Сибирский город ***ск ничем особенно не примечателен. И, однако, именно в этом городе совершились события если не знаменательные, то, по крайней мере, достаточно любопытные для того, чтобы быть основанием для этой книги. Наше краткое предисловие должно объяснить, как она возникла и почему название города автор держит в тайне.
Итак, некоторое время назад в одном не очень большом сибирском городе появилась некая крайне своеобразная личность, необычайно рано проявившая удивительную и необычную "нравственную одаренность". Конечно, России последних десятилетий не привыкать к разнообразным "пророкам", "Мессиям", "посланникам", "духовидцам" и пр., но человек, о котором пойдет речь дальше, отличался, не в пример своим духовным собратьям, удивительной скромностью, какой-то трогательной душевной чистотой и беззащитностью. Кроме того, родившийся, выросший, окрепший духовно в лоне православной церкви, он никогда не порывал с церковью и церковным миром, хотя, возможно, и не очень разбирался во всех богословских тонкостях. Так или иначе, он завоевал немалую популярность и любовь людей.
И тем не менее, своей смертью (кстати, естественной: в результате крайней ослабленности организма и, возможно, чрезмерной впечатлительности) он едва не привел к церковному расколу. Иные из тех, кто знали его лично, дошли в своих требованиях до того, что потребовали причислить его к лику святых, что не могло понравиться представителями церкви, совсем не разделявшей неожиданного энтузиазма этой части паствы.
Именно поэтому епархией города был ангажирован журналист Мирзоев - для того, чтобы он провел обстоятельное расследование жизни "кандидата в святые" и, опубликован свое расследование, умерил бы общественный пыл.
Журналист честно собрал богатый и достоверный материал, который - даром что раньше он не отличался особой впечатлительностью - сподвиг его писать не документальное расследование, а художественное произведение, впрочем, вполне достоверное и опирающееся на реальные факты - хотя не исключено, что он и позволил себе некоторый вымысел. При этом он все больше уклонялся от той линии, от тех установок, которые (признаемся честно) обозначил заказчик его работы. И, хотя ему становилось все более не по себе, профессиональная жилка перевесила над осторожностью и здравым смыслом: дело в том, что во время расследования выяснилось, насколько разнятся реальные события от версии, защищаемой церковными иерархами.
Закончив книгу, Мирзоев понес ее заказчикам, втайне опасаясь, что тем может не понравиться его изложение событий. Предчувствие его не обмануло: разразился скандал, и Мирзоев не получил ни копейки.
Журналисты - гордые люди, а тут еще и автору стало обидно за своё детище - и он приложил энергичные усилия, чтобы все-таки напечатать повесть. Правда, в последний момент он изменил несколько ключевых фамилий и утаил место происходящего. В том случае, если героям этой книги она все-таки попадется в руки и они узнают себя... - что же, автор не стремился никого оклеветать или обличить, а просто изложил свою версию событий, основанную на добросовестном и беспристрастном расследовании. Умолчать ему помешала его профессиональная совесть.
Мы желаем читателям приятного прочтения и искренне надеемся на то, что книга не оскорбит религиозные чувства ни христиан, ни буддистов, которые также оказались причастными к этой истории. Автор подчеркивает, что с большим уважением относится к обеим конфессиям. Кроме того, перед вами - не "сенсационная" и наглая статья из таблоида, торгующего жареными фактами, и, конечно же, не модный постмодернистский роман, а проникнутое искренней симпатией и любовью повествование о замечательном человеке.
Часть первая.
1.
В 1982 году в русской семье Нечаевых (отец - рабочий, мать - домохозяйка) родился третий ребенок. Комната в муниципальном общежитии стала им откровенно тесновата, и пришлось поэтому перебираться к родственникам жены в деревню.
Подвязново, впрочем - не совсем деревня, скорее, вполне благоустроенный поселок. Половина домов - двухэтажные, кирпичные, с водопроводом, отоплением, газом и электричеством (конечно, перебои с горячей водой, да где же их нету на территории матушки-России?). Нечаевы и жили в таком доме, бесцеремонно захватив трехкомнатную квартиру престарелой Зинаиды Анатольевны и оттеснив ее в самую маленькую комнатку, скорее, каморку. Условия их жизни, пожалуй, улучшились, даже на работу отцу Семену оказалось с нового места добираться легче (Подвязново - конечная остановка пригородного автобуса, а в городской автобус утром не сядешь).
Несмотря на это, не переставали они скандалить и жаловаться на свою горькую жизнь. Мальчика они невзлюбили ("не чаяли", как говорят в народе. Тем-то он и оправдал свою фамилию). Отец оказался к нему полностью равнодушен (только порой любил крепко выбранить "в воспитательных целях"). Мать его - не то чтобы любила, но какой-то особенно женской жалостью жалела: хоть и плохонькое, да свое, родное. Но и доставалось же от неё Алёшке порой, разозли её кто! Старший брат, Иван, вырос в отца этаким угрюмым быком, такому худого слова не скажешь - побоишься. Сестричка Алешина, Инна, сама оказалась скандальна и на язык остра (красотой Бог не наградил). А Алеша - тихий, безропотный, и слова-то в ответ не скажет, и как будто раздражает своей тщедушностью, и какой-то не такой, не "свой" - грех такого вусмерть не изругать. И переехать-то из-за него пришлось. И родился-то недоношенным, потом выхаживала - с ног сбилась! Когда он начинал плакать - тут уж, впрочем, она его бранить прекращала. Ведь чистый херувимчик, дитя невинное! Красив оказался Алешка. Но на людях много не плакал: закусит нижнюю губу, и кривится, да крепится.
Так как родители работали, пытались они вначале оставлять ребенка на старшую сестру - но та заявила, что нянчиться с таким недоразумением не желает. Пеленки менять, вот еще! От старшего брата и вовсе не было никакого толку. Детский сад в селе переживал серьезные проблемы, а вскоре после Алешиного рождения и вовсе приказал долго жить. Тогда пришлось оставлять его у другой родственницы. Что это была за родственница, выяснить мне не удалось. Сам Алёша называл ее "баба Гутя", а от какого имени произошло это "Гутя", сказать не мог.
Жила баба Гутя в обычной русской избе, одна управлялась с немудреным хозяйством. После смерти деда коз уж не держала, одних кур. И, хотя особых развлечений у мальчика не было, очень ему у бабы Гути нравилось. Как-то красиво было в избе, покойно, и лес был рядом - высокий, мощный, сказочный, и никогда его не бранили, а называли "светиком" да "сердешным", и еда-то была другая, и пахло по-особому... Вышивала баба Гутя прекрасно, яркими, пестрыми нитками, чудные узоры - скатерть вся была в этих узорах, все полотенца, все накидушки. В углу стояла и прялка "с ножным приводом", еще вполне функциональная, хотя и приходилось ей быть Алешиной игрушкой. Общался он, впрочем, больше с курами - и однажды чуть не задушил цыпленка, за что была ему от доброй обычной бабы Гути головомойка. А как чуть не задушил? Он с ним играл, спать укладывал, ну и прижал немножко шею, чтобы тот лежал смирнее, а цыпленок потом еле оклемался.
Но шутки шутками, а это переживание оказалось для мальчика одним из самых ранних и сильных. Любого потрясет, его же особенно потрясло то, что он - своими несильными детскими руками - мог лишить, почти лишил жизни другое существо, дорогое ему, любимое, беззащитное существо. Стоило ему вспомнить об этом случае из своего раннего детства в любом возрасте, как он не мог удержать слез. Прознав об этом, его одноклассники потом жестоко его изводили "цыпленком".
Еще же были у бабы Гути в красном углу иконы, немало икон, других же изображений на стенах не было. Была ли она истово верующей? Истово - нет, но в церковь ходила, праздники соблюдала, на вопросы Алешины отвечала и интересу его умилялась. Рассказывала ему и про святых, но то ли в детском, то ли в старческом сознании рассказы эти обрастали каким-то сказочными подробностями: как вот Илья-пророк поехал на небо на белом коне за Марьей-Моревной... Но, опять-таки, с детства Алёша впитал в свое сознание как непреложную истину, что есть Бог, Исус Христос, Богородица - они были такими же близкими и живыми образами (а ведь в детстве ребенок весь мир воспринимает образами и не делит их особенно на живые и неживые), как баба Гутя или цыплята во дворе.
Родители, когда Алеша им хотел было рассказать о своих познаниях, его энтузиазма никак не разделили: мать промолчала, а отец крайне неодобрительно крякнул: "Вот ведь чему учит ребенка, дура...". Больше он дома о своих теологических штудиях не заикался.
И, однако, скандал разразился - тогда, когда баба Гутя, на свой страх и риск, решила отвести мальчика в церковь, на службу. Было ему тогда пять лет. Как он рассказывает, батюшка отнесся к нему одобрительно и сказал: "Ну вот видишь, у меня помощника нет, будешь мне помогать". Еще же немало порадовал маленький Алеша местного батюшку своими знаниями небесных иерархий и тем, что оказался способен понимать церковнославянский язык. Баба Гутя получила от лица церкви официальную благодарность за воспитание подрастающего поколения и не могла нарадоваться. Вот на радостях-то она и проговорилась Алешиным родителям, и был ей полный разнос и поругание, и стоял плач и скрежет зубовный, а Алеша пострадал за веру: его заперли в темной комнате с храпящей Зинаидой Анатольевной и оставили без ужина, чтобы выбить дурь из головы.
Если бы я писал каноническое житие, я должен был бы, во-первых, излагать всякое событие в торжественно-благоговейном тоне, во-вторых, ограничиться только теми фактами из жизни, которые так или иначе относятся к религии или церковному служению. Но я не ограничен такими рамками: возможно, церковь когда-нибудь и признает Алексея Семеновича Нечаева святым нового времени, сейчас же она относится к этой идее крайне отрицательно. Поэтому еще об одной черте ребенка я хочу рассказать: как многие дети, Алеша всякую картинку, а затем и всякий предмет видел живым. Живыми существами были для него не только цыплята на дворе и букашки на лугу, но и деревья, дома, автобусы, люди, солнце, луна, звездочки, земля, небо... Такое восприятие мира, кстати, особенно присуще народной поэзии, и, может быть, неудивительно, что, с детства весь пропитавшись народным бытом, народной верой, народным мироощущением, Алеша и видел мир так. Впрочем, для ребенка это не особенно удивительно: многие дети одушевляют предметы, во взрослом же возрасте к ним возвращается "нормальный" угол зрения. Алеша и в зрелом возрасте не обрел этого угла зрения "нормального человека", и, хотя научился скрывать перед насмешниками это свойство своей психики, продолжал видеть все - живым. Что это: задержка психического развития? Инфантилизм? Или, наоборот - особого рода гениальность? Говорят, что существенная черта многих гениев - сохранение и в зрелости черт, присущих большинству лишь в детстве: в частности, Эйнштейн был абсолютно уверен в этом и сообщал, что взяться за свою теорию его заставило лишь неуёмное детское любопытство.
