Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Клирики

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Повесть Бориса Гречина "Клирики" поднимает сложную и неоднозначную для России проблему - взаимоотношения православия и инославия (так для православных). За "инославие" в повести отвечает буддизм, община которого по сюжету появилась в среднерусском провинциальном и православном городе. Главный герой, дьякон Николай Яковлев, будучи православным человеком и клириком Русской православной церкви, знакомится с буддийским наставником, по имени Озэр, точнее наставницей. По воле епархии и собственному религиозному горению он пытается переубедить девушку буддийского исповедания. Конечно, никакого переубеждения не происходит. Но "Клирики" всё же не только о несовпадении православия и буддизма. Знакомясь ближе, вспоминая своё прошлое и совершая сложные жизненные выборы, Николай и Озэр осознают, как много и в другой религии, которая всерьёз, трудного, ответственного, жертвенного. Клирикам в какой-то момент приходится принимать непростые решения и делать выбор. Оба героя этот выбор сделали. Они не сменили религию, не изменили своей религии, но получили трудную судьбу. И при этом счастье остаться вместе".
  Борис Гречин
  
  

Клирики

  
  повесть
  
  Ярославль - 2012
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Клирики : повесть / Б. С. Гречин - Ярославль, 2020. - 91 с.
  
  'Повесть Бориса Гречина 'Клирики' поднимает сложную и неоднозначную для России проблему - взаимоотношения православия и инославия (так для православных). За 'инославие' в повести отвечает буддизм, община которого по сюжету появилась в среднерусском провинциальном и православном городе. Главный герой, дьякон Николай Яковлев, будучи православным человеком и клириком Русской православной церкви, знакомится с буддийским наставником, по имени Озэр, точнее наставницей. По воле епархии и собственному религиозному горению он пытается переубедить девушку буддийского исповедания. Конечно, никакого переубеждения не происходит. Но 'Клирики' всё же не только о несовпадении православия и буддизма. Знакомясь ближе, вспоминая своё прошлое и совершая сложные жизненные выборы, Николай и Озэр осознают, как много и в другой религии, которая всерьёз, трудного, ответственного, жертвенного. Клирикам в какой-то момент приходится принимать непростые решения и делать выбор. Оба героя этот выбор сделали. Они не сменили религию, не изменили своей религии, но получили трудную судьбу. И при этом счастье остаться вместе'. (c) Л. В. Дубаков
  
  ISBN: 978-1-311-46643-3 (by Smashwords)
  
  (c) Б. С. Гречин, текст, 2014
  (c) Л. В. Дубаков, предисловие, 2021
  
  ~~~~~~~
  
  

И ВМЕСТЕ ИМ НЕ СОЙТИСЬ?

  предисловие Л. В. Дубакова
  
  [В связи с тем, что предисловие Л. В. Дубакова содержит отсылки к событиям романа, читатель должен решить сам, хочет ли ознакомиться с предисловием сейчас или после окончания чтения романа (прим. авт.).]
  
  Повесть Бориса Гречина 'Клирики' поднимает сложную и неоднозначную для России проблему - взаимоотношения православия и инославия (так для православных). За 'инославие' в повести отвечает буддизм, община которого по сюжету появилась в среднерусском провинциальном и православном городе.
  
  Наше время - это не время позапрошлого века. Четыре традиционных религии и иные практически везде сегодня собираются за одним столом, и если даже не решают общих проблем (а вероятно, особо и не решают), то, по крайней мере, произносят дежурные слова о мире и согласии в обществе. Что тоже неплохо: ведь и слова, которые мы произносим, определяют действительность. Да и без этих слов исконные религии в России сосуществуют сегодня вполне мирно. Практически во всех регионах. К счастью, в обществе на это есть запрос, и все, кто могут за этим следить, внимательно за этим наблюдают. Но это совершенно не отменяет несовпадения российских религий. Повесть 'Клирики' окрашивает это несовпадение более мелодраматическими и юмористическими тонами, нежели драматическими, но сам факт и причины этого несовпадения проговариваются автором всерьёз.
  
  Главный герой, дьякон Николай Яковлев, будучи православным человеком и клириком Русской православной церкви, знакомится с буддийским наставником, по имени Озэр, точнее наставницей. По воле епархии и собственному религиозному горению он пытается переубедить девушку буддийского исповедания. Конечно, никакого переубеждения не происходит. Не зря в повести вспоминается произведение Н. С. Лескова 'На краю света': православие, встречаясь не с природными культами, а с другой великой религией, промахивается мимо цели. Буддизм невозможно победить: его корни уходят в другую, но такую же великую мистическую глубину, как и корни христианства. Сама попытка победить выглядит неуместно. Буддизм и христианство - разные религии, это очевидно. Но дело не только в разнице в догматике, которая является облечённой в понятия, реже - в образы, отвердевшей мистикой. Верующим это менее важно, потому что большинству это просто трудно понять, да и мало нужно в повседневной жизни. Дело в другом - в том, как разные религии реагируют на внешний мир, своими оценками, реакциями, какие ритуалы они создают для связи горнего и дольнего. И вот это внешнее - конечно, при этом связанное с внутренним и при этом так же важное - и разводит верующих разных религий в стороны.
  
  Но 'Клирики' всё же не только о несовпадении православия и буддизма. Знакомясь ближе, вспоминая своё прошлое и совершая сложные жизненные выборы, Николай и Озэр осознают, как много и в другой религии, которая всерьёз, трудного, ответственного, жертвенного. Религия - это про иную реальность, которая предпочитается этой, земной. Но в земной реальности есть большая любовь, определённые предрасположенности к созиданию, простое человеческое счастье. Клирикам же в какой-то момент приходится принимать непростые решения и делать выбор. Оба героя этот выбор сделали. Они не сменили религию, не изменили своей религии, но получили трудную судьбу. И при этом счастье остаться вместе.
  
  Повесть завершается весёлым смехом и тонкой печалью любви. Впрочем, этого могло и не случиться. В 'Клириках' просто многое сошлось. Как, например, Тибет и Византия в облике Озэр Жамьяновны Самбаевой. Или родственные связи второстепенных персонажей. Но всё-таки если сошлось у героев, если они поняли и полюбили друг друга, значит, Запад и Восток, в частности - православие и буддизм в России могут более благожелательно относиться друг к другу, могут меньше произносить формальных слов (и уж тем более не пикироваться по неофициальным углам), не сосуществовать, а больше по-настоящему трудиться на общее благо одного большого народа и одной великой культуры.
  
  Л. В. Дубаков
  канд. филол. наук
  
  ~~~~~~~
  
  Сэнгэ Намгьялу
  с пожеланием быть хорошим клириком
  но избежать профессиональных заболеваний
  
  1
  
  В воскресенье, после Божественной литургии, отец Михаил заговорил о моём рукоположении (во иереи).
  
  Было, скажу честно, у меня предчувствие, что совсем скоро он об этом заговорит. Дело в том, что на прошлой неделе, в начале февраля, у меня с его дочкой, Олей, совершилось что-то вроде объяснения.
  
  И случилось оно, чего греха таить, вопреки тому, что до сих пор я не решил для себя однозначно, нужно ли его было совершать, верней, как мне к Оле относиться.
  
  Оля Степанова - замечательная девушка. В этом году она заканчивает педагогический университет по специальности 'Русский язык и литература'. Но, думаю, от всех своих сокурсниц отличается, и, полагаю, они это чувствуют. Одевается Оля скромно: длинная юбка - уж это почти всегда. Косметикой, можно сказать, не пользуется: редко-редко тушью тронет ресницы. Обычный, в общем, 'камуфляж воцерковлённой девы', сокращённо КВД, как у нас в семинарии шутили... но дело в том, что Оля - и сама такая. Она, если бы и не в семье священника родилась, одевалась бы так... но Оля не родилась бы в семье мирянина. Тут, разумеется, нужно сказать приличествующие слова о промысле Господнем, но оставим их лучше для будущих проповедей. Оля - внутри очень собранный, даже строгий человек. Именно что внутри, к себе самой: своей православной серьёзностью никого она не вымораживает, от назидательности она далека, а от показного религиозного рвения новоначальных - и куда далече. Вообще думаю я, что в её случае религия не определила характер, а естественным образом пришлась к нему. Будто ещё в детстве надела Оля на себя этакую старую куртку или бушлат, который до того уже сто лет носила, и сразу ей он оказался впору, так что она и не замечает вовсе этого бушлата, словно он - продолжение её кожи. Что ещё сказать? Оля миловидна, да почти хороша: волосы вот эти её тёмно-русые, толстая коса, синие строгие глаза, чуть полные губы, абсолютно русское лицо в духе Васнецова. И, конечно, по духу, по-человечески она мне ближе, чем любая из тех девушек, которых я знал раньше. Оля меня понимает с полуслова. (Она умна, хоть не любит этого нарочито демонстрировать.) Понимает, в том числе, кажется, даже то, что если её православие - часть её кожи, то моё - словно офицерская форма, которую на себя надел мальчишка: очень ему эта форма нравится, но... но 'нравится' - ещё, пожалуй, не гарантия того, что однажды эту форму не проклянёшь (вот так мысли посещают дьякона Русской православной церкви Московского патриархата, вот так откровения!), а если и не проклянёшь, то из мамки тот самый мальчишка вылез всё же не в форме офицера, а голым, синим и сморщенным, как все нормальные дети. Понимает, но как будто избегает об этом говорить. Порой кажется, будто Оля меня лет на пять старше, а это не так: моложе на три года (ей - двадцать два).
  
  И вот, уж поскольку она так умна, то не могла не понять, что чувство душевной близости, и естественная человеческая симпатия, и даже моя симпатия к ней как к молодой девушке - это ещё не совсем вся любовь. Какого-то общего безумия не хватает нам, причём не только с моей, но, может быть, и с её стороны. Или про неё это я ошибся? Возможно, женщины любят иначе, возможно, им вообще не нужно безумия, и насколько значимы, насколько мудро сказаны Лермонтовым в 'Герое нашего времени' слова о том, чтó важно для женщины. ('Вы, мужчины, - говорит Вера Печорину, - не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его'.) Читайте, господа, усердно читайте русскую классику. Опять же, и не все женщины - Веры, и веруют тоже не все... но так чёрт знает куда можно углубиться. Важно, что понимаем мы оба, что друг другу дороги и что - не в смысле любовника или любовницы, а в смысле мужа и жены - едва ли для себя найдём кого лучше. Оля в этом уверена процентов этак на девяносто пять. Я - на семьдесят... И все эти мысли были нами на прошлой неделе вполне обнажённо озвучены, и даже прямо с этими процентами. И, учитывая как раз 'проценты', мы решили, что самым лучшим для нас будет пока не венчаться, а обручиться - и ждать, положим, год, в качестве испытательного срока. Вот так и решили, словно какие-нибудь немцы (или словно старик Болконский), очень здраво... но прагматизм и сдержанность этого решения в самом конце разговора Олю вдруг так смутили, что она покраснела как маков цвет и принялась мне торопливо объяснять: это только потому, что человек себя мало знает, да и вообще мы молоды, но если я считаю нужным не ждать год... то есть она, со своей стороны... Я её успокоил, приобнял, погладил по волосам, поцеловал в щёку (ничего более откровенного между нами до сих пор не было, за это она мне тоже нравится), произнёс что-то прочувствованное. И сам, конечно, был тронут. Кажется, вопрос тогда так и повис в воздухе.
  
  (Здесь необходимо небольшое отступление для тех читателей, кто мало знаком с внутрицерковными порядками, ведь и их глаза могут пробежаться по этим страницам. Согласно древним канонам, священнослужитель уже к моменту рукоположения во д-ь-я-к-о-н-ы должен определиться со своим семейным положением и далее не изменять его. Но есть каноны, а есть живая жизнь, каноны же могут быть обойдены так называемой икономией, то есть разрешением от правящего архиерея клирику его епархии отступить от строгого соблюдения того или иного правила. Владыка Иринарх мне милостиво такую икономию попустил, с тем, разумеется, условием, что к моменту поставления во священство я уж обязательно найду себе спутницу жизни. Дело, как я слышал от знакомых клириков, совсем не такое редкое, хотя, конечно, зависит от епархии.)
  
  Отцу Оля, видимо, сказала. Разумеется, не побежала докладывать, но он спросил, и она не стала отпираться. Думаю, даже и не покраснела. Вот мой потенциальный тесть и поднял тему, окликнув меня уже у церковных ворот, как окликает обычно:
  
  - Слышь, Некрасов...
  
  Некрасов - оттого, что я - Николай Алексеевич, хотя фамилия моя Яковлев. Мы вместе шагали по направлению к его дому. Батюшка кряхтел, очёсывал пятёрней широкую мужицкую бороду и лохматил той же пятернёй свою густую непокорную шевелюру, которую даже не пытается заплетать в косицу (за что не раз уже получал замечание от викария, отца Ферапонта).
  
  - Слышь, Некрасов... Что вы хоть там порешили намедни с моей дурёхой?
  
  - Обручаться... - пролепетал я.
  
  - Ай, обручаться! - скривился он. - Удивил ежа голым задом, Николай Мирликийский... Господи прости! Исайю, значит, не побеспокоим?
  
  - Так ведь мы люди молодые...
  
  Отец Михаил стал посреди дороги.
  
  - Слышь, Коля! По-хорошему, по-русски тебе говорю: кончай эту хренотень и срамотину! Понял ты меня, нет? Бери девку попросту замуж, безо всяких этих делов, и того, этого... получай приход в зубы!
  
  Я ждал чего-то похожего, но притворился, что удивлён:
  
  - Уж прямо так сразу и приход?
  
  - Хоть бы и приход, - щедро согласился батюшка. - В Крестовоздвиженской нема иерея. А то и мне сгодишься.
  
  Маленькое пояснение: Крестовоздвиженский храм - церковь в моём родном селе Воздвиженье, которое в десяти минутах ходьбы от города, и иерея в нём действительно нет, именно по названной причине: потому что на окраине города стоит храм Архангела Михаила, в котором я дьяконствую и в котором о. Михаил (забавное совпадение) настоятель и единственный священник.
  
  - Оклад тебе положу... - продолжал настоятель, - тыщонок этак пять. ('Да, не расщедрился', - подумалось мне.) Но зато 'белыми', без обману. (''Белыми' - значит, официальную зарплату, с пенсионными отчислениями', - удовлетворённо отметил я.) А остальное уж, мил-человек, сам потрудишься. В карман к тебе не залезу, небось.
  
  Отец Михаил, конечно, имел в виду требы и прочие пожертвования, которыми в основном-то и живёт священство. Что ж, жить требами можно, особенно в городе.
  
  - Так, батюшка, это же от владыки за...
  
  - Ужо скажу Иринарху за тебя словечко. Так что с девкой-то моей? Всё блажить будете? Смотри, Колька, прозеваешь! Прошляпишь и иерейство, и девку! Хорошая девка, это я тебе как...
  
  - ...Отец говорю, - закончил я за него, невольно улыбнувшись.
  
  - Балда! - поморщился он. - Знамо дело, что как отец, а я тебе как и-е-рей это говорю и как духовный твой родитель, курицын ты сын! Ещё сто лет проживёшь и не найдёшь такой умной девки! Нукось, после Пасхи окрутим вас - и вся недолга. А, Лексеич?
  
  Долго он ещё так пытал меня своим шутливо-хамским тоном, а я в ответ то улыбался, то посмеивался, то хмурился, но ничего определённого так и не сказал, хоть любому дураку-семинаристу ясно, что отец настоятель не шутил и действительно, если стану ему зятем, за меня перед владыкой Иринархом замолвит словечко, и нет оснований думать, что преосвященный откажет, а место мне предлагают неплохое, потому что храм Архангела Михаила - один на весь наш район, а ещё ведь есть ближайшие деревни, из которых к нам тоже заходят и заезжают люди. Положа руку на сердце, уж лучше, с меркантильной точки зрения, быть вторым иереем в 'хорошем' городском приходе, чем настоятелем в захудалом.
  
  Мы расстались недалеко от двери его подъезда. Зайти о. Михаил не предложил, да и мне не хотелось: в таком настроении он вполне способен вытащить Олю из её комнаты и устроить ей такой же, как мне, грубоватый допрос: что, мол, не перестала блажить про 'испытательный год', курицына дочь, всё рóманы читаешь? Отец Михаил - прекрасный человек, но грубоватый. Это, разумеется, не настоящая грубость, а чисто внешняя, что-то вроде мягкого варианта юродства, и даже не ошибусь, если скажу, что за грубостью он прячет свою христианскую деликатность. Но и внешняя грубость человеку не всегда приятна и даже, смею сказать, душеполезна. Итак, мы расстались, и я зашагал домой, по дороге размышляя. Чего я, собственно, упрямлюсь? Чего, в самом деле, 'хлопаю ушами'? Дождусь, действительно, на свою голову, что приглянётся Оленьке другой рясофорный красавчик, уплывёт от меня и девушка, и иерейство, буду ещё десяток лет куковать в дьяконах. Так ли уж мне моя свобода дорога? Свобода - категория философская, а иерейство для молодого дьякона, по сути, сидящего на шее у родителей (не рассматривать же всерьёз две с половиной тысячи моей дьяконской зарплаты, которые я вношу в семейную копилку), - очень даже насущная. Кого я ещё ожидаю для себя, какую такую раскрасавицу с неземными очами? Красавицы с неземными очами на роль матушек не годятся, и очень следует молодому батюшке это понимать.
  
  Ну, в конце концов, до Пасхи ещё целых два месяца...
  
  2
  
  За несколько дней я всё это обдумал и решился: ну их, сомнения, ко врагу рода человеческого! За год, пожалуй, действительно 'перезреет девка', и... я тоже перезрею. Об этом я и решил заговорить с отцом настоятелем после Всенощной на следующей неделе, в субботу.
  
  Ан не успел: в среду утром меня вызвал... кто бы вы думали? - преосвященный владыка!
  
  Передал просьбу явиться мне по телефону отец Симеон, епархиальный секретарь, голосом настойчивым и резким, так что я по дороге успел поволноваться и всё голову ломал: прогневал чем преосвященного?
  
  Оказалось, нет, не прогневал.
  
  Владыка Иринарх (он небольшого роста, благообразен, не полон и не сух, в аккуратных круглых очках с внимательными, цепкими глазами за ними, похож скорей на доцента или на дореволюционного полковника штаба, чем на митрополита) в своём кабинете меня милостиво усадил за стол и одобрительно потрепал по плечу.
  
  - Ну-ну, милый, чего ты как меня оробел? Рукоположим тебя, не тревожься, в начале лета, так соображаю, а на девушке женись, хорошая матушка будет... Да: я, бишь, совсем не об этом с тобой хотел.
  
  Вообще, ничего худого искренне и без раболепствия не могу сказать ни про своего настоятеля, ни про своего архиерея, и благодарю Создателя, что так, потому что слишком хорошо знаю, как профессиональный клирик, что бывает и по-другому, и ой как по-другому. От этого ласкового ободрения я действительно воспрял духом. (Хоть и царапнула ум мысль, что слишком быстро всё за нас с Олей решили, но уже только на выходе.)
  
  Но если не об этом, то о чём же? Загадки загадывает владыка Иринарх!
  
  - Я... - продолжал владыка. - ...Ба, - вдруг обрадовался он, - да вот и они, легки на помине!
  
  Двери кабинета открылись (снаружи, отцом Симеоном), вошли отец Георгий (Лапищев), куратор православного молодёжного клуба 'Горизонт', по совместительству преподаватель гомилетики в нашей семинарии и - глазам своим я не поверил! - Володя Степанов, сын отца Михаила, мой потенциальный шурин! Что меня-то, скромного дьякона, пригласили ко владыке, было для меня удивлением, но я всё же клирик, а Володя - всего лишь студент (правда, четверокурсник) теологического факультета государственного университета, почитайте, и вовсе человек мирской. Он-то что здесь делает, и за что парнишке такая честь?
  
  После надлежащего целования рук владыке вновь пришедшие заняли место за длинным столом - и отец Георгий, как вулкан, изверг из себя пламенную тираду, которую уразуметь было не вовсе легко, так что владыка порой его перебивал и пересказывал мне цветы красноречия сего иерея простыми человеческими словами. Отец Георгий (мужчина тучный и гневный) видимо обижался, но, разумеется, покорно и почтительно скреплял себя.
  
  Закончили, наконец. Володя всё время просидел с обычной плутовато-надменной миной, с обычным честолюбивым огоньком в глазах.
  
  (Вова - тот ещё тип: говорит он, несмотря на молодой возраст, басом и внешность имеет как у молодого итальянского мафиози. Для пущего соответствия образу носит он тоненькие усики, которые тщательно подбривает, и чёрную шляпу.)
  
  Проповедь отца Георгия (которого я всё время учёбы слегка побаивался и недолюбливал: хоть человек он бесспорно искренний, но уж слишком горячий, слишком ревнующий до веры, и без юмора) вкратце сводилась вот к чему:
  
  На 'Городском портале' (это сетевой ресурс, площадка для самых разных городских форумов, где любой желающий может предложить любую тему для обсуждения, о чём там только не спорят люди!) не так давно появился новый активный пользователь под именем 'Лама_Озер'. (Все эти технические словечки: 'пользователь', 'портал', 'форум', - с обликом преосвященного владыки вязались мало. Эх, как далеко шагнули технологии! Впрочем, церковь меняется, надо это принимать как есть, и нечего ханжески вздыхать по простоте десятого века.) Создаёт 'Лама_Озер' уже не первую тему, где излагает буддийский взгляд на те или иные животрепещущие вопросы. Активно участвует он и в других темах, в том числе православных, автором многих из которых, а также одним из модераторов всего форума 'Религия' является отец Георгий, выступающий под прозрачным псевдонимом Georgos. Пару раз куратор 'Горизонта' уже схватился с 'ламой' в полемике - и... не то чтобы потерпел поражение, но 'уж больно хитёр подлец'! Хитёр, точней, умён, остроумен, находчив, прекрасно владеет собой. И всё бы ничего, но вот беда: количество просмотров 'буддийских' тем растёт: хоть оно ещё не критично, но тревожная тенденция есть. Родной верой отцев наших посетители портала небрегают и, кажется 'ламе озёр' сочувствует уже больше, чем Georgos'у.
  
  'Детский сад, - невольно подумал я на этом месте. - Занимался бы лучше отец Георгий с подростками, чем со всякими хамами спорить'. Разумеется, то была мысль несознательная и постыдная, потому что, как спокойно разъяснил владыка, за мнение молодёжи мы должны бороться, и совершенно будет некрасиво, что в нашем испокон веку православном городе в этой борьбе одержат верх язычники, сектанты и прочие иноверцы.
  
  И мы с Володей, как оказалось, в сей духовной брани тоже можем принять посильное участие. А именно тем, что разыщем этого 'ламу озёр' ('лесов и гор', усмехнулся отец Георгий) и... нет, вовсе не отметелим его с молодцеватым семинарским гиком, как кто-то несознательный мог бы подумать на этом месте ('а зря', крякнул уже упомянутый иерей), а просто, по-дружески, поговорим с ним и проясним ему очевидную истину: с нами, православными, спорить не надо. И не благоустроительно, и себе дороже. Тем более и потому, что ведь заблуждаешься, уважаемый, со всех точек зрения, и с догматической, и с человеческой. Разумеется, отцу Георгию в такие объяснения с иноверцем входить не с руки (владыке - кольми паче!), кроме того, ведь отец Георгий, как никак, - иерей, а если 'лама озер' вдруг окажется настоящим ламой, в духовном звании, так может выйти что-то вроде межконфессионального конфликта. Ну как обиженные за своего лидера буддисты побегут жаловаться в газеты, на радио, да ещё, не приведи Господь... в прокуратуру, пожалуй? Отцу Георгию несподручно это всё, да и уж больно он горяч, прибавил владыка, не удержится от хамства, а вот мне - можно. У меня и нрав кроткий, и позиция промежуточная. Я уже клирик, но ещё невелика шишка. В помощь мне даётся Владимир, которому, в отличие от меня, и вовсе ничего не возбраняется (в разумных, конечно, пределах и без нарушения законов Российской Федерации), потому как мирянин есть. Действовать нам нужно деликатно и со всей вежливостью, но твёрдо, а если всё же дойдёт дело до скандала, нас, самое большее, прилюдно пожурят, но козлами отпущения, разумеется, не сделают. А даже наоборот, ибо 'не бывает доброе дело без награды своей', как выразился владыка.
  
  Впрочем, витиеватости все эти он в конце бросил и спросил совсем по-простому:
  
  - Ну что, ребятки, согласны? - Володьку и спрашивать не надо было: такая самолюбивая ухмылка нарисовалась на его мафиозной физиономии. - Ну, и чýдно, и потрудитесь в сём малом деле во славу Божию. Аккуратно, Христом-богом вас прошу, очень аккуратно надо. Без рукоприкладства. А то ведь, Николаша, там, где рукоприкладство, там может вовсе и не быть никакого рукоположения. Это вот ему, охальнику, - он кивнул головой в сторону Степанова-младшего, - можно, а тебе, как будущему иерею, вовсе несолидно. Ну, и не держу вас, ступайте, а мы с отцом Георгием ещё посекретничаем...
  
  3
  
  Володя, уже выйдя из ворот епархиального управления, всё продолжал ухмыляться, так что я не выдержал:
  
  - Что ты сияешь, как медный таз?!
  
  - Чтó, мы с тобой на 'ты' перешли? - усмехнулся он.
  
  - Да мы и вообще не много с тобой говорили... Глупо 'выкать' друг другу, когда ты мне шурином будешь - нет?
  
  Володя метнул быстрый взгляд в мою сторону.
  
  - Шурин - брат жены, если мне не изменяет память? Всё уже решили с Ольгой? - поинтересовался он.
  
  - Вроде как. Что ты какой сразу серьёзный стал, Владимир Михалыч?
  
  - На тебя, Коляныч, не угодишь: то серьёзный, то сияю, как медный женский таз, ты уж определись... Человек женится, чего ж веселиться, это дело капитальное. Это, так сказать, вся сермяжная правда жизни, вкус водки, сырой земли и хлеба со слезами. А вот про 'царя полей' мне весело. Это же ты понимать должен: шанс даётся!
  
  - Шанс, говоришь? Н-не знаю, что за шанс, и вообще я не особый охотник...
  
  - Да, Коля, ты не детектив, ты человек смирный, из тебя отличный русский поп будет! - бесцеремонно заявил будущий шурин.
  
  Я слегка поморщился от этого панибратства.
  
  - Мне, веришь ли, - продолжал я, - до сих пор кажется, что... ну, видишь ли, Вов, что нашими руками таскают каштаны из огня, да и каштаны-то те с гнильцой... что дело выеденного яйца не стоит, и хоть убей, не пойму, зачем владыка беспокоится.
  
  Вова хмыкнул:
  
  - А Жоржик его надинамил, вот он и заволновался! Тебе какое дело, о чём он беспокоится? Ты что, не понимаешь, Коляныч, что тут карьера? Хочешь до старости куковать в своём Задвиженье? Ты сам читал посты-то эти ламозёрские?
  
  - Какие посты? - не понял я сначала. - Акафисты, что ль, какие особые на время поста?
  
  Мой будущий шурин расхохотался и пояснил, что только такой православный валенок и великолепный типаж, как я, не знает, что постом в наше цифровое время называется не только аскетическое упражнение, но ещё и блок информации, размещённой в Сети. Достал свой сотовый телефон и шустро вышел на 'Городской портал', приговаривая:
  
  - Тэк-с, это, что ли, дать тебе - а вот ещё - а, вот, про крещение: читай, как жжёт 'царь-то лесов' ихний!
  
  Я углубился в чтение полемики, небольшой отрывок из которой, пожалуй, приведу и здесь.
  
  * * *
  
  MikkY
  Лама_Озер, ваше мнение. Сами не сильно верующие, но собираемся крестить ребёнка. Боимся детских болезней. Но думаем: что он нам скажет, когда вырастет?
  
  Georgos
  Крестить и не страдать мутотенью!
  
  MikkY
  Вас, Georgos, пока не спрашивали.
  
  Georgos
  Не понял: у нас не свободная страна? Я не могу высказать своё мнение?
  
  Лама_Озер
  Я действительно не понимаю, зачем вам спешить. Вы знаете, согласно буддийскому вероучению дети до семилетнего возраста невинны. Они не понимают, что делают, поэтому не встречаются с результатами своего зла. Дети оберегаются особыми хранителями, любые дети, любой религии: поверьте мне, что высшие силы милосердны и не потребуют от вас входного билета в виде крещения или Прибежища. Не волнуйтесь, крещение в смысле защиты от детских болезней ничего не изменит. А если вы считаете, что накопите благую карму через обращение в христианство, то ведь эта карма будет только вашей. Если это на самом деле так важно, дайте ребёнку самому возможность сделать выбор и получить все заслуги, связанные с сознательным приходом в религию.
  
  Georgos
  Бред сивой кобылы, уважаемый, говорить о 'карме' для христианина и использовать ваши оккультные термины сомнительного происхождения в цивилизованном диалоге.
  
  Лама_Озер
  Вашим протестом против кармы, Georgos, вы мне напоминаете цензора советских времён, годов так пятидесятых. Тогда, если помните, генетика считалась буржуазной лженаукой, порождением загнивающего капитализма. Как, по-вашему: на том простом основании, что генетика была объявлена лженаукой, в организме советских людей генов не было? Видимо, нет: видимо, наследственная информация передавалась из поколения в поколение святым духом ленинизма. А ещё в Советском союзе не было 'секса': просто удивительно, как тогда рождались люди. И кроме того, на мой скромный взгляд, признаком цивилизованности является умение выслушать собеседника.
  
  Georgos
  Что это вообще за склонность у вас верить в 'духов-защитников' и прочие языческо-шаманские вещи, господин псевдобуддист? Вы, наверное, и сами на досуге не прочь постучать в бубен?
  
  Лама_Озер
  Очень интересно. 'Наши' духи-защитники для вас - язычество и шаманизм. А 'ваши' ангелы-хранители? Вы действительно верите, уважаемый Georgos, что тот, духовный мир разделяется на 'наших' и 'ваших'? Проблема в том, что клеить ярлыки - легко, а отвечать по сути - сложно.
  
  Dorjeee
  Слышь, Georgos, хамло немытое, насчёт бубна: хочешь, я те постучу в бубен? Адресок мне через личку скинь, а?
  
  * * *
  
  На последней фразе я невольно рассмеялся. Володя, заглядывавший мне через плечо, тоже ухмыльнулся. Я вернул ему телефон.
  
  - И дальше - в том же стиле, уяснил?
  
  - Уяснил, Володя, только... положа руку на сердце, не могу сказать, что мне этот 'хозяин лесов' уж очень несимпатичен. Создаётся впечатление, будто отец Георгий сам лезет на рожон, сам пытается спровоцировать собеседника, а когда у него это не получается, начинает раздражаться и теряет очки.
  
  - Он не носит очков, - пробасил Володя и даже не улыбнулся. - Да, ты конкретно всё правильно сказал. Назвал вещи своими именами. И что теперь? Пусть ирокезы рулят, в смысле, азияты, это ты предлагаешь? За то, что их начальник такой умный, дадим им руль и побибикать? А они тебе нарулят! Умение говорить, Коля, в данном конкретном случае не освобождает от ответственности, которую царь лугов и озёр на Страшном суде понесёт перед Господом Христом нашим, вкурил?
  
