Нет ничего проще, чем сесть за компьютер, открыть белую страницу и начать писать.
Пока грузилась система, мне захотелось пить. Я пошел на кухню, отыскал банку с остатками растворимого кофе,вытряхнул его в чашку и сыпанул туда ложку сахара.
Потом долго, тоненькой струйкой наливал кипяток и представлял, как сяду за компьютер, глотну и начну писать.
То же самое было вчера, и еще несколько раз на прошлой неделе, когда я уже знал первое слово, но что-то отвлекало меня - то сирена за окном, то мигающее сообщение в "асе" или ее "кукование".
Иногда отвлекала мысль, совсем посторонняя, никак не связанная с процессом. И хотя я не знал, что собираюсь написать,но то, что мысль, отвлекшая меня от этого, была совсем не "в тему", воспринималось само собой разумеющимся. Да и любая из мыслей, а то и просто мелькание слов, образов, постукивание шариков и треск извилин, - все это было лишним, посторонним, все воспринималось, как помеха тому единственно правильному, что должно было вот-вот произойти, но не происходило из-за этих досадных раздражителей.
Наконец, я сосредоточился, уставился взглядом в столешницу, чуть выше клавиатуры, между калькулятором, календарем, пластиковым стаканом с высохшими ручками и написал, не глядя на экран, а только следя за пальцами, падающими на кнопки:
"кажется, это было осенью 79-го......."
Да, точно. Я окончил институт, попал по распределению в НИИ, как это обычно бывало после технического ВУЗа, и уже через пол года впервые поехал на полигон.
Юрик, Юрасик, ЮрСаныч пил, когда представлялась возможность. Пьянел он быстро, весело, но вскоре замыкался, становился подозрительно-угрюмым и начинал нести всякую чушь. В тот вечер ему привиделась жена, которая умирает в Москве.
Абсолютная пьяная бредня, которой, - и мне до сих пор это удивительно, поверили все - сразу и безоговорочно.
Жили мы в министерской гостинице у вокзала, а переговорный пункт находился в старой части городка, до которой нужно было шлепать по жуткой грязи, называемой "жидким асфальтом", добрых три километра.
Наш начальник дружески похлопал меня по плечу, и я понял, что идти мне. Дорогу я не знал, поэтому в помощь дали Женьку - то ли брата, то ли племянника Юрика, - почти такого же пьяного, но хоть частью сознания присутствующего в этом мире.
Впрочем, толку от этого присутствия хватило ненадолго. Как только мы углубились в темные переулки и оказались среди однообразных покосившихся домишек,- без единого огонька в окнах, вымерших, и, казалось, заляпанных по самые ставни грязью, Женька стал спрашивать меня, скоро ли мы придем.
Дорогу назад я, разумеется, не запомнил. Дорогу вперед, к переговорному пункту, я, тем более, найти не мог. Спросить не у кого, Женька бубнит что-то о пропущенном повороте и "невтусторонупошли". Юрик рыдает, выскальзывает из наших рук, падает в грязь на колени и стонет: "Верка....Верка помирает...".
Ночь. Глухомань, Грязь. Сырость. Тоска
Как бы ни старался я, или кто-то еще, правдиво и точно рассказать свою историю, - правда и тщательно вспомненные, выписанные детали, которые, как кажется, добавляют ей достоверности, не только не делают ее понятнее, а наоборот, превращают в занудство, череду отрывочных образов и одному тебе понятных ассоциаций.
У каждой истории есть ключ к пониманию. Нужно его найти и повернуть.
Из всего нашего путешествия я запомнил только это: "Верка....Верка помирает...".
Все остальное - нечетко, зыбко, неважно, да и неинтересно.
Юрик умер вчера.
Судьба послала мне встречу с давним знакомым - мы не виделись почти пятнадцать лет. Он не узнал бы меня, если бы я не стал у него на пути и, глядя с усмешкой в глаза, не назвал свою фамилию. Мы обменялись удивлениями, ничего не значащими словами, а потом он сказал, что вчера умер Юрик. Похороны завтра.
Тут же всплыло "Верка....Верка помирает...".
- Верка, - кричал он в телефонную трубку, Верка, ты жива, зараза ?....и пьяные слезы текли по его щекам. Уже немного протрезвевший, сообразив, в какую историю он нас втянул, Юрик отворачивался к стенке тесной переговорной кабины и что-то шептал между выкриками.
- Юр, - тянули мы его, ну пойдем, поздно уже....Юр, пойдем....
А он отворачивался от нас и между мокрыми всхлипами "Верка....Верка " шептал, и губы его то ли от духоты, то ли от этого горячего шепота, высыхали, становились тонкими и белесыми.
Он облизывал их быстро-быстро кончиком языка, но еще быстрее они двигались в такт словам и что-то неведомое нам, неслышное и уже, даже, необъяснимое срывалось с них, втягивалось в телефонную трубку, отчего она разбухала и становилась похожей на большую распиленную гантель.
Я и сейчас помню, просто слышу, как он называл меня - Шурик. И мне не стыдно оттого, что плачу.
А эта неслучайная встреча - она была нужна.
Я верю отчего-то, что душа Юрика, пролетая, - или как там они перемещаются, эти души - собирала всех, кого он любил и тех, кто любил его.