Темно-синяя Бразилия, воды которой вспарывались лабиринтами гор, густо усаженных плодами белоснежных домов, красочно мерцала с фотографий и кричала, будто бы манящий торговец на распродаже, "Только у нас - шумное счастье по доступным ценам!". Она казалась страной, где лишь крестообразная статуя на широкой горе, бронзовый закат из-за неровной скалистой гряды и вечный пляжный отдых от суеты. Женя устало коснулась крестика в правом верхнем углу светлого монитора, и картина райской неспешности исчезла в неведомом измерении, откуда все они по сиюсекундной прихоти появлялись.
Жене казалось, что весь мир, в юности представлявшийся нескончаемыми точками на плоской примитивности карт, она уже изучила, плавно вычеркивая эти загадочные метки, не оправдавшие себя, из головы. Вначале были российские города, одинаково инкрустированные грязными серыми зданиями заводов и канцелярских помещений; после потянулось черноморское побережье с дешевым вином и номерами вроде бы приличными, но неизменно не имевшими какой-то одной мелочи, сводившей на нет общее впечатление комфорта - населенные пункты там были слишком похожи друг на друга, и вскоре грубые их названия слились в один ком грязной гадости; в Египте скурпулезные пирамиды и сухие пальмы заслоняли живость солнца; в Турции не было спасенья от мерзко приторных взглядов мохнатых турков; было и холодное эстонское море, и безжизненные равнины Финляндии; Прага и Стокгольм показались так же однообразно неотличимы желто-красными оттенками циркулярно вымеренных улиц; октоберфест в Германии пугал суматохой крикливых немцев, невольно будивших школьные воспоминания о невозможной ненависти к любому звуку их режущего языка; в Лондоне и Манчестере моросил унылый дождь, окрасивший всю их модную неоновость в мрачную серость... Москва навевала скуку своей повседневностью, но не находила способа развлечь и выходная новизна чужих городов. Каждый раз сочные краски посторонних миров рассыпались заманчиво по рекламным проспектам, каждый раз Женя, окидывая восторженным взглядом эти крошечные пятна незнакомой жизни, загоралась любовью к неподражаемой стране, и любовь та внушала незыблемую уверенность, что там, в этом непознанном раю, обязательно найдется то неведомое, чего не было в предыдущих городах, то, чего у нее не получалось выразить, но что белесым своим туманом явственнее любой самой четкой картины представляло интересы чудодейственного сюрприза. Однако, возвращаясь, она неизменно чувствовала хорошо знакомый ей сухарь обыденной скуки.
Жизнь ее была до омерзения скучна; она напоминала тягостный урок химии, в которой в школе она абсолютно ничего не смыслила, и эти таинственные комбинации огромных букв и несовместимых с ними крошечных циферок, рождавших своим мертвым написанием на доске движущуюся реакцию в ручной колбе их рыхлой и всегда немного засыпающей преподавательницы. За окном грохотали вороны, хвалясь своими черными крыльями с тонких нитей проводов, быстро сновали голодные дворовые собаки, изредка счастливые в своей бездеятельности домашние хозяйки тяжело разворачивали коляски с невидимыми с высоты третьего этажа детьми - там была изумительно подвижная жизнь, грустно контрастировавшая с застывшим на непонятном уроке временем. Пределом мечтаний становилась противная трель звонка, возвещавшего несколько минут блаженного перерыва; но перерыв заключался в мерном шагании по коридору от одной аудитории к другой, где ожидала новая духота затянутого урока. Такими переменками в невыносимо длящейся скуке были для нее поездки в незнакомые места: плавный проход, лишенный значительных, запоминающихся вех, от одной до другой домашней мелочности. Отчаянно хотелось уехать - уехав, мечталось переместиться волшебным щелчком в иной город, где будет, несомненно, лучше.
Так она искала географических развлечений много лет подряд. Ждала то лета, то зимы, то обнадеживающей яркости билетов в Грецию в руках, то выписанной визы во Францию. Она листала туристические журналы в руках с неизменным упоением, и каждая страна представляла для нее непостижимо веселый мир, где царит вечный праздник любопытствующего отдыха - на деле оказывалось, что от ее родного города тамошняя местность мало чем отличается: так же сосредоточенно спешили по своим делам местные жители, так же растерянно прикрывались картами туристы. Она читала запоем всевозможные книги: иностранных и отечественных авторов, классических и современных, сатириков и реалистов. Герои ошарашено влюблялись, горько вешались в ванной, расследовали запутанные истории, попадали в смешнейшие передряги - вне литературных миров все жили так, как она: ходили на работу, любили ужинать в крохотных кафе и смотрели вечерами в доброжелательно разостланной кровати новые фильмы в компании жен или мужей. Везде царила скука, и пощады от нее надоело ждать.
Женя, будто глядя глупо на сухую, безмолвную химическую формулу, недоумевала: ведь раньше жизнь ее не была такой, и не требовалось слезливо молить высшие силы о малейшем развлечении. Она пыталась понять, что так внезапно заставило ее рассеянно тосковать, но, оборачиваясь назад, видела только, что история ее разделилась на две точных эпохи: беспрерывного веселья и тягучей скуки - а вот границ их, конца одной и начала следующей, она установить не могла. Выплывали из общей туманности неряшливые обрывки: вот она с мужем хохочет над каким-то геем в боа, жеманно расписывающим новенькую дачу своего известного в широких кругах знакомого и их недавний отдых там в беснующейся компании, и все ей кажется цветастым, веселым; а вот она отвечает мужу отказом на приглашение поехать вместе на какую-то шумную кинопремьеру, где обязалась быть голливудская звезда, имя которой муж произносит с таинственным содроганием. И прочной связи между первичным удовольствием и последовавшим отрицанием не прослеживалось.
Первые годы замужества, несомненно, были счастьем, причем счастьем не одного неспелого уюта внезапно зародившейся семьи, где все замечательно хорошо, потому что непривычно, но и счастьем кипящей деятельности. Это случилось так давно!
Женин муж уже тогда, семь лет назад, был весьма известным телеведущим на музыкальном канале. В перерывах между однотипными гремящими видеоклипами заморских и российских групп он бодро кричал пугающую бессмыслицу чарующе глубоким голосом. Все юные девушки Москвы знали его имя и фамилию, все они, завидев в тесной сутолоке метро его точеный нос с горбинкой, идеальный ромб губ, широко посаженные спокойные глаза, оглушительную копну каштановых волос, с кокетливыми повизгиваниями неслись к нему за автографом. Женя также часто смотрела его передачи, любовалась идеальным мужским образом на цветущей выпуклости экрана, думала, каким, должно быть, интересным, веселым и божественно красивым является этот человек в жизни реальной, хотя невозможным казалось представить, что он на самом деле есть, ездит, как все живые, на метро, поглощает ужин на малогабаритной кухне и имеет близких друзей, доверенных называть его по-простому - Максом - и не замирать оторопело при его звездном появлении рядом. На редко посещаемых ей парах в экономическом коллежде она упоенно представляла свою белоснежную свадьбу с этим окутанным славой мужчиной; как он, везде встречавший униженные шумным восторгом взгляды, выделит ее ото всех и всем сердцем полюбит, как станет приносить ей на свидания необъятные букеты нежных роз, как, сталкиваясь с кричащими поклонницами, будет ровно говорить им, притягивая ее, Женю, за руку: "Познакомьтесь, это моя любимая Евгения"; она проникнет в удивительное зазеркалье телевизора, и все прочие примелькавшиеся лица с экранов будут улыбчиво здороваться с ней при встрече, а пока он продолжит перед черным прямоугольником камеры дразниться, она станет наблюдать с трепетной лаской за его движениями и улыбаться его заземленному образу, сознавая безграничные свои права на эту его волнующую весь город самцовую красоту.