2
Наступил и для Алеши школьный возраст, и в 7 лет отдали его в местную школу. Существенно, впрочем, школа его жизнь не изменила. Учеба давалась ему, как и всем - не слишком легко, не слишком тяжко. Говорил Алеша складно и грамотно, да вот беда - общаясь с бабой Гутей, перенял он ее говор: какой-то специфическое сельское произношение, которое заключается в протяжном и четком произнесении гласных. Так вместо "обидно" он отчетливо говорил "абидно", вместо "оранжевый" - "аранжевый". Другие дети этого "порока" не имели, и потому заливались смехом, стоило Алеше только открыть рот - а тот, бедный, не мог понять, что же над ним все смеются. Родители тоже крайне неодобрительно относились к этим фонетическим особенностям Алёшиной речи и пытались его переучивать - в основном, конечно, криком да затрещинами, чем вызывали у него только горькие слезы. Усилия их остались безуспешными. В конце концов, и учителя и одноклассники привыкли к этому своеобычному говору, от которого Алёша упорно не желал избавляться.
Во взрослом возрасте он научился несколько владеть своей речью и изъясняться на городском наречии, но всякий раз, когда говорил о чем-то глубоком, серьезном, волнующем сердце, сбивался на эти открытые "а" и "о", не позволявшие ему солгать. (Помнится, доктор Штейнер сказал когда-то, что гораздо труднее врать на диалекте, чем на литературном, "классическом" языке - именно потому, что диалект - это живое существо, а не полумертвое чахлое образование).
Усерден в науках и особенно успешен в учении Алеша не стал, потому что не станет в российское школе успешен тот, кто не имеет крепкую задницу, а он упрямо не хотел растить такую задницу и никак не мог взять в толк, зачем делать задания, не нужные ни ему, ни учителю, ни, по большому счету, никому на свете - никому, кроме демона школьной отчетности. Сельская школа традиционно требует от ребенка меньше, чем городская. Тем не менее, учителя на него первое время обижались, но потом оставили в покое. Дело в том, что была у это ребенка одна черта: как только его начинали бранить, он сразу горько, искренне огорчался и ударялся в слезы. И, если перед домашними он, по какой-то непонятной причине - чтобы не огорчать? - изо всех сил пытался сдерживать слезные потоки, то в школе, где его ничто не держало, он ревел в три ручья. Алеша (возможно, здесь сказалось то, что он не ходил в детский садик и не имел до школы никакого социального опыта) был напрочь лишен потребности скрывать перед другими что-то в себе или стыдиться этого.
Поначалу это вызывало у одноклассников насмешки, и весьма язвительные, даже злобные, потом - сочувствие. К Алеше привыкли в классе, считали своим, немного подсмеивались, пожалуй, любили - за его безобидность, тихость и ласковость, главным образом - жалели, так, как умеют дети: не снисходительной, но чистой, благородной жалостью. Поэтому учитель, в очередной раз доводящий Алешу до слез, оказывался в детских глазах злыднем и вызывал всеобщую неприязнь. Поняв, что симпатии в этой неравной борьбе всегда будут на стороне этого странного существа, учителя от него отстали. Кроме того, этот кроткий мальчик никогда не создавал никаких дисциплинарных проблем - за это его, в конце концов, полюбили и учителя. Он отличался редкостным, примерным поведением - основанным при этом не на страхе и даже не на необъяснимой потребности подчиняться взрослым, которая иногда проявляется у детей, а как будто на здравом смысле и одновременно на какой-то апатии, столь нехарактерной для ребенка. С умилением учителя рассказывали его родителям, как однажды на перемене мальчишки подбивали его пойти то ли на какое-то кладбище, то ли в заброшенный дом... - он спокойно и задумчиво смотрел на них своими ясными глазами, а потом спросил со всей серьезностью: "А зачем?". (По другой версии, однако, будущий святой в сей момент рек: "Дурак я, что ли?").
Что еще достоверно можно рассказать о его детстве? Был Алеша невысоким и даже тщедушным, однако очень миловидным. Девочки в него часто влюблялись. Уже в третьем классе некая девочка (история сохранила ее имя: Наташа Яковлева), выше его чуть ли не на голову, этакая примадонна класса, стала с Алешей гулять. Как это? А вот так: обычно мальчишки провожают девчонок до дому, вытаскивают на прогулки, целуют в щечку, улучшив минутку - те же, польщенные, не сопротивляются. Тут же все было наоборот, причем Алёша, в простоте душевной, и не догадывался об истинных чувствах этой девушки - даром, что успел к этому времени влюбиться в другую - а та, гордая, не спешила признаваться. Была и еще одна история: как-то раз из-за него девчонки подрались. Одна из них, относившаяся к нашему герою неприязненно (а, впрочем, ее все не любили), как-то дала ему пинок под зад - другая вступилась и после короткой перебранки разбила первой нос. Что же делать, сельские нравы! Замечал ли Алеша определенную грубость своих одноклассников? Он говорит, что нет: были, конечно, неприятности и обиды, но в целом ему было в школе хорошо.
3
В возрасте 12 лет Алеша пережил ещё одно событие.
Баба Гутя, к которой он продолжал захаживать после школы, более того - проводил у нее времени больше, чем у себя дома - так вот, баба Гутя умерла.
Наполнило ли это его горем? Да, конечно - но это не было безутешное горе, а только торжественная печаль, которая надолго погрузила его в задумчивость и какую-то оцепенелость. Целую неделю после этого он ходил сам не свой. Учителя боялись его спрашивать, а родители - бранить, полагая, что на душе у него творится нечто ужасное. Но это было не совсем так.
Было горе, да. Но затем это горе ушло на второй план: это близкое соприкосновение со смертью запустило в душе напряженную работу, нечто сложное и огромное предстало перед глазами Алеши, то, что он должен был вместить и в сердце, и в голову.
Почему близкое? Потому что умерла она на его глазах, в его присутствии.
Перед этим баба Гутя долго недужила, а потом сказала своему сердешному, что кончается и этим вечером совсем вся кончится. До самого последнего дня передвигалась она на ногах и в беспамятсво не впадала. Перед смертью же надела лучшее платье. Сказала Алеше, что хотела позвать подруг, но подруги уж все вперед ушли. Спокойно и несложно помолилась и вечером, еще до захода солнца (была весна) на его глазах отошла - легко, без агонии, незаметно.
"Какое мучительное впечатление в раннем детстве!" - подумаете вы. Но Алеша отнюдь не воспринял это как нечто мучительное или страшное. Немного напуган он был, это правда - но затем ушло это, и в самый момент смерти интенсивно заговорило другое: чувство соприкосновения с некой глубочайшей тайной, с определенным чудом: таким, как если бы вдруг заговорил каменный столб. Он почуял в тот момент смутное ощущение чудесности и сложности человека и мира - ощущение, которое за последующую неделю выросло в нем и, окрепло, стало абсолютной уверенностью в том, что СМЕРТИ на самом деле НЕТ и человек продолжает жить после ухода из этого мира. Где же? В раю, наверное - куда еще могла уйти баба Гутя? Или в аду - если бы умер убийца - куда бы он еще смог пойти? Это не было рассудочным осознанием, это стало прочувствованной реальностью. Для многих людей рай, ад, духовный мир и пр. - или сказки для взрослых или, в лучшем случае, мифологические символы. Знакомый автора о. Олег Скворцов заявил мне недавно, что ада нет, и рая тоже нет. Я ничего дурного не хочу сказать о квалификации этого человека - кстати, высоко порядочного - но мне кажется, что священник, заявляющий так - то же, что повар, который не чувствует вкуса пищи. Я сам, уважаемый читатель, не ощущал реальности ни рая, ни ада. Перед Алешей же эта реальность предстала во всей отчетливости еще до того, как ему исполнилось 13 лет. И снова нас подкарауливают скептики, которые готовы заявить о психическом расстройстве - следствии потрясения. Не будем разуверять их, каждый волен думать так, как ему вздумается. Но давайте тогда признаем психически больными и апостола Иоанна, и Магомета, и Гаутаму Будду - всех, на кого дерзнет распространиться наше святотатство.
Мы - рискну высказать мысль, которая многим может показаться кошмарной - мы изо всех сил стараемся уберечь ребенка от потрясения, связанного с переживанием смерти другого - а может быть, такое потрясение - благо? Может быть - при надлежащем отношении к смерти - это переживание и способно сделать человека более человечным?
Но мы далеко ушли от повествования. Избу бабы Гути Алеша унаследовал. Не то чтобы она оформила на него наследство - она и не знала, пожалуй, что это такое. Баба Гутя просто передала ему ключи. Будь у нее какие родственники, те, конечно, и не посмотрели бы на мальчишку - но родственников не оказалось. Так что Алеша продолжал приходить в ее дом - осиротевший без хозяйки, а все живой. Приобретение это его ни обрадовало, ни огорчило, скорее, показалось настолько же естественным, как то, что человек дышит носом, а есть ртом. Однажды, спасаясь от ругани в семье, он там переночевал - на следующий день ему, конечно, задали хорошую трепку, но впредь особенно ругать побаивались, потому что чувствовали: не такой, как все, этот мальчишка: может уйти и пропасть насовсем. (Где он скрывался, родители не знали, и простейшая мысль не пришла им в голову).
