Дом двадцать пять. Второй подъезд. Улица Чехова. Кириллов вздохнул. Хорошо ему было, Чехову, под прикрытием вышних сил. Чего тебе, Чехов? Таланту? На! Обо мне же раденье ангельское - непрерывное преступление против меня.
Войдя в лифт, взглянул на часы. Было немного за полдень. Опаздываю, отчего-то волнуюсь, отметил он. На площадке унял дыхание и позвонил. Ему тут же открыли. Словно этот Вадим сразу за дверью его приход караулил.
- Входи. Только быстро. Охранника я за пиццей послал. На все про все у нас двадцать минут. Деньги с собой?
Был он лет восемнадцати, невысок. Говорил быстро, сминая гласные, отчего Кириллову еще часом ранее показалось, что его телефонный абонент несколько пьян.
Однако алкоголем не пахло. В квартире еще остался запах от прежних жильцов - залежавшихся бумаг, книг, каких-то сухих трав, старого дерева и просто неспешной старости. Но его уже вытеснял новый - дух утилитаризма, пластика и предприимчивости. В одной из комнат затевался ремонт.
Следуя за Вадимом, он мимоходом удивился обострившемуся обонянию.
- Деньги сразу нужны, - бубнил тот, не оборачиваясь. - Никаких авансов, заморочек, отсрочек.
- Все в порядке с деньгами, - успокоил Кириллов. - Получишь наличкой. Здесь и сейчас.
Значит, сделка состоится тайком от родителей, догадался он. Хотя какое это имеет значение?
В просторном зале были хвастливо развешаны десятка три разномастных картин. То, что хозяин не знаток живописи, да и не порядочный коллекционер, было заметно сразу. Картины располагались в геометрическом порядке, то есть по формату, по размеру рам, более никакой другой логики в их расположении не наблюдалось. Передвижник соседствовал с импрессионистом, рисунок углем с иконой в окладе, а Коровин настолько явно демонстрировал свою поддельную сущность, что даже такой посредственный ценитель, как Кириллов, с первого взгляда липу в нем распознал.
- Откуда картины? - спросил Кириллов.
- От прежних жильцов остались, - объяснил пацан.
- А прежним жильцам от кого?
Любопытство его не было праздным.
- Съехали, - уклонился от ответа Вадим.
Малевич же был - тот! От него исходили флюиды. 'Я, наверное, ошибся номером. Или номер ошибся мной. Нет, со мной такого везения не бывает'.
Бывает, успокоил себя Кириллов. Достаточно припомнить всю цепь совпадений и обстоятельств, что его сюда привели. Бывает и не такое, кроме того.
- Я считал... что 'Красный квадрат'... в Русском музее висит, - запинаясь, пробормотал он.
- Это одна из версий. В Русском висит холст, а это картон. И на холсте левый уклон, а на картоне - правый. Но этот квадрат не хуже, чем тот, в Русском. И по размеру больше, - не упустил случая набить цену Вадим.
Известно, что Арбенин и Малевич встречались. По крайней мере, однажды. И даже здорово поднабрались на пароходе 'Красавец Грузии'. Нет-нет, не кровей - шустовского. И этот квадрат художник в считанные минуты времени изобразил и подарил меценату. И не исключено, что сам про него забыл, протрезвев.
- Побыстрее определяйся, - поторопил Вадим. - Охранник будет вот-вот...
- Картины охраняет?
- Меня.
Ясно. Вот почему он не назначил встречу где-нибудь на скамейке. Посажен родителем под домашний арест.
- Что же твой секьюрити тебя одного оставил?
- А куда я без денег сбегу?
- А с деньгами?
- С деньгами я, не выходя из квартиры, сбегу. Тело здесь, а меня нет. Понял?
- Ясно, - сказал теперь уже вслух Кириллов. - Чем отец занимается?
- Промышленностью.
Кириллов отметил это отрадное обстоятельство. Еще одно совпаденьице. Арбенин тоже промышленник был.
- Дай поближе взглянуть, - деревянным голосом, за которым скрывалось неимоверное усилие победить дрожь, сказал Кириллов.
- Не бойся, подлинник. И заключение экспертизы есть.
- Э-э-э... Так Коровина ты подменил? - вдруг догадался Кириллов.
- Коровин не продается, - сурово отрезал потомок промышленника.
- Подделка топорная. Сам рисовал?
- Да ты что? - то ли на 'сам', то ли на 'подделку', то ли на 'топорную' возмутился Вадим.
- Ну, Малевича сам намалюешь. И не заметит никто, если не пользоваться фломастером. Я и рамочку тебе оставить могу, - пошучивал Кириллов, однако даже Вадим, ненаблюдательный, отметил легкую дрожь в его пальцах, когда он в руки Малевича взял.
И принаглел. Голос его стал уверенней.
- У тебя еще пятнадцать минут, - сказал он. - Либо бери, либо проваливай. Костолом с пиццей заявится - обоим влетит. Примет силовое решение и выбросит тебя вон, - заодно припугнул он Кириллова.