Потом она как-то нечаянно устроилась через далеких родительских знакомых услужливой девочкой-ассистенткой на телеканал, где Максим работал. Ей достало хитрости не замереть изумленно, встретив его небрежную походку в широком белом коридоре. А уже через несколько дней он в курилке размеренной рекой изливал на нее вопросы о том, где она учится, интересно ли ей это, как попала сюда и не желает ли вечером пойти на концерт одной его знакомой группы. Она, разумеется, желала. А после искрами двигавшегося выступления влюбилась в уже живой образ, а не подсвеченный деликатно экраном. Спустя два месяца ее замиравших ожиданий внезапного появления из-за угла высокой, уверенной фигуры и полуночных слезных мечтаний, она уже жарила яичницу на его скромно и древне обставленной кухне в его же растянутой черной футболке, обросшей пыльной сединой от длительного ношения.
Все время после их суетливой свадьбы, на которой хохотали ей в лицо те самые люди, неоднократно виденные в плоскости музыкального канала, нахально хлопали по плечу жениха, такого снисходительного, что, казалось, попал на фанатскую вечеринку по случаю его дня рождения, сладко улыбались совершенно растерянной от карусели расплывающихся пятен лиц и поразительно неправдоподобного слияния мечты и обыденности невесте, она была счастлива своей любовью, сбывшейся по сценарию однотипных романтических комедий, где тихая девочка из рабочей семьи выходит замуж на зависть голубокровным красавицам за наследного принца. Смутно она догадывалась, что должно существовать и другое счастье, кроме хвастливой гримасы окружающим, что у нее, которую обидно не замечали прыщавые, мелочно искавшие себя в спорте, музыке и пьянстве мальчишки, идеально прекрасный мужчина, повсеместно известный, непреложно любимый и подающий большие надежды; но жизнь ее была полна настолько удивительными событиями, что сомнения свои неуместные она тут же отгоняла прочь хотя бы за неимением времени. И слепо бегала за ним, ухватившись испуганно за деревянную ладонь, на премьеры, концерты, фуршеты, пресс-конференции, где он то работал, то был гостем, ждала, озябнув, на улицах, приветливо знакомилась с поп, рок, хип-хоп, кино и теле-звездами. Сравнение с Золушкой напрашивалось здесь само собой, и немногочисленные подруги, с которыми она, затерявшись за притягательной узнаваемостью спины мужа, виделась все реже и реже, ехидно так ее и прозвали. Впрочем, некрасивой она вовсе никогда и не была, но и красавицей назвать ее было сложно: она обладала тем частым типом лица, увидев которое, не застынешь от сознания ассиметричной уродливости, но и не разволнуешься, обнаружив там стройную гармонию выточенных черт, а оттого ни за что не узнаешь в следующий раз. Вздернутая кнопка небольшого носа, ровные скулы, вытянутый подбородок, высокий лоб и редкая сетка заметных лишь при старательном приближении веснушек; средний рост, здоровая стройность, легкое утолщение в самом своем зарождении рук и ног. А все же ей казалось проявлением самой истинной, льстивой любви, когда Максим говорил: "Слушай, я обязательно отдам тебя в кино. Или, по крайней мере, размещу твои фотографии в какой-нибудь глянцевый журнал". И он так хозяйски распоряжался ее судьбой, видимо, желая, чтоб его избранница соответствовала со всех сторон пленительному образу мужественного, остроумного и самоуверенного телеведущего; а она добровольно приняла на себя звание его опрятной карманной собачки и гордилась этой ролью неизменной молчаливой спутницы, пропускавшей сквозь себя богемные разговоры о клубах и выступлениях; тем временем, экранные и фотографические роли пробегали также мимо, и она работала бухгалтером в заброшенном районном книжном магазине.
Постепенно жизнь обнажалась, снимая с себя слой за слоем красочные пелены. Сквозь загадочный туман беспрерывного веселья проступал медленно четкий образ, не самый заманчивый. Популярность Максима усиленно копошилась и толкалась, требовала себе все больше места: помимо короткой тарабарщины между музыкальными этюдами, как он смешливо называл их, ему выделили целый субботний час, когда в студии выставлялись два тепло-красных дивана и к нему приходили именитые гости, с которыми он пристально беседовал, вплетая в свою стройную речь тонкие насмешки и умело парируя ответное избалованное ехидство; его приглашали ведущим на корпоративное веселье, на благотворительные сборища; довольно часто попадались в различных журналах интервью с ним, полные юной беспечности и лучащегося самодовольства; увеличилось число девочек, которые упоенно делали его героем своих детских мечт о семейном счастье. И странно: чем глубже проникали они друг в друга, чем заметнее становился ее муж, тем меньше Жене хотелось гордиться им, тем явственнее ощущала она нехватку какого-то густого материала, который позволил бы ей слепо боготворить его, даже если б он находился на самом дне своих возможностей. А теперь она знала слишком многое: всегда такой бодрый в потустороннем мире, муж ее дома был угрюмым, неразговорчивым, мало и плоско шутил, совсем не отвечал на ее отрывистый юмор; он был подчеркнуто приветлив со всеми: женщинам старомодно целовал выгнутые балетными жестами руки, мужчинам шлепал радушным рукопожатием ладони - в приватном разговоре о всех них он отзывался изничтожающее пренебрежительно; друзьями для него были все, он мечтательно говорил "мой старый дружище" или "моя хорошая подруга" - друзей у него не было, ни с кем он не беседовал о чем-то, кроме лежащего на поверхности мира всеобщей популярности, никого не звал к себе в гости и сам ни к кому домой не ездил, некому было поверить свои тяжелые секреты; о других телеведущих родного своего канала он говорил как о никчемных бездарях, и сквозила из-под этих насмешливых слов испуганная уверенность в том, что кто-то из них переплюнет его типовую бодрость. А главное, вскоре все его вечера, где он, казалось бы, совершенно забывал о ее присутствии, открыто нежно обнимался с блистательными знакомыми актрисами, певицами, журналистками и просто жаждущими знакомства третьими лицами, терялся в сумеречных углах в кругах болтливых приятелей, глядел на нее поверхностно и никак не обозначал их законную принадлежность друг другу, смертельно опротивели ей. Их напускная веселость и ложная любовь постороннего к постороннему обратились из дорогого праздника в тусклую повседневность: она знала, что у напомаженных женщин и развеселившихся мужчин дома те же унылые проблемы, что обязательная радость - их изнурительная работа, что есть у них узкий круг старых одноклассников, однокурсников, единомышленников, кроме которых оставшийся лоск кажется чуждым и неприветливым, и ей не хотелось видеть это бешеное, в полный ход запущенное вранье ежедневно. Сначала она стала появляться там реже, потом и вовсе сократила обитание в пространстве, где никто ей не был рад, где она оставалась инородным телом, раздражавшим взгляды своей безвестностью, до необходимого минимума. И стало немного легче ждать мужа в полуночной тишине, с гадливостью собственника представляя, как сейчас его рука лежит на плече осыпанной блестками новизны богемного мирка девицы - самое яркое воплощение крушения ее довольных надежд.
Максим тоже заметно скучал. Не с ней и не с ними, а скучал по той же самой недостижимой мечте абсолютного покоя и независимого блаженства. Часто он ездил в красочные изображения стран с ней, не находил там иного удовлетворения, кроме отдыха от телевизионной суеты, и возвращался тем же угрюмцем, играющим роль замечательного весельчака. Бывало, она ездила одна или прихватив кого-то из отдалившихся подруг. Везде та же серость и мука непонятости. Что нужно было ей, кроме высоких башен, видевших безмолвно лучшие исторические потрясения, да лучезарных, млеющих пляжей?! Неизменно хотелось в иное место, у которого был оформленный, не подлежащий проспектам образ.