4
Последний год его жизни в Подвязново, который совпал с 7 классом, оказался достаточно одинок. То было своеобразное затишье перед бурей, ожидающей позже каждого подростка. Одноклассники ему наскучили, "общественная жизнь" не прельщала. Телевизор в семье обычно "захватывали" другие, а, так как вкусы домашних с Алешиными вкусами никак не совпадали, он, к большому, возможно, счастью для себя, так и отвык от этой пагубной привычки. Потом Алёша рассказывал, что обожал мультики, еще классе в четвертом-пятом, но только он придет из школы и включит телевизор - то возвращавшийся вскоре после того отец молчаливо спихнет его с дивана и включит хоккей, то сестра Инна заявит о том, что ей нужно смотреть учебную программу или новости - делать сообщение на завтра (она-то, не в пример ему, была отличницей), да еще не преминет посмеяться над Алешей, не выросшим из детства. Жестоко сначала он обижался, уходил куда-нибудь и плакал, по своему обыкновению, пока в один прекрасный миг не подумал: вот ведь ерунда, стоит ли убиваться из-за этого ящика? После же смерти бабы Гути он и вовсе стал равнодушен к разнообразным развлечениям: настолько они казались ему мелкими и даже как-то непристойными. "Что за радость, что за смех, когда мир горит?" - мог бы сказать он об этом словами... ой, простите меня, правоверные христиане, я, процитировал "Дхаммападу".
Природа, правда, ему полюбилась, и, так как меньше его ограничивали, стал он уходить в долгие походы по окрестным лесам и полям. Не хватало ему общения с животными - домашнюю-то птицу пришлось раздать соседям - и искал он в лесу всякую живность: любил птиц слушать, за белками проворными смотреть. О том, что может встретиться с кабаном или волчьей стаей, как-то он и не думал, и не по своей беспечности или недостатку ума - просто с памятного события перестал он бояться смерти. Собаку ему завести, как ни просил, не разрешили, даже хомячка или крысу не позволили. Прикармливал он деревенских собак, да что толку? Погладишь ту, повиляет она благодарно хвостом и дальше себе побежит.
Зимой же много не нагуляешься, и проводил он зимой дни все больше у бабы Гути. Свет-то в окнах горел - знали ли соседи? Наверное, и заметили его пару раз, но сильно не удивились - да и кому была интересна эта избенка? Зимние вечера длинные - чем же он занимался? Грезил наяву, думал. Читать Алеша не очень любил, сумели педагоги отбить всяческую любовь к литературе, да и без их помощи казались ему тексты пустыми и малосодержательными - этакий усложненный вариант мультиков. Задумался он, впрочем, серьезно, над "Божественной комедией", которую урывками проходят в шестом классе. Смутно продолжали его беспокоить образы и после того, как давно уже прошли Данте, но не в шестом, а именно в седьмом классе пришел интерес. Так вот и стала его первой серьезной книгой "Божественная комедия": под тем предлогом, что нужна для школы, он, когда были в городе, упросил родителей ее купить. Прочитал он ее всю, а потом еще долго грезил над страницами. Скажете: другие дети читают о пиратах или инопланетянах, а этот выбрал уже изрядно замшелый текст пищей для своей фантазии, вот и все. Куда уж ему было, заявят филологи, понять сложную архитектонику или философский замысел "Комедии"! Может быть - и даже нет сомнений в том, что многого Алеша не понял: но не фантазией веяло на него с этих страниц. Как желающий эмигрировать часами изучает карту Европы или Америки, нисколько не сомневаясь в их реальности, так и он нисколько не сомневался в ландшафтах рая или ада. Назовите это детской наивностью - но как же назовете так, если он почуял еще раньше эту реальность?
Потом же появился у него и другой любимый автор, больше говоривший не голове, но сердцу: Достоевский. Как так случилось, если Достоевского проходят позже? А сам он искал. Выбрался как-то в город, пришел в книжный магазин (можно было и в школьной библиотеке взять, но какая атмосфера там! - и книжки все пыльные, скучные, учебой пропахшие) и попросил срывающимся от робости голосом "какого-нибудь хорошего писателя, который о духовном писал". Немало удивилась продавщица, и смеяться-то ей не захотелось: позвала она напарницу, и вместе они долго дивились и расспрашивали это голубоглазое чудо. А напарница продавщицы была женщиной зрелой и чуткой (что так редко среди продавцов случается, даже среди книжных), поняла, по чему томится детское сердце, и посоветовала ему Достоевского. Вот так и ушли в Алешу, куда-то в глубь сердца, прочно осели там, и "Идиот", и "Преступление", и "Братья Карамазовы"... На другие книжки он уже растряс родительский - точнее, мамин - кошелек: ну, грех ребенку не купить Достоевского! (А вообще Алеше редко что покупали: и вещи он донашивал старые, и о таких мелочах, как ручка или карандаш, никто не заботился - вечно он писал каким-нибудь карандашным огрызком или стержнем от ручки, если не выпрашивал ту у соседей). Однако диковинными показались им эти требования, и заставили насторожиться, и присмотреться к Алеше повнимательней, и еще больше ощутить его неродственность.
Сестра заявила, что Алеша со своим Достоевским выделывается, да и вообще не дорос он еще до таких книг, не по его уму - что его больно огорчило. Может быть, и читатели имеют такое мнение - но ведь не один рассудочный ум есть в человеке, а еще нечто более глубокое, некая глубинная способность понимать вещи всем своим внутренним существом, и уж в этой способности - не отказывайте нашему герою.
Как он их читал, Боже мой!.. Какой шквал потрясал ребенка! Над иными страницами он плакал, а над иными и плакать не мог: сидел и пытался справиться с ознобом, теми мурашками, которые от прикосновения Огромного бегут по коже. Но нет, эти романы были большой радостью, и тем особенно были они радостным, что приоткрывали ландшафт какой-то иной страны, Земли, не подобной этой земле. И хотя, как помнит читатель, Достоевский ни слова не говорит ни о рае, ни об аде, эта новая страна начинала для Алеши просвечивать через окружающие предметы - как просвечивала она через мощные, встававшие со страниц образы. Нет, не только в райских кущах блуждал Алеша! О демонах - традиционных, с рогами и хвостом - тоже ничего не пишет Достоевский, но Алеша вдруг стал ощущать реальность бесовского начала.
Развалившись в кресле, очень удобно подвергать сомнению средневековые сказки о чертях и заодно сомневаться в психическом здоровье того, кто верит в эти сказки. Но для этого тринадцатилетнего подростка речь отнюдь не шла о досужих выдумках. Бесовские силы начал он обнаруживать не в своих одноклассниках, а во взрослых людях: в некоторых из учителей и даже временами - вот ведь огорчение! - внутри своего семейства. Нет, конечно же, речь не идет о том, что Алеша видел злобного чертика с рогами и хвостом за спиной той или иной непривлекательной личности. Все было много проще и сложнее одновременно: никаких "духовных очей" еще у него не раскрылось, ничего он не видел, но явственно, нутром чуял порой, как голосом, жестами, поступками того или иного человека руководит, вдохновляет их, пробивается через них нечто незримое, страшное, не вполне человеческое, вернее - совсем не человеческое. Так, он абсолютно отчетливо ощутил это присутствие в какой-то порнографической картинке, которую видел то ли в журнале, то ли - мельком - на экране телевизора. Кроме того, он с некоторым ужасом замечал какую-то нечистую мощь в одной из школьных учительниц: Галине Владимировне, громоподобной женщине под 50 с железным подбородком, железными нервами, железным голосом и кровавым макияжем, обожавшей дисциплину, порядок и как будто подпитывающейся страданиями своих жертв. (Возможно, читателю тоже встречались женщины такого типа). Он, эта наивная душа, решил ей помочь!..
Алеша - этого еще я вам не сказал - с детства был лишен (чего он так и не приобрел впоследствии) не только всяческого стыда перед окружающими, но и страха перед внешним наказанием. Кроме того, он, весь исполненный Достоевским, ощущал в себе особое, восторженное состояние, нечто вроде жертвенной готовности ко всепрощению и мироспасению через любовь и красоту. Итак, он в один прекрасный день собрался с духом, подошел к Галине Владимировне и с кроткой прямотой изложил ей свои наблюдения. О-о-о, что тут было!
Алеша старался быть максимально мягок и тактичен в своих формулировках, так что учительница, эта женщина-танк, долго не могла взять в толк, о чем, собственно, идет речь, и начала раздражаться. Наконец он открытым текстом сказал драгоценному педагогу, что видит в ней "что-то нехорошее", что-то от лукавого, и что это нечто и придает ей силы. Наш мальчик оказался настолько мудр, про предложил этой женщине сходить в церковь.
Когда до ее сознания наконец дошло, ЧТО вещает ей ясноглазый херувим, она выдохнула из себя "Ах ты, дрянь...", ухватила его за волосы и за волосы же отшвырнула от себя метра на два, а потом вошла в такое педагогическое бешенство, что со всего этажа сбежались посмотреть, что же такое происходит. Одна бы с удовольствием таскала Алешу за волосы и дальше, но, видимо, в глазах у нее потемнело и она уже не владела в полной мере своими движениями. Галину Владимировну отпаивали валерьянкой, а мальчишке пообещали сладкую жизнь и на всякий случай отправили домой. Никто не мог взять в толк. что же, собственно, случилось. Пытались эту женщину выспросить, но она, стоило лишь заговорить о происшествии, входила в такое неописуемое состояние и начинала нести такую околесицу, что понять ее был совершенно невозможно. Учителя, посовещавшись, решили, в конце концов, что случилось простое непонимание - ослышалась, может быть, опытный (м)учитель - поскольку решительно ни один не мог представить, что Алеша Нечаев способен обидеть человека, более того, привести его в такое состояние. Ожидали с некоторым страхом, что оскорбленная явится на родительское собрание и устроит родительнице казнь египетскую, но, ко всеобщему удивлению, она не пришла - к удивлению, так как считалась Галина Владимировна очень опытным педагогом и прорабатывала любое дисциплинарное происшествие, иначе говоря, никому никогда ничего не прощала. Более того, она вдруг ушла на продолжительный больничный, и закончил седьмой класс четверть без опытного педагога.
Тем не менее, разнесла сорока на хвосте по всей школе вести о том, что взялся наш герой поучать учителей и изгонять из них чертей, и домой эта весть тоже долетела (а с кем, как вы думаете?), и был Алеше дома очередной разнос и поругание, отцовский крик и материнские слезы.
А что Алеша? Он же, странно сказать, тяжело переживал этот случай и чувствовал на себе вину из-за того, что обидел человека. И, хотя молился и раньше, сейчас он как будто впервые обратился к молитве и властям небесным с просьбой наставить его и научить уму-разуму. Как будто бы в молитве услышал он голос или ощутил ответ - а может быть, то была его собственная мысль - о том, что небесные силы каждого обучать не могут, а была бы польза для него в самостоятельном изучении, и стоило бы, наконец, приняться за Библию. А ведь Алеша, признаемся честно, до того и правду был незнаком с Библией: не появлялось как-то желания. Да и не дерзал он раньше обратиться к Библии: думалось ему, что эта великая книга - не для его ума. И вот в конце учебного года он впервые взял Новый завет в руки.
