Аннотация: Рассказ о буднях молодого сельского учителя.
Алексей Владимирович
My only love, sprung from my only hate!
Too early seen unknown, and known too late!
Prodigious birth of love it is to me,
That I must love a loathed enemy.
Shakespeare, Romeo and Juliet
Позвольте представиться. Меня зовут Алексей Владимирович Иванов, я - учитель-словесник в Михайловской основной школе. Мне 24 года, я недурен, но не так чтобы очень хорош собой. Холост и не собираюсь жениться. В армии не служил. Вредных привычек не имею. Происхожу из самой обычной, средней семьи. Живу в городе с родителями, так как собственного жилья у меня нет, а снимать комнату дорого. Люблю книги, не очень люблю людей. В свободное время пробую писать сам. Строчки даются мне с большим трудом за недостатком таланта. До 27 лет, то есть окончания призывного возраста, в моей жизни не предвидится сколько нибудь значительных изменений. Знакомая и крайне прозаическая картина, правда? Сколько таких, как я, по всей России? Полмиллиона, миллион?
Я ни за что не стал бы привлекать внимание читателя к своей скромной персоне, если бы не прошедший месяц моей жизни - разрешите мне рассказать о нем, и простите мне все мои литературные огрехи, прежде всего - пафосность, пронзительность и серьезность моего рассказа, которые, боюсь, будут резать чуткое ухо. Они - не от желания "писать красиво". Лучше неумелая "красивость", чем грубость слов и примитивность "нетривиальных и незатасканных" выражений: я не хочу такой нетривиальности, я не хочу писать в "современном" стиле, отравляющем любую веру, ниспровергающем святость всего и вся, я хочу донести мой опыт до вас, не расплескав ни одной капли: они кажутся мне, образованному мещанину, драгоценными. Простите меня, если я ошибаюсь.
* * *
В начале второго года моей работы произошли два изменения.
Первое: ушла Валентина Михайловна, мой коллега, женщина пенсионного возраста и добрейшей души человек, добрейший и несколько даже беспомощный (такое встречается среди старых учителей не часто). "Детки, - говорила она, к примеру, в начале урока, - вы бы достали книжечки...". В результате мне пришлось взять 25 часов: почти полторы ставки. Я работаю теперь пять дней в неделю в среднем по пять уроков: большая неприятность, если учесть, что уже к концу четвертого я - как выжатый лимон.
"Полно, брось ты это дело! - говорил и говорит мне Сергей (Юрьевич), мой ровесник, историк, который ведет еще и географию, в общей сложности - почти две ставки. По сравнению со мной он просто стахановец. - Брось это дело, перестань надрываться: неужели ты что-то сможешь сделать с этими дебилами! Бери вот пример с меня: у меня что ни урок, то самостоятельная работа. И не делай трагедию из того, что ты ничему не научишь умных детей. Для умных детей есть книжки: прочитают." Я соглашаюсь с ним, и не только из вежливости. Пожалуй, я и думаю так же, как он. Нет, я не строю никаких иллюзий на свой счет: я не великий педагог. Не мне быть воспитателем и садовником детских душ. Я не очень-то и люблю детей, пожалуй. (Хотя, отдайте мне должное, я их не презираю и не испытываю никакой неприязни.) Вся беда в том, что я люблю литературу, и, увы, не могу последовать его примеру - хотя мои старания уходят иногда в пустое пространство. Именно поэтому я устаю после уроков, как последняя скотина, хотя никогда не скажу величайшую глупость о том, что провожу "хорошие занятия".
Теперь, пожалуй, вы понимаете размеры неприятности, которая на меня свалилась.
