А. Кузьмину

В этом городе хитром,
умиравшем полтыщи лет,
встретил я друга милого,
поющего древний след
той Европы-ключницы,
кружевной, словно кость, мечты,
распахнувшей храмы у варваров,
как зонты.

Встретил друга старого,
земляка. Хотя,
нас, как и тех, давнишних
полуостровитян, шутя
земляками можно назвать:
прибоем, хлебами, войной
в жильё
занесённых сюда;
как эти места - землёй.

Он здесь истину ищет
не там, где её искать
мы привыкли, (скорее же -
так считать мы привыкли),
а в глине, на дне сего
водоёма жизни.

Просоленный прах Арго
поглотил героев;
они - погребли богов.
Под богами нечто,
чего бы не знать... Таков
этот пруд времён.
И своей золой
мы его припудрим.
На то ведь - культурный слой.

Но меж нами и теми -
огромный святой пирог
христианства.
И ныне этот чудной мирок -
зубоскальный, крошечный,
как зерно
прораставший с юга
сквозь степи, леса, в окно
Петербурга вылезший
через Москву, Сибирь... -
говорит о том же:
вся эта ширь
заключалась и раньше
в древних пяти стенах.
И свидетель тому стоит.
Мономах.

Вот и мы, как владельцы
больных широт,
прижимаясь к Эвру, ругая Нот,
потихоньку знаем:
наш край, наш кров -
только жив, 
что зябнет от всех ветров.

Я на севере нашем
привык болеть,
и счастливым быть;
ну о чём жалеть
мне? - сюда теперь,
как в Коринф осла
золотого,
лёгкая принесла...

Мы пошли зигзагами к морю
по каменной той цепи,
что Косцюшко когда-то
поднял со дна степи.
И над нами застыло,
забывшись на час-другой,
время
с поднятой вдаль ногой.

Нам была погода. Маки.
Начало сезона, штиль.
Собутыльник научный мой
шёл впереди, и пыль
на его сандалиях
пылью могла быть той,
что святой Климент
прославил своей пятой.

Карантинная бухта, пляж,
известковых троп
перекрестья, кружения...
Ворохи мыслей в сноп
лишь увяжешь -
выразишь то, что мог
от рождения:
Море. Над морем Бог.

На камнях корсунских
попив не вина - пивка,
искупавшись как два
трепещущих поплавка,
мы внимали друг другу,
крабам, иным мирам...

И над бухтой вставал,
как светящийся остров - храм.