5
В мае Алеша отправился в уже знакомую нам сельскую церковь (куда, кстати, ни разу не ходил после давнишнего посещения в возрасте 5 лет), ко все тому же отцу Николаю и, отстояв службу, подошел к нему с серьезным вопросом: он хочет читать Библию, так с чего ему лучше начинать?
Отец Николай, сразу узнав Алешу, немало поразился, обрадовался и одновременно смутился его явлению. Он пробовал повести разговор по привычному руслу, объяснить, что не мудрствованием человек спасается, а верой, пожурить за то, что Алеша не ходит на службы и не причащается - но подросток, рассеянно кивая, все так же строго и пытливо смотрел на него своими большими темными глазами.
Тогда отец Николай крепко задумался, ощутив на своей душе немалую тяжесть ответственности. Не мог же он воспротивиться этому желанию! Не мог и советовать читать Библию с самого начала, с Ветхого завета, полного мрачных, неприглядных, кровавых картин, искушающих незрелое сознание. Алеша терпеливо ждал.
Наконец, священник посоветовал ему читать Новый завет, из того же прилежней всего - евангелие от Луки (мудро рассудил он, что Иоанн слишком уж мистичен и восторжен, что Марк несколько сух, что Матфей чрезмерно детален) и первое послание Иоанна, потом же, когда ум на них окрепнет и верой наполнится, переходить и к другим благовествованиям.
Алеша его сердечно благодарил, но на предложение посещать службы - отмолчался. Тем не менее, о. Николай благословил его и в самый момент благословения ощутил странную и волнующую мысль о том, что этот отрок по лестнице праведности и божественного радения взойдет куда выше его, отца Николая, и еще многих прочих.
Итак, Алеша принялся читать Евангелие от Луки. Читал он его по старинному изданию, не испытывая никаких сложностей в понимании церковнославянских слов. Понимал ли он смысл, особенно многочисленные сокровенные смыслы, о которых так любят рассуждать современные истолкователи? Не всегда. Но с первой главы священный текст наполнил его особой, удивительной восторженностью, новой и доселе не знаемой. Вот же оно было: самое подлинное, самое священное!
Алеша читал Библию не так, как читаем ее мы. Мы, испорченные современным образованием, относимся к ней как к тексту, в котором ищем аллюзии, реминисценции, символические значения, мифологемы и пр. Алеша относился к ней как к святыне, поэтому, едва закончив читать, сразу начал сначала, и так еще и еще, и нисколько не уставал от этих повторений. Тут его память обнаружила невероятную глубину, что учителя знали за ним и раньше. Не заметил он, как уже знал целые главы наизусть. Более того, мог бы пересказать все это Евангелие с начала до самого конца, слово в слово. Затвердив наизусть всего Луку, перешел он к иным евангелистам, одолел затем и апостольские послания, только Павла читать не стал - уж больно суров тот ему показался. Всех их, правда, освоил не так основательно, и все равно обнаружил, что надежно закрепились в его памяти многие и многие речения. Потом, много позднее, он обнаруживал в себе эту поразительную силу памяти, воспроизводя с точностью любое место.
Хорошо ему и нетревожно было первые два летних месяца. Не одной же Библией он занимался, а бродил по окрестным лесам и лугам, в травке валялся, на солнышке нежился, в речке купался, дождику радовался, думал свои думы.
6
Но бури приходят к каждому подростку, для Алеши же следующий год оказался особенно жестоким.
Прежде всего, родители по наследству получили в городе квартиру: в отдаленном районе, но трехкомнатную - и летом торжественно (правда, не без суеты, упреков и откровенной ругани) совершился переезд. Алеша вместе со старшим братом и разнообразной рухлядью ехал в кузове грузовика (досталось ему, кстати, от старшего брата за то, что вроде уже взрослый пацан, а силы в руках нет никакой и вещи носить неспособен; еще же раньше - от отца: за то, что не разделил всеобщий восторг по поводу переезда).
Вдвойне, втройне тяжело все это легло на детское сердце. Во-первых, в начавшейся суете, во всех этих нервных спорах о том, брать или не брать кресло, полку и пр., он чувствовал себя абсолютно ненужным, излишним и потерянным. С радостью он отправился бы в дом бабы Гути, но отлучаться ему строго запретили.
Во-вторых, он ведь терял все - родное место (другого он и не знал), школьных друзей, саму школу, к зданию которой все-таки тоже привязывается, прикипает человек, старую избенку бабы Гути, природу вокруг: все то, что единственное ему было дорого!..
Все свои душевные муки таил он глубоко в себе - но и наружи они выступали. Алеша потерял всяческий аппетит и стал не просто бледным - он стал в лице зеленым, так что даже родители обратили внимание на его состояние и выбранили за то, что вздумалось ему чахнуть, когда дел невпроворот и нужно трудиться во благо семейного коллектива. Тут он горько разрыдался и ушел - они себя почувствовали немного виноватыми и некоторое время не бранили.
Переезд совершился - переехали они в спальный район, застроенный однотипными девятиэтажными "коробками", давно вытеснившими с места своего обитания и стремительного размножения все клочки зелени. Район оказался притом таким большим, что, куда не двинься пешком от их нового жилья - город все не кончался. С транспортом на новом месте оказалось сложнее. Тогда еще не появилось повсеместно маршрутных такси, и толпа, бросавшаяся утром штурмом на какой-нибудь старый "ЛиАЗ", грозила его перевернуть. Вот в таком месте предстояло жить Алеше.
Уезжая из Подвязново, он снял из красного угла и взял с собой, обернув в чистый плат, самое любимое и дорогое - икону Спаса Нерукотворного. Её он увозил, спрятав под рубашку, прижимая к груди. Тогда впервые проснулась в нем сильная тяга к молитве. Какое же иное прибежище в этом новом кошмаре он мог себе измыслить?..
Но комнату предстояло ему делить со старшим братом - какое тут молиться! Алеша еще помнил, как неодобрительно отнеслись родители к его первому религиозному опыту, а уж брат и вовсе-то был человеком грубым и невосторженным.
Поэтому икону стал он носить с собой, Была там одна лестница, уводящая на школьный чердак - на эту лесенку, вдаль от чужих глаз он забирался и молился, преклонив колени на ступеньках, в крайне неудобной позе. Иногда же и не молился, а просто бережно доставал икону, смотрел на образ - и частые слезы бежали из его глаз.
7
Что же, кстати, школа? Школа тоже оказалась тяжким испытанием.
Начнем с того, что у Алеши обнаружился низкий уровень знаний, особенно по математике и другим точным наукам - и этого никто прощать ему был не намерен. И, просто во избежание двоек и оставления на второй год (а за первую четверть он получил пару двоек, и был дома большой скандал) пришлось ему мучить себя над отвратительными учебниками, в которых он все равно мало что понимал - слишком многое оказалось пропущено, а иное сельскими учителями и не объяснялось. Пуще же всего отталкивали его эти учебники сухостью и ледяным холодом - спутником науки.
Во-вторых, Алеша за истекшее время так и дал себе труда избавиться от своего деревенского произношения - всех это смешило и даже стало объектом для злых издевательств, а учителя литературы - коробило: он резко обрывал Алешу, отвечающего по пройденной теме или рассказывающего стих и вначале сухо требовал перестать паясничать, а потом с терпением, с которым слушают безнадежно больного, заставлял его перед всем классом повторять по десятку раз одну и ту же строку, добиваясь сглаживания упрямых гласных и к немалой потехе всех остальных. Словесник, по-видимому, считал, что добровольно взял на себя неприятную и благородную общественную работу и, возможно, даже был горд собой.
Наконец, был Алеша уже тогда какой-то абсолютно иной, будто истончившийся, просвеченный другими мирами - и эта его разительная непохожесть, которую чуют даже собаки, кого-то приятно удивляла и даже восхищала, а для кого-то стала предметом откровенного раздражения. (Лицо его к тому времени окончательно сформировалась: было он поразительно тонким, светлым, и добавлялись к этом длинные черные ресницы и черные же, как смоль, волосы, что делало Алешу несколько похожим на девушку).
В семье не без урода, в классе не без отморозка. Была, в частности, и в его классе группа мальчишек - порядочных мерзавцев, любимой забавой которых стало Алешу всячески притеснять и унижать.
Они плотоядно смеялись, стоило ему открыть рот на каком-нибудь уроке, и выкрикивали разнообразные комплименты - учителя не в силах были с ними сладить, да и каждому известно, что школа в конце 90-х годов представляла из себя (что и сейчас частично сохраняется) полный хаос, в котором педагоги и не могли, и не хотели грести против течения. Они любили разнообразно обозвать его на перемене, дать пару чувствительных тычков и довести до слез. Они подкладывали ему на стул кнопки и прочую гадость, пытались прикрепить к спине листок с какой-нибудь оригинальной надписью, прятали портфель, а прямо на уроке обстреливали бумажными шариками из "духовых ружей" - развинченных ручек. Они, насколько позволяло им остроумие, издевались над его говором, его ростом (впрочем, он был лишь немного ниже среднего роста, но эти оказались переростками), его мускульной слабостью, половой принадлежностью. Они порой преследовали его до самого дома. Они не давали ему проходу!
Однажды Алешу словно прорвало - он бросился на самого пакостного из них и воскликнул со слезами в голосе:
- За что вы меня так мучите?!
Сначала те опешили, а потом молча окружили его, сосредоточенно надавали тычков, более болезненных, чем обычно, и ушли.
Как уже сказано, учителя были бессильны. Спасение он мог искать только в вере. Библию он забыл в Подвязново и полагаться мог только на свою память. Но вот, вспоминая евангельское повествование, а также молитвенно обращаясь к дорогому Образу, Алеша начал ощущать в себе новое чувство: не горе, не боль, не муку, но невозмутимое, могучее, радостное спокойствие. Многие верующие ныне утверждают, что страдать - долг каждого христианина. Так, признаться, думал вначале и Алеша, и поэтому долго и безропотно сносил издевательства над собой, считая их справедливым возмездием Божиим. Кто знает, до чего бы затравили его, будь он послушен рекомендациям современных проповедников, легких на язык и безответственно сеющих свои короткоумые размышления? Но все его сердце восстало однажды против этой идеи, и он ощутил, что не в страдании, а в кротком, ясном, невозмутимом прощении врагов для него кроется идеал, и великая сила, и выход.
