Уже около часа силилась, иногда в забытьи страдальчески морща лоб, вспомнить, как именно они познакомились, но какая-то плотная завеса все мешала, напускала таинственный туман, и память отстраненно пожимала плечами. И окружающая обстановка, и лица слились в один сплошной серый сумбур, были ясными только удлиненное лицо с широкой улыбкой, внимательным и насмешливым взглядом карих глаз и вороной скоп коротких волос над высоким, гладким лбом, но и промежуточные черты пропадали. А хотелось отчего-то точно знать и день, и час, и событие, однако лишь глухой, будто потусторонний голос слышался в сознании: "Познакомься, это Саша", - и лицо, сразу же сгинувшее в неопределенном вихре безликой толпы. Теперь казалось поразительным, как можно было не обмереть при первом же взгляде на него, при едва произнесенном призвуке имени, не отгадать заранее, что этому раскованному, улыбчивому человеку будут посвящены долгие четыре месяца непрерывающихся, то длительных, то коротких, резвыми весенними птицами чирикающих мыслей; как тут же не разверзлась земля, не раздался раскатистый удар грома, не стал в десятки раз ярче свет какого-то шумного заведения, так и не врезавшегося в память; отчего не случилось особенного, громогласного, и даже минута парадоксально случайного, небрежного знакомства не отпечаталась в сознании четко; почему столь великолепный, удивительный, поражающий человек тогда так и остался посторонним, неведомым и ненужным Сашей, выпрыгнувшим внезапно из пестрого хора толпы и слишком скоро растворившимся в ней. Может быть, после была только одна встреча, а возможно, что их было несколько, и даже чересчур много, однако озарение так и не пришло. Просто извне явилась мысль, и уютно обжилась, и превратилась в твердое, непреложное знание, что вот стоит, всегда немного собранный, заранее готовый уйти, Саша, с которым необходимо поздороваться, потому что она его знает.
В конце января сидели - а кто и стоял кругом - на обледенелой скамейке в опустевшем парке, глубокие снега опутывала непроглядная темень, вдали вспарываемая усталыми пятнами фонарей, и непонятно было, то ли наступила давно безмолвная ночь, то ли все еще никак не больше восьми часов. Он очутился рядом снова неведомым памяти образом, много говорил, хохотал, сглатывая останки слов и важные элементы шуток, а все равно было обаятельно, сладостно смешно. Взял у кого-то гитару и заиграл на ней любовно вроде печальную, но одновременно и беспечную мелодию - этакая добродушная грусть по столетье назад сгинувшему лету, солнцу, теплу, которые непременно вернутся, вот только чуть-чуть погоди, потерпи, исходила чарующей магией от нежно, едва-едва касаемых струн, - и он почти шептал непонятные английские слова с бесстыдным акцентом. А после сел на узкую, неудобную и скользящую спинку чугунной скамейки прямо рядом с ней, протянул уверенно пластиковый стакан с одергивающим запахом неразбавленной водки, другой оставил у себя и, глядя ровно, заговорил о личном. Отсюда уже начинался более оформленный его образ, удержавшийся, канонизированный: он долго и серьезно говорил о том, как не закончил институт, что работает фотографом на чужих скучных свадьбах и играет на гитаре в никому не известной группе, что денег вечно не хватает, а на изнурительную офисную работу он патологически не способен, об умершей четыре дня назад всей душой любимой собаке - самом верном друге из далекого детства, о пугающе близящемся тридцатилетии - какие-то два года, и уже эта заколдованная цифра, которая никак не простит безработность, нестабильность и любовь к постоянно испачканным кедам. Он говорил монотонно, глубинно, внимательно выискивая дно в своем стакане, казалось, не замечал и даже не думал, что она его слушает. И так отчего-то не хотелось, чтоб он прервался, резко поднялся и ушел, а он, разумеется, это сделал, и уже вновь прерывисто хохотал у следующей скамейки, с удовольствием останавливаясь, чтоб послушать нескромный, прямо вызывающий смех пьяных раскрашенных девиц; кажется, пару раз обернулся к ней, но вполне вероятно, что искал одного из своих приятелей, затерявшихся возле. И только мучительно ныла мысль, и безотчетно поворачивалась в его сторону голова, и ни о чем невозможно было более думать, а только о случайном, но задержавшемся взгляде, которого так и не случилось.