Второе изменение заключалось в том, что до "моего" села пустили маршрутку: резвую желтую "Газель", проходящую раз в полчаса и взимающую 8 рублей за проезд (в автобусе проезд стоит шесть с копейками). И я, и Сергей (Юрьевич) предпочитаем ездить на маршрутке, а не в автобусе, который тащится с умопомрачительной скоростью, везя сотню пассажиров. стоящих на одной ноге, и вдобавок... да что там рассказывать! Отчетливо помню, как однажды в автобусе лопнуло стекло, само по себе, безо всяких видимых причин (их отвратительно закрепляют), и меня засыпало мелкими осколками. В другой раз мне посчастливилось сесть на заднее сиденье, но мотор под ним заглох. "Шоферы есть?" - зычно прокричал водитель. Оказалось, у него из кабины не переключаются передачи. Меня согнали с сиденья, открыли его и поставили рядом какого-то мужика, который засовывал в мотор руки и переключал передачи вручную: так мы и доехали. В третий раз, когда я также сидел, вошла некая дачница с длиннющим резиновым шлангом, смотанным в кольцо полутораметрового, наверное (я не преувеличиваю!), диаметра. Сначала она растолкала всех этим кольцом, а затем умудрилась сесть, поставив его на колени. Села она рядом со мной... Утром в автобусе так тесно, что деньги очень сложно достать из кармана, и я иногда брал их в рот (это напоминает мертвецов в древней Греции, которым клали в рот обол для Харона, в таком случае, кондуктор и есть Харон) - в один прекрасный день оказавшаяся рядом со мной старушенция всю дорогу воспитывала во мне гигиеническое чувство, проще говоря, пилила мозги по поводу того, что "деньги в рот брать нельзя, мальчик". Однажды мне пришлось ехать стоя бок о бок рядом с неким охотником, его пропахшим "настоящим мужским запахом" камуфляжем, ружьем, широченными охотничьими лыжами и овчаркой, которая всю дорогу тыкалась в ноги и покушалась на мой детородный орган. Другой раз кондуктор взяла с меня деньги, а затем забыла, что я уже платил, подняла крик и заставила заплатить вторично. Понятно ли то, что мы всеми силами пытаемся сесть в маршрутку? Приходит она на пять минут раньше, поэтому на пять минут раньше я стал выходить из дому.
Каждый день, кроме четверга, мне нужно спешить к первому уроку. Каждый день, идя на остановку, я встречал одних и тех же людей, также идущих на работу или учебу: так, например, около магазина мне почти наверняка встречалась некрасивая девица с волевым подбородком, а ближе, в районе стадиона - целое семейство: женщина средних лет, ее дочка лет 14 и ее братишка, который еле поспевал за ними. Если я спешил, то встречал их позже, в районе "стадиона" (это была просто асфальтированная беговая дорожка рядом с заштатным корпусом университета: из-за бедолаг-студентов, сдающих свои нормативы, было не всегда легко пройти), если опаздывал - рядом со второй гимназией, и только маму и мальчишку: дочка, видимо, там училась. Они были настолько точны, что по ним я мог сверять время и, поравнявшись с ними, замедлял или прибавлял шаг. Я видел их буквально несколько секунд, но на многие дни рассмотрел в мельчайших подробностях. У дочки, например, были темные вьющиеся волосы и достаточно выразительное лицо, совсем не полное, но не смуглое, как можно было бы ожидать, а очень русское, то есть очень белое, подбородок с небольшой ямочкой и кончик носа немножко округлый, то есть все черты чисто русской внешности. (Во мне, кстати, нет ни одной из этих черт: сказывается какая-то татарская кровь.)
Через некоторое время девушка стала ходить одна.
Она начала казаться для меня такой старой знакомой, что я однажды сказал ей "здравствуйте". Она очень удивилась, кажется: сделала тревожные глаза, отшатнулась и ничего не сказала.
Это меня огорчило, даже обидело. "Какой же у нас дикий народ, - подумал я. - Только скажи девушке "здравствуйте" или подай ей руку на выходе из автобуса, и в тебе начинают видеть насильника".
* * *
В тот день, рассказывая восьмому классу что-то, я обнаружил, что меня почти не слушают (впрочем, это был пятый урок).
- Черт возьми, вы будете сегодня работать или нет?! - воскликнул я наконец. Никакой реакции. Ответила только Настя:
- Алексей Владимирович, устали мы. Поставьте себя на наше место.
Я растерялся. Действительно, с какой стати эти люди должны интересоваться ? Литература - дело добровольное, к ней не приохотишь из-под палки.