Костолом, скорее всего, ни при чем. Не терпится пацану отовариться и вколоться. Учитывая такое, можно и поторговаться, цену сбить. Сам Кирилов опиатами не увлекался. Горе маковое. Мыкать его. Он даже алкоголь позволял себе разве что изредка.
Захотелось что-то немедленно сделать с картиной. Что-то брутальное, на примитивном, физиологическом уровне. Сжечь, чтобы вдышать дым. Пепел с водой размешать и выпить. Или, например, съесть.
Повинуясь порыву, он поднес картину к лицу и коснулся ее языком. И тут же укол почувствовал, как будто язык на иглу наткнулся, через которую что-то впрыснули в организм. Дрожь прошла по всему телу. Языку стало прохладно, словно на него ментолом капнули. Он онемел, причем сразу в обоих смыслах. Кириллов вдруг его потерял, перестал, ощущать, воспринимать, как после местной анестезии.
- Эй, т-ты чего... - услышал он голос Вадима и понял, что не может от картины язык оторвать, что тот прилип к ее поверхности накрепко, как тогда в каторге ли, в сибирском остроге - вдруг возникло в его голове видение - когда, исполняя зарок, что, мол, не выдаст, не подведет, на крепком морозе лизнул топор, предназначенный для убийства охранника.
Картинка была настолько правдоподобная, что Кириллов оторопел. Словно этот фрагмент от века существовал в мозгу, в закоулках его бессознательного, и вот теперь почему-то всплыл.
Или таким образом начинает проявляться его гениальность, обещанная барышней со змеями на животе? Надо включить этот эпизод в сюжет в качестве приквела. Мол, закатали в Акатуй Володьку Арбенина - за растрату да за подлог, ибо карточный долг - долг чести, все прочее долги - не долги. А там... Вручили топор: мол, будь другом, а не то будешь трупом к утру. Мертвый охранник. Бежали люди опасные, уголовные, да двое поляков с ними, однако никто на себя крови солдатика взять не захотел.
Впрочем, он был почему-то уверен, что фрагмент относился к доакатуйскому периоду сибирской каторги. И географический регион другой. Небо выше, чем в Нерчинском горном округе. Равнина, насколько хватает глаз. Более западная, нежели Забайкалье, Сибирь. Или Восточно-Казахстанские степи.
Интенсивность и правдоподобность пережитого Кирилловым инсайта и напугала его, и обрадовала.
Реальная же картина выглядела довольно комично: испуганный и одновременно сердитый Вадим, рвущий от лица Кириллова картину Малевича с прилипшим к ней языком, да литератор Кириллов, находящийся под вдохновением, некстати ушедший в сюжетные перипетии своего романа. С нарастающей ясностью осознающий, что композицию придется переделать, героя перекроить - путь его более неправеден и кровав, чем ему представлялось доселе.
Кириллов замычал и крепче ухватился за рамку 'Квадрата', стараясь сохранить язык. Рот наполняла слюна и стекала по подбородку. И возможно, что это естественное увлажнение способствовало тому, что 'Квадрат', наконец, отпустил многострадальный язык литератора.
Вадим с осторожностью вертел и рассматривал картину. Кириллов, мыча, отошел к зеркалу. Язык выглядел удовлетворительно. Разве что красен был больше обычного. И немного прохладен - даже на ощупь. Даже в голове было прохладно, а ко всему - небывалый прилив энергии и веселости переполнял Кириллова, восхитительное ощущение всемогущества и безнаказанности, и даже не ощущение, а твердая уверенность в ней.
На картине же осталось отчетливое пятно.
- Ты что наделал? Куда я ее повешу теперь? - едва не плача бормотал Вадим, в то время как Кириллов был занят новыми ощущениями.
Он с трудом подавил желание взять за горло этого недоумка, прижать к стене, придушить - не до конца, а так, ради острастки.
Обоняние еще более обострилось. Да и прочие чувства - все пять или шесть. Он вдруг услышал, как в дальней комнате шелестит кулер компьютера. Почувствовал вонь от хныкающего потомка. И он вдруг понял, что эмоции и страсти имеют запахи. И желание героина пахнет сильнее, чем страх.
- Ну что ты расплакался? Расплачусь... - скаламбурил Кириллов, вынимая деньги и пересчитывая. Торговаться не стал. Язык все еще казался распухшим и ворочался во рту с трудом.
Знать бы... Кириллов не знал. Эта собачья выходка смутила его самого.
- Проверял на подлинность, - тем не менее, сказал он, приняв из рук Вадима картину и направляясь к двери.
От 'Квадрата' определенно исходил вибрации. Кириллов всеми фибрами их ощущал. Красное Дурево. Возле такого ширева проживаешь (теперь уже - проживал), а на суррогат тратишься, мысленно посетовал он Вадиму.