Мечта об этом взгляде осталась с ней на многие месяцы: в кричащей компании, где с хитрым умыслом стала появляться чаще, она будто бы обращалась полностью в пристальное зрение, в сгусток готовности ответить этим насмешливым карим глазам; находясь вне ее и занимаясь скучными, обыденными делами, она только и мечтала, как однажды он все же посмотрит в упор, улыбнется с небывалым восторгом и уже не отойдет в сторону. Теперь она из подвижной реальной жизни переместилась в навеки застывающий интернет, и всем сердцем рвалась туда, подолгу не засыпая и пробуждаясь пораньше: его легкомысленный блог, издевательская страница в контакте, сайт с безликими, однотипными свадебными фотографиями и некоторыми угнетающе серыми городскими пейзажами: то поставленный на ржавые рельсы заброшенных трамвайных путей старомодный стул и положенная на него блестящая, ровная электрическая гитара, то обшарпанная стена старинного дома с хрупкой трещиной узора не то недоделанной паутины, не то карты метро. Слушала его песни, отчаянно не находя в этом путаном грохоте и скрежете той ласковой печали, исполненной когда-то глубокой зимой так тихо, так уютно и доверительно; и все же выучила их наизусть; изучила полностью и все метаморфозы внутри его группы, запомнила иногда являвшиеся перед ней живыми лица с фотографий его одногруппников, которые проходили равнодушно мимо, не догадываясь, что эта тихая, всегда немного затерявшаяся девочка знает о них едва ли не больше, чем они и сами привыкли думать о себе. Из этого выстроился новый, непостижимый, таинственный мир, частью которого жадно хотелось быть, стать причастной к которому казалось признаком настоящего земного рая: только бы прикасаться по-хозяйски к его гитаре и болтать свойски с теми людьми, которых он считал абсолютными единомышленниками, а значит, понимать хорошо то, что скрывают эти напоказ - несомненно напоказ - смеющиеся глаза. Она, конечно, приветливо здоровалась, писала изредка шаблонные, мертвые сообщения, корыстно надеясь каждый раз на искреннюю, занимательную переписку - он отвечал расплывчато, словно на бегу, как делал абсолютно все под ее внимательным наблюдением, и создавалось пугающее впечатление, что, отвечая, он не понимал, кто обращается к нему, и всегда оставлял ее привидением одного из тех вечно окружавших общей суматохой лиц, где малейшей перемены невозможно заметить, никогда ему не интересных и не пригодившихся.
А мысль, между тем, переживала поразительные метаморфозы, болезненно распухала, странно ширилась, обращалась в настойчивое желание, в муку, преследовавшую неотступно, как лживый следопыт, в отчаянные и с тяжким трудом отчего-то опровержимые запретные мечты. Хотелось уже не просто взгляда, но бесед, свиданий, робких комплиментов, разгоряченных признаний, вспыльчивого восхищения, обволакивающей любви, наконец. Его лицо обратилось в икону, она готова была молиться на каждое услышанное от него ненароком слово, на каждую узнанную о нем деталь: в каком магазине одевается, куда ездит за струнами, каких музыкальных исполнителей слушает перед сном, чтоб стряхнуть с себя пыль дневного беспокойства. И всегда по-разному представлялось ей мгновение, которое все переменит, которое заставит его мечтать о ней так же упорно, остро, мучительно; бесполезные желанья она отталкивала, выдумывала опрокидывающие навзничь убеждения, сложно спорила сама с собой, но избежать самой тонкой, самой расплывшейся безобразным пятном надежды ей никак не удавалось. И так, день за днем, нестерпимо однообразно, медленно, как всегда бывает, когда ждешь не конкретного часа, а неуловимого удачного случая, проскрежетали товарными вагонами мимо нее долгие четыре месяца. Пока однажды не решилась отправить поздним вечером еще одно сообщение, уже никак не веря в возможность приятного, полноценного ответа, отчаявшись в поисках и прошениях у судьбы. А этот равнодушный ответ отчего-то не последовал, и, получив другой, она долго не могла усмирить запрыгавшее, заметавшееся сердце и осознать, что все случилось несомненно: "Знаешь, дела очень плохо. Мне грустно. Может быть, ты приедешь в гости?".
