Аннотация: Несомневайтесь Ваша жизнь ничего не стоит. Вы идете по проселочной дороге в темном лесу. Все, что вас окружает хочет Вас съесть целиком или откусить кусочек.
ЗАЖИГАЛОЧКА.
Глава4.
Интервенция.
В первый раз за всю свою жизнь Шплинт не мог поверить в то, что все происходящее с ним не является ни сном, ни наркотическим бредом, ни больными галлюцинациями. Впервые он не мог воспринимать окружающий его мир как жесткую реальность. Окружающее казалось упругим прорезиненным куполом, внезапно накрывшим его и теперь постепенно уменьшавшимся, сдавливающим пространство внутри, словно сдувающийся воздушный шарик. Еще никогда в жизни Шплинт не был пленником. Его мысли, натура бойца - непобедимого воина упрямо сопротивлялись, не давали до конца, с предельной ясностью, оценить сложившуюся ситуацию. Необходимо было что-то предпринять, как-то реагировать, но он лишь отрешенно озирался вокруг. Его пустой взгляд скользил по измятым лицам окружавших его людей, по обстановке комнаты, больше похожей на свалку мусора. Сильные руки беспомощно двигались в туго стянутых веревках, ноги требовали настоящего движения - бега, ходьбы, стояния, наконец, поэтому ступни и колени конвульсивно подрагивали. Скованный по рукам и ногам, привязанный к столбу, сотрясаемый судорогами, с безумным взглядом, враз потерявший дар речи и способность слышать, Шплинт был похож на дикого зверя, угодившего в капкан и все-еще не осознающего, что в этом мире может быть иная жизнь, жизнь, лишенная свободы и дикого природного права любого хищника на охоту. Слишком громко в комнате звучала музыка, слишком злые и отбитые лица были у его врагов, слишком нелепым казалось все происходяшее для того, чтобы простой и незамысловатый мозг Шплинта мог адекватно воспринимать реальность.
"Я сижу в прокуренной комнате, как дурак, привязанный к палке, - вертелось в еще болевшей от удара голове. - Эти уроды, наверное сожрут меня. Где я? Почему на красном флаге вместо серпа и молота черный череп, вместо звезды - след черной ладони?"
Шплинта окатили водой из ведра. Отфыркиваясь как тюлень, он заворочался, в очередной раз пытаясь высвободиться из сковывающих его пут. На запястьях и лодыжках начали кровоточить кольцеобразные ссадины. Холодная вода немного привела его в чувство, взгляд стал более осмысленным. О чудо! Он снова начал слышать, к нему возвращается дар речи. Первой фразой, которую он произнес, осознав наконец, что в полной мере владеет всеми своими пятью чувствами, была тирада простых и понятных каждому матерных слов, не относящися ни к кому конкретно и произнесенных лишь для того, чтобы удостовериться, что Шплинт в полном порядке. Хотя какой это у черту порядок! Он быстро огляделся по сторонам, одновременно ощутив противную ноющую боль в затылке, боль в запястьях и ладыжках, ремень поперек туловища, притягивающий его накрепко к столбу, сдавивший диафрагму и не позволяющий глубоко полноценно дышать. Дыхание получалось какое-то отрывистое, возбужденное. Ух, как больно! В душном дымном слабо освещенном помещении кроме этого чертового столба, к которому он был намертво прикручен, причем в сидячем положении, и идиотского красного флага, распятого на стене, прямо перед Шплинтом, кроме стульев, столов, портретов и каких-то газетных вырезок, стопок книг и бумаги, груд бутылок и стаканов, остатков еды, коробок и вещей, не поддающихся никакой идентификации, были еще и люди, странные черные люди, кожаные бородатые люди с сигаретами в зубах и бутылками в руках, они сидели и стояли, они окружали Шплинта со всех сторон, они молчали, вместо них со Шплинтом говорила музыка, рвущая динамики вполне приличного и дорогого музыкального центра. Это была их музыка. Она разрывала пространство в клочья, певца тошнило словами, и сквозь эти потуги и рвотные спазмы иногда проскальзывали более или менее внятные слова на русском языке.
Шплинт засмеялся. Голова его затряслась и откинулась назад. Теперь он сообразил, где находится. Конечно же это был ад. А на что он расчитывал? Неужели он думал, что после его жалкой смерти ему прилепят к лопаткам ангеловы крылышки? Ад оказался совсем не страшным. Он был смешным. Таким же смешным, как и сам Шплинт, сидящий в центре этого ада, прикованный к столбу и полу, мокрый и подрагивающий от смеха.
***
Висевший над входной дверью треснутый колокольчик вздрогнул и задребезжал, оповещая о приходе посетителя. В помещение салона, площадью не более двадцати квадратных метров, со стенами, залепленными разнообразными постерами, с убогой мебелью, с еще более убогим полом, элегантно вошел Скрипкин. Под мышкой он держал кожаную папку, как символ строгости, информирующий окружающих о сугубо официальном мотиве его прихода сюда. Для пущей убедительности он несколько небрежно, но все же тщательно и оценивающе, осмотрел помещение. Взгляд его остановился на небольшом человеке, сидящем в дальнем углу комнаты на неудобном цветастом диване с большой чашкой в руке.
- Милиция, - коротко бросил Скрипкин и, стремительно подойдя к сидящему, протянул руку для рукопожатия, - а вы?
- Я, м-м, здесь я, - небольшой человек сначала поднялся, затем снова уселся на диван. Чашку он перекладывал из одной руки в другую, словно она была нестерпимо горячей.