- Знаю я одного, Додика, - сказал Вадик, придерживая стальную дверь, - у него есть настоящий Коровин. Хошь?
- Пока, мастер-фломастер, - сказал Кириллов, игнорируя предложение.
Коровин ему, Кириллову, был ни к чему.
Всю дорогу до дома он пребывал в приподнятом настроении, весело размышляя о вновь открывшихся возможностях и обстоятельствах. О своем блестящем литературном будущем. Тема есть. И талант. И даже фамилия таланта сего - Кириллов - словно бы намекает на виртуозное владение кириллицей. Теперь, хвала Мефодию, со славянской письменностью дело пойдет.
Тот факт, что фамилия прототипа - Арбенин - тоже была литературная, в свою очередь его вдохновлял.
Он вылез из машины и направился к своему подъезду. Пес, сидевший у входа, дружелюбно ему кивнул.
- 2 -
Кириллов привык доверять знакам судьбы. Он знал, что многие известные и даже великие люди не были чужды подобной доверчивости. Феллини, например, мог отказаться от съемок фильма, если что-то в окружающих знаках его не устраивало. Пушкин от черных кошек шарахался. Гоголь - от хорошеньких женщин и от чертей, считая, что это одно и то же. А знакомый Кириллову, но уже довольно знаменитый поэт, чтобы этих знаков не видеть, регулярно напивался пьян.
И это свое суеверие он тоже считал особенным знаком. Оно роднило его с великими. Вводило в круг подобных светил.
Сюжет для его романа ему тоже судьба подбросила. Самым неслучайным образом. Свою бабку, заставшую Серебряный век, Кириллов помнил достаточно хорошо. Эта загадочная старуха обитала одна в прокуренной коммунальной комнате - в этой самой, которая теперь Кириллову принадлежит - дымя 'Беломором' фабрики имени Урицкого и попивая дешевый советский, а потом и послесоветский портвейн. Жила долго, тянула со смертью, словно всё кого-то ждала-ждала, да отчаялась. И умерла в 104 года - 'от табаку', как диагностировала соседка, Парфенова, тоже недавно скончавшаяся, в шестьдесят два, от старости.
О своих отношениях с Арбениным она никогда не упоминала - при юном Кириллове, по крайней мере - да и вообще немногословна была. Однако в семье бытовали предания. История этих отношений, по мненью Кириллова, должна была заинтересовать издателей. Не столько из-за Софьи Валерьевны, сколько из-за Арбенина. Личность загадочная, о коей неизвестно почти ничего широкой публике. Разве что узкому кругу лиц. Эзотерически узкому. Достаточно сказать, что ходили среди современников слухи о том, что Арбенин - вампир. Кириллов этому совершенно не верил, однако решил этих домыслов не опровергать. И даже наоборот, подать своего героя в легкой готической ауре - для занимательности и раскупаемости тиража.
К моменту смерти старушки подростку Кириллову было тринадцать лет, а когда пришла ему пора повзрослеть, то он и переселился в осиротевшую комнату из родительского гнезда. Тогда же и наткнулся на потрепанную газетку, сложенную в несколько раз и протершуюся на сгибах, из газеты выпала фотография, Кириллов сунул все это обратно в картонный короб и забросил на антресоль. И вновь обнаружил их лишь полгода назад, то есть как раз к тому времени, когда затевал свой первый роман. Так почему б и не о романтических отношениях этих двух? А какая грунтовка, какой фон: Серебряный век, декаданс, смена эпох. Тем более, что главная героиня доводилась ему бабкой. А точнее - пра. Так что право имею.
Чем больше он размышлял, тем более уместной представлялась ему мысль копнуть эту тему. И если даже отставить, отворотить, то знаки куда? Ее величество госпожа удача и его высочество случай пренебрежения к их дарам не простят.
Газета была датирована августом 1915-го. На фотографии был изображен брюнет с пронзительными глазами. В газете же сообщалось, что промышленник Арбенин идет на войну.
'На наши вопросы г-н Арбенин отвечал, что отправиться на войну его зовет патриотический долг.
О вампиризме же только сказал горько, что на втором году кровавой войны такие вопросы задавать непорядочно и не сердечно.
Там ведь стреляют. Не опасаетесь, что убьют? - Я только следую знакам судьбы, - туманно отвечал бывший промышленник.
Обязан упомянуть, что г-н Арбенин щедро субсидировал наши изыскания о бедных кули в Китае. Кроме того, все свое миллионное состояние пожертвовал на защиту отечества.
Что ж, одно из преимуществ истинного вампира - жить по иным экономическим законам, нежели все, - остроумничал автор корреспонденции. - Собственность - это кража, в конце концов'.
Вампирскую тему особенно охотно муссировала оппозиционная пресса. Что, мол, кровь из рабочих пьет этот заводчик. Что эти рабочие у него подозрительно сыты. А сытость, как известно, способствует кроветворению. Да, но кто из богатых, по мнению социалистов, не вампир? Впрочем, это метафора. Однако по мере углубления в тему, подобная аттестация в отношении Арбенина приобретала для Кириллова все большую правдоподобность, что его даже немного пугало.
