Гринимаер Виктор Александрович. Испытание

ИСПЫТАНИЕ

Повествование

Новая книга члена Союза писателей России Виктора Гринимаера рассказывает о нескольких поколениях российских немцев с момента их поселения в Поволжье и других регионах России в 1760-х годах по настоящее время. В тексте приводятся правительственные документы, некоторые статистические данные и другой фактический материал, дополняющий описание событий и жизнеописание героев книги.

Автор предлагает первый вариант своего труда, работа над которым еще продолжается. Это не спешка, а простое желание скорее поделиться с друзьями-читателями теми находками, которые уже состоялись.

Немалую помощь в написании книги оказали поездки в места, где российские немцы селились по приглашению российских властей в Поволжье и Причерноморье и где еще сохранился тот неповторимый "немецкий дух", который поселенцы сумели там оставить за полтора-два века проживания в тех местах до их насильственного изгнания из родных мест всесильным режимом, подкрепленным безжалостным ГУЛАГом.

Пролог

Долго зрела в российских царских чертогах насущная мысль, пополнить народонаселение державы за счет вольных поселенцев завербованных из разных, по преимуществу - просвещенных, стран. Были готовы гораздо многие воззвания, декреты, призывы, манифесты... Не хватало только монаршей воли поставить под ними подпись. Великие князья, цари приглашали небольшие, а то и солидные по численности группы специалистов в той или иной области. Иван Грозный залучил десятки рудознатцев, оружейных дел мастеров, пристроив их к делу, привез из Ливонии большой полон, расселил его по немецким слободам, пополнил им воинские команда, укрепил отряд самого Ермака Тимофеевича. Петр Великий в свое время призвал на службу воинских начальников, кораблестроителей, мореходов, железных дел мастеров, зодчих...

Но давно настала пора заселить бескрайние, незаселенные просторы земли русской умелыми землепашцами и животноводами, знакомыми с более выгодными приемами земледелия и разведения домашних животных. Да и мастеровых людей бы поболее привлечь в Империю для развития ремесел, фабричного, мануфактурного и заводского промысла.

С воцарением новоиспеченной императрицы Екатерины царедворцы с новым пылом взялись за старые бумаги и планы, подправили и подали на подпись матушке-царице. Для начала решили обнародовать общий манифест, попытать реакцию, как иноземцев, так и своих оппозиционеров.

Манифест
императрицы Екатерины II от 4 декабря 1762 года.

"По вступлении нашем на Всероссийский Императорский престол, главным правилом Мы себе поставили, чтобы навсегда иметь Наше матернее попечение и труд о тишине и благоденствии всей Нам вверенной от Бога пространной Империи, и о умножении в оной обитателей. А как нам многие иностранные, равным образом и отлучившиеся из России Наши подданные бьют челом, чтобы Мы им позволили в Империи нашей поселиться, то Мы всемилостивейше сим объявляем, что не только иностранных разных наций, кроме жидов, благосклонно на поселение в Россию приемлем и наиторжественнейшим образом утверждаем, что всем, приходящим в Россию, Наша монаршья милость и благоволение оказана будет, но и самим, до того бежавшим из своего отечества подданным, возвращаться позволяем".

Этот Манифест не встретил больших протестов со стороны оппозиции, но и не возымел должного влияния на тех, к кому он был обращен, что царица сама признает в своем следующем Манифесте. Разве ж немец, даже при той безысходности, которая в то время царила в Европе после ряда прокатившихся по ней войн, тронется в неведомый путь, в неопределенность.

А царские приближенные, как и ожидалось, да и их противники восприняли основную мысль Манифеста как не только приемлемую, но и своевременную. В Россию потек жиденький ручеек переселенцев, никак не удовлетворявший потребности великой державы в новых жителях, несущих с собой из Европы новые умения, знания и опыт. Особенно в вопросах земледелия и ремесел.

Через полгода на стол Императрицы лег Манифест, поднявший огромную волну, приведший в движение десятки и даже сотни тысяч людей во многих странах Европы, на жителей которых он и был рассчитан.

Манифест
Императрицы Екатерины II от 22 июля 1763 года.

"О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых Губерниях они пожелают и о дарованных им правах".

Мы, ведая пространства земель Нашей Империи, между прочего усматриваем наивыгоднейших к населению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего еще праздно остающихся немалое число, из которых многие в недрах своих скрывают неисчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек и озер, и к коммерции подлежащих морей довольно, то и к размножению многих мануфактур, фабрик и прочих заводов способности великие. Сие подало Нам причину, в пользу всех Наших верноподданных, издать манифест, прошлого 1762 года декабря 4 дня; но как в оном Мы о желающих из иностранных в Империи селиться, соизволение Наше вкратце объявили, то в пополнение оного повелеваем, всем объявить следующее учреждение, которое Мы наиторжественнейше утверждаем и исполнять повелеваем:

1) Всем иностранным дозволяем в Империю Нашу въезжать и селиться, где кто пожелает, во всех Наших губерниях.

