Белым-бело за окном. Бело, морозно - хряпает снег под ногой - хрусть, хрусть, хрумс. Зима, зима!
Зима настоящая: в снежной шапке-ушанке, в валенках, в варежках на резинке. И мороз - дед Мороз, тоже не опереточный нарумяненный дядечка с дурацкой ватной бородой, а самый настоящий, мохнатый и косматый, здоровенный злющий дед - и днем хозяин, а ночью так и говорить нечего - такая стужа, что деревья стреляют, лопаются.
По углам окон узоры - сказочные птицы, красота! Мороз, моррроз, только высунь нос, а дома тепло, батареи жаркие, рррафинаду в чай!
Кухня вся залита снежным светом, бела-добела... и дух на кухне вкусный - уха! Уха и деревянная ложка! Деревянная ложка...
И эту самую, вкуснющую, с лавровым листком, ядрышками черного перца и оранжевой россыпью икринок уху уплетает, обжигается, лопает, трескает за обе щеки малой пацан. Эт я! Вроде даже странно - я ли, в самом деле? Не худой, не бледный, не в соплях и температуре - где там! Наоборот: лохматый, взъерошенный, мокрый-пареный, щёки-яблоки.
Поду-умаешь, какие страсти: ма-ароз... только высунь но-ос... А и высунем, да еще и накостыляем ему по первое число! Нынче ни болеть, ни мерзнуть некогда - хоккей во дворе, и мы побеждаем, и я самый взаправдашний Третьяк, так что рубать надо этот несчастный обед побыстрее! Я и рубаю: первое, второе и третье. А вокруг суетится бабушка, всё подкладывает внуку добавки, уговаривает: "Не спеши, не спеши - поешь нормально, никуда твоя игра не денется...", и посмеивается сидящий напротив дед. Он у меня огромный, сиплый, с густющими чёрными бровями, с мундштуком и палкой, в безрукавке на заячьем чёрном меху - сидит, посмеивается, готовит снасть для рыбалки. Удочки у него зимние - смешные, маленькие, да такие занятные, что прямо - ой! - одна как перьевая ручка, другая - ни дать, ни взять - ружье, да еще и с росписью по прикладу. А к ним еще масса всяких интересных таких штук - окуньки с пружинками, странного вида катушки, крючки самого разного калибра - есть от чего обалдеть... А потом, потом рыба, на столе газеты, ножи, горы чешуи, которая, кстати, похожа на кольчугу; пузыри, которые лопаются, если их хорошенько сжать... Но это всё потом, а сейчас посмеивается дед, что внук у него такой торопыга; готовит крючки, смотрит в окно. А прямо за окном, на подоконнике - кормушка для птиц, а там сало на медных проволочных крючках, семечки, и полно всякой птичьей мелюзги. Весело, разнообразно - воробьи, сеницы, снегири. Снегири! - большие, алогрудые красавцы - серьезные такие ребята, сибиряки, хозяева в кормушке. А вокруг на деревьях воровской народ - сороки да галки. Но только фигу им - пусть сами себя кормят. А у нас в кормушке и так тесно - синицы, воробьи, снегири, случается, и дятел залетит.
Интересно в кормушке, толкотня, ссоры. Но некогда, некогда любоваться и рассиживаться, я наспех застегиваю пальто, хватаю клюшку и - кубарем! - по лестнице, тольк бабушкин окрик вслед: - Смотри, не носись там, как угорелый!
Хрршо, бабшка! - привычно кричу я и выбегаю прямо в снежный сверкающий день на двор, где уже ждут Славка и Валера, Юлька и Шурик, и, тогда еще, Игорь Мишульский, Игорь Дейкин и Сашка Подмарьков. И снова весело, и игра затягивает меня, как обжора макаронину - одним аппетитным всхлипом, целиком и сразу. Хотя вместо коньков - валенки, хотя ворота - просто столы, и шайба норовит улететь в пуховый сугроб, и тогда все дружно орут на провинившегося: - "Вот иди и ищи теперь!" - всё равно это самая настоящая игра, где есть свои Фетисовы и Крутовы, и где каждая клюшка - как меч воина, имеет свою историю. Или, скорее, не меч, а секира, боевой бердыш, и вот уже я - не я, а Славка - не Славка, мы оба воины русской дружины, могучие новгородские ратники князя Александра Ярославича. Мы стоим на грозной круче Вороньего Камня, готовые к битве. Мы бьемся с псами-тевтонцами, падают на лёд Чудского озера наши враги, и мы тоже падаем, изрубленные, но вновь поднимаемся - непобедимые, вечные, как земля, породившая нас.