Его замешательство было непонятно: то ли он пытался вспомнить свою фамилию, то ли профессию, то ли название организации, которую он должен представлять. Но Скрипкин уже задал следующий вопрос, чем ошарашил беднягу еще больше:
- Давно в этом бизнесе?
- Да я вроде, м-м, я здесь, - мямлил человек. Наконец он определил чашку на стоящий у стены столик, поднялся, развел руками, и так и не придумав, что бы такого ответить, закурил.
- Это хорошо, - согласился Скрипкин. Оглядевшись, он уселся на диван, закинув ногу за ногу.
Человек остался стоять, так и не поняв, что же во всем этом хорошего.
- Я к вам по делу, между прочим. Вы мне, вы нам понадобились, как эксперт, как мастер своего дела.
- Я вам? - искренне удивился человек. - Вам нужна татуировка? Я мигом.
- Секундочку, - строго сказал Скрипкин, опередив приближающийся приступ рассеянной суеты.
Человек замер.
- Я к вам по поводу татуировки. Это вы правильно заметили. Мы разыскиваем человека, у которого на плече выколот вот такой рисунок.
Скрипкин раскрыл папку и принялся с серьезным видом копаться в бумагах.
Мастер нетерпеливо топтался на месте.
- Думаю, вы как профессионал сможете нам помочь, - тихо говорил Скрипкин, копошась в содержимом папки. - У всех профессионалов прекрасная память. Этот рисунок вы не могли забыть. И в общем, мой визит носит несколько неофициальный характер. А что у вас в чашке?
- Вино, - честно признался мастер, - люблю себя сухариком побаловать, чес-слово. И в работе полезно. Знаете, такие образы навевает. Чистое искусство, чес-слово. От сухаря у меня рука тверже и глаз, того, четче.
- Я рекомендовал бы вам воздерживаться от допинга, уважаемый. Все-таки с людьми работаете. По телу творите. Не надо, вдруг что-нибудь не так получится.
- Да у меня все в порядке. Глаз четче и рука... чес-слово. Никто не жаловался.
Скрипкин перестал рыться в папке, пристально посмотрел на мастера.
- Бумага есть?
- Есть, конечно.
Мастер подал Скрипкину листок. Удобно пристроив его на папке, Скрипкин на миг задумался, затем извлек из нагрудного кармана рубашки авторучку и принялся выводить на листке знак вопроса со стрелкой внизу. Замер, оценивая свое творение. Мастер застыл над рисунком, сосредоточенно вглядываясь в изогнутую стрелку. Даже когда Скрипкин посмотрел вверх, прямо ему в лицо, мастер не сразу оторвал взгляд от рисунка.
Во всем происходящем чувствовалась какая-то скука. И Скрипкин, и мастер, как актеры, которых вдруг заставили произносить реплики из ненавистного им бездарного сценария, упрямо продолжали играть каждый свою роль, вживаясь в нелепые образы двух недалеких придурков. Произносимые ими фразы были чужими, вымученными.
- Ну, я жду, - наконец нарушил молчание Скрипкин. Пора было переходить к делу, ради которого он пришел сюда. - Вам знаком этот рисунок?
- Мне, чес-слово, - мастер замешкался. Он оглянулся кругом, словно ища защиты у знаменитостей, улыбающихся ему со всех постеров, наклеенных впритык друг к другу по всему периметру комнаты. На столе стояла чашка с недопитым вином. Видимо в эту минуту спасение виделось ему в этой розоватой жидкости. Мастер отхлебнул из чашки и снова закурил.
- У вас прекрасная память, - настаивал Скрипкин. - У всех художников прекрасная память на их работы. Ведь вы делали подобный рисунок? Совсем недавно, не так ли? Их было четверо, два парня и две девушки.
Мастер смотрел прямо в глаза Скрипкину и не мог понять, о чем речь. Гость с папкой на коленях явно пытался намекнуть ему о чем-то или хотел подвести свои вопросы к признанию. Мастер четко и ясно помнил, кому и когда он наносил подобный рисунок, но он не осмеливался признаться в этом вот так сразу. Еще ему было интересно узнать, как далеко зайдет в своих нелепых предположениях этот нелепый чудак из органов.
- Вы сразу удивились, увидев рисунок. Нелепость, правда? - Скрипкин продолжал свой заунывный монолог, словно уговаривая мальчика съесть еще ложечку каши. - Крючок рыбацкий. Вы ведь художник. Думаю, вас оскорбила вначале такая насмешка над вашим талантом, но деньги сделали свое дело. Они хорошо заплатили?
- Рисунок довольно простой, - неопределенно сказал мастер и отхлебнул из чашки.
- Было больно? - сочувственно спросил Скрипкин, прищурив глаза.
- Это зависит от каждого человека. У всех разная восприимчивость к боли.
- А у вас какая восприимчивость к боли? - неожиданно спросил Скрипкин, разрывая листок с нарисованным на нем знаком вопроса, заостренным на конце.
- А вы знаете, я вспомнил, - словно спохватившись, заторопился мастер, - их было двое.
- Прекрасно, - Скрипкин улыбался и кивал головой.
- Два парня. Обычные ребята.
- А девушки их ждали на улице? - пытался провоцировать Скрипкин.
- Нет, никаких девушек я не видел.
- Значит, девушек не было, - подытожил Скрипкин. Он сложил небольшой кучкой разорванный на мелкие кусочки листок с рисунком в пепельнице. Мастер, не говоря ни слова, чиркнув зажигалкой, поднес дрожащий огонек, кучка нехотя загорелась. Белые клочки бумаги плавились, чернели и оседали. Маленький костер, стремительно набрав силу, проглотил каждый клочок.