Возможно, впрочем, что Арбенин и сам способствовал распространению этих слухов. Для романтизма, ибо нравился женщинам, а на фоне подобных слухов - в особенности. Богат. Довольно еще молод. Собой недурен. Вампир. О таком мужчине только мечтать можно. Так что вовсе не исключено, что все это - невинный, как бы сейчас выразились, пиар.
Газетное интервью Кириллов практически без изменений включил в свою книгу, которая по его замыслу должна была стать романизированной биографией отношений Арбенина и нашей богемной бабушки. То есть не документальным исследованием, но и не чистым вымыслом, а где-то промеж. Нечего заискивать перед истиной. Надо творить ее самому. Перестукивая корреспонденцию на монитор, он обратил внимание на заметку, которую всё хотел просмотреть, да откладывал. В ней сообщалось о выставке художника Малевича.
Ну как же, супрематист. Известный своими квадратами. Но кроме всеобщей известности была и локальная, в пределах семейства Кирилловых. Якобы одним из его полотен бабка владела, да не уберегла. Время от времени в семье с сожалением вспоминали об этой утрате.
Спрятавшийся за псевдонимом автор делился свежими впечатлениями. В центре его внимания был 'Красный квадрат'.
'Замораживая, завораживая, побуждая воображение, он полагает иной мир - мир вампиров и полых существ, алый мир крови. Не случайно он явлен нам именно здесь и сейчас, этот красный квадрат, свихнувшийся по периметру. Левый уклон и общая асимметричность создают впечатление аритмичной пульсации, зрителю кажется, что давление с той стороны вот-вот прорвет воспаленную ткань перикарда, и хлынет кровь, кровь... Дверь, открывающая кровотечение', - обдавал предчувствиями автор статьи.
Поэтесса Цветаева всерьез полагала, что художнику пророчествами не следует злоупотреблять. Плохие непременно сбудутся. Впрочем, в то время подобные настроения носилось в воздухе. Можно было на пустом месте найти зловещие признаки.
Более ничего, что могло бы пролить дополнительный свет на фигуру мастера Казимира в этой пространной статейке не было. Но кому-то она показалась интересной, и этот кто-кто обвел ее красным карандашом. Впрочем, красное выцвело и едва розовело, но еще можно было разобрать: тел. 38-44. Наверное, порывшись в соответствующих архивах, можно было уточнить абонента. Или хотя бы выяснить, к какой эпохе относится этот четырехзначный телефонный номер. Но вместо того, чтоб пуститься на поиски, Кириллов взял и набрал эти цифры. Отдавая себе отчет в том, что телефонировать по столь запоздалым номерам - сущее сумасшествие.
Однако ему ответили.
- Поздравляю! - раздался бодрый девичий голосок. Бодрый-то бодрый, но и несколько укоризненный. - Вы наш первый абонент за целую тыщу лет. Ну, может и не за тыщу, но где-то за сто. Но все равно, очень приятно. Вам причитается.
Кириллов за время работы над романом изрядно поиздержался. Так что деньги были бы кстати. Да и в любом случае на дороге они не валяются, умоляя поднять.
- Сколько?
- Вам будет вполне достаточно. Запишите наш адресок.
Глуша глас недоверия, прячась за самоиронией, наутро он сел в свой заржавелый фольксваген, присохший шинами к асфальту стоянки. Контора располагалась в облезлом подъезде. Интерьер тоже был изрядно обшарпанный: стены в разводах, потрескавшаяся кадка с неким растением в левом углу, вместо хотя бы какой-то офисной мебели - исцарапанный письменный стол. Словно его визита действительно много лет дожидались. Однако девица, сидящая за столом, выглядела вполне современно, причем на все сто. Кроме нее в конторе никого не было. К изумлению Кириллова, она действительно вручила ему по предъявлении паспорта две пачки тысячерублевых купюр. Он небрежно рассовал по карманам халявные 200 тысяч.
- Знаете что, - сказала эта блондинка. - Я не советую вам тратить деньги на пустяки. Вот, - она выложила на стол газету, в которой маркером - красным! - было подчеркнуто свежее объявление.
'Продам Красный квадрат Малевича. Спросить Вадима'. И телефон. На этот раз номер был современный.
Еще одно совпадение, встрепенулся Кириллов. Пресловутая синхронистичность, как ее преподнес К.Г.Юнг. Эхо события едва ль не столетней давности. И как знать, может, арбенинское влечение к человеческой крови подобным же эхом отзовется во мне? Он тут же припомнил, что и сам к вампирской версии не отнесся всерьёз.
Однако сказал:
- Я недавно прочел, что этот квадрат как-то связан с миром вампиров. Конечно, подразумевалась метафора, но... Но вдруг это как-то косвенно...