А с неба летит снег, кружатся "белые мухи", ложатся в наши ладони и тают. Тихо кругом: стихла битва, откипели хоккейные страсти. Тишшшь!.. Сугробы, сугробы, белизна - аж глаза слепит... Тишь... Только мимо - Фрип! Скрип! - проходят вдруг Винни-Пух с Пятачком, ведь "снег идет - тирлим-бом-бом", и Винни задает совершенно резонный вопрос: - А не пора ли нам подкрепиться?
И они идут есть мёд, и мы, решив, что это действительно классная идея, тоже идем домой - пить чай и тоже есть мёд. И хотя я не очень-то люблю мёд (сгущенка - она вкуснее), но мёд всё же очень винни-пуховская, уютная такая штуковина, и с чаем мёд - это здорово. Правда, после мёда становится как-то лениво и тепло, и на улицу идти неохота, но тут в гости приходит Славка с мешком своих солдатиков - на войне, как на войне. Он строит свою армию, а я поднимаю по боевой тревоге свою - диваны и комоды превращаются в скалы, кадки с разной зелепушной чепухой - в джунгли, пол в реку, ковер - в остров. С лязгом выкатывают бронемашины, колоннами идут плоские железные пехотинцы, по флангам мчится плоская, разноцветная, пластмассово-металлическая конница - гусары и рыцари, будёновцы и былинные богатыри. Снайпера занимают высоты, прячутся в зарослях домашней березы, растворяются в паучистости алоэ. Потрясают томагавками индейцы, из-под дивана дает залп незаметно подкравшаяся "Аврора".
Солдат у нас много. Громадные армии включают в себя неандертальцев и древних египетских воинов, неинтересные наборы стандартных солдабречков из "Детского мира" и высоко котирующихся раскрашенных индейцев и "ковбойцев" немецкого производства.
Великаны и карлики, дикари и матросы революции - "все промелькнули перед нами, все побывали тут".
И, конечно, как и во всяком войске, здесь существует четкая иерархия, разделение на "пушечное мясо" и элиту вооруженных сил. С обеих сторон особенно выделяются несколько любимчиков - каждый из этих парней стоит целого полка, хотя они не закованы в бронежилеты и зачастую даже не имеют оружия. Зато у них есть имена, собственные, обрастающие все новыми подробностями биографии, у них богатейший опыт ведения войн. Случается, эти ребята - мои и Славкины, замиряются, объединяются против своих многочисленных и уже бывших соратников, и с минимальными потерями укладывают обе огромные армады. И тогда остается только одно - воскликнуть: "Поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?", сложить солдатиков в мешки и снова бежать во двор. Во дворе уже темно, фонари светят так красиво и таинственно, снег кажется то голубым, то фиолетовым, и вспыхивают на нем бриллиантовым блеском тысячи острых сверкающих иголочек, переливаются множеством цветов. Словно звезды осыпались с темного неба и застряли в сугробах.