  - Почему ты в семинарию не пошёл, Володя? - заметил я. - Хороший бы поп был из тебя. С твоей-то лёгкостью молоть языком самые разные вещи...
  
  - Хм! - отозвался Володя. - Меня, Коля, просто не улыбает идея полжизни утирать носы трём сопливым пацанам от туповатой матушки. Более интересные вещи есть! В том числе, в Московском патриархате, в отделе внешних церковных связей нужны люди с головой. А на этом деле как раз и посветимся...
  
  - Значит, - несколько раздражённо заметил я, - всякий человек, вступающий на путь иерейского служения, для тебя потенциальный аутсайдер. Как тебе ещё разговаривать-то со мной не западло, Владимир Михайлович!
  
  - Расслабься, Коля! - Вова широко осклабился. - Ты - это ты, а я - это я: есть люди, чётко предназначенные для конкретных вещей, и вообще, не надо со мной пафоса, не надо! Пафос оставь для паствы, а я хоть и 'мирянин', то есть, по твоим клерикальным меркам, полный отстой и изменник матери-церкви, чью титьку сосал с детства, но всё-таки я профессионал. Фэрштейн? Ну что, какие будут предложения по царю полей и рек? Отпинать и в речку?
  
  - Дурацкий юмор, - слегка раздражённо ответил я. - Надо просто разыскать человека и объяснить ему ложность его позиции, вежливо и культурно. И вообще во всех таких случаях нужно иметь холодную голову...
  
  - ...И горячий перец, ага! - довольно рассмеялся он. - Ах, простите, отец дьякон: оскорбил ваш слух!
  
  - И оскорбил, если хочешь. Утомляешь ты меня, Вова. Что за нелепое сочетание в тебе цинизма и мальчишества!
  
  - А ты не волнуйся, Коля: пройдёт пара лет, и будет чистый цинизм в голом, самом что ни на есть разнузданном, так сказать, виде.
  
  - Это меня и волнует... Давай вот как: уж если положили на нас такое послушание, я, как более разумный из нас двоих человек...
  
  - Это, знаешь, нужно ещё доказать...
  
  - Я в смысле способности к цивилизованному диалогу.
  
  - Пардон, что не понял сразу. Если в смысле лизать зад узкоглазым, охотно отдаю тебе пальму первенства.
  
  - Слушай, Владимир, это уже не смешно!
  
  Володя доверительно положил мне руку на плечо.
  
  - Коля, не обижайся: ты же знаешь, я такой вот засранец с языком без костей! Да, конечно, ты как дипломат лучше, не спорю. Извиняй.
  
  - Извиняю. Я постараюсь вступить в переписку с этим господином, а тебе предлагаю пойти в буддийскую кумирню...
  
  - Как-как, 'кумирню'? Отличное словцо, пять баллов! Дьякон РПЦ Яковлев направил мирянина Степанова в буддийскую кумирню! Заголовок для брэкинг ньюс. И для 'Епархиальных ведомостей' сойдёт, буквами по десять сантиметров каждая, разберут влёт. А то что там за хрень печатают? 'Владыка посетил Святую Землю...' 'Во что верит наше поколение?' Тьфу! А что: я даже не против 'кумирни'. Какой у них там дресс-код, ты не знаешь, случаем? Как ты думаешь, можно туда будет прийти в майке с надписью 'Люблю жарить цыпочек'? Или нужно что-нибудь патриотичное, типа 'I love Dalai-Lama'?
  
  - Н-не знаю, не могу тебе советовать. Но вот выделяться, наверное, точно не стóит.
  
  - Да знаю, что не можешь, ещё бы ты мог советовать в этом деле! Шуткую я, Коляныч, шуткую, а почему? Потому что я человек весёлый и простой, душа нараспашку, понятно?
  
  4
  
  В общественном транспорте я стараюсь ездить в мирском. Давно заметил: стóит надеть рясу - и рядом с тобой никто не сядет, хоть бы автобус был переполнен.
  
  А тут пришлось в так называемом повседневном облачении, то есть в старенькой моей тёмно-синей 'демисезонной' рясе. (Надо бы пошить настоящую зимнюю, на тёплой подкладке, да денег нет совсем. Зимой надеваю на подрясник свитер, под него - спортивные штаны, а куртку поверх рясы стараюсь не носить, считаю дурным тоном.) Не в мирском же идти на приём ко владыке! И в епархиальном управлении где переодеться? Если уж у рядовых священников там своей 'священнической' нету, кольми паче у дьяконов.
  
  Простившись с Вовкой, я сел на одиннадцатый автобус, который идёт в Северный жилой район. (Я-то сам живу не в городе, а в Воздвиженье, вместе с родителями, но от остановки до нашего дома совсем недалеко, о чём, кажется, уже писал.) И наблюдал, конечно, что никто на сиденье рядом садиться не хочет. Суеверие, что ли, есть какое? Или просто страх перед человеком в рясе? Да за что ж бояться нас: кусаемся мы разве? Видит Бог: не прошли бесследно семьдесят лет безбожной власти! Впрочем, замечаю за собой, что начинаю впадать в пафос, приличный скорей пожилому батюшке, чем молодому дьякону.
  
  Но нет: вот где-то на середине пути ко мне подсел попутчик. Попутчица. Я скосил глаза. Молодая девушка - и очень, к моему неудовольствию, красивая.
  
  Так я усердно свои глаза скашивал, что она вдруг ко мне развернулась и спросила:
  
  - Я вас беспокою?
  
  Голос её звучал вполне дружелюбно, даже улыбнулась она мне, что, скажем честно, тоже нечасто ожидаешь от молодых симпатичных девушек. И снова мне это не понравилось, точней, вызвало минутное чувство зависти.
  
  - Нет, - ответил я, опешив. - Просто не привык, чтобы...
  
  - Чтобы что?
  
  - Чтобы рядом кто-нибудь садился, потому что, видите ли, боятся. Наоборот, очень рад...
  
  Меж тем место напротив меня, одиночное, освободилось, и девушка на это место пересела, дав мне возможность разглядеть её лучше. Высокого роста, с великолепными чёрными волосами, вьющимися, распущенными. Видимо, с лёгкой примесью азиатской крови: скулы высокие и глаза чуть раскосы. Но это её не портило, пожалуй. Кожа лица (не так, как у азиаток) очень белая. И яркие губы, но если приглядеться, можно было увидеть, что помадой она не пользуется. Тáк вот: волосы чёрные как дерево, кожа белая как снег, губы красные как кровь, настоящая Schneewittchen [Белоснежка - прим. авт.] из немецкой сказки.
  
   - Может быть, и боятся, - возразила девушка вполне серьёзно. - И я даже отчасти понимаю, почему. Мне тоже... несколько знакомо.
  
  - Господи Христе, да вам-то откуда знакомо? - улыбнулся я. - Хотя... виноват, и вообще ваши тайны не хочу знать, не думайте.
  
  - Да у меня нет, - она чуть прищурилась, - тайн. А про то, что боятся... знаете, перефразируя Брэдбери, 'священник - тоже человек'. Вы читали Брэдбери?
  
  - Нет, - признался я, немного раздражаясь. - Я вообще иностранцев не... принимаю. Прекрасные русские писатели есть. Вот если я вас спрошу, читали ли вы Лескова, тоже мне ответите...
  
  - Читала, представьте себе.
  
  - Серьёзно? Ну, прошу прощения. А всё-таки этот ваш Брэдбери мне кажется кем-то вроде... С этим его двусмысленным замечанием о том, что 'священник - тоже человек'. Человек, конечно - кстати, я не священник, а дьякон, - но так ведь чёрт-те до чего можно докатиться! До этих самых... 'Поющих в терновнике'.
  
  Девушка весело тряхнула волосами.
  
  - Прямо удивляете меня. Брэдбери не читали, а такую...
  
  - ...Дрянь? Ну, как-то попала в руки, в гостях у подружки, бывшей, и перелистал. Врага нужно знать в лицо.
  
  - Именно врага?
  
  - А вы сомневаетесь? Конечно, врага! 'Поющие в терновнике' - это образец чисто светского, пошлого, языческого мышления, применённого к религии. И хоть я не сочувствую католичеству, мне за него обидно, если самое большее, на что оно годится - это постельная сцена с католическим попóм...
  
  - Там, кстати, всё достаточно целомудренно.
  
  - Ну, хорошо, не постельная сцена - так мелодраматическая сентиментальная чушь с padre в главной роли. Если мы поддадимся их влиянию - так у нас в церкви то же самое устроится. Не дай Бог!
  
  Девушка склонила голову набок.
  
  - Я отчасти с вами согласна, - сказала она негромко. - А всё-таки: вы, правда, думаете, что так, как там, не могло произойти? Религия - религией, а человек - человеком, и иногда сталкиваешься...
  
  - Вы очень молоды, - с неудовольствием отозвался я. - Я, конечно, тоже не старик, но вы... о-ч-е-н-ь молоды, и, к сожалению, привлекательны...
  
  - Вот как? - рассмеялась она. - К сожалению?
  
  - Да, к сожалению. Не для вашего будущего мужа, а для веры. Слишком привлекательны, чтобы понять, почему так не могло бы быть. И что если бы даже это случилось, это был бы верх пошлости. Надо, знаете, иногда выбирать, а двум господам служить нельзя.
  
  Девушка задумчиво молчала, покачивая носком правой ноги, которую положила на левую.
  
  - И вообще, - продолжал я, смелея. - В каждой молодой девушке есть что-то от язычницы, а чем она красивей, тем этого языческого больше. Культ тела, если хотите, культ любви и телесной стороны этой любви. Ну, никто же не осуждает. Всему своё время, как сказал Экклезиаст. Вы, надеюсь, на меня не обиделись?
  
  - Нет, - тихо, простодушно отозвалась девушка. - Тем более что сама об этом много думала.
  
  - Не может быть! - я с сомнением оглядел её. Тёмно-красное пальто, чёрные джинсы и, наконец, эти распущенные по плечам волосы: никак она не походила на воцерковлённого человека. - Разрешите спросить, только, чур, не обижайтесь: вы в храм часто ходите?
  
  - Как посмотреть, - уклончиво ответила она. - Смотря что считать нормой. Наверное, реже, чем хотелось бы.
  
  - Я так и думал... А кто у вас священник, кстати?
  
  Девушка глянула на меня исподлобья.
  
  - Да видите ли, - проговорила она медленно, очень странно, - у нас священник - человек, которого я не то чтобы очень люблю, но с которым мне приходится жить.
  
  Я отпрянул, по-настоящему испугавшись. Я слышал, конечно, и раньше, что у некоторых батюшек бывают любовницы, но одно дело - слышать, а другое дело - своими глазами увидеть. Что ж, это многое объясняет: отсутствие макияжа, но и отсутствие головного платка, и бесстрашие по отношению к клирику, и некий неуловимо извращённый взгляд на религию, и этакое, с позволения сказать, высокомерие, верней, присвоение себе права судить о том, о чём миряне обычно не судят...
  
  Девушка заметила мой испуг и широко улыбнулась.
  
  - Не знаю уж, о чём вы подумали, только это совсем не то, о чём вы подумали, - пояснила она.
  
  - Но на матушку вы не похожи, - пробормотал я, не вполне, впрочем, уверенно.
  
  - Правда. Я... - она встала, видимо, собираясь выходить, но ещё не прощалась. Закусила нижнюю губу, слегка расширились крылья её носа. - Ах, ладно, от судьбы не уйдёшь, как говорят. Возьмите мою визитку, - и быстрым движением она протянула мне небольшой картонный прямоугольник, который я машинально взял, так оторопев, что не успел ни возразить, ни осознать, зачем её беру, ни понять, нужно ли пугаться или, напротив, радоваться. - Вы её прочитаете и всё поймёте. Вот и всё - и прощайте: я здесь выхожу!
  
  'Светлана Жамьяновна Самбаева', - прочитал я на визитке. Фамилия, имя, отчество и телефонный номер. Чтó это должно было мне объяснить? То, что девушка имеет нерусские корни? Ну, так что с того? На обороте тоже стояли какие-то закорючки. Слов нет, очень стильно, но мне-то что за дело до этой еврейской грамоты и сибирских малых народностей?
  
  5
  
  Четверг и пятница прошли в работе: я, вместе с отцом Михаилом, ездил на требы в две деревни.
  
  А вот в субботу, уже после Всенощной, я получил от Вовки Степанова сообщение с просьбой зайти 'к ним домой'.
  
  Оля безмолвно налила мне чаю и села рядом с нами, подперев голову рукой. (Немного посидев, она ушла к себе.) Володя молчать не собирался: из него слова летели, как вода из гейзера.
  
  - Некрасов, а я ведь разыскал 'гнездовье нехристей'!, или как ты там его назвал? - ах да, 'кумирню'! - вскричал он, едва меня увидел.
  
  - Очень интересно, - сдержанно отозвался я.
  
  - Ты не хочешь узнать, как? Через Интернет. У них есть свой сайт. Ну, не надо быть гением, чтобы найти сайт через Яндекс - но на сайте нет адреса! Зато есть телефон. Я позвонил, прикинулся жаждущим духовности зелёным буддийским пацанчиком, меня пригласили на службу. Дали адрес! Называется их контора 'Снежный лев', находится практически напротив Кремля. Смелые ребята, зацени?
  
  - Не помню что-то там никакого буддийского храма.
  
  - Не помнишь, потому что его там нет, - железная логика, да? - а нет его там, потому что они снимают офис в жилом доме, на первом этаже. Элементарно, Яковлев! В зелёном доме по улице... тьфу, чёрт! - в общем, на улице имени этого большевистского еврея, всё время забываю, как его зовут. Ну, ты знаешь этот дом, трёхэтажный, в нём ещё фотоателье!
  
  - Недалеко от реставрационной мастерской?
  
  - Во-во-во! В точку! Их дверь - следующая. Прихожу к пяти, как просили. Прихожая с вешалками. Висит табличка о том, что, мол, снимайте обувь, ребята. Снял. Прошёл в 'молельню'. Ну, скажем прямо, ничем они меня не поразили: голый пол, иконостас с культовыми изображениями, ты, Алексеич, их непременно назвал бы 'божками'...
  
  - Тебе, Володя, видимо доставляет удовольствие глумиться над скромным диаконом церкви Российской.
  
  - О, как я в тебе это люблю: 'глумиться' и 'церкви Российской'! Заведу специальный блокнот, Коля, чтобы писать в него твои клерикальные перлы. Итак, изображения, причём серьёзных размеров, в человеческий рост. 'Престол', или 'жертвенник', это уж называй сам как хочешь, в виде стола со свечками. Подставка для сиденья ламы, высотой сантиметров тридцать. Меня просветили, что она называется 'дхарма-трон'. Я спрашиваю, на что надо садиться - оказывается, на подушки, которые берут из шкафа, - достаю себе подушку, скромненько присаживаюсь в 'самом заду', да прости меня за неблагозвучие, и наблюдаю, как местная девица, 'вельми лéпа', моет пол. Одета в затрапез, на голове - косынка, в общем, такая заурядная буддийская алтарница. Кроме меня и сей девы, в 'кумирне' больше никого нет, и это начинает меня постепенно напрягать. Наконец, не выдерживаю и спрашиваю: как бы мне, мол, с ламой пообщаться и скоро ли ожидается сей высокодуховный муж.
  
  Ответ, Коля, меня просто убил! 'Когда придёт, тогда и придёт'. Супер, а? Чумовые ребята!
  
  Я разъясняю, что желаю пообщаться по догматическим вопросам, и попутно интересуюсь, что, дескать, лама за человек. Девица в ответ мне признаётся, что человек сложный, суровый, и догматических вопросов не любит. Но я могу свои догматические вопросы задать письменно, она передаст. Что угодно передаст старый лысый педераст... но это я так, к слову. Я настаиваю, что хочу поговорить лично. Девица смотрит на меня с калмыцким своим прищуром и вдруг поражает меня вопросом: мол, уж не поспорить ли я хочу с ламой? Почему спрашиваете, говорю? Потому, что спорить с ним совсем не стóит. И дальше начинает выносить мне мозг. Лама, дескать, очинно любит грешников за волосья таскать. Я вначале подумал: прикол, развод лоха на постном масле - но с каменным лицом мне вещает буддийская алтарница! Пуще всего иноверцев не терпит. Как узнает, который человек иноверец, так хвать его за волосья! Ежели, например, молитву кто не так читает - назвала мне молитву, которую я, друг мой ситный, по понятным причинам ни разу не слышал, потому что не вхожу в фан-клуб любителей буддизма, - так вот, кто читает плохо, так уж и драться лезет. Иному и плюху даст. А рука-то у ламы тяжё-оленькая... Да он ведь и сам не мальчик. Как на трон-то заберётся, значит, так ажно трещит под ним. Вот это 'ажно' меня просто доконало, родной человек! А почему, спрашиваю, народу до сих пор нет? На что мне дают ответ, что народу сегодня может и вообще не быть: народ, мол, испужалси сильно. Зане... я правильно употребляю 'зане' в смысле 'потому что'?
  
  - Кажется, да.
  
  - Зане, то бишь поелику духовный наставник на прошлой неделе человечишек во гресех обличаху. И как господин озёр, лесов и рек глаза-то выпучит да чётками над головой размахивать начнёт, так тут, Коля, всякому человеку и дрожь настаёт в коленках, и приступает крындец, что мне девица сообщила с абсолютно бесстрастной физиономией лица. Посему зовут его гневный гуру Ламозёр. Вот так-то, а отнюдь не Хрен-с-маком, как кое-кто мог бы подумать. А где, интересуюсь, у вас, девушка, туалет типа сортир? Объяснила мне, что выход в туалет через прихожую. Что я заметил ещё раньше. И очень шустро, Коля, навострил лыжи! Так как по характеру не самоубийца, а по комплекции не сумоист. Всё ясно?
  
  Я откинулся на спинку стула, размышляя над рассказанным. Чуть смутила меня цветистость и складность рассказа: как будто специально он придумал и разучил передо мной эту историю.
  
  - Чтой-то ты подозрительно глядишь на меня, отец дьякон! - прищурился Володя. - Нежто думаешь, что я тебе заливаю?
  
  - Н-не совсем так, но да, некоторое подозрение есть... То есть не насчёт тебя, - дипломатично прибавил я, - а в отношении твоего информатора. Ну вот представь себе, что к тебе как к иерею придёт крестившийся во младенчестве человек и не сможет прочесть Символ веры. Ты неужели такого человека будешь таскать по полу за волосы?
  
  - Я вообще себя не готовлю к этой стезе, мой хрустальный! Ты хочешь сказать, что т-ы не будешь так делать. Не поспорю: ты у нас вообще добрая душа и, так сказать, классический пастырь овец сирых. Но вообще-то есть кадры, которые, да, таскают, по крайней мере, посреди службы орут: 'Пошёл вон!', и тебе это известно не хуже моего.
  
  - Знаешь что предлагаю тебе, Вова? Пойдём-ка к этому Ламозёру завтра вместе...
  
  - Всё отлично, но есть одно 'но' в виде того, что диакон РПЦ Николай Яковлев по воскресеньям в архангеле Михаиле сослужит литургию. Облом, да? А позже ты не успеешь: эти гаврики закончат как раз до двенадцати. Сегодня посмотрел их расписание на сайте.
  
  - Но кто-то ведь там будет, та же самая алтарница? Пойдём, и запишемся к ламе на приём под любым предлогом. Уж, наверное, не откажет, Володя, а? Очень надеюсь, Владимир Михалыч, что мы с ним взаимно удержимся от размахивания руками. Всё-таки лама - лицо духовное...
  
  6
  
  Так мы и решили - и в воскресенье после обеда подходили к 'зелёному дому'.
  
  Ещё в дороге мы заспорили, кому начинать разговор и какой стратегии придерживаться. Вовка стоял за быстрый натиск, за то, чтобы ошеломить, с первых секунд пойти в наступление, вежливо, но бескомпромиссно предъявить ламе обвинение в искажении христианских истин и внесении путаницы в умы прихожан, да и вообще сразу дать понять, кто в нашем православном городе главный. Я был за спокойное разъяснение нашей позиции и поиск возможностей для диалога. По пути ни к чему не пришли. У 'молельни' всё стояли и ожесточённо спорили.
  
  Наконец, махнули рукой, решив, что всё сложится, как сложится, вошли в подъезд и встали перед дверью.
  
  - Что за фигня? - присвистнул Вовка.
  
  На дверной табличке стояло:
  
  THE BRITISH LION
  - translations
  - legalization
  - apostille
  
  - И где же 'кумирня'? - иронически спросил я.
  
  - Да здесь же она была, - потерянно бормотал Володя. - Однозначно тебе говорю, мой хрустальный, что именно здесь вчера находился 'Снежный лев'...
  
  - Льва-то и я вижу, Владимир Михалыч! Геральдического британского льва. Не знал, что все тибетцы эмигрировали в Англию. Тебе... ничего, случаем, вчера не приснилось?
  
  - Какой-то слишком масштабный прикол, Николай, - озабоченно (или искусно разыгрывая озабоченность) бормотал мой будущий шурин. - Я, конечно, понимаю, что выгляжу перед тобой как последний идиот, но... Ну, что ты хочешь? Чтобы я землю ел?
  
  Я поморщился, махнул рукой, развернулся и пошёл вон. Володька что-то кричал мне вслед. Настроение у меня испортилось. Не иначе как Вовка решил сыграть со мной шутку, думал я, и явно рассчитывал на то, что я не знаю английского языка. Православный диакон, который в переводческой конторе допытывается, где бы ему найти ламу: вот потеха! Нет, право слово: дурной у этих теологов юмор! И чему их там учат? И куда глядят их преподаватели?
  
  
  
  - У твоего брата совершенно извращённое чувство юмора, - заявил я своей невесте с порога, когда она открыла дверь. Мы прошли в её комнату, Оля аккуратно (но при этом подогнув под себя ноги) села в углу дивана, где и сидела до меня, читая. Никаких особых чувств её лицо не отобразило. Даже улыбнуться она как будто поленилась, а, напротив, серьёзно заметила:
  
  - Мы, Коля, не клоуны какие-нибудь, слава Богу, чтобы его развивать. А что случилось-то?
  
  Я рассказал о нашем неудавшемся вояже, когда 'Снежный лев' на поверку оказался британским. Оля слушала меня внимательно. Нахмурила лоб.
  
  - Может быть, Вова сам ошибся в первый раз? - предположила она.
  
  - И про какого это тогда ламу ему уборщица в бюро переводов рассказала?
  
  - Может быть, расслышала не так... Или он с ней по-английски говорил? Недопонял...
  
  - А то, что мог и сочинить - допускаешь?
  
  Оля пожала плечами, копируя мой жест.
  
  - Допускаю, - согласилась она. - Да большая ли разница: сама по себе затея... Нет, я ничего дурного о владыке не хочу сказать, - поправилась она, поймав мой удивлённый взгляд. - Владыка Иринарх - широкого сердца человек, и поэтому есть в нём немного... детского такого. Это я в лучшем смысле слова, не в осуждение говорю. А иноверцев - их, Коля, не переубедить. Я однажды ехала в поезде вместе с одной... буряткой, кажется. Парой слов перемолвились, и дальше молчали, так всю дорогу и проехали молча. И чувствую я, что она хоть на мои вопросы отвечает, а сама - будто существо с другой планеты. Так она на меня смотрела, будто я - дельфин, пингвин или белый медведь. И что с этим делать? Лескова ты читал, 'На краю света'? Твоего тёзку, кстати. О том, как русский архиерей проповедует язычникам слово Божие - и в один прекрасный момент понимает, что это бес-по-лез-но? Что они от него далеки, как он от Луны?
  
  - Да, Оля, и очень хорошо понимаю, о чём ты. Вот и я буквально позавчера - или когда это было, в среду? - тоже ехал в автобусе с одной... наполовину русской, - ляпнул я. - И тоже почувствовал... хотя бес его знает, что почувствовал. Ерунду какую-то говорю, - Оля наблюдала за мной слегка удивлённо и даже, будто, чуть усмехнулась тому, что я немного покраснел. 'Что, красивая была девушка?' - угадал я вопрос, вертевшийся у неё на языке. Но не спросила. - Лесков - это очень хорошо, а читала ли ты, например... Брэдбери?
  
  - Нет, - спокойно ответила Оля. - Зачем?
  
  - Затем, что... - я встал и принялся ходить. - Затем, что мы сами отчасти виноваты. Церковь заняла 'угол в государстве', по выражению Достоевского, и при том не самый лучший угол, нам просто 'позволяют быть', много-много перед выборами нас попросят поагитировать за православного кандидата, молодёжь в огромной массе своей плюёт на веру - а мы не сами ли этому виной? Тем, что замкнулись в своей раковине и упорно не хотим ничего знать и ничего читать, кроме покаянного канона Андрея Критского и журнала 'Фома'?
  
  - По-твоему, батюшки должны на досуге читать Cosmopolitan? Слышала я уже эту проповедь, Коля. О том, что врага нужно знать в лицо. Не от тебя ли, кстати? Так ведь тогда и в бордель можно пойти, чтобы знать врага в лицо. И в языческую молельню.
  
   - Всё правильно ты говоришь, Оля, и очень... я тобой дорожу, потому что из сотни девушек девяносто девять думают по-другому... но Брэдбери - всё же не Cosmopolitan?
  
  - Как знать?
  
  - Но чтобы знать, нужно знакомиться!
  
  Оля пожала плечами.
  
  - Знакомься. Мне не хочется. Если окажется хорошим человеком, познакомишь и меня с ним.
  
  - А что, язычники-то - те, на краю света - не спасутся? - спросил я вдруг странным голосом. - Никогда?
  
  - А мне какое дело до язычников, мой хороший! - возмутилась моя невеста (что вообще делала нечасто). - Тут о своей бы душе подумать, а ты мне ещё предлагаешь думать за язычников! Пусть за них их бог языческий и думает! Они сами сделали свой выбор. Ты добрый человек, Коля, но - берегись такой соблазнительной доброты! Хоть вообще-то не мне тебя учить, как будущего батюшку... ну ладно, выйду замуж - и ты меня поучишь, а пока ещё можно. Они, Коленька, только и ждут того, чтобы ты их пожалел!
  
  - Иноверцы?
  
  - Да иноверцы тут при чём! Бесы, говорят тебе, - понизив голос, серьёзно произнесла девушка.
  
  7
  
  Значит, соблазн. И, пожалуй, в том, что Оля сказала, много правды. Над 'бесами' её я даже не улыбнулся (хотя было искушение). Бесы ведь предстают не только в виде хрестоматийных чертей с рогами и вилами. Многообразен бес и очень хитёр, и попытка вмешаться в то, что никак не способен изменить, может, действительно, стать вратами для соблазна. Беда в том, что в своей невесте узнавал я своё зеркальное отражение. И даже в более сгущённом виде: узнавал то, что, при всей своей справедливости, мне казалось слегка отталкивающим. Что в молодой девушке (особенно на фоне современной склонности к разврату) более чем охотно готов извинить, то в самом себе видится узколобым и провинциальным православным шовинизмом. Или зря оно так видится?
  
  Вот в Светлане, случайной попутчице, я этого нечто не ощутил, и отталкивающего умственного распутства, цинизма нашего века в ней тоже не было. Но и в Свете чувствовал я что-то, с чем внутренне невозможно было православному человеку согласиться. Верных три часа я вертел в руках её визитную карточку, и мысли мои рассеянно путешествовали от этой девушки к Брэдбери, от него - к Оле, от той - к Лескову - и обратно, в произвольном порядке.
  
  Наконец, я снял с полки том собрания сочинений Лескова и нашёл 'На краю света', повесть, от которой в своё время прочитал лишь десять страниц и бросил: скучна показалась.
  
  Ну, и сейчас не прочёл больше двадцати, но хватило и того.
  
  Речь в повести шла, оказывается, не о каких-то там оленеводах с их шаманской верой, но о буддистах. Знаменательное совпадение!
  
  И, тут же припомнив наполовину сибирскую внешность моей случайной попутчицы, я всё-таки решился ей позвонить.
  
  Трубку скоро взяли.
  
  - Светлана... Жамьяновна, простите меня за звонок: это тот самый дьякон, с которым вы как-то ехали в автобусе. Меня зовут Николай.
  
  - Хорошо вас помню. Гадала: позвоните вы или нет?
  
  - Позвонил, как видите, - принялся я неловко оправдываться, - но вовсе не затем, о чём вы могли бы...
  
  - Я ничего не подумала.
  
  - Да? - удивился я. - Тогда почему ждали, что позвоню?
  
  - Почему бы ни ждала, но позвонили же. Извините: не считайте, что я вас завлекаю.
  
  - Вы - буддистка?
  
  В трубке примолкли. Наконец, ответили:
  
  - В некотором роде.
  
  - Думаю, такого не бывает 'в некотором роде', так же, как нельзя быть 'в некотором роде' христианином, хоть многие миряне ошибочно думают иначе, или 'в некотором роде' беременной.
  
  - Вы очень проницательны. Ну, что же: вы мне вынесли приговор?
  
  - Нет. Нет! - воскликнул я более энергично. - Я хочу понять...
  
  - Меня?
  
  - Да. Н-нет. Понять... Сибирь, которая всё же является половиной нашей страны. Кстати: по вашим словам, прошлым, я правильно понял, что вы знаете ламу Озёр?
  
  - Озэр, вы хотели сказать?
  
  - Простите великодушно.
  
  - Да, я его... отчасти знаю.
  
  - Мы можем встретиться с вами и поговорить?
  
  - Я надеюсь, у вас мирные намерения?
  
  - Обижаете! Я же не семинарист-недоумок какой-нибудь...
  
  - Кто бы вы там ни были... Вам... действительно это нужно?
  
  - Не знаю. Не знаю вообще ничего. Но ведь незнание - не порок? По крайней мере, вы можете быть уверены, что я напрашиваюсь на свидание не ради всяческих пошлых целей. У меня, между прочим, невеста есть.
  
  - Очень рада за вашу невесту.
  
  - Иронизируете?
  
  - Нет! Предложите удобное вам время и место.
  
  * * *
  
  Так получилось, что в шесть часов вечера воскресенья я ожидал Свету в начале набережной. Впрочем, она не заставила себя долго ждать: ровно в шесть вдали показалась её фигурка.
  
  Против ожидания, девушка была гораздо сдержанней, чем я слышал её по телефону.
  
  - Я вообще не знаю, правильно ли сделала, согласившись с вами встречаться, - заговорила она вместо приветствия. - Если у вас есть невеста, то у меня тоже есть...
  
  - Жених?
  
  - Вроде этого. Есть... обязательства.
  
  - Не разговаривать с православными клириками? Ибо этим изменяете своей вере?
  
  Света впервые улыбнулась.
  
  - Нет, не изменяю, и вообще... в самом деле, это так глупо! Отчего я вас не боялась в автобусе, а сейчас вдруг решила, что вы кусаетесь?
  
  - Оттого, например, что я тогда не был настроен на проповедь.
  
  - ...А сейчас настроены. Неправда: вы и тогда проповедовали.
  
  - Что именно я проповедовал?
  
  - Ну, как же: российскую духовность, которая сопротивляется тлетворному влиянию Запада.
  
  - Не подумал, что это так видится со стороны, - признался я. - Не замечаю, как выгляжу. Это, наверное, профессиональное...
  
  - Понимаю.
  
  - Но если вы думаете, будто сейчас я за ту проповедь извиняюсь, то вы ошибаетесь!
  