В тот же день мы вместе Сергеем ехали домой на автобусе. "У вас, молодой человек? - спросила деньги у него кондуктор, а затем обернулась ко мне. - Так, а у тебя что, мальчик?"
Мы переглянулись и расхохотались. "Мальчику-то столько же лет, сколько и мне" - сказал Сергей (он выглядит как тридцатилетний мужик. Правда и то, что он не бреется, в отличие от меня). "Правда, что ли? - устало поинтересовалась кондуктор. - Ну извините, мужчина...". "И вот так всегда меня принимают за пацана!" - сокрушился я. "Да, ты хорошо сохранился, - резюмировал Сергей Юрич, и добавил, снова рассмеявшись. - Не бойся: этот недостаток у всех проходит!".
* * *
Эти две мысли - а именно о том, что следует порой вставать на место другого человека и о том, что я молодо выгляжу - привели меня к неожиданному умозаключению.
Поравнявшись на следующий день с моей знакомой, я сказал ей:
- Привет!
Она ничего не ответила, но не испугалась, как в прошлый раз: улыбнулась.
На следующий день она и сама сказала мне: "Привет!"
Теперь мы здоровались каждое утро. У меня, разумеется, не было никакого желания знакомиться ближе: было просто хорошо, идя на работу, обменяться приветствием с вовсе, в сущности, незнакомым, но как будто бы и знакомым человеком, особенно же совсем молоденькой и симпатичной девушкой.
Именно поэтому я ни разу не продолжил нашего короткого диалога: не спросил имени и т.д. Двух слов мне было больше чем достаточно.
Она сама нарушила наш ритуал, спросив однажды в ответ на мое "Привет!":
- Как дела?
- Спасибо, хорошо, а у тебя?
- Тоже.
Мы улыбнулись и разошлись. Я обнаружил, что мне было очень приятно услышать это "Как дела?"
* * *
Пятый класс в октябре (я вел у них первый год) стал абсолютно неуправляем.
Они видели, что я не прилагаю никаких особенных усилий для поддержания дисциплины, и распустились вконец: шумели, передавали друг другу записки, бросали самолетики, вскакивали с мест и пересаживались...
Тогда я наорал на них. Я и сам уже не помню, какую чушь кричал тогда. Кажется, что-то о том, что мне неприятно кричать, но они вынуждают меня, что учителя нужно уважать, что они пришли сюда, чтобы учиться... Получилось эффективно. Они замерли, как мыши, и практически не шумели до конца урока. Кто-то из учителей удивленно заглянул во время моего "педагогического воздействия" и ретировался, понимающе кивнув головой.
- Чувствую себя извергом, - сказал я в учительской.
- А что такое? - поинтересовался С.Ю.
- Наорал на пятый класс.
- Ой, какая ерунда... - махнул он рукой. - Да ты не трать силы: зачем?.. Ты, Алексей Владимирович, все равно с этими детьми ни хрена не добьешься...
- И очень правильно сделал, - энергично поддержала меня И.И., учитель средних лет. - Давно было пора. Ты им палец в рот положи, они тебе и руку отхватят.
- Нет, ты, Алеша, неправ, - недовольно произнесла Л.Г., старейший школьный учитель, живая легенда, которую боялись, как огня, все школьники без исключения. - Ты больно с ними громко говорил. Зачем? С ними чем тише, чем лучше... - и я вторично устыдился.
- Да, Л.Г., а вы попробуйте!.. - вступилась И.И.
Завязалась дискуссия. Я пожал плечами и вышел. Большинство было на моей стороне: это грело душу, но все же слабо утешало. Я несколько преувеличил: я не чувствовал себя извергом. Я человек, а человек слаб, и многое маленькому человеку прощается. В конце концов, я не выбирал эту работу, а был любимым государством вынужден к ней. Было просто неприятно.
* * *
Первый урок начинается в 8.30, маршрутка идет в 8.00. Второй - в 9.20: маршрутка идет в 8:50. Зачем я в субботу пошел на 8:20? "Кретин!" - выругал я себя на полпути, но не возвращаться же было!
На подходе к Первой гимназии у меня развязался шнурок, и я присел, чтобы его завязать.