Мы со Славкой идем мимо бледных фонарей, толкаем перед собой клюшки. Они едут, скользят и поворачиваются, оставляют за собой тонкий зигзагообразный след. С носков наших валенок сыпется сухая белая пыль. Мы идем к штабу части. Это двухэтажный красивый дом, скрывающийся за растущими по периметру могучими и мрачными елями. На пороге стоит дежурный офицер с кобурой на боку. Летят снежинки, воздух студеный, а тем, внутри, за тяжелыми бардовыми гардинами, в жарком кабинете с красными ковровыми дорожками и тяжелым письменным столом, ходит насупленный человек с усами, ходит, меряет кабинет шагами, дымит своей трубкой, смотрит на карту, висящую на стене. На карте красные и синие стрелки, линии фронтов. Синих стрелок намного больше, это прут на Москву лязгающие панцерн-дивизии с паучьими крестами на толстой обледенелой броне. Их очень много. А за ними мелкой рысью бегут немецкие пехотинцы в своих дурацких шлемах, похожих на ночные горшки. И положение, в общем, дрянь, потому что нас-то всего двое, и из оружия только клюшки-тёхлинейки, ну и по гранате там. Вот и все оружие. И ползи по снегу, когда катит на тебя на полном ходу громыхающая, подталкиваемая Валеркой двухколесная тележка, изображающая фрицевскую самоходку. Ее надо обязательно пропустить над собой, а потом жахнуть гранатой. Правда, следует быть осторожным, потому что с тележки свисает палка-подставка, и она запросто может дать по башке. Но нас этим не остановишь, тележка взорвана, ползем дальше. Дальше, к дзоту, в котором засел гадина-пулеметчик, не дающий нашим подняться в атаку. И тут уж одному из нас приходится погибать, потому что он Александр Матросов, солдат, грудью закрывший пулеметное гнездо... Зато потом атака и крики "ура", и игра в снежки у выстроенной за последнюю неделю крепости. А снежки лепятся плохо, потому что холодно очень, и лепить этот рассыпчатый колкий снег можно только голыми руками, так что руки становятся красными, и пальцы как ледышки, уже не гнутся, даже дышать на них бесполезно, и кончается все тем, что Игорь Мишульский разбегается и ударом ноги опрокидывает полутораметровую, с бойницами и окнами белую стену. Этим все и заканчивается. Дома я пью горячий чай с печеньем (две печенки, в середину масло - очень вкусно), напротив сидит Мумми-тролль и пьет свой хвойный отвар, собирается впадать в спячку. Я его отговариваю, конечно, объясняю, как это здорово - когда зима, особенно если зима волшебная, и ему, я вижу, это все очень любопытно. На батарее в спальне висят мои мокрые варежки, висит пальто, тоже мокрое - вспотел я, да и Славка, бардуль, насыпал снега за ворот, а уж про ползанье под танками я вообще молчу...
Потом я засыпаю, засыпаю под свистки паровоза, который ходит по железнодорожной ветке "Холодильника", отбрасывая на потолок моей спальни красноватые блики. На столе у меня лежат книжки: "Александр Невский", "Винни-Пух и все, все, все", сказки Успенского про дядю Федора и гарантийных человечков. Я засыпаю. А когда просыпаюсь, то оказывается, что зима кончилась, и наступило лето...
Лето всегда начинается утром, когда в спальне открыта форточка, и за окном как-то желто-зелено, потому что теплые лучи июньского солнца запутаны в липовых листьях. Когда оно приходит, то дарит озеро, в котором мы купаемся, играем и ловим рыбу; двор с качелями, беседкой и песочницей; заваливает клубникой и смородиной, входит в кровь вместе с ароматом отцветающей сирени. Лето приходит - лесное, грибное, огородное, с выдумками и играми, с конюшней и сеновалом. Летом мы целыми днями гоцаем на улице, домой забегаем только поесть, да и то забегаем не сразу, а только когда позовут три-четыре раза. И, конечно, если очень жарко, заходишь домой попить - березовика или кваса. Заскакиваешь разгоряченный, умирающий почти в подъезд, а там сумрачно и прохладно, и пол каменный - холодный, не то что асфальт, по которому не ступишь босыми ногами - с таким же успехом можно по сковородке походить. Ого! - Что там асфальт, когда гудрон плавится на крышах, и висит черной бахромой, а потом опадает вниз блестящими, сверкающими кляксами. Так что вокруг дома всегда черная смоляная дорожка.
Ну вот! - заскакиваешь, бежишь наверх, а потом толкаешь дверь, которую никто никогда и не закрывает - и на кухню! Там, в холодильнике, здоровенная банка с хлебным квасом - она прямо ледяная и вся запотевшая... Часто и домой заскакивать не надо, потому что бабушка сама выходит на улицу и дает напиться.
В такую жару весь день проходит на озере; мы брызгаемся так, что вспыхивает радуга, ныряем - кто дальше, деремся понарошку и гоняемся друг за другом.
Когда ныряем, то смотрим не только на дистанцию, но и на то, чтобы войти в воду красиво, с шиком - у нас для этого даже шкала есть - если ныряешь действительно хорошо, это "Пума", чуть хуже - "Адидас" или "Монтана" и так далее. Самое пэзерство, это, конечно, "Фу, Тверь!", хуже оценки и быть не может, "Тверь" означает, что такому неумехе в воде вообще не место.