2) Такие иностранные могут приезжать и являться не только в резиденции Нашей в учрежденной на то Канцелярии опекунства иностранных, но и в прочих Империи Нашей пограничных городах, где кому способнее, у губернаторов, а где оных нет, то и у главных городских начальников.

3) В числе иностранных, желающих в Россию на поселение, случаются и такие, которые для проезду своего не будут иметь довольного достатку, то оные могут являться у Министров и Резидентов Наших, находящихся при иностранных дворах, от коих не только на иждивении Нашем немедленно в Россию отправлены, но и путевыми деньгами удовольствованы будут.

4) Коль скоро прибудут иностранные в резиденцию Нашу и явятся в Канцелярию опекунства или в другой какой пограничный Наш город, то имеют объявить решительное слово намерение, в чем их желание состоит, записаться ль в купечество или в цехи, и быть мещанином на свободных и выгодных землях для хлебопашества и других многих выгодностей; то все таковые по их желаниям немедленное себе определение получать где и в которых именно местах Империи Нашей свободные и удобные к населению земли находятся, из последующего реестра видимо, хотя еще и несравненно более объявленного числа пространных земель и всяких угодий есть, на коих также позволяем селиться, кто только и где из оных для пользы своей сам изберет.

5) Как скоро кто из иностранных прибудет в Империю Нашу на поселение, и явятся в учрежденной для оных Канцелярии опекунства или в прочих Наших пограничных городах, то во 1-ом, объявя, как выше сего в 4 пункте предписано о желании своем, имеет потом всякий учинить по вере своей и обрядам, обыкновенную о подданстве Нам в верности присягу.

6) Но чтобы все желающие в Империи Нашей иностранные видели, сколь есть велико для пользы и выгодностей их Наше благоволение, то Мы соизволяем:

1-е. Всем, прибывшим в Империю Нашу на поселение, иметь свободное отправление веры, по их уставам и обрядам, беспрепятственно; а желающим не в городах, но особыми на порозжих землях поселиться колониями и местечками, строить церкви и колокольни, имея потребное число при том пасторов и прочих церковнослужителей, исключая одно построение монастырей, напоминая однако ж при сем, чтобы из живущих в России в христианских законах, никто и никого в согласие своей веры или сообщества, ни под каким видом, не склонял и не привлекал, под страхом всей строгости Наших законов, изъмля из сего разного звания находящихся в магометанском законе, прилежащих к границам Нашей Империи народов, коих не только благопристойным образом склонять в христианские законы, но и всякому крепостными себе учинять позволяем.

2-е. Не должны таковые прибывшие из иностранных на поселение в Россию, никаких в казну Нашу податей платить и никаких обыкновенных, ниже чрезвычайных служб служить, равно постоев содержать и словом заключить, от всяких налогов и тягостей свободы следующим образом, а именно: поселившиеся многими фамилиями и целыми колониями на праздных местах 30 лет, а желающие жительствовать в городах, тож в цехи и купечество, записываться в резиденции нашей в Санкт-Петербурге или близ оной лежащих местах Лифляндских и Эстляндских, Ингерманландских, Корельских и Финляндских городах, також в столичном городе Москве 5 лет, в прочих губернских, провинциальных и других городах 10 лет, но сверх того, еще каждому прибывшему в Россию, не для временного пребывания, но на поселение свободную квартиру на полгода.

3-е. Всем инстранным, прибывшим на поселение в Россию, учинено будет всякое вспоможение и удовольствие, склонным к хлебопашеству или другому какому рукоделию и к заведению мануфактур, фабрик и заводов, не только достаточное число отведено способных и выгодных к тому земель, но и всякое потребное сделано будет вспоможение по мере каждого состояния, усматривая особливо надобность и пользу вновь возводимых фабрик и заводов, а наипаче таких, коих доныне в России еще не учреждено.

4-е. На построение домов, на заведение к домостроительству разного скота, на потребные к хлебопашеству и к рукоделию инструменты, припасы и материалы выдано будет из казны нашей потребное число денег без всяких процентов, но с единой зарплатою и то по прошествии десяти лет в три года по равным частям.

5-е. Поселившимся особыми колониями и местечками, внутреннюю их юрисдикцию оставляем в их благоучреждении с тем, что наши начальники во внутренних их распорядках никакого участия иметь не будут, а впрочем, обязаны они повиноваться нашему праву граждаскому. Если же иногда сами пожелают от Нас иметь особую персону для опекунства, для безопасности своей и охранения, пока с собственными жителями опознаются, с доброй дисциплиной воинской Сальвогвардии, то им дано будет.

6-е. Всякому желающему иностранному в Россию на поселение, позволяем имение свое ввозить, в чем бы оно ни состояло, без всякого платежа пошлин, с тем однако ж, что оно для его собственного употребления и надобности, а не на продажу. А если же таковой сверх своего употребления, привезть что-либо в товарах и на продажу, то не более безпошлинно ввезть позволяется как по цене до 300 рублей каждой фамилии с тем, когда они в России не меньше десяти лет пробудут; в противном же случае при возвратном проезде взыскивать ввозные и вывозные настоящие пошлины.