II
Теперь вот она тратила торопящееся к вечеру время на предельное напряжение памяти, призванной изловить, вывести пытливо на чистую воду момент их знакомства, не понимала, отчего не пронзил ее тогда же, сразу, электрический удар подкожного тока при виде тех глаз, в которых заключились все отмерянные ее природе блаженство, и восторг, и нежность. А до того случилось много еще навек запавшего в душу, что никак не желало объясняться, но играло в распаленном сознании в чехарду, заставляя ее то улыбаться радостно, то испуганно смущаться.
Она, конечно, приехала, второпях собравшись, бегло придумав родителям оправдание своего предстоящего ночного отсутствия, долго корявила узкие свои пальцы в метро, желая отчаянно проснуться или, раз очнуться ото сна не выходит, предугадать, что же ждет ее там, по назначенному адресу, чем вызван такой ее торопливый отъезд. Дом был рядом со станцией, но она все же недолго поблуждала в облитых дождем дворах, где в темноте особенно пугающе срывались капли с шумных, тяжелых ветвей. Перед дутой дверью, с расковырянным замком и поставленным на его место новым, меньшим, оставившим вокруг себя зловещую бахромистую дыру, она замерла, слыша с верхних этажей напряженный частый бой, который оказался стуком ее сердца, больно сдавившим уши; нажала на звонок, услыхала с сильным опозданием нервную трель и нервно сглотнула. И тем проще, чем неистовее и важнее казалась ей минута предстоящей встречи, он открыл, улыбчиво поздоровался и пригласил широким жестом пройти в единственную комнату.
Таинственный полумрак за тяжелыми старинными гардинами, мутные обои, раньше, похоже, белые, а сейчас небрежная помесь серого с желтым, кривые цветы на них, колченогий лакированный стол у окна, на котором высился ноутбук, разбросаны были великими стопками какие-то толстые журналы, ощетинились окурками две стеклянные пепельницы и сверкали две пустые бутылки: из-под водки и шампанского - с двумя не мытыми давно бокалами. Рядом со столом бесформенной кучей разверзся, вероятно, очень старый диван, от которого виднелась одна скособоченная и потертая деревянная ручка: на нем грязной кучей было скомкано постельное белье и элегантно прилегла та самая черно-белая электрическая гитара, старательно изученная ей по фотографиям. Пространство над кроватью густо обклеили журнальные плакаты незнакомых ранее, а теперь так же прилежно прослушанных европейских рок-групп; выдавался кривым рогом из стены ярко красный икеевский ночник. Вместо шкафа в углу торчали две груды вешалок, забросанных, а не завешанных рубашками и футболками, слившимися в единый серо-голубой ком. Неестественно новым, сверкающим пятном был здесь огромный плазменный телевизор, подвешенный к стене напротив дивана. Он с нескромной для позднего вечера громкостью транслировал какой-то скачущий героический фильм, а прямо на полу перед ним валялась пухлая подушка без наволочки, изрисованная черным фломастером, дружелюбно соседствовали между собой картонный прямоугольник вина и истрепанная фольга шоколадки.