- Боитесь, что втянет вас этот квадрат в историю? - перебила блондинка. - Я вам не навязываю. Я б и сама взяла, да не хочет до завтра подождать, мерзавец. А сегодня у меня денег нет. Кончились.
- А не боитесь что... Что затянет?
- Ну... Боюсь. Но согласитесь, что не каждому выпадает такое.
- Какое?
- Ах, всё вы прекрасно поняли. Думаете, Гитлер отказался бы от своей мрачной участи, если б знал, во что его деятельность выльется? Несмотря на проклятия всего человечества. Да и Наполеон. Тщеславие человеческое неистребимо. И в случае Гитлера и Наполеона - синоним судьбы. Вы кто?
- Кириллов...
- Профессия?
- Пис... - пискнул, было, Кириллов, но отчего-то застеснялся звания писателя и сказал. - Книгу пишу.
- Не исключено, что у вас талант, - сказала девица. - Я сразу почувствовала, что вы какой-то особенный. А может, еще талантливей сделаетесь, вампиром став. Они же долго живут, если не вечно. За это время любой дурак может сделаться гениальным. Знаете, я бы купила. Считайте, что взяли прикуп. Не обязательно его открывать и сбрасывать свою масть, но пусть он у вас будет на всякий случай. Только лишнего не давайте мерзавцу. Я уже звонила, интересовалась. Вашего выигрыша как раз хватит.
- Довольно недорого за знаменитое полотно, - сказал Кириллов.
- Хозяин - барин. Может, у него за квартиру не плочено, в которой картина висит? - Девушка встала. Оранжевый топик. Голый живот. На животе змеи сплелись. - Как вам это тату? Сама придумала и осуществила. Не правда ли напоминает переплетение кишок? За основу взяла картинку в анатомическом атласе. Вот эта змея двенадцатиперстная, а эта ...
Такой вот народный супрематизм.
Кириллов быстренько развернулся и выбежал вон.
- 3 -
Чудесные обстоятельства, благодаря которым он заполучил квадрат, не долго занимали разум Кириллова. Ясно, что изначально он предназначался ему. Так были расставлены знаки судьбы. Ведь ходил по рукам без малого сто лет этот картон, и никому, по-видимому, не открылись его чудесные свойства. А Кириллову - открылись. Словно существовало нечто меж ними общее. Словно воссоединились две частицы одного существа, бабкин это Малевич, точно.
Не исключено, что пра знала художника лично. Жили в одну эпоху. Имели общих знакомых - по крайней мере, одного, мецената и покровителя, чрез него и могли знакомство свести.
Он разложил на столе артефакты. Фото, квадрат, газета. Фотография определенно что-то в себе таит. Колдовское, волшебное. Что-то от нее исходит - гипноз или какая другая волшба. Глаза - так смотрят артисты немого кино, пронзительно, жгуче. В то время взглядом да жестами актер с экрана общался с публикой. И порой мог достаточно много сказать. Не этот ли запечатленный взор подсказал ему замысел прозы?
Ах, да кто знает, каким обстоятельствам и капризам подвержены приступы вдохновения? Отчего мысли родятся и роятся в башке? В чем таится исходный кураж?
Впрочем, в квадрате - определенно. А может и в некоторых других гениально простых вещах. Словно ходит по миру и времени некий вампир, расставляет знаки, оставляет метки. Подливает крови к палитрам, подмешивает к вину, провоцируя мощный всплеск ментальной активности. Не берусь утверждать, но в таком случае гений существует, так сказать, на средства вампиров. И возможно, поэтому в книгах и кинофильмах все чаще побеждает зло.
Он, словно змея, прощупывающая пространство, быстро коснулся полотна языком.
Конечно, Красный квадрат - произведение не бог весть какой гениальности. И что художник был под воздействием вампирьего зелья или там крови, вовсе необязательно. Просто квадрат оказался удобен для метки.
Может он и Надсону в бокал подливал? Или кому там еще? Блоку?
В другое время подобные мысли, изрядно безумные, Кириллову бы и в голову не пришли. А если бы и пришли, то он поспешил бы от них избавиться. Но теперь, в своем новом нынешнем состоянии, ничего странного в них он не находил.
'Ах, господа, - разглагольствовал он, мысленно обращаясь к потенциальным читателям. - Талант - это тот же вампир. Паразитирует на человеке, существует за счет его, высасывает его изнутри, как в свою очередь организм вбирает в себя белки и аминокислоты. И может быть, легкий, неопасный для окружающих вампиризм есть необходимое свойство любого таланта, и надо либо сублимировать его в творчество, либо сделаться прожигателем и сущим вампиром, понапрасну транжиря кураж'.
Кириллов очнулся, обнаружив себя у окна. На газонах уже пробивалась первая в этом году трава. Этаж был второй, обзор привычно загораживали многоэтажки. Над ними вздымалась, дымила труба котельной. Он чувствовал себя окрыленным. Словно не снизу вверх на город смотрел, а плавно парил над ним. Дух захватывало от ужаса и блаженства.