  - И это тоже понимаю.
  
  - Вы как кошка: понимаете, но ничего не говорите.
  
  - Чтó я должна говорить?
  
  - Вас не беспокоит, что однажды мы с вами подерёмся?
  
  - Мы с вами?
  
  - Мы с вами как две части страны. Вы - Россия. Сибирская и дальневосточная. И я - тоже Россия, исконная. Но у нас с вами, похоже, слишком разные России.
  
  - Слишком?
  
  - А ведь вы ещё, вдобавок, наполовину русская! Не можете поэтому меня не понимать.
  
  - Буряты - тоже русские.
  
  - Прошу прощения: я хотел сказать, наполовину славянка.
  
  - А вы - полностью?
  
  - Да, - опешил я.
  
  - Ах, какая ерунда! С чего вы взяли? Только один или два процента русских имеют славянские корни, только! На месте нашего города жило угро-финское племя меря. В других местах были кривичи, древляне, поляне - десятки племён. Славяне пришли с юга и покорили мерян, лишив их земли, языка, веры...
  
  - И надежды, - пошутил я.
  
  - Да, и надежды, - серьёзно отозвалась девушка. - Но славян - княжеских дружинников, тиунов, их жён, монахов - было не больше сотни, а мерян - тысячи! У славян - русые волосы и голубые глаза. Ну, какой вы славянин?
  
  - Не ожидал, что юная девушка, как вы, увлекается антропологией и склонна к лёгкому...
  
  - ...Фашизму?
  
  - Ну, не так грубо, но да, мою мысль вы угадали. Эти ваши мысли, Света, вообще ничего не значат, ни-че-го! Ну, пусть я новообращенный меря, хотя этому 'новообращению' уже тысяча лет. По-вашему, народу меря лучше было оставаться идолопоклонниками?
  
  - Нет, не лучше.
  
  - То-то же! Ведь ваше священство, по сути, тоже 'окультуривало' сибирские народы, хотя пришло из Тибета, как наше - из Греции. Но вы при этом не вопите о том, что вас, бурят, лишили языка, веры и надежды.
  
  - Языка нас не лишили, хотя я на своём языке говорить не умею, к сожалению. И, знаете, буддизм терпимо относится к язычеству.
  
  - Тем хуже для него.
  
  - Тем хуже для христианства.
  
  - Объясните.
  
  - Объясню. Вы отталкиваете от себя все простые человеческие чувства...
  
  - ...Которым имена суть блуд, стяжательство, сребролюбие... - подсказал я.
  
  - Нет, неправда, неправда! - разгорячилась девушка. - Б-о-л-е-е извинительные чувства. Любовь к человеческим радостям. Простительное бытовое суеверие...
  
  - Православие отнюдь не сводится к постничеству, - перебил я. - А что до всяких домовых, чуланников и подкроватников...
  
  - Может быть, и не сводится, но у меня - и у тысячи людей! - устойчивое противоположное ощущение. Унылости и 'страха Божьего'. Потому что приходской православный храм берёт в качестве идеала монастырь и аскезу. ('И это двадцатилетняя девушка говорит! - невольно подумал я, кстати, как потом выяснилось, точно угадав возраст. - Сколько бы ей ни было, но голова у неё варит'.) Люди х-о-т-я-т ж-и-т-ь, понимаете? Вы же заставляете их постоянно чувствовать себя ущербными. Грешными, недоделанными. Это - плохая стратегия!
  
  - Лгать и мириться с Отцом лжи - лучшая стратегия?
  
  - Мы не лжём. Мы терпим. Как врач, который знает, что больной не может вылечиться за один день.
  
  - Давайте... присядем, - предложил я.
  
  И мы действительно присели, на скамейку, положив на ту несколько сыскавшихся у Светы листов бумаги, так как скамейка была сырой. Помолчали некоторое время.
  
  - Извините, что я так энергично протестую... - начала девушка.
  
  - Не на чем, - отмахнулся я. - Вы отлично подкованы, в смысле богословия.
  
  - Я ни одного догмата не назвала.
  
  - Дело не в этом, а в том, что вы умеете аргументировать. Не хуже ламы Озёра... Озэра, виноват. Ну ещё бы, м-а-т-у-ш-к-а: если жить с кем-то бок о бок каждый день...
  
  - Вы немного ошибаетесь...
  
  - Я повторюсь, Света, что меня ваша личная жизнь не интересует, я не настолько нескромен. У епархии есть к ламе претензии.
  
  - Какие именно?
  
  - Такие, что на 'Городском портале' он регулярно оставляет отца Георгия в дураках.
  
  - В этом никто не виноват...
  
  - ...Кроме отца Георгия? Умно. И даже не очень хочется спорить. Но, знаете, аргументация ламы и его мировоззрение для нас не очень подходят. Мы - православный город...
  
  - Мы - селение народа меря, которое пришли и завоевали славяне.
  
  - ...Тысячу лет назад, заметьте. А теперь пытаются завоевать индусы и тибетцы? Не хватит ли уже войн, а?
  
  - Мы никого не пытаемся завоевать. Нам дорога не война, а простой, человеческий здравый смысл.
  
   - По-вашему, христианство - безумие?
  
  - Если христианство проповедует, что крещение, венчание и отпевание, которые совершаются бессознательно, как магический акт, способны защитить от зла и даже усовершенствовать душу, - тогда да.
  
  - Да, это не больно хорошо, когда люди приходят в храм три раза в жизни, - согласился я. - И не передёргивайте: никто из нас, клириков, такого не проповедует. Тоже, как вы тут выразились, просто терпим. Неужели вы не видите, что если эти люди не придут к нам, то пойдут они...
  
  - ...К нам?
  
  - Да и не к вам даже! К пятидесятникам, 'Свидетелям Иеговы' и прочим сатанистам!
  
  - Как вы их всех мешаете в одну кучу...
  
  - Не хочу разбираться и нюхаться с этими кошками, чтобы выяснять, какая чернее!
  
  - Поверьте, Николай, что они пойдут не к 'сатанистам', а в бар или в сауну с девочками. Но если религия раз от разу идёт на компромиссы, то чем она должна хвастаться? И чем она тогда лучше своих 'порочных', как вы говорите, сестёр?
  
  - Потому что она мне дорога! - воскликнул я и встал, сжимая кулаки. - Потому что я не хочу, чтобы на месте храма вновь устроили танцплощадку, туалет или конюшню!
  
  - Поверьте, - тихо отозвалась Света после некоторого молчания, не глядя на меня, - что буддисты никогда не станут превращать христианские храмы в танцплощадки.
  
  Я снова присел. Совершенно бестолковым и бесцельным выходил наш разговор. Безо всякой моей или её вины.
  
  - Вы ни в чём не виноваты, - буркнул я. - И лама, наверное, тоже. И я ни в чём. Паны дерутся - у холопьев чубы трещат, а мы и есть эти самые холопы. Вот если бы можно было ограничить форум таким образом, чтобы только убеждённые буддисты могли его читать... Скажем, ввести пароль в виде первой строки вашего Символа веры, или как он там называется...
  
  - А как вы предлагаете технически это сделать? И потóм: ведь вы свои сайты и телепередачи не ограничиваете так?
  
  Я в знак протеста поднял обе ладони.
  
  - Ладно, ладно! Хватит! Ну, по крайней мере, я сделал, что мог. Да уж... хорошо, что я не в миссионеры пошёл. Хреновый бы из меня миссионер получился, если не только ламу, а даже его... подругу - или дочь - что, угадал, нет?, не угадал? - в общем, даже его родственницу ни в чём не могу убедить. Но поймите, что с нашей, христианской точки зрения вы всё равно неправы, хоть убейте меня.
  
  - Почему?
  
  - Потому что вы пытаетесь умудриться и спастись без Христа. Не выйдет у вас этого!
  
  - Если не выйдет - так что вы тревожитесь? А если выходит, у некоторых, - то значит, не совсем без Христа? По плодам их судите их, как сказано. Судите же нас и вас по плодам дел наших, а не по словам!
  
  Я аж крякнул от удовольствия.
  
  - Эх! И Евангелие знаете. Умная вы головка, Света. Чертовски вы мне нравитесь, и ужасно жаль...
  
  - Надеюсь, 'чертовски' - это не в том смысле, что мне черти помогают... - шутливо отозвалась Света. И примолкла.
  
  Достаточно долго она молчала, так что я глянул на неё искоса. Затем поднял голову.
  
  Девушка смотрела мне в глаза, прямо, почти сурово, взволнованно сжав губы. И мне было тоже совестно отвести взгляд. Странно, но, наверное, целую минуту мы глядели друг другу в глаза. Мучительная минута.
  
  - Я не в том смысле сказал... имел в виду... то есть слово 'нравитесь', - выдавил я из себя, наконец, чувствуя, что весь краснею, - то есть зачем вообще я... чёрт! Дьявол!
  
  Уж этого 'дьявола' я произнёс точно без всякой шутки.
  
  - Не поминайте: он и без того проворный, - задумчиво отозвалась Светлана, будто совсем не о том думала. - Я не хотела... - и быстро отвернула лицо, и так некоторое время сидела отвернувшись.
  
  Затем, словно сделав над собой усилие, медленно повернулась ко мне, причём губы её подрагивали, но она нашла возможность улыбнуться, и больше того: вынула из чёрной вязаной перчатки свою очень белую руку и положила на мою, но не на ладонь (что могло бы не в 'сестринском' смысле быть истолковано), а на рукав, на предплечье.
  
  - Мы ведь... наверное, будем ещё иногда видеться? - спросила девушка. - Чтобы решать... профессиональные вопросы. Просто, видимо, вышло так, что у наших панов, как вы их называете, в нашем городе, кроме нас, нет других холопьев, которые готовы... разговаривать и слышать друг друга. Простите, что отняла ваше время! Буду рада увидеть вас снова, если будет нужно.
  
  Несколько вымученно улыбнувшись, она встала и кивнула головой в знак прощания.
  
  Я ещё верных три минуты после её ухода не мог встать с места: сидел на скамье, наклонившись, сжав левый кулак и обхватив его правой ладонью.
  
  - Вежливость-то какая, - наконец, процедил я сквозь зубы, - Прямо как в романах Толстого! 'Простите, что отняла ваше время'! Или это, в самом начале: 'Я вас беспокою?' Специально, что ли, так их дрессирует ихний поп? Или сострадают они так нам, грешным? Беспокоите! Очень беспокоите! Лама - Озёр, а Коля - осёл! Ишак ты серый!
  
  8
  
  Дома, вечером, я заперся в своей комнате, долго писал и, в итоге, накатал длинную цидулю. Дословно её, конечно, не помню, но выглядела она примерно так:
  
  'Глубокоуважаемый л. Озэр!
  
  ['Л.' я поставил по аналогии с тем, как у нас слово 'отец' в обращении к священнику сокращается до 'о.'.]
  
  Разрешите заверить Вас в полном уважении к нормам и ценностям Вашей религии, а также сообщить следующее.
  
  После беседы с одной из Ваших прихожанок [я хотел было назвать имя и фамилию, но подумал, что это Свете, не дай Бог, повредит] я не могу не сожалеть о пагубности Вашей проповеди.
  
  Я не имею в виду проповедь буддийских религиозных истин: не хочу об этом судить, так как не располагаю достаточной квалификацией.
  
  Но меня беспокоит, что Вы внушаете своим ученикам мысль о том, что будто бы православие не есть подлинно русская национальная вера, а есть религия завоевателей, равнодушных к чувствам и чаяниям русского народа (точней, 'исконных' его племён).
  
  Исторические пути появления православия в России меня совершенно не интересуют. Я не антрополог и также не сторонник 'расовых' теорий. Но я глубоко убеждён в том, что свет Христов просвещает человеков. [Эти слова я подчеркнул.] Православие для нашего народа имеет исключительное значение как вера Нового и последнего Завета, Божественного откровения, долженствующего преобразовать мир в духе заповедей Христовых. Такое значение ни одна религия для нашего народа более иметь не может, хотя бы потому, что происходит, самое большее, от природной, естественной тяги человека к добродетели и отвращения ко греху (так я смотрю на буддизм), но отнюдь не от Слова Господня, которое - превыше человеческого разумения и единое безошибочно способно врачевать убожество нашей природы.
  
  Священники Русской православной церкви не всегда способны к хитрым логическим умопостроениям, к 'плетению словес', не всегда владеют теми дарами, которыми Господь щедро наделил Вас во благо или во зло. Сознавая эти дары, смиренно прошу Вас: не злоупотребляйте ими и остерегайтесь использовать силу Вашей рассудительности для похищения овец Христовых из вверенного Доброму пастырю стада! Ибо пастырь добрый покладает жизнь свою за овец, но ни один нехристианский проповедник, насколько мне известно, за своих учеников не положил жизни.
  
  Буду рад при необходимости встретиться с Вами лично.
  
  С уважением и надеждой на отчётливое понимание,
  
  дьякон Русской православной церкви Н. А. Яковлев'
  
  * * *
  
  Составлял я это послание долго, сделал несчётное количество исправлений, и всё равно в итоге остался им недоволен. Звучало несколько чрезмерно велеречиво и пахло чуть фальшивой назидательностью, при всём том, что писал я искренне и под каждым словом готов был подписаться. Но уж как есть, так есть, а перфекционизм - тоже грех своего рода.
  
  Что ж, проще всего было разместить его на 'Городском портале', в одной из тем, где активно подвизался лама Озэр, но, возможно, опубликование личного письма - это несколько бестактный жест. Другим способом было передать письмо через Свету... Но я думать спокойно не мог о Свете! Безобразно, дико, из рук вон! Только то меня и оправдывало, что лишь силясь исполнить волю преосвященного владыки, я решился на эту нелепую вторую встречу! И с каким позором, кстати, я её провалил! Я ведь - неглупый человек, по риторике в семинарии имел 'отлично', а вот: раскрыл варежку и не нашёл убедительных аргументов. Хотя не в них же причина. Будь я хоть гений словесности - не в аргументах дело. (Особенно с женщиной.) Дело в вере и в том, что они - другие. Вот и эта Света Самбаева - другая, даром что цитирует Евангелие. (Да что они понимают в Евангелии, пусть хоть выучат его от корки до корки?!) На православных девушек вовсе не похожа. И на мирянок своего возраста не похожа. Похожа, скорей, на университетского профессора, получившего степень экстерном. Как там поёт Леонид Агутин? 'Не похожий на тебя, // не похожий на меня, // а просто так прохожий // парень чернокожий'. В том-то и дело, что прохожий. Мимо прохожий. Вот оно, ключевое слово! Затверди его накрепко, батюшка!
  
  * * *
  
  Поговорив ещё по телефону с Вовкой, который мне клялся и божился, что никакого розыгрыша с его стороны не было, что 'кумирня' действительно скрывается за дверью переводческого бюро, я решил ещё раз отправиться туда в понедельник, благо, в понедельник у меня было свободное время.
  
  Безбоязненно я открыл дверь и вошёл в 'приёмную'.
  
  Увиденное разочаровывало. Со стен не глядели образы многоруких божков, никто не кадил перед ними фимиам, не раздавались звон цимбал, рёв труб из берцовой кости и молитвенные завывания. В приёмной за обычным офисным столом сидела секретарь, ещё молодая женщина.
  
  - Что вам угодно? - приветливо обратилась она ко мне. Разумеется: стóит одеть мирское, и за красавчика сойдёшь.
  
  - Вы - точно переводческое агентство? - с сомнением уточнил я.
  
  - Абсолютно точно.
  
  - И не оказываете... никаких иных услуг?
  
  - Нотариальное заверение, апостилирование.
  
  - А с лидерами... национальных общин вы не сотрудничаете? Не сдаёте им помещения в субаренду?
  
  - Не знаю, что вы имеете в виду. У нас есть переводчики с армянского, киргизского, грузинского. Нет, про субаренду я ничего не слышала. Так вы что хотели?
  
  - Скажите, девушка, - нашёлся я (тянул время, чтобы осмотреться), - а ваше бюро со всех языков переводит?
  
  - Практически со всех.
  
  - Видите ли... у меня к вам небольшой заказ, но не знаю, сможете ли вы исполнить...
  
  Я достал визитку Светы и положил на стол секретаря.
  
  - Мне хотелось бы перевести эту визитку, но я даже не знаю, что это за язык...
  
  - Не знаете?
  
  - Нет, не знаю, - развёл я руками.
  
  Сотрудница бюро внимательно изучила визитку. Перевернула её и улыбнулась.
  
  - Так тут же всё написано!
  
  - Но я не уверен, что текст абсолютно совпадает...
  
  - Минутку, я позвоню начальнице.
  
   Женщина набрала номер.
  
  - Евгения Павловна? Тут небольшой, но любопытный заказ, потому что... не знаю, как сказать. Вам нужно поглядеть, и поймёте, почему. Визитка. Клиент не может определить язык. Я вам вышлю на электронную почту, да? Нет, я знаю, что вы заняты и что вы - не полиглот... но вы сами увидите!
  
  Положив трубку, она взяла визитку и перед тем, как вернуть мне, быстро отсканировала её с двух сторон. Потратила полминуты на отправку электронного письма, проворно цокая пальцами по клавиатуре.
  
  - Какая у вас начальница: знает восточные языки, - сдержанно похвалил я.
  
  - Нет, она только с английского переводит, - бесхитростно отозвалась женщина.
  
  ('Чем она тогда поможет?' - хотел я спросить, но удержался. Я, что, американец, чтобы лезть в чужую профессию? Я - русский православный человек.)
  
  Телефон зазвонил снова. Секретарь после короткого разговора повернулась ко мне.
  
  - Евгения Павловна будет через двадцать минут, - сообщила она. - Вы подождёте?
  
  Я вежливо кивнул.
  
  * * *
  
  ...Вошедшая хозяйка бюро, - женщина лет сорока или сорока пяти, ещё привлекательная, - сразу упёрлась в меня взглядом, угадав во мне 'любопытного клиента' (а больше, кроме меня и секретаря, никого в приёмной и не было).
  
  - Откуда у вас эта визитка? - требовательно спросила она.
  
  - Простите? - растерялся я.
  
  - Простите и вы, но... я имею основания спрашивать!
  
  - От одной моей знакомой.
  
  - А почему ваша знакомая сама не могла вам перевести свою визитку? Чтó вы хотите выведать?
  
  Я с трудом удержался от того, чтобы вслух заметить о её непрофессиональном поведении. Вам-то что за дело, мадам? Просто стоял и молча смотрел на неё. Секретарь тоже широко раскрыла глаза: и она от своей начальницы такого не ожидала.
  
  - Если вам несложно, - несколько смягчилась хозяйка, - то... давайте выйдем на улицу, и я всё объясню вам!
  
  * * *
  
  На улице, у своего автомобиля, женщина сунула мне под нос паспорт, раскрытый на странице с именем владельца.
  
  - Господи Иисусе Христе! - пробормотал я и машинально (сам не знаю, зачем) осенил себя крестным знамением.
  
  'Евгения Павловна Самбаева', - стояло в паспорте.
  
  - Понимаете, молодой человек, почему я беспокоюсь?
  
  - Понимаю, и вы, действительно, имеете право... Но как же... Вы - жена ламы? - вдруг осенило меня.
  
  Женщина отступила на шаг.
  
  - Берите выше: мать, - ответила она странно низким, слегка насмешливым голосом.
  
  - Э-э-э? - выдавил я из себя. (Посмотрели бы вы тогда на мою физиономию!) - У Светы... есть брат?
  
  (Если брат - значит, её возраста или немногим старше, но ведь Света - девушка молоденькая, так когда же её брат успел набрать массу, что 'ажно трон под ним трещит'?' - пронеслось у меня в голове.)
  
  - Неужели она вам ничего не сказала?
  
  - Не то чтобы совсем ничего: у нас был любопытный богословский диспут...
  
  - Вы буддист?
  
  - Я, видите ли, дьякон Русской православной церкви, - с достоинством ответил я.
  
  Женщина призадумалась. Открыла передо мной дверь своего автомобиля.
  
  - Я вас приглашаю на чай, - пояснила она. - Не бойтесь: я уже мадам в возрасте и не собираюсь вас заставлять изменять вашей матушке.
  
  * * *
  
  - Это дорогое заведение, - с сомнением пробормотал я, оглядывая стены кафе.
  
  - Уж позвольте мне за вас заплатить, ваше преподобие! Кстати, вас зовут?..
  
  - Николаем. Вы насмешливый человек, Евгения Павловна. К дьякону обращаются 'отец диакон'. 'Преподобие' - только к иерею.
  
  - Так я назвала лейтенанта капитаном?
  
  - Точней, прапорщика - лейтенантом.
  
  - Надеюсь, вы не огорчились?
  
  - Я, знаете, не епархиальный секретарь и не викарий, чтобы очень уж строго следить за церемониалом.
  
  Мы присели за столик, и хозяйка бюро переводов попросила официанта принести нам два кофе.
  
  - Вы, в самом деле, настоящий дьякон? - продолжила она, как только официант ушёл. - А почему вы не...
  
  - ...В рясе? Люди по-разному реагируют на рясу. Обычно её пугаются. Или, если не пугаются, принимают этакий постно-богомольный вид, как будто думают, что перед клириком всегда нужно фарисействовать.
  
  - Но вы ведь отчасти сами в этом виноваты? - вдруг спросила Евгения Павловна.
  
  - Узнаю в вас вашу дочь...
  
  - Как вы познакомились с ней?
  
  - В автобусе: она была единственным пассажиром, кто не побоялся сесть рядом с человеком в рясе. Я очень понимаю ваш вопрос, Евгения Павловна, но в нём - беспокойство, которое - совершенно лишнее, если знать, что у меня есть...
  
  - ...Жена.
  
  - Невеста.
  
  - А! - Самбаева проницательно (и очень похоже на дочь) прищурилась. - Разве дьякон уже не обязан быть женат?
  
  - Вообще-то да, но по икономии, то есть по разрешению архиерея, иногда допускается...
  
  - Как и везде. А говорите - ни к чему беспокойство... Ну-ну, не сердитесь: я уверена, что вы человек порядочный. Но вы... в автобусе вели богословский спор?
  
  - Нет, встретились позже.
  
  - По чьей инициативе?
  
  - По моей.
  
  - Вы решили поговорить о религии... по собственному желанию, или вам - как бы это сказать - задание дали? Или не о религии?
  
  - Нет, именно о ней: не надо меня подозревать в чём-то таком... По благословению владыки ('Фу ты, как торжественно прозвучало', - одёрнул я себя), но и по своему желанию тоже. Вообще, конечно, встречаться именно со Светой я не собирался. Я хотел поговорить с ламой...
  
  - Понимаю: вы просто не ожидали...
  
  - ...Но к нему не так-то легко попасть, - продолжал я. - Говорят, к тому же, он человек гневливый...
  
  Евгения Павловна приоткрыла рот. По её лицу поползла улыбка.
  
  - Вам... Света так сказала?
  
  - Нет. Просто ходят слухи. Я её о ламе не расспрашивал: её личная жизнь меня совершенно не интересует. Прошу прощения, если...
  
  - Забавно. И что же: у вас получилось её переманить в свою веру?
  
  - Я и не собирался её переманивать! Я ставил более скромные задачи. Но ваша дочь ужасно упрямая. Вы, наверное, тоже. Или это грубо звучит? Ну, простите: я дьякон, а не учитель хороших манер и не воспитатель детского сада.
  
  - Воспитатели детского сада порой тоже на удивление грубы, Николай... как вас по батюшке?
  
  - Алексеевич. Одного не понимаю: ведь вы, Евгения Павловна, совершенно русский человек, великоросс, если можно так сказать. И на буддистку не похожи. Я ошибся? - она отрицательно повела головой. - Как так получилось, что...
  
  - ...Я вышла замуж за бурята?
  
  - Да, если хотите.
  
  - Вам интересно?
  
  - Интересно. И, думаю, это не простое любопытство. Я очень хотел бы понять...
  
  - Хорошо: только я возьму ещё два кофе и два пирожных, чтобы на нас не смотрели косо.
  
  Отпустив официанта, Евгения Павловна заложила волосы за уши и принялась рассказывать, помешивая кофе ложечкой.
  
  
  
  - В юности, Коля, я была бунтаркой - в пику родителям. Мои родители считались в некотором роде номенклатурными величинами: мама занимала должность в горисполкоме, а папа работал заведующим кафедрой истории КПСС в университете, профессором. Тогда 'профессор' звучало совсем не так, как сейчас. Профессора ездили на чёрных 'Волгах'. Прекрасная трёхкомнатная 'сталинка' в центре города. Безупречные манеры за столом. Советская аристократия. И всё это казалось незыблемым как скала. Мои сверстницы тоже бунтовали против конформизма родителей, по-своему, но мне казалось ужасно банальным, вульгарным, мещанским, если хотите, натягивать на себя 'варёные' джинсы, балдеть от The Scorpions и проповедовать сексуальную революцию. Эта революция успешно совершилась и без моей скромной помощи.
  
  Я была, как моя дочь сейчас, белой вороной: ни вашим, ни нашим, от тех отстала и к этим не пристала. Кстати, состояла в комсомоле, но чисто формально. От истории КПСС меня тошнило не меньше, чем от сюрреалистических завываний молодого Бориса Гребенщикова. Я искала себя. Совершала долгие пешие прогулки, летом много ездила на велосипеде. Могла доехать до другого города. И однажды прикатила в Фёдоровское...
  
  И попала, - продолжала Самбаева, улыбаясь, - на вечерню. До сих пор не знаю, как правильно называются все эти службы...
  
  - Всенощное бдение.
  
  - Да, спасибо. Не мне, конечно, говорить, но в этом названии есть доля лукавства: ведь вы не 'бдите всю нощь'?
  
  - Это традиционное название, Евгения Павловна. Врачи тоже не всегда врут, а жрецы не всегда жрут.
  
  - Разумеется. И служба, надо сказать, произвела на меня впечатление. Вот, думала я, наконец-то найден вектор! Вот чем я буду протестовать! В общем, глупость ужасная, самой сейчас забавно, но умилительно вспомнить. Я осталась на исповедь, и на исповеди несла прекрасную чушь о том, что стыжусь атеистических родителей, проживающих жизнь без осмысленной духовной цели. Молодой священник только улыбался в густую бороду...
  
  - А как звали батюшку?
  
  - Да разве важно? Процесс мне понравился, и я стала приезжать в Фёдоровское регулярно. Смотрела на батюшку восторженными глазами - и сама не заметила, как влюбилась.
  
  - Этого ещё не хватало! - непроизвольно воскликнул я. - Ведь у батюшки, небось, матушка была?
  
  - Конечно, была, как без этого? Понимаете, Коля, женщины ведь любят ушами. То, что мужчина говорит, для нас важней того, как он выглядит. (Хотя, в скобках, батюшка был очень красив: высокий, статный, с роскошными волосами.) Поэтому не верьте женским журналам, которые пишут про подтянутые мужские ягодицы как источник привлекательности - и вообще не читайте их. Хотя кого я убеждаю... А тут, к тому же, передо мной стоял образец человека, который не мучается мыслями о дублёнке, польском гарнитуре и японском телевизоре, который, к тому же, смело занимается тем, чем в советской стране было небезопасно заниматься. Мне, двадцатилетней дурочке, этот батюшка казался революционером от креста, как раньше говорили 'от сохи'. Всё на деле обстояло не совсем так: это просто был хороший священник, который хорошо выполнял свою службу... Но вот, на одной из исповедей я ему призналась, что... люблю замужнего человека. Сердечко на той исповеди стучало быстро-быстро. Кажется, он догадался, кого, потому что очень со мной посуровел.
  
  Кстати, Коля, подумайте на досуге! Вы ведь собираетесь быть священником?
  
  - И совсем скоро.
  
  - И к таким искушениям тоже готовы?
  
  - Это - часть профессии. Можете не рассказывать дальше...
  
  - Нет, я расскажу! Мне, если честно, доставляет удовольствие на вас смотреть, как вы меня слушаете. Только не думайте, будто я - этакая порочная женщина, которая обожает совращать молоденьких дьяконов. Нет, вы мне отчего-то очень симпатичны, по-хорошему, по-матерински. Не сердитесь?
  
  А в деревне, кажется, уже заговорили о частых визитах 'студентки', и батюшка имел объяснение с матушкой.
  
  - Хорошо, что только с матушкой, а не с викарием или преосвященным.
  
  - Про викария ничего не знаю. Родителям я, разумеется, сразу сказала про своё православие, и те восприняли его в штыки. Чего профессорская дочка и добивалась. Помню один из скандалов, когда мама театрально закатывала глаза - она вообще у меня большая театралка, - а папа, нацепив очки, всё взвешивал слова потяжелей и, наконец, заявил, что если я такая пламенная верующая, то мне находиться под одной с крышей с коммунистами должно быть противно, и отчего я тогда не соберу вещички и не уберусь на все четыре стороны, вместо того чтобы изводить нас каждый божий день демонстрацией свой веры? Я была, как все двадцатилетние, неблагодарной, глупой и жестокой. Я действительно собрала рюкзак, села на велосипед и отправилась в Фёдоровское.
  
  По дороге меня застал дождь, я вымокла до нитки. Конечно, храм был заперт. Уже стемнело.
  
  Я прислонила велосипед к церковной ограде, села у ворот и заревела, как... ну, уж даже не подобрать сравнения. И о чём мне было плакать, скажите? Дурьи слёзы наглой девицы. Но мне тогда казалось, что все меня предали и мир рухнул. И в таком состоянии меня обнаружил батюшка, который проходил мимо. Тот самый.
  
  Он отвёл меня к себе домой: его жена как раз уехала к своей маме в город, она тоже была совсем молоденькой. Прочно запер дверь, затворил ставни и, стесняясь дать мне вещи жены, стал искать мне сухую одежду. Сыскалась пара мужских рубашек. Я скинула всё мокрое прямо при нём...
  
  - Мне неловко это слушать, Евгения Павловна.
  
  - ...И между нами случилось всё, что должно было случиться между молодым сильным мужчиной и привлекательной девушкой. А мне-то как неловко рассказывать!
  
  - Неправда.
  
  - Нет, правда. Если снаружи этого не заметно, не значит ещё, что я законченная распутница. Не знаю, примете ли вы в оправдание мою юность и то, что я... очень его любила.
  
  - Не приму.
  
  - Я так и думала. Ай, вы все одинаковые! Что ж, я не для вашего оправдания рассказываю. К тому же, я ведь не знала, что т-а-к случится. До самой последней секунды не знала.
  
  Ночью дождь перестал, и я уехала. А через неделю в город заявился батюшка. Прямиком к моим родителям.
  
  Надо ему отдать должное, он был человеком прямым и честным. Женé он всё сказал. Та швыряла тарелки об пол. Без крика, без скандалов. Это ведь матушке неприлично. Просто брала тарелку, одну за другой, и с силой бросала. Разбила все и уехала к своей маме. А он - он понимал, что, возможно, последует развод и что развод с его духовным званием несовместим. Это его не испугало.
  
  
  
  - И батюшка пришёл просить вашей руки? - ахнул я.
  
  - Да, что-то вроде этого. Не руки - он ведь был ещё женат, - а просто поговорить с отцом. Отец после этого разговора выглядел очень испуганным. Он ведь только в лекционном зале и на учёных советах был героем. Он вообразить себе не мог, что в его семье могут кипеть такие средневековые страсти и что 'клерикалы' - это не абстрактный идеологический противник, безобидный и смешной, как чёртик из табакерки, а очень даже живые, настойчивые, жутко смелые люди. А мама после на протяжении месяца изображала театр одного актёра, одноактный балет под названием 'Умирающий лебедь'.
  