- Так что это были за ребята? - наконец спросил Скрипкин.
- Я даже их фамилию знаю.
- Что? - Скрипкин так опешил от свалившейся на него вдруг удачи, что непроизвольно начал притопывать пяткой. Это случалось с ним в особые моменты, когда он не на шутку волновался, предчувствуя благополучный исход.
- Да, знаю. Эта фамилия, ну его фамилия..... Она из Чехова, у Чехова, по Чехову...
- Лошадиная, что ли?
- Нет, нет.
- Ну, если из Чехова, то это значит лошадиная, рассказ такой есть.
- Да нет же, говорю, нет. Чес-слово забыл, забыл, - сокрушался мастер, то и дело прихлебывая из кружки.
- Ну, будем вспоминать. На что она была похожа? С чем ассоциировалась эта его фамилия?
- Да, да, ассоциировалась... Я его хорошо запомнил. Конечно же, такой дурацкий рисунок, как не запомнить этого идиота. Но заплатил как человек, чес-слово. Сейчас, сейчас. Я его фамилию сразу запомнил.
Скрипкин покачал головой.
- Давай начнем с простого, - предложил он, - Иванов, Петров, Сидоров. Отпадают?
- Да, да, конечно.
- А почему из Чехова? При чем тут Чехов?
- Ну фамилия такая, такая у него. Он пришел телеграмму или посылку получать на почту. А его там, на почте, спрашивают, эта фамилия его, то есть твоя, то есть ваша, из Чехова, что ли?
- А он?
- А он видит, что они, ну почтальоны, ну те, что посылки выдают, совсем неинтеллигентные люди.
- А почему?
- А потому что его фамилия к Чехову не имеет никакого отношения.
- Секундочку, - Скрипкин предостерегающе поднял правую руку. С подобной ситуацией ему уже приходилось сталкиваться. Главное не спешить и точно понять: этот мастер идиот или прикидывается. - Значит, Чехов ни при чем, - сделал он вывод.
- Значит, ни при чем, - вздохнул мастер.
- Вот и хорошо. Это уже кое-что. Продолжим?
***
Вилка легко проткнула кругленький бочок картошки. Света кивнула сама себе, согласившись, что картошка уже сварилась. Подхватив кастрюльку краешком фартука, чтобы не обжечь ладони, она осторожно слила воду в раковину, отвернувшись от повалившего вверх пара. На миг ей пришло в голову, что точно так же сливает воду из кастрюли ее мама - ни прихвата, ни полотенца, лишь ладони, защищенные подолом фартука и еще этот поворот головы, словно мама оглядывается, смотрит куда-то за спину. "Наверное и моя дочь так же будет сливать воду," - с улыбкой думала Света, пряча лицо от обжигающего облака. Ни масла, на сметаны Крис не привез, полагая, что в этих продуктах нет особой необходимости. Картошка конечно же будет немного суховата. С доски в кастрюлю прямо на парящую картошку Света сбросила горсть мелко нарезанной зелени.
Со двора послышался шум. Она глянула в окно. Под раскидистой яблоней прямо перед домом был колодец, вырытый здесь лишь по прихоти хозяйки дачи. Вообще-то вода в дом подавалась из скважины, но Екатерина Ивановна не представляла себе дачу без обычного деревенского колодца. Он был необходим ей для создания полной гармонии, без этой детали дача была бы уже не дачей, а так, сараем с трубой. Незаметно и Крису передалась эта любовь к простоте, пусть даже простота эта была надуманная. Вода из колодца казалась свежей и сладкой, а в ее свойстве очищать не было никаких сомнений, такая вода способна была умыть любую душу. Крис плескал себе на лицо и на шею воду из стоящего на земле еще мокрого ведра. Он был раздет по пояс, и с каждым его движением руки, с каждым поворотом головы на спине играли мышцы. В этот момент он был очень красив, в его теле чувствовалась сила, способная встать на защиту слабого. Глядя на умывающегося Криса, Света вдруг почувствовала себя такой беспомощной, ей так захотелось укрыться, спрятаться за этой силой.
Крис вылил остатки воды из ведра себе на спину, закряхтел по-стариковски и тут же пожалел, что не взял с собой полотенца. Ледяная вода сначала обожгла изнывавшее от жары и пота тело, а затем, нагревшись, даже не ощущалась шокированной кожей. Противные теплые капли стекали по спине и животу прямо в штаны. Крис оглянулся и увидел в окне Свету, замершуюу, чуть подавшись вперед. Она пристально смотрела на него, но ее взгляд был задумчивым, погруженным внутрь себя.
- Эй, - крикнул ей Крис и весело рассмеялся.
Света вздрогнула и отвернулась, ей стало неловко. Очень уж резко она отвернулась, словно ее застали за подглядыванием. Это было по-детски, совершенно по-детски, но она ничего не могла с собой поделать.
- Эй, Света, - снова крикнул Крис. Ему понравилось, что девушка так смутилась.
- Да, - Света снова выглянула в окно.
- Когда обедать будем? - задал дурацкий вопрос Крис. Просто ничего другого не пришло в голову.
- Нужно консервную банку открыть, а некому, - пожаловалась Света.
Крис подошел к окну. По пути он сорвал несколько ягод с малиновых кустов, что росли у дома. Он протянул мокрую еще ладонь с горсткой красных бархатных плодов прямо в окно.
- Это мне? - Света улыбнулась. - Сто лет не ела малины.
Она взяла несколько ягод с ладони Криса и тут же съела их, ощущая, как во рту взорвалась совсем уже забытая сладкая бомба.
- Что там с консервами? - Крис ловко влез в окно.