7-е. Поселившиеся в России иностранные во все время пребывания своего ни в военную, ниже в гражданскую службу против воли их определены не будут, кроме обыкновенной земской, и то по прошествии предписанных льготных лет; а буде кто пожелает самоизвольно вступить в военную службу в солдаты, такому дается при определении в полк 30 рублей в награждении сверх обыкновенного жалования.

8-е. Явившиеся иностранные в учрежденной для них Канцелярии опекунства, или в прочих пограничных Наших городах, сколь скоро объявят желание свое ехать на поселение внутрь России, то даны будут им кормовые деньги, так и подводы безденежно до намеченного места.

9-е. Кто из поселившихся в России иностранных заведет такие фабрики, мануфактуры и заводы, станет на оных делать товары, каких доныне в России не было, то позволяем оные продавать и отпускать из Нашей Империи 10 лет без всякого платежа внутренней, портовой и пограничной пошлины.

10-е. Если же кто из иностранных капиталистов собственным своим иждивением заведет в России фабрики, мануфактуры и заводы, то таковому позволяем покупать надлежащее число к тем мануфактурам, фабрикам и заводам крепостных людей и крестьян.

11-е. Поселившимся в Империи Нашей иностранным колониями или местечками позволяем установлять по собственному их благоразсуждению торги и ярмарки без всякого побору и платежа пошлин в казну Нашу.

7) Всеми предписанными выгодами и учреждением пользоваться имеют не только приехавшие в Империю Нашу на поселение, но и оставшие дети и потомки их, хотя бы оные и в России рождены были, считая число лет со дня приезду их предков в Россию.

8) По прошествии вышеописанных льготных лет, повинны будут все, поселившиеся в России чужестранные, платить обыкновенные, без всякой тягости подати и службы земские нести, как и прочие Наши подданные.

9) Напоследок, буде б которые из поселившихся и поступивших в Наше подданство иносранных, пожелая выехать из Империи Нашей, таковым всегда свободу даем, с тем однако ж, при том изъяснением, что они повинны из всего благонажитого в Империи Нашей имения, отдать в казну Нашу, а именно: живущие от одного года до пяти лет пятую часть, а от пяти и до десяти и далее десятую, и потом отъехать, кто куда пожелает, беспрепятственно.

10) Ежели же некоторые из чужестранных, желающих на поселение в Россию, по каким особливым причинам, еще других сверх предписанных кондиций и привилегий востребуют, то о том могут они в учрежденную Нашу Канцелярию опекунства иностранных письменно или персонально адресоваться, от коей Нам обо всем с подробностью донесено будет, и Мы тогда по обращению обстоятельств, столь склоннее решение учиним, какого они от Нашего праводушия надеяться могут".

Этот Манифест императрица подписала 22 июля 1963 года.

И пошла, потекла река переселенцев из разных стран и княжеств Европы посуху и морем от европейских дальних берегов в глубь России-матушки, большей частью на Волгу реку, где в ее низовьях наметили царские служилые люди вольные земли, требующие неотложного заселения.

Гонимые кто религиозными преследованиями, кто разорительными набегами воинствующих в последние годы соседей, кто жаждой к новому, подписывали люди с царскими зазывателями обязательства и ехали в пункты сбора. Зазывательской кампанией были охвачены все европейские страны, но большей частью центрально-европейские княжества, графства, курфюрства и другие территории составлявшие Германский Союз, но не объединенные еще в централизованное государство.

* * *

Семь десятилетий спустя русская детская писательница Александра Осиповна Ишимова в своей книге "История России в рассказах для детей" дает такое простое объяснение тем давним событиям:

"Вскоре Екатерина нашла еще одно средство увеличить доходы государства и улучшить состояние многих областей его. Вы знаете, как обширны эти области, сколько почти каждая имеет земель незаселенных, необработанных, ожидающих только старательных жителей, чтобы сделаться плодоносными. И вот государыня предлагает некоторым из трудолюбивых обитателей Германии такие выгодные условия в случае переселения их в Россию, что они соглашаются оставить отечество. Им отводят обширные пространства в разных губерниях наших, особенно в южных, и через несколько лет необитаемые, дикие пустыни превращаются в богатые селения, где зеленеют сады и возвышаются каменные здания, где цветут искусства, ремесла, промышленность, торговля. Счастливое состояние этих селений вызывает из земли немецкой новых охотников ехать в Россию, и они уже посылают депутатов к императрице с просьбой о принятии их в число ее подданных. К таким поселенцам принадлежат гернгутеры, или Общество евангелических братьев, получившее от Екатерины во владение свое прекрасную степь в Саратовской губернии, на берегу Волги, недалеко от города Царицына. Они назвали свое селение Сарептой. Оно существует и теперь и, как при Екатерине, славится плодоносными полями своими и чистыми, добрыми нравами жителей. Несколько колоний создано было и около Петербурга".

* * *

Положительным примером благополучного устройства жизни на новом месте может служить колония Бальцер (русское название - Голый Карамыш).