Он вернулся к столу. Квадрат пылал. Фото рядом с его полыханием выглядело поблекшим. Взгляд словно потух, уже не тревожил и ничего не сулил. Зато собственный взгляд, кирилловский, обрел зоркость, способную пронизать время и стены. Словно с фотографии это свойство перетекло в него.
Он пристроил поудобнее клавиатуру. Пунктиром обозначил фабулу: карты - долги - подлог, предполагая осветить этот период позже, еще не вполне понимая, как свяжет одним и тем же действующим лицом две разделенные почти столетьем эпохи: тридцатые XIX-го и начало XX-го. Сибирь, убийство охранника, встреча с неким концессионером. Теперь уже казалось неважным, откуда брались эти биографические или псевдобиографические вехи. Плод ли авторского воображения, платоновский анамнесис или что-то еще.
Вампиры долго живут, если не вечно, вспомнил он заверенье девицы. Может, и теперь где-нибудь жив Арбенин?
Стоп, сказал он себе. Не будем забывать, что вампир - только аура. Легкая дымка - не без огня, призванного подогреть интерес публики. Публику надобно ублажать. И уже больше не отвлекаясь на сомнения и самоанализ, он с головой погрузился в работу над романом.
Суток трое прошло, в течение которых он лихорадочно, но со спокойной ясностью в голове, работал над фабулой. Вряд ли он что-нибудь ел, спал. А впрочем, ел, наверное.
Во всяком случае, так или иначе эксплуатировал язык, используя его во всех смыслах. И как орган речи, и как саму речь. И в качестве средства познания и вдохновения - в смысле применения его к квадрату.
Личность Арбенина вырисовывалась все отчетливей. Промышленник, фантазер, фат, мистификатор, убийца, благотворитель. Меценат, солдат, картежник, каторжник, бабник, изгой. Вампир? Кириллову стало казаться, что теперь он и сам некоторых арбенинских качеств не чужд. Обычное отождествление автора с персонажем, успокаивал он себя. Но кроме того, он стал замечать, что и физическое состояние его значительно изменилось. Чувства еще более обострились, словно новыми органами мир воспринимал. Стал беспокоить твердый солнечный свет - в отличие от мягкого, лунного. Словно солнечные фотоны выбивали из него жизнь. Уж не вампирье ли во мне проявляется, вопрошал он себя, сам достаточно очарованный этой недетской готикой. Жажды крови, однако, у него не было. Но не исключено, что все это еще впереди. Ох, Кирюха, не натворить бы тебе на пожизненное да не сгнить в какой-нибудь чикатилке, где маньяки сидят.
Однако и такая перспектива не особо пугала его. Он отрывался от интроспекций и вновь погружался в сюжет, отвлекаясь лишь для того, чтобы 'лизнуть Малевича'.
- 4 -
Вся прежняя русская литература сосредоточена на Петербурге. И лишь изредка действие снисходительно переносится в какой-нибудь Могилев. Однако, Петербург-пер в этом отношении, безусловно, первый.
Роман продвигался стремительно. Слова сами являлись и ложились в канву. Даже воображение напрягать не приходилось, словно под диктовку писал.
Правда, все навыдумыванное до контакта с квадратом пришлось здорово перекроить. Начиная с момента знакомства. Состоялось оно, например, не на светской тусовке, как первоначально красочно описал Кириллов (волнение, полыханье ланит, застенчивый взгляд из-под дрожащих ресниц), а на благотворительном вечере в пользу сельских больниц. Промышленник щедро жертвовал. - 'А как же? Надо поддерживать население, Людишки вымрут - на ком паразитировать?' - иронизировали левые, сами питавшиеся от его щедрот. Подчеркивая склонность Арбенина к оригинальничанью, Кириллов отметил, что на руках его были перчатки. Причем на правой руке черная, а на левой - белая.
Софья Валерьевна была хороша. Арбенина ей представили. После дежурных любезностей они отвернулись друг от друга и разошлись. Однако по окончании официальной части мероприятия оказались в одном, более узком кругу, объединившем компанию Автонома Хладного (кто теперь знает, что был такой акмеист?) и группу лиц из окружения Бэлы Аркадьевой-Арзамас, подвизавшейся в синема (в роли вампирок). Фамилия фильмовой вампирши тоже ничего Кириллову не говорила, хотя даже недоумения не возникло, откуда в его голове взялась. Ну а имя скорее всего было позаимствовано от самого демонического из русских поэтов.
Софья принадлежал к первой группе, Арбенин же - ко второй.
Дача, запруда, лодка. Арбенин увлекся Софьей. Пульсировала голубая жилка - так и дразнила ее прикусить. Впервые за свои сто с чем-то там лет Арбенин оказался не на шутку влюблен. Сад в майском цвету, прогулки, пролетка. Вернувшись в город, пересели в арбенинский автомобиль. Знакомство было закреплено и продолжено. Вернисажи, концерты, выставки.
