Тяжелый пакет раздражал, врезался в ладонь, кожа горела. Хотелось оставить его на ближайшей скамейке и уйти, и пропадай все пропадом. Соблазн был велик. Бросить это барахло - все равно затея бесполезная... Я вздохнул, перекладывая ношу в другую руку. Бросать было нельзя. "Лишь бы ручки не порвались", - подумал я, переводя дыхание, и отправился дальше. Если бы ручки все-таки не выдержали, у нас бы ничего не получилось. Потому что прикоснуться к самому пакету, приобнять его одной рукой, поддерживая снизу другой, и почувствовать, как в нем шевелится ЭТО - это было уже выше моих сил.
Ручки держались.
***
А началось все с бус. Длинных бело-голубых бус из бисера и прозрачных камешков, которые собрала для Лильки ее подруга. "Хэнд-мейдное помешательство" накрыло их одновременно: одна вдруг увлеклась керамикой и картинками из расплавленного стекла, другая начала вышивать в какой-то необычной технике... Хайдеггер, что ли? Нет, хардангер. А третья решила, что ее призвание - украшения. Мол, когда фенечку делают лично для тебя - в ней таится совершенно особая энергетика. Для тебя подбираются бусины, для тебя выстраиваются цвета, для тебя придумывается рисунок, а пока бусины скользят по нитке, нанизыватель бус размышляет все о тебе же. И каждая, каждая бусина, каждая мелкая бисеринка, каждый перламутровый шарик, каждое стеклышко, ограненное или гладкое, проходит через пальцы низальщика, впитывая в себя его мысли, его настроение и самые глубокие воспоминания.
Не знаю, как вы, а я бы после такой "легенды" те бусы на себя ни в жизнь не надел бы - мало ли что эта "бусеница"-рукодельница передумала, пока их набирала. А Лилька ничего, обрадовалась. Нитка получилась длинная, дли-и-иннннная, ее можно было надевать в несколько рядов, завязывать узлом, перекручивать... А главное, Аринка умудрилась создать украшение, которое идеально подходило почти ко всем Лилькиным тряпкам. Так что моя любимая эти бусы, считай, что и не снимала, на ночь разве что...
Нет, на самом деле началось еще раньше - с чая. Они собирались отпраздновать какую-то их общую дату, или поздравить друг друга с пропущенным праздником (столько работы, увидеться все недосуг), или просто посидеть потрепаться, потому что им "не хватало иньской энергии". Пересеклись где-то в городе и отправились искать кафе, приличное и недорогое - не жрать же идут, а посидеть. Но им не везло. Первое оказалось закрыто - там намечался банкет, и посторонние были ни к чему. Второе внезапно закрыли на ремонт, в третьем был "санитарный час", дверь четвертого была заперта без всяких объяснений... Они обошли весь район, замерзли, но неудачи преследовали их с завидным постоянством. И они кружили, кружили по улицам, хохоча, пока не уткнулись в чайную - четыре столика, пятьдесят видов чая, сахар кусочками, варенье из лепестков роз, конфитюры в крошечных баночках, обаятельная хозяйка, камин, медовый свет из-под желтых абажуров, солнечные оранжевые чашки на густо-фиолетовой скатерти.
И как-то там всплыло, за беседой, за чайком - "не так живем". Видим, мол, каждый день - стены, стены, офисов, спальных районов, дороги, машины... Иногда небо, когда догадываемся остановиться и поднять голову. А по сторонам - ничего живого, ничего настоящего. И все серое, грязное, все мельтешит. А ведь как это просто - и прекрасно: яркая чашка на ежевичной скатерти. Салфетка цвета переспелой вишни. Бескрайняя бирюза волн с картины на стене напротив... И как-то выяснилось, что все давно об этом думали, и откуда-то вспомнилось дебильное слово "дауншифтинг", и решение - прекратить рваться к недостижимому горизонту, а посвятить хотя бы час в день прекрасному, - было принято единогласно и бесповоротно.
Мне повезло больше всех: Лилька сочла "прекрасным" тихое семейное счастье с пирогами и чаем (купленным, кстати, именно в той чайной). Причем часа нам скоро стало мало, и мы махнули рукой на клубы и презентации и превратились в "бюргеров" - это, помнится, было самым страшным ругательством в устах Лилькиных сокурсников. А вот ее подруг переклинило на творчестве. Тогда и принесла Арина эти бусики - "спешиал фор ю, любимая-родная". Лилька от восторга аж завизжала. Особенно понравились ей фарфоровые бусины, белые с синими цветками. Одну из них она радостно чмокнула, после чего навертела подарок на шею ("Помни об Айседоре Дункан", - в шуку предупредил я, и Арина надулась).
