Больше всего Шура любил слушать Вертинского на дедушкином патефоне пятидесятых годов и мечтать о дальних странствиях. Его манила Амазонка- спутанный клубок, змеи и лианы. "Ан-тарк-ти-да",- заворожено перебирал он слоги, но тут же переносился мыслями к желтому Китаю. Любовался пестрыми пагодами и кукольными девушками в пене шелковых одежд. Но останавливаться нет сил - и вот он уже мчится на север и наискосок. А дальше- неторопливая Скандинавия. Бегать там не принято, и Шура прогуливается неторопливо, грея руки в карманах. Фьорды, "Дорога Троллей", Лиллехаммер и Олесунн. Хельсинки, Копенгаген, Стокгольм и Осло... А патефон выцарапывает "Желтого ангела" и чай давно уже рассеял в воздухе все свое тепло...
Он выключал свет и уныло отворачивался от окон. Несокрушимая проза жизни величественно возвышалась за стеклами- полинявшие многоэтажки, скверик на углу, изъеденная временем детская площадка и сутулые фонари. А утро обнажит свалки и подворотни, на свет божий вытащит это страшно слово "обыденность" и, размахивая им как знаменем, понесется на Шуру и раздавит, растопчет, проучит, отомстит за мечтательность. Волоком спустит с лестницы и затолкает в троллейбус, между густо напомаженной теткой и стайкой студентов.
Он смотрел в посторонние равнодушные лица, уже с утра смертельно уставшие и измотанные скукой. Потом переводил взгляд на расплывшийся под дождем город и вспоминал сегодняшние сны.
Шура работал учителем русского языка и литературы в средней школе. Сначала в одной, потом в другой, но вскоре понял, что школы отличаются одна от другой, как арбузные косточки. То есть отличия есть, но настолько незначительные, что и думать о них не стоит.
В каждой школе практически одинаковый набор учителей, одна и та же комплектация. Есть преподаватели-мстители. Они мстят ученикам и коллегам за впустую потраченные годы, за неоправдавшиеся надежды, за работу в две смены, за смешную зарплату, которая на самом деле грустная, за хмурые морщины и за то, что у этих коротеньких детей впереди еще долгая жизнь и кто-то из них обязательно станет богатым и счастливым. Такой была математичка Тамара Аркадьевна. Есть равнодушные преподаватели. Они спешат быстрее окончить урок, выгнать малышню, закрыть класс и отправиться наконец по важным делам, сбежать по обкусанным ступенькам в свою личную, нешкольную жизнь. Равнодушный преподаватель- географичка Алена. Но обязательно найдутся учителя, искренне влюбленные в свою работу. Их вдохновляет интерес в круглых детских глазах, а лень в них же- вдохновляет еще больше, заставляет веселее расписывать доску и активнее привлекать к себе внимание. Они- короли и боги в четырех стенах, среди десятка парт, свято верующие в то, что на каждом уроке они своей собственной энергией воспитывают и выращивают новое поколение замечательных людей.
Часто влюбленные в работу превращают в равнодушных, а когда годы разбегутся по школьным коридорам, и бессчетные сотни раз прозвенит звонок, они становятся преподавателями-мстителями. Шура- уже не влюбленный, но еще не совсем равнодушный.
Он широким шагом зашел в школу, хозяйским жестом пригласил мальчишек-девчонок на урок и небрежно расположился за своим столом. Дети чувствуют эту небрежность и легко приспосабливаются к его характеру- не готовятся к занятиям, но подобострастно заглядывают ему в глаза. Тихонько напевая "В синем и далеком океане", Шура неровно пишет на прорезиненной доске тему урока: "Державин". Пишет и кривится, будто жует гнилой помидор. Мысли затравленно мечутся в его лохматой русой голове. Боже, как скучно жить! Как скучно рассказывать о запыленном Державине, как скучно читать его напыщенные оды, как скучно листать скучный учебник!.. Как стыдно заставлять зевать два десятка детей! Шура дописал фамилию и размашисто поставил на Державине меловой крест. Под дружный смех сел за стол и достал карманный томик Хармса...
На перемене, как обычно, Шура пошел к географичке Алене. У Алены лицо святого чертенка и характер избалованного ребенка, который еще в детстве разучился по-настоящему мечтать. Она сидела между свернутых карт и меланхолично выцарапывала ручкой на учительском столе свое имя. Привычка невинно проказничать больше всего умиляла Шуру.
- Аленушка! Как скучно жить!..- он сел напротив и порывисто потянулся к ней всем своим существом.
- А кому сейчас легко...- протянула Алена, не отводя от стола глаз.
- Смотри, все те же стены, все те же ушастые пятиклашки, все те же тусклые окна, все тот же запах в столовой... Детям нужно читать Державина, а я не хочу читать им Державина! Нужно провести еще пять уроков. Пять уроков и четыре перемены. Потом вторая смена- пять уроков и четыре перемены. А мне больше всего хочется взять и уехать... в Мадагаскар!
Алена обняла щеку ладошкой и спросила:
- Не слышал, когда будет торжественное вручение зарплаты?
- Ну... ну какая зарплата, Алён? Ты вот только представь... Сейчас мы сидим здесь, в пыльном классе, в чертовой коробке школы... А в Тибете монахи сухими морщинистыми руками перебирают четки и бормочут: "Ом мани падме хум"... А на китайских пагодах звенят колокольчики...
