Старик стоял у окна и безучастно смотрел на сутолоку на улице. Впрочем, кто бы решился назвать стариком того, кто всегда полон жизненной силы, неподвластной ни королям, ни времени. Но Данте был непреклонен в своих оценках, а человек, стоявший у окна, давно перешел и оставил позади "границу зрелых лет" своей жизни и уже очень долгое время не видел вокруг лишь сумрачный лес.
На улице из стороны в сторону сновали слуги, лошади, уже оседланные, нетерпеливо переступали с ноги на ногу, ловчие едва сдерживали в руках поводы нервных борзых. Вся эта масса людей и зверья ждала появления из высоких дверей хозяина охоты, папу Льва X. Перед отъездом тот решил проверить, как шла отделка залов, начатая по его поручению.
Нельзя покинуть семью Медичи, также как нельзя изменить кровь, которая течет в твоих венах, как нельзя перестать быть львом, сколько не прячься в овечьей шкуре.
Энергичным шагом тридцати девятилетний мужчина, уже начавший толстеть, но все еще не потерявший живости движений пересек двор и взмахом руки дал сигнал охотникам оседлать коней. Мужчины, в бархатных куртках, осыпанные драгоценностями, как византийские ларцы, гордые, знатные, богатые, выезжали за ворота. Впрочем, среди этой разукрашенной выделялось несколько человек, одетых вызывающе скромно. Позже, их назовут гуманистами, в этой же среде их можно было назвать странными и это было бы наиболее мягким эпитетом. Стоявший у окна проводил охотников долгим взглядом, явно, впрочем, думая о чем-то своем. Салаи, негодник, затерялся где-то в неохватной паутине папской резиденции, а то и вовсе сбежал в город. Бесенок постоянно нарывался на неприятности, и в глубине сердца старик уже оплакивал его судьбу, пророчески предвидя скорбный финал любимца.
Шаги отдавались гулким эхом в пустых еще залах дворца. Анфилада комнат, где каждая новая смотрела неприветливо и мрачно. Голые стены и потолки еще не знали своего будущего богатства. Работники, переждав суровую проверку Льва разбежались кто куда, радуясь передышке.
Мужчина хотел вернуться к своей работе, но без натурщика дело не пошло. Оставалось только вернуться в свои комнаты в резиденции папы. Салаи не оказалось и там. Что же, зато там было глубокое кресло и обед, оставленный невидимыми служанками. Обычно кипящий жизнью и сверкающий роскошью, папский двор сейчас поражал тишиной. Словно неведомая рука накрыла дворцы пуховым покрывалом, скрывая от глаз Господних шумный муравейник людских страстей.
Нет для старика сна ночью, особенно если столько есть вещей, о которых не хочется вспоминать. В любое другое время он легко мог поддаться объятиям Гипноса, так схожего порой со своим братом Танатосом.
За окном было пасмурно. Небо, казалось, не в силах было разрешиться от дождливого бремени. Изнывая от тяжести, оно серой массой клонилось к земле, воздух становился плотным, почти ощутимым. В такие дни не следует оставаться одному. Куда как лучше в лихой скачке забыть обо всем рядом, ощутить сладкий вкус азарта, гнать дичь, теряющую разум от страха. Все дальше и дальше под неистовый, почти безумный лай своры. Так думал человек, сидящий в кресле. Так думал человек, оставшийся один, когда тучи похитили солнце.
Мысль о гонимом олене, несущемся через чащу, гонимом вечным инстинктом, о его отчаянно ищущих спасения глазах была последней, которую старик пропустил через себя перед тем, как полностью отдался дремоте. Что же увидит он во сне?
Глаза оленя. Все верно, влажные карие глаза, совсем как у нее. И маленький хищный зверь рядом, изогнувшийся всем телом, соперничая с ней изяществом, напряженный. И она.