  Но я не была в числе зрителей, потому что этот сильный, высокий человек взял меня на руки и увёз на дачу. Дача принадлежала одному из его друзей, и он её нам предоставил на месяц, безвозмездно.
  
  Так начался наш странный месяц, медовой из которого была только первая неделя. Оставшиеся три превратились в кошмар.
  
  Видите ли, батюшка вздумал меня перевоспитывать. Верней, он не пытался этого делать специально. Так выходило само, потому что он, несмотря на свою молодость, был человеком с совершенно чёткими жизненными принципами. И эти принципы, как я выяснила, вовсе не пахнут бунтарским духом свободы. Скорей, от них веет 'Домостроем'. А я тоже считала себя человеком, который не продаст свои идеалы за понюшку табаку. Ни в чём, ни в одной мелочи мы не сходились! Ни во взглядах на политическое будущее России, ни в том, чему надо в школе учить детей, ни в том, как вести себя с соседями по даче. Я почувствовала, Николай Алексеевич, что на меня пытаются надеть железный корсет. Спасибо, благодарю покорно! Двадцать лет я ходила в корсете ленинизма - и для того его сбросила, чтобы сменить на корсет православия? Я тебе в духовном смысле не подчиняюсь, заявила я. Ты мне не гуру. Я вообще, может быть, перейду в другую веру. У твоей церкви нет монополии на Бога. Все эти заявления вызывали у него, самое большее, усмешку. Мол, в нужное время поумнеет и сие неразумное чадо. Как меня раздражала - нет, не то слово - б-е-с-и-л-а эта усмешка!
  
  - Вы - не христианка, Евгения Павловна. Христианка так бы не повела себя. Я не про то, как вы бросали на пол мокрую одежду - хотя и про это тоже, - а про ваш бунт.
  
  - Благодарю вас, Николай Алексеевич! - насмешливо сощурилась собеседница. - Я уж за столько лет и сама догадалась.
  
  Итак, меня выводили из себя его безапелляционная дремучая самоуверенность и то, как он без моего спросу присвоил себе право решать, во что мне верить и что любить. И я... совершила ещё один безумный поступок, о котором тоже должна бы, по совести, сожалеть. Но пусть Господь меня судит: может быть, так мне начертано было? Может быть, так оказалось лучше?
  
  Я отправилась в Ленинград, в дацан Гунзэчойнэй...
  
  - Ку-да?!! - воскликнул я.
  
  - В буддийский монастырь, только-только тогда открытый. И испросила позволения побеседовать с кем-нибудь из монахов. Настоятель выделил мне самого невзрачного, низкорослого, немолодого. Звали его Джамьянг.
  
  Я задала...
  
  - ...Честнóму брату.
  
  - Мерси. ...Честнóму брату заранее подготовленные вопросы, вроде вопроса, может ли жена не слушаться мужа, должна ли во всём ему подчиняться, правильно ли жене исповедовать другую, чем у мужа, религию. Монах мне отвечал, разумно, спокойно. Его ответы сводились к тому, что всё зависит от обстоятельств, но нужно избегать причинять боль близким. В общем, не надели домостроевский хомут на шею, и то хлеб. По дороге в монастырь я решила отчаянно кокетничать, но как только началась эта беседа, оробела. Брат Джамьянг будто видел меня насквозь. И это при том, что он ни разу не посмотрел мне в глаза.
  
  Тем не менее, я буквально всучила ему мой телефон и адрес, а также упросила его со мной сфотографироваться.
  
  Вернулась - и продемонстрировала батюшке фотографию.
  
  Была буря, настоящий шторм. Затем два дня он со мной вообще не разговаривал.
  
  После начались душеспасительные беседы. Как я, русский человек, могла дойти до такой жизни, чтобы из глупого, эгоистичного подросткового протеста податься в инославие?
  
  - Разумный вопрос, не находите?
  
  - Смотря для кого. Про эгоистичный подростковый протест он был прав. Но для меня от его вопроса разило духом комсомольского собрания, если вы понимаете, что я имею в виду. Я никого не оправдываю, Николай Алексеевич, ни себя, ни его. У одного была голова дубовая, а у другой ветер гулял в голове. Назидания привели к тому, что я снова села на поезд...
  
  - ...И поехали к тому же самому монаху.
  
  - Да, вы очень догадливы. Моему визиту удивились, но, после долгих колебаний, встречу разрешили. Не знаю, почему, но всё время второй беседы с ним я сама глаз не могла поднять от смущения. Мне моя эскапада показалось такой... нелепой!
  
  - Какой она, по сути, и была.
  
  - А вы не можете удержаться от бросания камней в немолодую женщину? Все вы похожи...
  
  - Простите.
  
  - Бог простит. Брат Джамьянг сказал мне, что несколько глупо видеть в нём семейного психолога, что он - отнюдь не выдающийся лама, а заурядный стареющий монах, что давать советы молодой и красивой женщине-мирянке ему соблазнительно и что приезжать мне в третий раз точно не стóит. И так братия задаёт ему ненужные вопросы.
  
  - Ещё бы!
  
  - Но хотя бы одну небольшую пользу эти поездки всё же принесли. Они позволили мне взглянуть по-другому на человека, с которым я жила. Ведь после моего возвращения этот человек кричал, что если, мол, я желаю стать буддисткой и иметь в качестве духовного отца узкоглазую желтолицую обезьяну, то пусть убираюсь к чертям собачьим!
  
  - Не забывайте, что этот человек всё же был иереем Русской православной церкви, поэтому не нужно слишком строго его судить...
  
  - Он и теперь, наверное, им остаётся. Насколько я слышала, жена его простила. Даже детей ему нарожала... Кстати, мы с ним ещё какое-то время переписывались. Прямо как Иоанн Грозный с Андреем Курбским: письма, полные гнева и патетики. Помню, я даже его пригласила на свою свадьбу. Разумеется, он не пришёл. Помилуйте, Коля! Я не сужу строго. Я готова понять и извинить - сейчас. Тем более, что с моей стороны на добрую половину эта была просто блажь. Всыпать мне нужно было по мягкому месту, а не возиться со мной как с писаной торбой. Какое право я, разлучница, вообще имела высказывать свои претензии батюшке и заявлять, что знаю, как хорошо, а как нехорошо? Кому я это заявляла? Почему не подумала раньше о том, человека какой веры и каких убеждений осмеливаюсь любить? Но в двадцать лет почти никто не понимает таких вещей, Николай Алексеевич.
  
  Так или иначе, я одно осознала: я с этим человеком всю свою жизнь жить - не смогу. Я слишком гордая, хоть и маленькая птичка. (Между прочим, моя девичья фамилия - Чибисова, но это так, к слову.)
  
  Мы расстались. У меня были... небольшие проблемы со здоровьем, но вам это малоинтересно. Я продолжала учиться в вузе и жить с родителями. Старалась быть тише воды ниже травы. Кстати, на комсомольском собрании поднимали вопрос о моём исключении из института за... связь с клерикальными элементами. Но не дерзнули: к тому времени и Алла Пугачёва заявила, что носит крест, время было уже не то. А через год-другой сами комсомольцы стали историей.
  
  Жизнь вместе с мамой, моей великой актрисой, становилась невыносимой, да и морализаторство отца за вечерним ужином тоже было тошнотворным, я стала искать способы заработка и так натолкнулась на иностранцев. Языком я владела отлично. Работала устным переводчиком, брала письменные переводы на дом, затем, с одной подругой, решила создать свою переводческую фирму. Тогда, в начале девяностых, это было нужно как воздух. У нас были конкуренты, но мы побеждали за счёт 'детских' цен, молодости и готовности работать ночи напролёт. Стали зарабатывать достаточно, чтобы позволить себе снять крохотную квартиру на окраине города. Затем перебрались в центр. В той квартире, где сейчас офис, я одно время ещё и жила: кухня под жильё, комната - под контору.
  
  На новый год я отправила своему 'наставнику', то есть честнóму брату, открытку с нового адреса, написала, что с уважением и признательностью вспоминаю о нём и его доброте.
  
  А в начале девяносто первого года... нет, постойте, мне нужно сделать несколько больших глотков. Кофе совсем остыл, однако.
  
  Итак, шёл февраль девяносто первого года, в дверь постучали. На пороге стоял честной брат Джамьянг Зангпо, в миру Жамьян Самбаев. Вы в курсе, что половина бурятских имён заимствована из тибетского языка?
  
  Жуткие вещи он рассказал мне своим ровным, неторопливым, чуть надтреснутым голосом на кухне, куда я пригласила его выпить чаю.
  
  Оказывается, после моего второго визита настоятель высказал ему серьёзную претензию за долгое уединённое общение с молодой женщиной, ведь это противоречит монастырскому уставу. От Джамьянга потребовали покаяться на общем собрании. Сделать что-то, что хотели вынудить и от меня тоже. Только монашеская организация оказалась прочней комсомольской. И принципиальней. И упрямей. Он отказался каяться, заявив, что не считает свой поступок порочным, ибо действовал из сострадания. Ему намекнули, что в этом случае ему следует покинуть монастырские стены. Противостояние длилось несколько месяцев, во время которых немолодого уже человека изводили разными некрасивыми придирками. У каждой религии есть своя изнанка - и фу, как она порой неприглядна! Возможно, моя открытка стала последней каплей. Так или иначе, ему указали на дверь.
  
  Он возвращается в Бурятию, продолжал Джамьянг, откуда он родом. Денег у него мало, до нашего города он добирался автостопом. (Это было заметно по нижнему, совсем замызганному краю монашеской юбки.) Зная мой адрес, он решил зайти, чтобы справиться о моём здоровье. Вот и всё, а теперь он отправляется дальше, и я не должна думать, будто имею в его отношении какие-то обязательства.
  
  'Никуда вы не пойдёте!' - почти закричала я.
  
  Но он действительно - вы слышите, Коля? - действительно собирался уходить и приводил какие-то резоны. Единожды монах - всегда монах. Мне пришлось запереть дверь и спрятать ключ в кармане.
  
  'Вы должны постирать вещи, - приговаривала я, - поесть как следует, отдохнуть, вылечиться. (Он кашлял.) И после ступайте куда вашей душе угодно! Но в таком состоянии я вас никуда не отпущу!'
  
  Не отпустила я его ни через день, ни через два, ни через неделю. И вообще уже больше никогда.
  
  Дело в том, что на четвёртый день что-то... Да, что-то случилось между нами. Не физическое, не подумайте. Мой... муж (ведь он после стал моим мужем) был тихим, молчаливым человеком. Иногда по целым дням нельзя было от него дождаться одного слова. Но это не из трусости и не из душевной слабости, нет! Из опасения обидеть или причинить боль. И 'опасение' тоже неточно. Как будто душевная боль, доставленная другому, даже неосторожной фразой, вызывала у него отвращение, как у кого-то вызывают отвращение пауки или крысы. Как сейчас помню: мы сидели за ужином - и я залилась слезами, внезапно, без всякого перехода, как часто бывает у... ну, это неинтересно. Так меня вдруг поразила мысль, что этот прекрасный человек из-за минутной жалости ко мне, дурёхе, потерял все, что имел, но даже не думает упрекать меня. Из того же сочувствия он остаётся рядом, а при этом в любую секунду встанет, соберёт свою сумку и пойдёт дальше, пешком в Бурятию. Я рыдала, а он сидел рядом, смотрел на меня и всё понимал. Только он и сказал мне тогда, что не нужно мне чувствовать себя виноватой. Вот эти горячие слёзы словно очистили меня и заставили к нему прикипеть, приварили к нему, как делает сварочный аппарат, и прочней любого сварочного аппарата.
  
  Говорят, капля камень точит. Самая великая сила - сила кротости. Никогда Джамьянг не повысил на меня голоса. Именно поэтому мне ни разу не пришло в голову с ним спорить. О чём? Он устроился работать в речной порт, приносил всю получку до копейки и был совершенно равнодушен к тому, как и на что я трачу деньги. Но и я никогда ни в чём не могла его остановить, ни когда он отправился пешим ходом вокруг города, крутя молитвенный барабанчик и распевая мантры, а я только молилась, чтобы его не забрала милиция, ни когда стена украсилась буддийскими иконами, ни когда наша квартира стала по субботам наполняться этими дикими бурятами. Что я могла сделать? Сказать, что мне это не по нраву? Он собрал бы тогда за десять минут вещи и ушёл бы навсегда. А я этого совсем не хотела. Нужно было смиряться, тем более что м е н я никто не заставлял верить. И морали он мне никогда не читал. Мы жили во многом параллельной жизнью. Я вольна была делать что хочешь, хоть любовника завести. Думаю, он принял бы спокойно моего любовника. Но мне даже в голову этого не приходило. Я так перед ним... трепетала (другого слова не подберу), что если - очень редко - он предлагал мне что-то, в виде осторожного вопроса, я даже и не думала поступить иначе. И если я, взбалмошная тётка, не способна была спорить с ним, тем более не могла и не желала с ним спорить маленькая девочка. Хотя он и ей никогда не назидал. Только отвечал на вопросы, этого хватало. Хватило, чтобы стать её первым воспитателем, первым учителем, первым исповедником и вообще - всем на свете. Кстати, умер он всего год с небольшим назад. Было ему только шестьдесят пять.
  
  Ушёл он так же легко, как всю жизнь мог уйти. Умер в позе для медитации. День, когда умрёт, он знал, и сделал распоряжения.
  
  * * *
  
  Мы немного помолчали. Евгения Павловна промокнула салфеткой глаза, подняла низко опущенную голову, улыбнулась через силу, этим напомнив мне свою дочь.
  
  - Да, так оно всё и вышло. Что: хотите меня поругать? Поругайте, если очень приспичило. А я сейчас думаю, что этот редкий человек, меньше всего собиравшийся быть чьим-то мужем, для меня оказался лучшим мужем. И единственно возможным. С любым другим я вела бы войну до победного конца. Такой вот у меня отвратительный характер. Подумайте, Коля, разве другого мужчину я послушала бы, реши он, например, назвать ребёнка тибетским именем? А тут согласилась. Легко. С кем бы ещё было так?
  
  - Сына? - аккуратно спросил я. Евгения Павловна непонимающе уставилась мне в глаза.
  
  - Какого сына? - переспросила она, помолчав.
  
  - Но как же... - растерялся я. - Ламу Озэр...
  
  Вместо ответа она положила передо мной визитку Светы, которую раньше успела убрать в свой кошелёк.
  
  - Смотрите: я хоть небольшая грамотейка, но десяток букв выучила. Эта буква - 'а малое'. Эта галочка над ней называется 'наро', она превращает гласный в 'о'. Эта, похожая на русское 'З', так же и звучит. За ней 'р'. При желании почти любое имя можно перевести с тибетского на русский и обратно. 'Озэр', например, означает 'луч света'.
  
  - Святые угодники! - вскричал я громче, чем ожидал от себя. Моя собеседница невольно улыбнулась.
  
  - Тьфу, блин, - залепетал я, собираясь с мыслями. - А разве женщина может быть ламой?
  
  - Нигде не написано, Николай Алексеевич, что не может.
  
  ('Что я за болван! - мелькнула мысль. - Ещё допытывался, часто ли она в храм ходит!')
  
  - Вы спрóсите меня, как я к этому отношусь? - продолжала Евгения Павловна. - Как к воле мужа, это ведь он сделал такое распоряжение и оставил для общины специальное письмо, но... верите ли, нет, понять мне это настолько же сложно, как вам. У вас в голове не укладывается, как ламой может быть двадцатилетняя девушка. А у меня не входит в ум, что эта двадцатилетняя девушка - моя дочь. Я не буддистка, для меня буддийские законы не писаны, и уважать ламу я не обязана. Но иногда я оказываюсь совершенно беспомощна, когда, например, думаю о том, что хотела бы на неё рассердиться - и не могу. Не от обилия благочестия! Вы сами видели, много ли во мне благочестия! Не могу, потому что словно упираюсь в железную дверь. Будто пуповину, которая между нормальным родителем и нормальным ребёнком остаётся всегда, какой-то огромный страшный лесник перерубил топором. Она с-о-в-с-е-м д-р-у-г-а-я: её не 'цепляют', не 'заводят' вещи, которые цепляют всех, с неё всё стекает как с гуся вода - и жирными каплями падает на тебя же. И наоборот, она обращает внимание на то, мимо чего я сто раз пройду, не заметив. Религия так отформатировала её, что она, видимо, настоящий лама. Что меня тоже часто огорчает, учитывая её молодость, но... у каждого нового поколения - своя правда, и в юности я слишком хорошо доказывала это своим родителям, чтобы теперь иметь право об этом забыть. В конце концов, я не могла спорить с ламой Джамьянгом, и я не могу спорить с ламой Озэр, который стал духовным дитём ламы Джамьянга, а не... только физическим. Иногда это чувство беспомощности меня страшно раздражает, настолько, что я готова проклясть весь буддизм и пожелать всем буддистам гореть в аду на веки вечные! Но - проходит и это. Я ведь тоже актриса, вроде моей мамы. А у актрис никогда не бывает постоянного настроения...
  
  Я усмехнулся.
  
  - Лама Озэр пошла по вашим артистическим стопам, - пояснил я свою усмешку. - Слышали бы вы байку, которую она сочинила про 'себя' одному теологу, мол, лама два метра ростом и весит центнер, и так это сделала, что мускул на лице не дрогнул. Почему она не сказала мне сразу?
  
  - Зачем, Николай Алексеевич? Света - скромный человек. И потóм: кто знает, какого подвоха от вас можно ожидать? А я забыла спросить вас откровенно: от вас на самом деле можно ожидать подвоха?
  
  - От меня - едва ли. От других православных - может быть. Видите ли, вчера... я так зол был на ламу Озэр, хоть и не знал, кто это на самом деле такой, что написал ему 'письмо рассерженного христианина'. Вы можете его прочесть, - я передал ей конверт, - и всё поймёте, потому что похожим образом думаем... мы все. А передать сможете? - она кивнула. - Спасибо! Не хочу сказать, что этой православной злости во мне совсем не осталось, но я... не могу сердиться на женщину. Самое большее, могу пожалеть её, по причине её заблуждений.
  
  - И только? - странным голосом спросила Евгения Павловна, и меня от её слов неожиданно бросило в дрожь.
  
  - Уфф... Не понимаю! Что за вопрос странный?
  
  - Будьте осторожны, Николай Алексеевич! Глупо предостерегать других людей от ошибок, которые делала сама, хотя вы точно не совершите моих ошибок. Вы, хочу надеяться, слишком для этого правильный человек. Вы - солдат религии, а я солдатом никогда не была, ничьим. И всё равно вы мне понравились. У вас открытое, честное лицо. Будет жаль, если вас используют в чьей-то нехорошей игре. Но и сами себе тоже не навредите. - Она поднялась. - Вас подвезти домой?
  
  - Благодарю, не надо. Всего доброго, Евгения Павловна.
  
  - Всего доброго... отец дьякон!
  
  9
  
  Сказать, что я был поражён и обескуражен после беседы с Евгенией Павловной, - это ничего не сказать. Воин, с которым меня благословили померяться силой на идеологическом фронте, оказался женщиной. (Хуже: девушкой.) Как я, мужчина, могу сражаться против девушки? Почти заведомо проигранная борьба. Понятна теперь её 'идеологическая и богословская подготовка'! Все мои слова, написанные для 'глубокоуважаемого л. Озэра', дюжего и свирепого бурята, все они, я чувствовал, теперь летели мимо. Самое большее, задели бы адресата по касательной. Да и много иных мыслей пришло. Одна из мелких (но самых устойчивых) мыслей была вот какой: мне двадцать пять, а ей - двадцать. И меж тем я всё ещё дьякон, а она уже лама, то есть, по буддийским меркам, что-то вроде иерея. Да где же справедливость на белом свете?! И разве женщина может быть иереем?! Ну и что, что нет у вас догматических запретов на это, господа - а чувства простого, 'человеческого', как она выразилась, здравого смысла разве недостаточно? Ведь у женщины грудь имеется и 'всё женское' - не соблазн для прихожан, а? И чёрт с ней, с грудью: есть такая вещь, как женская психология, которая почти всякую женщину делает существом опасным, непредсказуемым, мстительным, своевольным. Куда девице быть иереем, куда?! Нет, воистину, последние времена настали... А если всё же она - лама, каким-то законным образом выбранный и поставленный, то я получаюсь ниже её по иерархической лестнице и, хоть как иноверцу, должен выказывать ей подчёркнутое уважение. Эта мысль меня, против ожидания, не возмутила, а пристыдила. У нас, православных клириков, очень сильно чинопочитание, ощущение иерархии, оно в нашей крови. Это - часть характера, и не всегда оно выражается в лизоблюдстве и пресмыкании перед вышестоящими. А я, вопреки этому ощущению, с ламой на одной скамейке сидел, а ещё раньше - вот лопух-то! - проповедовать ему пытался. Положим, проповеди слова Христова стыдиться никогда не стóит, и всё же с мирской точки зрения очень смешно.
  
  Именно в таком состоянии мыслей и чувств и я был, когда в среду явился в епархиальное управление и ожидал в приёмной приглашения владыки. Разумеется, записался на приём я ещё во вторник.
  
  * * *
  
  - ...А, здравствуй, милый мой, здравствуй! - владыка протянул мне свою руку и почти сразу после лобызания её вернул, будто традиционное приветствие его смущало. - Веришь ли, нет, вспоминал о тебе. Обрел ли дерзновеннаго иноверца след?
  
  (Обычно владыка говорит нормальным общегражданским языком, а отнюдь не 'книжными словесами', так, разве для юмора использует архаизмы.)
  
  - Не только обрел, преосвященнейший владыко, но и лично зрел и беседовал.
  
  - О как!
  
  - Безнадежное дело Вы мне поручили мне, владыко. (Сам не заметил, как 'безнадежное' произнёс на старославянский манер, с 'е' вместо 'ё'.) Не могу же я убеждённого иноверца обратить в христианство!
  
  - Имелись некогда мужи, и ко сему способныя... Ну-ну, милый. Конечно, не можешь. О том и речь не шла. Хотя, не скрою, был бы зело рад. Но ограничить сферу влияния - вот на что надеемся отец Георгий и аз грешный! Неужели не понимает суемудрственный волхв, что некрасивы словесные прения между священствующими разных вер и ко смятению в умах ведут?
  
  - Я об этом с ним говорил. На что мне ответили, владыко: а на кой отец Георгий вообще на форумы суётся, если спорить не умеет?
  
  - Ну то есть как это не умеет? - простецки удивился митрополит.
  
  - Так и скажем, владыко, положа руку на сердце, что не умеет, если в итоге раздражается и на личности переходит, а это ему не добавляет очков.
  
  - А иерей церкви русской, отец дьякон, не мартышке из басни Крылова подобен, чтобы ему за очками гнаться!
  
  - И с этим полностью согласен, владыко. Но миряне-то иначе рассуждают...
  
  Преосвященный тяжело вздохнул, то ли недовольный моим возражением, то ли соглашаясь с ним, или, может быть, и недовольный, и соглашаясь.
  
  - Не на то ли намекаешь, милый, что надобно нам вместо отца Георгия на форум прыткого умом юношу поставить?
  
  - Не намекаю, владыко! Да если бы был 'прыток умом'! - горячо воскликнул я. - Был бы, так не полез бы за словом в карман и нашёл бы, что сказать буддийской матушке!
  
  - Так с матушкой беседовал, не с самим ламой? - подивился владыка Иринарх, слегка приподнимая брови, наклоняя голову и глядя на меня поверх очков.
  
  - Лама Озэр - женщина, - буркнул я.
  
  Преосвященный закашлялся, и так долго кашлял, что я даже забеспокоился, не нужно ли похлопать его по спине. Но уж слишком фамильярный жест... Откашлялся, наконец.
  
  - Дивны дела Твои, Господи, - только и произнёс он.
  
  - Ну как, владыко, посудите сами, мне с ней спорить? О чём мужику спорить с бабой, если только они не на кухне? - тут же ввернул я.
  
  - Люблю твою прямоту, Николаша. Только ты запомни, милый мой, что не мужик еси, а отец диакон. Отчего не понимает сия м-а-т-у-ш-к-а, что со свиным рылом в калашный ряд не лезут и что ей по поводу сугубо христианских таинств и догм, как то венчания, крещения, двоеприродности Сына Божия и прочая, следует помолчать в тряпочку? Мы же к ним в их буддийский огород не суёмся?
  
  - Как, уже и о двоеприродности высказывается? - ахнул я.
  
  - Так сообщали. Скоро и арианскую ересь толковать начнёт.
  
  - Я поговорю с ней во второй раз, - хмуро пообещал я.
  
  - Поговори, родной, и вырази велие неудовольствие от лица всей митрополии. Бумагу, что ли, хочешь, какую напишу тебе в поддержку.
  
  - А я, владыко, уже письмо ей направил, - признался я.
  
  - Почему без благословения совершил сие? Ну, читай.
  
  Случайно у меня был с собой блокнот, где я составлял черновик 'письма рассерженного христианина', и я его перед преосвященным озвучил. Тот расплылся в широкой улыбке.
  
  - Славно, Николаша! Резковато, но славно. Добавь ещё вот какую строчку: 'Воспрещаем Вам, любезный, толковать христианское вероучение как лицу нехристианской религии и будем яро препятствовать сему. Остерегитесь от разжигания межрелигиозной ненависти в сердцах как вверенной Вам паствы, так и честных христиан!' (Я записал.) Да: снеси-ка это писание отцу Симеону, продиктуй...
  
  - Продиктовать? - поразился я. Кто я, ничтожный, есмь, и кто отец секретарь!
  
  - А что такого? И продиктуешь, если владыкой велено. Строчку про личную встречу убери, строчку мою добавь. 'Я' нужно везде заменить на 'мы'. Пусть напечатает, печать поставит и всей моей титулатурой подпишется. Он умеет. Один экземпляр лично вручишь, а другой почтой направим. И на сайте опубликуем. И в 'Епархиальных ведомостях'.
  
  10
  
  В тот же день мне позвонила Оля и попросила меня вечером зайти 'на чай'. Приглашение показалось мне немного странным: как-то уж слишком торжественно оно было сделано.
  
  Не чуя подвоха, я около шести вечера позвонил в дверь к Степановым (открыл мне Вовка) и прошёл на кухню.
  
  Чай действительно был. А сидело за кухонным столом всё семейство: отец-иерей, дочь-поповна и сын-теолог. ('Попадьи' в семействе Степановых не имелось, кажется, она от мужа ушла или, по крайней мере, не жила с ним вместе, о чём мне подробно не рассказывали, а я, понятное дело, не спрашивал.)
  
  Кухонный диванчик был узким, лишнего места на нём не оказалось, поэтому я с опаской присел на шаткий трёхногий табурет. Верхний свет не горел, только настенное бра включили, и это придавало обстановке характер то ли семейного совета, то ли некоего зловещего заседания.
  
  - Мы слышали, Коля, ты на приёме у владыки был сегодня? - начала моя невеста. - А отчего нам ничего не сказал?
  
  Прозвучало это как мягкий, но всё же упрёк.
  
  - Был, - отозвался я. - Да просто... ведь четыре часа назад был всего. К слову не пришлось.
  
  - А мы уж подумали, ты нами брезгуешь. Возгордился, может быть: владыка тебя к себе приближает...
  
  - Да не говори ерунды, Оля, - с неудовольствием перебил я. Оля потупилась.
  
  - А чевой вызывал-то Иринарх тебя? - пробасил со своего места отец Михаил.
  
  - Поручение дал...
  
  - Ну, Некрасов! Большим человеком станешь, в гору пойдёшь... Поговорку слыхал, нет? Не бойся отцового ремня, бойся архиерейской ласки, - он ухмыльнулся в бороду. - Поручение-то какого рода?
  
  - Отнести... ламе Озэру письмо, - признался я.
  
  - Постой, Алексеич! - поразился Вовка. - Ну? Нашёл ты его? А мне почему не рассказал? И не закатал тебя в асфальт узкоглазый?
  
  - Не закатал, потому что обманули тебя, Володя. Лама Озэр - молодая девушка. Озэр Жамьяновна Самбаева.
  
  Отец Михаил издал нечто вроде 'Э-э!' (нет, не передать мне этот звук!) и выпучил глаза. На несколько секунд молчание повисло в кухне. Нарушила его Оля:
  
  - И красивая девушка?
  
  ('Помолчала бы ты, родная, лучше!')
  
  - Не в тему вопрос, Оля, - буркнул я.
  
  - Нет, как же не в тему? От другого человека, может быть, и не в тему, а я... могу же спросить? По ответу заключаю - красивая...
  
  - Обалдели, голопяточники! - рявкнул отец Михаил. - Цыц, нишкни, Олька! Не суйся в сурьёзный разговор с бабским! Как так иерей - баба? Ты что хоть... за соблазн при детях говоришь, дьякон? Да-а... Всё у нехристей не как у людей... А уж если к-р-а-с-и-в-а-я баба - атас, братцы вы мои. Снимай штаны и в гроб ложися... Что как уставился на меня, Некрасов?
  
  Я хотел было сказать, что очень благодарен будущему тестю за прекращение развития опасной темы, но уж это было бы вовсе неуместно, и поэтому я ляпнул нечто несусветное, но, как мне казалось, безобидное:
  
  - На вас она самую малость похожа, отец Михаил...
  
  (А и в самом деле было нечто похожее: в лепке носа с выразительными ноздрями и чуть выдававшегося вперёд подбородка.)
  
  - Что-о?!! - вскричал иерей, и я по-настоящему испугался: никогда я не слышал от него таких криков. Смущённый, я принялся оправдываться:
  
  - Так я же не характер имею в виду, а только внешность, самую чуточку...
  
  - Что?!! Ты... думай, олух Царя Небесного, что брешешь!
  
  - Папа, да что ты? - искренне удивилась Оля.
  
  - Ай, шебутной народ, идите вы к чертям собачьим! - ругнулся отец Михаил, махнул тяжёлой рукой, встал и вышел из-за стола, оставляя нас в недоумении.
  
  - Ты, правда, думай, Коляныч, прежде чем говорить, - брякнул Вовка.
  
  - Да чего я такого сказал?! - искренне изумился я. - Мало ли похожих людей на свете? Или он, не приведи Господь, подумал, что я намекаю на что-то этакое?
  
  - Да даже если бы не намекал... - вмешалась Оля.
  
  - И не намекал! - возразил я.
  
  - Да даже если бы не намекал, - упрямо повторила она, - всё равно: разве гоже иерею Русской православной церкви походить, даже внешне, на какого-нибудь иноверца?
  
  - Удивляюсь я тебе, Оля, - признался я. - Иноверцы, по-твоему, не люди, а кикиморы? Такие же люди они, как мы, также в них бьётся сердце, кровь бегает по сосудам, и биологические законы для них действуют те же самые.
  
  - Биологические законы, - назидательно и крайне серьёзно (хоть бы улыбнулась своей шутке!) ответила моя невеста, - действуют для верующих в Дарвина. А для христиан Дух Божий промышляет.
  
  - А что: Дух Божий и телесное естество преобразует? - спросил я. - Так что, например, язычник, принявший христианство, становится сам на себя не похож?
  
  - А язычники христианами вполне никогда не становятся.
  