Саша сразу предложил сесть на ветхий диван, доносивший любого своего гостя почти до самого пола; не замечая словно ее душного молчания, взял со стола помутневшие бокалы, со скрипом охнул к паркету рядом, разлил из коробки вино. Ей мерещилось, что она должна с ума сейчас сойти от неестественности такой ситуации, а для него, казалось, не было ничего необычного в том, что она, полузнакомая и смущенная, сидит здесь, у него, и держит в ослабевшей руке едва, как той вошедшей в историю зимой, поданный ей самоуверенным жестом бокал - словно она только вчера уехала от него, и вот, наконец, вернулась на свое законное место. И после они пили меленькими глотками, изредка вглядываясь в мерцавший широкий экран, сбавивший по велению Сашиной руки свою громкость, она таинственно молчала, обратившись полностью в слух, он говорил, говорил много. Вначале нечто небрежное, о гнусной погоде за окном, о недавно написанных песнях, о - с легкой извиняющей усмешкой - постоянно критикующей его маме, которой он старается звонить пореже, чтоб не расстраивать ее и свои нервы; затем, пока винная коробка становилась легче и уже просторнее что-то с бульканием плескалось в ее нутре, печально щелкнуло в его разговоре, надорвало ровный, беспечный путь: он внезапно стал рассказывать, глядя куда-то в сторону, о том, что на душе невыносимая тяжесть, вызванная женщиной, которую он безумно, бездумно любил много лет назад, которая не выдержала напряжения его восторга и ревности, его бесцельности, совмещенной причудливо с постоянным кипятком деятельности, ушла; вчера он встретил ее случайно в одном из московских книжных магазинов, удивился ее округленному животу и много позже, когда она заговорила о предстоящей ей через месяц свадьбе, догадался, что носит ребенка, о котором он тихо мечтал несколько лет - если только от нее, продолжении ее зловещей красоты и неприступной женственности, - ребенка чужого и любимого посторонней любовью; заметил, что она искренно счастлива, по-другому, улыбается иначе и спокойнее, чем улыбалась его шуткам, улыбается вовсе не ему, а одной ей понятному райскому женскому знанию; он не спал всю ночь, пил безостановочно, пробуждая то ли нарочно, то ли против воли мелочные воспоминания о ней, о его силе и благости в те несколько лет, что жили они вместе - давно, казалось бы, утихнувшие.
Она слушала внимательно, борясь с головокружением от дешевого вина и разрастающейся головной болью, злобно завидовала той незнакомой женщине, которая владела помыслами и желаниями этого чудесного, неподражаемого человека безраздельно, но свободно отказалась от его любви - предела мечтаний, которая знала о нем то, чего не ведает она, была поверенным его потаенных страхов, привязанностей, привычек. Тем не менее, думалось ей, он теперь, когда доверительно позвал ее в гости и рассказал об ушедшей любви, может перенести все то энергичное, болезненное чувство на нее. И он глядел пристально, наконец неускользавшим взором, давно ловимым тщательно, вдруг осторожно провел большим пальцем по воздуху, на миллиметр отстоявшему от пепельных волос ее макушки, и начал медленно приближаться лицом. Это длилось мучительную вечность, и ей казалось, что даже на вид шершавая его кожа никогда уже не коснется ее, так долго укрупнялись его карие глаза, прямой нос. И внезапно вспомнилась явственно, отчетливо та печально-нежная, дарующая светлую веру в скорейшее счастье мелодия, исполненная так хорошо им в притихшем зимнем парке, и цветное мельтешащее пятно экрана резко перевернулось.
После она улыбалась погруженным в неинтересное чтение оппонентам в вагоне, всматривалась в широкое окно, за которым со cтуком мчалась страшная чернота, выведенная в реальность рядами грязных труб, а видела там очертания темной комнаты со сгорбившейся, ушедшей в землю мебелью, превращенной пробившимся сквозь бордовые гардины утренним светом в лучший пейзаж. И она, как делают забывшиеся старушки, перешептывалась, перемигивалась со своими удивительными, вчера еще неправдоподобными мыслями, за несколько растянувшихся в бесконечность ночных часов превратившимися из мечт в воспоминания. На улице яростно светило солнце, непривычное после недели меленьких дождей, в июне особенно напоминавших навязчивые слезы жалобной брошенки. Она шла по узкой, всегда немного провинциальной Покровке на работу: после напряжения школьных экзаменов оставалось немного времени до ужаса вступительных институтских, и она коротала дни с