очень возможно.
   - Я никого не доводил до гибели, - ответил Биркарт.
   - Он действительно тут ни при чем, - сказал Скирфир, - люди сами пинками гонят себя к могиле из-за своих клятых желаний. Не имеющих ни малейшего отношения к разуму.
   - Ты был рад, что так случилось? - спросил Хуан.
   - Чему я должен радоваться? - спросил Биркарт. - Я был рад, что амулет работает.
   - Грубая работа, очень грубая, mi hijo...
   - Он еще маленький, - сказал Скирфир.
   - Не я тут маленький, - привычно огрызнулся Биркарт.
   За восемь лет, прошедшие с того, первого раза, Биркарт сделал еще шесть Аморабундусов, каждый из них был чуточку совершеннее предыдущего. Дело было не в ингредиентах. В заклятии.
   Этот, для Шарлея, был седьмым.
   И лучшим.
  
   Жаль, что Биркарт, борясь с соблазном застрять в обители, не сподобился пристально заглянуть в бритую голову приора Дамиана сразу после "ордалии" -- и после того, как поработал с этой головой. Контраст обнаружил бы прелюбопытнейший.
   Маска брюзгливого равнодушия давно прилипла к лицу Дамиана, и оно, словно покрытое грязноватой паутиной непромытых морщинок, только это и выражало. Но что творилось в его душе, столкнувшейся с чудом -- да, именно чудом -- и какой вихрь бушевал меж висками... давненько он не ощущал ничего подобного! Тут бы и сказаться, как привычно, больным -- ибо мысль о чуде горела и жгла его голову изнутри, билась и царапалась в ней, как стриж с пылающими крылышками и острыми коготками. Но приор и сквозь эту боль понимал: нельзя. Упасть на ложе и заныть, призывая прислужника Лукаша и санитарного брата Дымитра, нельзя. Потому что эти олухи, Петр, Анджей и Лукаш, тоже видели чудо. И начнут толковать о нем. И другие услышат. И дурной мятежный брат станет для них святым чудотворцем. Возрастет в карьере. Со льва Иорданского -- в чудотворцы... А этого допустить никак невозможно.
   Что же... Господь охранил этого мошенника?!
   Или это соблазн бесовский вроде того, какому поддались тогда братья Квирин и Элиаш? Но тогда бес лишь отвел им глаза, показав пустую келью грешника. На этот раз посланник Врага постарался куда как получше? Или то, что мы все видели -- морок, и на самом деле рука грешника расцвела волдырями, а морда исказилась от боли? Надо бы послать брата Пе...
   И тут не ко времени явился господин фон Грелленорт.
   Дамиану было не до него, и он вяло отвечал на вопросы парня от его милости князя-епископа, потому что нужно было отвечать. Но стоило господину фон Грелленорту убраться... Дамиан помнил, как тот вежливо, без хлопка закрыл за собой дверь...
   А дальше неведомо как и почему боль ушла, сменившись полнейшей ясностью. Словно, если бы речь шла о зрении, Дамиану промыли залепленные гноем глаза -- и в них ударил солнечный свет.
   Голову изнутри действительно озарило, и ничегошеньки в ней не осталось, кроме чистого, понятного, неопровержимого: да что это я? Все, что тут ни делается -- все к лучшему!
   Что это я?!
   Здесь моя обитель, милая, дорогая, Господом благословенная. Настолько благословенная, что и самого последнего паскудника здесь Господь одарил своей благодатью. И, верно, не просто так одарил -- встал, встал на путь покаяния паскудничек! Это ведь с нами Господь через него говорит -- не были тщетны усилия наши!
   А паскудничек заслуживает поощрения. Чтоб не было более соблазна свернуть с пути истинного!
   Дамиан знал, что сделает с ним. Эта мысль была абсолютно правильной. Как и все его мысли теперь. Она была к лучшему.
   Он заорал, призывая конверса Лукаша, и приказал позвать немедля братьев надзирателей, бывших при ордалии. И еще одного, не бывшего.
  
   Шарлей не ведал, когда очнулся от забытья -- судя по свету из окошка, провалялся он до послеполуденного времени, но на нону еще не звонили. Так скоро зазвонят. Встать бы надо, Ярош вот-вот придет, наверное.
   В глотке влажно, но не продохнуть и слова не выговорить -- словно в нее набился мокрый песок из "римского цирка", этой сраной пыточной под открытым Божьим небом, устроенной тут этими...
   Шарлей покосился на кувшин с водой на полу (никаких столов демеритам не полагалось, да и не влезли бы они в их конурки). Грубые глиняные кувшины без ручек, полные воды, надзиратели приносили заключенным по утрам. Хошь пей, хошь умывайся, хошь жопу мой -- но до завтра воды больше не получишь. Во время трапез пей, что налили. А в часы, предназначенные для трудов, в кельях заключенные не бывали (кроме тех, кто сидел под замком). Но после работы пить хотелось еще как... выдуешь все, а если ночью замучает жажда? Терпи до утра.
   Шарлею еще повезло -- на конюшне вода всегда требовалась. Хватало даже и ополоснуться тайком. У других братьев демеритов, он знал, и того не было. То-то они всегда почесывались. Ряса на голое тело, этим все сказано. Пот и грязь, засохшие на коже, да колючая дерюга... бррр! Кармелиты-то носили камизы -- и раз в неделю стирали их.
   Шарлей поднялся, нагнулся за кувшином, поднял, жадно приник губами к выщербленной горловине...
   ... и хорошо, что хоть что-то успело залиться в глотку: остальное выплеснулось прямо в морду. Руки Шарлея, приподнявшие кувшин, вдруг стали словно соломенные. Ноги тоже. Он неловко шлепнулся на пол под звон осколков.
   Кувшин... да что ж. Элиаш выдрал бы его за порчу монастырского имущества. Ярош просто позволит мне прибрать осколки и незаметно выбросит их сам, и принесет другой кувшин, неотличимый от прежнего. Да, я знаю, что так и будет.
   Но со мной-то что?
   Шарлей оперся спиной о край своего грубого ложа. Про себя воззвал к Господу. Пошевелил пальцами на руках и ногах. Вроде паралич не хватил. Откуда же такая невероятная слабость? Кожа на запястьях под обтрепанными рукавами рясы и на голенях шла мурашками. И под жопой сыро... Ну, чудесно-то как! Вставай, раз все шевелится, расселся.
   Легко сказать, "вставай". Шарлей, ставший мешком с соломой, с неимоверным трудом всполз на ложе. Вытянулся, глубоко вздохнул.
   Неужто то, что с тобой сотворили, на тебя так... подействовало?
   Ох и слюнтяй. И под пытками (не приведи Господь, но мало ли) так же себя покажешь? Ведь это действо чудом -- пусть и не Господним -- не стало пыткой. К великому разочарованию приора Дамиана и присных.
   Что же ты наделал, Биркарт? Хоть и благодарность моя тебе безгранична? Что подумают благочестивые братья кармелиты обо мне? Что я все-таки... колдун? Или святой, раз сияющая алым железка не оставила на моей коже ни пузырька? Если верующие -- значит, поверят в святого. Если... ты знаешь, кто они, Шарлей -- значит... Ну, чудесно-то как.
   Думать было тяжко. Хотелось... отдохнуть от всего этого. Пожалуйста, Господи, пусть меня хоть немножко, совсем немножко никто не трево...
   Он заснул прямо под звон колокола, звавшего братию на нону.
  
   Амулет Amorabundus, само собой, не обладал собственным разумом. Но он, как и все хорошо сделанные амулеты, нес на себе отпечаток трех аур создателя -- а поскольку Биркартовы ауры и мастеров Алюмбрадос, случалось, слепили своим невероятным сиянием, амулет оказался связанным с создателем куда крепче, чем его "собратья".
   Биркарт был так рад, что Шарлей валялся в забытьи. Но он взял да невовремя очнулся, мешая работе Аморабундуса. Биркарт, что был уже далеко от Стшегома, почувствовал смутное недовольство и даже не обратил на него внимания, но Аморабундус "почуял", что творец недоволен. И "наказал" носителя, вытянув из него силы... Сказано: валяться! Спать. И видеть сны!
   Если бы Шарлей не очухался, амулет втянул бы его в этот же сон.
  
   Шарлей будто шел по темной арке. И вышел... на Рыночную площадь Вроцлава. Обрадовался -- ведь из-за клятого Конрада и его пташки едва успел поздороваться с любимым городом.
   Город был сер и хмур -- как обычно в феврале. Шарлей любил его всяким. До последней лавчонки знакомая площадь оказалась почти пустой. Не базарный день сегодня? Но ряды со жратвой почему такие -- уж мясом да прочей скоропортящейся снедью торгуют ежедневно. Что такое -- голод, что ль, начался? Да откуда, не в осаде же сидим, слава Господу. Или ты в Брюгге все прохлопал -- может, неурожай был в прошлом году или мор скота? Да нет, услышал бы о том, успел бы даже за тот злосчастный день...
   Да и покупателей что-то почти не видать.
   А самое странное -- над торговыми рядами висела невероятная в этом месте тишина. Лишь изредка прерываемая вроде бы шелестом, царапающим шорохом, потрескиванием. Словно издают эти звуки не люди на базаре, а крысы под полом -- возятся, вынюхивают что пожрать, грызут что-то...
   Шарлей узнал знакомого торговца свининой, Клюху. Тот тюкал топориком по колоде -- пока покупателей не было, рубил свой товар. Подойти, словечком перекинуться, подумал Шарлей.
   Он выполнил свое намерение.
   И пожалел об этом.
  
   Клюха был не Клюха. Нет, он поднял голову, услышав приветствие, широко улыбнулся, как и всегда. Но Шарлей моргнул: ему показалось, что во рту мясника не было ни единого зуба. Рот открылся черным провалом. Да что с ним, курва мать?! Клюха зубастый был, ровно алан!
   - Шишяс, брашешь Шярлей, - прошамкал Клюха, - Мяшко порубить надо. Бедрышек вот... И поховорим, поховорим...
   Шарлей проследил за ним взглядом. И понял, что говорить не будет. Не хочет. Не может...
   Бедрышко, которое Клюха деловито отделил топориком от голени, было детским.
   Не младенческим -- голень со ступней, вяло упавшая на штабелек таких же под колодой, раньше принадлежала ребенку лет шести-семи.
   Шарлей попятился.
   Чуть не сел на прилавок в противостоящем ряду. А тут и еще один приятель высунул беззубую рожу из этого ряда:
   - Ш-шярлей...
  