Колония Бальцер (Balzer) основана 28 августа 1765 года в 80 километрах юго-западнее города Саратова в истоках речки Голый Карамыш (бассейн реки Медведицы) и названа по имени швейцарца Бартули Бальцера, хлебопашца из Гофзина (Hoffsin), избранного первым Шульцем (старостой) колонии. Русское название, как можно догадаться, происходило от названия речки.

Заселение колонии Бальцер происходило три года, после чего она росла и развивалась трудами и стараниями потомков первопоселенцев.

Первая группа в составе 10 семей (34 человека), прибыла на место 28 августа 1765 года, вторая - 2 семьи (15 человек) добралась только поздней осенью - 26 ноября того же года. Время для начала обживания нового места не самое удачное, впереди только долгая зима и никакой возможности произвести что-то из продуктов, запастись ими на зиму.

Третья группа - 23 семьи (83 человека) прибыла ранней весной, 28 марта 1766 года. Это оказалось самым благоприятным периодом заселения, можно было еще подготовить землю и что-то успеть посеять. Да и со строительством хозяйственных сооружений еще можно преуспеть до следующей зимы. В апреле-июле этого же года появилось еще четыре нетипично маленькие семьи по одному-два человека, общей сложностью всего 6 поселенцев.

Столь низкие темпы заселения в первые два года объясняются тем, что переселенческая контора, как это у нас часто бывает, погрязла в бюрократии, нерадиво исполняла высочайшее повеление и не успевала строить обещанные переселенцам дома. То жилье, что мало-мальски подводилось к завершению, тут же заселялось, чтобы поселенец сам доводил его до ума и сам охранял неиспользованные еще стройматериалы.

Самое массовое заселение колонии произошло в 1767 году, 18 июня - 45 семей, 1 июля - 17 семей и 8 августа - 20 семей. Население колонии за счет прибывших в этом году увеличилось на 239 человек. Столь бурное заселение в последний год, несмотря на отсутствие нужного количества жилья, произошло по простой причине, - в Германии среди власть имущих нарастало недовольство столь массовым отъездом из страны народа и готовились запретить его. Поэтому все, кто к этому времени уже были в пути или ожидали отправки в портах, в срочном порядке всеми возможными способами были вывезены в Россию. Тут уж Конторе пришлось подналечь с доставкой стройматериалов. Поселенцы сами активно включились в строительство собственного жилья.

Изучая географию мест исхода бальцерцев, видим, как она обширна, но в большинстве они были выходцами из юго-западной Германии. Самые первые семьи в 1765 году прибыли из Швейцарии и Курфальца (Рейнланд-Пфальц).

В 1766 году пополнение оказалось очень разнородным, по одной-три семьи прибыло из самых разных мест Германии и Швейцарии. Всего в том году заселилось 27 семей, что в сумме составило 89 человек.

1767 год характерен массовостью и большой однородностью прибывших. Причем, из 82 семей 76 оказались выходцами из княжества Изенбург (Isenburg), располагавшегося к востоку от Франкфурта-на-Майне. В их числе были Якель Генрих и Рерих Филипп, мои предки. Первый по вероисповеданию был лютеранином, а второй - реформатом, как абсолютное большинство новоселов колонии. Реформаты и лютеране - родственные течения протестантизма, они даже молиться ходили в одну церковь. Изенбуржцы в итоге составили около трех пятых всего населения Бальцера (77 семей - 64%, или 226 человек - 60%). Княжество Изенбург занимало не малую территорию, и переселенцы были из разных населенных пунктов, но лишь у нескольких человек переписчик уточняет место, откуда они прибыли - Дюдельсхайм (D?delsheim). Так же и у большинства, указывается только территория, страна, княжество и т.п.

Большинство указывавшихся в списках названий местностей, откуда были родом наши переселенцы, на современных географических и политических картах Европы не обозначены. Всё теперь изменилось в мире, мелкие населенные пункты поглотились большими городами, княжества, курфюрства и прочие территории вошли в новые, более крупные образования, государства, федеральные земли. Так, Изенбург оказался в составе земли Гессен, Курфальц - в Рейнланд-Пфальце и так далее.

Изучая списки других немецких колоний Поволжья, видим, что там люди селились также компактно совместно со своими бывшими земляками с небольшими вкраплениями выходцев из других земель и стран. Отсюда и большая разница в диалектах, на которых говорили, а кое-где и до сих пор говорят немцы из разных колоний, часто с трудом понимая друг друга. Диалекты эти здесь, в России, в значительной мере законсервировались и мало менялись почти два столетия, в то время как в Германии эти процессы шли очень быстро. Уже в 20-х - 30-х годах ХХ века германские филологи приезжали в СССР изучать средневековые диалекты различных местностей, из которых наши колонисты были выходцами.

Примерно треть семей прибывших в Бальцер оказались молодоженами в возрасте 17-23-х лет. Вероятнее всего, что они вступили в брак уже в пути. Некоторые из этих семейных пар, возможно, создавались в спешке, преследуя цель - получить подъемные, как им посоветовали многоопытные зазыватели и сопровождающие, так как холостяки подъемными не обеспечивались.