Потеряв нить, связующую ее с подлинным миром, она все чаще перебирала тайники своей памяти, стараясь разыскать самый четкий, самый лучший момент, в котором ей было действительно радостно. И, конечно, непрерывным этим моментом было ее избалованное детство. А детство Женино было связано с одним только городом, сгинувшем безвозвратно в извилистых коридорах времени, куда ее ребенком возили отдыхать каждые летние каникулы.
Город этот располагался на берегу широкой реки, но в самом ее зачатке, где в некоторых местах было настолько мелко, что, она помнила, отец, вызывая ее восторженные крики и взволнованные - матери, переходил пешком с одного берега на другой, а после возвращался, тяжело разгребая плохо загоравшим, нелепо бледным туловищем быстрое течение воды, к ним. В этом небольшом городе, напоминавшем скорее деревню одноэтажными домами, толпами куриц и меланхоличными коровами в опоясывающих его лугах, но отличавшимся только размерами и достаточным количеством административных структур, родилась ее бабушка, а после, так же отрывисто летне, воспитывались мама и тетя. Бабушка проделала извилистый путь вместе с мужем-военным по маршруту Липецк-Воронеж-Ростов-на-Дону-Краснодар, а после осела в Москве; дочки, чаще жившие не в самих городах, а их крохотных пригородах, военных городках, полусельские пейзажи не любили, поскольку всегда мечтали о столичных громадах, зато муж ее мамы, Женин отец, в южное раздолье влюбился безвозвратно. Он до того еще, как решил стать экономистом, не без помощи суровых родителей, занимался серьезно в художественной школе и до конца так и не растерял теплого внимания творца к сюрпризам природы. Он боготворил пасторальное богатство той местности, внимательно изучал его, беспрерывно восхищаясь, и дочку любовно привлек к тому же. Он привозил с собой в отпуск мятые тюбики масляных красок и длинные кисти, рисовал не слишком умело: картины замечательно походили на оригинал, но общей пелены, зависящей, верно, от нескольких особенных мазков, не хватало художнику, чтоб пейзаж зажил, заиграл, - однако Женю невероятно забавляло, как их древний дом из красного кирпича с округлой выпуклости жизни переносится вдруг на плоскость картона, начинаясь с нескольких аляповатых пятен, никак не совместимых с действительным его цветом, а завершаясь изумительно подобной картиной. Вместе они наблюдали горьковатую свежесть изредка потрескивающего на ветру соснового бора, стремительно вытянутого в синеву неба, где иглистые кроны с корабельным скрипом качались, перекрывая обрывки облаков, расположенного на такой крутой осыпающейся песком горе, что у подножья всегда не верилось, смогут ли добраться доверху; округлые цветистые поля, разбавленные редкими деревьями и коровами, огромные настолько, что долгому взгляду казалось, они длятся до скончания самой Земли; постепенную ленту великого Дона, которая в дурную погоду была серой, в хорошую - празднично-голубой, а к вечеру густо синела, разбавляясь немного и зеленым, и именно в такой воде тонули яркие краски заката. Закат был вовсе непередаваемым, самым характерным для города явлением, и они с отцом вечерами застывали посреди неровно асфальтированной их улицы, ограниченной тяжело всевшими в землю деревянными домишками с узорчатыми наличниками окон, и наблюдали за его медленной расплывчатостью: город замирал, редкие прохожие как будто замедляли шаг, машины отрывисто вспарывали воздух кряхтящими звуками, все таинственно утихало; солнце легонько облизывало на прощание улицы, ласково гладило на грядущий сон черные низенькие крыши и густые кроны могущественных тополей, прогуливалось, как утверждал отец, "для вечернего моциона", по перекресткам и сбегало в бескрайние луга; синеющее по-ночному небо на западе ограничивалось отголосками дневной голубизны, пионовый цвет расплывался дальше, а ниже переходил в ослепительно бордовую полосу, иногда перемежаемую желтоватыми пятнами. А потом эта каждый день разная, обновленная выдумщицей-природой палитра опускалась за неведомым пригорком, уходила в новые страны, на застенчивую кротость города опускалась южная сухость ночи, начинали лукаво вспыхивать точки звезд, белела над крышей соседнего дома плоская луна, и Жене всегда казалось, что город, заговорщицки перешептываясь листьями да перемигиваясь окнами, готовится к чему-то таинственному, загадочному, что на этом его жизнь не оканчивается, а только, быть может, начинается, но ее безжалостно укладывали спать, а по утрам встречало за окном задорное шевеление ветвей давно отцветшей сирени и вернувшееся из заграничного похода жаркое солнце. Много позже, подрастя, она узнала, что происходит с ее любимым городом в темную пору: по пустынным улицам начинают сновать молодые люди, они стучат в деревянные ворота некоторых домов, и навстречу им выходят празднично нарядившиеся девушки, и неопрятные кусты вдоль дорог служат им приятным укрытием; а в совсем глухих местах собираются смешливые компании, где все друг другу хорошо знакомы с самого детства, где пузатая бутылка пива - лучший подарок на сегодняшнюю ночь.
Она гостила там шестнадцать лет подряд, и трудно было отличить, какое воспоминание принадлежит раннему детству, а какое - юности. Казалось бы, там ничего не менялось, но каждый раз, когда ехала туда зарождавшимся летом, не могла поверить, что дом ее, и узкий дворик, и взмывающее из-за косой крыши сарая ослепительное небо остались прежними. Она дрожала от волнения, трудно засыпая в жестко тудухающем купе, где и стены, и узкие полки кроватей, и деревяшка столика были живыми, вместе с ней мысленно мчались в краснокирпичный дом, чтоб проверить, осталось ли там все на своих местах; после ранним утром в прозрачном воздухе они с семьей ждали маленького обглодка урчащего автобуса, а с вокзальной платформы доносился механический голос, командовавший о чем-то; в автобусе все сидели так тесно, что как будто бы друг на друге, строгая бабушка отчитывала ее мать и тетку, те, в свою очередь, мстительно отчитывали Женю, и только отец жадно вглядывался в улетающие назад придорожные деревья и аккуратно подталкивал ее в бок: "Женька! Гляди, какой полет!"; да, хотелось взлететь! Особенно, когда из затянувшейся дорожной духоты они оказывались посреди бесконечного зеленого движения. Их высаживали обычно напротив ресторанчика с названием "Дорожный" и потрескавшимися салатовыми стенами, на плоских ступенях которого даже ранним утром стоял, оперевшись на трость, вечный пьяница с их улицы дядя Петя в компании таких же нетрезвых товарищей - все в галошах на босые ноги, вытянутых в коленях широченных серых брюках, подвязанных веревками, и поглощенные громкими политическими спорами.
В доме все было по-прежнему: огромная комната, заставленная на разные голоса скрипящими кроватями, ее коробка с измятыми игрушками, не проникающий сквозь узкие рамы окон солнечный свет, заманчиво поигрывающий в отдалении улицы, на постепенно высыхающих кругловатых листьях акации и глухой кирпичной стене напротив; поверхность трюмо, устланная шутливыми картинками, нарисованными для нее отцом - и везде блистала непривычная новизна, как будто здесь вместо них успели поселиться новые люди, безраздельно владеющие этим уютным старомодным раем, и трогать знакомые вещи теперь нельзя. И была непостижимой мысль: как же так, еще вчера она играла в бумажные куклы, загибая прямоугольные выступы нарядных платьев за их плечами, на московском диване, а теперь вот сидит за большим деревянным столом здесь, в кухне, так далеко от столицы. Но уже к вечеру это удивление забывалось, таинственная новизна испарялась, и казалось, что она не покидала повседневного праздника города.