  - Ну ты, Олька, загнула! - хмыкнул Володя. - Про Пашку-то не учила? Про апостола Павла, пардон?
  
  - Апостол Павел и допрежь Христа в сердце был христианином, - ответила ему сестра.
  
  - Вот это прикол! - развеселился Вовка. - Чего ж он своих-то тогда казнил? От большой любви?
  
  - Отличный вопрос, Вова, - пробормотал я.
  
  - Ах, вы так, вдвоём на меня насели? - Оля впервые слабо улыбнулась. И снова стала серьёзной: - Да, если хочешь знать. От ревности ко Христу и казнил. Ибо к-о-г-о л-ю-б-л-ю, т-о-г-о и н-а-к-а-з-у-ю.
  
  - Возлюбленных все убивают, - пробормотал я. - Так повелось в веках. Кто трус, с коварным поцелуем, кто смел - с мечом в руках.
  
  - Что ещё за декадентские стишки? - подозрительно осведомился Вовка. - Кто автор?
  
  - Оскар Уайльд, 'Баллада Рэдингской тюрьмы'.
  
  - Это гомик-то? - прыснул Вовка.
  
  - Тебя, Оля, гомосексуалисты в искусстве тоже раздражают? - усмехнулся я.
  
  Оля встала.
  
  - Коля! - взволнованно произнесла она. - Ты меня видишь, кажется, как монашенку с шорами на глазах. А не понимаешь ты, что мне больно оттого, что ты меня так видишь?
  
  Вовка даже рот открыл. 'Ба! - пронеслось у меня в голове. - Откуда что берётся...' Вслух я только и выговорил:
  
  - Извини, моя хорошая. Да что вы все... какие обидчивые сегодня?
  
  Брат и сестра переглянулись.
  
  - Ты, Коляныч... поди-ка лучше к отцу да извинись перед ним, - вдруг выдал Володя.
  
  - Да я не виноват ни в чём! - возмутился я.
  
  - Да знаем мы! - ответили мне брат и сестра хором.
  
  - А ты всё же сходи, - мягко прибавила моя невеста.
  
  Я развёл руками и пошёл из кухни.
  
  - А насчёт этой мисс я разузнаю, насколько она законная! - крикнул мне Володя вдогонку. - Не думаю, что буддийский патриархат сильно одобряет это дело!
  
  * * *
  
  В кабинете отца Михаила горела тоже только настольная лампа.
  
  - Чего пришёл, дьякон, - проворчал настоятель, не поднимая головы от чтения.
  
  - Извиниться хотел. Простите великодушно, отец Михаил, за неподобающее сравнение.
  
  - Гм... да уж и ты меня извиняй, что на тебя наорал. Присядь-ка.
  
  Я присел на диван, который батюшке служил и кроватью.
  
  - Ты мне вот что, расскажи-ка про эту буддийскую барышню. Как зовут, лет сколько? Самбаева, говоришь?
  
  - Самбаева. Зовут Озэр, по-русски Светой.
  
  - Языческое имя - Света, - заметил батюшка.
  
  - Да она и не похожа на Свету, - признался я.
  
  - А на кого похожа?
  
  - На Озэр.
  
  - А ты у нас различаешь, похож человек на своё имя али нет? Павел Флоренский, значит? Духоумудрился?
  
  - Никоим образом, батюшка. Так... к слову пришлось.
  
  - Папаня-то её хоть откуда взялся?
  
  - Из Петербурга, из бывших монахов.
  
  - М-м-м, - промычал о. Михаил. - Знаем мы, какие там монахи! Название одно... Про года её мне не ответил.
  
  - Двадцать.
  
  - Гм... это хорошо, что двадцать.
  
  - Почему хорошо? - не понял я.
  
  - Потому и хорошо, что хорошо, а много будешь знать - скоро станешь таким, как я, старым пердуном.
  
  - Помилуйте, отец Михаил!
  
  - Вот тебе и 'помилуйте', - передразнил он меня. - Гм... говорил ты с ней?
  
  - Говорил.
  
  - И как тебе показалась?
  
  - Умна.
  
  - Ещё бы не умна! Сожалеет, небось, о язычестве своём? Раскаивается? Во отеческую веру вернуться не хочет?
  
  - Не могу сказать так. По отцу-то вера у неё как раз буддийская.
  
  - Гм, верно, я и забыл...А и то, - вдруг выдал отец Михаил, - перешла бы в нашу веру, так они бы без попá остались, олухи Царя Небесного. Верно говорю?
  
  - Вам видней, батюшка.
  
  - То-то же, 'видней'. Гм... а для мужской части паствы своей великий или малый соблазн представляет?
  
  - Н-не могу судить...
  
  - Я спрашиваю: приглядней моей дурёхи или нет?
  
  - Как можно сравнивать, батюшка? - быстро нашёлся я. (Тяжело только первый раз на такой вопрос ответить, потом закаляешься.) - Одна - православная девушка, а другая - инославная.
  
  - А ты мне эту лабудень не проповедуй, про различие телесного естества! Ты мне по-мужски скажи и прямо.
  
  - Интересная девушка, - дипломатично извернулся я. - Но я же, сами понимаете, в ней идеологического противника вижу, а не объект... И почто вы меня в ненужный соблазн вводите такими вопросами?
  
  - Это иерей-то, значит, тебя, олуха, в соблазн вводит? А ну, пошёл отсюда!
  
  Постой! - окликнул он чуть погодя. Я обернулся на выходе. Отец Михаил погрозил мне пальцем. - Я тебе... как сыну говорю, чтобы... в общем, не валяй дурака, Колька! Понял?
  
  - Ничего не понял...
  
  - Ещё бы ты чего понял... Вот поживёшь с моё, так всё поймешь... про жизнь иерейскую. Иди уже, не мозоль глаза!
  
  11
  
  После отца Михаила я хотел ещё зайти к Оле, но в коридоре меня поймал её брат и затащил на кухню.
  
  - На два слова, Некрасов...
  
  - Тебе-то я какой Некрасов? - почти оскорбился я. - Что это за панибратство к клирику от светского лица?
  
  - Что, обиделся? Ну, пардоньте. Почему не рассказываешь мне ничего? Как-то не по-дружески это.
  
  - Не по-родственному, ты хотел сказать.
  
  - И не по-родственному. Чаю ещё будешь? Так ты, значит, говорил с их начальницей? - деловито осведомился он.
  
  Я кратко и сдержанно, насколько можно, рассказал о моём 'расследовании' и передал суть последнего разговора. Впрочем, разговор-то был абстрактным, чисто 'теологическим', а такие беседы хуже всего удаётся пересказывать. Тем не менее, Вова слушал с жадными глазами.
  
  - Умна девка... - пробормотал он, когда я закончил. - А Иринарх тебе что сказал?
  
  - В-л-а-д-ы-к-а, - подчеркнул я титулование, как бы давая понять, что не очень приветствую упоминание преосвященного по имени, - одобрил моё письмо и, слегка его изменив, попросил вручить ламе.
  
  - Тьфу ты, вашу мать! Ну, везёт же некоторым! Слушай, Коляныч, а ведь тут какая перспектива! И... зачем это только тебе?
  
  - Не понял?
  
  - Да что тут не понимать: ты ведь простой дьякон, зачем тебе, Коля, заниматься всякими этими внешними сношениями? Ну, где справедливость в жизни? Я землю носом рою-рою - и шиш мне до сих пор обломился! А ты безо всякого энтузазизму, как у нас в школе говорили, по отношению к заданию, данному в-л-а-д-ы-к-о-й, садишься в автобус на своё Мухозасиженье - и раз тебе, сразу в руки летит такая жирная птица счастья!
  
  Я, сам не знаю отчего, почувствовал, что краснею. Вова этого, однако, не заметил.
  
  - Слушай, з-я-т-ё-к [муж сестры, как и дочери, называется зятем - прим. авт.], - продолжал он, - а... дай-ка ты это письмо мне! Избавлю тебя от лишних хлопот, однако!
  
  Я только-только хотел пошутить о том, что хлопоты, учитывая красоту девушки, не очень обременительные, но прикусил язык: не с будущим шурином об этом шутить. Притворно насупился. Затем произнёс:
  
  - Нет, милый мой, не отдам. Меня преосвященный благословил это сделать, а я не католик какой-нибудь, чтобы его благословение передавать третьим лицам или там, скажем, резать индульгенцию на части и торговать ими по сходной цене, как Фелипе Бруно. Я всё же представитель церкви, а ты по отношению к церкви лицо частное...
  
  - Ну, не надо вот этого! - возмутился Володя. - Что значит 'частное': я всё-таки богослов, а не гинеколог! Я вот вижу, что тебе большого удовольствия это дело не доставляет, а?
  
  - Не доставляет. Я... это послание передам, но дальше, Вова, от всякого общения с буддистами устраняюсь. Буде потребно, занимайся сам всеми внешними связями. Договорились?
  
  - Лады, зятёк, лады!
  
  ('Ещё бы не лады! - усмехнулся я про себя. - Вон как у тебя разгорелись глазёнки!')
  
  12
  
  А п-о-о-с-т-р-и-м с-е-р-д-ц-а с-в-о-и м-у-ж-е-с-т-в-о-м, как сказано в 'Слове о полку Игореве'. Языческий текст, но уже тем он нам, православным, дорог, что представляет человека в его духовной цельности, слитности, о которых сейчас остаётся лишь мечтать. Весь четверг я острил своё сердце мужеством. Ведомо ли преосвященному владыке, что в самое пекло страстей он меня послал, возложив задание передать письмо! Или испытание мне такое назначено?
  
  В четверг вечером я отправил Светлане сообщение о том, что хотел бы её увидеть. Ответ пришёл быстро: девушка предлагала встретиться тем же вечером, через час, у собора Успения Богоматери.
  
  В этот раз опоздал я: она уже стояла на месте. Подойдя, я поклонился и некоторое время оставался в таком положении.
  
  - Что за церемонное приветствие такое? - улыбнулась девушка.
  
  - Здравствуйте, л-а-м-а, - ответил я мрачно. Её улыбка тут же погасла.
  
  - Здравствуйте, если так настаиваете, - откликнулась она.
  
  - Уж простите, что не знаю, как вас надо правильно приветствовать...
  
  - Зачем это вы? - спросила Света с грустью, заглядывая мне в глаза. - Чем я вас обидела, что вы так со мной говорите?
  
  - Ничем вы меня не обидели! - сказав это, я слегка устыдился: ведь холодная вежливость тоже может быть оскорбительной. - Ничем не обидели, - повторил я мягче.
  
  - И вообще, я всего лишь руководитель буддийской общины. 'Ламами' по традиции называют только выдающихся учителей или монахов.
  
  - Знаете, Озэр Жамьяновна, у нас по традиции вечерня тоже называется всенощным бдением, а длится два часа. Что мне до традиции! По сути-то вы лама или нет?
  
  - Да, - ответила девушка очень тихо и не сразу.
  
  - Вот видите!
  
  - Звучит как обвинение.
  
  - Вовсе нет, - растерялся я. - Но... я должен сказать вам, причём не от своего имени...
  
  - Я прочитала ваше письмо.
  
  - Очень хорошо. Но, пожалуйста, добавьте к этому письму, что владыка...
  
  - Владыка Будда?
  
  - Почему Будда? - опешил я. - Нет... Владыка Иринарх, наш митрополит! Понимаю, конечно, что для вас он - не духовный авторитет, но владыка крайне обеспокоен тем, что вы толкуете христианские догматы, и очень просил вас оставить это занятие.
  
  - Это вас... официально просили передать?
  
  - Да, - коротко ответил я.
  
  Некоторое время мы шли молча.
  
  - Пожалуйста, не думайте, будто мне доставляет удовольствие... - попробовал я заговорить. Девушка бросила на меня быстрый взгляд.
  
  - Не думаю. Но ведь каждое задание находит своего... героя, нет? Вас же никто не принуждал?
  
  - Теперь получается, будто вы меня обвиняете, Озэр. А между тем... вы считаете, так правильно поступать, как вы поступаете?
  
  - Да чем же, Господи, чем я перед вами виновата! - вырвалось у неё.
  
  - Вы что-то писали, говорят, про природу Христа.
  
  - Я писала только и исключительно то, что если всё благое исходит от Христа, то Христос есть дух любви, который не принадлежит монопольно одним христианам и не может быть ими своекорыстно присвоен!
  
  Я даже остановился от неожиданности.
  
  - Хорошо, - продолжила Озэр. - Я... виновата, пусть. Я увлеклась и, наверное, с вашей точки зрения, поступила дурно, тем, что вообще позволила себе что-то сказать о Христе. Странную логику вы, православные, используете! Когда ваши священники и миссионеры говорят о Владыке Будде как о язычнике, умершем от обжорства, - это вам позволительно. А когда мы произносим слова искреннего уважения ко Христу - это нам запрещено. Так? Так, скажите?
  
  - Я не слышал, чтобы кто-либо говорил о Будде как о человеке, умершем от обжорства...
  
  - Вы просто... добрый и чистый человек, Николай. Слава Богу, что вы не имеете касания к тем активным личностям, которые считают своим долгом...
  
  - Хорошо, не продолжайте, - перебил я с неудовольствием. - Пусть на нас тоже есть доля вины. Но мы можем, по крайней мере, договориться о взаимном...
  
  - ...Молчании? Пусть, если вам так будет угодно. Только молчание не решает проблем.
  
  - Света, - негромко окликнул я её.
  
  - Что?
  
  - Мне поручили, и я обязан вас просить.
  
  - Я уже согласилась. Ни слова о ваших догматах больше. Возьмите себе Христа, присвойте Его себе совсем, если думаете, что сделаете Его этим счастливей!
  
  - Вы очень эмоциональны...
  
  - Неправда.
  
  - Нет, правда. Простите меня, но я... скажу вам. Разумеется, я должен быть тактичен с вами, особенно учитывая то, что вы - лама, а я всего лишь дьякон...
  
  - Какая нелепость!
  
  - ...Но я всё-таки скажу. Чего вы хотите больше: тактичности или искренности? Если вам не нужна искренность - я замолкаю. Но я не могу, упорно не могу понять, как вы дерзаете совершать священнослужение!
  
  - Лама - не священнослужитель. На нас не 'почиет' никакой особой благодати, пользуясь вашим языком.
  
  - Но ритуалы-то вы проводите?
  
  - Да.
  
  - И проповеди произносите?
  
  - Иногда.
  
  - Вот. А как вы д-е-р-з-а-е-т-е произносить их?
  
  - А что меня должно удержать?
  
  - Ваш возраст и ваш пол!
  
  Света остановилась и глядела на меня безмолвно, серьёзно.
  
  - Ваш возраст и пол, - продолжал я с бесстрашием человека, бросающегося в пропасть вниз головой. - Вы слишком хороши собой, чтобы ваши прихожане думали о спасении души! Вы непрестанно ввергаете свой приход в соблазн! Вы подчиняетесь минутным настроениям, как подчиняются им женщины, и начинаете толковать ваше собственное писание вкривь и вкось, сегодня так, а завтра этак!
  
  Света отвернулась и медленно пошла по дорожке дальше. Я догнал её, но продолжить разговор не решался. Она заговорила первая:
  
  - Как вам кажется, Коля, я сама не думала об этом? Не про последнее, не про толкование вкривь и вкось - тут вы сильно несправедливы, - а про первое? Понимаете ли... вы, - слова она произносила очень медленно, будто с трудом подбирала их, - понимаете ли, что у меня просто не было выбора? Перед смертью отец возложил на меня этот груз. Был этот груз - ужасен. И ужасным остаётся. Не может быть глупей человека, кто ищет ламства сам. Читали вы русскую былину про Микулу Селяниновича и его перемётную суму? В той суме - вся тяга земная. Ламство - как камень, повешенный на шею. Чтó: думаете, годы учения или годы практик прибавляют сил? Они л-и-ш-а-ю-т сил, потому что каждое новое узнанное слово открывает с-е-м-ь неузнанных, и всё яснее видишь, как ничего не знаешь и ни к чему не годишься. То, что вы говорите мне, мне говорили не раз. И я сама себе тоже говорила. И я уже испрашивала благословения у буддийского руководства на то, чтобы прекратить этот цирк, в котором юная девочка командует парадом... лошадей! Мне не было это разрешено. Меня просили остаться и те, кого я 'каждый раз ввергаю в соблазн', по вашему выражению. Затем приходят христиане и начинают по новой вертеть точильный камень на моей шее, будто думают, что она железная. Ох, да возьмите его себе! Возьмите и делайте всё сами!
  
  Озэр развернулась ко мне, глаза её были полны слёз.
  
  - Что? - спросила девушка, улыбаясь вопреки им. - Эти слёзы тоже доказывают, что я - раба своего настроения?
  
  Я молчал, не зная, куда деть глаза от стыда. Наконец, с огромным трудом выдавил из себя:
  
  - Простите меня, ваше преподобие. Я простой дьякон, не всегда думаю, что говорю.
  
  - Снова смеётесь?
  
  - Нет! Да нет же! Но вы должны иметь ко мне снисхождение! Я на вас был зол, потому что вы меня тоже мучаете.
  
  - Я вас мучаю?
  
  - Вы. Позавчера моя невеста...
  
  Озэр вздрогнула как ударенная.
  
  - Что такое? - испугался я.
  
  - Нет, ничего. Продолжайте.
  
  - Позавчера моя невеста меня спросила о том, насколько вы хороши. Я... не вашу внешность имею в виду, пропади она совсем пропадом. У вас, да простите мне мою смелость, заурядная внешность, Озэр. - Девушка невольно улыбнулась, хотя глаза её ещё были красны. - Да, заурядная! Заурядная модельная внешность. Для православного человека эта упаковка не представляет никакого интереса. Но почему так случилось, отчего Создателю было угодно так жестоко пошутить и упаковать в вашу пошлую модельную фигуру, годящуюся только на обложку пошлого журнала, ум, достаточный для исследования духовного, и сердце, пусть заблуждающееся, но прекрасное? Я очень коряво говорю. Я не умею сказать этого так, как надо. Но скажите мне, ради Бога: чтó я ей должен был ответить?
  
  - Что я уродлива, глупа и жестока.
  
  - Не успел. А разве буддизм оправдывает ложь?
  
  - Да, если она спасает от страдания. Ужасный закон кармы, Коля, заключается в том, что именно то, что мы осуждаем в другом человеке, именно то, что мы торжественно клянёмся никогда сами не совершить, как раз и происходит с нами.
  
  - Да, во умаление высокомерия.
  
  - Пусть так. Вы, кажется, знаете историю моей мамы. Можете вы догадываться, что я себе обещала, образно говоря, 'никогда не ездить в Фёдоровское'?
  
  - Не виноватая вы, - буркнул я. - Я сам к вам пришёл.
  
  - Так... уходите! Уходите, Коля, милый человек! Вы выполнили поручение, больше незачем вам меня видеть!
  
  - Это... искренне сказано? - тихо спросил я. - Эта ваша просьба совпадает с тем, что вы хотите?
  
  Озэр не отвечала. Мы молча дошли по аллее до самого храма Илии Пророка. Девушка встала на месте.
  
  - Нет, - сложила она одними губами, но я сумел расслышать.
  
  - Нет - что?
  
  - Нет, не совпадает. - Слова её накрыли меня горячей волной радости и ужаса, от которого волосы на теле встают дыбом. Девушка закрыла глаза. - Идите, Коля. Не говорите и не делайте ничего. Я не открою глаз и не сойду с этого места, пока не буду уверена, что вы далеко... и едете к своей невесте.
  
  13
  
  Не знаю, по какой причине я решил в тот день дойти домой пешком. Дорога заняла у меня около трёх часов. Шапку я не надел, куртку не застегнул и, в результате, заболел, хотя вообще-то не жалуюсь на плохое здоровье. Может быть, я хотел заболеть?
  
  Два дня у меня держалась высокая температура. Пришлось предупредить о. Михаила о невозможности сослужить ему субботнюю Всенощную и воскресную литургию.
  
  В воскресенье болезнь немного отпустила меня. О чём я только не бредил эти два горячечных полусознательных дня! Объект моего бреда угадать несложно.
  
   Но вот, и во вполне ясном сознании девушка не выходила у меня из головы. Долго промучившись от невнятного чувства вины и одновременного редкого, светлого сочувствия к ней (и было ещё многое, кроме вины и сочувствия), я решил, наконец, написать ей письмо, и тут же сел за него.
  
  Вот это письмо, которое стоило его автору трёх, если не четырёх часов работы.
  
  'Дорогая Озэр!
  
  Это личное письмо с моей стороны не имеет никакого извинения, если учесть, во-первых, то, что я уже успел огорчить Вас одним образчиком своего творчества, во-вторых, что все 'профессиональные' вопросы между нами прояснены и писать мне, следовательно, незачем. Всё же недоговорённость осталась. У меня сейчас высокая температура. Упоминаю это не для того, чтобы вызвать жалость, а для разъяснения: в здоровом состоянии мне бы, наверное, никогда в голову не пришла идея написать Вам по личному поводу, и точно не нашлось бы на это смелости.
  
  Хотя кто может рассудить, что в религии является личным, а что коллективным?
  
  От всего, сказанного Вам раньше, я не отказываюсь. Я по-прежнему не могу понять и вместить в сознание, как Вы, русская девушка (Ваши отчасти восточные черты ничего не меняют: я просто кожей чувствую, что выросли Вы на Пушкине и Достоевском, хотя и цитируете Брэдбери), русская, повторюсь, девушка, можете исповедовать буддизм. Не могу (уж простите), думая об этом, отделаться от ощущения какого-то фарса, театральности. Допускаю даже (оцените это допущение со стороны дьякона РПЦ МП, которое, хочу подчеркнуть, остаётся чисто моим частным мнением!), что и буддизм - язычников - может привести ко спасению, но путь ко спасению через буддизм для Вас кажется мне слишком долгим, ненатуральным и окольным.
  
  Но то - дело Вашей совести, и постараюсь не сказать о Вашей вере ни слова больше.
  
  Все эти дни я не мог не думать о Вашем мужестве, которое кажется мне беспримерным.
  
  Когда на Вас, девятнадцатилетнюю девочку, свалилась необходимость стать главой и нравственным наставником общины, исполнять роль, к которой Вы тогда наверняка не были готовы (мне - двадцать пять, и скоро предстоит рукоположение, но я и про себя не знаю, готов ли я вполне к этой роли), Вам пришлось за месяц (два, три месяца?) изучить всё, потребное для наставничества, что, по сути, и за пять лет освоить сложно. Ваши подруги листали модные журналы, а Вы сидели за учебником тибетского языка, проклиная 'чёртовы закорючки' (одна мысль о том, что Вы можете хотя бы уже просто читать слова этого языка, повергает в изумление). Они мечтали о женихах, а Вы - о том, чтобы не опозориться во время первой проповеди. (Этот страх так знаком мне, ведь мне месяца через два тоже нужно будет произносить свою первую проповедь, и я не уверен в её успехе. Вы, 'слабая' девушка, уже справились с этим, и даже если Ваша первая проповедь была совершенно беспомощной - что, полагаю, и было, - Вы нашли в себе смелость произнести вторую.) Молодой девушке не стыдно ни думать о нарядах, ни мечтать о женихах, но Вы, в расцвете Вашей юности и красоты, добровольно надели на себя панцирь внутренней аскезы. И ведь этот труд Вы совершили самостоятельно и без всякого внешнего принуждения. Все эти мысли пришли мне в голову не сразу - но, когда они пришли, не могли не заставить меня смиренно склонить перед Вами голову.
  
  Почему я, уподобляясь евангельскому фарисею, не увидел этого раньше? И, не увидев, считая Вас глупей или беспечней, чем Вы есть на самом деле, я высыпал на Вашу голову град упрёков, заслуженных или нет, пусть Господь судит об этом, но слишком жестоких. Простите меня.
  
  Вы простите или уже простили, и это тоже не может не вызывать моего восхищения. Необходимость выполнять почти невозможное и не опозорить высокое звание наставника закалила Вас, сделала Вас снаружи твёрдой, как сталь, но изнутри мягкой и кроткой, каким и должен быть истинный христианин. Правда, мне, ничего не зная о буддизме, сложно судить, происходит ли Ваша внутренняя красота от буддизма или существует вопреки ему. Но это, как уже сказано, не моё дело. Это - личное письмо, а не богословское.
  
  Зачем оно написано? По двум причинам. Чтобы испросить у Вас прощения за невольную жестокость, которой Вы не заслужили. И чтобы пожелать вам любого, всяческого, самого большого счастья. Я как клирик православной церкви, Вам, руководителю буддийской общины, не очень могу (и даже не очень хочу) желать счастья в Вашем труде. Я желаю Вам личного счастья. Я верю, что если Вы не станете на путь аскезы, то окажетесь радостью и наградой любого Вашего единоверца, с которым решите соединить свою жизнь.
  
  Да охранит Вас Господь (веруете ли Вы в Него или нет) и да убережёт Вас от зла.
  
  Николай Яковлев'
  
  * * *
  
  Ещё раньше, учась на последнем курсе семинарии, я купил самый дешёвый ноутбук, и, пользуясь им, сумел теперь отправить девушке письмо по адресу электронной почты, указанному на сайте буддийской общины, с пометкой 'для ламы Озэр'. Глаза мои после отправки письма были красными, будто я чистил лук на роту солдат. Позорно, дурно, сентиментально и впору лишь какому-нибудь католику. Какое счастье, что Оля не видит меня за этим занятием!
  
  14
  
  Но насчёт Оли я, оказывается, ошибался. Не в том смысле, что ей пришло в голову взломать мой почтовый ящик (нелепо представлять будущую матушку в роли хакера), а в том, что она всё уже предчувствовала. Женщины, почти все, имеют на такие вещи нюх, словно у гончей.
  
  Оля пришла ко мне домой утром вторника. Видимо, специально для этого пропустила лекции в университете. (И то, я был бы не рад, если бы ей нужно было идти до Воздвиженья через поле на ночь глядя.) Температура моя спáла и держалась на уровне 37ºС.
  
  Дома никого не было, я, услыхав собачий лай, вышел в сени и открыл ей дверь сам.
  
  - Оленька! Очень рад...
  
  Мы прошли в мою комнату, и она, вопреки моим уверениям в том, что я почти выздоровел, попросила меня лечь. Выставила на стол мёд и липовый сбор. Кратко сообщила, что отец Михаил очень сожалеет о моей болезни и просит меня беречься, особенно беречь горло, а то, мол, жаль будет потерять такой превосходный баритональный бас. (Мой голос действительно хвалят, знаю даже мирянок, которые приходят в храм больше затем, чтобы 'послушать дьякона', чем соприсутствовать Божественной литургии и причаститься Христа Господа нашего. Всё это суетное и, без ложной скромности скажу, меня мало волнует.) Сказала это всё, сидя ровно на стуле - и молчала. Я мучительно придумывал тему для беседы. Об учёбе, что ли, спросить? Но учёба в светском вузе Олю интересует мало (а меня её учёба - так и ещё меньше). Пока я так мучился, моя невеста сама возобновила разговор:
  
  - Коля... а отчего ты заболел? И чем ты болеешь?
  
  - Что за странный вопрос? - поразился я, внутри взволновавшись, хотя, казалось бы, не было причин. - Заболел оттого, что шёл без шапки. А болею простудой.
  
  - А я вот иначе думаю...
  
  Вот так: 'иначе' - и понимай как знаешь.
  
  - Ну, и как же 'иначе'? - не выдержал я новой минуты молчания.
  
  - Ты болен д-е-в-у-ш-к-о-й, - пояснила Оля. Я аж откинулся на подушке.
  
  - Да, - продолжала она кротко. - Что ты как на меня смотришь? Я почему такие выводы сделала, как считаешь? Потому, что Вова предлагал же тебе, чтобы он отнёс письмо. Вова - человек честолюбивый, а в тебе его глупого честолюбия нет. Но ты не согласился. Про её красоту ты ещё раньше признался. А шёл без шапки именно в тот день, когда с ней поговорил. Просто так люди без шапки не ходят.
  
  - Убила, - буркнул я.
  
  - Так я не ошибаюсь?
  
  - И охота тебе, Оленька, задавать риторические вопросы? Что за странное удовольствие?
  
  - Нет, совсем не хочется, тем более такие вопросы. Но я... Коля, я п-р-а-в-д-у люблю.
  
  - Кто ж её не любит? - усмехнулся я. - Просто обожают все правду.
  
  - В том-то и беда, что мало любят правду на земле, - серьёзно откликнулась Оля, не слыша моего мрачного юмора или как бы говоря своей серьёзностью, что ей не до юмора вовсе.
  
  - И зачем тебе это нужно было знать?
  
  - Чтобы не быть слепой. Ты не подумай, Коля! Зла и ревности я к ней не питаю. Каждому своё. Про её нелепый антихристианский манифест, который она в Интернете опубликовала, даже и говорить не хочу. ('Что ещё за новости?' - тревожно ёкнуло у меня сердце.) Если уж Бог хочет кого наказать, то прежде всего лишает разума. А вместо этого даёт чёловеку подобие разума, которое называется интеллект. Красоты он ей точно не прибавляет, надеюсь, ты это и сам поймёшь, но это не моё дело. Если про меня говорить, я только хочу убедиться, что ты... выздоровеешь.
  
  - А как ты в этом хочешь убедиться?
  
  - Через твоё обещание больше её не видеть.
  
  'Вон как!' - подумал я, а вслух произнёс:
  
  - Плохо закону Божьему училась, матушка. Христос говорит: не клянитесь ни землёю, ни водою, ни тем, что в ней, а пусть будут ваши слова: да, да, нет, нет.
  
  - Вот пусть и будут твои слова: да, да. Нет, нет.
  
  - Не могу я этого обещать.
  
  - Почему?
  
  - Потому что передать ей письмо не сам я придумал, а на меня владыка положил такое послушание.
  
  - А можешь ли тогда, - мягко, но настойчиво продолжала Оля гнуть своё, - обещать, что без просьбы церковного начальства не будешь ни видеть её, ни писать ей?
  
  - Не могу. Что если о-н-а меня захочет видеть... по делу, разумеется?
  
  - По какому ещё делу?! - возмутилась Ольга. - Какое у неё к тебе может быть дело?!
  
  - Вот, наконец-то и чувства появились, - жалко улыбнулся я. - Ну... потребуется, например, передать ей письмо преосвященному?
  
  'А ведь брату её говорил, что устранюсь, и пусть он этим занимается!' - подумал я. Оля словно прочитала мои мысли:
  
  - Пусть Вова ей служит адъютантом! Пусть он ей и болеет!
  
  - Вове, думаю, не хватает такта.
  
  - Какого ещё такта?! Ты... иезуитствуешь, Коля! Ты выискиваешь причины, чтобы оправдать свою слабость, а я - мне такого не нужно! Я не назойливая! Уж какой угодно, а назойливой я быть не хочу! Но мне нужна честность в обмен на честность! Чтó, - она встала, - разрываем помолвку?
  
  - Оленька, милый человек, да что ты, с ума сошла?
  
  - Тогда обещай!
  
  - Я объяснил тебе, и я тебе не лгу про причины.
  
  - А если я поговорю с ней, и она мне пообещает тебя не тревожить ни по каким делам? Тогда, наверное, не будет у тебя поводов?
  
  - Безумная идея.
  
  - Объясни, почему безумная! А лучше не объясняй мне ничего! Лучше просто... дай мне её телефон!
  