Холодная и чистая как снег. Глаза оленя... О, она бы не стала бежать. Ее кроткие глаза умели метать молнии и призывать громы на голову обидчика. Ее сила, равная ее красоте. Разве
может сравниться с ней хоть одна женщина? Разве есть равные ей в красоте и уме? Именно такой она осталась в его памяти. Именно такой он оставил ее в веках. В веках... как мало это утешит, если уезжая, он оставил ее в руках другого. У художника нет дома. Он там, где он нужен, там, где его поманят теплым местом возле могучего покровителя. Но как же больно было уезжать.
Во сне к нему пришел тот день, когда он впервые ее увидел. Сколько же ей было... восемнадцать, верно. Ему... невыносимо давно это случилось. Ему было тридцать семь. Значит... четверть века назад. Небесные светила, четверть века!
Он вошел в ее покои. Замок Сфорца, отделка которого была его основной работой, не впускал в себя много света, а потому они встретились в священной полутьме, отраде любовников. Она была бледнее Луны и так же манила взор художника. Сидя в деревянном кресле у стены, в пол оборота к нему, она, казалось, мечтала. Ее взгляд, устремленный к окну, бродил по неизвестным лесам, родине фей, кровь в которых в ней текла, несомненно. Заметив пришельца, она откинула в сторону задумчивость и улыбнулась. О, эта улыбка.
Обращенная ко всякому и согревающая всякое сердце. Улыбка ребенка, встретившего друга. Доверительная, искренняя. Но даже сквозь нее можно было угадать, угадать по форме пухлых губ, что за этим ребенком стоит сильная и прекрасная женщина. Сильная прежде всего от того, что она понимала, какую власть дает ей ее красота над мужчинами.
Она поприветствовала его и встала в полный рост. Платье скрывала всю ее фигуру, кроме тонких запястий с синими прожилками вен и длинной шеи, открытой неглубоким воротом. Как жестока судьба, ведь сама их встреча была предопределена волею ее покровителя, пожелавшего иметь портрет юной любовницы, Чечилии Галлерани.
Девушка указала ему на стул и предложила вина. Он отказался, пытаясь быть остроумным сказал:
- Я и без того пьян Вашей красотой Она рассмеялась.
- Ваша слава бежит впереди Вас, но никто не предупредил меня, что Вы еще и мастер делать комплименты.
Он смог увидеть шпильку сквозь шутку, но не смог затаить на нее обиду. Никто не смог бы.
- В таком случае - продолжила она - возьмите хотя бы яблоко, иначе я испугаюсь, что моя красота и аппетита Вас лишила. Она протянула руку к столику и, перебрав в воздухе пальцами, выбрала красный, налившийся соком плод с подноса. Все еще ошеломленный, Художник не сразу протянул руку
- Ах, неужели вы боитесь, что я замыслила вас отравить. - Она рассмеялась снова - что же мне делать с таким грозным человеком. - улыбаясь, похожая на гетеру и ангела одновременно, не отрывая от мужчины глаз, она раскрыла розовый рот и надкусила плод.
Маленькая капля сока стекла с рубинового бока яблока, продолжив свой путь по ее маленькому подбородку. Почувствовав это, она вытерлась рукой, продолжая неотрывно смотреть на художника.
- Что же, Леонардо из Винчи. Верите ли Вы мне теперь? - она снова протянула ему теперь уже надкусанный плод, и он - с той минуты покорный раб ее воли, чувствуя вокруг себя шелест райского сада и представляя ее нагой, подобно Еве, протянул руку.
Сон старика прервал резкий окрик.
-учитель, просыпайтесь! Я вернулся, вот он я, ваш любимый бес Салаи в это монашьем курятнике!
Леонардо недовольно раскрыл глаза. Прекрасный образ натурщика и любовника вытеснил из разума воспоминания о сне, о былой любви. Но может ли излечиться сердце, раненное столь глубоко? Может ли олень спастись от охотника? Могла ли не принять его рука доверенный ей драгоценный плод?