   Шарлей побежал. Добежал до оружейного ряда -- и там чуть не сел на задницу: сияющая доспехами оружейная лавка Стахуры не могла так сиять под хмурым небом и серыми тучами -- но... сверкала, слепяще, словно всю эту воинскую чешую долго полировали и покрыли позолотой. А Стахура вышел ему навстречу и сделал приглашающий жест -- а, мол, Шарлей, мы а мы тут решили в погребке посидеть, давай с нами!
   И все бы хорошо, но у Стахуры не было головы.
  
   Шарлей. Ты же помнишь. Стахура казнен.
   И куда же он звал тебя?
   К таким же друзьям?
   Шарлей заспешил прочь отсюда, пока не увидел перед собой святую Эльжбету и не задрал башку, привычно желая увидеть ее высокую колокольню, устремленную в самую душу небес.
  
   Колокольни не было. Обезглавленный храм выглядел даже хуже безголового Стахуры.
   Шарлей готов был взвыть от ужаса... он бегом бросился в знакомый переулок за святой Эльжбетой, но там увидел угли на месте кабачка. Безголовый Миколаек-Циклоп лежал на этом пепелище. Но он шевелился, загребая пальцами черную липкую сажу.
   Шевелился!
   А Алиция сидела на уцелевшей табуретке, расставив ноги.
   Ее юбка спереди была залита кровью. Уже заскорузшей.
   - Беги, - сказала она, - беги, Шарлей.
   Куда?!
   Он побежал, но едва не споткнулся обо что-то, занятия с Квирином или собственная ловкость -- неведомо, как Шарлей, уже запнувшись и нырнув носом, все-таки удержался на ногах, согнувшись, пробежал несколько шагов и оглянулся.
   Безголовый кошачий трупик, вытянув окоченевшие лапки, лежал поперек улицы. Люди бывают невероятно жестоки друг к другу, что есть, то есть. Но кота-то за что, любопытно?
   И вдруг -- Шарлей разинул рот, перекрестился, не поняв, что сделал это -- мертвый котик резво вскочил. И пошел к нему, странно двигая несгибающимися лапами и шатаясь. Он действительно шел!
   - Dominus reget me et nihil mihi deerit... - Шарлей сам не понял, как зашептал двадцать второй псалом Давида, как повысил голос.
   Да где же ты, Господи...
   Но это моление призвало вовсе не Господа. Не маленький полосатый котик -- с дальнего конца улицы уже двадцать два человека -- да, безголовых -- шли к нему, возглавляемые Стахурой. Коряво помахивая коченеющими руками: иди к нам, иди. И Шарлей не мог оторвать взгляда от них, не то что снова побежать. Звали они его явно не пивка с ними выпить. Да им и пить-то нечем. Да и есть ли пиво в аду? Возможно, карой для тех, кто слишком любил пивко в земной грешной жизни (и даже в обитель тайком его протаскивал, да-да!) будет утопление в целом озере пива... А я бы не отказался, подумал Шарлей. Улыбка тронула его губы -- а когда ему было хоть немного смешно, ему, как известно, не было страшно...
   И он побежал уже словно действительно преследуемый демонами -- а не так ли это и было? Ныряя в переулки, перемахивая через заборы.
   И добегался -- очередной переулочек казался совершенно незнакомым. Шарлей пошарил глазами по домам -- нет, он их не узнавал. И немудрено: его острый взгляд зацепил неправильный вид этих вроде бы обычных вроцлавских домов. Во-первых, странно, что такой узкий переулок застроен добротными купеческими домищами. Во-вторых, сами дома были какие-то... Шарлей тщательно постарался подобрать верное слово, но не смог: кривые?
   У одного окна расположены не по прямой -- выглядел дом как человек, у которого один глаз на скуле, второй на подбородке, а есть еще и третий, на лбу. У второго окна смотрят как положено, но в каждом -- в каждом! - выбито по одному ставню. Левому. В третьем над окошками разные масверки -- и все перекошенные...
   Смотреть на эти дома было невозможно -- подташнивало. Шарлей повертел головой -- в переулке пусто. Или нет? Впереди, у поворота, вроде бы маячила чья-то фигурка. Судя по виду -- ребенка лет семи-восьми. Слава Господу, дитя было не безголовым -- и даже в зеленом шаперончике. Кажется.
   Ребенок? Шарлей с содроганием вспомнил мясницкую колоду Клюхи и мясо на ней. Какие полоумные родители отпустят малыша гулять в таком городе?
   Любопытство потянуло его ближе к этому дитяти -- а оно словно его и ждало. Стояло, не убегало.
   Шарлею захотелось протереть глаза: во-первых, в маленькой фигурке ему померещилось что-то знакомое. Во-вторых, чем ближе он подходил, тем яснее видел -- у ребенка не было зеленой шапочки. Сами волосы отливали зеленым!
   Он был уже шагах в десяти от мальчика, когда узнал его.
   Рейк. Ушастик. Юнга со "Святого Николая". Эй, но "Святой Николай" не ходит во Вроцлав!
   А в трех шагах стало ясно, почему волосы Ушастика позеленели. От водорослей.
   Рейк повернул к Шарлею белое опухшее лицо. Вместо выеденных рыбами глаз -- белесо-розовые впадины. Кровь вымыло водою, плоть стала почти бесцветной -- верно, от соли морской.
   - Братец Кеес, - сказал Рейк, - беги, братец Кеес.
   - Куда?!
   - Туда, - утонувший мальчик вяло указал направление белой, распухшей, на руку непохожей рукой. - Там кое-кто ждет тебя очень...
   Шарлей почувствовал слабость в коленках. Мертвой Неле я не вынесу. Нет!
   - От этих беги, - невнятно прошептал Рейк. И упрямо повторил:
   - Туда. От этих.
   - От мертвых?
   - Я тебя знаю. Я тебя узнал. Они тебя знают. Они тебя узнают. Тогда не уйдешь. Делай, чтоб не узнали.
   - Что делать?
   - Беги, братец Кеес... Туда.
   Кажется, Рейк сказал все, что мог. И все, что было в нем живого, умерло окончательно -- он неловко плюхнулся на задницу под каменной стеной, затем завалился на бок. И больше не двигался.
   - Упокой, Господи, душу раба твоего Хендрика в мире, - сказал Шарлей. Что он еще мог сделать для Рейка? А тот, кажется, хотел помочь ему. Или... наоборот? Ну, пока не пойдешь туда, куда он указал, не узнаешь. И все равно больше-то идти некуда. Это не Вроцлав, Шарлей. Не тот Вроцлав, где тебе хоть два человека, но всегда были рады. Здесь за тобой, грешником, охотятся мертвые друзья, и ничего страшнее ты в жизни еще не видел...
   В новом переулке он сразу заметил открытую дверь одного из домов. И стоящую на крыльце страннейшую для Вроцлава (но, видно, не для этого, кривого Вроцлава) фигуру. Откуда бы в обычном Вроцлаве какая-то, прости Господи, сарацинская Шахерезада в роскошных восточных одеждах и с закрытым по их обычаю лицом?
   Шахерезада манила его к себе изящной кистью.
   Иди уж, Шарлей, коли зовут. Есть же надежда, что хоть эта не дохлая и не разделывает детей на мясо?!
   Шарлей, мало понимая, что происходит, вплыл на крыльцо и успел заметить, что глаза у "восточной красавицы" силезские, голубые и тоже вроде знакомые. Да и красавица ли еще -- лица-то не видать!
   В доме оказалось тепло и хорошо. Но так пестро, что у Шарлея в глазах зарябило -- всюду ковры да какие-то расшитые, всевозможных размеров, подушки, и все покрыто этими разноцветными, будто бормочущими бесконечные непонятные истории, нехристианскими узорами... Кто же ты такая-то?
   Хозяйка меж тем указала ему на низенький столик, заставленный причудливыми сосудами и заваленный фруктами -- садись, мол.
   Шарлей уселся на какую-то из здоровых подушек. С любопытством уставился на деву-спасительницу.
   А дева вдруг повела плечиками, и этот ее верхний, золотом-камушками вышитый... халат, не халат? - с шелестом устремился к ее ногам. Под ним обнаружились такие же разукрашенные шаровары.
   Оголившиеся плечи девы оказались слишком уж широкими и мосластыми для девы. Шарлей недоуменно захлопал ресницами.
   Тут Шахерезада сочла нужным избавиться и от чадры, свисающей чуть не до полу.
   И оказалась улыбающимся, совершенно счастливым... братом Барнабой!
   - Пришел все-таки... - сказал он. И принялся разливать из бронзового узконосого кувшина пенящееся вино в узорчатые чаши.
   - Курва мать, - невежливо отозвался Шарлей.
   - Не ругайся, грешно. Пей.
   Шарлей с подозрением уставился на вино.
   - Не бойся. Это с мертвыми ни пить, ни есть нельзя. А то с ними и останешься. А я ведь...
   Да, она... он живой. Шарлей почувствовал на щеке прикосновение кончиков пальцев, нежных, горячих.
   - Ты кто?!
   - Не узнал?
   Единственный живой и вроде бы не порченый проклятьем, как те торговцы, человек тут -- и тот какой-то морок сатанинский, подумал Шарлей. И немедленно выпил. Хуже-то уже не будет... наверное.
   Вино оказалось приторное, но сильное: аж кровь мигом быстрей побежала по жилочкам.
   Любопытно, знает ли Биркарт об этом... о таком Вроцлаве?
   О том, что без Биркарта тут не обошлось, Шарлей и не думал, просто не лезло в голову. Уж больно не схож был этот кошмар с тем светлым сном, что наслал на него тогда Биркарт -- про Брюгге, про Неле.
   - Ты... тут живешь? - спросил он. И подумал: а вдруг.
   Вдруг рехнутый братец Барнаба действительно живет в этом гнилом мертвецком месте -- ну, в своей безумной головушке?!
   - Ага, - подтвердил его догадку Барнаба. - А тут лучше. Только живых мало бывает. Редко. А ты... такая радость, такая радость. Не ждал. Такая радость... я тебя так полюбил...
   - Я уж заметил, - ворчливо отозвался Шарлей. - С чего бы? А то не понимаешь, что я не из таких? Отец Квирин вон понял.
   - А ты же не пробовал.
   - Он то же самое говорил. Я попробовал. Знаешь, не понравилось.
   - А что ты пробовал?!
   - А твое это дело?!
   - Ничего ты не пробовал... но сегодня попробуешь.
   - Еще че...
   - А иначе не выйдешь.
   - Отсюда? - Шарлей смерил глазами расстояние до двери.
   - Из города. И от них не уйдешь. Твои, они за тобой идут. И придут. Они тебя узнают. Если не станешь другим. Совсем другим. Тогда не узнают.
   - Что за...
   Стук. Громкий, размеренный стук в дверь.
   - Они, - сказал Барнаба.
   - Так не открывай.
   - Все равно войдут. По привычке стучат... живыми-то стучали. А так им преграды тут нет.
   Шарлей вскочил.
   - Нет, - сказал Барнаба. - Не мельтеши. Не поможет. Иди ко мне. Это поможет.
   - А?
   - Иди ко мне.
   Шарлей с бегающими глазами и полыхающими ушами присел на очередную подушку рядом с грешным братом. Барнаба обнял его, пристально поглядел в глаза. И коснулся его губ своими. Легко так... как будто ничего особенного в этом не было.
   - Да не надо... - пробубнил Шарлей, стараясь не слышать все того же, мерного, безжалостного стука в дверь, - Нет же... ты, курва мать, болен, братец, понимаешь ты это или нет?!
   - Оставьте безумие мое. И подайте тех, кто отнял мой ум, - отчетливо отозвался Барнаба. И на этот раз присосался к губам Шарлея по-настоящему.
   Едва тот смог вымолвить хоть словечко, вымолвил следующее:
   - Э... если я... с тобой... они меня не узнают? И то правда: я себя сам после этого не узна...
   - Зато выйдешь, - безмятежно отозвался грешный брат. - А ты считай, что я дева!
   - Мало похож.
   - А стоит, как будто я дева...
   - Да? Ой...
   Стук -- частый, раздраженный.
   Шарлею было уже все равно. А, они же безголовые. Хотя бы не увидят, на какой "деве" он тут лежит, ну чудеса-то, а.
   Скрип петель. Шаркающие шаги. Приближающиеся.
   И удаляющиеся. Действительно, откуда здесь братец Шарлей? Ну не может он оказаться среди парочки содомитов, занимающихся своим нечестивым делом...
   Однако сразу же прекратить заниматься нечестивым делом у Шарлея не получилось. Да и с дамой не получилось бы, что уж тут...
  