То было общее впечатление от летней жизни там. Порастающая камышом Донская вода, толкотня на пляже, покрытом не песком, а пылью, две белоснежные створки в необъятную комнату, восклицавшие изумленно "Ты-ы-ы?", когда осторожно открываешь их, стараясь не разбудить уснувшую после обеда бабушку; была еще тяжелая входная дверь, ручка которой поначалу располагалась гораздо выше ее светлой детской головки, и каждый раз, когда хотелось ей выйти в уличное раздолье из домашнего полусумрака, приходилось кричать, чтоб кто-то из взрослых вышел и рывком освободил ей путь от сильной преграды, а потом, как-то совсем незаметно, ручка оказалась на уровне лица, и можно уже было, тяжело поднатужившись, выдавить дверь, сдерживаемую снаружи толстой пружиной; вместе с волшебной дверной метаморфозой поменялись и габариты дома, который уже не казался таким призрачно великим, стал вполне по размеру, а вскоре она уже стукалась о вынырнувший из-за громоздкого комода край зеленого дивана, потому что образовалась некая теснота пространства.
Этот радужный образ намертво запечатлелся в ее сердце, но были и еще короткие вспышки, неаккуратные обрывки воспоминаний, которые мучили ее своей короткостью и тем, что она никак не могла расставить их в хронологическом порядке. Был какой-то год, когда в захламленном сарае среди гнилых досок, проколотых велосипедных шин и усыпанных гвоздями ящиков она нашла старый бадминтон, принадлежавший еще матери, а отец согласился стать ее игровым партнером, и они, дождавшись, пока отползет от монолитной дворовой стены дома спасительная тень, на потрескавшемся асфальте часами размахивали ракетками. От сильных папиных ударов воланчик взлетал высоко, ей приходилось сбегать всегда по низким каменным ступеням к кусту акации, а иногда он пропадал на крыше, и они выносили из коридора тонкую лестницу, папа подымался по ней и извлекал волан из желоба для дождевой воды. Как-то еще живой дед выпросил у строителей дома вверх по улице немного песка, и она в уютной тени сирени наполняла им купленные на воскресной ярмарке разноцветные формочки, а после вызывала мать и тетю, чтоб те пробовали ее "стряпню". Они расхваливали рассыпчатые песочные пироги и супы - клочья листьев в воде - а затем выбрасывали их за спину, это значило - съели, давай другое блюдо. А однажды она уже в одиночестве мрачной ночью под несильным дождем возвращалась домой мимо унылого здания почты, выныривая из тьмы под редкими столбами фонарей и снова пропадая, и, под властью своих дум, незаметно столкнулась прямо животами с двумя девочками. Те захихикали и поспешили прочь, а потом она часто встречала их вытянутые фигурки в городе, и они так же начинали смеяться при виде ее, и раздражало, что они насмехаются, и мучило ужасное сознание постыдности того, как она глупо наткнулась в темноте на них.
Окружающее ее пространство ширилось, образовывались в нем новые улицы, здания - город расцветал, демонстрируя секреты, и все его тайны вплелись в сплошную картину вечного лета - казалось, там не бывало ледяной зимы и печальной осени, зато живость и благость присутствовала беспрерывно.
Дом продали после смерти бабушки, когда Жене было восемнадцать. Она пожалела мимоходом, что больше не будет этих потрескавшихся улиц, оделанных чередой вишен и слив, но грустить было некогда: все стало незаметным на фоне общего ее увлечения публичной жизнью любимого человека. Отчего-то верилось, что знакомый дом всегда будет ждать ее, пустым и бережливым, дожидаясь только удобного ей момента, и, как только усмирит она все шумное новое, сможет вернуться туда, не увидев изменений. Образы из летнего детства всплывали изредка при разговоре, с годами, как ни странно, проявлялись все чаще и ярче, обращая былое легкомысленное очарование в сильную заманчивость недоступности. А когда пришла эта невыносимая скука, тот город уже зажил вместе с ней, и после нескольких лет бесплодных поисков радости она угадала, наконец, чего искала: той наивной благости, которая присутствовала лишь там. И теперь образ города не покидал ее надолго, настойчиво возникая каждый раз, когда бралась она за кричащие проспекты, резко контрастируя с ними своим стеснительным спокойствием - верным признаком абсолютной уверенности, что ни один мировой курорт, щедро обещающий роскошные блага, не заменит его притихших природных даров. Однако образу этому все же не хватало совершенства, что-то смутное пропало в нем, что добавило бы крайней соблазнительности ароматным полям и игрушечным улочкам, оживив их окончательно. Это тоже нашлось без труда.
Была в этом пока еще не слишком стройном образе одна деталь, которую она старательно избегала в своих мыслях, заменяя воспоминаниями о том, как пугливо училась кататься на двуколесном велосипеде или ходила в сопровождении всей женской части своей семьи в кафельное царствие рыхлых обнаженных тел - древнюю общественную баню, безотчетно боясь, что та окончательно погубит ее равномерное распределение магических вспышек памяти и неудовольствия своей реальностью. Однако деталь эта была, она кололась и чесалась изнутри, просясь быть поставленной на законное свое место, и, чем дальше отстраняла она ее, тем явственнее ощущалась нехватка. Мир ее детского лета напоминал теперь собранный до конца паззл с четко оформившейся картиной, в котором, однако, неприятной дыркой светилось отсутствие одного только кусочка, мешавшего удовольствию при просмотре. Наконец, замечая, как грубо зияет в ее секрете эта дыра, она поняла, что столкнуться с и так давно проявившей себя катастрофой мысли ей неизбежно придется, и хладнокровно отдалась ее власти. И тут же образ маленького городка засиял - найден был тот загадочный мазок, оживляющий картину, какого так не доставало подробной плоскости отцовских пейзажей.
Во второй половине их старинного дома жила молодая семья: изящная мама, мужественный отец и чернявый, вертлявый мальчик - их сын с совершенно не идущим ему именем Вадим. Они проводили целые дни вместе, скорее потому, что на улице их не было больше маленьких детей, а ребячливая подвижность, особенно в июльский зной, отчаянно требовала выхода. Вскоре, правда, когда обоим им было лет десять-одиннадцать, соседская семья их переехала по неизвестному адресу, и новое прибытие их встретило одинокой старушкой за тонкой стеной. Первое время она скучала по шумному мальчишке, но не взрослой грустью потери близкого человека, а детской - не хватало нескончаемого запаса удивительных вещей, которые он, хвалясь, извлекал из недр своей квартиры: карт, где дамой была главная героиня фильма "Титаник", черного пулемета, стрелявшего крохотными горошинами пулек, и двух машин - синей и красной - на дистанционном управлении. Потом Вадик забылся, иногда являясь смутным портретом некогда существовавшего ежедневного веселья. А лет семь спустя она прогуливалась одна вниз по своей улице, предвкушая предстоящую вечернюю свежесть ветра, свободно танцующего по пластине придонского луга, как вдруг из перерезающей знакомую ей местность пугающе грязной, неасфальтированной улицы вынырнул велосипед. Она узнала об этом слишком поздно: с хамским хохотом ее шлепнул по попе здоровяк в шортах и, гогоча, уехал прочь. За ним гнался, даже с горы усиленно крутя педали, другой человек; он одобрительно кричал вслед "Так ее, Кабан!". И даже в этом стремительном мелькании лица она мгновенно узнала неряшливую картофелину носа, обескураживающую улыбку и черную прядь как будто искусственных волос давно позабытого Вадика. Он, верно, насторожился тоже: сбежавшие уже довольно далеко шины вдруг резко тормознули по осыпавшим асфальт камням, он обернулся изумленно и, дождавшись, пока она осторожно, размышляя попутно, стоит ли, приблизилась, воскликнул: "Эй, да я тебя знаю! Ты в красном доме повыше улицей живешь!". Она кивнула.