- Ты даже в дом входишь по-своему, - с каким-то непонятным упреком в голосе проворчала Света.
- Но консервы я открываю старым испытанным способом. Я беру нож, - он взял и приставил к банке обычный столовый нож, с силой надавил, и затем легко и быстро взрезал блестящую жесть. Кухня наполнилась запахом вареных сардин.
- Ловко, - восхитилась Света. - Все уже готово, можно садиться к столу.
- А остальные? - Крис уселся на стул, который недовольно заскрипел под тяжестью сильного пышущего здоровьем тела. Взяв из стопки тарелок самую верхнюю, он поставил ее перед собой, затем подумав, взял себе другую, первую отдав Свете.
- Остальные? Алена спит. Она так устала, не спала всю ночь. Вон за утро выкурила целую пачку сигарет. Теперь спит, - Света раскладывала по тарелкам картошку. - Игорь тоже все курит и курит. Сидит наверху. Нашел гитару и играет, тихо так играет, и по-моему поет.
- А ты?
- А я вот есть готовлю. Надо же накормить нашего главаря.
- Главаря? Это меня, что ли? - Крис усмехнулся. - Спать не хочешь?
- Устала просто ужас, но уснуть не смогу, я себя знаю. Только глаза закрою, и снова то же самое: клуб, люди, лежащие на грязном полу, потом бегство, потом ожидание... Ожидание тебя, ожидание новостей.
- М-да, вкуснотища, - Крис с удовольствием лопал рассыпчатую картошку.
- Ты бы вытерся сначала, - осторожно сказала Света.
- Ничего, так прохладнее. Ты чего не ешь?
Света пожала плечами.
- Ешь давай, нечего себя голодом морить, - посоветовал Крис.
- Крис, ты такой умный, ты все придумал, прекрасно придумал, но я хотела тебя спросить. И не только я, все ребята. А что дальше? Что с нами будет теперь? Теперь, когда мы сделали это?
- Честно?
- Можешь и соврать, - вздохнув, разрешила Света.
- Нам уже делают документы, - почти шепотом сказал Крис. - Завтра или послезавтра они будут готовы, и мы уедем.
- А куда мы уедем?
- Куда хочешь. Денег хватит. Хочешь, за границу поедем, а хочешь, в
Питер. Куда хочешь, туда поедем.
- Эти документы фальшивые?
- Нет, документы настоящие. Это мы будем фальшивые.
- Какой ужас! Я этого не перенесу. Я не смогу отзываться на другое имя.
- Все привыкают. Мы начнем новую жизнь.
- А зачем нам новая жизнь? Ты думаешь, она будет лучше старой.
- Конечно лучше. Все ужасы и ошибки мы оставим там, в нашей прошлой жизни, и начнем жить заново.
- Ты в это веришь?
- Конечно.
- Нет, Крис, ничего не получится. Так нельзя, все наши ошибки и ужасы останутся с нами, лишь добавятся новые, связанные с новой жизнью.
- Ну, Света, ты пессимистка.
- Зачем ты это сделал, Крис?
- Что это?
- Мы должны были лишь отдать свой долг, и все. А теперь... Эти деньги...
Нас найдут и убьют из-за них.
Крис сидел, нахмурясь. Уж от кого-кого, а от Светы он не ожидал таких слов.
- Ты мне не веришь? Не веришь, что я вас вытащу? Почему ты не веришь?
- Я не знаю, - Света устало пожала плечами.
- Ну хочешь, мы убежим вдвоем? - тихо проговорил Крис.
- Ты и я? - спросила Света.
- Ты и я, - кивнул Крис.
- Мы побежим к морю?
- Непременно к морю. Деньги? Да черт с ними, сожжем их в печи. Новые документы? Черт с ними, и их сожжем. Все будет по-старому. Мы будем только вдвоем у моря.
- У мамы есть чешская палатка, двухместная. Нам будет хорошо.
- Двухместная палатка - это целый мир, а вокруг нас будет вселенная счастья.
- И никаких денег?
- И никаких долгов.
- Только ты и я?
Крис покачал головой.
- Ты смеешься надо мной? - Света поджала нижнюю губу.
- Да не, совсем не смеюсь. Представляешь, уже завтра у тебя будет новое имя, и у меня. Светка, ничего не поменяется, ничего. Мы останемся теми же, что и мы сейчас. Ты даже можешь называть меня Крисом, а я, если хочешь, буду звать тебя Светой. У нас будут деньги. Мы будем их тратить, уедем куда-нибудь и будем тратить деньги.
- Снова деньги, - Света вздохнула.
- Все будет хорошо, - Крис ласково улыбнулся и накрыл своей ладонью маленькую ладошку Светы. - Поешь хоть немного. Потом ты поспишь, без забот, без тревог, а завтра будет завтра. Избавиться от этих денег мы сможем в любой момент.
- А ты не хочешь спать?
- Я постелю тебе на диване в библиотеке. Там обычно спал я. Вокруг книги, такая тишина невообразимая.
В кухню с шумом влетели два воробья, они тут же уселись на тарелку, из которой ела Света, и начали клевать недоеденную картошку, изредка звякая клювами по дну.
***
- Сейчас я все вспомню. Конечно же я сразу запомнил его фамилию. Я просто не мог забыть ее. Такая татуировка, такой идиотизм. Вот здесь вот, на плече.
Мастер морщил лицо, тер ладонью лоб и всячески пытался изобразить бурную мыслительную деятельность.