Уже собираясь встать и подняв голову, я с удивлением заметил мою знакомую, которая никогда не шла так поздно. Она меня за шиповником, похоже, не заметила. Я остался на месте: было бы крайне комично выскакивать из-за кустов, как чертик из табакерки, и кричать "Привет!" Все равно она сейчас войдет в школу.
Но она не вошла.
С удивлением я наблюдал, как она уже подошла к двери, взялась за ручку, несколько секунд держалась за нее, словно борясь с собой, затем резко развернулась и сбежала со ступенек крыльца. Прошла немного, замедляя шаг. Остановилась. Подняла руки к груди и сжала их в замок. Опустила голову.
Все ее движения меня необыкновенно тронули.
Пригнувшись, я тихо прошел за кустами, зашел к ней со спины и осторожно положил руки на плечи.
Она обернулась как ужаленная. И я тоже невольно отпрянул, потому что заметил только тогда: у нее из глаз безостановочно, тонкой светлой струйкой текли слезы. Она не всхлипывала и не вздыхала при этом, что делало эти слезы более ужасающими.
- У тебя все хорошо? - спросил я самое умное, что могло прийти в голову.
Она слабо улыбнулась с закушенной губой, а слезы продолжали бежать по щекам. Бедная!
Я, держа руки на ее плечах, легонько потянул ее на себя, охваченный - поймите меня правильно! - только большим, сильным чувством сострадания. И она разрыдалась, уткнувшись мне в шею.
Прошло добрые три минуты, прежде чем она успокоилась.
- Ты мне рубашку намочила, - сказал я, и с улыбкой добавил, когда она испуганно вскинула голову, - Ничего страшного...
* * *
В тот день я - ко всеобщему удивлению - опоздал ко второму уроку.
Мы сели на шины, вкопанные наполовину в землю на пришкольном участке, и проговорили с полчаса.
Я узнал ее имя: Наташа.
- А тебя? - спросила она.
- Алексей, - сказал я, немного подумав. Черт возьми, не называться же мне было Алексеем Владимировичем!
Я узнал также, что она очень боялась идти на литературу, поскольку находилась не в ладах с учительницей, Светланой Альбертовной, которая унижала ее на каждом уроке. Одновременно она боялась прогулять урок без уважительной причины.
- Экая беда, - заметил я, взглянув на часы. - Я вот тоже на урок опаздываю...
- А ты в каком классе, Алеша? - спросила она мягко.
Было бы любопытно, наверное, сфотографировать мою физиономию в тот момент.
Я уже собирался хвастливо признаться в том, что не учусь, а учу - но подумал... и решил не делать этого. Было ли это преступлением? Не знаю. В тот момент мне грело душу отрадное чувство того, что я, оказывается, не совсем кабинетный сухарь, что достаточно демократичен, что могу общаться на равных с девчонкой из девятого класса безо всякого высокомерия. (Впрочем, разумеется, я все равно тогда ощущал свое превосходство.) Я так упивался своей скромностью, я был так доволен собой, болван!
- В одиннадцатом.
- Я так и думала... - сказала она с уважением.
Было просто чудесно вернуться в свои школьные годы, сидеть рядом с этой девятиклассницей и болтать о всякой всячине.
- Ты теперь не боишься идти туда? - спросил я перед самым расставанием.
Она улыбнулась, призналась, что я ее поддержал, сказала мне горячее спасибо, но выразила опасение, что завтра это может повториться...
- Что я могу сделать для тебя, Наташа? - спросил я, посерьезнев.
- Спасибо, я... не знаю - ответила она, смешавшись. - Ты бы... ты ведь учишься не у нас, да?
- Да. Я каждый день бегу на... в школу в это время.
- А ты бы... смог приходить сюда чуточку пораньше?..
* * *
Так и повелось, что я стал выходить из дому еще на пять минут раньше.
Увидев друг друга, мы широко улыбались, но не решались броситься друг другу навстречу.
- Как хорошо, что ты пришел... - говорила она обычно.
Первое время я пытался как-то заполнить это время, спрашивал ее о всяких пустяках.
- Не надо, не говори ничего, пожалуйста, - просила Наташа.
Итак, мы обменивались парой фраз, затем замолкали. Это был своеобразный ритуал.