За три сезона в колонию прибыла 121 полная и неполная семья. Скудная информация, содержащаяся в списках, не дает исчерпывающие ответы на все вопросы, которые невольно возникают в голове, но очевидно, что в долгом пути некоторые переселенцы не выдержали испытаний свалившихся на них в долгой дороге, и они не доехали до цели своего путешествия. Некоторые семьи осиротели, появились вдовы и вдовцы.

Всего в Бальцер прибыло 377 человек, в том числе 196 человек мужского и 181 - женского пола. Из них детей до 18 лет было 153 человека. Основная масса переселенцев, 178 человек, находились в цветущем трудоспособном детородном возрасте от 19 до 40 лет. Людей старше 50-ти лет среди прибывших оказалось всего 21 человек. Но и среди этой возрастной группы почти все вели активную семейную жизнь, возглавляли крепкие хозяйства. Лишь немногие из них находились на иждивении взрослых детей. Первая же ревизия показала, что семьи возглавляемые пожилыми людьми встали на ноги на новом месте даже крепче молодых.

Из подсчетов следует, что средний возраст колонистов не превышал двадцать трех лет, к тому же многие семьи только-только состоялись, и ожидали своих первенцев. Подрастала молодежь, которая в ближайшие годы увеличила количество семей, хозяйств и населения. Бальцер очень скоро превратился в солидное селение с многотысячным населением.

Поселенцы колонии, прибывшие в 1765 и 1766 годах получили от конторы опекунства за иностранцами в Саратове денег от 30 до 150 рублей на семью. В 1767 году выдавали по 25 рублей, по 1-2 лошади и сбрую к ним. Всего получено 135 лошадей. Кроме того, 44 семьи получили по одной корове. Все это выдавалось в счет ссуды, которую в будущем предстояло вернуть.

При ревизии в 1768 году в хозяйствах уже насчитывалось 246 лошадей и 159 коров. Естественно, больше пополнились хозяйства у тех, кто жил здесь второе, третье лето, но и поселенцы 1767 года уже приобрели себе коров, а некоторые и лошадей. Правда, у 6 семей вместо полученных 2-х лошадей осталось по одной. Возможно, они у кого-то пали, или хозяева поменяли их на коров, статистика об этом умалчивает.

Кое-кто с самого начала стал заниматься не сельским хозяйством, а различными ремеслами и им более одной лошади в хозяйстве не было нужды держать.

У абсолютного большинства же поголовье, как коров, так и лошадей увеличилось минимум на одну голову. Каждая семья имела теперь от 1 до 4-х коров. В одном хозяйстве на третий год их имелось уже 16 голов. Коровы выступали в роли кормилиц. Излишки молока и молочной продукции шли на рынок, налаживался сбыт излишков в ближайший Саратов.

Ревизия установила, что каждая семья распахала и засеяла немалую за такой короткий срок площадь выделенной целины. Всего по колонии уже было распахано 223 десятины земли, и эта работа интенсивно продолжалась. Приехавшие в первый год основания колонии успели вспахать уже по пять десятин, а прибывшие в последний год от 0,5 до 1 десятины.

1768 год все уже завершали со своим хлебом, овощами. В достатке имелись молочные продукты. Скот кормился на пастбище до глубокой осени, а на зиму было заготовлено достаточное количество сена, которое приходилось добывать в оврагах, лощинах, неудобьях, где еще не начинали поднимать целину.

Переселенцы, переживая большие трудности, становились на ноги. Поднимали целину, осваивали огороды, совершенствовали свое жилье, возведенное на скорую руку в первый год. Теперь, пережив, кто одну, а кто уже три суровых местных зимы, колонисты знали, как надо готовиться к перезимовке. Утеплялись не только дома, но и помещения для содержания скота и овощехранилища.

По религиозному составу все население Бальцера оказалось протестантами, по крайней мере, главы семей. Только в отношении их имеются об этом сведения. Причем абсолютное большинство, более 100 глав семейств были реформатами, остальные - лютеранами. Несмотря на некоторые различия в отправлении религиозных обрядов лютеране, пока строилась их кирха, ходили молиться в молельный дом к реформатам.

Все колонисты обязательно давали своим детям начальное образование в школе непременно имевшейся, как и в каждой колонии, при кирхе.

Большинство колонистов при переселении записывались хлебопашцами, а иногда они не сами, а их зазыватели делали это, если даже они таковыми и не были, так как в это время предпочтение отдавалось крестьянам, им предоставлялись льготы, а зазывателей премировали именно за "хлебопашцев". Но были среди новоселов и люди других профессий, которые не изменили своему занятию даже ради выгод. Так в Бальцер поселили семьи главами которых были: хлебопашцы - 86, цеховые 3, кузнец - 1, ткач чулочный 1 и солдат - 1. У остальных 28 глав семейств профессия не указана, но это были или осиротевшие дети или овдовевшие женщины. Им ссуду не дали, и они прибились к другим, более крепким хозяйствам.