- Вспомнил! - вдруг радостно вскрикнул он. - Конечно вспомнил. Ассоциации. С чем ассоциируется, чес-слово, вспомнил. Я у него спросил, везет ли ему по жизни, точно. У него была такая необычная фамилия. Нет, не Дураков, не Дуралев...
- Придурков, что ли? - зло спросил Грызлов. Ему уже порядком надоел этот затянувшийся разговор. Проще было бы сломать ему несколько пальцев на руках, тогда бы он точно вспомнил. Но это же был пятнадцатый по счету салон тату, не ломать же пальцы каждому. Все-таки этот обормот что-то знает, а это уже хорошо. Что не вспомнит или не захочет вспомнить, можно будет узнать под хруст суставов. Он все-таки руками работает, поэтому быстро расколется. Но пока время терпит, и главное, это уже кое-что. Сейчас будут фамилии этих двоих, а там уж Грызлов подключит свои связи и быстренько выйдет на этих зарвавшихся придурков.
- Нет, не Придурков, - уверенно сказал мастер.
- Ну давай, давай, вспоминай, - поторапливал его Грызлов.
- Сейчас, сейчас, чес-слово. Я его сразу запомнил. Я ему говорю, и что, говорю, невезение по жизни?
- А он?
- Что он?
- Ну, что ответил?
- Сказал, бывают и просветы.
- И...
- Что, и?
- Фамилия какая?! - взорвался вдруг Грызлов. Все же ему удалось взять себя в руки, и он спросил уже спокойным голосом. - Его фамилия ассоциируется с везением, да?
- Скорее с невезением, - задумчиво сказал мастер. - Да, точно, с невезением.
- Ну, ты запарил, - вздохнул Грызлов, - У тебя что, дел никаких нет?
Что ты тянешь кота за хвост. Сказал бы сразу, мол не знаю я фамилии. Я бы с тобой по-другому поговорил. А то забыл, то помню. Соображай быстрее!
- А как это, по-другому? - осторожно спросил мастер.
- По-другому, - неопределенно сказал Грызлов. - Ладно, это лирика, что там с невезением? Невезучий, Невезучев, Невезучих?
- Нет, нет, точно нет.
- Ну давай, давай, что я из тебя тяну, как клещами. - (Впрочем, с клещами это было бы быстрее и интересней. Нет клещей, и плоскогубцы сгодились бы. А можно и иголкой...)
- Сейчас, сейчас. Невезеев, - бормотал себе под нос мастер, - чес-слово, Нефартович, Нефартман...
- О-ох, - протяжно вздохнул Грызлов и устало или скорее жалобно глянул на девушку, сидящую поодаль. Из-под короткой футболки ее выглядывал рисунок: тельце и хвостик пресмыкающегося. Заметив взгляд Грызлова, девушка улыбнулись и сказала:
- Сначала я ящерку хотела, но теперь это будет змеючка, ее головка будет прямо под грудью.
- Невезенко, Всепропалов, Неудачный, Неудачнов, - продолжал бормотать мастер.
"Сейчас выпровожу девушку с гадюкой на груди и займусь этим чудом вплотную," - решил Грызлов, набирая номер на мобильном телефоне. Вместе с ним точно такие же салоны в поисках треклятой татуировки посещали еще два его друга. Один бы он точно не справился с подобной задачей. Главное, надо было успеть все выяснить, пока сюда не заявился Болдин со своими розыскниками.
- Алло, - Грызлов повернулся спиной к мастеру и девушке, - как у вас?
У вас тоже? Да, полный облом...
- Вот, вот, - вдруг подскочил к нему мастер.
- Ты чего, отец родной, всполошился? Вспомнил наконец? Чудо, вспомнил? - затем в трубку, - Алло, похоже, мой вспомнил.
- Да, да, вспомнил, конечно вспомнил. Фамилия такая запоминающаяся. Я не мог ее забыть. И еще рисунок такой странный...
- Короче, - оборвал его Грызлов, - Вспомнил - говори.
- О-бло-мов, - по слогам сказал мастер, - О-бло-мов. Я сейчас запишу.
- Не надо, - остановил его Грызлов, - Я запомнил. Хорошо, это первый, а второй?
- Второй? - невинно спросил мастер.
Грызлов двинулся в сторону мастера с явным намерением оскорбить физически. Мастер сразу понял намек и быстро выпалил:
- А второй не делал. Он так, за компанию. Просто сидел. Татуировку делал только один. Этот самый Егор Обломов, а второй так сидел.
- Один только делал?
- Да, один.
- Описать этого одного сможешь?
- А зачем описывать, я нарисую.
- Что? - засомневался Грызлов.
- Я все-таки художник, - с достоинством произнес мастер.
- Чудо ты, - грубо сказал Грызлов, - рисуй давай.
Мастер словно ждал этой команды. Он торопливо принялся искать листок и карандаш.
- Надо же, Егор Обломов, как у Чехова, - ухмыльнулся Грызлов.
***
Огурцова то и дело оглядывалась. Нет, она не боялась погони. Она убегала, но чувствовала себя в этот момент совсем не беглянкой, несчастной жертвой, только что стоявшей перед лицом смерти и чудом спасшейся. Казалось, она уже забыла о перенесенном ею кошмаре. И ее стремительный бег был направлен вперед, к новым горизонтам новой жизни. Она бежала не от, она бежала к... Бесконечная дистанция к долгожданному финишу, где все нервы и мышцы натянуты до предела, все мысли и движения отданы лишь стремлению победить, успеть первой к заветной черте, за которой ее, возможно, ждет награда в виде такого забытого, потерянного чувства безмерной радости, смеха, любви, ожиданию чуда, ко всему тому, что со вздохом грусти называют женским счастьем.