  - Оля, что за новый бред?! Да я не узнаю тебя: первый раз тебя такой вижу! Глаза-то как сверкают!
  
  - И сверкают, и будут сверкать! Не дашь? Отлично! Я его найду на буддийском сайте!
  
  - Ищи! - бросил я. - Бог в помощь!
  
  - И тебе Бог в помощь, Николай, излечиться от влюблённости в иноверку!
  
  Оля развернулась и пошла прочь.
  
  - Стой! - окликнул я её. Она обернулась на пороге.
  
  Сам я не знал, чего хотел сказать ей, потому что помимо гнева одним из сильнейших моих чувств тогда было... внезапно накатившее на меня желание. О, насколько сильное! Подобное я раньше к Оле не испытывал. Насколько сложен человек, и откуда что берётся! Я не сказал о нём, разумеется, но, думаю, сказали глаза, сказали губы. Долго, долго моя невеста смотрела мне в глаза. Полагаю, прекрасно она меня поняла. Потому полагаю, что перед тем, как выйти, несколько раз отрицательно повела головой.
  
  Что ей стоило согласиться! Нет же: потребовалось продемонстрировать торжество праведности!
  
  Положа руку на сердце, я как будущий иерей, как человек, чьей первой и главной заботой должно быть промышление о нравственности, удаление человека от скотского образа и от того, чтобы им играли дурные страсти, не должен был бы одобрить её согласия, даже случись оно. Не одобрил бы... но видит Бог, и не осудил бы!
  
  15
  
  Слова Оли про 'антихристианский манифест' так меня взволновали, что почти сразу после её ухода я вышел в Интернет.
  
  Действительно, на 'Городском портале', в форуме 'Религия', пользователем 'Лама Озер' в прошлый четверг (день нашей последней встречи!) создана была новая тема с провокационным названием 'Почему буддизм лучше христианства?'. Тема имела уже около трёх тысяч просмотров и около сотни комментариев.
  
  С неспокойным сердцем я открыл первую страницу. Приведу, уж если о нём зашла речь, 'манифест' полностью.
  
   'Здравствуйте, друзья! Существует восемь причин, по которым буддизм лучше христианства. Изучите их и убедитесь, что это так.
  
   1. Будда, в отличие от Иисуса, никогда не потакал человеческим порокам, в частности, не превращал воду в вино для удовольствия людей, склонных к алкоголизму.
  
   2. Будда не призывал к убийству и сам не убивал живых существ. Иисус, в последних главах Евангелий, указывает рыбакам место, где они могут поймать много рыбы. К страданиям кого-то, кроме людей, 'самый человечный человек' был, видимо, равнодушен.
  
   3. Иисус проповедовал 3 года, Будда - 45 лет, то есть в пятнадцать раз дольше. За это время Его ученики успели усвоить духовные истины значительно прочнее.
  
   4. Иисус имел всего 12 близких учеников и только 80 человек из числа тех, что слушали его время от времени. Община Будды насчитывала не меньше тысячи монахов, то есть как минимум в 12,5 раз больше. Взаимно проверяя себя, эта тысяча сохранила слова Учителя гораздо лучше, чем двенадцать апостолов, особенно если учитывать то, что первые Евангелия были написаны спустя десятилетия после Вознесения, а первые слова Будды - всего лишь спустя год после Его ухода в нирвану.
  
   5. Будда умер своей смертью. Иисус умер насильственной смертью. Насильственная смерть, согласно закону кармы, указывает на причинение вреда живым существам в прошлых жизнях. Это означает, что Иисус, хотя и мог быть великим учителем, не сумел полностью очистить свою дурную карму. Это важно для понимания личности основателя религии.
  
   6. Буддизм никогда не создавал инквизиции, не пытал женщин, не сжигал колдунов и ведьм, не вёл религиозных войн.
  
   7. Учение Будды логично и непротиворечиво. Христианские книги полны противоречий. Например, в христианском Писании, в Евангелиях, сказано: 'Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят', а в Первом послании св. апостола Иоанна говорится: 'Никто и никогда не видел Бога'. Как можно выбирать в качестве руководства на Пути такое противоречивое учение?
  
   8. В христианстве женщина не может быть священнослужителем, а в буддизме женщина может быть ламой. Не говоря уже об ущемлении прав женщин, задумаемся над тем, что никогда мужчина не поймёт женщину так же хорошо, как женщина женщину. Не означает ли это, что в христианстве половина верующих лишена полноценной духовной поддержки?
  
   Предлагаю обсудить'.
  
  * * *
  
  Отзывы на 'пост' (я просмотрел их все) были самыми разными, с болью я увидел, что восторженных антицерковных отзывов в духе 'Да, всё верно, врежем попáм промеж рогов!' тоже немало. Нет никакой необходимости говорить, что комментарии противоположного, 'христианского' содержания тоже грешили озлобленностью, отнюдь не христианской.
  
  Текст показался мне не лишённым остроумия, но сухим, безблагодатным, натянутым, ужасно неприличным, бестактным, несправедливым - и, главное, никак я в голову не мог взять, как Света могла написать такое! Ведь это было даже не в её стиле! Её другие комментарии отличались не только умом, но деликатностью, вежливостью, вниманием к собеседнику и к его вере. Уже собирался я набрать её номер... Да полно, о-н-а ли это написала?!
  
  Я вернулся к экрану ноутбука, пересмотрел страницу ещё раз, перекрутил её на самое начало и почувствовал, как по спине у меня бегут холодные мурашки.
  
  Так и есть. Девушка выступала в сети под псевдонимом 'Лама_Озер'. Тот, кто разместил 'манифест', назвался 'Лама Озер'. То же самое... да только без нижнего подчёркивания! Кто угодно мог зарегистрироваться под таким псевдонимом!
  
  Но кому, Господи святый, потребовалось совершать эту дикую, разнузданную, ненужную провокацию? Чрезмерно ревностному буддисту? (Неужели буддист дерзнёт на такое без разрешения ламы?) Или просто некоему кабинетному умнику, этакому сморчку-кандидату или доктору наук, который сидел-сидел в кабинете, изучая культуру Востока, да и выдал 'шедевр мысли'? Вешать бы таких умников, как Буратино, вниз головой, чтобы проветрились от дури...
  
  Почему настоящий лама безмолвствует и не оставит комментария с опровержением?!
  
  16
  
  Я даже эту мысль до конца не успел додумать: мне позвонили.
  
  - Отец Николай? - зажурчал в трубке женский голос. - Прихожанка Ваша, раба Божия... Елена! Очень нужно с Вами встретиться...
  
  - Я ещё болен и стараюсь не выходить на улицу, - проворчал я. - В чём дело? Вообще-то исповедь принимает иерей...
  
  - Вы мне очень, очень нужны! А батюшка занят...
  
  - Требы без священника я совершать не могу. И исповедовать вас не могу.
  
  - Я знаю, знаю! Мне по другому вопросу... Ради Христа прошу Вас!
  
  Я тяжело вздохнул. Когда просят ради Христа...
  
  - Я Вас уже жду у храма, где Вы служите, у входа! - продолжала увещевать меня 'раба Божия Елена'.
  
  - Хорошо, я иду. ('Вот приспичило человеку!') Зайдите хоть в притвор, погрейтесь, - предложил я.
  
  - Нет-нет! Я Вас дождусь снаружи.
  
  Делать нечего. Положив трубку, я напялил подрясник, 'демисезонную' рясу, поверх неё куртку (плевать на внешний вид, здоровье дороже!), нахлобучил скуфью и потащился через поле в город, ко храму Архангела Михаила.
  
  * * *
  
  Никакой 'рабы Божией Елены' у храма не было. Была чёрная 'Лада-девятка' с тонированными задними стёклами. Не успел я и глазом моргнуть, как из машины выскочили двое крепких ребят и затолкали меня на заднее сиденье.
  
  Страшно, Господи, страшно!
  
  Я оглядел своих новых собеседников. Было их в автомобиле, кроме меня, четверо, двое по бокам от меня, двое спереди: они ко мне развернулись. Буряты. Сидевший спереди на пассажирском сиденье - молодой парень с короткой стрижкой и суровой внешностью таёжного охотника. На водительском сиденье - мужчина моего возраста или слегка постарше, с длинными чёрными волосами, запоминающимся лицом, умным, волевым, породистым, заметным. Заметным-то заметным, а что вот сейчас сделают с м-о-е-й физиономией...
  
  Меня ткнули в бок локтём.
  
  - Рассказывай, сын голодных духов, кто на форуме повесил тему и как вы ещё хотите повредить Матери!
  
  - Ребята! - отозвался я (старался говорить спокойно, но зубы нет-нет, да и неприятно клацали). - Я хочу знать, какие претензии у вас есть ко мне лично и вообще к епархии, в чём нас обвиняют, чтобы после спокойно, как разумные люди, об этом поговорить.
  
  'Ах, съездят тебе сейчас по зубам, переговорщик хренов!' - подумалось мне. Но, против ожидания, предложение восприняли спокойно.
  
  - Ну, давай, - отозвался длинноволосый (его звали Цэрэн, как я потом узнал). - Давай поговорим. Мы не бандиты какие-нибудь, а мирные люди. Хотя наш бронепоезд и стоит на запáсном пути. Допустим, что ты и правда ничего не знаешь, хотя верится с трудом.
  
  В четверг, как тебе известно, уважаемый, некто от имени Матери Озэр опубликовал на сайте неумную, провоцирующую христиан и никому не нужную статью...
  
  - Согласен...
  
  - Говорить будешь после, когда тебя спросят. Я сразу понял, что к чему, позвонил Матери и попросил её написать опровержение. А она мне сказала, что её все эти Интернет-игры теперь не волнуют. Пусть, мол, пишут и говорят что хотят. Она больше не напечатает ни строчки. Что же, это позиция. Такую позицию можно уважать. Я, помню, даже восхитился ей. Какое спокойствие! - подумал я. Какая отрешённость от мира! Но отрешённость - отрешённостью, а ребята забеспокоились. Кое-кто поверил в эту провокацию. Эти идиоты были в полном восторге. Люди постарше не могли понять, зачем это всё. Самое главное, нам совсем не нужны проблемы с христианами! Нам и без того здесь нелегко живётся!
  
  Но ваши провокации, уважаемый, на этом не закончились. В субботу, после окончания практик, в центр пришли двое. Один был в такой же, как у тебя, православной одежде. Ребята напряглись. Конечно, мы бы им всё объяснили про жизнь, если бы мать попросила. Но они казались безобидными. По крайней мере, на первый взгляд. Тот, что был в чёрном, поклонился Матери, сказал ей, что относится к ней с большим уважением и надеется на сотрудничество между нашими религиями. Он попросил её сфотографироваться с ним. Безобидно, да? Ребята стояли хмурые, но молчали. Мать позволила, хотя без большого удовольствия. Затем этот человек попросил разрешения сфотографировать мать Озэр на дхарма-троне. Это было уже совсем лишним: она вообще не любит такого. Протестуя, она подняла вверх правую ладонь. Тогда человек в рясе неожиданно сел рядом на пол, а его приятель всё это заснял. Получилось, как будто мать благословляет его или наставляет. Эй, что ты делаешь? - крикнул я ему. Хочешь похвастаться перед друзьями тем, что будто получил Учение? Учение нельзя получать в шапке. Кто тебе вообще разрешил стоять здесь в шапке? Оставь его, Цэрэн, сказала мать. Он глуп и, наверное, понимает это. Думаю, он сейчас уйдёт. И эти двое ушли.
  
  Полночи я не спал, думал: зачем им фотографии? Гадкое какое-то дело выходит! А утром увидел: всем известный Georgos повесил фотографию на 'Городском портале' в отдельной теме и подписал её 'Лама Озэр поучает христиан'.
  
  Я собрал ребят, и вместе мы пошли прямо в ваше... как его там? - в вашу главную контору. ('Так они уже и в епархиальном управлении побывали! - сообразил я с ужасом. - Вот ведь связался младенец с чёртом...') На первом этаже сидел маленький такой монах, отец Симеон. Он угрожал нам полицией. Мы объяснили ему, что люди мирные. Мы просто хотим справедливости и извинений от тех, кто поступает некрасиво. В общем, мы выяснили, где найти отца Георгия. Его мы поймали, когда он выходил из храма и садился в свою машину. Отец Георгий пытался кричать и махать руками. Выглядел он вообще грозно, но когда мы его самую малость прижали, сразу принялся изображать страдающего Христа. Он якобы здесь вообще не при чём. Клевету на нас якобы поручили дьякону Яковлеву и теологу Степанову. Твой телефон он нам тоже дал. Мол, два идиота заварили кашу, пусть они и расхлёбывают: его слова. Вот как вы стоите друг за друга, уважаемый! Чуть что, свалил вину на другого и называет идиотом! Ты так же сделаешь? Ещё нам интересно, кто из вас двоих написал те восемь пунктов и зачем теолог Степанов уехал в Москву.
  
  - А он уехал в Москву? - поразился я.
  
  Ответом мне было глухое недоверчивое молчание, в котором слышалось: 'Как же, будешь нам заливать, что не знал о том, что твой дружок уехал в Москву!' Какой чёрт дёрнул Володьку, какая его, в самом деле, муха укусила?
  
  - Я про Володю ничего не знаю, - осторожно начал я. - И зачем ему... и он ли это вообще, тоже вам сказать не могу. Я вам одно скажу: что отношусь к Озэр Жамьяновне достаточно уважительно, чтобы воздержаться от таких дурацких провокаций.
  
  - Звучит красиво, - спокойно отметил Цэрэн. - И даже благородно. Мол, я не утверждаю, что именно мой приятель всё это сделал. Только почему тогда не ты, и почему мы должны тебе верить?
  
  Господи Христе наш! Рассуди меня и ответь, что лучше: позор или выбитые зубы?
  
  - Вы... знаете адрес электронной почты вашей общины?
  
  Сдержанный смешок пролетел по машине.
  
  - Конечно, мы знаем адрес нашей почты, - произнёс Цэрэн без тени улыбки. - И личной почты Матери тоже. И её домашний адрес тоже знаем. Когда я в воскресенье приехал к Матери, она была в слезах. Тоже из-за вас? Может быть, ты нам и эту загадку разгадаешь?
  
  - Войдите в мой почтовый ящик и прочитайте письмо, которое я ей написал, - глухо ответил я.
  
  Буддисты оживились. Тут же у кого-то нашёлся современный телефон с подключением к Сети. Меня спросили мой адрес, а затем, достаточно бесцеремонно, пароль. Нет чтобы дать мне возможность набрать пароль самому! Видимо, 'поганому иноверцу', каким я являлся, давать в руки телефон честного буддийского парня им было зазорно. ('Ну да, - усмехнулся я, - вдруг сам далай-лама его освящал? А тут будет осквернён безвозвратно...') Все эти усмешки отнюдь, однако, не поднимали свинцового, как крышка гроба, настроения.
  
  Цэрэн (видимо, как самый старший и уважаемый в компании) попросил передать телефон ему и начал с выражением, отлично поставленным низким голосом читать вслух:
  
   - 'Дорогая Озэр!
  
  Это личное письмо с моей стороны не имеет никакого извинения...'
  
  Начал он бойко, но уже на четвёртом абзаце стал запинаться, голос его сделался значительно тише. Текст давался ему мучительно (чего стоило, пожалуй, одно упоминание того, что их лама - насквозь 'русская' девушка, и в какой соблазн это должно было ввергать правоверных!). Всё же, думаю, не настолько мучительно, как мне - слушание. Цэрэн добрался до конца.
  
  Я всё время его чтения смотрел в одну точку на спинке переднего сиденья. Уши у меня горели. Разве мог я представить, что моё глубоко личное вдруг будет вынесено на общественный суд и рассмотрено под микроскопом, даже если учесть, что буряты глубоко равнодушны к моим причинам и чувствам, а интересует их только моя искренность?
  
  Всё же не совсем, видимо, были они равнодушны, потому что неловкое молчание повисло в автомобиле после завершения чтения и длилось верную минуту. Мне показалось, что парень на пассажирском сиденье смахивает слезу: кто бы подумать мог, что эти сыны тайги бывают иногда чувствительны. Впрочем, возможно, мне просто показалось. Нарушил молчание Цэрэн.
  
  - Извини, брат, - так же мрачно, как и раньше, произнёс он. - Мы о тебе думали хуже, чем ты есть. Человек, написавший такое письмо, не придумал бы всех глупостей, которые сделали эти двое. Отпустите его.
  
  Мне позволили выйти. Цэрэн тоже вышел из автомобиля и приблизился ко мне.
  
  - Извини ещё раз, брат, - тихо сказал он, протягивая мне свою руку. -Неловко вышло. Имей в виду: если ты друг Матери, то мы тебя в обиду не дадим. Да: а тому придурку, который уехал в Москву, передай, чтобы явился к нам сам, и чем скорей, тем лучше. Если не хочет, чтобы мы, когда его найдём, выдернули ему руки и засунули в зад. А так-то мы добрые, милые люди. - Он на секунду широко и ненатурально осклабился, показав отличные зубы. - Понятно?
  
  17
  
  Общение с бурятами меня обескровило. С трудом я добрёл домой, уныло поковырялся в тарелке за общим ужином (мама, конечно, сердобольно заметила о том, как плохо я выгляжу, и убеждала отлежаться ещё как минимум день или два), в своей комнате прилёг на диван, не раздеваясь, и, прикрыв глаза, почти сразу заснул.
  
  * * *
  
  - ...Коля? Коля!
  
  Приятно просыпаться от голоса своей невесты, да только...
  
  Я вскочил на ноги. Будильник показывал начало одиннадцатого утра. Среда. Ну и здоров же ты спать, отец дьякон! А прямо у моего дивана стояли Оля и Озэр.
  
  Кошмарное пробуждение в кошмарную действительность. В жизни бы не поверил!
  
  - Не знаю, зачем я вообще приехала сюда, - пояснила мне Света, встретившись со мной взглядом. - Наверное, глупость я сделала...
  
  - И ещё какую, - мрачно поддакнул я.
  
  - Я же предупреждала тебя, Коля, что я... упорная, - напомнила моя невеста. - Нам можно присесть?
  
  - Да, да, пожалуйста... - я засуетился. - Садитесь! - Присесть можно было, впрочем, лишь на диван, который только что служил мне постелью и поэтому предполагал некоторую степень интимности с хозяином, почему едва ли мог быть выбран в качестве места для сиденья, или на единственный стул. Я рванулся на кухню и принёс табурет. Оля немедленно села на табурет как на худшее из двух сидений, явно демонстрируя самоуничижение и то, что 'кроткие наследят землю'. Озэр оставался только стул. Я спешно оправил покрывало, сползшее ночью со спинки, и забился в угол дивана, грызя карандаш, который успел схватить на своём рабочем столе. Никогда не замечал раньше за собой этой дурной привычки. Впрочем, что карандаш! Некоторые от волнения и галстуки едят перед телекамерой.
  
  - Ты ведь понимал, Коля, что я не шучу, когда прошу у тебя её телефон? - сразу перешла к главному моя невеста. - Ты мне говорил, что с радостью дашь обещание, да вот только не можешь, потому что не знаешь: вдруг потребуешься д-е-в-у-ш-к-е. Я вот думаю, Коля, что семейные обязанности важней сострадания к далёким от тебя людям. В-о-з-л-ю-б-и б-л-и-ж-н-е-г-о с-в-о-е-г-о, сказано, а не далёкого. Но я с тобой спорить не хочу. Я хочу знать, как много правды было в том, что ты сказал. Когда я приехала к О-з-э-р, - Оля подчеркнула голосом имя, будто давая понять, что у девушки, сидящей рядом, христианского имени нет и быть не может, - она мне сказала то же, что и ты. Слово в слово. Что забыла бы тебя хоть сию секунду, но если только ты захочешь её видеть (сердце моё тревожно забилось при этих словах), то она не откажет. Из сострадания, видимо. Ладно, в чужой монастырь не лезут со своим уставом, тем более в чужую веру. А она правдива, как ты думаешь? Или вы оба меня и друг друга обманываете? Слишком легко, Коленька, состраданием или не знаю уж каким там ещё долгом по отношению к человечеству прикрывать слабость... и склонность ко лжи. Ей как девушке я простила бы то, что она обманывается, потому что для меня она - никакой не лама, а обычная девушка, и даже более обычная, чем ты можешь себе представить, и внешняя необычность не должна тебе отводить глаза. Но тебе как клирику и как... будущему мужу мне простить сложней. Хоть и тебе чего бы я не простила, если бы была честность! Поэтому отвечай, Коля! Теперь, друг рядом с другом, вам друг за друга не спрятаться. Отвечай, я имею право знать! Я невеста.
  
  - Что мне отвечать? - сиплым голосом спросил я.
  
  - Отвечай, готов ли ты теперь дать своё обещание?
  
  Мы встретились глазами с Озэр.
  
  - Я уже сказала твоей невесте, - тихим голосом произнесла Света (хоть действительно нелепо было бы сохранять обращение на 'вы', когда так далеко дело зашло, меня всё-таки обожгло это 'твоей'), что со своей стороны с радостью дам все возможные обещания, если только тебе самому не потребуется меня видеть - а тебе не потребуется, Коля. Зачем нужно было везти меня сюда? Почему вы... - голос её дрогнул, - не оставите меня в покое?
  
  ('Когда я в воскресенье приехал к Матери, то застал её в слезах', - вспомнил я Цэрэна. В день, когда пришло моё письмо?)
  
  - Затем, - рассудительно отозвалась Оля, - чтобы он услышал это своими ушами. Женщина женщине говорит одно, а мужчине другое. Но Озэр, похоже, честна, она, по крайней мере, от своих слов не отказывается. А ты?
  
  - Чего тебе нужно от меня, мать? - спросил я свою невесту несколько грубей, чем следовало.
  
  - Правды.
  
  ('Тошнит меня от твоей правды!' - хотел я воскликнуть, и вовремя прикусил язык, осознав, как бы это звучало.)
  
  - Обещания больше её не видеть?
  
  - Да.
  
  - Хорошо, - согласился я. - Сколько времени у меня есть перед тем, как ответить?
  
  - А тебе... нужно время? - изумилась Оля.
  
  - Но ты же хочешь п-р-а-в-д-ы, - язвительно заметил я. - Вот, я не притворяюсь перед тобой, а говорю тебе, что мне нужно время. Или я должен лгать о безумной любви к тебе, которая сокрушит все препятствия? Так ты ведь жаждешь истины, м-а-т-у-ш-к-а!
  
  Оля покорно проглотила эту обиду, хоть по лицу её было видно, что обида ей нанесена. На секунду мне стало мучительно жалко её.
  
  - Можно мне идти? - сдавленным голосом попросила Озэр. - Я уже, думаю, совсем не нужна вам...
  
  - Простите нас и, пожалуйста, идите, - покаянно пробормотал я.
  
  - Нет, как это 'идти'? - воскликнула моя невеста. - Никуда она не может идти, пока ты не ответил! Вот видишь, какие неудобства ты приносишь г-о-с-т-ь-е своей нерешительностью, заставляешь её слушать наши семейные ссоры, чего она совсем, наверное, не хочет слушать! Решай уж поскорей.
  
  Потянулось томительное время. Кажется, и две минуты прошли, и три, а в голове у меня не было ни одной мысли. Пусто, хоть шаром покати. Как это я спал в подряснике? Теперь он весь мятый, да и у меня, наверное, вид отменный. Что-то больно большую власть стремится забрать себе Оля Степанова. Этак, пожалуй, она меня скоро приберёт к рукам! Стóит только один раз показать слабость, и так вечно дальше будешь в числе слабейших. Как грустно, что самые близкие люди, как и все остальные люди на земле, тоже не отказываются от этих игр в перетягивание каната. Неужели Оля не понимает этого, не понимает, что своим требованием подчиниться она меня унижает как мужчину? (Хуже всего, что как клирику, не как мужчине, мне совершенно немыслимо ей ответить 'нет'! Пора, в самом деле, вспомнить старый анекдот и перелицевать его на новый лад: 'Женщина-дьякон - это не дьякон, а мужчина-дьякон - это не мужчина'.) Возможно, и понимает она это, но считает, что случай исключительный. Окольцуй она меня - и дальше охотно будет целый век в моей покорности, и единственное, чем я должен заплатить за эту вековую покорность - это теперешним моим единократным послушанием. И такая естественная, такая, по большому счёту, справедливая просьба! Ведь не абы кто меня просит, а моя невеста, и в тот момент, когда уже пора кольца покупать!
  
  - Нет, - ответил я. Обе девушки вздрогнули. Оля захлопала глазами.
  
  - Что 'нет'? - переспросила она.
  
  - Нет, что не могу дать тебе такого обещания.
  
  - Почему?
  
  - Потому, мой драгоценный и родной человек, что я не верю, будто насилием, даже самым благим, можно завоевать любовь. Любовь насилием не завоёвывается. Она им уничтожается. Если я, по-твоему, болен, то дай мне вылечиться самому. А если мне самому не вылечиться, то здесь уж никто не виноват. Милая моя! - с чувством проговорил я. - Мне очень жаль тебя, но ты же хотела правды? И зачем ты только заварила кашу с этим правдоискательством?
  
  Оля уже встала с табурета.
  
  - Мне сказать тебе больше нечего, - прошептала она. И добавила с горькой иронией, переходя на 'вы': - Прощайте, отец дьякон! Совет да любовь!
  
  18
  
  Дверь в сенях хлопнула. Я осторожно поглядел на Озэр. Та сидела на стуле, положив руки на подол, и смотрела на меня так же беспомощно, как я на неё.
  
  - Зачем... вы так поступили? - спросила она меня, наконец.
  
  - Я уже объяснил, зачем.
  
  - Да, да, но это жестоко, и разве нужно было?, и если вы думаете, что... - Озэр, шумно вздохнув, встала и для чего-то подошла к красному углу в моей комнате. Поправила пальцами фитиль лампадки, чтобы та горела ровней. Я сначала почти возмутился, а потом невольно улыбнулся: да, оба клирики, и хоть в чём-то главном друг от друга бесконечно далеки, но в мелких профессиональных жестах сходимся.
  
  - Ах, да! - словно опомнилась она. - Я прочла ваше письмо.
  
  - Вы... из-за него плакали? - осторожно, негромко спросил я.
  
  - Какой невероятно бестактный вопрос, который вы не имеете никакого права задавать... и откуда вы знаете?
  
  - От Цэрэна, который вначале хотел проверить на мне прочность бурятских кулаков.
  
  Озэр поёжилась, но при этом всё же улыбнулась.
  
  - Простите его. Самое было бы время... - пробормотала она. - Особенно теперь, после публикации 'восьми февральских тезисов'...
  
  - Их ведь не вы написали?
  
  - Нет, конечно. Надеюсь, и не вы тоже. А я уж вас заподозрила. Подумала даже, что это такой неуклюжий, медвежий реверанс в мою сторону. Хотя мне было так всё равно, если честно... Нет, я почти не плакала.
  
  - Я рад.
  
  - Что почти?
  
  - Что не плакали. Неужели из-за такой глупости... Я ведь как в бреду его писал.
  
  Ресницы её дрогнули.
  
  - Но... искренне?
  
  - О, да, да!
  
  - Видите? - спросила она так тихо, что голос казался загадочным. - А это - самое важное. Не говорите ничего, потому что... Я тоже после нашей последней встречи была сама не своя, - вдруг призналась она. - Ну и... что? - Она светло улыбнулась. - Девичьи слёзы - как роса, к полудню высыхают, а вы, Николай Алексеевич, своим 'нет' вдруг ужасно всё усложнили.
  
  - Я просто не люблю, когда мне выкручивают руки, - хмуро пояснил я, - и особенно не согласен с тем, что это делает близкий человек, даже ради самой что ни на есть благой цели.
  
  - Я поняла, поняла! Что-то в вас... буддийское есть. Способность ценить свободу. Надеюсь, вы не обиделись?
  
  - Ну, знаете, - отшутился я, - у вас гораздо больше поводов было обидеться, когда я вам писал, что вы до мозга костей христианка.
  
  - Ну-ну, не всерьёз же вы.
  
  - Очень всерьёз.
  
  - Честно говоря, это не имеет сейчас никакого значения, потому что своим 'нет' вы ставите меня на место отца.
  
  - Почему? - удивился я.
  
  - Так долго вам пришлось бы рассказывать про отца... - Озэр подошла к окну, чтобы по-женски провести рукой по листьям двух цветов в горшке, проверить, не суха ли земля, долить воды из бутылки. - Вы знаете, Коля, ведь он, даром что был монахом, в монастыре не ценился как какой-то особый подвижник. Скорее, ходил в числе недалёких, от которых ничего нельзя ждать. Очень долго, например, едва ли не до сорока лет, он просидел в гецюлах, то есть в пóслушниках. И при этом миф о его простоте, недалёкости был просто мифом! Но... видно, так уж ему было удобней. Как особого вида губке, которая только впитывает воду и ничего не отдаёт назад. Его талант проявился лишь здесь и, может быть, не так плохо, что он ушёл из монастыря. Создать общину на пустом месте - для этого нужен талант. И для многого другого. Сейчас, правда, происходит его обожествление. Его портрет стоит на алтаре, ему приписывают самые невероятные достоинства, чуть ли не чудотворение, видят в нём выдающегося учителя. Понимаете, почему? Потому что вообще-то моя молодость и мой пол заставляют сомневаться, гожусь ли я на роль наставника, но уж если я - е-г-о дочка, то на мне - тоже его отблеск, как великого ламы, и тогда всё это простительно...
  
  - Просто вас очень любят, - заметил я. Озэр улыбнулась:
  
  - Я, по сути, ничего не сделала, чтобы меня любили! - призналась она. - Я очень многое делала и продолжаю делать неумело, как вы в своём письме точно заметили...
  
  - Я не это имел в виду, и вообще...
  
  - Ну-ну, зачем соревноваться в вежливости. Я знаю, что у вас были добрые намерения, самые добрые, и - о чём это я говорила? Видите, Николай Алексеевич, я просто маленькая трусливая девочка, которая всё ходит вокруг да около и намеренно забалтывает вас всякими пустяками. А сказать я хотела...
  
  - ...Про место отца.
  
  - Да. Ему однажды пришлось выбирать между тем, что называется 'корпоративная этика', которая, заметьте, не то же самое, что этика вообще, и простым, естественным человеческим чувством. Сострадания, скажем. Так же и я сейчас... становлюсь перед таким выбором.
  
  - Каким образом? - спросил я, чувствуя, что в горле у меня пересохло.
  
  - Таким, что... уфф, как у вас жарко, можно я открою форточку? Это ведь, если быть честной, не у в-а-с жарко, а м-н-е жарко. Таким, что если даже... на секунду представить, что я могла бы... быть с вами, то... ну вот, самое главное сказала! (Она снова улыбнулась.) То, наверное, для меня это означало бы дисквалификацию, потому что ещё можно представить, что руководитель общины женится или выйдет замуж, но если мужем окажется... ну, вы всё понимаете?
  
  - Ещё бы, - тоже улыбнулся я, пока не веря, что этот разговор идёт всерьёз. - А уж если дьякон православной церкви женится на иноверке, то это, как любит приговаривать отец Михаил, всё, амба: туши свет, сливай воду! Только... - меня самого бросило в жар. - Только неужели вы, Озэр, хотите сказать мне, что вы... ужасно: я, как вы, стал между словами делать паузы, куда это годится? Что вы, 'если даже на секунду, представили'?
  