Следующим же вечером Вадик настырно стучал в окно ее кухни. Первой его заметила мать, слава богу, не узнала, что позволило ему избежать неинтересных вопросов про здоровье его ангелоподобной матери, давно разведшейся с суровым, многозначительным отцом. Тот самый друг его, Кабан, а в доме Толик, вблизи оказавшийся несоизмеримо стеснительным для своих внушительных размеров и похабных выходок, был вместе с ним. Пришел и нескладный, худой мальчик, над которым злобно подшучивали, а он не менее злобно огрызался - Игорек. С тех пор они приходили каждый вечер.
Поначалу ей тягостно было разменивать одинокие свои вечера, посвященные глубокомысленным прогулкам по мало изученному отрадному городу - слишком уж привязалась за много лет к тишине и покою здешнего существования. Однако с каждым вечером разраставшаяся компания несмолкающих мальчишек становилась все роднее, уютнее. Вадик изменился сильно: он выучился играть на гитаре, сложносочиненно ругаться, извлекать со знакомым хвастовством вместо пистолетов и машин пошлые остроты, лениво курить вонючие сигареты и незаметно воровать из дедовского погреба ядреный самогон. Часто он приходил к Жене один, и они вдвоем около часа сидели на приставленной к воротам ее дома скамеечке, овеваемые топлеными ароматами закатного воздуха, не замечая, как начинала вдруг сгущаться за кустом сирени тьма; потом уже шли к Дону - в разросшихся на высоком холме путанных ветвях деревьев затаились два толстых бревна, где уже ожидали их остальные, оглушительно хохоча над начатыми до их прихода темами и развинчивая крышки торжественно принесенных бутылок пива. Вадик, оставаясь с ней наедине, рассказывал смешные подробности о своих друзьях, а ей казалось невыразимо трогательным, что он совсем не помнит, как его мама сделала им по сачку из марли и более тонких, ломких, чем позднее были обнаружены Женей, бадминтонных ракеток, и они по дороге на реку увлеченно ловили в лугу бабочек, ссорясь из-за того, кто нашел более красивую; зато оба считали одинаково странным, что за много лет так и не увиделись друг с другом, хотя жили на соседних улицах и Вадик очень часто прошлым летом ходил мимо ее дома: это было неизбежным направлением к дому его девушки, с которой он расстался всего лишь за месяц до неожиданной встречи с Женей, и нисколько о том не жалел. "Тупая, как дремучая тайга", - глубокомысленно сказал он, и к этой теме больше не возвращались.
Вадик с друзьями приучили ее пить. Поздними ночами она под удрученными взглядами мамы еле проходила, громко топоча, грубо сталкиваясь на пути с круглым столом, дребезжащим комодом и раскиданными по полу своими домашними тапочками, к узкому приоконному дивану и плюхалась в заботливо расстеленную кровать, не раздеваясь. В семье никому не нравились ее новые знакомства и длительные прогулки: мама сурово сдвигала брови, тетка вспоминала свою тихую молодость с ранними отходами ко сну, папа вкрадчиво убеждал возвращаться пораньше и потише. Они, наивные, не знали, что до ее возвращения происходило множество дивных, удивительных вещей. Напиваясь, она чувствовала невыразимую легкость разговора и действий, хотелось танцевать, петь, говорить, хохотать, а, в конечном счете, только любить, и Вадик радостно обнимал ее, обратно они возвращались по извилистой луговой тропе, тесно переплетясь друг другом и поминутно спотыкаясь со звонким хохотом, но наутро кололо неожиданное смущение. Товарищи понимали все: они не удивлялись, что Вадим приходит со своей детской подругой на робком расстоянии, а уходит, нежно держа ее за талию. Не доходя до ее дома пары метров они, загородившись буйными зарослями неведомых растений, жадно целовались, спеша втянуть друг через друга шумно разверзавшийся перед ними юный летний мир. Спустя пару недель Вадик тихо сказал, придержав за руку ее неровный уход: "Ты знаешь, я люблю тебя", - и ей не оставалось ничего иного, кроме как ответить "Я тоже".
Не было ничего странного в таком обороте: тем летом Женя ехала со смутным предвкушением внутри. В поезде в боковушке напротив их купе сидел юноша с серьезными глазами и вдумчиво глядел на мчащиеся за окном леса. Женя не могла удержаться от того, чтоб через небольшие промежутки времени взволнованно не обернуться к нему и не заметить каких-либо перемен в его словно зашторенном профиле. Это началось в ней недавно и неожиданно: казалось, что весь окружающий мир готовит ей чудесный сюрприз, и она несла мимо равнодушных мужских взглядов беспричинное волнение, предвкушение важного и великолепного. Расплывчатое впечатление будущего возлюбленного появилось внутри заранее его весомого появления рядом, и Вадик очень своевременно проник в ее жизнь, опутал терпеливым вечным своим присутствием, чтобы сумбурное это желание невольно вдохнулось в него. Теперь утро Женино начиналось с томительного ожидания вечернего его прихода; Вадик стал стучать особенной системой чередования двух постукиваний с одним в окно уже днем, и они шли, безмятежные, купаться на реку, он медленно нес ее на руках против быстрого течения, а на берегу они играли в дурака - уже без "Титаника" - и она неизменно выигрывала, на что он отвечал ей беспечно мимолетное "в любви повезет". Он называл свеклу смешным словом "бурак", а рассказывая, где заработал тонкий, ребристый шрам на ноге, объяснял, как натолкнулся на диванную "грядушку" - значит, спинку, и полной грудью выдыхал букву "г". Он много курил, быстро всасывая в себя белизну сигареты и тем обращая ее в неопрятный обрубок, чернеющий на конце - она все спрашивала, что приятного в курении, пока однажды он не протянул ей оборванный на середине бычок: "Смотри: нужно вдохнуть в себя поглубже, а затем, не выпуская дыма, втянуть еще и немного воздуха и задержать все это ненадолго в самых легких". Она попыталась, но грязный дым не удержался внутри и повалил густыми клубами вовне, вслед за собой увлекая брезгливый кашель. "Вот, ничего приятного! И я тебя прошу, никогда этого больше не делать, - затем вдруг посерьезнел еще больше. - И я, если хочешь, ради тебя брошу". Наверное, фраза была подсмотрена в каком-то знакомом фильме и выражала для него глубокую символику человеческой любви. На обратном пути он срывал ей в букеты прозрачные полевые цветы, поражающие не вычурной красотой, а деревенской простотой, и Женя продолжала со смаком припоминать остававшиеся еще подробности их далекого совместного детства, а он на все отвечал только удивленное "не помню", и, правда, казалось, что это происходило когда-то не с ними, а совершенно другими людьми, и вертлявый тот мальчик, с которым и дня не проходило без пустякового скандала, теперь, высокий и плотный, идет рядом, аккуратно перебирая в широкой ладони ее вытянутые пальчики.