Мы просто смотрели друг на друга и - так тоже повелось - я медленно, робко протягивал к ней руку и тихонечко придвигал к себе, и я очень аккуратно, очень осторожно, словно боясь разбить хрупкую вазу, обнимал ее, и она клала голову мне на грудь.
- Мне ничего не страшно теперь, - говорила она порой, перед тем улыбнуться, отпрянуть от меня и быстрыми шагами пойти к школе, один раз обернувшись и послав воздушный поцелуй. - Мне теперь ничего не страшно. Спасибо!..
Я-то видел, что это не совсем так: она часто приходила встревоженной, как бы ни пыталась прогнать тревогу со своего лица, и я чувствовал эту тревогу, и порой мне хотелось прижать к себе крепче, чего я не позволял себе.
Я не мог не относиться к ней как к хрупкому цветку. Нас разделяло 10 лет, и я был бы последней свиньей, если бы решил воспользоваться своим положением и развивать эти отношения. Я и не ощущал потребности в этом. Я чувствовал к Наташе что-то вроде нежной отеческой любви, это было похоже на то, как если бы я внезапно обрел дочь-подростка. Вам не за что осудить меня. Посмейтесь же надо мной, по крайней мере.
* * *
Но однажды Наташа пришла откровенно заплаканная, и я попросил - нет, настоял на том, чтобы она рассказала больше, и мы оба опоздали - но зато моя девочка наконец-то выговорилась, и я узнал подробности этого конфликта.
Наташа, оказывается, была отличницей, одаренной и умной девушкой, мыслящим человеком. В словах их литераторши она позволила себе как-то вслух усомниться. Последняя однажды восторженно разглагольствовала об особой, Великой Миссии Русской Литературы, о том, что Поэт в России Больше, чем Поэт, о Нравственном Превосходстве Российских Художников Слова над литераторами других стран и т.д. Я сам любил такие самодовольные разглагольствования - лет в 17-18. Теперь они не вызывают у меня ничего, кроме отвращения. То, как отреагировала моя девочка, меня просто восхитило.
"Какая ерунда, - резко возразила Наташа, - думать, что русская литература - пуп земли. Невежественный провинциализм. Мы изучаем Лескова месяц. Что, Лесков гениальнее Шекспира?"
С тех пор их словесник невзлюбила ее, занижала оценки, придиралась по малейшему поводу и ядовито высмеивала перед всем классом.
- Ты, знаешь, я полностью на твоей стороне! - горячо сказал я, услышав про эту историю.
- Спасибо, - улыбнулась она. - Да что толку? - и я вспомнил, что был для нее учеником 11-го класса.
Нет, я бы никогда не стал изводить ученика, если бы тот не согласился со мной. Хотя...
- Она, может быть, просто человек старой закалки? - спросил я. - Ты знаешь: сложно что-то переосмысливать под конец жизни...
- Нет, что ты, она совсем молодая, - ответила Наташа.
Я знал одну Светлану Абрамову: была старше меня на два курса. Ей должно было быть сейчас 26. Шумная, разбитная, горластая, но неплохая, в сущности, девчонка. Мы с ней играли вместе в каком-то любительском спектакле, причем она страстно прижималась ко мне согласно роли. Еще, помнится, я как-то вусмерть упился на ее Дне рождения, если вам интересны такие подробности...
Может ли быть такое, что она работает сейчас в Первой гимназии?
Отчего бы нет: учителей не хватает везде.
Сомнительно, однако, чтобы ее прельстила учительская зарплата.
Нет, невероятно: не будет она сама рассуждать на такие темы...
Я уже собирался успокоиться, как вдруг в моей памяти отчетливо всплыл один важный факт.
Светка писала бакалаврскую работу на тему "Осознание сверхзадачи как специфический феномен русской литературы". На защите она заливалась соловьем. Откуда я знаю тему ее работы, спросите вы? ЭТО Я, студент-второкурсник, НАПИСАЛ ЕЙ ЭТУ БАКАЛАВРСКУЮ! За 2000 р., между прочим. Я зарабатывал таким образом все 5 лет. Я сам тогда искренне верил в то, что писал: я был наивен, молод и глуп, да и мои познания в зарубежной литературе были смехотворны. Лишь потом я узнал, осознал, понял, что многие, многие зарубежные творцы не в меньшей мере, чем наши, русские, ощущали свой дар - пророческим, а себя - носителями сверхзадачи.