   - Брат Шарлей!..
   - Чего, брат Барна...
   - Какой я те Барнаба?! Ярош я. Ну ты и задрых...
   - А, чего? Ох, Ярошек, спасибо, что разбудил... Я что, проспал все на свете?!
   - Велено было после вчерашней... ордалии тебя не тревожить. Вот и проспал ты весь день да ночь. Брат Шарлей! - Хероним смотрел на него, как-то диковато кося глазами. - Ты скажи -- это правда, что ль, что каленое железо тебе не повредило?
   Шарлей молча показал правую ладонь.
   - Но... как?!
   - Мало веруешь, Ярошек... Господь охранил!
   - Не видал я, чтоб Он от такого охранял. Ни разу! Может, ты правда того... колдуешь маленько?
   - У колдуна бы рука до кости сгорела.
   - Верно... А, ничего тут не поймешь. Ты как сам-то?
   Шарлей уселся на кровати.
   - Ничего вроде. Ну что, надо вставать да на конюшню...
   - Нет.
   - А?
   - Новости тут у нас. Тебя касающиеся. Конюшню ты больше не увидишь... Мол, и так там все хорошо стало, на том приор аж попросил братию -- обе братии -- помолиться за тебя. Мол, трудами одного лишь, да и то грешного, брата конюшня в порядок приведена, стремитесь в трудах своих к тому же, братья.
   Шарлей почесал затылок, хотя башка была не грязная -- что-то вдруг зачесалась!
   - И впрямь... прости Господи, что-то странное... А куда ж мне теперь?
   - Не поверишь!
   Шарлей посмотрел в голубые честные глаза Херонима и ответил:
   - Да я тут во Второе пришествие Христа поверю, случись оно сегодня. Но не случится. Что?
   - Ты у нас теперь что-то вроде меня...
   - Чего-о?!
   - А то! Надзиратель. И заключенный у тебя теперь свой... за коим надзирать.
   - Это кто же? - спросил Шарлей, хотя ему показалось, что он... уже знает.
   - Брат Барнаба, - вздохнул Хероним. - Сочувствую, брат Шарлей. Кони, они хоть содомитами не бывают! А этот...
   - Ну-ка стой, Ярош... подожди... А бывали ли раньше тут случаи, чтоб кающиеся братья-демериты становились надзирателями?
   - Нет... Ну, или я о них не знаю. Я тут всего-то два года.
  
   Нет. Не было и раньше, Шарлей был уверен в этом.
   О Биркарте он и не подумал -- он был безмерно благодарен ему за эту хренову "ордалию" и помыслить не мог, чтоб тот, только что оказав ему такую серьезную помощь, вздумал дополнительно навредить. Да зачем?
   - Слышь, тебе приор велел к нему прийти, как проснешься, - сказал Хероним.
   Зачем ты хочешь видеть меня, дохломордая ты скотина, а?! Ну, "начальствующим повинуйтесь"...
   - Что ж, пойду, раз велел...
  
   Приор смотрел на Шарлея прежними глазами поднятого из могилы невовремя и слегка недовольного этим существа.
   - Ну, брат, - сказал он, - Господь повелел мне несколько пересмотреть свой взгляд на тебя. За конюшню спасибо, хвалю. Вижу, идешь ты верной дорогою к покаянию. Трудился честно, безупречно. Посмотрим, каков ты будешь в труде ином. Думаю, болтливая братия наша тебе уже что-то нагородила про новое твое служение?
   Подводить Херонима? Вот еще.
   - Нет, ничего о том не слышал, отец мой, - сказал Шарлей тихо, глядя в пол.
   - Смотри-ка, и впрямь выправляешься. Смиренный стал. Молодец.
   Да не хвали ты меня, угробище!!! Нравиться тебе -- позор для христианина!
   - Ну так вот... Есть у нас тут такой брат Барнаба... Да знаешь ты его, вчера после службы к тебе прилип...
   - Ну есть, знаю. Так что с него взять, головой скорбный.
   - Скорбный-то скорбный. Да мало тут скорбных было. Плохо, что содомит... И решили мы тут, что замучил он уже этим делом надзирателя своего. Не заслужил брат Ежи такого -- терпеть это все годами. Ну и решили мы тут...что ты-то, этакий драчливый, с ним управишься. Будет вести себя прилично! Ты не смущайся, если что, с братом Барнабой, чтоб унял свои пагубные страсти, все можно.
   Ни с кем так нельзя. А уж с дурным-то на голову... "Все можно"! Что ты за мразь такая, а?!
   - Если плетка нужна, найдешь брата Викентия, камерария нашего. У него их много. Розги опять же...
   Шарлей смотрел в пол, уже искренне мечтая не поднять случайно взгляда: такое омерзение читалось, наверняка читалось в его глазах сейчас... Издеваться над сумасшедшим -- да так станешь и Господу, и самому себе противен.
   - Отец мой приор, - сказал он тихо и робко, чтоб этот тупица не рассердился за что-то, а то взбредет ведь ему, - а можно спросить...
   - Можно. Спроси.
   - Почему именно меня вы выбрали надзирателем для брата Барнабы? Не потому же, что я умею кулаками махать. Тут, полагаю, среди братьев кающихся много кто умеет...
   - Ну, это сам он...
   - Что-что?! - Шарлей не выдержал, поднял глаза, и его взгляд встретился со стеклянным взором приора.
   - А то, брат, что раньше он просто цитировал Песнь Песней и к братьям приставал без разбору. А тут... имя твое откуда-то взял да запомнил! Сидит теперь, ноет: Шарлей да Шарлей! Кстати, кому ты тут так представлялся? Разве не сказано было -- имен вам, нераскаявшимся, не положено? И кто называл тебя по имени? Это не только вам, но и братии нашей запрещено. Так кто? Кого должен я наказать за нарушение устава и порядка?! Известно, с кем из братии ты проводил дни: со старым Авитом, со щенком Александром, с Элиашем да с новым твоим надзирателем Херонимом. Да с отцом Квирином. Элиаш по имени тебя не звал, полагаю я. Он не любит этих послаблений кающимся... Значит, эти четверо? А Барнаба, небось, рядом вертелся, да и услышал?
   - Нет, отец мой приор. Нет. Никто из этих четверых никогда не звал меня по имени.
   - Клянись именем Господа.
   - Клянусь святым именем Господним.
   Ты меня тут в такого же засранца, как сам ты, превратишь, подумал Шарлей. Вот уже и лживая клятва именем Господним подозрительно легко слетела с губ -- лишь бы братьям не досталось!
   - Ну, если солгал -- нет тебе прощения, - кисло ухмыльнулся приор. - И не понял я все же: откуда в таком случае Барнаба узнал твое имя?!
   - Есть у меня одно предположение, - сказал Шарлей, снова уставившись в пол. - Дозволено будет высказать?
   - Слушаю. Кружев не плети, знаю уже, что болтун ты тот еще.
   - Я кратко... Отец мой приор, скажите, прошу -- много ли среди кающихся, да и среди братии людей из Вроцлава?
   - Да вон он, тот Вроцлав, небось с колокольни нашей видать. А если и не видать, все одно недалеко ехать. Порядочно тут у нас и таких, и сяких из Вроцлава. Ты к чему это?
   - Да к тому, что кто-то из братии может... просто знать меня. Ну, мало ли, еще до заключения знавал... Вам ведь известно -- монастырская братия вся более-менее друг дружку знает, пусть и шапочно, но знает. Да и я мало ли в каких обителях по делам бывал... Орден-то странствующий у нас... Ну, запомнил меня кто-то, да и брякнул небось при брате Барнабе: "Да это ж, никак, Шарлей!". И не ко мне он обращался, а так... А тот и запомнил. Полагаю, никакого тут злого умысла нет, как и нарушения устава...
   - О нарушениях устава тут говорю я. И Квирин. А не ты, грешный брат. Поменьше рассуждай о нарушениях устава, заботься лучше о том, чтоб самому его не нарушать. Хотя ты стараешься, вижу. Ну что же. Вот теперь служение твое: братца нашего припизднутого пасти и выгуливать. На службы да на трапезы сопровождать его. Да чтоб не смел при том приставать ни к тебе, ни к братии. Пожалуется кто на него -- обоим велю всыпать, и ему, и тебе. Ясно?
   - Да, отец мой приор.
   - Ступай, брат... Шарлей. И будь хорошим надзирателем. Ступай к этому рехнутому, один он там сейчас, брата Ежи я отозвал, и он, молясь и крестясь от счастья, отправился в конюшню заместо тебя. Лучше навоз, чем содомитская эта морда... Ах да. Вот ключ от Барнабиной кельи. Кстати, брат Ежи его иной раз и на ремне водил, ровно собаку -- башка-то у Барнабы дурная, мало ли чего удумает да куда рванет. Советую тебе, коли не будет слушаться, тем же средством воспользоваться. Дурак-то он дурак, но не тогда, когда ремень на шею давит...
   Да твой этот Ежи опять коней перепортит там, зверюга этакий, подумал Шарлей.
   - Велю тебе из твоей дыры в келью Ежи переселиться сегодня же. Барнаба беспокоен бывает, иной раз и ночью. Следить будешь, чтоб не будил братию воплями дурными. И еще. К дураку этому успеешь, а пред тем сходи к вестиарию. Знаешь, где это, ну, барахольня наша?
   Шарлей, уже знакомый со здешними нравами преотлично, мотнул башкой:
   - Откуда, отец мой приор, ведь ходить по обители мне нельзя было?
   Он знал, но не надо приору знать, что он знает.
   - Вон в то крыло пойдешь, в конце там. Скажешь вестиарию -- брат Кшиштоф он -- что я повелел тебе подобрать опорки какие-никакие.
   Приор растянул уголки бледных губ в неумелой усмешке. И спросил вполне по-людски, да только не верил ему Шарлей ни на грош:
   - Надоело босиком-то бегать, а?
   - Да, отец мой, холодновато иной раз бывает, - согласился Шарлей.
   - В небедных обителях жил ранее? В бедных-то братия до сих пор летом босиком шляется и не пищит.
   А то я не знаю.
   И... Шарлей вообще-то любил ходить босым. Но не по камню же с навозом, не по мерзлой земле! По травке -- одно удовольствие же!
   - Так то летом, отец мой приор. Февраль же... Конечно, ноги мерзнут, снег на дворе.
   - Ну, сказал же, будет у тебя обувка. Надзиратель все же!
   Купить меня за башмаки, подумал Шарлей. Ну отличная идея... Однако смиренно кивнул, взял ключ от кельи Барнабы и побрел куда сказано.
  