Так в легкой пляске откружились полтора месяца, и в последние три дня Женя жила пристальным вниманием к деталям. Ей хотелось запомнить, увезти в себе каждое неуловимое движение Вадиковых рук, небрежное слово, виденную ими обоими подробность посторонней жизни города, но никак не могла она серьезно поверить, что впереди пугающая временем и расстоянием разлука. Однако ж наступил тихий вечер прощания, когда новые друзья стушеванно пожелали ей счастливого пути, пообещали, что будут скучать, и ушли куда-то гулять, а они вдвоем сидели на бревнах и говорили сбивчиво то, чему за долгое время праздных прогулок и шуток так и не нашли времени. Вадим признался: "Знаешь (большая часть его разговоров начиналась с этого откровенного, доверительного "знаешь"), я ведь ходить к тебе стал, только потому, что ты московская девушка - это круто, тут есть чем похвастать", - и ей вспоминались сразу его машины, ездившие по велению плоской черной коробочки с кривой антенной, призванные отличить его фигуру от прочих мальчишеских. "А теперь я так влюбился, что и не знаю, как жить-то без тебя", - и с силой пронзало ощущение неоцененного вовремя, ускользающего счастья, и тихо щемило от боли простоватой откровенности. "Знаешь, я поговорю с мамой... Она давно тебя знает, всегда тебя любила! Она разрешит тебе пожить у нас, ты только приезжай осенью! А зимой! У нас красивые зимы, ты ж никогда еще не была тут, когда снег! И Новый год мы всегда очень весело встречаем - тебе понравится!", - и она уверенно отвечала, что приедет. И говорила ему об этом, когда уже выплывали из-за кустов почерневшие в ночи очертания ее дома с сонным свечением из-под занавески - родители взволнованно ждали; когда в десятый раз соприкасались осторожно последним поцелуем; когда он неспешно разворачивался прочь на широкой дороге, а она кричала вслед свое "до скорой встречи!", - и не было никаких сомнений, что речь идет о завтрашнем дне, загаданный ноябрь наступает через несколько часов, и она, конечно же, приедет, и они никогда не потеряют друг друга больше, ведь что такое разные улицы, что такое и разные города? Только много часов спустя, подергиваясь в такт прыжкам вагона, она, думая о лучшей своей любви, против воли увидала громаду поваленных бревен, смеющиеся лица мальчишек и нежный взгляд Вадима, и оторопела от внезапного ужаса. "Господи, что ж я наделала?!", - и она подскочила, убежала в тамбур, где долго и упоенно проплакала, уперевшись лбом в холодное равнодушие оконного стекла, за которым мчались опять обратно иссыхающие к осени кроны деревьев, уже не предвещая собой скорейшего неповторимого летнего отдыха. Она безвыходно плакала несколько дней подряд в ставшей чужеродной, неприятной московской квартире, вспарываемая резкими картинами ощутимо живых еще воспоминаний, думая только о Вадиме и о нескором их свидании.
Вадим прислал три письма. Первого она ждала отчаянно, ежедневно заглядывая жадно в почтовый ящик, который абсолютно не интересовал ее ранее. Получив его, она тут же села за ответ, не успевая записывать сбивчивый бег своих мыслей, выражающих весь жар ее распухавшей от несбыточности влюбленности. Второму она была несказанно рада, и постаралась выразить в неровных строчках всю свою ласку, составлявшую летние их объятия. Третье письмо пришло сильно запоздало, она долго размышляла, что бы написать, отложила на день, затем на второй, начала уже отвечать, но мучительно застопорилась на середине, думая, стоит ли говорить, как ходила вчера в кино с двумя глуповатыми одногруппниками по колледжу или нет, перенесла ответ на будущее и больше уже не возвращалась - сначала от лени, потом по забывчивости. Через два месяца она устроилась работать на телеканал и свежо влюбилась в Максима. Через пять месяцев умерла от рака бабушка. Через семь месяцев дом в отдалившейся разом за чередой молодых столичных проблем южной провинции был продан.
Теперь, когда простая ясность образа была достигнута, не было больше смысла искать утерянный ключ к жизни, отброшены были лживые страницы туристических проспектов, очевидным стало уже несуществующее место, где счастье все-таки было. Однако отчего-то не навевала эта безнадежность дальнейшего существования тяжелой печали - мысли, подкрашенные новым знанием, приобрели цвет, стали спасением от натянутой тоски. В них можно было сбежать и наслаждаться полнокровием беспечной жизни. И не сказочным сном был Женин тайный вымысел - она пробуждалась от мокрого течения апрельских будней в малогабаритной московской квартире в блистательную деревенскую жизнь. Стоило слегка призадуматься, отвлечься от вида выпуклого электрического чайника и медальной поверхности сковороды, и она возвращалась в несомненную истину существования, где в узком проеме окна бушевала густота желто-зелено-красного лета, слышались издалека победные крики петухов, а на перекрестке, облепленный лучами, верно ждал ее широкий и чертами лица, и улыбкой, и душой семнадцатилетний мальчик. Иногда противной трелью одергивал ее телефонный звонок соскучившейся матери, или настырная сигнализация машины под окном, или возбужденный рассказ мужа о том, как они с коллегой всесторонне разработали идею хитроумной телеигры, которая призвана понравиться руководству музыкального канала, а после и зрителям. Тогда она резко мрачнела, окидывала ставшую далекой, чуждой ее просвещенной внутренней жизни атмосферу чашек, вилок и рамок с фотографиями возмущенным взглядом, а вскоре снова сбрасывала с себя оцепенение серого, тянущегося и тревожного сна. Жизнь ее стала новой, полной и приятной, и она всегда задумчиво улыбалась той безмятежной улыбкой, которая напоминает легкое дуновение провинциального ветерка в кипящей духоте столичной жары.
В один день - кажется, это была пятница- она так же машинально, бледной тенью настоящего человека, уехавшего на самом деле далеко-далеко, поторопилась после работы в мебельный магазин. Нужно было проделать эту досадную операцию и купить новый журнальный столик взамен прежнего, который бойко набросился из-за темного угла на ее мужа, когда тот глубокой ночью шел на кухню за стаканом воды, и рассыпался, не выдержав смелости противника. Мебель себе они всегда приобретали в магазине на Павелецкой, и теперь она сосредоточенно ехала туда, везя за собой неизменный багаж низких коричневых крыш, дощатых стен и млеющих на изумруде трав тонюсеньких кошек. Путь пролегал через вокзал и, очутившись там, Женя попала в тот очаровательный безумный вихрь дальней дороги: кто-то ехал в неведомые города, кто-то возвращался из них, все волочили за собой неподъемные сумки необходимых вещей, втекали и вытекали из четко распределенных по зданию стеклянных дверей, беспокоились, не забыли ли взять билеты, звонко прощались с родственниками или кидались приветливо им на шею, а поверх этого суетливого содома крутился прохладный голос невозмутимой богини, заправляющей ежедневной свистопляской прочной связи Москвы с оставшимся пространством страны. На Женю несколько раз наскочили люди с плоскими лицами, даже не извинившись, какая-то бежевая старушонка испуганно спросила, где здесь кассы дальнего следования, на четвертый путь прибыл с оглушительным свистом поезд Волгоград-Москва, о чем богиня тут же оповестила собравшихся, и зачаточное помещение задрожало, завихрилось, группки людей сорвались бежать к нему, и Женю осенило, что воспоминание - это еще не полноценная жизнь, а полноценная жизнь вот так разверзалась перед ней, кричала раздраженно в лицо: "Ну неужели ты не понимаешь? Погляди!". И вспенились, окончательно стали сильными, зрелыми мгновения детства, идеально соприкоснувшись со своими декорациями, когда бабушка держала ее крепко за руку в толкучке метро, а за спиной прыгал тоненький рюкзачок с любимой куклой и красивой книжкой внутри, и так же точно сновали огромные, потерянные в заботах отъезда люди, и мама твердила отцу, что никак не успокоится до тех пор, пока не войдут они в их тогда еще далекий дом, а тетка вслух вопрошала саму себе: "Нет, все-таки точно я положила эти шлепанцы внутрь или только завернула их в пакет, да бросила валяться в коридоре?". И захотелось ехать, как хочется всем, очутившимся на вокзале, прочь отсюда, неважно куда, лишь бы очищать от твердой скорлупы ледяное куриное яйцо, постукивая им о белую крышку раскладного стола, укрываться кислым запахом белья, принесенного внушительной проводницей, и бояться, как бы не просквозило упрямой струей воздуха, исходящей из неистребимой щели массивного окна купе. И до зачатка горла поднялось волнение, и элементарная, но отчего-то затерявшаяся на извилистом своем пути идея захватила, вскружила голову. Оказалось, воронежский поезд отходит через час, и паспорт, вечно забываемый, лежал сейчас в небольшой сумке, и денег хватало с лихвой и на обратную дорогу, и отчаянное волнение только подбадривало.