И оглядывалась она лишь затем, чтобы убедиться в тысячный раз, что в этом беге, на этой дистанции она не одинока, и видимо не будет одинока уже никогда. Петя был рядом. Ей так сильно хотелось схватить его за руку и держать крепко-крепко, и тогда бы никакие барьеры и любые другие препятствия не смогли бы разорвать узел из двух рук, самый крепкий узел, который мог завязать бог.
Прохожие оглядывались вслед сумасшедшей парочке, несущейся по тротуарам и улицам, пренебрегая правилами дорожного движения и приличиями. Не успев на троллейбус, буквально врезавшись в его дверные створки, они замерли, переводя дыхание.
Ждать следующего троллейбуса не было времени. Счастье не ждет. Они снова сорвались с места, так и не успев как следует отдышаться. Снова улицы, удивленные лица мелькают и растворяются где-то позади, машины сигналят, ругаются взбешенные водители.
Огурцова засмеялись, не замечая, как по лицу капелька за капелькой текут слезы. Как она соскучилась, как истосковалась по этой стремительной бушующей жизни. Только запрыгнув в свою машину, она наконец смогла вздохнуть полной грудью и слушать, слушать, слушать, как радостно и суматошно бьется ее сердце. Петя немного ошарашенно смотрел на эту женщину, совсем не понимая, что с ней происходит. В его голове еще жили выкрики Шплинта, и он чувствовал себя предателем, настоящим Иудой, продавшим все что у него было ради этих глаз, ради копны волос, ради безумного бега. А что, собственно, у него было? Вот-вот, сразу захотелось сказать, работа. Действительно, работа была, и платили ему неплохо. Еще был друг. Даже если Шплинт и вышел из той переделки целым и невредимым, вряд ли когда-нибудь они смогут теперь пожать друг другу руки.
Огурцова завела машину, нашла сигареты и зажигалку, включила мобильник на подзарядку и замерла, словно ожидая сигнала или приказа трогаться.
- Куда мы теперь? - осторожно спросил Петя. Только теперь до него дошло, что Огурцова не ошиблась машиной и не собирается ее угонять, потому что это была ее машина. Кожаный салон, марка автомобиля и поблескивающий на солнце капот подсказали Пете, что отныне он вряд ли вернется к своей прежней работе. Что бы там ни было, что бы ни произошло, Петя вдруг почувствовал себя на своем месте. Он даже узнал запах, витавший в салоне. Неужели это и есть чувство дома? Неужели он дома?
- Все равно, - быстро сказал он, не дав ей возможности что-либо сказать.
Он поймал ладонями ее лицо и поцеловал, чувствуя, что и вкус ее губ и щек ему также знакомы и до боли в сердце приятны.
- Домой, - произнесла Огурцова, отдышавшись от поцелуя. Ей еще хотелось добавить "в душ и в постель", но она не стала этого делать, это ведь и так понятно.
Они ехали по бурлящим движением и опасностям дорогам Москвы, молчали, словно боясь словами спугнуть волшебство их стремительной связи. Из пестрого урагана проносившихся мимо домов и улиц Огурцова почему-то обратила внимание на два рекламных щита, представляющих одну известную марку бытовой техники. Щиты шли как бы один за другим. На одном была изображена девица с очень страстным взглядом, вокруг нее, словно бы случайно неопытной рукой были рассыпаны буквы, различные по размеру, узнать в этой пестрой буквенной неразберихе слова было приятной неожиданностью. На первом щите было написано: "Верите ли вы в любовь..." На втором щите вместо девушки была изображена стиральная машина, а из хаоса разнокалиберных букв отчетливо можно было прочесть окончание фразы:"...с первого взгляда?" Когда эта фраза сложилась в голове Огурцовой в одно целое, она незаметно для себя прошептала: "Да", одними губами, одним дыханием. Пете же запомнился другой рекламный щит. Немного неудачный слоган для пива показался ему чем-то вроде знамения, а полная кружка пива с шапкой искусственной пены и подмигивающий бородач с отвисшим животом выглядели совсем не смешно, а скорее радушно, и как старые добрые товарищи они говорили Пете: "Вместе навсегда." И черт возьми, он верил им, совсем не воспринимая щит как рекламу, он читал лишь сердцем: "Вместе навсегда."
Припарковав машину на своем месте возле большой и ухоженной шестнадцатиэтажки и чисто автоматически взглянув на два окна на восьмом этаже, Огурцова, прихватив мобильник и теперь сжав руку Пети, поволокла его к подъезду.
Как медленно опускается лифт. Ну конечно, он едет с шестнадцатого, разве может быть иначе? Огурцова потянула Петю на лестницу. Финиш казался так близок, и поэтому последнее испытание, последнее напряжение всех сил только усилили желание победить.
Светы дома не было. Огурцова успела, тяжело дыша, немного охрипшим голосом позвать: "Светунчик," но тут же ее губы и плечи оказались в плену у страстно набросившегося на нее Пети.
- Сначала кофе, - пробормотала она, но в голове так шумело, что она так и не поняла, услышал ли ее Петя или он также оглушен этим шумом, гулом взорвавшихся овациями трибун, встречающих своих победителей.
Через час Огурцова крепко уснула, отвернувшись к стене. Иногда ее плечи непроизвольно вздрагивали, но это не могло ее разбудить.