   Вестиарий Кшиштоф шил. Пытаясь залатать какую-то умершую своей смертью камизу -- дыра на дыре. Судя по неловким ныркам иголки и постоянному шипению из-за уколов в пальцы, портняжка из него был как из Шарлея девственница.
   - А что, брат, портного-то нету у вас? - тихо спросил Шарлей.
   - Был, мирянин один. Но мирянина грешно как-то держать тут, слишком много узнает, трепаться начнет, - устало отозвался вестиарий. - Прогнали, короче. А мне, грешному, жаль -- большое от него было мне облегчение... Вот, осел этот, брат Пантелеймон, во что свою рубаху превратил -- а у меня тут что, рубахи сами от себя родятся, что ли? И отец Квирин в затворе -- а то научил бы его монастырское имущество беречь... Что Пантелеймон, в этой камизе с бесами плясал, что ли?! Надо так уделать...
   - Может, не по размеру она ему? Может, в теле брат, вот и лопается на нем тесная рубашка-то?
   - Отожрался как свиния, это точно... Да где я ему по размеру возьму, коли ему не камиза нужна, а попона, как коняке Завиши Черного, не меньше?!
   - Дай-ка я, - сказал Шарлей. - На тебя смотреть больно, вот-вот пальцы к рубахе пришьешь!
   Тот поднял сухое лицо, хлопнул подслеповатыми глазами -- да еще и не видит ни черта, прости меня, Господи...
   - Лев Иорданский... - улыбнулся Кшиштоф. - Который шить умеет?! Ой, чудны дела Твои, Господи...
   - Не знаю насчет льва Иорданского, но один брат тут это умеет. Давай сюда это одеянье курвы Вавилонской... ей бы пошло, сверкать прелестями, а брату Пантелеймону как-то недостойно носить такую сплошную дыру... А ты, брат, пока по повелению отца нашего приора найди мне какую ни есть обувку. И, прошу, по размеру поищи, не люблю, когда башмаки давят. Еще захромать не хватало.
   - Да найду-найду. Покажи лапу-то. Ну, небольшая, да и сам ты невелик, хоть и лев Иорданский. Таких, размера среднего, много тут у меня всяких... что тебе лучше-то? Сандалии либо башмаки?
   - Башмаки, не лето -- в сандалиях шлепать... И еще: пару лоскутов найди-ка в этом своем хозяйстве. Видишь, тут заплаты ставить, штопкой не соберешь...
   Шарлей споро работал иголкой. Почему не помочь брату? Он же не умеет... совсем.
  
   И Шарлей не умел. Шить умел брат Вилибальд из Гирсау.
   Было так -- трое братцев, и Вилибальд был одним из них -- по приказу приора бродили по Шварцвальду, где проповедуя, где и собирая подаяние на обитель. Обычное дело. Необычными были все трое братцев.
   Шарлей помнил имена этих своих задушевных дружков -- Мартин и Хайни. Сошлись на почве некоторой... грешноватости и любви к соблазнам земным. И, прибыв во Фрайбург, завалились в бордель.
   Вилибальду не повезло -- он умудрился, уже хорошо принявший баден-вюртембергского пивка, вывалиться подышать воздухом... и остолбенел, увидев, как прямо перед ним протопали четыре пары копыт и проехали дрожки приора обители в Гирсау, отца Германа.
   Кой черт принес его во Фрайбург в тот день, так и осталось загадкой, но он краем глаза узрел знакомую рясу. И приказал вознице, брату Йозефу, остановить тележку.
   - А ну-ка сюда, нечестивец.... - приказал отец Герман голосом, ничего хорошего не обещавщим.
   Любопытно, опять же, откуда благочестивый отец знал, что домишко, возле которого стоял Вилибальд, был борделем? Не написано же!
   Вилибальд подошел, поникнув головою. Вот влип-то. Еще бы Мартин с Хайни не вылезли, не теперь! И он сделал единственное, что мог -- заорал:
   - Простите, отец Герман, грешен!!!
   Мартин и Хайни услышали этот покаянный вопль. И, видно, смотались через кухню и задний двор.
   Но Герман недаром был приором, правою рукой грозного аббата Гирсау. И братцев из своей обители знал хорошо.
   - Один ты здесь? Или кто из иных странствующих братьев тут с тобою?
   - Как есть один, отец Герман...
   - А ну как пойду да посмотрю? Хоть и грех мне даже на порог ступать... такого заведения!
   - Смотрите. Один я!
   - Но уходили вы с братьями Хайнрихом и Мартином вместе, как помню!
   - Мы разошлись... не ведаю, где они ныне. Может, уж и в обитель вернулись...
   - Они-то, может, и вернулись. А ты тут ради радостей плоти подзадержался? Не совестно?..
   Приор Герман не был зверюгой. И неказистый зеленоглазый братец -- совсем молодой, Шарлею было тогда двадцать четыре года -- видно, ничего-то, кроме сочувствия, у него не вызывал. Но... блядовать не следует. Тем более, братии столь знаменитой и почтенной обители.
   - Возвращайся в монастырь, брат Вилибальд. Вот бери и чеши туда, да побыстрее. До собрания капитула и судилища дело доводить не хочу, но накажу, конечно. Думаю, сам знаешь, что грешен.
   - Да, отец Герман... спасибо вам за ваше христианское милосердие, отец Герман...
   Отец Герман был в обители человеком уважаемым. Жесткий, но справедливый, он никогда не поручал неприятной обязанности наказывать братьев никому. Делал все сам. Иногда кривясь от жалости, но делал.
   Братец Вилибальд получил от него розгами. И получал долго и больно. Пока не расплакался. После этого Герман мигом прервал наказание. Как-то он различал, когда наказываемый брат выл, давя на жалость, а когда ему и вправду было уже слишком хреново. Братец Вилибальд был не из нытиков, честно терпел... пока мог.
   - Вставай и одевайся. И далее... хорош тебе шляться, есть кому шляться. Не идет тебе на пользу это пока, слаб еще в вере, молод. Тебя зачем посылали? А ты куда пошел?.. Посидишь в обители, займешься кое чем новым для себя.
   - Да, отец Герман, - Вилибальд, тихонько всхлипывая, вытирал слезы. - А чем?
   - За время вашего с Хайнрихом и Мартином отсутствия знаешь, что случилось-то у нас? Горе у нас, брат Вилибальд. Брат Марк отдал Богу душу... удар хватил. Неделю после того прожил.
   Брат Марк был портным. Гирсау могла позволить себе и портного, и ночных горшков-за-аббатом-мойщика...
   - Да упокоится он в мире, - сказал Вилибальд, еще ничего не понимая.
   - Пойдешь на его место.
   - А?.. Но, отец Герман! Я же... не умею... В жизни иголку в руках не держал!
   - Научишься. Иди за мной.
   Герман показал Вилибальду Марково хозяйство -- о Господи! Штук десять дырявых ряс и столько же камиз... если не больше... Братия Гирсау трудилась много и по большей части охотно -- конечно, одежка рвалась.
   - На это все тебе два дня. Не ленись.
   - Да не умею я, отец Герман! Еще хуже ведь сделаю, ну...
   - Попробуй только. Пожалеешь. А ты что думал -- служба Господу всегда легка да приятна? Нет. Не всегда. Мне вот драть вам жопы розгами приходится -- а думаешь, нравится это мне? Но не могу скидывать груз сей на других братьев, мало ли, в соблазн жестокости их вводить... Ведь не наказывать будут милосердно, а зверствовать, счеты сводить свои мелкие, только дай им лозу в руки. Так что давай, приступай.
   - Нашли Золушку-то, - буркнул Вилибальд.
   Ну в самом деле!..
   - Золушка все умела. И рук не жалела. За то и награду обрела. Давай-давай, - приор даже потрепал молоденького балбеса по черным, торчащим, несмотря на тонзуру, лохмам. Ободряюще так. И ушел.
   Вилибальд, оглядев клятое дырявое тряпье, опять хлюпнул носом -- на этот раз от обиды. Ну зачем так-то?! Будто больше он ни на что не годен для обители, пусть и приходится в ней сидеть?
   Ведь могу же...
   Ну хоть в скрипторий бы послали -- Вилибальд и на немецком, и на латыни и говорил, и писал свободно. По-французски болтал и читал, писать пока только учился. Ну не в скрипторий -- так хоть в конюшню, в хлев, на огород!
   И что я делать тут буду, а?!
   Его попытка вдеть нитку в иголку заняла, он мог поклясться, полчаса, не меньше. И толк был бы! Вроде не слепой, а... да что такое-то!!!
   Он так увлекся этой весьма сложной деятельностью, что вздрогнул от знакомого голоса. Брат Хайни. Никак не наказанный, между прочим. Но тот помнил добро.
   - Не сдал, молодец, - тихо сказал он. - Мы так и подумали, Вилли, что не сдашь. А ты что творишь-то, можно узнать?
   - Не видишь, что ли!
   - Ну еще реветь начни из-за такой чуши! Знаешь, что ты творишь, косорукий?
   - Я не косорукий. Просто не учился этому никогда.
   - Оно и видно. По-твоему, ты нитку в иголку вдеваешь?
   - А что я делаю?
   - Ты иголку на нитку пихаешь! Долго этак пихать будешь? Наоборот делай, Господи...Кстати, все мальчишки так делают, ну постоянно.
   Хайни, не снеся идиотского зрелища, отобрал у Вилибальда иглу и моментально вдел нить в ушко. Будто бы вообще вслепую, не глядя!
   - Вот так-то.
   - Братец Хайни... ты что, шить умеешь?
   - В миру умел, - усмехнулся тот. - В миру портные мы были, папаша да я.
   - Да почему ж тебя сюда не засунули?! А?! Ну, раз уж брат Марк помер.
   - А потому что мне это легко, братец Вилли. А служба Господу не всегда легкое бремя. Думаю, от Германа ты что-то такое слышал...
   - А почему, - любопытный Вилибальд давно знал, что не всегда следует спрашивать братию о мире, покинутом ими, но сдержаться не сумел, - почему ты здесь-то?
   - Да папаша запил, загулял да мастерскую загнал по пьяни. А у того мастера, что купил ее, я работать не пожелал. Смотрел он на меня, знаешь, как на... подмастерье. А я вроде не в том возрасте, чтоб от него тычки да оплеухи терпеть. Ну и куда мне идти? В иные края, да там дело снова поднимать? Так на что -- пропил папаша все, скот этакий. Другого не умею ничего, куда идти-то? Ну, в обитель Божью, куда ж еще... И не пожалуюсь -- хороша обитель. Ну, в сравнении с иными -- ездил я в иные. Вилли! Больно тебя отец Герман в этот раз отделал-то?
   - Да-а.
   Вилибальду просто хотелось кому-то пожаловаться, ничего больше. Мало в какой обители жалости дождешься -- Господь пожалеет, мол. Но Хайни все понял, на миг ласково прижал голову парня к груди.
   - Ничего, пройдет. Герман не бьет так, чтоб покалечить. Да ты знаешь. Завтра уже лучше будет. А шить давай научу толком. Садись, да вот эту рванину под жопу подложи -- небось не сидится после науки отца Германа? Что тут у нас? А, рваное тряпье... тут большого искусства и не требуется. Где штопать, где латки ставить. А вот сюда уже не поставишь, видишь, сыплется ткань? Рванина, выбросить только.
   - А ты-то где сейчас должен быть?
   - А... все мои нынешние дела завершены. Не придерутся, что бездельничаю. И потом, не безделье это -- помочь брату своему с делом, ему непривычным.
   Как оказалось, отец Герман мыслил так же. Оба вздрогнули, когда услышали, как он встал на пороге. Он посмотрел на них -- и слегка улыбнулся. Кивнул. Одобрительно.
   Конечно, Вилибальд научился шить. Хайни объяснял толково, все непонятное показывал. Вилибальд и впрямь никогда не был косоруким -- стоило растолковать да показать, схватывал на лету.
   - Молодец, Вилли.
   За два дня задание отца Германа было выполнено. Герман похвалил обоих.
  