Об озере надо вообще писать отдельно, эта тема - слишком большая. Как раз незадолго до описываемых событий озеро "почистили", а попросту говоря - спустили и наполнили заново. И рыбу запустили. С рыбой не очень получилось, много ее тогда плавало брюхом кверху, щуки и зеркальные карпы у нас так и не прижились, а вот вьюнов, которые раньше водились в изобилии, в нашем озере больше никто не видел. Это была достопримечательность, рыба-легенда, она была длинная, похожая на змею... Если вьюна брали в руки, он смешно пищал. До "очистки" наше озеро было совсем другим, не таким, каким оно стало потом, и не таким, какое оно теперь. Раньше оно было дремучим и таинственным, сильно заросшим, пугающим - оно полнилось неведомой жизнью. В нем, например, запросто могла всплыть русалка. Берега тоже были очень заросшими - густой кустарник и деревья, которые нависали над водой. Страшно...
После "чистки" оно приобрело более современный вид, даже, пожалуй, слишком современный - превратилось то ли в котлован, то ли в карьер с водой. Оно стало больше, в нем стало можно купаться (раньше мы не рисковали, помня о русалках, которые вывелись вместе с вьюнами), появилась дамба - пожарный пирс с будкой и красными перилами, а также ведущая к воде лестница и огромная насыпь на левом берегу...
Когда время чуть приглушило грандиозную карьерность, озеро стало вполне пляжным местом в самом пошлом смысле этого слова. Я не к тому, что там стали ошиваться все кому не лень, все-таки это была территория воинской части. Хотя отдельные индивиды из близлежащих пятиэтажек, случалось, появлялись, и случалось, гадили в озеро. Мы гоняли этих паразитов, но дело не в этом. Просто после чистки озеро стало другим. Раньше на день рыбака на берегу составлялись длинные столы, к ним ставили табуретки, на которые ложили доски - получались скамейки, приносили уху в котелках, Славкин папка или дед Крутась (тогда еще не дед) вытягивали гармонь (а может, баян - не разбираюсь я в таких тонкостях), и начинались длинные вечерние рыбацкие посиделки. Надвигался полумрак, в котором как-то особенно звучал мужицкий говор - это оттого, что вода рядом и все очень хорошо слышно. Вспыхивали цыгарки, было тепло, комары звенели, и играла гармошка-баян...
Так вот было раньше, когда я был совсем еще салапетом годов шести-семи от роду, а теперь мне одиннадцать или двенадцать, и все по-другому.
Сейчас мы со Славкой и Серегой Кустовым, который приехал, допустим, позавчера, лежим на бетонных плитах, которые сложены недалеко от пирса, и загораем. Над нами в пропасти густо-синего неба проплывают огромные облака. Они похожи на фантастические снежные скалы и нам позарез хочется по ним полазать. Мы лежим на теплых плитах и смотрим на облака, которые клубятся, вытягиваются, меняют форму. Нам не надоедает смотреть на них. Ветер щекочет кожу, расплетает и снова путает волосы. Время останавливается...
Красный Бор, Красный Бор! Связанное с ним слишком велико, чтобы уместиться в один рассказ, где события собраны до кучи и перемешаны, словно винегрет. Выход из такой ситуации может быть только один - написать хотя бы несколько рассказов. И вот первый - "Краснопёрка".
КРАСНОПЁРКА
Этот день для рыбалки был, мягко говоря, неудачным: мы проспали все на свете, хотя с вечера договорились, что встаем в шесть. И когда я вышел во двор, то на рыбалку уже не собирался: было часов десять, если не больше, небо было чистым, и висело в небе белое слепящее солнце. Облака отсутствовали.
Мне стало досадно; не из-за того, что идти рыбачить уже не было смысла, а из-за того, что наши планы в очередной раз остались пустым звоном. Хотя вины никакой я не чувствовал, виновата была бабушка, которая пожалела будить меня слишком рано. Вечно она со своей жалостью!
Я почесал затылок. Делать было нечего - дворовая братия еще не проснулась толком, во дворе никого не было. Я решил было зайти к Славке, но неожиданно увидел Юльку по прозвищу "Цезарёнок" - она шла от проходной с пакетом в левой руке. В правой она держала мороженое.