Как странно спустя столько лет пожинать плоды своих ошибок!
В моей голове созрел гениальный, как мне казалось, план. Я встречу Светку после уроков, поговорю с ней пять минут, легко улажу это небольшое недоразумение - и выйду к Наташе героем.
* * *
Наташа и слышать ничего не хотела о моей идее.
- Как ты не понимаешь! - взволнованно восклицала она. - Что ты ей скажешь?! Она съест тебя живьем! И меня потом тоже! Тебе меня не жалко?
С большим трудом мне удалось убедить ее, что я буду сверхтактичен, сверхлюбезен и не упомяну ее, Наташу, ни словом.
- Алеша, может быть, все-таки, не, надо, миленький? - спросила она в конце меня: робко, упрошающе.
Это "миленький"! Ну разумеется, надо.
Наташа смотрела на меня с ужасом и восторгом.
Мы договорились, что после уроков я зайду в учительскую и спрошу Светлану Альбертовну.
* * *
Тот день начался также с девятого класса.
Я написал тему сочинения на доске и сел на свое место.
Парни, сопя и кряхтя, лениво приступили к работе.
Борисов, единственный на третьем ряду, не шевельнулся, продолжая сидеть за абсолютно пустым столом в своей дурацкой бейсболке.
- Борисов, сними кепку - посоветовал я вполголоса.
- Не сниму, - огрызнулся он.
- Два ведь поставлю, - заметил я философски.
- Ставьте. Мне пох... - заметил Борисов не менее философски.
Я пожал плечами. Такое обычно лечится быстро. Поднялся, медленно вышел, дошел до учительской, взял журнал (который частенько забываю), вернулся, посмотрел на Борисова, произнес: "Жду, Сашенька!". Он не сменил позы. Я не спеша открыл журнал на нужной странице и поставил "2" в пустую клетку напротив его фамилии.
К моему удивлению, он повел себя непредсказуемо.
- Ну-ну, кливт ...ный, - пробормотал он. - Ставь, ставь. Посмотрим, как ты до дома дойдешь...
Остальные переглянулись между собой, я увидел довольные ухмылки.
Я опешил. Такого еще никогда не случалось.
Борисов, в принципе, был неплохим парнем, сегодня на него, видимо, просто нашел шалых стих. Меня поразило не это, и не угроза испугала. Меня поразила та неприкрытая и совершенно искренняя неприязнь к школе и, пожалуй, мне как учителю и представителю "взрослого порядка", которую в этом классе чувствовали все остальные "участники педагогического процесса". Может быть, я просто забыл свое школьное время? Нет: я все же никогда не испытывал к учителям неприязни. Почти никогда... А другие? И еще появилась мысль: я неправ. И он неправ. Но он неправ больше: какой смысл бунтовать, бунтующий человек фактом своего протеста заявляет, что не верит в смысл всей системы, но ведь он все равно продолжает в ней быть. Отрицая, нужно идти до конца: встать, выйти из класса, из школы и никогда больше не вернуться, как сделал Бродский. Иначе зачем это самоуничтожение, убийство своего духа и надежды: говорить "Я в дерьме" и продолжать оставаться в нем?..
* * *
Подходя к Первой гимназии, я с удивлением и некоторым ужасом заметил фигурку Наташи - и она бросилась мне на шею.
- Она в своем кабинете, тридцать шестом - пробормотала Наташа. - Я так надеялась, что она уйдет до тебя... Миленький, может быть, не нужно тебе разговаривать с ней? У меня плохое предчувствие...
- Наташа, девочка моя, я ничего плохого ей не скажу. Обещаю. Клянусь... - убеждал я ее, как будто дрожащую.
Нет, я собирался все же это сделать. Дело здесь было уже не в одной Наташе. Я должен был доказать самому себе, что, если и являюсь тюремщиком волею судеб, то все же - гуманным тюремщиком.