  Девушка не отвечала, низко опустив голову.
  
  Что-то огромное, сильное вдруг захлестнуло меня. Наклонившись вперёд (я всё ещё сидел на диване), я схватил её руку и с силой прижал к своим губам. Она отняла руку, но не сразу.
  
  - За что мне, - шепнул я, - такое счастье?
  
  Озэр села рядом со мной на диван.
  
  - Разве это счастье? - проговорила она, улыбаясь и тщетно пытаясь совладать со своим удивительным, изменяющимся каждую секунду лицом. - Счастье - в покое души, а разве с тем, что на нас свалилось, мы будем в покое? Вы сумасшедшие люди, христиане...
  
  - Ну вот, мы так и межрелигиозную распрю устроим, - попытался я пошутить вздрагивающими губами, проводя рукой по её великолепным волосам (она обвила мою шею руками и положила голову мне на грудь. Да, уже так было.) - Ты... права, я оговорился. Не счастье - кошмар. Милая моя, - почти простонал я, - Христом-богом и всеми твоими святыми тебя прошу: не оставайся сейчас со мной! Я ведь с собой не справлюсь, и не надо думать, как думала Оля, что мужчина-дьякон - это не мужчина!
  
  Девушка быстро встала, оправляя волосы, неровно дыша.
  
  - Какой ты... - выдохнула она, будто хотела сказать: 'Какой ты дьякон?', с чем я в тот момент был на сто процентов согласен. - Нет, ты ещё ничего, держишься. Какая из м-е-н-я 'лама Озэр'? - Она отвернула лицо, коротко простонала. Вдруг упала рядом со мной на колени и схватила мои руки в свои.
  
  - Я очень тебя люблю, очень, - зачастила она скороговоркой, захлёстывая мой ум новой волной ужаса, - только разве это что-то значит? Мало ли кого любит человек, особенно в молодости: этого так много, это такое всё минутное перед лицом общей человеческой муки! А если и значит, если не минутное, то всё равно мне лучше идти сейчас, потому что вижу я, как ты на меня смотришь, и сама на тебя так же смотрю, но только должен быть кто-то, кто остановится. Вы так хороши, христиане, так я завидую вам! - с болью воскликнула она. - Вы живёте, как птицы небесные, и не думаете о том, что с вами будет - а мы д-о-л-ж-н-ы об этом думать, никто не подумает за нас, а уж за меня совсем некому! - Я хотел вытереть её слёзы. Озэр упрямо мотнула головой и, вставая, приложила палец к губам, будто прося меня никому никогда не говорить о свалившемся на нас несчастье. Миг - и её уже не было в комнате.
  
  19
  
  Что-то делалось во внешнем мире, разворачивались баталии на 'Городском портале', но для меня это всё потеряло важность. Я лежал на спине и смотрел в потолок в одну точку, наверное, целые сутки. Эту точку, где сходились два полотна древесно-волокнистых плит, и два гвоздя, посаженные почти друг напротив друга, удерживали их края, я выучил наизусть, теперь, едва стóит мне закрыть глаза, вспоминаю я эту точку. Уж если для н-е-ё (Светы, а не точки) всё другое не имело значения, то для меня какое оно значение могло иметь?
  
  Значение имело: что будет дальше? Но дальше не было ничего. Будто паровоз весело и беспечно катил по своей колее - и приехал к беспорядочно сваленным на путях бетонным плитам с торчащими кусками железной арматуры. Тупик. Какой объездной путь мне оставался? Жениться на Оле, народить с ней трёх пузатых мальчуганов и получить приход? После всего, что сегодня совершилось? Или перейти в буддийскую веру и стать мирским мужем инославной 'матушки'? Мне, дьякону Русской православной церкви Московского патриархата? Или оставить всё как есть? Но 'как есть' всё нынешнее долго оставаться не может. Нельзя быть вечным дьяконом, и ещё меньше - вечным женихом или возлюбленным.
  
  Еле я нашёл в себе силы (не физические, а духовные) в субботу вовремя явиться в храм. Немало удивил меня, впрочем, и отец Михаил, который, заранее мне позвонив, сообщил, что Всенощная начнётся в четыре часа вечера, а не в пять, как обычно.
  
  Служил вечерню он в этот раз так проворно, что я еле поспевал за ним. Верите ли, нет, но восьмидесяти минут не прошло, как весь чин был пройден. (Эх, не одобрил бы такого викарий, отец Ферапонт!) И ещё одно удивление настало, когда, повернувшись лицом к нескольким старушкам, ожидавшим исповедания, отец Михаил сердито пророкотал:
  
  - Исповеди сегодня не будет! Завтра с утра пораньше приходите на исповедь! Нонеча грешны уж больно, облик имеем хамский!
  
  Народ стал расходиться, пугливо перешёптываясь. Может быть, каждый принял на свой счёт и на всякий случай усовестился...
  
  А настоятель, сделав заявление про 'хамский облик', прямиком направился ко мне, так что я тоже оробел. Не иначе как разговор пойдёт об Оле!
  
  (Я и предположить не мог, что в уме у него совсем не Оля!)
  
  - Слышь, отец дьякон... Дело к тебе есть одно.
  
  ('Отчего 'дело', а не 'разговор'? И почему 'отец дьякон', а не 'Некрасов'? Зачем такое прохладное обращение?')
  
  - Иноверку-то помнишь ту? - продолжал отец Михаил.
  
  - Так, - выдохнул я.
  
  - Да что мы торчим посередь храма, как бельмо на глазу! - внезапно спохватился он. - Пошли в ризницу.
  
  В крохотной ризнице он присел на единственный табурет, я остался стоять.
  
  - Беспокоит меня Володька-паскудник, - пояснил отец Михаил, едва сев. - Он ведь, поганец, в Москву катался и куда-то свой длинный жиденятский нос совал, куда, наверное, и совсем не следовало. А нонеча, вишь, собрался... к т-о-й, - Степанов странно понизил голос, - и что-то там такое срамное удумал...
  
  Я несколько секунд слова не мог произнести, дыхание у меня перехватило, так что отцу Михаилу пришлось на меня посмотреть, хоть он очевидно (и это тоже поражало) сегодня избегал встречаться со мной глазами.
  
  - Что заглох, как истукан? - гаркнул он.
  
  - Так а я, отче, - худо-бедно сложил я ответ, - я чем могу в этом деле?..
  
  - А остеречь дурака! Потому как... ты нешто вздумал, дьякон, - подозрительно заглянул он мне в глаза, - что я об иноверцах забочусь, или об ихней священнице? Ещё чего! - сердито ухнул он. - Другому кому не скажи, не позорься! А устроит мой стервец там избиение младенцев - с меня ведь бошку Иринарх сымет, не с тебя же, дуралей! В общем, - он как будто всё больше и больше раздражался, - ты мне, дьякон, скажи: едешь сейчас в ихнюю молельню или нет? Поедешь - в ножки тебе поклонюсь, х-о-т-ь и н-е з-а ч-т-о, - прибавил он странным тоном, - а не поедешь - то... катись к чертям заморским, бисов ты сын!
  
  - По-поеду, - пролепетал я. - Во сколько у них сегодня окончание богослужения?
  
  Спрошено было, конечно, наудачу, просто так: ну, в самом деле, откуда настоятелю православного храма знать расписание служб в буддийском центре?
  
  - 'Богослуже-ения'! - передразнил меня настоятель. - Я вот тебе дам 'богослужение'! В шесть часов кончают.
  
  Я глянул на часы. 'Разве успею я в центр города за полчаса?' - пришла неприятная мысль.
  
  - А я тебе, охальник ты этакой, Иудушка ты наш любвеобильный, уже такси вызвал, - поразил меня до глубины души отец Михаил. - Чего, чего вылупил глазья?! - закричал он на меня. - У входа в храм стоит, серый 'Рено-логан', двадцать минут тебя дожидается, заплочено уже, дуй со всех ног, ду-уй, дьякон, бедовая башка!
  
  * * *
  
  Я выбежал так быстро, что даже не успел накинуть куртку, тем более переодеться в повседневное, то есть как был, в стихаре и поручах. 'Что вообще происходит? - неслись мысли, не поспевая одна за другой, пока автомобиль (тоже на немалой скорости) летел к центру города. - Отчасти понятна отеческая тревога отца Михаила за сына, да и за собственное положение, если дело дойдёт до большого и неприличного скандала, но... вечернюю службу переносить на час раньше! Пробегать её в спринтерском темпе! И - заказывать дьякону такси?! Почему я - И-у-д-у-ш-к-а л-ю-б-в-е-о-б-и-л-ь-н-ы-й? И что это за диковинное добавление: х-о-т-ь и н-е з-а ч-т-о? Знает?! - захолонуло меня. - Нет, не может быть - потому что если знает, то отчего не кроет меня иерейским басом, не грозится вышвырнуть из храма вон, как щенка, а, напротив, обещает в ножки поклониться?! Или м-о-ж-е-т б-ы-т-ь, и всё что угодно может быть на свете?'
  
  20
  
  На двери бюро переводов, поверх таблички, висело, зацепившись петелькой за неприметный шуруп, тканевое изображение с-н-е-ж-н-о-г-о л-ь-в-а на фоне тибетских гор. Так просто разгадывалась загадка!
  
  В приёмной, где я ожидал Евгению Павловну, вместо одного стула по стенам стояли четыре. Надпись предупреждала о том, что перед входом в г-о-м-п-у нужно снимать обувь.
  
  ...В 'гомпе', кроме Озэр, не было ни души. Офисные столы были сдвинуты к задней стене. Офисную технику, сообразил я, вероятно, убрали в шкаф. Да, трудно приходится буддистам в среднерусском городе! Девушка расхаживала между подушками, просматривая какую-то книгу (видимо, богослужебную), губы её беззвучно шевелились, будто она читала трудную скороговорку. Была она в облачении: подобии длинной рясы песочного цвета, но с косым воротом, застёгнутым на две деревянные цилиндрические пуговицы. Это облачение вначале так меня испугало, что я, кашлянув (Озэр подняла голову и светло заулыбалась), произнёс, как заправский буддист:
  
  - Здравствуйте, матушка.
  
  - Вот-вот, - проговорила она с ласковой укоризной, быстро идя ко мне. - Мундир делает человека, и игрушки управляют людьми, а уж мужчинами особенно. Стоило надеть ламский халат, и сразу для тебя стала м-а-т-у-ш-к-о-й! - Её приветливость сменилась озабоченным выражением. - Послушай, Коля, ко мне должны сейчас прийти... ну, что ты как меняешься в лице! - рассмеялась она. - К ламе иногда приходят люди, это нормально. Но, поскольку тайну исповеди никто не отменял, а выгонять тебя на улицу и заставлять там мёрзнуть мне тоже не хочется, то... - она нагнулась и, схватив за нижний круглый брус огромное полотняное изображение Будды на 'иконостасе', принялась его наматывать на этот брус двумя руками. За Буддой обнаружился дверной проём. - Полезай туда, скорей!
  
  Я отшатнулся.
  
  - Там ведь алтарь? - пробормотал я. И то: по православным представлениям, дверь в 'иконостасе' может вести только в алтарь, а уж если эта дверь центральная, то не иначе как передо мной Царские врата, и большой вопрос, может ли православный дьякон проходить через иноверческие Царские врата, не вменяется ли это дьякону во грех, а иноверию - в оскорбление.
  
  - Какой ещё 'алтарь'? - изумилась она. - Алтарь для нас - это столик с подношениями и свечками, и нет никакого другого алтаря, а там - кухня! Ну же! Не заставляй меня отвечать на неудобные вопросы!
  
  * * *
  
  В совершенно тёмной кухне я только-только успел нашарить табурет и присесть на него, как в гомпу вошёл первый посетитель. Видеть я его не мог, но слышал очень отчётливо.
  
  - Простите за опоздание, Озэр-ла, - произнёс красивый, уже знакомый мне голос. Так ли нужно понимать, что с помощью 'ла' образуется звательный падеж в тибетском?
  
  - Вы и не обещали не опоздать, Цэрэн, - ответила девушка. - И на практиках вас тоже не было: вам нужно было именно прийти, когда никого нет, а зачем?
  
  - Я плохо выгляжу и не думаю, что мне практики принесут пользу.
  
  - Конечно, не принесут, если иметь неспокойный ум. Что там постоянно вращается в вашем уме?
  
  - Беспокойство и... раздражение. Ещё, может быть, ревность.
  
  - Целая толпа! - рассмеялась девушка.
  
  - Да, целая толпа, - упрямо повторил Цэрэн. - Легион, как в Библии. Сегодня, идя по городу, увидел название банка: 'Банк Легион'. Скажите мне: какая это, к чёртовой матери, христианская страна, если они не помнят своего собственного писания?! Банк 'Легион' - это всё равно, что такси 'Мара', закусочная 'Дэвадатта' или кафе 'Лангдарм' [имена, для буддиста по смыслу близкие именам 'Вельзевул', 'Иуда' и 'Царь Ирод' - прим. авт.]!
  
  - Не надо обращать внимания на чужие недостатки, Цэрэн, - мягко возразила Озэр, - а лучше смотрите за своими собственными. В вас слишком много ума, но слишком мало любви к людям и умения жить в простоте. Почему беспокойство?
  
  - Беспокойство - в том числе и за Вас.
  
  - Обо мне беспокоиться не надо. Беспокоясь обо мне, вы будто сомневаетесь в том, что я способна подумать о себе сама. Если я настолько плоха, то разве я могу быть ламой? Тогда выберите себе другого.
  
  - Простите!
  
  - Простила. Откуда раздражение?
  
  - Я уже называл Вам причины. От обилия кричащей с каждой стены пошлости в сочетании с косностью ума, жадностью и упорно живущим высокомерным ощущением самого лучшего народа на земле.
  
  - Да, в европейской России жить тяжело, - согласилась Озэр. - Не думайте, что где-то это легче. Человеку везде жить примерно одинаково тяжело. Внутреннее наше счастье и муку мы носим в себе сами, сами награждаем себя и сами себя наказываем. А ревность?
  
  - Иногда эта ревность к Вам. К Вашим талантам. Помню, год назад Вы даже не могли как следует прочитать Прибежище, а теперь...
  
  - Я совершенно бесталанна, Цэрэн, пусть это вас немного успокоит. Я просто очень усидчива. Возьмите себе за образец моё упрямство и делайте, делайте...
  
  - Что?!
  
  - То, что я вам уже советовала. Желайте счастья всем живущим. Мантру Ченрези, если она помогает. И больше всего - следите за собой и за тем, несут ли ваши действия людям радость или огорчение. Я слышала, вы с ребятами... собираетесь как-то наказать этого маленького глупого провокатора?
  
  - Вы не слышали, Озэр-ла, а угадали, потому что Вам неоткуда было слышать. Вот это вопрос! А Вы разве уважали бы нас, если бы мы не хотели его наказать?
  
  - Я буду очень уважать вас и гордиться вами, если вы воздержитесь от зла.
  
  - А разве зло не должно быть остановлено?
  
  - Но не новым злом! Через это новое зло вы делаете все мои усилия бесполезными. Долго ли мне играть роль укротительницы диких зверей?
  
  - Эти звери очень любят Вас, Мать.
  
  - Видимо, плохо любят! Я... недавно видела, как один христианин, точней, христианка, вынуждал другого дать обещание, оправдывая необходимость этого обещания любовью. Наверное, от любви сложно требовать обещаний. Любовь - своенравный зверь, она очень часто сбрасывает со своей спины поклажу обетов и бежит резвиться дальше. Я не могу вас заставить любить врагов... потому что и сама их не очень люблю, чего греха таить! И вынуждать от вас обещаний не хочу. Но можете вы, по крайней мере, поступить с ним по справедливости?
  
  - Что значит 'по справедливости'?
  
  - Это значит не причинить человеку ничего, что он не причинил вам. Вы не можете сломать ему руку, если он не ломал вам рук, и бить его, если он не бил вас, тоже не можете. А если вы считаете, что можете, то я ведь тоже могу... быть несправедливой и сказать, что не хочу видеть вашу компанию здесь. Допустим, для вас это будет не ахти какое огорчение. Вы скажете, что прекрасно обойдётесь без меня. А думаете, ваши родители не обольются слезами, видя, как вы остались неприкаянными? Что вы тогда будете делать? Пойдёте к ваххабитам, чтобы вам указали образ врага и сказали 'Ату его!'? Чтобы вырастить гигантскую змею гнева, которая после смерти пожрёт вас и извергнет в нечистую землю, где вас уже будут ожидать, чтобы разрезать по чёрным линиям ненависти, которыми вы исполосовали себя сами, считая, что это камуфляж для хорошей войны?
  
  Небольшое молчание настало. Наконец, мужской голос смиренно и почти торжественно произнёс:
  
  - Просьба ламы - для меня закон. Простите, если огорчили Вас, Озэр-ла, и, пожалуйста, не гневайтесь. Я ведь знаю, что только Вашей добротой...
  
  - Хорошо, хорошо, Цэрэн, - перебила его наставница с неудовольствием, - только не нужно преувеличений и высоких слов, пусть высоких дел будет больше. Не уподобляйтесь пану Муссяловичу из 'Братьев Карамазовых'. Я ведь уже говорила вам: разве я лама? Я просто маленькая девочка, которой хозяин зверинца перед смертью отдал прут дрессировщицы. Мне не 'Лучом света' надо называться, а 'Дрессировщицей'. Да во мне и самой целый зоопарк! Не знаете, случайно, как будет по-тибетски 'дрессировщица'? Вот и я не знаю... Ах, да, - спохватилась она, - я вас благословляю, Цэрэн. На доброе, а не на дурное. Так и запомните.
  
  21
  
  Цэрэн, кажется, ушёл, и я задумался о том, не вылезти ли мне из своего убежища. Но ведь для этого придётся приподнять тканевое изображение Будды, а не является ли прикосновение к нему рук иноверца (то есть относительно буддизма - иноверца), с точки зрения этой религии, святотатством? Ещё, не дай Бог, переосвящать потребуется полотно в результате моего невежества... Пока я думал, Озэр сама проскользнула в кухню и включила свет.
  
  - Заперла дверь, - пояснила она мне своё довольное выражение лица. - Если и будут сегодня ещё гости, то пусть звонят в звонок.
  
  - А они будут... Я, честное слово, не хотел быть свидетелем... то есть соучастником...
  
  - О, соучастником! - насмешливо улыбнулась она. - Как будто соучастником преступления.
  
  - Нет, конечно, но такие вещи мне кажутся очень интимными. Я, если правду говорить, представлял себе вашу работу совсем иначе...
  
  - 'Вашу' - в смысле мою?
  
  - Да! - и простите меня... прости меня, пожалуйста, Озэр, это отчуждение, но не могу же я панибратствовать с человеком, который...
  
  - ...Носит ламский халат?
  
  - Да при чём здесь ламский халат! Буддизм, если совсем просто, казался мне, как религия сибирская и азиатская, чем-то вроде шаманства, я думал, что весь труд ламы заключается в... - знаю, что ужасно глупо это звучит - в произнесении заклинаний, взывании к вашим местным божествам, на худой конец, в призывах к ритуальным действиям, и с трудом я мог представить себе...
  
  - ...Что у нас ещё и э-т-и-к-а есть? - девушка еле сдерживала улыбку. О, как она была хороша!
  
  - Да, если хочешь! Точней, даже и не этика стала для меня открытием, а то, что она... настолько непохожа на нашу и...
  
  - Неужели непохожа? - сострадательно и серьёзно спросила Озэр.
  
  - Похожа и нет, - признался я. - Я неудачно употребил слово 'настолько'. Я всё пытаюсь найти нужные слова, и всё как-то мне под руку подворачиваются фальшивые. Не этика различается! Система... координат. Я никогда не думал, что быть ламой так...
  
  - ...Страшно?
  
  - Да, - удивлённо повторил я. - Именно то слово, которое я хотел сказать. Потому что мы, христиане, тоже встречаемся лицом к лицу с дикими зверями человеческих пороков, но у нас есть прочный щит в виде... веры мирян в нашу благодать, быть может? Священник почти никогда не стоúт к чужому зверинцу настолько близко, он заслоняется этим щитом. А у ламы нет такого щита, есть только чувство уважения к нему, воспитанное традицией, и доверие, которое он завоевал самостоятельно, но если оно вдруг иссякнет и львы сорвутся с поводков? Это кажется мне постоянным выступлением на арене цирка. Я не смог бы так. Самое главное - то, что н-а-ш-а манера воспитания для людей вроде Цэрэна точно не подходит. Они в нашу харисму не верят, и не поверят никогда. Христос для них останется самое большее - прости меня, Господи! - сентиментальным евреем. Им нужны именно укротители, танцоры с мечом и шпагоглотатели... вроде тебя. Но ведь ты не всегда жонглируешь мечом, и... ты на добрую половину христианка, Озэр!
  
  Девушка, устало улыбаясь, присела на другой табурет: я только сейчас с запоздалым раскаянием заметил, насколько она утомлена.
  
  - Очень проницательно, - пробормотала она. - Очень хорошо и проницательно... и ты сам ответил на все вопросы, Намгьял-ла.
  
  - Это перевод моего имени на тибетский? - попытался я пошутить.
  
  - Да, да... Ведь Николай - это 'Победитель'?
  
  - Точней, 'Победитель народа'.
  
  - Хочешь, открою тебе 'страшную' тайну, Победитель? - её глаза как-то по-особому блеснули. - Р-е-л-и-г-и-я н-и-ч-е-г-о н-е з-н-а-ч-и-т. Религия - просто точка отсчёта. Одежда, которую в каждой новой жизни надеваешь заново, потому что боишься замёрзнуть, чтобы после смерти всё равно скинуть. Значение имеет не одежда, то есть точно не её покрой. Значение имеет, насколько она согреет тебя, сумеешь ли ты так отогреться в этой одежде, чтобы звериная шерсть твоих пороков вылезла и ты стал Человеком. Вот и всё, всё! Это мой Символ веры, если хочешь, и это совсем не профессиональный цинизм! Сибиряков не греет одежда, раскроенная в Палестине и сшитая в Греции. А я сама - ну что ж, я могла бы иногда ходить в ней: она лёгкая, красивая, чудесная! Но я уже привыкла вот к этой, и даже не хочется переодеваться.
  
  - Ты говоришь как умудрённый жизнью пятидесятилетний тибетский старец, а не как молодая девушка, - признался я. Всё время исповедания её дерзновенного 'Символа веры' мне было не по себе. Озэр рассмеялась, кажется, с долей горечи.
  
  - Ну, и где мои двадцать лет? - спросила она хоть и ласково, но всё же с каким-то вызовом. - Где? Меня изнасиловали, Коля! Меня, молоденькую девчушку, взяли и изнасиловали религией, развеяв все иллюзии про жизнь, человека и про то, как они устроены! А как всё безобидно начиналось! Лет в семь: папа, а что это? А вот это? А в какую сторону крутится молитвенный барабанчик? Я не жалуюсь - и я н-е о-т-к-а-з-а-л-а-с-ь б-ы д-а-ж-е с-е-й-ч-а-с пройти всё заново, если бы меня вернули на полтора года назад, но ведь я... такая о-п-ы-т-н-а-я теперь. Кому я из мужчин, такая, могу быть интересна? Только тебе, и то потому, что ты такой же, как я, м-е-д-и-к ч-е-л-о-в-е-к-а, или уж не знаю как назвать это. Ты заметил, услышал, то есть, что даже Цэрэну я неинтересна как девушка, он даже и не пробует со мной кокетничать? То есть не кокетничать, а как это называется у мужчин? Вот видишь, даже слова не знаю... И это не только из уважения к сану! А ведь я симпатичная, нет? У меня 'модельная внешность', как ты сказал, а для ламы проклятием является эта модельная внешность! Только с тобой я так откровенна, добрый мой человек, потому что думаю, что мы обязательно расстанемся, и очень скоро. Ты пришёл... для чего? Только не подумай, что я не рада!
  
  - Чтобы предупредить, что Вовка Степанов замыслил против тебя какую-то гадость, и, кстати, не пойму, почему до сих пор...
  
  В дверь позвонили. Звонок раздался далеко от нас, и всё же расслышать его было можно.
  
  22
  
  - Это Вовка, - прошептал я. - Не нужно открывать.
  
  - Ну уж не-ет! - глаза Озэр с азартом блеснули. - Если я - укротительница, так неужели я испугаюсь вашего Вовки! Если меня начнут убивать, тебе не возбраняется прийти на помощь... Победитель!
  
  Встав, быстрым движением она выключила свет и выскользнула из кухни. Прошло около минуты, прежде чем в гомпе вновь раздались голоса. Да, новым визитёром был Володя!
  
  - Здесь никого нет из ваших наймитов, товарищ лама? - поинтересовался он первым делом, войдя в зал для медитаций.
  
  - Нет, Владимир, - спокойно ответила девушка. - Я сейчас перед вами совершенно беззащитна, если вас это интересует.
  
  - Фу, мадам, как вы могли подумать! Разве я похож на бандита или насильника?
  
  - Мадмуазель.
  
  - Мардон-муа миль фуа, мадмуазель. У меня есть к вам предложение. Кстати, на что у вас можно присесть?
  
  - На пол.
  
  - Фу ты, чёрт! А, ладно. Да будет вам известно, что в понедельник я съездил в Москву и получил аудиенцию у Чойджин-ламы. Вам знакома эта личность?
  
  - Я знаю Чойджин-ламу. Что дальше?
  
  - Я, от лица верующих буддистов нашего города...
  
  - Как интересно!
  
  - Ну, на войне все средства хороши. ...От лица верующих буддистов города заявил: мы, честные буддисты, п-р-о-с-т-о ш-о-к-и-р-о-в-а-н-ы тем, что вы наставляете в нашей вере православных, и этим вашим супер-текстом...
  
  - Сегодня я его уже опровергла.
  
  - Да ну? Надо будет глянуть. Надеюсь, отец Георгий шустро уберёт ваш мягкотелый пост и восстановит справедливость.
  
  - Думаю, он не станет этого делать.
  
  - Из симпатии к вашим глазам, красавица?
  
  - Спросите его самого о причинах.
  
  - И спрошу: не блефуйте, не верю! Чойджин-лама выразил с-в-о-ё к-р-а-й-н-е-е н-е-у-д-о-в-о-л-ь-с-т-в-и-е в-а-ш-е-й д-е-я-т-е-л-ь-н-о-с-т-ь-ю, - с удовольствием выговорил Володя круглую формулировку, - причём в письменной форме. Это неудовольствие - я привёз!
  
  - Мне, - голос девушки на секунду дрогнул, - запрещают руководить общиной?
  
  - Ну, там так кудряво сказано, что прочитать можно по-разному... Но вы хоть понимаете, товарищ попадья, что мне ничего не стóит хоть завтра опубликовать эту бумагу на 'Городском портале'? Понимаете, какие последствия будут?
  
  - Никаких, - невозмутимо сообщила Озэр.
  
  - Никаки-их?! - вскричал Вовка: его явно сердил и обескураживал этот тон.
  
  - Да, никаких. Если вы думаете, Владимир, что верующие усомнятся во мне после этой бумаги, вы ошибаетесь. Вы сильно просчитались, перенеся вашу христианскую психологию на наш мир. Вам, наверное, кажется, что лама поставляется церковным начальством. Как вы промахнулись, бедный! Л-а-м-а н-а-з-н-а-ч-а-е-т-с-я ч-е-л-о-в-е-ч-е-с-к-и-м с-е-р-д-ц-е-м. И им же увольняется - вот и всё!
  
  - Ну, если вы так уверены в себе, красавица, - процедил сквозь зубы Вовка, - то давайте проведём эксперимент.
  
  - Проводите. А ещё не провели? Видимо, вы хотите меня шантажировать этой бумагой. Любопытно, чего именно вы надеялись от меня добиться?
  
  - А, по-другому запела наша барыня! - обрадовался Володя. - Вот сразу и умный человек виден! Двух простых вещей. Во-первых, я хочу от вас получить - в обмен на моё разумное поведение, конечно, - п-и-с-ь-м-е-н-н-о-е обещание того, что вы никогда больше не протянете своих шаловливых ручек к обсуждению христианства и вопросам христианской веры.
  
  - Я уже дала такое обещание.
  
  - И очень прекрасно. И очень, моя ясноглазая, прекрасно! Так вам т-е-м б-о-л-е-е несложно будет дать его ещё раз в письменном виде. Переводить вашу подпись на ипотечный договор не буду, не волнуйтесь.
  
  - Одного не могу понять, зачем вам это нужно... А! Ну как же, всё очень просто. Вы приносите мою бумагу главе вашей митрополии - простите, запамятовала имя, - обращаете его внимание на то, что только после вашего самоотверженного труда 'язычница' убрала из сети 'богомерзкий манифест', получаете похвалу и поощрение, быстро восходите по карьерной лестнице, а Коля так и продолжает сидеть в вечных дьяконах. Правильно я поняла?
  
  - Нет, почему в дьяконах? - возразил Володя без всякого смущения. - О Коле, красавица, я тоже позаботился, вторым пунктом. Вы мне пообещаете, что пошлёте Колю далеко и надолго. Оторвёте его, так сказать, от вашей пышной буддийской груди. Учитывая, что у отца дьякона есть невеста, которой он сейчас крутит хвост самым что ни на есть свинским манером. А кто виноват, спрашивается? Ну, всё, потешились дитём и будет.
  
  ('Это я дитё? - ахнул я. - Да я тебя на три года старше, поганец!')
  
  - Второго обещания, - сострадательно проговорила Озэр, - я вам дать не могу, потому что зависит его исполнение не от меня, а от него.
  
  - Ну и чёрт с вами! - быстро утешился Вовка. - В конце концов, ваши личные половые проблемы есть ваши личные половые проблемы. А бумагу?
  
  - А уши вареньем намазать? - насмешливо произнесла Озэр. - Может быть, мне попросить моих друзей проводить вас до двери?
  
  - И снова блефуете: фу, как банально! Тут же никого нет, кроме нас!
  
  Я громко кашлянул и ещё для верности с грохотом опрокинул табуретку.
  
  - Бегите! - шепнула Озэр. - Летите на крыльях, дерзновенный юноша, пока с вас не сняли скальп!
  
  Многое бы я дал тогда, чтобы посмотреть в изменившееся Вовкино лицо! Входная дверь хлопнула. Судя по времени, Володя быстро добрался до этой двери.
  
  23
  
  Я кое-как выбрался в гомпу, презрев теологические трудности, которые это могло породить. Озэр обернулась ко мне.
  
  - Хочешь, я его догоню и накостыляю ему по шее? - предложил я.
  
  - Нет! - улыбнулась она. - Нет... и мне самой надо уходить. Я на семь часов вызвала такси. Я... еду в Фёдоровское.
  
  - В Фёдоровское? - поразился я. - Почему сегодня?
  
  - Почему бы и не сегодня? Ничего не стоит откладывать, если можно не откладывать. И ещё потому, что завтра еду в Москву. Я... ты хочешь сейчас поехать со мной?
  
  - Очень хочу.
  
  Мы выключили свет и заперли наружную дверь. Действительно, на улице уже стояло такси.
  
  - Ты не простудишься? - озабоченно спросила меня девушка. - Возьми, может быть, моё пальто?
  
  - Нет, спасибо: не думаю, что оно мне будет впору... и разве дьякону позволительно носить ламское пальто?
  
  - А что так? - весело глянула она на меня. - Осквернится?
  