Ради Софьи пришлось расстаться с Аркадьевой, которая в отместку и выложила новой вампирской пассии об его предосудительных пристрастиях. Но все это позже, а месяц-другой им безраздельно владела любовь. Отношения развивались столь же стремительно, как и кирилловский текст, их литературный аналог. Пролог, пролонгация в лето, кульминация и финал. Уже в середине августа господин промышленник получил отставку.
- Но почему? Это из-за Аркадьевой? (Сия пиявка сама горазда весьма). - Ах, уволь от объяснений. - Но ведь любила? - Дура была...
'Знаешь, все мы немного дурочки. Каждая женщина по-своему дура, - вспоминал ее присказку месяц спустя Арбенин. - Фраза, которую позднее у тебя Маяковский украл, расписавшись в хорошем отношении к лошадям. - Закинув руки за голову, под бледной луной Галиции, он в который раз мысленно переживал свой маленький аустерлиц. - Этот разрыв подобен разрыву сердца. Я был почти в панике оттого, что наши с тобой сто дней так быстро закончились. Что предстояла разлука. Что вернуть тебя не могу, ибо не маг.
Думать об этом было до крайности нестерпимо, однако стерпел. Лучшее средство против любви - война. Кстати, что кровопийцы поцапались. Повоевать, подраться с Германией. Проявить запоздалый патриотизм, чем цепляться за жизнь с этой женщиной. А посему - имущество продал да раздарил. Облачился в военное, ополчился. С эшелоном новобранцев и вольноопределяющихся прибыл на фронт. Мир заурчал, словно был голоден мной, словно собираясь меня пожрать. Однако это была всего лишь отдаленная канонада.
И опять жизнь изменилась, как бывало уже не раз. Как после того побега с отягчающим до сих пор обстоятельством. Фронт, однако же, не острог. Убивать - не привыкать. Тогда по младости да по глупости все казалось проще. Отчетливо просматривалось направленье судьбы: я да Ты, Господи, Твоя ночь, мой нож. И скитаться б мне, крадучись, рысью рыская по России - с ветки на ветку, с Вятки на Вологду, с Вологды на Волочек, даром лия кровь - да подвернулся еще в Сибири и подсадил на этот продукт мин херц Вальдемар Вандербилд, посетивший Томскую губернию и Киргизскую степь по делам голландской соляной концессии. Он же и выправил мне паспорт за немалую мзду, с этим паспортом я и докочевал до Могилева, перебрался в Польшу, где недолгое время пользовался адресом, оставленным товарищами по побегу. Но и оттуда пришлось бежать - прочь от лона холодной империи - до Атлантических берегов, до самой Голландии. И там с приятелями Вальдемара и подругой его, Вальдемаршей, надолго забыть про Россию, чтоб вернуться лишь через семьдесят лет. С той же почти внешностью и под тем же почти именем - ибо дагерротипов Арбенина образца 1835 года, (тогда еще юного, двадцатичетырехлетнего), в природе не существовало, современники вымерли, и некому было его опознать.
Обменял гульдены на золотые. Чтобы не усложнять себе жизнь новыми приключениями в киргизских степях, легализовался, дело завел. Отмывание биографии в пару борзых щенков стало. Прости, но чтоб не было более между нами лжи, нельзя избежать этих цинических откровений.
И вот - воюю, Соня, служу. Во славу царя и отечества. Представлен к Георгию, ибо нет на Юго-Западном фронте пластуна удачливей, нежели я. Хожу по тылам один. Осуществляю брусиловские броски по окопам противника. Вяжу языков. Полковник доволен. Товарищи любят меня, есть и завистники. Вот, мол, в перчатках воюет, фат. На правой руке - черная, на левой - белая. Этим в общем-то невинным своим капризом я особо ужасен для австрийцев стал. Видел даже в тылу вражескую афишку (тоже малевичи): красномордый росс-кровосос припал к шейке истощенной Европы. И этот аллегорический кроворосс - в перчатках разных мастей. Вот только руки перепутали, черти.
Тяга к крови сильнее в дни потрясений. В этом плане гематофилия сродни алкогольной зависимости. Что меня с народом роднит, так это умение выпить. Так что напрасно друзья и газеты предались ажитациям. Ибо как еще мог отреагировать русский вампир на любовный афронт? Пуститься в запой. Вот где, Софочка, кровь дешева. Крынка крови - на золотник пороху. Да фунт лиха в придачу к сему. В наших окопах тоже стали тела обескровленные находить. Говорят, что ходит с той стороны один мадьяр. Возможно, такой же, как я, отставленник - крови или смерти искать.
Да и мне в то время жизнь не в радость казалась. Лишь потом, когда помер, понял, что потерял.