В конце XIX века Бальцер уже одна из крупнейших колоний немецкого Поволжья с развитым кустарным производством. В 1897 году здесь проживает 7 тысяч жителей, имеются лютеранская церковь, школа, больница, 32 лавки, 12 красилен, 20 колесных мастерских, 10 кузниц, водяная мельница, 8 сарпиночных предприятий, 10 кожевенных производств, 3 мелких кирпичных завода.

К Бальцеру тяготели все окрестные селения как немецкие, так и русские, здесь закупалось все производимое в городке и необходимое в хозяйстве. Сарпинку увозили на продажу в крупные столичные города, наряжали в нее тамошних модниц. Далеко славились кожаные и кузнечные изделия, колеса для крестьянских телег и барских карет. Одна из мельниц, принадлежавшая нашему предку, также обеспечивала горожан и селян прекрасной мукой. Местные предприниматели Бендеры построили в городе ткацкую фабрику, объединившую множество мелких предприятий. Эта фабрика стоит и работает второе столетие, обеспечивая горожан рабочими местами и своей продукцией. А Бендерам со временем стало уже тесно в родном селении, и они стали вкладывать свои возросшие капиталы в Саратове и других городах и селах.

С 1918 года Бальцер - город, административный центр уезда, затем кантона. Новые веяния сменили форму собственности, мой дед избавился от мельницы и превратился в служащего, в годы НЭПа он завел торговлю, от которой тоже вскоре пришлось отказаться в угоду требованиям времени.

В 30-е годы восстановлены, построены и введены в строй ремонтно-механический и маслозаводы, где трудилось по несколько десятков рабочих; ткацкая фабрика на 1200 человек рабочих, производившая 30 тысяч метров ткани в год и трикотажная фабрика на 960 рабочих, производившая 5600 штук трикотажных изделий в год. Многие наши родственники работали на этих фабриках. На одной из них работала мастером моя мама, а директором филиала другой была ее тетка, сестра нашей бабушки.

В 1939 году здесь проживает 15 800 жителей. Действовали кинотеатр на 350 мест, Дом культуры, библиотека, самодеятельный театр финансировавшийся государством. Помимо общеобразовательных школ имелись фельдшерско-акушерская школа и фабрично-заводское училище. Немцы составляли 94% населения города.

В сентябре 1941 года город опустел, предприятия встали, одуревшие от боли не доеные коровы метались по улицам, дико мыча, ища хозяев или хоть кого-нибудь, кто подоил бы их. Неприкаянно бродил остальной скот.

Население Бальцера, 94%, посадили в поезда, на баржи и повезли в ссылку в далекую Сибирь и Казахстан. Своего родного города никто из них никогда больше не увидел. Половина мужчин и немало женщин погибли в ГУЛАГовских концлагерях, много детишек тоже погибло, а еще больше, осиротело и попало в детские дома, потеряв всякую связь со своим народом, с национальными корнями. Оставшиеся в живых после войны были определены на спецпоселение "на вечные времена".

Обо всем об этом наш дальнейший рассказ.

Часть I
НАЧАЛО ПУТИ

В неведомые края

1765 год в центральной Европе завершался, как это часто здесь бывает дождями, слякотью, утренними морозцами. В День Святого Николауса семейство Бушей из затерявшегося на просторах Курфальца селения "сидя на узлах" окончательно решало свою дальнейшую судьбу. Сорокалетний Якоб уже почти решился, он поверил посулам русской императрицы, расписавшей в своем зазывательском Манифесте "льготы и привилегии", которые обрушатся на каждого, кто решится покинуть беспокойную Европу, замученную религиозными, междоусобными феодальными и прочими войнами, и поселиться в благополучной и благословенной, богатой плодородными целинными землями России.

После долгих размышлений Якоб все же подписал "вызывательскую" бумагу у русского вербовщика. Теперь обратного пути нет, если не хочешь прослыть легкомысленным человеком. А Буши среди легкомысленных никогда не числились. И не ему, Якобу, начинать их счет.

Вызывали, правда, некоторые сомнения доходившие глухие и давние слухи о ватагах, орудующих в тех краях, куда предлагается поселиться немцам, и недружелюбное соседство кочевого азиатского народа - киргизов. Да и сильнейшие русские морозы, говорят, могут крепко осложнить жизнь. И вообще, в Европе издавна жил страх перед непредсказуемым агрессивным восточным соседом, не единожды нападавшем не только на своих слабых соседей, но и на саму Византию в древности.

Но все эти слухи до того фантастичны и неправдоподобны, что в них уже мало кому верилось. Думалось, что дурные слухи о России распускают специально приспешники князей, графов и курфюрстов, которые противятся отъезду их подданных, простых тружеников, но не имеющих никаких рычагов для их сдерживания, закрепления на своей земле.

А действительность, вот она за дверью родового дома: разруха, шныряющие повсюду вооруженные группы, не поймешь кому подчиненные, насильно забирающие в свои ряды первого попавшегося под руку, насилующие всякую зазевавшуюся, не разбирая возраста и происхождения, женщину.