Я оставил ее на пороге школы, мы договорились встретиться на улице. Она смотрела на меня глазами, полными ужаса и надежды.
* * *
Я не спеша обошел всю школу. Нашел учительскую, зашел в нее, пустую. Если бы и зашел кто, я сказал бы, что родитель и хочу узнать успехи своего ребенка. (14-летнего ребенка, хм...) Журнал девятого класса был на месте. Наташа Павлова. Я открыл заднюю страницу, нашел записи про родителей. Мать: Алла Андреевна...
Дверь за моей спиной открылась. Я вздрогнул, кинул журнал в ячейку и обернулся.
- Светка! - воскликнул я.
- Лёха! - завопила она. - Какими судьбами!.. Все такой же: у-у-у, красавчик... Дай хоть обниму тебя, солнце...
Она пополнела и порядочно изменилась. Но все же это была она, Светка Абрамова. Я вздохнул с облегчением.
Мы сели на диванчик.
- Ты чего здесь объявился? - спросила она после обычных расспросов о том, где я сейчас, не женился ли и т.д. - Хочешь здесь часы взять? - Ее глаза весело загорелись. - Хочешь, я тебе отдам полставки? Мне лишку...
- Старшие? - спросил я осторожно.
- Младшие.
- Подумаю, - ответил я неопределенно. - Нет, Свет, я тут, видишь ли, тебя ищу.
- Правда? Ух ты какой...
- У тебя, понимаешь, в классе учится дочка подруги моей мамы, Аллы Андреевны... - начал я осторожно.
- Может быть, я не знаю. В каком?
- В девятом, кажется.
- А фамилия?
- Павлова.
Ее лицо неприметно дрогнуло.
- И что такое? - спросила она сухо.
Я вдруг осознал всю безнадежность моей затеи. Ну что я скажу сейчас? Какой же учитель признает себя неправым? (Впрочем, признает, но только человек интеллигентный, а не купивший курсовые, бакалаврскую и дипломную. Хм, а кто их писал, спрашивается? И чем же виновата лично Светка, если каждому нужен диплом, но не каждого Бог богато наградил разумом?) Она не послушает меня: это не интеллектуальный, даже не идейный спор. Это задетое человеческое самолюбие. Дурак, дурак! Сейчас буду здесь сидеть полчаса, слушать, какая моя Наташенька сволочь и возмущенно поддакивать, а что мне еще остается?..
Но решение пришло, гениальное, как показалось мне, решение.
- Ты понимаешь, - наклонился я к ней и начал доверительным шепотом, - у нее справка.
- Какая еще справка? - подняла Светлана Альбертовна брови домиком.
- У нее, видишь ли, - пустился я вдохновенно врать, - кажется, МДП. Это не влияет на умственные способности. Просто человек перестает вести себя адекватно. Таким детям вообще-то требуется домашнее обучение или спецшколы. Разумеется, родители это скрывают. Представь себе, у тебя был бы такой ребенок!..
- Ах, вот оно что... - протянула Светка озабоченно. - Тогда все понятно. Что же сами-то не пришли?
- Они, знаешь, вообще очень болезненно воспринимают такие разговоры. Отрицают очевидный факт. Они между собой-то об этом не говорят, что ты...
- Вот-вот, - обозлилась вдруг Светка, - нарожают ненормальных, а нам потом отвечать! Я тут, представляешь, - пустилась она в воспоминания, - наорала на нее при всем классе, так она чуть в обморок не грохнулась... Кошмар...
Наташенька, бедная!
Мы помолчали несколько секунд.
- Светлана Альбертовна, - сказал я тихо. - Ради Бога, аккуратней с ней. Вообще не общайся. Давай письменные задания. Под статью ведь, если что, пойдешь...
Светлана Альбертовна не отвечала, задумалась.
- Ладно, Лёш, - сказала она наконец. - Пойдем.
Как все замечательно получилось!
* * *
Мы вышли из учительской вместе.
И я увидел Наташу, стоящую в двух метрах от двери.
Двери, которую Светка во время нашего разговора так не прикрыла полностью.
- Кто это? - спросила она тихо у своей учительницы, смотря на меня. Ее лицо, и обычно-то белое, выглядело как будто совсем бескровным.