   Почему я вспоминаю это сейчас, подумал Шарлей, неужто потому, что... не хочу идти к Барнабе и даже думать об этом?
   Брат Кшиштоф нашел ему вполне приличные, хоть и не новые, башмаки. И искренне поблагодарил за помощь. А Шарлей, в свою очередь, сказал спасибо за обувку-- нисколько не жала, что немаловажно, когда на босу ногу таскаешь...
   Ну, делать нечего, да и сексту скоро зазвонят, надо идти, вести братца Барнабу на службу. Да в трапезную. Как раз, кажется, время есть... познакомиться с ним заново.
   С каждым шагом к келье безумного Шарлей понимал, что его собственное положение нисколько не улучшилось. Наоборот. Приор просто отыскал действенный, в сравнении с той идиотской ордалией, способ над ним поиздеваться и натравить на него обе братии.
   Первое. Никто из заключенных не становился надзирателем раньше. И они, конечно, подумают -- за что это ему, Шарлею, такая честь и послабления, коли вел он себя до того дурно? Второе. Братии тоже не понравится надзиратель этакий, к гадалке не ходи. В смысле, у Биркарта не спрашивай.
   И третье. Сам Барнаба. Пусть бы Шарлея обожали тут и кармелиты, и демериты -- с этим дурачком усмешкам и насмешкам конца не будет! Шарлей отлично помнил, как вырывался из его цепких рук возле конюшни. А ну как опять надумает такое вытворять? Тем более что вишь, узнал, как звать меня, да и скучает теперь по мне... И сон этот дурнющий... Забылся бы, как чаще всего забываются сны -- да разве такое забудешь! А о сне Биркарту не расскажешь уж точно: Шарлей так и увидел прищуренные от смеха черные глаза. И нежненько-паскудное:
   - Ух! Неужто содомия заразна? Сперва ты с Квирином пообнимался, а теперь уж и брат Барнаба тебе в снах срамных мерещится!
   Сон и вправду был срамной. Да, Шарлей.
   Ох, что ж делать-то?!
   А ведь приор, верно, счастлив будет -- вместе с этими подонками, Петром и компанией -- если я Барнабу колотить начну. По рукам, не туда протянутым.
   То есть, стану этой всей этой компании подобен.
   Нет, Шарлей. Нельзя, нельзя убогих обижать! Не такой ты! И Квирин с тобой таким дружить побрезгует.
   Шарлей был уверен -- побрезгует.
  
   А вот и нужная келья. За дверью тишина. Шарлей постучал, хотя мог просто отпереть и войти. В келье послышалась какая-то нелепая возня. Что он там делает -- под кровать лезет, что ли?!
   Шарлей быстро сунул ключ в скважину, дернул дверь.
   Не под кровать, но близко к тому. Барнаба забился в угол. Шарлей разглядел на его лице что-то темное. То был, как он выяснил, приблизившись на пару шагов, роскошный багровый кровоподтек. Свеженький. Брат Ежи на прощание отоварил? За что? Просто так? Потому что устал от содомитских выходок?
   - Я не Ежи. Если ты, конечно, понимаешь, что я говорю, - тихо сказал Шарлей.
   Испуганно зажмурившийся Барнаба открыл глаза. И просиял своей милой, кабы не была она бессмысленной, улыбкой. Или она все же... не совсем бессмысленная?
   Шарлей внимательно наблюдал за ним.
   Странно, но парень уже не вызывал в нем отвращения. Жалость? Да.
   И можно ли с омерзением смотреть на того, кто так искренне тебе радуется?
  
   Да не радуется он, Шарлей, он болен. Не та это радость.
   Ага, но ждал Ежи, а ввалился ты -- и он видит разницу!
   - Не дай мне Бог сойти с ума, - пробормотал Шарлей всплывшую откуда-то строчку. Из баллады, что ль, какой-то?
   - Слушай, братец, - заговорил он. - Ты знаешь, как меня звать?
   - Шарлей, - ответил Барнаба, по-прежнему улыбаясь. Ну разумно же сказал!
   - А откуда ты это знаешь? Я тебе не говорил.
   - Братия... говорили... кто, не помню...
   - Ну, не помнишь, не надо.
   - Ты всегда теперь будешь приходить? - спросил Барнаба, жалобно хлопая ресницами. И опять... без всякой Песни Песней обошлось! Да что с ним творится? От одного вида моего -- а не Ежи, который его лупил -- в башке свет вспыхнул? Да не может такого быть...
   Шарлей видывал сумасшедших. Да, и в монастырях, и в Башню шутов однажды заглянул из любопытства. И грустное это было зрелище. Безумие за час и даже за день не уходит! Кое-какие братья, как помнил он, годы проводили, запертые, не видя белого света, да еще и на цепях, чтоб не навредили ни себе, ни другим, ни обителям своим...
   - Да, пока буду приходить. Потому что таково повеление отца нашего приора, - честно ответил Шарлей на полный надежды вопрос этого бедняги.
   - Приходи! Я рад! О-очень рад...
   - Скоро на сексту пойдем.
   - Да! Пойдем!
   Шарлей присел на его кровать.
   - Сядь, братец, поговорим пока, не пора нам еще. Мы ведь с тобой знакомы мало. Давай знакомиться по-хорошему.
   Но это Барнаба понял уже по-своему. Он вдруг плюхнулся на пол у ног Шарлея и положил взлохмаченную голову на его острую коленку. Ладонь его -- красивая, с длинными пальцами, немедля улеглась на второе Шарлеево колено и погладила. А на физиономии отразилось неземное блаженство.
   - Не делай так, - сказал Шарлей строго. - Встань немедленно. Пол холодный.
   Барнаба, разочарованно сжав губы, послушно поднялся.
   - Да сядь на кровать, горе ты этакое!
   Сел. И слишком близко к соседу. Шарлей ощутил его тепло, но не почувствовал порыва резко оттолкнуть, как в тот раз. Может, оттого, что теперь Барнаба вел себя вовсе не нахраписто?
   А вот пахло от грешного братца козлом. Что же он так запаскудел? Ежи что же, и мыться его не водил? Опасался, что будет вести себя похабно? Ну так одного его сводил бы, не вместе с братией!
   - Братец Барнаба. Я думаю, тебе говорили, ты знаешь. Содомия -- грех. И я не такой, как ты. Поэтому не надо... так, хорошо? Очень прошу тебя.
   - Не буду, раз просишь, - уныло отозвался Барнаба, еле отодвинувшись. - Ты... просто нравишься ты мне...
   - А кто еще нравился? За это ты получил от него этот фонарь на скуле?
   - Нет! - взвизгнул Барнаба не своим голосом. - Не нравился! Он мне не нравился! Никогда! Никогда-а... И что он делал со мной, не нра-а... - и из его глаз полились слезы, да как -- словно плотину на Одере прорвало! Он закрыл руками покрасневшее лицо.
   - Так к нему ты вот так... не прикасался? А он все равно тебя бил?
   - Я не прикасался! Он сам ко мне! Он сам меня... а, говорил, тебе же нравится! Тебе же все равно! А без баб-то, говорил, тошно мне тут! А в жопу какая разница, кто ты, баба иль не баба, ты все равно не поймешь кто-ооо...
   Шарлей смотрел на него, не веря ни ушам, ни глазам. Нет, не врет он. Не врет!
   Ай да брат Ежи. Верно я подумал -- скотина, но не знал еще, какая!
   - Почему ты не сказал о том отцу Квирину либо отцу приору, братец? - мягко спросил Шарлей. Чем вызвал лишь новый поток слез вперемешку с пузырящимися соплями.
   - Да кто пове-еерит... Он скажет: Барнаба сам лез, а на других валит! Сам он содомит! Да!
  