А как это, кстати, случилось? Долго и честно он винился перед Господом, считая, что от него происходит справедливое наказание - хоть человек послабже уже давно восстал бы и взбунтовался против Создателя.
Иными словами, в один день он пришел в школу как солнышко ясный и на все насмешки над собой не реагировал, а только спокойно так улыбался. Это его намешников сначала немало озадачило, а потом разъярило.
- А ну-ка, иди сюда, баклан, - скомандовали ему. - Ты чё же это, теперь с нами и говорить не будешь? Мы и не люди что ли вроде, а? -Алеша все блаженно улыбался и молчал.
Тогда его начали бить. Сосредоточенно, молча, озверело. Он стонал, закрывал руками пах, куда особо метили обидчики, и сохранял ясность духа.
Происходило это все прямо в пустом школьном коридоре, и случилось мимо проходить какой-то учительнице. Она, увидев это избиение, закричала дурным голосом - молодчики быстро сделали ноги, пообещав следующий раз еще и не так его уделать. Алешу привели в учительскую, побежали за школьным врачом, накладывали пластыри и расспрашивали все наперебой - он же, не могущий унять слез, только улыбался и не говорил не слова.
Случай облетел всю школу. И тут впервые обнаружилась Алешина способность раскалывать, самому того не ведая, всех людей, знающих его, как будто на два лагеря. В частности, ряд девчонок, уже давно сочувствовавших ему, заявили, что они этого так не оставят.
На следующий день Алеша возвращался домой из школы. На крыльце его уже ждали.
- Ну что, баклан? - ехидно поинтересовался один из троицы. - Извиниться не хочешь?
Как вдруг за его спиной появилась Наташка Гурьева, предводительница сочувствующей партии, и похлопала того по плечу.
- Ну привет, что ли, - сказала эта бесстрашная и удивительная девушка.
- Пошла..., коза! - вскричал тот бешено.
- Сам козел!! - завелась Наташка. Тут на крыльцо высыпали уже все ее спутницы, и начался страшный галдеж и словесная перепалка. А отличник Жданов (к чести мальчишек, и они оказались в сочувствующей партии), близорукий и низкорослый, зато коренастый, лысый, занимающийся дзюдо и имеющий бас, как у кафедрального попа, отвел одного из это троицы в сторону и популярно объяснил ему, что если такие наезды на беззащитного человека продолжатся, он лично ему свои очки засунет глубоко в задницу. Про Алешу уже все забыли, и он благополучно ушел домой.
Когда еще через день в Алешу снова плюнули из плевательной трубки, та же Наташа Гурьева поднялась, несмотря на все грозные окрики учительницы (что же та, спрашивается. раньше не наводила дисциплину?), прошла через весь класс, вырвала ручку из рук плевальщика, сломала ее, и, только тот возмущенно возопил о том, что его лишают учебных принадлежностей и не дают шествовать по дороге знаний, как она своими сильными пальцами ухватила его за ухо и заставила огласить стены родного класса еще более душераздирающим воплем.
(Позволим себе маленькое отступление: а ведь как благодарны мы должны быть этой мужественной девушке! Мы узнаем из книг о замечательных людях - но не о тех, кто, оставшись безвестными, облегчал им путь - а те зачастую заслуживают не меньшего внимания).
С тех пор у многих отношение к Алеше переменилось. Если добрая половина его одноклассников продолжала считать его деревенским олухом, то другие, хоть и соглашаясь, что он - недалекого ума человек, стали его оберегать, лелеять и даже как-то странно зауважали, особенно узнав - а вернее, просто раскрыв глаза - на его немалую религиозность.
К Алеше стали обращаться за советом, вернее, появилась своеобразная мода ему выговариваться: шла ли речь о неразделенной любви или о чем-то, отчего на душе кошки скребли. Он никого не гнал, всех внимательно слушал, а то и ободрял парой слов, по форме незатейливых, но серьезно облегчавших душу. Рассказывали ему, особенно девчонки, то, что не рассказали бы и самой близкой подруге. Но эта роль исповедника, вдруг возвысив его, одновременно и отдалила от всех прочих: уважать - одно, другое - воспринимать как близкого человека, которому можно и подарить любовь. Итак, снова Алеша оказался в теплой и дружественной атмосфере, но никто уже в него не влюблялся, сверстницы не воспринимали его как мальчишку.
А что же он сам? Мы рисуем крайне положительный образ, и у читателя уже наверняка проснулось естественное недоверие. Что же, правомерно спросят они: этого человека божьего в том возрасте, когда в душу каждого человека стучится мощная потребность любить и быть любимым, причем не божественной, а простой, человеческой любовью - что же, его это все обошло стороной? Они не поверят нам. И верно сделают: ведь мы еще ни слова не сказали о том, как и Алеша не ушел от того, что ожидает каждого подростка.
8
Итак, в том же возрасте 14 лет в Алеше проснулись и мощно завладели его душой разнообразные сексуальные желания.
А как же они совмещались с его верой, молитвами, религиозностью, знанием Библии? А никак они не совмещались. Упорно не хотели совмещаться, в чем и была беда! Просто механически разграничивались, в том числе и во времени суток.
Днем Алеша предавался самым высоким и чистым мыслям, страдал от своих обидчиков, выслушивал чужие огорчения и прочее.
Приходила ночь - и перед его мысленным взором вставали самые обольстительные женщины и девушки.
Как же так, спросите вы: ведь ощутил он дьяволские силы в порнографической картинке? К таким картинкам Алеша оставался равнодушен: коммерческие изображения человеческой похоти его ни капли не трогали. Но ведь женщина остается притягательной, даже когда мила, стыдлива и внешне непорочна, когда не имеет грудь шестого размера, когда и не думает о половой близости. К таким-то "обычным" женщинам его и влекло неудержимо.
Онанизм однозначно признан грехом, и с этим, по крайней мере, была ясность. Так. Но ведь, помимо рукоблудия, есть еще и мыслеблудие!
Современный человек в том, что с ним происходило, вообще не увидит ничего плохого. Современный человек вообще, не задумываясь, удовлетворяет свои желания. Алеша для этого был слишком строг и нравственно чист. Бедный Алеша! Сколь он ни вопрошал дорогой Образ о том, что ему необходимо делать со своим влечением, тот хранил молчание. Сколько он ни перебирал слова благовествований, он не мог найти никакого вспомнить никакого вразумительного руководства. Ведь простил же Христос блудницу! Но ведь и сказал же ей: иди и не греши больше! Но ведь живут же муж с женой, и одобряет это церковь! Но ведь сказано: есть скопцы, которые сами соделали себя скопцами ради царствия небесного: не все вмещают это, но кому дано. И горько Алеша осознавал, что ему-то как раз и не дано пока вместить в голову, что сия премурость означает. Может быть, нужно кастрировать себя? Но как-то ему была такая мысль противна.
В школе все сексуальные помыслы становились банальными и отталкивающими, и он не мог взять в толк, как вообще могли его беспокоить такие вещи. Да, но уже вечером! Уже в три часа дня!.. Алеша полюбил школу только за то, что по крайней мере здесь его оставляли в покое эти мысли. Недолго же этому суждено было продолжаться!..
В один прекрасный день, устав от всех этих искушений, препоясал Алеша сердце свое мужеством и отправился в церковь. А ведь он, между прочим, еще даже не был крещен. Не от этого ли, думалось ему, возникают все соблазны?
Попал он в ближайший к нему Федоровский собор - крупный храм в старой, дворянской части города, - настоял которым тогда отец Леонид, человек крутой и суровый, под стать самому апостолу Павлу. Христианство апостола Павла - также христианство, но не совсем тот род сердечного единения с Богом, который исповедовал Алеша. Отец Леонид его серьезно изругал: в первую очередь, за то, что такой великовозрастный детина еще не крещен (как будто от него то зависело, а не от его атеистичных родителей!). Алеша снес эту брань с покорностью и выразил желание креститься. Отец Леонид немало удивился такому пылу и просьбу заблудшей души выполнил.
Теперь в его обязанность вменялось посещать все службы, причащаться и исповедоваться. Кроме того, задал ему батюшка, прямо как школьный учитель, прилежно штудировать Закон божий, дабы не быть невеждой в церковном устройстве, да и жития читать. Алеша безропотно взвалил на свои плечи и эти обязанности. Может быть, некто хочет услышать противное, но мы погрешим против истины, если скажем, что литургия, причастие и исповедь были для Алеши особым праздником сердца. Да, но тягостны они также не были и, самое главное, не давали возможности отвлекаться на плотские помыслы.
В самую первую свои исповедь Алеша и признался в своих помышлениях. Отец Леонид сурово его экзаменовал, особенно на предмет онанизма. Все же хватило у иерея ума не бранить подростка на сей раз слишком строго. Вспомнил отец Леонид, как и сам долго боролся с сим наваждением. Была на Алешу наложена эпитимия: буде одолеют его греховные алкания, читать "Отче наш" по сту раз вслух, когда можно, а когда нельзя - про себя, если же не поможет столько - так переходить и ко второй, и третьей сотне. Алёша и это послушание принял невозмутимо, и в самом деле стал защищаться молитвой от плотских помыслов. И, кстати, успешно: скоро уже он уверенно справлялся с такими влечениями, хотя появляться они продолжали.
9
В десятом классе в школу пришла новая учительница, Светлана Павловна, девушка, недавно закончившая институт, год проработавшая не по специальности, но теперь преисполненная самого благого педагогического рвения. Преподавала она историю.
Была это девушка отнюдь не хрупкая и не робкая: высокая, сильная, гордая, с пышной гривой непокорных светлых волос, разлетевшихся по плечам, подобная германской Изольде. Впрочем, большого педагогического опыта у нее не было, а были одни прекрасные убеждения о том, что если уважать достоинства подростка, совмещая это уважение с разумной требовательностью, если связать материал урока с детскими нуждами - так они и сами тебя начнут уважать и слушать. Увы, выходило так, что великовозрастные дети откровенно плевали на ее ненасильственную педагогику. Не то чтобы они хамили - просто беседовали каждый о своем, не обращая на новую учительницу никакого внимания. А уже известная нам троица, укрывшаяся на "камчатке", позволяла себе, стоило тех одернуть, и откровенное хамство. Светлана Павловна была не из тех молоденьких институток, которые позволили бы себя скушать с потрохами - в ней просыпался гнев, и она без зазрения совести кричала на класс, и сам голос ее при этом резко менялся: голос мужеубийцы. Все замокали. До поры, до времени.