Юлька была здорово похожа на мальчишку - у нее были короткие темные волосы, а одета она была в шорты и футболку. Платьев она терпеть не могла и девчачью одежду носила только в школу.
Привет, Шурик. - сказала она, подойдя поближе. - А в "Стекляшку" мороженое завезли.
- Какое?
- Фруктовое.
А-а. - разочарованно протянул я.
Б-э. - передразнила она и вдруг спросила. - Ну как вы со Славкой порыбачили? Где твоя рыба?
В озере. - насупился я.
- Сони!
- А ты - Чумичка!
Кроме "Цезаренка" у Юльки было еще и такое подпольное прозвище - "Писарь Чумичка", и она не была от него в восторге. Она вообще не любила прозвища.
Повернувшись, она скрылась в подъезде.
А щеки у нее на хомячков похожи. - мстительно подумал я.
Славка наверняка еще спит. Валерка, наверно, проснулся, но он завтракает, а это долгая песня.
- Валерка! Валера-а!
Из окошка второго этажа появилась взлохмаченная голова.
Чего? - он говорил с набитым ртом.
- Ты чего делаешь?
- Ем.
- А-а... Скоро выйдешь?
- Когда доем.
- А-а... Понятно... Пошли на рыбалку!
- Куда?!
- Рыбу ловить!
Валера покрутил пальцем у виска и скрылся.
Валерка Мишульский был любимцем всего двора. Он был старше нас года на три, но охотно с нами водился и играл в разные игры. Он не был таким придумщиком, как его старший брат Игорь или Сашка Подмарьков, но зато дальше всех нырял, лучше всех играл в "пекаря", поддавался нам при борьбе и умел интересно и увлекательно врать. Он был сильный, ленивый и добродушный. Он был герой: мог запросто так выпрыгнуть из окна второго этажа или сигануть в озеро в джинсах и на велосипеде. Его все просто обожали. Когда он уходил обедать, мы все - дворовая мелюзга, торчали на скамейке под его окном и томились от ожидания. Время от времени кто-нибудь начинал выть: - Валер, ты скоро? И из открытого окна неизменно доносилось: - Скоро, скоро!
После чего бдение под окном возобновлялось. Но если обычно ожидание вознаграждалось, то на этот раз ждать было бесполезно. Поэтому неожиданно для себя я решил действовать. Я обежал дом вокруг, нырнул под крутасевскую яблоню, пробежал под липами, мимо качелей и сиреневых кустов, потом мимо вздыбленных шестами бельевых веревок и оказался перед фронтом деревянных сараев.
Сараи, как и квартиры, днем почти никто не закрывал, наш тоже был открыт, распахнутая дверь держалась на крючке. Летом сарай запирался только на ночь, а днем дверью служила натянутая на раму проволочная сетка. Я снял щеколду и вошел. В дальнем углу сарая завозились и зашуршали нутрии. Не обращая на них внимания, я схватил свою удочку-двухколенку, пакет и банку с червями. Экипировавшись таким образом, я вышел и решительно зашагал по двору.
- Здравствуй, Саша!
- Здравствуйте!
- Ты никак на озеро собрался?
- Ага.
- Ну-у, теперь, стало быть, вся рыба твоя!
- Конечно!
Это сосед окликнул, Сергеев Сергей Сергеевич, подтянутый и удивительно бодрый старикан в большущих очках - задорный нос, блестящая лысина и курчавые седые виски. Бороды у него никогда не было, но вот если бы она была, то он бы был вылитый Дин Гиор, стражник из Изумрудного Города.
Прежде чем пойти на озеро, я зашел к Славке. Он уже проснулся и даже почти позавтракал - сидел на кухне, допивая чай.
- Здорово.
- Здорово.
- Проспали?
- Проспали.
- Ну так собирайся, пошли!
Я думал, он не пойдет, начнет отнекиваться и скулить. Но Славка допил чай, встал из-за стола и сказал: - Пошли!
Он взял удочку, оттяпал от батона приличный кусок (червей у этого разгильдяя, само собой, не было) и начал искать подходящий пакет. Все, которые попадались, казались ему маленькими, и он их браковал.
- Да вот мешок нормальный!
- Маленький!
- Ну так ты картофельный возьми, а то вдруг тебе сом попадется!