утра до вечера за стойкой одного из центральных московских салонов красоты; раздирающе зевала, неторопливо пила кофе, отвечала механически на телефонные звонки, листала пухлую книгу записей, округло записывала туда скучные, а иногда удивительно смешные женские фамилии и редкие, оттого всегда пробуждающие, мужские; лениво проводила к мастерам посетителей. Сегодня она впервые радостно мчалась на работу, а вслед за ней бежало, отпрыгивая от сверкающих ресторанных витрин, солнце и меняло все одним своим шутливым прикосновением: улица ожила, зашевелилась, линялые дома приобрели новые, парадные окрасы, прохожие засветились долгожданным летним сиянием изнутри. Гудели застревающие машины, стучали каблуки надменных женщин, лаяла громадная дворняга, заплакал вдалеке чей-то капризный младенец, проходившая мимо немолодая дама очень громко сказала в телефону трубку "в Евпатории". Город орал, и клокотало все в душе у нее; было впечатление, что прошедшая недельная смута серьезно готовилась к этому удивительному дню, бережно собирая все силы тепла и света, чтобы он пел праздничный гимн наступившему лучшему утру, в котором сбывались давние заветные желания. И ей верилось, что у каждого горожанина в эту ночь случилось нечто необычайное, нечто потрясающее воображение, ведь не могла одна она быть виновницей торжества нынешнего разгула мироздания! Неужели у этого господина в мышиного цвета костюме, зажавшего папку под мышкой и мчащегося, выпятив громадный живот, вперед, нет на душе ничего блестящего, восхитительного, практически волшебного, воплотившегося в жизнь только теперь?!
На работе она не ходила, а порхала, продолжая улыбаться всем подряд: воинственно секретничающим парикмахершам, глупо хихикающим маникюрщицам, высокомерным клиенткам; ей хотелось кричать всем о приключившемся с ней счастье, о том, что эту ночь она провела с тем мужчиной, скрытой жизнью которого существовала несколько прошедших месяцев. Хотелось хвастливо рассказать об этом охраннику, изо дня в день бродившему напротив нее важно, странным образом совмещая в себе загадочную многозначительность с вопиющей простотой; хотелось как можно скорее звонить подруге - она, конечно, удивится, завизжит весело, а после начнет жадно выспрашивать подробности. И она перебирала эти подробности, уносясь в далекий, единственной ей ведомый потусторонний мир. Она припоминала жадно, особенно смакуя в мыслях невыносимо длящуюся поездку на метро, когда ничего еще не было известно, когда оглушительная радость только предстояла, и ее даже не удалось предугадать. Она выпытывала у памяти миг за мигом, стараясь восстановить каждую минуту, чтобы повторно прожить счастливо те несколько часов, выкристаллизовать свою победу, и требовательно злилась на себя за то, что проваливались целые отрывки, и минуте реальной никак не могла соответствовать минута воображаемая; тем сильнее восторгалась она, когда внутри нее непроизвольно вспыхивали мелочные подробности, таща за собой на привязи и другие, например, как с мизинца ее соскочило изящное золотое кольцо - подарок папы на пятнадцатый день рождения - и они вдвоем искали его под диваном, доверительно стукаясь лбами.
Под конец дня она решила, что никому не скажет об этом, сохранит это своей и его тайной. Зато как удивительно будет всем видеть, если они войдут вскоре в подергивающуюся от громкой музыки темень ночного клуба, держась за руки и интимно переговариваясь, так естественно, словно это длится уже несколько лет; и все станут изумленно шептаться, а затем подбегать к ней с нетерпеливыми восклицаниями вопросов! И она наблюдала сменивший жизнерадостную оголтелость июньской природы медлительно смиреющий вечер, возводивший желтые пятна солнца все выше и выше по верхушкам гулко зеленых деревьев, заглядывала в лица наконец-то обрядившихся в летнее, невесомое горожан и несла мимо них горделиво свой очаровательный секрет. Внутренность ее рвалась домой, к мертвой стали компьютера, где ожидало ее сообщение от него - она опрометчиво не оставила номер телефона, потому ему пришлось весь вечер ждать ее прихода в интернет - с новым приглашением. Такая замечательная погода - лучше предложить ему прогуляться немного по мерцающей сильными огнями, возбужденной ночной Москве, а на скорых выходных можно будет взять старый клетчатый плед, сделать сочных бутербродов и отправиться лежать на траве, говорить об упущенных их общим незнакомством событиях и ловить его любопытные взгляды!