Впрочем, очень многие учителя, люди уважаемые и опытные, с философским спокойствием принимают такое положение вещей - беда новой учительницы состояла в том, что она имела педагогическое честолюбие и с этим мириться не желала: не с дисциплиной, конечно, но с глубоким равнодушием своих учеников.
Алеша, внимательно за ней наблюдавший и, конечно же, сочувствующий, как сочувствовал он всякому, попавшему в затруднение, преисполнился к этой молоденькой преподавательнице горячей жалостью, вдруг на одном из уроков, неожиданно для самого себя, хлопнул рукой по парте и воскликнул:
- Да тихо же вы! Послушайте человека хоть немножко!..
И, поскольку он обладал немалым авторитетом, класс действительно приутих, а учительница и не сразу сообразила, как вести себя в такой крайне неожиданной ситуации.
Светлана Павловна, вооруженная новейшими педагогическими знаниями, вначале немного испугалась Алеши, так как решила, что он - лидер так называемой неформальной группы, то есть известный заводила и бандит, перед словом которого все трепещут. Осторожно она начала наводить про Алешу справки и с немалым удивлением узнала, что он - никакой и не бандит вовсе, а тихий, скромный, богобоязненный подросток. С тех пор к этому мальчику она прониклась глубокой симпатией, выражавшейся, в частности, в подчеркнуто сухом обращении к нему - только по фамилии - и одновременно в том, что теперь Алеше уже абсолютно не грозила опасность получить четверку или даже тройку по истории. Однажды он не подготовился к контрольной и написал ее откровенно слабо. Листок ему вернули с лаконичной пометкой "см.". В журнале не появилось никакой оценки.
А Алёша продолжал смотреть на молодую учительницу со все растущим обожанием, которого любой женщине трудно не заметить. Более того: он вдруг обнаружил, что л ю б и т эту девушку. И, кстати, была Светлана достойна любви: была она образованным, чутким и по-настоящему благородным человеком.
В этом своем чувстве он, не задумываясь, исповедался отцу Леониду - и тот не на шутку встревожился и для верности наложил на юнца еще одну эпитимию, которую Алеша, к удивлению для себя, принял с известным протестом в душе. Чем же, простите, он был виноват, что полюбил?
Положение усугублялось тем, что Светлана Павловна как будто бы продолжала оставаться к нему равнодушной - и Алеша, нарушая наложенную эпитимию, горячо взмолился о том, чтобы что-то, наконец, изменилось.
На следующий день Светлана Павловна попросила его зайти к ней в кабинет.
Поводом стало то, что Алеша, хотя и небезуспешно боролся со своим говором, иногда позволял себе и "оканье" и, "аканье". Она убедила себя в том, что ей хочется знать Алешины корни, черты старорусского быта, которые сохранились в его семье и пр., что все это может быть крайне поучительно и даже стать материалом для научной или квалификационной работы. Велико же было ее огорчение, когда она узнала, что семья Алёшина - городская. Впрочем, он рассказал ей и про бабу Гутю, и про то, что в деревне сохранился дом, от которого у него есть ключи. Он красочно живописал ей старинные иконы, огромную печку, затейливые наличники, узорчатые вышивки на скатерти - так что вновь пробудил ее интерес к научным изысканиям и, помимо всего прочего, совершенно очаровал ее своим голосом и своими удивительными глазами.
Тут уже для Светланы Павловны настала пора нелегких раздумий. Она, в известном смысле, почувствовала, что стоит на краю пропасти, что, стоит ей продолжить эти отношения - и они захлестнут их обоих, ее и ее ученика, с головой. А если - о ужас! - станет известно другим учителям? А если - о кошмар! - станет известно Вите? Витя был ее молодой человек, немногословный, но вполне неплохой парень, старше ее на год, положительный, отслуживший в армии, имеющий стабильный заработок, любящий Чехова, они даже собирались пожениться когда-нибудь. И все это терять - ради чего? И самое главное: вдруг она, как последняя дура, предложит свою любовь - а ее отвергнут, жестоко насмеются - или просто этот херувим мягко и уклончиво скажет, что, понимаете ли, Светлана Павловна... Какого позора тогда не оберешься!..
В общем, была тысяча вполне серьезных, благоразумных, весомых причин, чтобы не развивать эти отношения - и только одна-единственная, пустяковая, в сущности, причина, заставляющая ее все снова и снова возвращаться к измучившим мыслям: она тоже полюбила.
Что делает русская женщина в таких случаях? Ну конечно же, идет в церковь. По старинной и веселой русской традиции, церковь ее проклинает - она проклинает себя самое и либо находит в себе достаточно сил, чтобы вырвать из себя все чувства с корнем, либо тихо угасает, либо, например, топится.
Светлана была человеком верующим, но, признаться, давно не причащалась. По странной и диковинной иронии судьбы выбрала она все тот же Федоровский собор.
Когда она изложила отца Леониду свои душевные муки и с трепетом спросила, что же ей теперь делать, тот стал мрачнее тучи. Подробно и не спеша он расспросил ее о других отношениях и с мрачным удовлетворением установил, что Светлана, разумеется, не девственница и не в браке. "А как зовут сего юнца?" - поинтересовался он. Светлана сказала. "Ох ты, Господи! - воскликнул о. Леонид громовым голосом. - Сначала ОН приходит, а теперь вот и ОНА нарисовалась!.. Олухи царя небесного! Убирайся, дура-прости-Господи, немедленно из этой школы, не тронь мальчишку! Мало тебе того, что он по тебе сохнет, коза ты блудливая!.." В слезах Света выбежала на улицу.
Возможно, было бы куда лучше и приятней для большинства верующих прочитать сейчас о том, что женщина раскаялась и послушалась велению Церкви единой, святой, соборной и православной. Но мы не собираемся лгать, в том числе ради чьего-то душевного спасения. Стоило отойти ее первым слезам, как в душе у Светланы поднялся немалый гнев. Она - не блудливая коза! Она - женщина, и имеет право любить! И пошли все остальные к черту, никого она не боится, и пошел ты, отец Леонид, тоже к черту, и вместе с тобой все церковные иерархи. Прости ее, читатель, не осуждай слишком строго, что же до меня - я эту женщину никогда не посмею осудить.
Итак, через некоторое время учительница истории Светлана Павловна поинтересовалась у ученика 10 класса Алексея Нечаева, могут ли они вместе совершить познавательную экскурсию в деревенский дом, о котором он рассказывал, и посмотреть на предметы древнерусского быта. Конечно, могут, ответил Алеша тихо. У него внутри все обожгло. Они условились о дне и часе, когда встретятся на автовокзале (с того уходили пригородные автобусы).
Всю дорогу два этих удивительных существа молчали и не смели взглянуть друг на друга, а Светлана успела несколько раз горько раскаяться в своей затее.
Итак, они приехали в Подвязново, подошли к дому бабы Гути - и сердце у Алеши тревожно замерло, когда он увидел, что дверь распахнута настежь!..
Первый он взлетел по ступенькам. Нет, воры ничего особенного не вынесли - и выносить-то было нечего. Ничего, кроме икон! Любимых, драгоценных сердцу, с детства знакомых икон. И не столь страшна была кража, собственно, унесены-то были только два оставшихся образа: Богоматери (древний, закоптелый, очень ценный, вероятно, но молиться было на него тяжело, так потемнел от времени) да Николая Чудотворца - страшно было, что здесь, по этим половицам прошлись чьи-то чужие, грубые ноги, осквернив самое интимное и сокровенное. Алеша стоял посередине избы и изо все сил пытался справиться со слезами, побежавшими по его щекам.
Светлана взволнованно принялась его расспрашивать. Он кратко, в прерывающихся словах рассказал ей, в чем дело. Сел на диван и, как ни принуждал себя, не мог сдержать вырывающихся из груди рыданий. Она села рядом и обняла его.
Когда Алеша успокоился, она успела раскаяться в том, что делает, решила встать - он сам порывисто охватил ее и нашел ее губы, и в себе нашел самые ласковые, самые сердечные, самые искренние слова, от которых растаяло бы любое сердце.
Бедные, как им было неловко смотреть друг на друга, когда прошел первый шквал и они разъединили объятия! "Что же нам делать, Алешенька?" - спросила она тихо. "А я вас люблю" - отвечал Алеша так же тихо. Сердце у нее поднялось к горлу. "Только посмей мне еще сказать "вы", оболтус! - вскричал она. - Это ведь ты меня соблазнил, привез черт-те знает куда! Я, между прочим, летом замуж выйти хотела!". Алеша, не ожидавший таких упреков, встал, побледнев. "Так я пойду", - прошептал он. "Куда ты пойдешь? - прокричала она снова. - А то, что я тебя люблю, что меня из церкви за это взашей погнали, это ничего?" И снова они, изголодавшиеся, бросились друг к другу.
Я не сторонник многих подробностей и не писатель любовных романов. Скажу только, что в следующее воскресенье они снова вернулись в Подвязново.
О, какая серьезная проблема встала теперь перед Алешей! Ведь теперь ничто серьезное не препятствовало близости, и с удивлением он также обнаружил, что сама мысль о ней вовсе не кажется ему постыдной. Их неудержимо влекло друг к другу. И они не смели признаться друг другу: Алешу останавливали причины религиозного толка, Светлану - морального.
Алеша сам разрешил проблему с присущей ему простотой. Как мы знаем, он никогда не боялся искренности. Итак, он подумал немного признался - разумеется, винясь, но при этом ощущая на своем лице глупейшую улыбку, - что ему стыдно, но ему ее хочется. Света сидела и глотала воздух ртом как рыба. "Пусть только попробует меня тронуть, мальчишка!" - промелькнула было у нее возмущенная мысль. И тут Алеша посерьезнел и продолжил в том духе, что он подлец, мерзавец, что пусть она его не слушает, что надо ему замаливать свое греховное влечение и вообще исповедаться отцу Леониду. Тут Света снова возмутилась. "Ни к какому отцу Леониду ты не пойдешь, - сказала она дрожащим голосом. (Поразительно, что и здесь сохранилась школьная субординация: он к ней обращался на "вы", а она к нему - на "ты"). - Совсем ты не мерзавец. И... и вовсе нет в этом ничего плохого. И... и мне тоже этого хочется". Бедный наш мальчик никак не ожидал такого поворота событий, он уже был готов к тому, что ему дадут звонкую пощечину и все закончится, он этого скорее ждал. Итак, он срывающимся голосом попросил все же разрешения вначале исповедаться - Света не могла не склониться перед его религиозным пылом.