Семнадцатилетний сын Якоба Филипп, настоящий уже помощник, всецело поддерживал отца в его начинании, чувствуя, что им, крепким крестьянским парнем, не сегодня- завтра заинтересуется какая-нибудь из воюющих сторон. А в России ему вообще не придется служить в солдатах, если сам не запишется на службу добровольно, - так обещал русский агент, когда разъяснял условия, на которых русская царица приглашает в пределы своего царства новых поселенцев. Филипп внимательно выслушал весь текст царского Манифеста, и ему в нем все пришлось по душе. Он теперь успокаивал молодую мачеху, плачущую над своим годовалым младенцем, сводным братишкой Филиппа, Иоганном-Якобом, беспокоящуюся об одном, о том, как малое дите перенесет дальнюю дорогу, выживет ли. И так уже вторую неделю его донимает мучительный кашель.

Отъезд, если они не передумают, намечен на вторую неделю Адвента. А потом начнутся самые холода, особенно там, на севере Германии, откуда предстоит отплывать. А что будет на море, по которому предстоит плыть до России. Какая она эта погода в России зимой, даже представить страшно, по рассказам, таких морозов как в той северной стране они здесь на Рейне себе вообразить совершенно не в состоянии.

На душе у главы семейства было муторно, а тут еще средний тридцатилетний брат Якоба, Людвиг, смущает. Он склонен отправиться в северную Америку, откуда доходят еще более, чем из России, фантастические слухи о баснословных богатствах, поджидающих там каждого рискнувшего пересечь буйный Атлантический океан. Правда те богатства никем и никому не гарантируются, их нужно добыть самим в борьбе с другими искателями этих богатств. Да никто и не приглашает туда никого - люди едут в те заморские края на свой личный страх и риск.

Но как раз этот опасный путь через штормы и качку остановили в прошлом году Якоба от путешествия в западном направлении. К тому же, в Америке, опять же по слухам, нет никакого порядка, господствует разгул неприемлемой немецкой душе анархии, главенство не закона, а капризной фортуны и грубой силы.

Наконец, на семейном совете, окончательное решение было принято. И начался для семейства Якоба долгий, нередко - мучительный путь по рекам Мозелю, Рейну и далее в Пруссию на побережье Восточного (Балтийского) моря в Любек, откуда продолжилась уже знакомая для многих предшественников-переселенцев окончательная дорога в Россию.

Где морем, пока оно не замерзло, где на телегах, пока не установился санный путь и под конец опять на телегах, уже по весенней слякоти пролегала их дорога.

Первые шаги по России

На полпути по бескрайней, в чем они вскоре убедились, России переселенцы остановились на двухмесячную зимовку в каком-то татарском селении. То, что путники здесь увидели, показалось им довольно диким и неправдоподобным. Но местные люди привыкли к такому образу жизни, вернее, им не было нужды к этому привыкать, они просто появлялись на свет и росли в такой обстановке, не зная ничего другого. Деревянные, рубленные из строевого леса, иногда замазанные глиной, а иногда и полностью глиняные хибарки-полуземлянки с малюсенькими оконцами из слюды или бычьих пузырей, низенькими входными дверями составляли их жилище. Здесь же за простенькими печурками зачастую спасался от лютых морозов и весь приплод телят, жеребят и ягнят от которых исходил характерный запах. Ребятишки, дети хозяев, нередко забирались под бочок к теленку и сладко засыпали на соломенной подстилке. Это изумляло и ввергало в отчаяние юных путников и их родителей - неужели что-то подобное ожидает и их там, куда ведет их неведомая стезя.

- Посмотрите, матушка, - изумленно шептал Филипп на ухо мачехе, - как живут здесь люди. У них совершенно нет теплых помещений для молодняка. Коровы и овцы содержатся на таком холоде, что даже они, закаленные, могут не пережить такие лютые морозы. Нет, я думаю, что прежде чем заводить скотину нужно создать условия для ее нормального содержания. Мы будем поступать так. В тепле они будут и здоровее, и приплоднее.

Молодая мачеха с грустной улыбкой посматривала на своего любимого пасынка и о чем-то сосредоточенно думала. А думала она свою женскую думу, кому достанется такой пригожий и рассудительный парень. Хорошо, что он весь в отца, только значительно моложе. Ей даже становилось завидно к той, что станет ласкать этого парня, гладить его вьющуюся шевелюру.

На месте

Только 28 марта 1766 года Буши, а вместе с ними их земляки и попутчики Бауэры, Гекманны, огромное семейство Штеров во главе с пятидесятидевятилетним Паулем, молодая чета Бузиков; сироты восьмилетний и двенадцатилетний Эйлеры, потерявшие родителей в трудном дальнем пути; всего 23 семьи водворились в этот день на место в колонию Бальцер, которая по-русски называлась, как и протекающая здесь в глубоком овраге степная речка, Голый Карамыш, где уже провели первую зиму двенадцать семей, прибывших в конце лета и осенью прошлого года.

Вид у колонии в эту раннюю весеннюю пору был удручающий, первая зима в плохо подготовленном для жизни селении многим первопоселенцам стоила жизни, все измучились от холодов и неустроенности. На окраине селения уже торчало сиротскими крестами кладбище.