Он продолжал возиться.
- Ну ты идешь или нет?
- Сейчас.
- Через час! Пошли - поймаешь чего, оденешь на кукан.
- Ладно, идем.
Мы уже почти вышли, но тут в нас мертвой хваткой вцепилась Славкина бабушка.
- Вы это куда собрались?
- На озеро.
- Куда на озеро! Ты хоть кепку одень, а то голову напечет.
- Ай!
- Не "ай", а кепку одевай! А то никуда не пойдешь! И ты, Саша, тоже вот возьми - додумались! Такое солнце, и без головного убора!
- Да не надо!
- Надо, надо! А не то все Павловне расскажу, бери!
Пришлось взять. Мы вышли со двора и перешли дорогу. Озеро начиналось прямо за дорогой - надо было пройти мимо стенда-плаката, их в части было множество, и метров через пятьдесят уже блестело озеро. Мы решили пойти на правый берег, чтобы солнце не слепило глаза.
Едва закинув удочку, Славка впился зубами в батон. Это у него привычка такая была - обычно рыбам немного перепадало из того, что он брал для подкормки.
Было жарко, припекало очень и очень, и я подумал, что если бы Славкина бабушка не заставила нас надеть кепки, нам бы здорово досталось. Хотя безвыходных положений не бывает - всегда можно снять футболку и напялить на голову.
Подул легкий ветер, по воде побежала рябь, и поплавки запрыгали на волнах. Я терпеть не мог, когда начиналась такая ерунда. Сперва она не очень досаждает, но потом, когда глаза устают, из-за ряби порой трудно понять, клюет у тебя или это просто волны подбрасывают поплавок. То ли дело спокойная вода, когда поплавок кажется вдвое длиннее благодаря отражению. Так ведь и при спокойной воде глаза устают и, случается, видят не то, что есть. Поэтому я всегда забрасывал удочку с таким расчетом, чтобы рядом с поплавком из воды торчала какая-нибудь тростинка - тогда легче было ориентироваться. Но помогало это только при спокойной воде, а когда поднимался ветер, приходилось действовать интуитивно. Хотя мне было легче, чем Славке - я всегда недоумевал, как он умудряется ловить с таким убогим поплавком. Мой казался мне куда более удобным - у меня было перо, длинное, выгнутое, красное сверху и белое снизу. У него был поплавок-бочонок, синий с белым, маленький и толстенький, низко сидящий в воде. Какая бы рыбина не клевала, он прыгал всегда одинаково бестолково. У поплавков наших были имена, причем не простые, а очень характерные и подходящие: моего звали Дылда, а Славкин прозывался Хью Смолёным. Если бы герои Эдгара По родились поплавками, они наверняка были бы точь-в-точь как наши.
Клёва не было. За полтора часа мы поймали всего по парочке карасиков, так что я приуныл, стал рассеян, взгляд начал блуждать - на Славку, который тоже сидел с мрачной миной, на противоположный берег, где паслись кони, на прибрежные кусты. Внизу, в воде, у самых ног, изгибаясь, проплыла пиявка. В какой-то момент она почти перевернулась, и я увидел темно-зеленое брюшко с черным узором. Я вздохнул. Поплавок все скакал на мелкой волне. Подлетела стрекоза и уселась на него - я отогнал ее удилищем, но она снова взгромоздилась прямо Дылде на голову. Шуганув ее еще разик, я сделал честную попытку сосредоточиться, но меньше чем через минуту поймал себя на том, что слежу за жуком-плавунцом, шныряющим в водорослях. Он был черный, гладкий и деловитый. Очень занятный.
Сворачиваться надо. - пробурчал слева Славка.
Скоро пойдем. - согласился я. Спорить тут не приходилось - высиживать было нечего.
Тут над нами заскрипели камни, кто-то откашлялся и спросил: - Гы, рыбаки, как успехи? Што вы, гы, поймали?
Мы сразу сделались сосредоточены, неприступны и хмуры. Ни я, ни Славка даже не обернулись, чтобы посмотреть кто это. И так ясно, что это Блинов - сосед. А чтобы как-то обозначить ответ на вопросительное гыканье, Славка небрежно кивнул на наш улов - две рыбешки сидели на кукане, опущенные в воду, а мои слабо шевелили хвостами в пакете - я им налил воды и прижал край камнем.