- ...а нищим училкам средней школы Љ 54 не выдают зарплату! И плевать мне на Мадагаскар, Тибет, Китай и на Гондурас тоже плевать!- она швырнула ручку в стакан, стакан перевернулся, и по столу рассыпались карандаши, скрепки и прочий учительский инструментарий.
Шура тоже рассыпался, растерялся и расклеился. Ветер странствий точил его изнутри и не давал дышать. Он хотел выпрыгнуть в окно и улететь на юг или на север. В крайнем случае - сбежать по узким ступенькам, купить билет на поезд и часами рассматривать смазанный заоконный пейзаж.
- Алён... А хочешь, давай уедем?
- Куда?!
- Какая разница?.. Будем путешествовать, из степей в горы, из пустынь- во льды... Я буду фотографировать для журналов и писать книгу о дальних странах и малочисленных народах...
- Шура, начерта мне твои путешествия? Я жить хочу нор-маль-но. Мужа богатого. Дома сидеть. Детей растить. Смотреть ток-шоу и жить счастливой жизнью домохозяйки. В теплых тапочках и с пушистой собакой, - слова звенели, как рублевые монетки. Шура насчитал двадцать пять рублей и почувствовал острую ненависть к тапочкам. Придет домой - выбросит их в окно.
Леденящее презрение Алены вытолкнуло его за дверь. Прозвенел звонок, но Шура спустился в столовую, согреться чаем. Купил копеечную мутную бурду и подсел к математичке Тамаре Аркадьевне. Несколько лет назад в этой школе учился ее сын. Однажды на переменке он наклонился завязать шнурки, а какой-то старшеклассник от избытка энергии обрушил на его спину тяжелый рюкзак. Мальчик упал сломанной тростинкой и с тех пор не вставал. Тамара Аркадьевна моталась по больницам и выбивалась из сил. Когда-то душа у нее была нараспашку, сейчас- ставни заперты, свет погашен. Каждый раз переступая порог школы, она ржавела изнутри. Ржавчина наслаивалась и обсыпалась, и даже лицо женщины потемнело и село на кости. На уроках она чертила на доске параболу и каждый раз думала о том, что двигается по параболической траектории- из наивысшей точки вниз до бесконечности, плавно, но неумолимо.
- Как поживаешь, Шура? Урока нет?
- Сейчас поднимусь. Чайку только выпью.
- Уставший ты какой-то последнее время. Как будто тебя болезнь донимает. А глаза, как у клаустрофоба в лифте...
- Да...я самый настоящий клаустрофоб. Мне нужно открытое пространство. Солнце, дождь по голой коже. Дороги, дорожки, тропинки, заросли...
- Ничего, время все поправит. Обтесать тебя нужно. Ты- деталь общества, единого механизма. Но выбиваешь. И портишь целый фрагмент. А заодно и жизнь себе ломаешь. По тебе сразу видно- с червоточиной человек, с внутренней гнилью.
Шура царапал липкую клеенку и представлял жуткую машину общества, которая заглатывает людей и превращает их в болты и гайки.
- А может это "единый механизм" меня точит и ломает? Неужели вы ничего не хотите изменить в собственной жизни?
Шура стучался в каменные стены замкнутого круга. В своих замкнутых кругах выцарапывали щели и Алена, и Тамара Аркадьевна, и ее тростинка-сын, и миллиарды других людей. И даже Вертинский. Когда-то давно. Но стену пробить можно только ценой головы. А спастись можно только отрастив крылья. Исправить ошибку, жить своей жизнью, а не чьей-то чужой. Ведь примерить свою, именно свою судьбу- то же самое, что стянуть надоевший тяжелой свитер и вдруг понять, что лето, и жара, и намучился в шерстяных доспехах- не приведи господь как! Вздохнуть свободно, утереть пот и налегке зашагать вперед...
- Молод ты слишком, Шура, чтобы знать жизнь. Ничего в ней изменить нельзя. Учитель? Учи. Врач? Лечи. Не нравится? Терпи. Бог терпел- нам велел. Я в этой школе тридцать лет просидела, как в болоте, а что делать? Можешь перейти в другую, там та же топь. А если всем подавать "солнце-дождь, дороги-заросли", что ж от общества останется?..
Шура залпом выпил безвкусный чай и решил так же залпом выпить свою безвкусную жизнь. Поднялся и ответил, глядя мимо Тамары Аркадьевны:
- Тогда в обществе останутся только счастливые люди. А другие счастливые люди пойдут своими дорогами.
Шура зашел в класс с распятым на доске Державиным и провел лучший урок в своей жизни, чувствуя как за спиной растут невесомые крылья. А когда за облупившимися рамами разлились слабозаваренные, как столовский чай, сумерки, он помчался домой. В коридоре уборщица Раиса Ивановна сметала тощей щеткой шпаргалки и пуговицы.
- Шура, голову сломишь! Пыль столбом... Куда несешься?
Шура взъерошил рукой волосы и выпалил:
- Далеко! Сусликов! Сусликов фотографировать! Я всю жизнь мечтал сфотографировать хоть одного суслика!
И выскочил за дверь, стремительный и определившийся. Как стрела или дорожный знак "Только вперед".