Петя поцеловал ее порозовевшую шею возле уха и встал с широкой постели. Он укрыл Огурцову измятым после утех одеялом и отправился путешествовать по кватрире. Что он хотел увидеть в этом жилище одинокой женщины? Он и сам не знал. О том, что у Огурцовой нет мужчины, он догадался сразу, едва переступив порог. Этот факт приятно согрел сердце. Отчего-то меньше всего Пете хотелось участвовать в глупых семейных сценах, и тем более он не хотел стать героем очередного анекдота, начинающегося словами: "Муж вернулся из командировки." Однако объясняться ему прийдется, решил он, разглядывая фотографию Огурцовой с дочерью. Конечно Галя уже достаточно взрослая девочка, чтобы ни перед кем не отчитываться в своих поступках. Пусть даже таких безумных поступках. Ее дочь, наверное, уже взрослая, и скорее всего собирается замуж. Все будет хорошо.
Петя усмехнулся, глядя на две недопитые чашки кофе, оставленные остывать на кухонном столе. Только глоток, один глоток и стремительный прыжок в кровать. Боже, какое утро! Петя сел на прохладный табурет, закурил и глотнул кофе. Новая жизнь началась. И нет к прошлому возврата! Ну и пусть, так даже лучше. Уж слишком холодно, как о герое сериала, подумал Петя о Шплинте в прошедшем времени, так словно его недавнего друга уже нет в живых. Может быть так даже лучше. Нет возврата.
Неожиданно, словно очнувшись, он резко осознал, что с прошлым еще не все кончено. Он громко поставил чашку на стол и вернулся в комнату, туда, где он рассматривал фоторографии.
Шплинт говорил ему о грабителях, он почти ничего не знал о них, совсем ничего, кроме одной детали. Петя взял в руки фотографию, на которой Огурцова крепко прижимала к себе дочь. Девушка с большими печальными глазами, крупные, отчего-то обветренные губы, маленькая родинка на мочке уха и вот шея, ключица, плечо...
Петя покрылся испариной, он ясно почувствовал, как у него внутри завозились старые навыки и пристрастия. Он ведь похоронил свою работу, а теперь? Что же делать с Галей? Если она узнает?
Петя вернулся на кухню и допил кофе из одной, а затем и из другой чашки. Заглянув в холодильник, он с радостью обнаружил там бутылку коньяка. Выпив, он закурил и снова взглянул на фотографию. Дочь Огурцовой словно бы издевалась над ним, она словно заранее была против этого союза, еще не познакомившись, она уже отдаляла Петю от себя и от матери, она вынуждала его сделать выбор, опять выбор. Не много ли поворотов в жизни для такого тихого солнечного утра? А что тогда ожидать от дня, вечера, от ночи?
Дочь Огурцовой совсем не улыбалась и глаза ее были не печальные, конечно же нет, она смотрела с укоризной, и этот взгляд прямо проникает Пете в душу, где и так уже царит неразбериха. Непроизвольно, то ли чтобы защититься, то ли убежать от этого кошмара, Петя большим пальцем правой руки прикрыл красующийся на плече у дочери Галины странный крючкообразный рисунок. Она была одной из них, нет никаких сомнений. Она брала клуб, будь он неладен.
Татуировка вся скрылась под пальцем, ее словно не стало, но Пете легче не становилось. Он услышал, как заворочалась в кровати Огурцова, и поставил фотографию на место.
***
- Похож, чес-слово, похож. Вот, одно и то же лицо, - уверял мастер, потом он скромно добавил, - у меня ведь талант, и память профессиональная. Я мог бы и в милиции работать, если бы захотел. Мог бы художником стать... настоящим. У меня ведь талант.
Реплика мастера больше походила на попытку оправдаться. Хотя кому какое дело, кем бы мы могли стать, если бы не... Это пресловутое, противное не, частичка, только часть слова, оторвавшаяся приставка, незаконченный суффикс, необразовавшийся корень. Сколько каждый из нас смог бы перечислить этих "не", описывая свою жизнь на конкурсе утраченных возможностей. Если бы не, тогда бы не, я бы не. Быне какое-то получилось, чес-слово.
Портрет действительно удался. Мастер умел изображать лица людей, но отчего-то стеснялся этого, считая, что портрет нынче как культура живописи - пережиток прошлого. Любой фотоаппарат сделает то же самое, да еще в цвете и на глянцевой бумаге, и тараканы краску не съедят, поэтому прямо идеально все выходит. И кому какое дело, что в фотоснимке нет ни капельки творчества, ни капельки души мастетра. Со своей душой бы разобраться. Одним словом, не до художников нынче, не до художеств. Однако талант мастера пригодился ему в совсем неординарном и диком на первый взгляд деле. Портрет получился. Егор выглядел достаточно правдоподобно. Для пущей наглядности Мастер нарисовал даже плечо Егора с татуировкой. Болдин внимательно изучал рисунок, он словно пытался понять структуру этого лица, раскрыть вечную тайну физиогномики - связь черт лица и характера человека. Но в портрете Егора, кроме собственно портрета, он ничего не видел. Лицо как лицо, не лучше, не хуже, чем у самого Болдина лет этак тридцать назад.
Девушка, тихо сидевшая в уголке, словно собравшись с духом, резко встала и на цыпочках подошла к Болдину.
- Очень похож, - шепотом подтвердила она. - Совсем как настоящий.
- Нет! Нет! Что вы! - девушка замахала руками, словно отгоняла назойливую муху. - Они тут с другом целую лекцию нам прочитали, - добавила она, отрешенно глядя перед собой.
Мягко вздохнув и пожав плечами, она уныло побрела в свой уголок.
- Ты раньше его видел? - спросил Болдин у мастера.
Мастер от неожиданности чуть не захлебнулся вином из чашки. Утерев рукавом мокрые губы и подбородок, он лишь покачал головой.