III
Сообщения не было. Не было всю ночь, которую она не спала, видя на его странице пометку "онлайн" и не желая оттого ложиться, не дождавшись его напечатанных нежных слов. Не было его и всю неделю, в которую он выкладывал раздухаренные фотографии группы в блог, делал незначительные пометки о тех расписанных новых песнях, переписывался открыто с друзьями обоих полов о каких-то предстоящих и прошедших вечеринках. Она томительно ожидала, выдумывала ему оправдания, хотела написать сама, но отчего-то одергивалась, стыдилась своей нервозности. Было совершенно ясным, что у него, конечно же, дела: репетиции с группой, возможно, даже какие-то важные для них выступления, свадебные заказы, закрутившие в суматохе встречи с многочисленными старыми друзьями. У него нет времени, но как только появится - он сразу же вздохнет облегченно и пригласит ее в гости, продлив в будущее родившееся тогда в его квартире.
Однако прошла неделя, а от него не было ни единого напоминания о себе. Она все тускнела, все меньше рвалась вспоминать подробно случившееся с ней так недавно, но столь уже давно в ее особенном измерении полудетского восторга, и теперь, как назло, в голове ее издевательскими ухмылками самостоятельно играли, клокотали четкие отрывки той ночи, доводившие ее до абсолютного исступления. Поначалу она смотрела на его изображения с тихим спокойствием - это был уже не загадочный предмет бестолкового обожания, окутанный мраком неизвестности и отдаленности; он вызывал уютную нежность особенной хозяйственности, ведь теперь он стал родным, как обжитая одним вечером квартира, теперь она знала, что спит он, легонько приоткрыв рот и напоминая так глуповатого ребенка, что чай он пьет с тремя ложками сахара, и мешает его с чудовищным стуком на дне с уморительно серьезным видом, словно совершает ответственейшее из дел. После недели необъяснимого молчания он отодвинулся как будто еще дальше, и, видя в нем живого, причастного к ней человека, она еще острее мучилась от такой его коварной недосягаемости. Наконец, рассуждая про себя о причинах случившегося с ней, она в тысячный раз подумала, что страшно написать ему, неприятно показаться навязчивой, и вспомнилось неожиданно, как говорил он ей о том, что любимая его женщина устала от излишней эмоциональности, от выпивающей все соки собачьей привязанности. Разгадка озарила солнечным сиянием: он просто боится, так же, стать слишком неуместным! Решено было тут же написать.
Сообщение вышло непривычно приторным, сдобренным изрядными запасами затаившейся и крепко запустившей в ней корни истинно женской - эхом материнской - нежности. "Привет! Как твое настроение? Я ужасно соскучилась. Хотелось бы встретиться как-нибудь снова. Когда ты можешь?". Ответ пришел сразу, вскрывая который, она внутренне ликовала той энергией, которая умолкла в ней с непревзойденно счастливого дня-отголоска фантастического ночного происшествия. Неужели вновь метро, оседающий диван, суховатый прокуренный воздух и лохматая вешалка? И, остолбенев, перечла несколько раз, ища упущенные в тексте невнимательно ожидаемые слова: "Привет! Настроение отличное! Думаю, увидимся на выходных, ребята планировали поход навечеринку, и я, наверное, буду там". После многочасовых тяжелых дум и воздушных вопрошений она деланно успокоилась тем, что у него, как она и думала, много работы - раньше он просто не успеет, зато тем звонче будет их последующая встреча.