Господи, зачем же она пришла! Так некстати...
Я поднял бровь. Света понимающе кивнула.
- Это Алексей Владимирович, Наташа, - сказала она подчеркнуто спокойно.
Наташа же смотрела на меня и только беззвучно шевелила губами, как рыба, выброшенная на песок. Только тогда я стал медленно осознавать, КАК все это могло выглядеть в ее глазах.
Я сглотнул и сделал шаг к ней.
- Не прикасайтесь ко мне! - закричала она пронзительно, смотря на меня своими прекрасными глазами. Выразительные, яркие, надолго остающиеся в памяти глаза, которые уже начали обволакивать слезы. Стремительно отпрянула, пошла по коридору, затем резко сорвалась с места, побежала, вылетела из школы, хлопнула дверью.
- Да, слушай, теперь я вижу, - заметила Светка спокойно. - Она точно ненормальная.
Ее слова показались мне такими же абсурдными, как уличный разносчик, который после убийства Александра Второго подошел бы к столпившимся полицейским и спросил бы их: "Господа, не угодно ли свежей рыбки?".
Миленький, может быть, не нужно тебе разговаривать с ней? У меня плохое предчувствие...
* * *
Следующие дни я не видел Наташу. Она, видимо, стала ходить другой дорогой или выходила раньше. Я перестал надеяться, что увижу ее еще раз.
Тем сильней забилось мое сердце, когда через три дня я увидел на улице знакомый силуэт.
Я медленно подошел к ней. Она просто стоял на улице, не убегая, но и не приближаясь.
- Добрый день, - сказал я негромко.
- Здравствуйте, - проговорила она еще тише.
Мы медленно пошли вместе.
- Я должна извиниться перед вами, - заговорила Наташа. - Я вела себя как взбалмошная дура. Вы ведь, конечно, хотели помочь мне и совсем не собирались меня унижать.
- Вы правда теперь думаете так? - спросил я радостно.
- Пожалуйста, не называйте меня на "вы", - попросила она. - Странно от вас слышать. Вы в каких классах преподаете?
- С пятого по девятый, - ответил я. - Разве это так важно?
- Вы ведь, наверное, не говорите "вы" своим ученицам?
- Нет, конечно... Это плохо?
Наташа пожала плечами и ускорила шаг.
- Хорошо, я не буду вам... тебе говорить "вы", Наташа. Так ты не в обиде на меня?
- Нет, совсем нет, - слегка улыбнулась она. - Почему мне быть на вас в обиде?
Это сохранение "вы" должно было привлечь мое внимание, я не должен был так легко дать уговорить себя. Увы, все мы крепки задним умом!
Я попытался мягко взять ее за руку. Она также мягко, но настойчиво отвела ее.
- Мне, пожалуй, стоит идти, - сказала она.
- Вы... ты на меня все-таки сердишься, Наташа?
Она остановилась.
- Я не думаю, что вас это интересует, - начала она, и в ее еще тихом голосе послышались нотки металла. - Вас это и не должно интересовать. Вы же, в конце концов, педагог, а не мой знакомый. Вас же не интересовало, что ваша Света будет в результате обо мне думать. Вы не подумали, как что все то, что я говорила и защищала, стало словами нездоровой идиотки. Впрочем, вы же обо мне беспокоились. Спасибо! Я так и не сказала "спасибо"...
- Хорошо, а что я, по-твоему, должен был делать? - я тоже невольно повысил голос. - Сказать ей: "Света, извини, но ты дура. Ты неправа. Твоя ученица умнее и честнее тебя. Ты ведешь себя непорядочно, преследуя ее", - так?
- Может быть, - ответила Наташа резковато. - А почему вы побоялись, собственно? Потому, что она ваша подруга? Да, видимо. Но никак не я. Пятнадцатилетняя девчонка никак не сможет быть другом школьного учителя, даже если у нее симпатичная мордашка. - Она вдруг повернулась ко мне и почти закричала, и вновь у нее в глазах заблестели слезы. - Зачем, зачем вы меня обманывали? Чего вы хотели? В молодость вернуться? Испытать новые ощущения?..