И исповедался. Удивляюсь, как отец Леонид не оттаскал его за волосы а был, возможно, близок к этому. В любом случае, настоятель Федоровского храма с предельной ясностью дал понять, что если блудодейство совершится, то он, ради спасения человеческой души, нарушит тайну исповеди и предаст все огласке, и вылетят из школы раб божий Алексий - за аморальное поведение, а Светлана Павловна, коза блудливая - за совращение малолетних.
Алеша был готов к тому, что его осудят, готов был и покорно принять это осуждение. Но тут он, кроткая душа, возмутился. "Она не коза блудливая, батюшка! - возразил он с горячностью. - Не надо про нее так!". У отца Леонида остекленели глаза. "Так-то ты со священником разговариваешь?!" - почти шепотом вопросил он. Алеша пожал плечами и вышел из церкви. "Стой, дерзкий отрок! Вернись!.." - завопил иерей. Не тут-то было.
Возможно, по мнению многих верующих, Алеша совершил актом своего неповиновения священнику серьезный, глубочайший проступок. Оправдывать его я не берусь, равно как и осуждать. Пусть каждый судит его или оправдывает по своей совести. Но разве любой иерей - не человек из плоти и крови? Разве невозможны для него естественные порывы мирских и вполне человеческих чувств? Разве в каждый момент он абсолютно непогрешим? Впрочем, пусть в этом разбираются теологи. Задача автора - быть беспристрастным.
"Он вас нехорошо назвал, Светлана Павловна", - сообщил Алеша в следующий раз с печалью. "Очень огорчилась!", - заявила Светлана Павловна. - "А еще он может сделать так, чтобы вас уволили", - продолжил он. "Пусть только попробует!" - ответила та, и недобрые огоньки разгорелись в ее глазах. - Чей это, интересно, черный джип стоит у него на церковном дворе, а?" "Не надо так, Светонька" - попросил Алеша проникновенно. Редко он решался так ее назвать, но, стоило назвать, сразу она таяла и становилась совершенно ручной. "Не буду, солнышко мое, не буду, - тут же успокоилась Света. - А ты иди ко мне, радость моя, солнышко мое...". Так все и случилось.
"Ну ж, теперь-то хоть скажите, что сразу после этого он понял всю суету плотских утех и горько раскаялся!" - ожидают иные. Мне очень жаль их огорчать, но нет - не раскаялся. Более того, после этого Алеша, сам не думая, что делает, возблагодарил Бога за Свету - чудо Господне. (И обвиняйте его, обвиняйте, сколько хотите!).
Возможно, кто-то успел проникнуться известной неприязнью к отцу Леониду, но нельзя не воздать ему должное. Это был суровый, но исключительно честный и принципиальный человек. Потому, когда он, подождав две недели и ни разу не увидев Алешу в храме, направил тяжелые стопы в школу, подметая подрясником окурки со ступеней, двигал им не фанатизм и, конечно же, не желание умножить людские скорби, а только радение о душе человеческой.
Итак, поднялся скандал. "Лёшка, это правда, что ты с историчкой спал?" - спросили нашего героя. Вместо ответа он, всегда такой благостный и сдержанный, чуть не разбил голову спрашивающего о стенку. Не нарочно, конечно: он просто, не помня себя, стал трясти одноклассника за плечи, приговаривая "Да как же ты можешь!.." и не замечая, что его руки налились львиной силой, так что у любопытствующего товарища (а был он Алеши выше на голову) душа ушла в пятки. Потом, конечно же, раскаялся и горячо просил прощения, но вообще сказал, что, к сожалению, с собой совладать не сможет и не надо спрашивать такие вещи.
Вскоре его вызвали в директорский кабинет и попросили доложить, как было дело. Все хорошо знали о его патологическом неумении лгать. И тут наш Алешенька вдруг обнаружил, что и лгать-то ему не придется. Он спокойно сказал: "Это все клевета, самая настоящая клевета. Я просто поссорился со своим духовником и перестал ходить в церковь. А тот сказал, что ради спасения человеческой души он пойдет на что угодно, в том числе и душу свою погубит. Вот он и придумал невесть что. Какой такой блуд?". "Алеша, ты не врешь?" - спросила директриса. "Нет. конечно", - невинно отвечал Алеша, смотря прямо на нее своими ясными глазами.
"Так он оклеветал служителя церкви!", - выдохнул сейчас из себя кто-то. А почему, собственно, оклеветал? Разве нарушение тайны исповеди - не преступление, с высокой вероятностью ведущее к погибели души? Так же и по поводу блуда он не солгал. С купленной или чужой женщиной соединение - блуд, а с любимой - блуд ли?
В любом случае, хотя честь и была спасена, Светлану Павловну мягко попросили из школы, во избежание дальнейших пересудов. Та не заставила себя долго упрашивать.
О наивный отец Леонид!, неужто ты вправду думал, что этим помешаешь влюбленным встречаться!
10
Алеша и Светлана встречались всю весну и все лето, и начало осени, все в той же избенке. Но продолжала Алешу терзать совесть. Он же с тех пор больше ни разу и не был в церкви! В церковь он и вправду не ходил, но усилилось его молитвенное рвение: все чаще и все истовее он молился.
Физическая близость, вначале приносившая столько радости, давалась ему все тяжелее. Кроме того, вдруг обнаружил Алеша, что изменилось и его отношение к любимой.
Нет, он не разлюбил ее, пожалуй, любил все сильнее - но перестал, если можно так сказать, любить ч е л о в е ч е с к о й любовью. Перестал видеть в ней только удивительное и исключительное, но видел лишь живую, смертную - как и он, конечно, выше себя он никогда не ставил - девушку. Более того, ощутил, что предстоит ему сделать нелегкий выбор: или любить по-человечески, создать со временем, как все, семью, жить простой, честной и хорошей жизнью - либо эту свою одну жизнь посвятить чему-то иному, более мучительному, более сложному, более высокому - и тогда уже не быть связанным узами обычной, каждому известной любви.
Об этом он, долго размышляя, в конце концов Свете и сказал - в долгих, путаных, мучительных словах.
Та выпрямилась, как от удара, посерьезнела, сложила руки замком.
- Что ж, Алеша, - ответила она, наконец, - чувствовала я, что так когда-нибудь будет. Решай сам. Твоя судьба.
Молчание настало
- Ну иди же, иди, уходи! - прокричала она через полминуты сквозь слёзы.
- Тростиночка моя, да разве же я тебя брошу! - воскликнул Алеша. В этот миг он и вправду решил пожертвовать всей своей "духовной будущностью", лишь бы, не дай Бог, не сделать хоть одного человека в мире несчастным. Никогда еще он не любил ее сильнее, никогда она его сильнее не любила, но что-то отчаянное, неизбывная боль, ощущение скорого финала было тогда в их поцелуях и ласках, что удесятеряло их силу.
Перед жестоким выбором стала Светлана Павловна, и не смыкая ночью глаз, отправилась на следующий день все же в лоно - церкви своей, но на этот раз в ***ский женский монастырь, где, себя не помня, обратилась, путано, взволнованно, к первой же сестре, ей увиденной, и попросила ее выслушать. А сестра Евдокия была занята на послушании - экскурсию она должна была проводить для группы школьников, - и просила ее подождать, а то присоединиться, и неслышно учительница истории передвигалась вместе с группой чужих ей, глубоко равнодушных к религии школьников, и те с некоторым страхом отстранялись от этой странной, как на богомолье одетой женщины, и ни за что не признали бы в ней тогда учительницу, да и она бы сама в себе не признала - а пятидесятилетняя монахиня, сама педагог по образованию, и сейчас выполняющая роль pais ago, детовода, наблюдала ее исподволь, примечая немалую скорбь этого молодого сердца.
Наконец, вдвоем они удалились в какое-то скудное помещение с одним окном, и там Светлана, пряча лицо в ладони, поведала свою историю.
О, как же мудра, по-женски умна бывает иногда женщина в монашеском облачении!
Ни единого слова упрека или осуждения не произнесла сестра Евдокия. Но подробного отчета об Алеше потребовала, и долго разглядывала протянутую ей смущенно, такую дорогую фотографию.
- Решай сама, Светочка, - сказала она, наконец. - Чудесный мальчик. (Не использовала слово "отрок", церковнославянизмов не любила). - Сто лет еще будешь жить, второго такого можешь не найти. И греха большого на тебе я не вижу, и про попа своего ты не вспоминай, не винись, вздор все... (Эк как дерзнула сестра Евдокия! Впрочем, известно, как черное духовенство относится к белому, и как белое платит ему взаимностью). Решай сама. Только вот что я скажу тебе, Света... Вдруг ты, почем знать... - и, как стыдясь своих слов, продолжила. - С божьим угодником встретилась, а жизнь ему предуготовляешь мирскую. Вдруг он, как солнце, возсиять должен? Ты, мой тебе совет, отступись на время. Самому ему тягостно станет без тебя - вернется, а нет, Светочка, так ты уж, прошу тебя, родная, не загораживай ему судьбы. Ведь, радость моя, - и тут сестра, сама не зная отчего, поднесла к глазам платок, и проговорила необычно:
- Нет праведников, осиротела угодниками страна!
И, справившись с неизвестным, таким жарким волнением, добавила.
- Ты уж прости меня, старую дуру, не держи зла, если говорю что не так...
В следующий раз Светлана Павловна просто не появилась на автовокзале. Алеша, глупый! Ведь за весь год он не удосужился узнать ни адреса, ни телефона. Каждый раз они заново уславливались о встрече.
Он не хотел верить: ждал ее долго, долгие часы, сидел в зале ожидания, пока не стемнело на улице и широкие окна автовокзала не загорелись, словно елочная игрушка. Видел бы он, как уже вечером она вышла из автобуса и, крадучись, точно зверь, обошла автовокзал по кругу, и заприметила внутри, наконец, его, и стояла снаружи, в темноте, неузнанная, и подносила ко рту свои пальцы, и кусала их, кусала в кровь!