Вот тогда оно и началось. Не сразу, конечно, постепенно так... То задумается она - сидит, смотрит то ли на меня, а то ли насквозь, волосы на палец накручивает. То нахмурится этак нехорошо и отвернется. То молчит, не отвечает на вопросы, не отзывается, сердится, если тормошить ее начинаешь. А то язвить берется. И обидно так, главное, как раньше никогда не умела.
А однажды прихожу я домой, разуваюсь, иду в комнату - и вдруг на ровном месте запинаюсь обо что-то. Как будто собака поперек коридора лежала, а я ее не заметил, да с разбега и налетел. Но только не было там ничего, я же точно видел! Еле на ногах удержался, от неожиданности чуть не сверзился и головой о косяк не приложился. А она смотрит так спокойненько на то ровное место и сообщает пустым, ровным голосом: "Это ты в прошлом году мне спектакль не дал досмотреть, домой еще до антракта утащил. А мне, между прочим, нравилось". Я просто обалдел. Фигня ведь спектакль был, полная фигня! А она, оказывается, обиделась тогда. Ну, и кто мешал остаться и досмотреть, только меня не заставлять с этим искусством общаться? И главное - причем тут этот спектакль сейчас-то? Но Лилька только плечом повела и разговаривать дальше не стала.
На следующий день я чуть кипяток на себя не вылил. Сам. А всего-то сел кофе выпить - с утра я без него не могу, ничего иначе не соображаю. И вот картина: сижу за столиком, в руке - чашка с кофе, крепким, сладким, обжигающим, таким, как я люблю; подношу чашку к губам, и тут меня будто кто-то под локоть толкает. Хорошо, что я сообразил вовремя (даже удивительно); кофе мой оказался на полу, только немного на ногу попало. А Лилька - даже не просыпаясь! - с дивана говорит: "Это ты мне розы все время красные таскаешь, а я кремовые люблю". Вот тогда мне стало страшно. Если бы она ничего не объясняла, было бы просто непонятно. Но она объясняла, и дурацкие эти объяснения меня пугали даже больше, чем то, что происходило. У меня все падало из рук; я терял документы, которые только что сам положил на стол (отвернулся - и уже нет, ищи-свищи); я проливал краску на новые брюки и собственноручно форматировал диск С; я запинался и поскальзывался там, где запнуться было не о что, а поскользнуться - не на чем. Я ронял сигареты в лужи - их будто выдергивали у меня из пальцев! Все это было странно, а самым странным было то, что моя любимая находила происшествиям объяснения - нелепые, идиотские, почему-то связывавшие их с какими-то моими поступками в прошлом.
Отношения наши становились все хуже и хуже. Она постоянно вспоминала какие-то свои старые обиды, и главное - все мелочь какую-то, о которой я и забыл давно. Думал - и она забыла, а оказалось - нет, помнит до сих пор. Как эти обиды связаны с происходящей дичью, Лилька объяснять отказывалась. Замыкалась, язвила. Уходила от разговора. Но стоило мне в очередной раз что-то на себя опрокинуть, порезаться или выпустить из рук - как она ровно и спокойно констатировала, за что меня постигла справедливая кара.
Она начала прятаться от меня за книгами, телевизором и бессмысленными занятиями. Глотала какие-то таблетки, когда думала, что я на нее не смотрю. Шептала что-то себе под нос. И при каждом удобном случае обвиняла, обвиняла, обвиняла.
- Послушай, я так не могу, - не выдержал я однажды. - Ты улетела куда-то совсем далеко, ты стала чужая. Зачем ты цепляешься за всю эту ерунду? Ты что, все это время со мной невероятно страдала? А теперь, когда со мной происходит какая-то чертовщина, решила отыграться? Ты думаешь, это так весело? Не проще ли просто уйти? Или у тебя остался еще длинный перечень всего, что я не сделал, сделал не так или сделал, но не должен был? И пока ты мне его не прочитаешь весь, не успокоишься? Хотя бы намекни, много ли там еще пунктов. Вдруг, как только он закончится, чертовщина закончится тоже? Долго мне еще мучиться?