  - Нет, по чину не положено. Эх, что пальто! Пальто можно новое купить, а вот твоей молодости не купишь, матушка...
  
  С такими шуточками мы сели в машину.
  
  * * *
  
  - Твоя... поездка в Москву как-то связана с тем, что устроил Вовка? - спросил я по дороге. - Ты едешь оправдываться?
  
  - Да, - тихо отозвалась Озэр. - В каком-то смысле.
  
  - А если тебя не оправдают?
  
  - Ничего страшного не случится. Я уже об этом сказала. Или ты думал, я солгала? Я ведь тоже люблю правду, только... не делаю из неё культа. Прости, если это кого-то обидело.
  
  - Лама Чойджин - это иерарх?
  
  - Я не совсем понимаю слово 'иерарх', - призналась Озэр. - Это функционер. Функционер в Центральном духовном управлении Традиционной сангхи России, точнее, в Московском представительстве ЦДУ.
  
  - Он может воспретить тебя ко служению?
  
  - Нет! Он может 'выразить своё крайнее неудовольствие'. 'Воспретить ко служению', как ты это называешь, точней, советовать отказаться от него, может только Учитель. Моим учителем после смерти отца является геше Гэва Тензин, это очень известный буддийский лама, специальный посланник Его Святейшества, и я еду к нему.
  
  - Ты думаешь, он воспретит тебе?
  
  - Нет, не думаю. Геше - замечательный, очень добрый человек. Хотя кто же знает! Есть пословица: ни один лама не знает, где халат жмёт, пока его не наденет. Может быть, я буду даже рада. - Девушка задумалась. - Если совсем честно, - продолжала она, - у меня уже была похожая ситуация. В самом начале, когда община избрала меня, а из ЦДУ пришёл запрос с просьбой пояснить это решение. Я поехала в Москву, полдня искала этот мрачный дом на Остоженке, долго-долго ждала приёма, а затем так же долго Чойджин-лама читал мне мораль о том, что молодость, неопытность и женский пол есть великое препятствие к труду руководителя общины. 'На мой взгляд, - сказал он мне, - вы не годитесь на роль председателя центра'. 'Так запретите мне, и я поеду домой', - ответила я. Его безупречно правильные слова измучили меня. Правильные слова может произносить кто угодно. Разве он смотрел в глаза людям, оставшимся без наставника? Видел моего отца? Но я всё-таки была тогда очень внушаемой, как почти все девушки, и, слушая его, уважаемого человека, почти поверила, что никуда не гожусь и слишком много взяла на себя. 'Я не возьму на себя смелость вам запретить, если вас, как вы выражаетесь, и-з-б-р-а-л-и, - возразил лама Чойджин. - Езжайте к Гэва Тензину, он как раз даёт учение в Подмосковье, и разговаривайте с ним'. И я поехала. Я просила аудиенции, и мне дали её - но в составе ещё десяти человек, и вся аудиенция длилась ровно минуту, спросить я ничего не успела. Тогда я вышла на улицу, села на скамейку и заплакала. Не знаю, долго ли я сидела, как вдруг увидела, что геше вместе со свитой из двух человек идёт мимо моей скамейки, останавливается и садится рядом, а свита почтительно замирает в отдалении. Он ласково спросил, о чём я плачу. 'Геше-ла, - всхлипнула я по-английски, - освободите меня от обязанности быть руководителем общины!' 'Как странно, - удивился он. - Обычно меня просят о противоположной вещи. Такая молодая! Кто тебя назначил?' 'Меня избрали'. 'А кто благословил?' 'Лама Джамьянг, - ответила я. - Он недавно умер, и перед смертью оставил письмо'. Геше кивнул, как будто знал моего отца, хоть я почти уверена, что он о нём и не слышал ни разу. 'Ну, если тебя избрали, а лама Джамьянг благословил перед смертью, уж наверное он знал, что делал, как же я могу освободить тебя? - сказал он. - Не я ставил, не мне снимать. Или тебе самой не хочется? Если не хочется, так никто не заставит'. Я объяснила, шмыгая носом, что лама Чойджин против. Хороша же я была тогда, наверное: девятнадцатилетняя дурёха с красными глазами. Он улыбнулся и похлопал меня по плечу. 'Будем считать для простоты, что я тебя благословляю продолжать твою работу, а про ЦДУ думать вообще не нужно, - сказал он. - Нечего реветь, нос будет красный, мальчики не будут любить!' После этого разговора мне стало так спокойно на душе, помнится, я ещё подумала: Бог мой, о чём я тревожусь! П-у-с-т-ь я д-а-ж-е с-а-м-ы-й п-л-о-х-о-й л-а-м-а н-а с-в-е-т-е - и что теперь? Разве тот, кто находит в пустыне воду, смотрит на то, свежая эта вода или со ржавчиной? Ну, пусть будет самое ужасное, пусть вода отравлена. Тогда человек, её выпивший, умрёт. А без воды он всё равно умрёт. Так не стоит ли попробовать, если есть шанс кому-то не дать умереть? Правда?
  
  - Правда, то есть, милая Озэр, я ничего в этом не смыслю. Удивительная у вас система церковной власти: архиерей отдельно от епархии, патриарх отдельно от патриархии! - признался я. - Но ведь зачем-то ЦДУ всё-таки существует?
  
  - Для взаимодействия с государством. Это - централизованная религиозная организация...
  
  - ...С помощью которой в региональных управлениях Минъюста регистрируются местные центры. [Мой герой предпочитает писать это слово через 'Ъ' (прим. авт.).] Ясно. А что если ЦДУ отзовёт у вас 'разрешение' или как оно ещё там называется?
  
  - Едва ли так сделают в обход Учителя, а если сделают - ну, и что в этом ужасного? Будем существовать без официальной регистрации. Конституцией это не запрещено.
  
  - Но если так у вас т-о-ж-е можно, - упорно не мог я понять, - то как верующим разобраться, где 'настоящие' буддисты, а где - подозрительная секта?
  
  - С помощью своей головы на плечах.
  
  - А если у человека нет головы на плечах?
  
  - Если у человека нет головы на плечах, - со странным выражением в голосе произнесла девушка, - ему лучше вообще не идти в религию. Потому что именно такие люди у-м-э [без головы (тиб.) - прим. авт.] творят в религии распри, жестокости и войны.
  
  - Но это означает выставить шестьдесят процентов верующих за двери храма, Света!
  
  - А веру и так исповедует много сорок процентов от тех, кто себя к ней причисляет. Я тебе больше скажу, Коля: тебе не кажется, что в-а-ш-е-й церкви тоже не повредила бы такая система управления?
  
  - ...При которой иерея избирает приход, а иерарх может ему советовать, но не может запретить? Страшный соблазн для некрепких умов.
  
  - Но если не этот соблазн, - возразила она мне, - то получается паралич воли мирян и их отказ нести общую ответственность за судьбу своей веры. Приходится выбирать: или болезни подростка, или вечное детство.
  
  Я надолго задумался.
  
  - В этом есть доля правды, Озэр, пусть и небольшая, - признался я, наконец. - Мы привыкли к послушанию: были суровые для христианства времена, когда без послушания мы погибли бы! Оно стало частью нашего характера, оно, больше того, соответствует сути нашего вероучения, и если, упаси Господь, на патриарший престол взойдёт сам Антихрист - мы, наверное, и тогда будем послушны. В-ы так долго тренировали мирян рассуждать о качествах наставника, что ваши миряне привыкли к этому. А православный человек к этому не готов, и на самых первых выборах иерея он выберет какого-нибудь демагога или клоуна, а на вторых - мормона... хотя, может быть, я думаю о людях хуже, чем они есть. Какое 'мирянам решать', когда мы, к-л-и-р-и-к-и, не готовы и не можем решать, когда всё решают за нас! И в этой покорности есть великое упражнение смирения... - 'Верю ли я сам вполне в то, что говорю?' - мелькнула у меня мысль. Мне пришлось вымученно улыбнуться: - Я же не Святейший патриарх всея Руси, Света! И на медведя с рогатиной я тоже не ходил, так что не ставь мне непосильных вопросов!
  
  - Я тоже не ходила на медведя с рогатиной, - тихо отозвалась девушка.
  
  - Нет, ты именно ходила: ты пошла на медведя общественного мнения с рогатиной наивности. Я не обидел тебя?
  
  - Совсем нет...
  
  Озэр вдруг незаметным от водителя движением взяла мою правую руку в свою и ласково, осторожно её погладила, как будто напоминая: есть между нами ещё что-то, что не сводится к религии.
  
  24
  
  С таксистом договорились, что он заберёт нас обратно через полчаса. Кстати, я не удержался от того, чтобы спросить, откуда деньги на такси. Озер рассмеялась:
  
  - Есть такая вещь, как подношения от мирян, Коля! Очень трогательно о них забыть, когда вы на них тоже живёте.
  
  Мы пошли по единственной, кажется, улице небольшого села.
  
  - Ты слышишь? - спросила меня Света.
  
  - Что?
  
  - Капель. Весна близко. Я чувствую, что можно наклониться, опустить руку в снег, и он будет рыхлым, и из него можно будет слепить снежок...
  
  - Удивительно, что для тебя это имеет значение.
  
  - Огромное. Огромное!
  
  - Разве в такой радости нет доли язычества?
  
  - Нет! - она повернула ко мне своё прекрасное лицо. - Радость д-у-х-о-в-н-а. Не вся, но чистая радость м-о-ж-е-т б-ы-т-ь духовной. Я вижу свой основной труд в том, чтобы сохранять радость. Медитации, лекции - это всё вторичное. Откуда они возьмутся, если не будет радости? Конечно, капель имеет значение, если жить так, будто каждая твоя секунда - последняя! Хорошо это я рассуждаю про духовную радость, - вдруг заговорила она иным тоном, насмешливо и виновато. - Сама в пальто, а тебя заморозила...
  
  
  
  Окна в храме Фёдоровской Богоматери были освещены. Я вопросительно посмотрел на девушку. Она кивнула, снимая с шеи шарфик и накидывая его себе на голову в виде платка.
  
  В полумраке церкви ещё горели несколько свечей и - под потолком - одинокая лампочка. Пожилой священник чем-то занимался у иконостаса, услышав наши шаги, обернулся.
  
  - Добро пожаловать, отец дьякон, - приветливо, хоть не сразу, произнёс он, прищурив старческие глаза (я ведь был в стихаре, сразу после вечерни). - Матушке-дьяконше тоже моё почтение... (Озэр низко поклонилась. Я не стал разуверять батюшку в том, что матушка - не дьяконша.) С какой радостью к нам? Уж не ко мне ли попроситься желаете?
  
  - Благодарю, отче, - улыбнулся я. - Вроде как ещё имею место: вот если выгонят, сразу к вам и пойду...
  
  - Издалече ли?
  
  - Из Архангела Михаила.
  
  - Как же, как же, славная у вас церквушка - а настоятель кто?
  
  - Отец Михаил Степанов.
  
  - Ну! И батюшку вашего хорошо знаю, отлично знаю... Приход-то мой, вот этот, от него получил.
  
  - От него?! - вскричал я.
  
  - От него, - удивился иерей моему изумлению. - Что уж в этом такого вдруг необыкновенного? Хороший приход, и храм он мне в хорошем состоянии оставил...
  
  - В девяностых?
  
  - В девяносто втором. Не угодно ли, отец дьякон, вместе с матушкой у меня дома чайку испить?
  
  - Спаси Бог, батюшка: никак не можем! Только на минутку зашли.
  
  - Ну, не настаиваю...
  
  * * *
  
  На улице я полной грудью вдохнул свежий воздух. Бешено крутились мысли в голове. Так зимой девяносто первого, сказала Евгения Павловна, лама Джамьянг постучал в её дверь?
  
  - Света, в каком месяце ты родилась?
  
  - В апреле...
  
  - Значит, в апреле девяносто первого, если тебе двадцать лет.
  
  - Да. Почему это так важно?
  
  - Потому что л-а-м-а Д-ж-а-м-ь-я-н-г п-р-и-е-х-а-л в н-а-ш г-о-р-о-д з-а д-в-а м-е-с-я-ц-а д-о т-в-о-е-г-о р-о-ж-д-е-н-и-я, а я з-н-а-ю т-в-о-е-г-о н-а-с-т-о-я-щ-е-г-о о-т-ц-а.
  
  Я ожидал, что это её изумит, смутит, потрясёт. Света... только улыбнулась.
  
  - Да, я над этим сама иногда задумывалась, когда стала постарше...
  
  - Разве это ничего не значит?! - воскликнул я.
  
  - А разве значит? Знаешь, у ламы Наропы были родители, как у всех людей, а что мы знаем о них? Почти ничего. Мы знаем его духовного отца Тилопу. У Марпы-переводчика тоже были родители, а что мы знаем о них? Совсем немного. Мы знаем Наропу. У Миларепы...
  
  - Всё, хватит, не надо мне называть ещё восемьдесят имён!
  
  - Хоть бы и сто! Серьёзно, Коля: почему я должна сейчас так волноваться? Может быть, мне ещё заломить руки, вскричать: 'Ах, я жила неправильно все эти годы! Я дочь священника, и кровь зовёт меня...' Вот это как раз и будет язычеством, плохой мелодрамой в стиле 'Поющих в терновнике' или 'Унесённых ветром', которые тебя самого так раздражают. Лама Джамьянг стал моим д-у-х-о-в-н-ы-м отцом - какая разница, чья во мне кровь?
  
  - Откуда у тебя тогда восточные черты?
  
  - Ну, так уж сразу и восточные... Может быть, от какой-нибудь прабабки. А может быть, и от того моего отца, которого ты называешь 'ненастоящим'.
  
  - Так тоже бывает?
  
  - И это говорит христианин, который верит в непорочное зачатие! - мягко упрекнула она меня. - Когда я родилась, лама Джамьянг уже был в доме, и мама уже была под действием его обаяния, его д-у-х-а. То, что я вижу в зеркале, для меня лучшее доказательство того, что дух действует п-о-м-и-м-о спиралей ДНК, белковых цепочек и всяких прочих... митохондрий! Кстати, а этот... отец Михаил Степанов - хороший человек?
  
  - Кажется, да...
  
  - Ну, и чудесно, и хватит о нём.
  
  - 'Чудесно' - и всё? Разве у тебя нет никакого желания его увидеть? Никакого родственного чувства?
  
  - Я буду рада его увидеть, если он сам пожелает, но не огорчусь, если нет: я не люблю быть назойливой. И кроме того... о-н ж-е н-е з-а-х-о-т-е-л м-е-н-я в-о-с-п-и-т-ы-в-а-т-ь? - загадочно и лукаво улыбнулась Озэр. - Захотел бы - была б я христианкой и 'хорошей девочкой Светой'...
  
  - Скорей, Олей: Света - имя языческое.
  
  - Олей? Ни за что! А не захотел - получайте то, что вышло! Нет, - она рассмеялась, - это же надо придумать: Олей! Ты... мне надоел!
  
  - Надоел? - оторопел я.
  
  - Конечно, надоел: десять минут рассуждает о моих корнях и семейных обязанностях, как будто нет дела важней! Смотри, какую штуку я тебе покажу... - Озэр взяла обеими руками пригоршню снега и с самым серьёзным видом... положила этот снег мне на макушку.
  
  - Не ждал я от вас, матушка, такого коварства...
  
  Я запустил в неё снежком. Озэр ловко увернулась.
  
  - Снежками в духовное лицо кидаться запрещается! - крикнула она, смеясь, и снова зачерпнула снег обеими ладонями. Я схватил её руки и приблизил её к себе, так, что её лицо оказалось в нескольких сантиметрах от моего. Несколько мгновений мы молчали.
  
  - Нет слов сказать, как ты хороша, - шепнул я.
  
  - Запомни, Коля, - тихо отозвалась она. - Запомни меня такой, юной, лишенной усталости и огорчения, каким и я запомню тебя и буду всегда вспоминать с нежностью как моё н-о-р-б-у ч-е-н-п-о, р-и-н-ч-е-н т-х-а-е, моё огромное сокровище.
  
  25
  
  В такси она снова заговорила:
  
  - Ты сказал священнику, что тебя могут 'выгнать'. Это правда?
  
  - Если я буду продолжать держаться за тебя, то очень может стать правдой.
  
  - А ты будешь настолько сумасшедшим... чтобы продолжать за меня держаться?
  
  - Не знаю, что будет дальше, но сейчас я не в силах тебя отпустить.
  
  - Тогда слушай. Я собираюсь сказать Учителю... о тебе.
  
  - Почему это важно?
  
  - Потому что твоя религия может повлиять на то, как мне жить дальше.
  
  - Тебе... запретят служить?
  
  - Не думаю, что будет именно так. Геше - прекрасный человек, и... скорей всего, он даст мне возможность выбора.
  
  Я молчал, не желая спрашивать и слышать в ответ очевидное.
  
  - Если так будет, я очень бы хотела выбрать не так, как должна, - с мýкой продолжала девушка. - Но не чувствую, что имею право. Я чуть-чуть знаю свою профессию, хотя бы настолько, чтобы понимать, что никто другой в общине, наверное, не сможет. Или сможет ещё хуже. А ты ещё позавидовал нашей 'демократии'! Это не демократия, а власть над собой, потому что дисциплина, которую назначаешь сам себе - самая строгая дисциплина.
  
  - Это всё ясно, ты могла бы и не говорить...
  
  - Нет! - вырвалось у неё. - Ничего не ясно! - она обернулась ко мне, кусая губы, но улыбаясь через силу. - Отвратительно я себя веду: у тебя у самого скребут кошки на душе, а я ещё добавляю тебе страданий.
  
  - Во сколько уходит твой поезд?
  
  - В 15:10, но провожать меня точно не нужно.
  
  - И встречать?
  
  - Это будет зависеть... Да, - шепнула она. - И, наверное, встречать тоже. То, что я говорю, - ужасно. Мы оба должны заботиться о людях и приносить им радость, а не боль. Меня оправдывает только то, что это касается обычных людей. Ведь мы - какое же ты слово назвал? - мы к-л-и-р-и-к-и. Быть равнодушным к своим страданиям относится к нашей профессии так же, как к профессии врача - лечить больных, а к профессии пожарника - тушить пожар. Мы знали, что выбирали, а если и не знали, сейчас поздно об этом жалеть. Прости меня! Или не прощай, как хочешь.
  
  - Боюсь, - ответил я, - что это последнее слово говорить всё равно придётся.
  
  Мы доехали до города в молчании. На первой остановке, где можно сесть на автобус до Северного жилого района, я вышел. Озэр сидела с закрытыми глазами, будто дала себе слово не открывать их или просто не могла превозмочь себя. Уже открыв дверь, я легко коснулся её руки, лежащей на коленях. Она поймала мою руку и крепко сжала её. Сердце затрепыхалось: неужели не отпустит?
  
  Нет. Отпустила.
  
  26
  
  В воскресенье, к часу дня, я был приглашён на 'совещание по проблемам межрелигиозного взаимодействия' у преосвященного владыки.
  
  В кабинет владыки я вошёл последним. За длинным столом (тем самым, за которым собираются члены епархиального совета) уже сидели всё знакомые лица: отец Михаил, Володя, отец Георгий. Камерное совещание, как и в прошлый раз. Интересно, музыка на нём тоже прозвучит камерная? Или самая что ни на есть похоронная? Я хотел было подойти к преосвященному за благословлением - тот досадливо отмахнулся (видно, сильно не в духе!) и указал мне на моё место рядом с Володей. 'Молодёжь' он усадил по левую руку от себя, а 'честных мужей' - по правую.
  
  - Сие прыткое чадо, - начал владыка с места в карьер, снимая очки и указывая ими на Володю, - привезло нам из Москвы затейливую грамотку, из коей явствует, что 'матушка', окормляющая буддийский приход, своё руководство дерзостями своими прогневала, хотя, однако ж, прямого запрещения ко служению ей вроде как не содержится. И кому же ныне уподобимся, любезные мои? Уподобимся мы ныне той самой невежественной бабе, которая молила у Господа нашего порося, да и обрела сего порося, а вот что с ним делать, в ум её бабий не входит. Потому как что бы мы с этой бумажкой ни сделали, путного не будет из того.
  
  - Разорвать её, и все дела, - брякнул я. Владыка удивлённо воззрился на меня поверх очков (удивлённый не столько предложением, сколько моей дерзостью).
  
  - Позвольте мне высказаться, владыко? - шумно выдохнул отец Георгий. - Ни в коем случае нельзя её рвать! А нужно запереть, и пусть лежит на крайний случай! И с э-т-о-й точки зрения я Владимиру, конечно, благодарен. Но с точки зрения тех дров, которые он наломал...
  
  Отец Михаил послал мне яростный взгляд, но видя, что владыка Иринарх приметил этот взгляд, потупил глаза.
  
  - Могу я узнать, что это за дрова? - глухо спросил он.
  
  - Можете, драгоценный отче, можете, - милостиво согласился митрополит. - Наломал он тех дров, что оскорблённые за родную веру воинственные буряты отца Симеона едва до сердечного приступа не довели, и должен сказать, что д-и-в-у д-а-ю-с-ь, отчего их начальница дерзостное фото своё и прочие непотребства больше недели без внимания оставляла. - Преосвященный упёрся взглядом в Вовку. - Вам рясу-то кто разрешил надевать, ю-н-о-ш-а, а?
  
  - Это мой стервец, значит, рясу-то надел? - ухнул отец Михаил.
  
  - Да, отче, ваш! - пронзительным и совсем не юмористическим голосом ответил владыка. - Произведение ваших чресел!
  
  - Значит, - сквозь зубы процедил Вовка, ни к кому не обращаясь, - как потрудиться ради епархии - так это вперёд, дерзай, Володя? А как принёс бумагу - так пошёл, Володя, нафиг?
  
  - А так получается, молодой человек, что не потребен нам сей боров! - прикрикнул на него владыка. - Сменят твоими стараниями буряты девку на мужика - и тебе первому деревянный бушлат сошьют! С девкой-то договориться можно, а с мужиком поди ещё поговори! И всякое дерзание предел имеет, это ты заруби на своём сопливом носу!
  
  Прочие сидящие за столом оробело примолкли.
  
  - А вчера-то что сочинил этот паскудник, владыко? - тоскливо проговорил Степанов-старший. Митрополит пожал плечами.
  
  - Вчера всё обошлось, - пробормотал я.
  
  - Что?! - вскричал Вовка, забывая все приличия и где он находится. - Так это т-ы сидел там в алтаре, ядрён корень?!
  
  Присутствующие распахнули рот, даже не подумав одёрнуть Володю за вольные слова в кабинете преосвященного. Тот, наконец, собрался:
  
  - В каком это вы иноверческом алтаре, отец диакон, намедни сидели?
  
  - Не алтарь это вовсе, а кухня, - буркнул я, чувствуя, как краснею до корней волос.
  
  - А вы его спросите, ваше высокопреосвященство! - разозлился Володька. - Со мной всё ясно, я 'охальник' и 'стервец', попользовались Вовой и выкинули его как гон... резиновое изделие, а вы узнайте у н-е-г-о, почему православный дьякон по вечерам сидит в буддийском алтаре или, как он его называет, кухне! Наедине с местной жрицей!
  
  - Хороший вопрос, - промычал Лапищев. - Что ответите, отец дьякон?
  
  - Батюшка попросил, - пролепетал я. - Потому что боялся, что этот дурак ещё чего сотворит...
  
  - Чадолюбиво и похвально со стороны отца Михаила, - заметил владыка Иринарх, - но в алтарь-то буддийский ты зачем полез, Николаша?
  
  - Да говорят же вам, что не алтарь это, а кухня! - возопил я с отчаянием. - С раковиной, плитой и табуретками! Нет у буддистов за иконостасом никакого алтаря!
  
  - Как ты, Коля, в их церковном быту навтыкался здорово, а? - ввернул Вова, угрожающе морща нос. - А отчего так, не расскажешь добрым людям? Что шашни-то крутишь с буддийской священницей, а?
  
  - ** твою мать! - вскричал отец Георгий и тут же пылко усовестился: - Ради Бога, простите, владыко, бранное слово, но сил же нет!
  
  Преосвященному было не до того: он закашлялся - впрочем, почти сразу перестал и обвёл аудиторию медленным суровым взглядом.
  
  - Вон оно как здорово... Ещё какие тайны расскажете старому человеку? Эх, Николаша, кобелиная твоя башка! - сочувственно добавил он. - Отца-то Михаила девочка чем тебе не приглянулась? А вы что как сидите, отец Михаил? Что вы нам не скажете ни бэ, ни мэ, ни кукареку? Образчик христианского всепрощения являете, упражнение, значит, аскетическое? Похвально, похвально!
  
  - Его-то дочка мне как раз и приглянулась, - пробормотал я тихо-тихо.
  
  - Не слышу, чего ты там себе под нос бубнишь! - властно крикнул митрополит (у которого, кстати, слух был как у летучей мыши). - Громче говори!
  
  - Простите, владыко: так, пустое, - твёрдо ответил я.
  
  Владыка Иринарх внезапно перегнулся через край стола и впился взглядом в меня - в настоятеля моего храма - снова в меня - снова в него. Слышно было, как муха пролетит. Что-то, видимо, щёлкнуло в его мозгу. Владыка Иринарх взял из лотка для бумаг компьютерную распечатку скандальной фотографии 'ламы Озэр, поучающей христиан', с 'Городского портала', пристально посмотрел на неё - опять перевёл взгляд на отца Михаила. Прищурил свои умные глаза, огладил двумя пальцами бороду.
  
  - Диковинную мысль имею, отче Михаиле, - протянул он, как бы сомневаясь. - Простите великодушно старого болвана, ежели неправ, только дивлюсь я на ваше странное поведение и на бледноту вашу, а ещё ту историю двадцатилетней давности припоминаю, и схожестью лиц озадачен, и мнится мне, что... неужели вы к созданию сей прелестницы руку приложили?
  
  - Да не руку он приложил! - вдруг брякнул Володя и подавился коротким смешком.
  
  Отец Георгий от неожиданности тоже прыснул - но немедленно придал себе величавый вид. И вдруг залился мелким дробным смехом.
  
  Я, грешный человек, тоже не удержался. И всё, уже не было никакого сладу: все пятеро хохотали как сумасшедшие!
  
  - А ведь дочка-то, - давясь от смеха, заметил владыка, - по отцовым стопам пошла... Иерейшей заделалась... Так, всё! - сурово крикнул он и хлопнул рукой по столу. - Хватит, окаянные!
  
  Почти вмиг каждый проглотил остатки веселья. Владыка Иринарх встал с места и, заложив руки за спину, медленно принялся обходить стол по кругу.
  
  - Ах, стервецы, стервецы, срамники... - приговаривал он. - Четыре осла за столом сидят, а со мною все пятеро. Какой бес меня попутал вообще к иноверцам лезть? Приличное ли дело - митрополиту на 'форумы' соваться? Всё твоим наущением, отец Георгий! К какой ещё нелепости своего архиерея спроворишь? Исповедь через смс буду принимать твоими стараниями? Или панагию на жидких кристаллах на перси возложу? А этот мелкий бес что учудил? А этот... срамодел? - Он кивнул в сторону отца Михаила, красного, будто его только что вытащили из бани. - Ну, отче, спасибо, удружил, хоть буду теперь спокоен: р-о-д-с-т-в-е-н-н-а-я душа-то у буддистов заправляет! Ну, а уж для тебя, Николай, и вовсе слов моих нет. В буддийскую-то веру креститься ещё не надумал? В крёстные отцы уже решил, кого позовёшь? Нет, рано я тебя напрочил в батюшки! Посиди-ка ещё годик в дьяконах! Блажь-то выкинешь из влюбчивой своей головы? - он замер, ожидая ответа.
  
  Все головы повернулись ко мне. Я встал.
  
  - Что я Вам могу ответить, преосвященный владыко? - начал я подрагивающим голосом. - Восхищаюсь добротой и человеколюбием Вашим, поскольку и сейчас, даже зная всё, стараетесь обернуть всё как бы в шутку. Только, уж простите, мне-то не до шуток...
  
  - А мне до шуток, по-твоему? Я ведь, Коля, не циркач, - тихо, но почти гневно выдохнул митрополит. - Клоуна из себя на старости лет делать не позволю. Нужно мне, как считаешь, чтобы вся Россия меня склоняла как единственного архиерея, у которого в епархии у дьякона матушка - иноверка?
  
  Я низко, в пояс, поклонился ему.
  
  - Принимаю Ваш упрёк, Ваше высокопреосвященство, и долее Ваше время занимать не смею.
  
  И снова на добрых полминуты все замолкли, оцепенев от происходящего и от дерзости отца дьякона.
  
  - Разрешите идти? - шепнул я. Митрополит махнул рукой.
  
  - Вольно, - горько усмехнулся он со значением: 'Что теперь взять с этого? Отрезанный ломоть'. - Кругом шагом марш.
  
  27
  
  Прошло уже минут десять после отправления поезда, когда я, проходя вагон за вагоном, наконец, разыскал Озэр. Девушка сидела на боковом месте плацкартного вагона и спала, откинувшись назад, сложив руки на подоле, правую поверх левой, большие пальцы соединены вместе (так, как делают буддисты во время медитации)
  
  Я присел рядом и долго-долго смотрел в её чудесное лицо, своими чертами соединившее Тибет и Византию. Она вдруг будто почувствовала мой взгляд. Ресницы её дрогнули.
  
  Распахнулись - не как у сонного человека, а сразу и широко.
  
  Тут же она выпрямилась на своём месте, оправляя волосы.
  
  - Что ты здесь делаешь? - прошептала она с изумлением. - И... - она быстро оглядела меня, - почему в 'штатском'?
  
  - Уволен в запас, - улыбнулся я.
  
  - Это... такой православный юмор, правда?
  
  - Нет, это, как выражается мой неудавшийся шурин, 'сермяжная правда жизни, со вкусом водки, и сырой земли, и хлеба со слезами'.
  
  - Только сырой земли ещё не хватало... Ч-т-о м-н-е д-е-л-а-т-ь с т-о-б-о-й? - жалобно простонала она. - И... как ты мог?!
  
  - Что хочешь. Как мог? Даже не знаю, что ответить тебе. Буддийских лам мало, а дьяконов много, и Россия-матушка не очень оскудеет от отсутствия одного. Несколько часов назад владыка Иринарх вообразил, будто я собираюсь перейти в иную веру. Нет, конечно! Я не могу снять рубашку, в которой вырос, и обменять её на другую, хотя бы из чувства благодарности. И не только из благодарности! Но в последний месяц я успел понять, в каком тесном мире я живу. Православная церковь похожа на коллегию ludi magistrae, мастеров игры в бисер, которые выросли на почве теплицы, а за её стенами бушует мир, страшный и... полный жизни. Вы, буддисты, не боитесь этого мира. Почему я должен быть хуже вас и его бояться? Я ухожу, как Йозеф Кнехт. Может быть, для того, чтобы утонуть в первом пруду, потому что не знаю ничего, кроме славянского, молитвослова и литургического чинопоследования. Или в первом озере, прости за дурной каламбур...
  
  - Ты не утонешь, мой Победитель, - сказала Озэр и положила свою руку поверх моей, глядя на меня так, что мне стало жарко от обилия её нежности. - Я не дам тебе пропасть. Обещаю.
  
  КОНЕЦ
  
  31.10.2012 - 16.11.2012 г.
  Правка от 11.04.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"