В вагоне все пугало неожиданностью. Казалось, поезд сам оторопел от подобной внезапности, и бежал торопливо, и громыхал колесами, и подскакивал на несуществующих пригорках; напряжены были люди, проходившие быстро по коридору с лоскутом вафельного полотенца на плече, переживали за такой странный оборот две немолодые женщины, судя по похожести своей, сестры - Женины соседки по купе, сосредоточенно отгадывал нелепость произошедшего лысый мужчина со сканвордами, мать с подростком-сыном в боковых местах заговорщицки перешептывались. И все никак не удавалось Жене собрать себя, объяснить, что она едет в город, возможно, существовавший лишь в ее мечтах, связанных с детством, где никто ее не ждет и не помнит, поверить, что все это случилось наяву. Она отправила смс мужу, что отправляется по делам и вернется, наверное, завтра - она верила, что он и так бы не заметил ее отсутствия, по крайней мере, пока не захотел бы есть. Она заставила себя сдержанно пройтись в вагон-ресторан и съесть там горячую котлету с макаронами, а после запить это пивом и почувствовать приятную усталость от пережитого напряжения каждого нерва. Она долго не могла уснуть, все так же сомневаясь и изумляясь, глядела, как в иссиня черном квадрате окна мелькают зловеще прекрасные костры сжигаемой прошлогодней травы. Все в этом потускневшем к ночи поезде было завораживающим, таинственно-страшным, и она никак не сопоставляла общую настороженную мрачность с уверенным ожиданием скорейшего прибытия из детства, а тем более, с обожествленным за последние пару недель ею в душе городом.
Но прозрачным, зябким ранним утром проводница беспечно выпустила ее на провинциальной станции, и колдовство кирпичных стен обступило ее. На маленьком вокзале ничего не изменилось: те же сборища голубей лениво бродили по платформе, та же старушонка в дутом черном пальто торговала с рассвета семечками, тот же одинокий пассажир с истрепанной котомкой брел из одной двери вокзала в другую. Грязные коряги рельсов уносились вдаль, из-за кирпичного угла любопытно заглядывало свежерожденное солнце, пронзая светлой желтизной серый воздух, чирикали воробьи в отдаленных голых верхушках и пахло ударяющей чистотой воздуха. Эта одинаковость и напугала ее, и ободрила. Нужно было дождаться в заплеванной, неопрятной комнате автовокзала первого автобуса. Он тоже оказался прежним: крошечным, дребезжащим, черствым. Набрался полностью по-южному гэкающими женщинами и редкими старичками-балагурами; все они были знакомы меж собой или успели в ожидании познакомиться. Женя забралась в дальний угол, прислонилась к холодному стеклу и принялась изучать. Автобус немилосердно урчал, шипел, опасливо замирал, а за окном происходило истинное волшебство, совершенно захватившее Женю. Трудно было поверить, что эта дорога помнила ее маленькой, так же, по приманке отца, вглядывавшейся зачарованно в сторонние пейзажи. Сейчас все казалось другим, поскольку никогда еще она не бывала здесь в другое время, кроме лета: небо было белесым, апрельски недоступным, черная рыхлость полей просвечивала насквозь из-под беспорядочного узора оголенных деревьев, только начинавших подергиваться призрачной дымкой, дома подбегали к трассе пустынной грязью палисадников, и все представлялось каким-то размытым, водянистым. Вместо орущей зелени присутствовала робкая теплота крепнущей весны, царили желто-коричневые оттенки, в общем, то, что папа называл ей, ребенку, охрой. И это было непередаваемо красиво, когда жалкий их автобус вращался, словно в декоративном шаре, какой стоял у нее на письменном столе, изображая картонными внутренностями зиму в деревне с оседавшим бумажным снегом, а улыбчивая природа снисходительно оборачивала вокруг изогнутые на горизонте вечные пейзажи. И было ужасно стыдно за то, что посвятила много лет неживой картине чужеземья, но так и не выкроила блаженного дня - хотя это, оказывается, было так легко - на восхитительное вращение в непостижимой красоте.
И вот ее высадили вместе с оравой веселых пассажиров на известном месте - напротив так же салатового, так же потрескавшегося ресторана, каменная площадка перед которым отчего-то была печально пуста. Она неторопливо огляделась, чувствуя все еще себя героиней потустороннего сна, где сбывались реалистично самые сокровенные желания: сияла солнечная позолота храма, сильно измененного и возмужавшего, здание Дома культуры покрылось уродливой зеленой краской, но площадка перед ним была устелена красивым булыжником, а парк окаймляли аккуратные дорожки кустарников, пушистые конусы голубоватых елей и чугунные ажуры скамеек. Дорогу она знала точно, дорога пролегала мимо повзрослевших, как и она, величин, однако сохранивших изнутри хорошо знакомую благость. Она изумлялась: в ее эпоху размеренное появление на месте стыдливых, согбенных деревянных домишек кирпичных великанов было сродни чуду, теперь же улицы гордо выпячивали их скучные стены повсеместно. Город стал опрятным, модернизированным, а все же на фоне общей натуральной кротости и мелкоты эта искусственная громоздкость еще больше напоминала о пасторальной его тишине. За крышами, освобожденными от густой листвы, отчетливо видны были бежевость луга и - полосами - леса, деревни. Глухо лаяли за заборами собаки и торжествующе кричали петухи. Хотелось останавливаться, дышать дождливой свежестью без дождя, усмирять сердце, беспечно трепетавшее при виде летящих просторов. Наконец, Женя свернула на родную улицу и вновь почувствовала подымающийся со дна огонь сомнения, тесно перемешанный с оглушительным криком волнительной радости. Скоро летя вниз, она с каждым встреченным ей новым зданием обращалась постепенно в маленькую девочку, которая бежала к дому, где ждала ее строгая бабушка, еще живая и не признающая оправданий. Как давно они не виделись, как давно не порхала она здесь с детской легкостью! И красный массив дома приветливо манил ее, готовясь раскрыть влюбленным глазам могучий тополь, под которым узнавала она, какой бывает заманчивая любовь, покосившиеся каменные ступени, неестественную синеву наличников, а вокруг звенело лето. Вот - искомое место было достигнуто, и она ошарашено застыла посреди распластанной ленты дороги. Несколько раз оглядела подробно круто спадавшую на нее и утекавшую из-под ног далее улицу, удостоверилась, что улица, верно, сызмальства самая родная здесь, сверила номер с отпечатавшимися намертво в памяти белыми крупными цифрами на ржавой жести таблички. Встречал ее двухэтажный, напыщенный красавец из белого кирпича, с вычурными черными воротами, под кружевными занавесями на просторных окнах стояли совершенно городские герани. И это весьма обоснованное появление стало негостеприимным оскорблением ей, как трескучая пощечина от теплого, любимого человека, вызывавшего всегда безоговорочное доверие.