Туда она собиралась с самого утра, чувствуя, как глухо замирает что-то в животе, как веет странный холодок изнутри. Чем ближе становился ласковый летний вечер, тем усиливалось ее приятное волнение, прерывисто выходившее с дыханием в воздух. Хотелось добраться до места поскорее, пережить удесятеренный стук сердца при виде его входящим в двери и поймать улыбку, и присесть рядышком, и вспомнить молчаливо все, что случилось, и поехать после вновь к нему домой - как там, интересно, поживает заставленный холостяцким бытом стол? Она то боролась с прыгающим в ней переживанием сомнения, то улыбалась рассеянно предстоящей ей долгожданной встрече. Поездка в трясущемся опустевшем уже вагоне вновь была невыносимо долгой, тесно заполоненной разнородными мыслями. По дороге она неровно стучала каблуками тщательно подобранных туфелек, вглядывалась пристально в мельтешащие впереди фигуры, силясь узнать его, и оборачивалась резко назад. Вот она вошла в тесный зал и окинула его бегло напряженными глазами. В темноте кружилась легкая европейская мелодия, оставаясь будто незамеченной; было лето, было довольно рано, и за столиками не сидело практически никого. Она присела возле бара, натянуто улыбнувшись знакомому работнику, и устремилась полностью во входную дверь. Вошла какая-то впервые виденная ей компания: странно маленького роста девушка под руку с баскетбольных габаритов юношей, а с ними их усыпанный подростковыми прыщами друг в растянутой футболке, с громким присвистом рассказывавший что-то даме своего приятеля, отчего та визгливо хохотала. Почти сразу вслед за ними явилась ее хорошая знакомая, лениво обошла пустынный танцпол, очутилась у бара, увидала ее, слишком притворно обрадовалась, раскинула картинно руки в объятиях и запищала что-то на ухо. Вскоре насупленный, отстраненный ди-джей поставил нечто пободрее, что странным образом только усиливало распухающую в душном пространстве атмосферу оголенного ожидания; вошли еще несколько людей, оказавшихся знакомыми ей, поздоровались, заговорили, зашутили, задвигали табуретами. Она начала никчемный разговор о своей недолгой работе, увлеклась полным высоким приятелем, всегда одобрительно слушавшим любого проходимца, твердила о предстоящих ей вступительных экзаменах, рассказала о том, как устала готовиться к ним, как выдохлась задолго до начала переживать о результатах, и, оставив в себе легкий туман волнения, забылась, обернулась от двери, чувствуя однако, как зал потихоньку обрастает посетителями. Вдруг ее разгоряченную речь перервал раздавшийся за спиной тот определявший направление любой ее посторонней мысли голос: голос вился позади, усиливаясь, и он стоял там, в одной из тех голубых рубашек, которые, как теперь она знала, были неряшливо разбросаны на рогатой вешалке в его тесной комнате, улыбался кому-то задорно, приговаривал что-то, разражаясь неуместным хохотом, жал небрежно руки проходивших мимо. Она забыла себя совершенно, подскочила к нему, высунувшись бестактно из-за чьего-то плеча и мастерски обогнув пару отставленных ног. Так же небрежно чуть обернувшись к ней и бросив подготовленный заранее для каждого встреченного привет, он продолжил беседу, уже не обращая внимания на ее старательно выбранное платье, гармонию его с новыми туфлями, долго расчесываемый занавес длинных пепельных волос. Она продолжала надеяться, что вот сейчас его собеседник утомится и отойдет в сторону, он, наконец, одарит ее долгим взглядом и последующей искренней радостью, все исправится и войдет в наметившуюся однажды колею, но сзади кто-то толкнул, из необозримого заспинного пространства вынырнула высокая стройная девица, с желтой гривой погубленных волос и чересчур высоко поднятой из глубокого разреза леопардовой кофты полной грудью. Она так уверенно, уполномоченно взяла его за руку и осталась стоять, а он не оборачивался и к ней, но руки не убирал, и после необдуманно, но совершенно хозяйски, с чувством полной обязанности своей обхватил ее стянутую юбкой талию и легонько прижал к себе.
Оставалось только не разрыдаться обидчиво, как плачут наказанные дети, не поддаться уговорам безнадежно сбившихся в кучу страданий, выкинуть из головы сурово все наплывающие и наплывающие тонкими слоями воспоминания, так несправедливо несоответствующие теперешней реальности; не сбежать рано, а спокойно выкинуть обмякшее тело в простор бездвижной, застывающей в ожидании скорейшего рассвета ночи (а хилая розовая дымка - остаток закатного пламени последнего июньского вечера, так и не успела совершенно раствориться в темени); и до того хитроумно улучить момент и, может быть, поймать его внимательный, многообещающий взгляд.