И вот тогда она заплакала. Сказала, что, кажется, сходит с ума. Видит каких-то уродцев, маленьких, но очень противных, которые и устраивают мне веселую жизнь. И чувствует, что уродцы странным образом связаны с ее забытыми обидами. Она не хочет мне о них напоминать и никогда не собиралась этого делать, но если она молчит - они становятся больше и сильнее, если она будет молчать, они никогда не исчезнут... Они и так не исчезают, остаются рядом, но если ЭТО произнести вслух, то хотя бы вредить перестают. Правда, как только становится безвредным один, на свет появляется другой. Психотерапевт выписал ей таблетки, но она не сказала ему всего, и боится, что если скажет, то ее отправят к психиатру...
- Тебе надо успокоиться, - говорил я, гладя ее по волосам. Хотя на самом деле успокоиться надо было мне, руки дрожали, и голос, кажется, тоже. - Успокойся, все будет хорошо...
В чайную мы пошли просто потому, что "там всегда очень хорошо". Там и правда было уютно. Пахло корицей, и дымком, и какими-то травами, и ягодами. Мы опустились за столик возле окна, и тоненькая девушка подошла к нам. "Хозяйка, - шепотом объяснила Лилька. - Сама гостей встречает..."
Наклонившись поближе, девушка негромко заговорила:
- Чай красный? Белый? Желтый, может быть? Красный согревает, бодрит, зеленый охлаждает, белый - нежный, изысканный, покой обещает, печаль унимает... Или улун - ни горячий, ни холодный, - тот самый, что гармонию дарит?
- Вы прямо как колдунья, - засмеялся я, пытаясь поддерживать светскую беседу, хотя было, честно говоря, не до этого. Что мне устроят "уродцы" на этот раз? Бой посуды согласно прейскуранту? Хотя они вроде бы притихли, не давали о себе знать. - Все что можно заговариваете?
Она взглянула на меня зелеными-зелеными, будто листья, глазами (судя по взгляду, ей было лет сто, а вовсе не двадцать, на которые тянуло все остальное), и строго ответила:
- Я не колдунья, я чайница - в чае души не чаю, на чае гадаю, чаем лечу, чаем беду прогоняю.
- Может, вы тогда и нам погадаете? На чае?
- Не стану, - покачала она головой и показала на бусы, которые и сегодня были на Лильке. - Тут и без чая все видно. Подруге позвоните, про цветочки спросите. Прямо сейчас звоните, - строго добавила она, и обалдевшая Лилька послушно потянулась за телефоном.
Оказалось, что бусы Арина собирала из того, что было в ее "закромах" и старых запасах. А эти бусины, с цветочками, ей еще от прабабки достались - прабабкино ожерелье было целиком из таких, но вот рассыпалось, растерялось, и осталось от него всего несколько фарфоровых шариков в старой шкатулке. А бабка эта именно колдуньей и считалась. Деревня, темнота, что с них возьмешь? Но если надо было кого развести, разлучить, отворожить, отморозить, так к ней все и шли. Носила она свои бусы постоянно - память: жених подарил, пока гуляли, а после собирались обвенчаться, да его на войну отправили, там он и сгинул. Даже карточки не осталось, вся память бабкина в бусины отложилась. Арина про это знала, но как-то не особенно помнила; к тому же так хорошо эти несколько бусинок подходили к Лилькиному подарку...
В общем, пока она бусы эти злосчастные собирала и о Лильке думала, привязала и бабку, и ее дурную славу, что не на пустом месте возникла, и бусины те, вместе со свойствами их, к Лильке намертво. Так объяснила нам чайница, отпоив рыдающую Лильку утешающим чайком с "волшебным" вареньем (волшебное - это она, конечно, преувеличила; хотя если о его вкусе говорить, то слово вполне для него подходило).
***
... Бусины эти из бус выбрать, чаем спитым всех цветов промыть. Собрать в пакет с застежкой-"молнией", сухим чайным листом пересыпать, пакет поставить в тот угол, который Лилька покажет, и ждать с полчаса. Потом быстро закрыть и к чайнице отнести - пешком... Она разберется, что дальше делать.
Я их не видел, этих уродцев, ожившие Лилькины обиды. Но пакет, постоявший в углу, раздулся и оказался невероятно тяжелым. Много их, наверное, туда набилось.
Я иду, кожа горит, пакет режет мне руки, но единственное, что я могу - это перекладывать отвратительную ношу из одной в другую. Осталось еще шесть остановок, всего ничего - и чайница совершит чудо, и моя Лилька вернется ко мне, такая же, как раньше.
Главное - пусть она больше не обижается. Я уж постараюсь.