Пуля - дура, свинец меня не берет. Однако ж нет такой твари, которая устояла бы против крупповской артиллерии. Весь день эта пушка пристреливалась по нашим позициям, заставляя нервничать необстрелянных лошадей (пригнали накануне ремонтный табун). А на рассвете весь вражеский орудийный расчет казачий разъезд вырезал. Однако новый наводчик оказался удачливей, и первым же фугасом разворотил офицерский окоп. Всех, кто в нем находился, взрывом разнесло вдрызг. В том числе поручика и промышленника Арбенина - в клочки и ошметки. А у прапорщика Громыки только клок волос этим взрывом вырвало. Я хотел, было, выразить ему сожаленье, но не нашел язык. Тело тонкое, тоньше, чем тень плоти, устремилось в распахнутые небеса, уворачиваясь от болидов и мимолетящих молитв.
Так что не было меня при тебе во всё то смутное время, когда рушились вековые столпы, что подпилили подпольщики, пока озверевшие организмы рвали друг у друга власть. Талантливей оказались большевики. Разбили людей на классы и первым классом побили второй. Большевики, вероятно, от слова боль? (Я, бывает, сочувствую тем, для которых мир безнадежно расколот. На красных и белых, обывателей и вампиров, наших и остальных. Они только частью его пользуются. Жить в таком ограниченном мире, конечно, проще, но и скучней.)
Значит, фотографию ты сохранила. Газетку с моим патриотическим заявлением и опытом о Малевиче сберегла. И 'Красный Квадрат' попал в предназначенные для него руки, раз уж я это пишу. Казимир его на подвернувшемся куске картона изобразил, наспех загрунтовав. Я помню, как он всё щурился на готовое произведение, пристально и подозрительно его изучал. Неужели все-таки углядел в этой квадратной красности примесь моей крови? Однако требовать назад подаренное не стал.
Христиане питают надежду на будущее воскресение, нам же не на что, не на кого уповать, если самим о себе заблаговременно не позаботиться.
Фото, газета, 'Квадрат'. Однако есть и четвертый фактор в этой посмертной истории. Та жилка, что все дразнила меня. Подлечу, мол, жгучей пчелой и ужалю в самое место - думаешь, что шутил? Все казалось (и оказалось) противоестественно просто: прильнуть поцелуем, сомкнуть переплетенья наших с тобой кровеносных систем. На единственное мгновенье, краткое, но достаточное, чтобы вирус проник. Чтоб впоследствии встроиться в твою наследственность, прокочевать от потомка к потомку, осуществившись в бедном Кириллове мной. И кто теперь разберется в этом кровном родстве?
В бестелесном мире два пути у покойного. Потеряться в бесконечном кочевье, раствориться в безграничной свободе или остаться собой. Время там совершенно иначе течет, но все же течет, и по достаточном истечении оного становится ясно, что эта как-бы-свобода - не более чем плен тени, а истинная свобода возможна лишь во плоти, возле тебя, с тобой. И этот мой квадратный кульбит есть не что иное, как попытка вырваться на свободу и вырвать тебя. Примешь сей неслучайный дар? Со мной в придачу или без меня, это как будет тебе угодно. Готов пребывать возле тебя в любом качестве. Буду твоим быдлом, буду твоим псом, буду следы за тобой зализывать.
Меж тем, писатель в опасности. Бедный Кириллов, достроивший сей квадрат, увы, обречен. Доверчивый перерожденец, возомнивший себя гениальным, он так и не заподозрил о плачевной участи, уготованной мной ему. Гуру, инженер не вполне человеческих душ, выразитель всякого разного, осветивший неверным светом мою жизнь (я же верным светом всё освещу), он теперь может, вторя Флоберу, с полным правом на то заявить: Владимир Арбенин - это я. Гора с горой не сойдется, а гуру с гурой... Однако пришла пора отослать биографа и продолжить роман самому. Кириллов, поди-ка прочь к чертовой матери. Сим отказуюсь от твоих злостных услуг.
Ах, Сонечка, это такое счастие - снова жить, удовлетворять желанья и нужды, реагировать быстро и остро на удары и милости, на изменчивость мироздания, на ужимки жизни, на знаки судьбы. Тебя еще нет, но я уже есть, и будем - оба. Все пока что идет по плану, который у меня есть. - Проникнуть в этот мир под прикрытием. Натурализоваться. Тебя из небытия вытащить, вернуть в этот мир, воплотить.
Первое сделано. Надобно позаботиться о прикрытии. Остаться для мира Кирилловым, подвизавшись на писчем поприще? Сделаться олигархом? Банкиром стать? Если деньги - кровь экономики, то мое самое место там. Или в политику двинуть, внимательно изучив тяжелую обстановку в отечестве. Что может натворить на этом поле иррациональный игрок, я пока сам не догадываюсь. Особенно в этой стране, страдающей хронической гемофилией. Войнишку затеять, замутить государственный переворот? Подогнать этот мир под себя, пока кавычки не заперты.
Такова была повесть о первой любви к этой жизни. Далеко, однако, не уходите. Будет и вторая любовь.