   Ну чудеса-то, а!! И действительно, такова твоя тут слава, братец, что и не поверит никто во весь этот ужас! Ну, может, Квирин, как выйдет, поверит, если я толком с ним поговорю? Ведь это уж вовсе беспредельная мерзость -- то, что творил этот брат Ежи!
   Э, Шарлей. А захочет ли Квирин сразу после заключения собственного с приором о таком толковать? Чтобы опять гнев его вызвать? Квирин... не снесет он такого, вступится за Барнабу, как за меня вступился! Шарлей, и так ты его подвел -- еще раз хочешь?
   Ох. Совсем чуть побыл тут, а уже башка трещит от всего этого! И этот хлюпает...
   - Ну, ну, не плачь, - сказал Шарлей. - Больше он тебя не тронет. При мне-то. Я думаю, не тронет. Я не ты, мне-то поверят, если скажу, что он творит!
   Он не был уверен в этом. Но слушать всхлипы бедного дурачка больше не мог.
   - Сексту звонят, братец. Вставай, пойдем на службу. Веди себя хорошо. Раз я тебе нравлюсь -- не подводи ни себя, ни меня. Иначе накажут нас обоих. Да вытри лицо-то...
   Барнаба неловко, словно ребенок трехлетний, стал развозить влагу по лицу рукавом грязной рясы.
   - Эх, умыть бы тебя... Воды-то нету?
   Воды не было. И по дороге не умоешь его -- опоздаем на сексту. Что ж, идем так...
  
   Пропустив Барнабу вперед себя в двери монастырского храма, Шарлей вошел за ним и сразу же наткнулся на странный взгляд Авита. Старик смотрел на него, Шарлея. Так, словно впервые видел и не хотел бы увидеть еще раз.
   Ах ты проклятье! Шарлей вдруг понял: Авит увидел заплаканное лицо Барнабы и это багрово-синее украшение. И... конечно, подумал, что это моя работа!
   Шарлей побледнел. Он сполна оценил "милость" приора вот сейчас. Небось и Александр теперь смотрит с недоумением: что случилось, брат Шарлей? Малюсенькая власть над дурачком -- и ты уже этакой тварью стал, как те, кто лупил тебя самого?!
   Да не стал и не стану!
   Против воли Шарлей поглядел вперед, на приора. А этот... этот, как-то сыто блестя тусклыми глазами, вроде бы удовлетворенно кивнул ему!
   А Барнаба вдруг коснулся его руки. Сжал. Да просил же, веди себя...!
   И тут Шарлей понял, что ничего-то в этом прикосновении нет от содомии. Запуганный парень просто хотел почувствовать руку того, кто обещал его защитить...
   Шарлей, зная, что на них смотрят, мягко высвободил свою ладонь из теплых пальцев Барнабы и, взяв его за обе руки, сложил их на его груди в молитвенном жесте.
   - Братец, молись, служба начинается, - сказал он, не особо стараясь понижать голос.
   Барнаба покосился, кивнул. Как выяснилось, слова всех молитв и псалмов он превосходно помнит, и голос у него красивый.
   Шарлей, стоя рядом, еле шевелил губами. Он дрожал от обиды, от свалившейся на него, благодаря приору, несправедливости. Утраченное доверие друзей причиняло палящую боль, словно из груди наживую выдрали кусок мяса. Ну нет. Как хотите, а после службы да трапезы схожу на конюшню. Кстати, и этот... брат Ежи теперь там подвизается? Что ж, может, и с ним побеседовать придется! Но, ясно, не так, как с Авитом и Александром.
   Как пролетела служба, он и не заметил за своими недобрыми мыслями.
   В трапезной проследил, чтоб Барнаба вымыл руки и ополоснул наконец лицо.
   Приор молча указал новичку-надзирателю на место, куда следовало отвести поднадзорного. Шарлей послушался. А сам застрял посреди трапезной: как он заметил, ему места среди заключенных теперь не было! Они просто-напросто сдвинулись на лавке так, что его место исчезло!
   Ах да. Я ведь теперь не из них!
   Приор снова указал ему рукой -- куда садиться. Слава Господу за маленькие милости, не рядом с Петром или Анджеем. Шарлей сделал два шага к той лавке... и тут в трапезную вполз брат Элиаш. Грязнючий, небритый, исхудавший, он от души долбился лбом в пол, пытался целовать ноги еще не рассевшихся братьев и хрипло подвывал: "Во имя Господа, братия... Не оставьте голодным!". Не глядя, присосался и к Шарлееву башмаку. Тот брезгливо отставил ногу, и Элиаш поднял взгляд.
   И вытаращился.
   Шарлей -- зная, что ведет себя дурно -- деланно-любезно кивнул ему. И отправился есть. Понаблюдал за забавной борьбой меж чревоугодием и милосердием, развернувшейся в душе брата Петра. Тот явно хотел пожертвовать наказанному приятелю кусок сыра... и в результате пожертвовал. Уменьшившийся втрое.
   Шарлей одернул себя: в такого же милосердного превращаешься! Точно! А потому положил свой кусок -- нетронутый -- на ломоть хлеба. Поднялся и протянул Элиашу. Тот обалдело уставился на него, но взял.
   А сам обойдешься, селедка еще есть. И неплохая, не то что заключенным дают. Копченая и отлично пахнущая. Такую селедку Шарлей и без хлеба мог смолотить целиком от жабр до хвостика. Чем и занялся под монотонное "Житие святого Маврикия", читаемого незнакомым худеньким конверсом. Вскользь поймал на себе взгляд Петра -- по-прежнему высокомерный, но и будто бы... заинтересованный. Не пялься. Я все тот же. И кое-кто из вас сегодня об этом узнает.
   Шарлей посмотрел на Барнабу -- даже чуть приподнявшись, а то за головами более рослых братьев и не увидишь, как он там... Но Барнаба хоть тут вел себя хорошо. Да и попробуй веди нехорошо -- вмиг чумичкой по тыкве получишь!
   После завершения трапезы приор жестом удержал братию на местах. Поднялся сам.
   - Братия, слово к вам имею. Хочу обратить ваше внимание, братия горы Кармель и демериты, на брата вашего, за коего просил вас помолиться вчера на вечерне. Брат сей, повторю, показал себя смиренным и работящим, а потому возвышен средь кающихся, данною мне от Господа нашего властью. И поручена ему сложная задача -- надзор за братом, лишенным разума. Встань, брат.
   Шарлей, поскольку был единственным, о ком мог вести речь приор, поднялся.
   - Теперь, - грозно завел тот, - придется вам, кое кому, привычки свои поменять. Брату сему, ибо он ныне надзиратель, позволено не опускать постоянно взгляда и говорить свободно в те часы, когда дозволено сие уставом обители. Во время с терции до полуденного отдыха, а также после повечерия устав наш велит сомкнуть уста. В иное время говорить разрешено. Также разрешено брату передвигаться в пределах обители по нуждам его либо его поднадзорного. Келья этого брата более не запирается. Брат! Как отведешь несчастного нашего брата Барнабу на место, отправляйся к камерарию -- выдаст нож тебе, как и положено, и к вестиарию, дабы подобрал тебе камизу, рясу и пояс, более достойные тебя, чем одеяние заключенного.
   Приоровы милости, смотрю я, посыпались на меня, как беды на мир из горшка Пандоры, ошарашенно подумал Шарлей. На башмаках отец Дамиан решил не останавливаться! Надо же!
   - Ты ж бенедиктинец? - продолжал приор. - Брат Кшиштоф! Найдешь там что у себя... от братьев ордена святого Бенедикта?
   - Есть-есть, - бойко заверил Кшиштоф. - Отец мой приор...
   - Слушаю.
   - А будет ли дозволено этому брату, коли будет он свободен от наздора за братом несчастным, немного... помочь мне в барахольне? Как портного не стало, не управляюсь я.
   Ах ты хитрюга, подумал Шарлей. Но уж на этого-то, добродушного и подслеповатого, обижаться не за что. И с удовольствием помогу.
   - Нашел портного, - ухмыльнулся приор. - Этот небось лучше с ножичком, чем с иглою...
   - С иглою тоже неплох!
   - Да ну? Ну пусть поможет. Слышь, брат, это второе будет служение твое...
   - Да, отец мой приор...
  
   Шарлей ругал себя последними словами, но... ему нравилось, что теперь можно не пялиться в землю. И говорить, не ожидая вопроса. И ходить куда надо. И в ведро не срать! И келью не запрут!
   И чистая камиза под чистой рясой -- это очень приятно. И нож... так себе нож, но уж не чувствуешь себя совершенно беззащитным!
  
   Эй, эй. Да тебя же просто вводят в соблазн, глупый! Чтобы ты не на словах и не на бумаге, а действительно стал таким, как здешние надзиратели!
   Одновременно с этим пришла неожиданная -- и весьма горькая -- мысль: а почему, почему отец Квирин вообще допустил появление здесь таких надзирателей? Сам не таков. А ведь именно он управляет обителью -- во всяком случае, знает, как сделать так, чтоб приор, это чучело бесполезное, не особо ему мешал! Почему этих-то негодников развел тут, а? А ведь раньше ты о том особо не думал. Уж очень Квирин тебе полюбился, не хотел думать о нем гадкого.
  
   Ладно, погодим пока с этим, благо сидеть отцу Квирину долго еще. А вот с одним из негодников ты хотел разобраться сразу после трапезы. Время полуденного отдыха, болтать дозволено. Любопытно, Авит с Александром станут болтать с братом Ежи?
   А если братья -- нет, друзья -- со мной уже не заговорят?
   Шарлей понимал, что обида совсем детская -- ну не знают они, что я не лупил Барнабу! А почему сразу поверили, что я таков?!
   Потому, дурак ты, Шарлей, что видели тут -- и, возможно, многократно -- именно это. Стоило доверить кому-то власть надзирателя -- и этот кто-то начинал вовсю ею пользоваться. И не во благо тем, за кем надзирал.
  