- Может не здесь, не в салоне, может у знакомых? Может пили вместе или ели? - Болдин видел, что это безнадежно, но не мог остановить поток вопросов, выпрыгивающих из него, как теннисные мячики.
Мастер прихлебывал вино и отрицательно покачивал головой. Болдин передал портрет стоящему у дверей шкафообразному человеку.
- Ну, как говорится, если вдруг что-нибудь вспомнишь, пеняй на себя, - попытался пошутить Болдин.
Мастер поперхнулся и закашлялся.
- В этой жизни умирать не ново, - подмигнул ему Болдин на прошанье.
Мастер не говоря ни слова проводил тяжелым взглядом очередных непрошенных гостей. Снова жалко всхлипнул надтреснутый колокольчик.
В салоне на миг воцарилась тишина.
Постояв в задумчивости и видимо что-то решив для себя, мастер с грохотом поставил чашку на столик.
- Что за хрень такая? - обратился он к кому-то незримому, забившемуся в угол прямо под потолок. - Сколько их еще сегодня будет? Артисту положен отдых. Я есть хочу, наконец.
Он зло глянул на девушку. Она мило улыбнулась в ответ.
- Тебе чего? Третий раз уже приходишь...
- Мне бы змейку доделать, - почти умоляюще прошептала она и задрала край своей футболки.
- Знаю, знаю, - отмахнулся мастер. - Нет, ну ты видела, чес-слово. Что за хрень? Чем им этот Обломов насолил? И каждый приходит и угрожает.
Он кинулся к стоящей у ног сумке и извлек из нее очереднеу бутылку вина, откупорил ее и задумался.
- А что я собственно делаю? - пробормотал он, и в глаза его явственно обозначились нехорошие дьявольские искры. - У меня же врагов полстолицы. А я им несчастного Обломова на блюдечке подношу. Ну уж нет, - продолжал он свой монолог, яростно, с громким бульканьем наполняя чашку, - пусть явятся еще. Я им такую комедию устрою! Устрою, чес-слово!
Он хлебанул из кружки и позвал звонким голосом:
- Эй, Скоробея, к станку.
Но девушка казалось, не слышала его, она ловила ладошками солнечный зайчик, одиноко пробивавшийся сквозь мутное стекло витрины и пела тихо-тихо: "Я на встречу солнышку радостно бегу. И ромашки белые рву я на лету, я веночек сделаю, солнышко вплету..."
***
Скрипкин некоторое время просто колесил по городу, тестируя машину. Он пытался понять ее механическую душу, почувствовать возможности ее лошадиных сил, оценить нрав и привычки, которые, как он знал наверное, скрыты в любом железном сердце независимо от страны сборки и от рук, которые прикасались к ее хромированным внутренностям. Но к "Subaru" сложно было придраться. В какие бы затруднательные положения ни ставил Скрипкин своего железного коня, все механизмы работали исправно и воспринимали каждую команду, и мгновенно исполняли требуемое от них действие четко и в точном соответствии с задуманным.
Лихие виражи и различные порой опасные маневры, граничащие с трюкачеством высшего пилотажа, между тем не могли отвлечь его от напряженной работы мысли, которая велась непрерывно и, подобно механизмам подвластной ему машины, не давала сбоев. Но для более или менее точных выводов предоставленной ему информации было явно недостаточно, требовались более обширные сведения и о Грызлове с Болдиным, и о клубе, о пресловутом Егоре Обломове и вообще о появившихся в городе за последнюю неделю слухах. Именно для таких целей у Скрипкина в Москве, практически на его содержании, существовал некий молодой человек. В его задачу входило знать все, что только можно о ежедневной жизни Москвы, а также быть в курсе где можно добыть нужную информацию, если появится острая необходимость. Скрипкин отчасти подозревал, что работающий на него человек еще подрабатывал на стороне, не в силах копить всякого рода данные просто из любви к этому делу, он непременно должен был делиться своими знаниями с кем-то, возможно получать за это определенные суммы, а может и просто так, не в силах молчать, не в силах сдерживать распирающий его мозг поток дат, цифр и имен, который периодически требовал дренажа.
Скрипкину было наплевать на эту вторую жизнь своего информатора, он ценил его преданнотсь и готовность в любой момент прийти на помощь. В конце концов рано или поздно Скрипкин просто убьет его, и сделает это как всегда профессионально и чисто. Информатор, если и не знал об этом, то наверняка догадывался о такой возможности, и поэтому тщательно скрывал от Скрипкина свою халтурку и со своим благодетелем всегда был услужлив и пытался казаться искренним и преданным.
Пока Скрипкина устраивало такое положение вещей, и он исправно платил и практически всегда обращался именно к нему, к человеку по кличке Тасс, высокому, но сутулому парню с грубой неровной кожей на лице, с тонкими землистого цвета губами и маленькими черными глазами, ничего не выражающими.
Тасс никогда еще не подводил Скрипкина, а казалось, с каждой их новой встречей он хватался за предлагаемое ему задание все с большим усердием и остервенением, словно от выполнения порученной ему работы зависела его жизнь.
Скрипкин еще издалека заметил неуклюжую сутулую фигуру Тасса, пробирающегося к месту их встречи через поток спешащих по своим делам прохожих как ржавая баржа среди яхт и огромных белых лайнеров. Тасс никогда не опаздывал. Хотя он и казался немного не от мира сего, этаким погруженным в свой собственный мир тихим сумасшедшим, но Скрипкин знал, что при этом он был удивительно наблюдательным и зорко следил за всем, что происходит вокруг него. Поэтому нельзя сказать с уверенностью, кто из них кого заметил раньше.