Што, гы, совсем рыба клевать не хочет? - спросил сзади дурацкий берег. - Конечно, где ж он будет клевать - надо было с вечера прикормить и раненько утречком...
Обычно такие советы мы встречали выразительным молчанием, которое имело дословный и не вполне цензурный перевод на русский язык. Мы бы отмолчались и на сей раз - я уже даже начал выразительно молчать, когда заметил, что Славка слева стал как-то суетливо хватать удочку, которую только что положил, оперев на выступающую из воды корягу. Сзади сразу засуетился и загыкал берег, мигом выдав очередь никчемушных советов: - Ты это, гы, не спеши подсекать! Он, это, как потянет, ты подсекай! Вот дай-кось...
Берег зашуршал камнями и полез вниз навязывать свою "помощь". Это, к счастью, ему не удалось - Славка уже тянул вовсю, удилище взлетело было вверх, но тут же выгнулось, почувствовав тяжесть и сопротивление, и стало заваливаться на сторону. В ту же секунду воды озерные отворились, и на солнце жарким пламенем сверкнул золотой бок. Рыба перевернулась, мелькнув белым брюхом и утащила лесу под воду.
- Ташши, ташши! Дай-кось...
Но никакое "дай-кось" не состоялось - рыба вылетела из озера, описала в воздухе полукруг и шлепнулась наземь. Побелевший Славка отшвырнул удилище и запрыгал, стараясь схватить бешено бьющееся золотое чудо. Мне даже показалось, что рыба ускользнет - она почти скатилась к воде, но Славка схватил ее, и вот уже она трепетала у него в руках.
Это был экземпляр! Обычно караси, которые ловились в озере, красотой не отличались - обыкновенные, с черными спинками и тусклыми плавниками. Но это была краснопёрка - во всем великолепии своей сверкающей солнечной чешуи и алых плавников. Не говоря уже о размерах - карась был просто огромен!
Ишь, ишь ты! Краснопёрка! - вылез-таки на передний план Блинов. - С Малого озера, должно быть, гы, заплыла! Этож он хорошо потянет...
Славка тем временем старался отцепить крючок, который засел у рыбы не в губе, а где-то глубоко в глотке. Его пальцы, покрытые слизью, мелко дрожали. Пока он возился, к нам подошел Валерка и еще один сосед с первого этажа - Подмарьков. Они обступили бледного героя, загудели, осматривая пойманную рыбу.
- У-у, это ты сам такую словил?
- Сам.
- Ну ты эт-то...
- Дык, гы, я тут хотел, гы, помочь, дай-кось, говорю, а этот: сам-сам...
- Блин, Славян, это ты на что его взял? Чего я, дурак, не пошел - мой бы был!
- Это ж он, должно, гы, с икрой - вон, толстый, глянь-кось.
- Значит, не он, а она.
- Дык, гы...
Славке не удалось достать крючок - он сидел слишком глубоко. Он выбрался наверх и пошел прямо как был - с удочкой, на крючке которой болтался пойманный карась. Он забыл взять двух первых пойманных рыбешек, а может, специально не захотел их брать. И ни разу не обернулся.
Я почувствовал что-то вроде легкого укола внутри, особенно когда Подмарьков прогудел: "А ты что же?" и засмеялся.
Славкиных карасиков я потом занес ему домой. Мужики остались точить лясы на берегу - у них сразу повсплывали в памяти многочисленные случаи, когда они и не таких ловили. Валерка остался с ними.
Когда вечером после пяти взрослые пришли с работы, и мужики сели играть во дворе в домино, разговоров только и было, что про Славкину удачу, да еще про то, какая рыба водилась в здешних местах раньше. Мужики не стеснялись разводить руки, показывая размеры якобы пойманных ими невиданных рыбин.
А поздним вечером, когда уже стемнело, и кузнечики своим стрекотанием разнесли по воздуху неповторимый аромат летних сумерек, я один отправился на озеро в заранее выбранное место, и щедрой рукой рассыпал там подкормку для утренней рыбалки. Утром я встал, когда еще не было пяти часов - меня разбудил дед. Я наскоро перекусил и побежал к озеру. Пришлось одеть джинсы и куртку - на улице было довольно прохладно. как выяснилось, погоде в тот день вообще предстояло перемениться - на целую неделю зарядили дожди.