   Александр развешивал попоны -- просушить да проветрить. Авит, сидя на солнышке, чинил сбрую. А брат Ежи восседал рядом с ним и о чем-то расспрашивал. Шарлея никто из них пока не замечал, и он остановился, внимательно разглядывая мучителя Барнабы. Вот уж удивление, ты ж и на службах, и в трапезной видел его -- и никогда бы на него не подумал!
   Серенький, словно воробышек. Неприметный. Хиловатый. С простым честным лицом. Шарлей никогда не обижался, когда его называли "замухрышкой" (пару раз обозвали), но настоящий замухрышка -- просто король всех замухрышек -- вот он каков, оказывается. Да еще и на щеках черти горох молотили -- и тут Ежи повезло. Лучше быть некрасивым, но живым -- от оспы мерли бессчетно что крестьяне, что дворяне, что братия монашеская.
   - Брат Ежи, - сказал Шарлей, - идем, покажу кое-что в конюшне. Ты тут человек новый, а я знаю это дело.
   Тот, вскинув на Шарлея маленькие спокойные глазки, поднялся. Шарлей улыбался. Но как-то так, что Авит, глядевший на него с недоумением, теперь поглядел с тревогой.
   В конюшне Шарлей не дал Ежи пройти далеко -- к стойлам, нечего лошадок пугать. Схватив за рясу на груди, швырнул в конюший закуток так, что тот приложился спиной к стене. Ежи взвизгнул:
   - Руки не распускай, брат! Что такое! Устав запрещает к братьям твоим насилие применять! Кроме случаев по повелению отца прио...
   - А тебе, - голос Шарлея сел от ярости, - Господь позволял к убогому насилие применять? А игры с ним содомитские отец приор благословил?
   Ежи улыбнулся. Невозмутимо. Гляди-ка, а он крепче, чем кажется. Об стену спиной хрястнулся -- и нипочем ему, выпрямился. А зубы гнилые... да и сильно их не хватает.
   - Это тебе дурковатый наш наплел такое? - спросил Ежи. - Так то его срамные помыслы, других у него, почитай, и нету. Да только не получить ему тут желаемого -- вот он и придумывает невесть что день и ночь. Смотри, и про тебя придумает... что ты имел его в позах разнообразных... Тем более что приглянулся ты ему. Говорили тебе, что он имя твое бормотал? Я и не знал, как звать тебя, а от него слышу: "Шарлей" да "Шарлей". А это ты, оказалось... лев Иорданский.
   Неужели можно, имея на душе такой грех, этак безмятежно, этак спокойнехонько врать в глаза? Или... рано я поверил в слезы Барнабы? И на деле никакого этакого ужаса с ним не творили?
   - Он тебе, видно, жаловался? - продолжал Ежи. - Обычное дело, и ранее бормотал такие же бредни. Ну так вся братия его знает, никто этак не вскидывался, как ты. Может, ты и сам к нему неравнодушен, братец Шарлей?
   - Язык свой поганый засунь в... - отозвался Шарлей.
   - Да брось. Экий ты горячий. В обителях всяко бывает. Ты вроде не юный послушник, чтоб таких вещей не знать. Ну мало ли, вон, видели мы, и Квирин наш с тобой частенько стал встречаться... А про Квирина кто ж не знает, что от содомии своей пришел он сюда прятаться, да плохо спрятался. Главное же что? Помыслы грешные -- они у многих, да побороть их дано не всякому. Ты старайся, и Господь тебя не оставит...
   Этой проповеди, ровной, неспешной и добродушной, Шарлей не ожидал. Стоял, как дурак, с головой, полной горячей каши...
   - Прости, брат, коли подозревал тебя в дурном без оснований, - выдавил он. Это требовалось сказать. Хотя все еще подозревал. Но Ежи -- он почувствовал это -- был существом преопаснейшим. Змея способна быть опасней медведя да вепря. Тех услышишь, увидишь, сумеешь меры к спасению принять. А змея... не заметишь, наступишь -- и все. Так что делай-ка вид, Шарлей, что наступил на хвост этой гадине совсем-совсем нечаянно и искренне раскаиваешься в этом.
   - Да ладно, кто я, чтобы не простить тебя, - Ежи даже похлопал его по плечу, - Иисус прощал и нам заповедал... Не судите, да не судимы будете... И понимаю я, почему поверил ты безумцу. Ревет больно жалобно, да и видок как у дитяти обиженного. Вот и купился ты на его слезки и глазки... Ничего, кто не ошибается!
   Шарлей вышел из конюшни, Ежи за ним.
   Авит с Александром лишь переглянулись -- непонятно было, слышали что, нет? Шарлей помнил свою ярость и сдавленную глотку. Не орал -- шипел. А Ежи и вовсе вещал тихонечко. Разве что грохот в стену эти два слышали да взвизг этого... когда влетел он в доски спиной.
   - Скажи-ка, брат Ежи, это ты Барнабе фонарь-то поставил? - спросил Шарлей, косясь на... друзей? Или уже нет?
   - Я. Утомил он скулить да твое имя, братец, твердить, - отозвался Ежи. - Хочешь, и ты поставь. Для симметрии.
   И ему, этому змеюке, Авит не сказал, как тогда Шарлею: "Убогих обижать грех". Чем лишний раз убедил Шарлея в том, что с этим Ежи лучше не связываться.
  