Больно, конечно, необычайно больно было Алеше, и одновременно он чувствовал, как что-то прежнее уходит, отпускает его, освобождает. Вскоре пришло и письмо. Много самых нежных, самых ласковых слов было в этом письме, и был в нем телефон, и был в нем обратный адрес, и одновременно были в нем пугающие, но и чем-то долгожданные слова о том, что она не держит его.
Мудрая, мужественная, чуткая девушка! Ведь стоило ей удержать Алешу - что было бы ее законным правом: разве не бросила она ради него работу, прежние отношения, всё? - он, конечно, прожил бы прекрасную жизнь, но пожалуй, не достиг бы той сияющей праведности, о которой восторженно свидетельствуют так многие. Восторженные Алешины поклонники хотели бы, возможно, чтобы ни я, ни любой другой его биограф вообще никогда не упоминал об этом эпизоде его биографии, никогда не называл бы имя Светланы как постыдное имя, как ошибку и некрасивый порок юности праведника. Я никогда не сделаю этого. Думаю, не сделал бы этого и сам Алеша.
11
Начался одиннадцатый класс, и нужно было бы Алеше серьезно взяться за учебу, готовиться к поступлению в тот или иной вуз. Он же, как птица небесная, об этом не тужил, да и вообще руководствовался в своей жизни евангельскими принципами.
С момента расставания со Светланой прошло немногим более месяца, но много он передумал за это время и совершенно, окончательно, без всякого сожаления об ином укрепился в желании искать для себя духовный путь. Хоть не сожалел он о своей размолвке с отцом Леонидом, разлука с церковью его томила. Чувствовал Алеша, что будто отчалил от одного берега, а к другому еще не пристал. Оттого будто украдкой, как гость, ходил он по другим церквям и жаждал найти своей душе другого пастыря. "Да что же это за отношение такое - священника не выбирают!" - возмутятся иные верующие. Что ж, осудите нашего героя, бросьте в него камень - но ведь не от прихоти искал Алеша, а от сильного душевного голода. Его ли вина, что явственно видел он, с детства тонко чующий людей, что неспособны и другие иереи утолить его душевный голод? Да не осудим мы за это последних, как не осудим, разумеется, и отца Леонида, честного и ревностного в своем служении человека.
И вот, в середине ноября - а в тот год уже выпал снег и завьюжило в те дни - приснился Алеше сон.
Снилось ему, что стоит он ранним утром, как наяву почти, на автовокзале. Подходит автобус, Алеша садится. Но перепутал он номер, и идет автобус не в Подвязново, а куда-то на север. В какой-то деревушке останавливается автобус, Алеша выходит и идет, блуждая, между деревенских домишек, встречает на пути кур и огромную овчарку, спящую на дороге, открывает дверь одной из изб, шагает внутрь, в сени. Пол же в них поднят высоко над землею, и оттого потолок чудовищно низок, приходится согнуться в три погибели. Посередине же сеней сидит, будто вкопанный в высокий земляной пол, с выражением удивительной благости на лице, Старец. "Благословите, батюшка, на дольнюю дорогу", - просит Алеша, а Старец, хитро прищурившись, отвечает: "Это уж ты сам, дружочек, смотри, как пойдешь...". Вот такой вот чудный сон.
Проснулся Алеша рано. Была пятница, и нужно было бы через час собираться в школу. А он вместо школы поехал на автовокзал и стал выяснять, что за автобусы идут на север.
Вот ребячество! - скажете. И вправду, ребячество. Но жизнь Алешина была устроена не по тем законам, по которым живут обычные, здравомыслящие люди. Он оставался ребенком - или поэтом.
Алеша сел на ближайший по времени автобус - междугородний, кстати - и, не отрываясь, смотрел в окно, как вдруг слабо вскрикнул, бросился к шоферу и просил остановить. Почудилось ему, что деревня, которую они проезжают, похожа на деревню из его сна. Шофер покосился неодобрительно, но машину остановил. Вышел Алеша и, находясь в сильном волнении, стал расспрашивать каждого встречного, как ему пройти к Старцу. Как он и предполагал (и как вы, наверное, не предполагали), вопросу его не удивились, а скоро провели к заветной избушке. Ничем особенным та избушка не отличалась, только была несколько выше и будто уже своих соседок, а брёвна её обшиты были тесом, давно посеревшим от времени и дождей. С бьющимся сердцем вошел Алеша. Сени были светлые, высокие - но посередине, в инвалидном кресле, и в самом деле сидел старец: высокий пожилой человек в подряснике, со странным, будто монгольским изломом бровей, с кожей, покрытой морщинами, но при этом поразительно юной и бодрой наружности, с лучащимися молодым светом глазами!
- А-а-а, голубчик, давно тебя жду - ласково сказал он.
Скажете: невероятное совпадение. Я, также не особо верящий в вещие сны, скажу и большее: чудо. Но ведь совершилось оно! Личность старца, к которому в одно утро явился Алеша, установлена, реальность его мы отрицать не можем - можем, скорее, усомниться в рассказе про сон - но как тогда быть с тем фактом, что Алеша отличался патологической честностью?
И еще укажут автору, что уж больно подозрительно напоминает случившееся небезызвестный роман Достоевского. Верно. Но разве и не естественно то, что национальный гений предначертал мощной своей творящей фантазией судьбу имени "Алексей"? Вина ли Алеши, если у прочих его тезок не достало душевной силы эту судьбу исполнить, у него же - достало?
Алеша предстал в то утро пред светлые очи не кого-нибудь, а весьма известного среди духовенства человека, игумена Иоанна. Долгое время руководя монахами известного в округе мужского монастыря, отец Иоанн в конце концов, по причине своего тяжелого недуга, отошел от дел, но сохранил за собой, по воле архиерея, почетный чин. Жил он у какой-то родственницы, но игумен той не был в тягость, всякий день посылали той из монастыря какого нибудь инока помогать по хозяйству.
Да, впрочем, дело было, конечно, не в чине. Не только по иерархической лестнице поднялся над прочими игумен, но и - что бывает крайне нечасто - по лестнице душевного делания. Не всегда любят священство сельчане, а вот отца Иоанна любили. Приходили к нему бабы (да и мужички), просили не гневаться на них, дур грешных, а благословить вот, например, яички. Отец Иоанн не гневался, и улыбался, и благословлял. Раз же в неделю он не только благословлял все приношения, но и произносил проповедь, на которую сходились из окрестных деревень, а иные приезжали из города. Каждую неделю троим монахам (всякий раз - другим) присутствовать на сей проповеди вменялось в послушание, впрочем, таким послушанием сильно не тяготились. Кто-то не только внимал благоговейно, но и записывал, а монастырь уже подумывал о том, как создать бы: 1) книжку "проповеди старца Иоанна", 2) аудиодиск "Речения старца Иоанна", 3) туристический маршрут для богомольцев к известной избушке.
Внешностью своей неуловимо напоминал игумен своего именитого тезку, Иоанна Грозного, но на этом сходство в основном и заканчивалось. И монахами-то он в свое время управлял не бранью и не окриком, а все больше жгущим своим, как припечатывающим небрежного чернеца юмором. Но не язвительным: был он человеком редкого благородства, чистоты и мудрости редкой, хотя не имел, в отличие от известного своего литературного собрата, ни дара целительства, ни дара духовидения - также не имел он и всепрощающей кротости последнего: начальствовал всё же в свое время над многими монахами, и властности ему было не занимать. Сохранил игумен, несмотря на паралич, и прямую осанку, и пронзительный взор из под своих монгольских бровей, и ту легкую усмешку, и те нотки в голосе, которые враз заставляли оробеть любого наглеца.
И все же и его душа томилась. Оказавшись парализованным, во многом лишился он возможности духовного руководства и наставления, а в нем одном и видел счастье своей жизни. Хоть и снискал он славу человека божьего, но не славу святого. Не за славой, конечно, гнался игумен, но не шла к нему молодежь, не внимала его словам. А стоило бы! Немало знания, немало тонких наблюдений о человеческой душе собрал за свою жизнь отец Иоанн. Приходили, конечно, его послушать, но те слушатели были либо не могущими разуметь довольно, либо равнодушными. Познал игумен высшую математику духа, а в проповедях говорил об арифметике. Чувствовал он себя сосудом полным драгоценного вина - непочатым, нераскрытым, забытым хозяевами, предназначенным сгинуть, и оттого все пламенней, вопреки возрасту, и все безнадежней становились его проповеди.
Православная церковь к идеалу и факту старчества относится настороженно, поскольку связано старчество с духовным учительством и наставничеством, идеей, христианству несколько чуждой. Но ведь существует старчество! И неужто осудим игумена за желание поделиться у другими сокровищами своей души? Как Алеша возмечтал о пастыре, так и отец Иоанн - о своем восприемнике. Ждал он, как великого дара, под конец своей жизни такого чудного отрока - вот почему обрадовался ему, вот почему не поразился приходу.
Итак, Алеша сел у ног его высокопреподобия, ответил подробно на все вопросы о себе и своей семье, рассказал о своем небольшом духовном опыте, о Достоевском и Библии. Игумен слушал и чему-то своему улыбался в усы.
- Продолжи речение, - прервал он внезапно, когда отрок принялся рассказывать о Библии. - Нет пуще той любви...
- Аще кто жизнь свою положит за други своя, - легко подхватил Алеша.
Игумен удовлетворенно кивнул и сделал знак продолжать.
Алеша далее честно сказал, что заслуг-то у него, в сущности, немного, а вот грехов - гораздо больше. Хозяйка в это время принесла гостю стакан молока и краюху хлеба.
- Это что у вас за гость, батюшка? - поинтересовалась она.
- Это Алешенька, Дарья, отвечал игумен.
- А это, Алеша, отец Иоанн, игумен ***ского монастыря, - уважительно рекла Дарья и вышла.
Алёша, услышав столь высокий чин, затрепетал - но собрался с духом и молвил.
- Я вам, ваше преосвященство, желаю исповедаться.
- Плохо, Алешенька, закону Божьему учился, - отвечал отец Иоанн со своей известной улыбкой. - Игумен - то еще не преосвященство, а всего лишь высокопреподобие, яко же и иерей. Исповедуйся, что ж...
Тогда Алеша покаялся и в непослушании отцу Леониду, и в том, что в церкви долго не был, и заодно и про Светлану Михайловну рассказал - и срывающимся голосом просил простить.