Ветра не было, и вода была очень спокойной. На ней разбегались хрупкие круги от мелкого и редкого дождика.
Клевать начало сразу, и это был интересный клёв - из тех, что подогревают азарт и держат в напряжении. После хитрой разведки боем, во время которой я не один раз напрягался и замирал, готовый подсечь, рыба, наконец, "взяла" - Дылда наискось ушел в глубину. Я дёрнул и сразу ощутил это непередаваемое чувство - есть! Натянутая леска побежала вправо и вверх, вверх - карась заплескал по поверхности, оторвался от нее - удилище содрогалось под этой восхитительной живой тяжестью. Шмяк! - карась упал в траву! Он был хорррош! Размером он, пожалуй, не уступал Славкиной краснопёрке, но был не так красив. Голова и спина были черные, и в целом он был темноват. Я сразу окрестил его "Черным Вудли" - так в моей армии звали одного черношляпого ковбоя-головореза. Следующие полчаса я жил, слившись со своей удочкой и с ними - жадными прожорливыми карасями. Они были хитры, ой, хитры - каждый имел свой подход к болтающемуся на крючке червяку. Но все же они шли, "брали" и попадались. Больше всего мне нравилось тащить их из воды, чувствовать сопротивление сильных хвостов. Все они были очень крупными, и мне ни одного не удалось вытащить как всегда - просто выдернуть из воды, с каждым приходилось побороться, все они старались по косой уйти в камыши или осоку. Меня словно и не было - до того я погрузился в непрерывность и напряженность борьбы. Я почувствовал почти отчаяние, когда очередная рыба оборвала леску. Мне не жаль было, что она смылась, прихватив с собой крючок - но это заставило меня вынырнуть из счастливого охотничьего возбуждения, пришлось бежать за новым крючком. Примчавшись назад, я снова забросил и почти тут же - удилище согнулось донельзя - вытащил еще одного карася-великана. Этот обжора проглотил наживку - вытащить крючок оказалось нелегким делом.
Так я вытащил восемь роскошных карасей и ушел после девятого, который сорвался, шлепнулся о землю, подпрыгнул и - бульк! - был таков. Я тут же закинул снова, у меня снова "повело", но рыба ушла, на этот раз сломав крючок.
После этого клёв прекратился. В моем пакете лежало восемь толстых больших рыбин. Я принес их домой, наполнил раковину на кухне водой и запустил их туда. Но сверху, со спины, они казались меньше, чем были на самом деле - тогда я немного спустил воду, так, чтобы они лежали на боку. Так они могли дышать, и при этом были полностью на виду. Бабушка решила, что почистит их вечером - она хотела, чтобы дед обязательно увидел мой улов.
Увидел не только дед, увидела и соседка, которая забежала за рецептом какого-то блюда, и еще кто-то. Так что слухи о моем успехе разнеслись очень быстро.
Я показал своих пленников Славке и Юльке. Славка долго смотрел, некоторых брал в руки, и заметил между прочим, что они ничего себе, почти такие же, как его краснопёрка. Я согласился...
Днем, где-то ближе к часу, когда заканчивался обед, а мы втроем: я, Юлька и Славка, торчали во дворе у подъезда, к нам подошел командир части Круглов. Это был полковник, он был толстый и мясистый. Он уже слышал от кого-то о моем улове и хотел меня поздравить. Он взял меня за руку и стиснул, что было сил. Он улыбался. Этот глупый взрослый фокус я уже знал - когда тебе так стискивали руку, полагалось уважительно охнуть и потереть потом свою кисть: дескать, ну и силища у вас, Иван Иваныч. Но я почему-то не захотел говорить "ох". Он, должно быть, несколько удивился, потому что сжал мне руку еще крепче. Мне показалось, что я слышу, как хрустят мои кости. Я молчал. Он пошевелил пальцами, так что мои смялись вообще в лепешку. Я очень старался не закричать. Он еще некоторое время не отпускал меня, глядел с выжидательной улыбкой, потом перестал улыбаться, посмотрел так странно и, ни слова не сказав, отошел. Мне было очень больно - на свою руку я смотреть не хотел.
Ты чего, Шурик? - испуганно спросил Славка.
Ничего. - моргая, ответил я. - Ничего, все нормально...