Постояв немного, пытаясь сладить с глухой пустотой неудачи, Женя справилась с капризными слезами, омывавшими блаженнейший из видов памяти, решила, что есть еще великий Дон, и побрела к нему, оглушенная ровным разрывом, местом, где лопнул шов, связующий реальность с ее старыми образами. И все же она неторопливо шла, такая же легкая, все же отдохнувшая разом, частичка свежей волны здешнего воздуха. В лугах встретил ее больший простор, поскольку не было еще высоких стеблей травы, но ноги вязли в отсыревшем песке тропы, и добиралась она мучительно долго, не имея сил вытеснить из головы тягостный вид белого гиганта, незаконно отвоевавшего место у надежного приюта ее детства и юности. Наконец, добралась до ледяных дебрей, не пропускавших солнце, отделявших широкую бескрайность полей от узкой бескрайности реки. Покатых бревен не было, и это еще страшнее давило, везде раскиданы были кучи гнилого мусора и удивляли ледяные горбы залежавшегося снега. Зато виднелась мерная полоса Дона, за которой на коричневом фоне жили никогда не ведомые ей дома. Кажется, понуро трусила лошадь, запряженная в телегу. Это умиротворяло, давало шанс покойно подумать.
Возможно, он забыл все, как карты и пулемет, но нет труда опять ехидно обо всем напомнить. Неужели может быть так, что за годы укромного существования здесь, он позабыл ту семнадцатилетнюю девушку, которая пела тонким голоском ему любимые песни и ловко выигрывала у него в дурака? И то, что придавало особенный смысл существованию на карте этого города, непременно нужно было увидеть теперь, когда неумело вернула она себе детскую наивность на родной улице и берегу родной реки, когда вернула себе цветущее лето в середине голого апреля. Бывают же случаи, что люди, расставшись надолго, вновь сходятся, и испытание временем только сильнее скрепляет их. Возможно же, раз мысли о нем не дают ей прежнего покоя и доставляют ностальгическое блаженство юности, любить его и дальше и быть счастливой. Не может быть, чтоб сам он не хотел вернуть те райские минуты первой влюбленности!
Дорога обратно была поспешной и быстрой, и даже не хотелось тратить драгоценное, подгоняемое время на пристальное любование растянувшегося перед ней плавно оползавшего к плоскости равнины невинного городка. Крыши грудились, толкались стены, как будто не терпелось им посмотреть на позабытую, сильно изменившуюся, но по-прежнему почетную гостью, выявить все ее недостатки и отметить сохраненные достоинства, а ей опять представлялось совершенно очевидным, что он живет в прежнем своем доме, однако, приближаясь, она все же шумно перепугалась тому, что и это могло сгинуть. Но нет - издали еще она приметила, что его-то дом остался неизменным. И все же рядом задержала мысль, как войти, что сказать, чем объяснить. С решением этой задачи она справлялась, замерев, долго, наконец, проще оказалось присесть на дощатую скамейку немного не доходя и все обдумать. Так она сидела, и пережитые воспоминания вновь наплывали на нее с силой. Были там и яркие их дни на берегу реки, были и теплые вечера чуть поодаль, и длительные прощания возле погубленного красного дома. Как же все ужасно глупо вышло! Ну чего стоило ей запастись терпением и ответить на злополучное третье письмо, а в ноябре собраться и приехать? Она представляла живо, как поедает мягкий домашний пирог на его незнакомой кухне, а его мать любовно говорит ей: "Женечка! А ты ведь совсем не изменилась! Все такая же чудесная принцесса!". Позже она непоколебимо обрывает свою мать, истерично кричащую, что выйти замуж в непроходимую глушь - самый идиотский поступок. И вот уже прыгает от простодушного веселья тех лиц, с которыми провела она последнее свое, самое лучшее, лето здесь, скромный зал придорожного кафе, и дядя Петя, теряя слова, мямлит тост за здоровье молодых. А после живут они в этом доме, выходящем окнами на уютный кисель по-прежнему незаасфальтированной дороги, и преданно любят друг друга. Сейчас уже в бесполезные воспоминания обратились долгие годы небрежной семейной жизни с Максимом, в которые не случилось ничего, что могло бы их хоть слегка оправдать. Зачем это было? Почему она поступила так неразумно? Лучезарная, священная улыбка теперь существовала ближе, чем когда-либо, оставалось сделать несколько робких шагов, и, наполняемая живостью собственной юности, где все еще так ново, полно, красочно, она твердо знала, что, забыв о прошедших семи годах, любит его так же смятенно, сильно.
Послышался крикливый скрип железной двери. Из-под нее вначале выползла нога в дешевом, мятом ботинке, опустилась рядом вторая, возникли две крохотные голубоватые ножки. От двери медленно, ленивой развалкой побрел неприятно полный мужчина, подергивая круглым лицом и свисавшей на него сальной черной прядью. Подле него семенила девочка лет пяти, и только по ее широкой кнопке носа, подвижному блеску карих глаз она и узнала Вадика. Тот тихо лепетал что-то озирающейся в поисках забавных приключений дочери, и апрельский ветер донес из их разговора только слово "Хлеба". Приближались они, хоть и не торопясь, чудовищно стремительно, и скамейка предательски завибрировала под Женей, напуганной тем, что они услышат эту кокофонию деревянного стука и пульса в ушах. Услышали ли они, или по врожденной провинциальной привычке внимательно пригляделись к очутившейся странно на их обычно пустынной улице женщине, но осторожно приблизились к ней. Неузнаваемый Вадик говорил: "А Вы, случайно, не Анатолий Леонтьича ждете? А то он...", - и вдруг мутный вопрос загорелся в его глазах. Какое-то время он молчаливо боролся с ним, покрепче ухватив свою девочку за вспотевшую, наверняка, ладошку, а затем как-то боязливо охнул: "Женя!".
И в этот миг предреченная давно самим имением в глубинах воспоминания катастрофа разверзлась перед ней. Слишком странно то, что третий раз за жизнь они так заново знакомятся друг с другом, не узнавая в крепнущих образах сначала ломких шаловливых детей, потом стройных и очарованных зарождавшейся жизнью подростков. То ли судьба, в которую Женя никогда не верила, сводит их упорно, то ли, напротив, доказывает им, что упущенное раз никогда не может быть возвращено. С немым ужасом предчувствия семейной беды на нее смотрел посторонний мужчина, хранивший в себе слишком смутно игру в машинки на дистанционном управлении и игру в дурака. От него пахло чужой жизнью, незнакомой женщиной и некрасивым ребенком, пахло хлебом, за которым он хозяйственно отправился в магазин к завтраку.
- Ты... Как ты оказалась здесь? Я думал, вы дом продали!.. Ну... Юлька! Стой! Пройдем, что ли, в дом...
- Я... Осматриваю город. Случайно проезжала мимо, дай, думаю, вспомню молодость, - кривая усмешка выдавилась из нее. - Спасибо, я тороплюсь.
И, подскочив с косой скамейки, она изобразила странный, оборванный кивок головой.
- Знаешь, - выдохнул изумленный Вадим.
- Тороплюсь. До свидания. Извини... Прости.
И Женя заторопилась прочь.
Город ее изменился в самых основных своих вещах, отняв безжалостно у нее все то, что казалось вечной молодостью, что составляло счастливейшие для нее годы. И все же, переменив, как каждый взрослеющий постепенно человек, мелочи своего образа, он оставался прежним в душе, немного загрубевшим и овысокомерившимся, однако также добрым, благостным. Благость плыла в воздухе, сталкиваясь с гулким звоном запущенных в ход колоколов храма, млела и гуляла степным ветерком в Жениных волосах, а оттуда заворачивала вверх, на улицу, где открыт был в облицованном заново доме, принадлежавшем некогда известной на весь город молочнице, круглосуточный магазин. И, пока стоял этот дивный город, подаривший ей дивное начало существования, она знала, что есть счастье, и будет длиться вечно эта удивительная жизнь.