   По дороге к тюремному крылу Шарлея, погруженного в еще более тяжкие мысли, чем раньше, остановил -- и не грубо, как прежде -- Петр.
   - Ну, брат Шарлей, - сказал он, - как тебе твое новое служение?
   - Да уж понял, что не из легких.
   - Что ж, а мы всегда рады, когда в рядах наших -- служителей Господа, надзирающих за грешниками -- появляется новый брат.
   Петр понизил голос и сказанул такое...
   - Ты, брат Шарлей, как проследишь, что дурачок мирно ко сну отошел, заходи в мою келью тихонько. Она напротив той, где отец Квирин в заключении пребывает. Понятно же, что за столь высокой особой старший из надзирателей смотреть должен. Вот я и смотрю, мое это служение. В келейке моей, ясно, тесновато, но и нас немного -- я, Анджей, ты да Ежи, Элиаш-то еще не вышел. А другие нашего доверия пока не заслужили. Ну вот как этот Хероним твой -- да и не надзиратель он более. А мы в тишине да покое посидим, пивка выпьем местного беленького, о делах обители потолкуем... День сегодня не постный, сам знаешь...
   Так, так, Шарлей. Это еще хуже, чем ты ожидал.
   Чем это я-то успел заслужить твое доверие, приорова дубина? Тем, что Элиашу в трапезной кусок свой отдал?!
   Но, насколько успел Шарлей понять Петра, того бы скорее озлобило, что другой отдал больший кусок, чем он...
   Так что же это? Новая ловушка для меня, глупого?
   - Так нарушение ведь устава вашего... да и моего, бенедиктинского -- после повечерия собираться да пиво пить, разве нет? - неудачно прикинулся он дурачком.
   - Ой, - ухмыльнулся Петр, - вот не поверю я, хоть клянись ты всеми святыми, что насчет пива ты ни разу устава не нарушал! Да и то, это разве нарушение. Так, послабление малое себе даем... Ну а тем, кто за себя стоять умеет да язык за зубами держать, у нас тут и покрупней послабления бывают...
   И ухмылка на роже "апостола" превратилась в сальную.
   - Ты о чем это, брат Петр, не пойму даже?
   - Ну о чем... догадаться не можешь? Мы-то все понимаем. Коли приглянулась тебе наша дева прекрасная в рясе, главное, не попадись!
   - Что-о?!
   - Попадешься на содомии хоть кому, да хоть мне -- я декан над вами, помни -- наказать придется.
   - Да на какой еще...
   Шарлей больше не мог этого выносить: то Ежи подозревал его в этом и не скрывал, то этот... Да ведь растреплют по всей обители! Вот и пей с ними!
   Шарлей собрался. Глаза его вспыхнули. И, твердо глядя в глаза Петру, он сказал:
   - Я не содомит и не был им никогда. Не ведаю, брат Петр, откуда вы с братьями-надзирателями такое взяли. Разве не грешно вам думать так о брате, который ничем себя в этом смысле не опорочил?
   - А с отцом Квирином не ты часы проводил? В монастыре, брат Шарлей, всегда известно, кто где находится. Почти всегда. И ты сам это знаешь.
   - Мы с отцом Квирином не тем занимались, что вы себе, возможно, вообразили, - буркнул Шарлей, щеки у него горели. Не от стыда -- стыдиться нечего было. От злости. Можете вы и меня, и его оставить в покое, а?!
   - А я не о том, чем вы там занимались. Хоть читали житие блаженного Августина. Я о том, с чего бы он вообще на тебя бросил свой этот капризный да гордый взор? Изволь, расскажу тебе одну историю из времен, когда Квирин едва у нас появился. Сам знаешь, симония нынче процветает не то что у нас, а и в святых землях Рима, должностями церковными торгуют, ровно пирожками на базаре. Так вот, Квирин -- уже в рясе -- явился к нам и тут же деканом назначен был. И оказался под его началом один послушник. По имени, как помню, Станислав. Из всей нашей братии выделялся-- и происхождения хорошего, и еще угадай чем. Красотой. Да не ангельской... а этакой, от какой любая девка млеет. Глаза как васильки в поле, кудри черные, статью -- чистый святой Георгий, если верно, что он воином был. И вот, значит, отправляемся мы в должный день в баню... А там -- ну, не было слепых в обители -- ну каждый заметил, как Квирин на этого Сташека косится. Вот-вот косым и останется. Да еще и шайкой срам прикрыв...
   Шарлей против воли представил все это. Ох, Квирин, Квирин. Но за каким Петр ему-то это рассказывает?
   - Тут брат Миколай -- немолод он был, да толков -- шлеп Квирина веником по тощей его мускулистой рыцарской жопке. И говорит тихонько: "Баня тут наша, не термы языческие! Не там ты, брат, себя вообразил, вернись к нам, тут твои вера и ум потребны.". Квирин, ясное дело, нос кверху, как он любит, и отвечает: "Странно полагать, что и в Греции древней, и в Риме глупые люди жили...". Да не глупые, говорит Миколай, и святых много, из тех земель происходящих, но грешили там... ой как грешили! Слушай, что дальше было. А дальше начал наш Квирин -- ибо властью какой-никакой облечен был, хоть и меньшей, чем ныне -- этого Сташека-красавца обихаживать, ровно как тебя. Частенько уединяться они начали. А по Сташеку и не понять ничего: видно, на исповеди умалчивал грех, а сам то сияет, как небо летнее, то черней тучи ходит. Видно, все ж боролись в его душе Господь с Сатаною.
   - И кто победил? - спросил Шарлей уныло. Он предчувствовал, что услышит дурное о том, кого полюбил и кому доверял.
   - Сам решай, кто. Уж и постригли Сташека этого, вверил он себя Господу, да ненадолго: сбежал. Записочку оставил. "Неглупые люди жили в Греции и Риме. Но грешные. Недостоин я жить в обители Христовой, ибо грехом запятнал себя. Прости, отец Квирин, что возлюбил тебя больше Господа. Хотел было руки на себя наложить, но выбрал грех меньший. Ухожу. Простите, братия.". Квирин как увидел эту писульку -- аж почернел весь, словно с костра сошел. Да только тот костер будто внутри у него полыхал. Святые Петр и Павел мне свидетели: глаза горят, а кожа на морде серая, как зола, кажется, дунь -- рассыплется! Помнится, отправился Квирин к отцу нашему приору, вымолив себе исповедь не в очередь и не вовремя. Что он там рассказал или не рассказал -- нам неведомо, но еще неделю после того видели мы Квирина в нашей церкви, на полу лежащего. Семь ночей там пролежал, на камне холодном... Пока приор сам, властью своей, не повелел ему прекратить. Квирин уж кровью харкать начал. С тех пор шайкой он в бане не прикрывался. А как возрос в должности и субприором стал -- так и вовсе не моется вместе с братией. Один. Хоть и устав нарушает. Да за его деньги можно хоть в Христа копье воткнуть -- за такие деньжищи все можно...
   - Он не воткнул бы, - сказал Шарлей. - Не клевещи, брат Петр, таким помышлением. И одного не пойму: к чему ты мне-то рассказал эту без сомнения печальную историю?
   - А к тому, брат Шарлей. Про Сташека я тебе поведал. Каков он был. И уступил же Квирину, судя по дальнейшему! Значит, было в нем... это! Склонность к содомии. Так вот: чем ты, курва мать, с тем парнишкой схож, кроме цвета волос? Тот тоже черен был. Но тебя с ним рядом поставить -- как, прости Господи, пугало огородное рядом со святой Агнессой! Да и происхождения ты явно... сомнительного. Так что ж Квирина к тебе, такому неприглядному, потянуло? Может, и в тебе он это самое почуял?
   Шарлей вдруг рассмеялся:
   - Ох, брат Петр! А бабы во мне что чуют в этом случае?! Прав ведь был тогда отец наш приор, в точку попал -- помнишь, в первый мой день тут? Нравлюсь я бабам! Как-то нелогичны твои рассуждения, выходит. Отец Квирин, какой ни есть, а не женщина. Будь я содомит -- на кой я женщинам сдался бы?!
   Петр ухмыльнулся в ответ.
   - А вдруг ты это... и по тем, и по этим? Ну как этот, император римский, язычник клятый? Как его... Нерон! Он, значит, как обуяет его бес похоти, привязывал к столбам и мужиков, и баб, и всех их хендожил!
   - Эй! А ты что ж, вместо книг богоугодных в скриптории богомерзкого язычника Светония почитывал? - окончательно развеселился Шарлей, уже совершенно не боясь получить оплеуху или удар плеткой. Оно того стоило -- чтоб увидеть эту разбойную харю смущенной!
   - Да куда мне, - пробормотал Петр. - Я и в латыни не силен... Это отец наш приор рассказывал о нечестивом Нероне... как о примере грешности великой!
   "Грешности", о Господи. Похоже, неравнодушен отец наш приор к нечестивому Нерону, подумал Шарлей. А вслух брякнул, не удержавшись:
   - И цирк римский обустроил для пыток христиан, и коня сенатором сделал, то есть меня надзи... Хм. Того гляди обитель спалит под музыку...
   - Кто? - удивился Петр.
   - Нерон же, Нерон. Впрочем, коня не он сенатором сделал, а другой ровно такой же полудурок, Калигула.
   - А Нерон еще и обитель какую спалил?
   - Рим он спалил, попутал я. Так вот, брат Петр, что хотел я сказать о Квирине... Он смог бороться со своим пороком пагубным, грехом содомским. И победить его сумел. Мы бы такие были. Так что давай не говори о нем срамное.
   - Может, и так, - сказал Петр. - Может, и прав ты даже. Одно уж то, что в обитель он с этим явился... что мешало в миру-то остаться, где сей порок процветает?
   А то в обителях он же не процветает, подумал Шарлей.
   - И ведь знаешь, когда явился-то к нам Квирин? После великой битвы Грюненвельтской. Видать, дал ему там кто по его тевтонскому шлему так, что в башке просветлело. Может, и сам Черный Завиша... А ведь мог, мог в миру остаться, да оруженосца себе юного смазливого завести, - ухмыльнулся Петр, - или там наоборот, детину здорового, смотря что он в той содомии любит...
   Тевтонскому, вот как, отметил Шарлей. И сказал:
   - Будет о содомии. Не предмет разговора для благочестивых братьев, в конце концов. А коль уж разговор заходил у нас о бане, вспомнил, просьбу к тебе имею.
   - Слушаю.
   - Можно ли мне сводить брата Барнабу помыться? От него козлом разит. Разве не велено было благочестивому брату Ежи следить, чтобы болезный мылся, когда по уставу положено?
   - Вместе с братией ему не положено, чтобы братию от выходок его избавить. А в иное время, видно, поленился брат Ежи, пренебрег... Или порешил, что пусть грешный брат Барнаба получше плоть свою смиряет, незачем ему мыться, коли плоть терзают соблазны. Но ты, коли не устал, можешь после повечерия, как братия по кельям разойдется, сводить его в баню... Котел сам нагреешь, слуг у братии, сам знаешь, нет.
   - Благодарю за твое христианское милосердие, брат Петр. Грешен, не выношу запаха плоти, столь долго не мытой...
   - А, еще что хотел сказать. Прости уж, что вновь о Квирине, - глаза Петра заблестели прежним, нехорошим блеском. - Хоть и надзирателем ты ныне числишься, а не демеритом, учти -- говорить с ним, пока он в заключении, запрещается. И я не говорю, если тебе от этого легче. Молиться с ним вместе можно, прочие слова -- никаких слов. Ясно, брат Шарлей?
  
   Шарлей даже добыл для Барнабы чистую рясу у вестиария. Но вымыть этого несчастного...
   Шарлей предчувствовал, что легко не отделается.
   Прежде всего, от простых и понятных слов "Ну давай, раздевайся" тот задрожал, и голубые глазищи до краешков налились слезами. И зашарили по углам: куда бы спрятаться?
   Ну что... И тут Шарлей понял.
   Тот, кто приходил к нему ночью -- и ты знаешь, кто -- наверно, говорил так. Этими же словами.
   - Да ладно, - сказал Шарлей. - Мы же мыться будем. Мыться, ясно? Ну, смотри, я тоже раздеваюсь...
   Да что ж еще делать-то, раз так... Барнаба уловил связь между раздетым братом и мытьем, вещью приятной. И теперь послушно стянул свое заскорузлое одеяние.
   И вот теперь Шарлей застыл, как Лотова жена.
   На левом боку и правом бедре Барнабы остались синие отпечатки пальцев того, кто приходил к нему ночью.
   И это был не Ежи. Лапы такого размера Шарлей видел лишь у двух братьев в обители -- у Элиаша, ныне сидящего под замком, и Петра.
  
   Что ж. Ясно.
   - Ну, давай мыться, братец Барнаба...
   Шарлею самому было в радость отмыться наконец горячей водичкой -- да и грешный братец наконец вспомнил, как это -- мыться... И за плеском и наслаждением самим этим действом Шарлей ничего не услышал.
   И не понял, почему Барнаба вдруг прижался к нему, облепив влажным кольцом рук -- словно ища защиты.
   И услышал ленивый, довольный голос Петра:
   - Ну так и знал...
  
   Шарлей отстранил Барнабу от себя. Посмотрел сквозь пар от горячей воды -- Петр, ухмыляясь, стоял на пороге.
   Шарлей указал ему глазами на синяки на теле Барнабы.
   Петр не смутился. Лишь ухмыльнулся еще шире. И сказал:
   - Ты молчишь о том, что я делал с ним, а я -- о том, что ты.
   Шарлей задохнулся -- я ничего не... но вовремя понял, как ценны эти слова -- от голого парня, который только что был в объятиях содомита.
   - Ну, отведи уже болезного спать. И... мы тебя ждем, - сказал Петр.
  
   Ждали. Шарлей отвел дрожащего (но хотя бы чистого) Барнабу в келью, преследуемый идущим за ними Петром.
   - Идем, брат Шарлей. Тебе как-то хреново, вижу. Пивка бы, да? Так у нас есть...
   Келья Петра была набита Анджеем и Ежи. Как сюда в другом случае помещался еще и Элиаш -- оставалось только гадать. Но тут был столик, а на нем вполне удобно располагались кувшин и кружки. А под ним -- бочонок. Свидницкого белого, это по запаху было ясно.
   Петр пузом впер Шарлея на это сборище избранных. И сказал:
   - Ну, налейте новому брату нашему...
   Налили. Шарлей выпил. Не пить -- это было бы... ну, вообще глупо было бы.
   Ежи улыбнулся. Хорошо, что ничего не сказал -- иначе получил бы в мерзкую серую морду.
   - Простите, братья, - сказал Шарлей. - Устал я сегодня.
   - Понимаем, - сказал Анджей. - Ибо многотрудное служение наше -- за братьями-демеритами надзирать.
   - Пойду я.
  
   Петр отодвинулся, чтоб дать Шарлею выйти.
   А ты говорил, что келья Квирина напротив твоей, так?
   Шарлей подумал, что собирается сделать. И понял, что именно это и сделает -- а иначе совсем себя уважать перестанет.
   И заговорил, стоя напротив двери заключенного отца субприора:
   - Domine Iesu, dimitte nobis debita nostra...*
   И услышал звонкий ответ:
   - ... salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas...
   А закончили они вдвоем:
   - ...praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent. Amen.
  
   *Господь наш Иисус! Прости нам наши прегрешения, избавь нас от огня адского, и приведи на небо все души, особенно те, что больше всего нуждаются в Твоём милосердии. Аминь.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"