Возглавлял колонию один из ее первых поселенцев Бартули Бальцер, приехавший из Гофзина с женой и двумя очаровательными дочками. Прибыли они с первой партией в августе прошлого года и застали на месте своего будущего поселения несколько наполовину отстроенных подворий и ни души людей, если не считать сторожа, охранявшего от лихих соседей строительные материалы и те постройки, которые уже успели возвести. Строителям в тот день было позволено отдохнуть, и они явились только под вечер, заполнив пространство своим гомоном и стуком топоров.

Десять первых семейств были из самых разных мест, они познакомились только в долгой дороге сюда, даже говорили они на различных диалектах. Но их объединили общие заботы и предстоящие здесь трудности. Они дружно взялись за обустройство на новом месте, которое станет для них второй родиной, а для потомков - милым их сердцу Отечеством.

Где находится его родина - Гофзин, Бартули и сам толком объяснить не мог, похоже, - где-то в Швейцарии. Для селянина Бартули был достаточно грамотным человеком, но в вопросах политики и географии не очень сведущим. Фамилия его сохранится в сотнях потомков, все же родит ему жена сыновей, после первых дочек, с которыми они приехали на новую родину, а имя останется увековеченным до лихих времен и в названии колонии. В списках "жертв политических репрессий" XX века находим несколько десятков людей с такой фамилией.

С этой, очередной партией поселенцев население Бальцера сразу почти утроилось, стало весело и шумно.

Как и было обещано, каждое семейство получило в пользование дом с надворными постройками. Правда, все это оказалось еще недоделанным, требовало доработок, хозяйской руки, но, главное, крыша, - какая ни какая - над головой имелась или намечалась. Было с чего людям начинать новую жизнь. К тому же впереди было целое лето, и перезимовавшие здесь первопоселенцы охотно делились своим, накопленным за долгие месяцы зимовки опытом. Радовало и то, что их дома не были похожи на землянки, в которых им пришлось провести трудные недели остановки в пути - дома строились добротно, с большими окнами и дверями в которые можно было входить, не наклоняя головы. Организаторы поселения учли привычки и опыт новых граждан России.

Кроме всего прочего, Саратовская "Контора опекунства над иностранцами" выделила всем обещанную землю, а на условиях долгосрочной ссуды еще и по сто пятьдесят рублей независимо от состава семьи. На эту сумму можно было обзавестись неплохим хозяйством, если с умом вложить эти деньги. Для этого, собственно, а не для проедания, такие деньги и выдавались. И за каждый рубль предстояло еще отчитаться, а по истечении срока ссуды - вернуть полученную сумму государству.

Сироты Эйлеры денежную ссуду не получили, но их до совершеннолетия приютило семейство Шлегелей, которое стало их второй семьей.

Усадьбы и дома были схожи, строились по типовым проектам, разнилось только количество комнат, сообразуясь с размерами семей, но и то, молодые пары предусмотрительно селились так, чтобы семьи их хотя бы на первых порах могли увеличиваться минимум до пяти человек. Дом Бушей оказался в одном ряду с другими попутчиками. По соседству с пятидесятилетним вдовцом Конрадом Риттером, намеревавшимся еще создать здесь новую семью и сумевшим получить полновесную ссуду. По другую руку поселился Валентин Гофман, крохотная дочурка которого через двадцать лет станет снохой Якоба.

Так они и будут жить здесь в этих домах, а после родителей - один из сынов унаследует усадьбу. Дочери будут со временем уходить в другие семьи и даже в другие колонии. Старших сыновей будут отселять в самостоятельные хозяйства, строить им дома на соседних улицах, а когда станет тесно на отведенных землях, в родной колонии, станут искать им место в ближних и дальних краях - создавать дочерние колонии. Так потомки наших переселенцев в XIX веке добрались до Оренбуржья, Западной Сибири, Средней Азии. Особенно много их переберется туда в больших надеждах на зажиточную жизнь во времена столыпинских реформ.

Бальцер продолжал расти. Строители даже не успевали отстраивать необходимое количество домов к установленным срокам, к прибытию очередных партий поселенцев, поэтому за лето 1766 года сюда заселили всего несколько семейств, и то, в не до конца отстроенные дома.

Параллельно первой улице обозначилось еще три по несколько десятков домов на каждой. Как только завершалось строительство следующего дома, в него заселяли очередную семью, ютившуюся до этого во времянках. А то и в землянках, сооруженных на скорую руку. Пригодился немецким поселенцам опыт древних германцев, строивших в былые времена так называемые пластянки, дома из дерновых пластов земли, снятых с поверхности почвы в тех местах, где намечалось провести дороги.

Во дворах, пока не отстроили летние кухни, дымились примитивные печурки, сложенные из дикого камня, на которых хозяйки готовили немудреную колонистскую пищу. Нередки были таганы или - треноги. Этот предмет был в ходу и на старой родине, пригодился он и здесь. Когда поселенцы окончательно отстроят свои дома с просторными кухнями, а на теплое время года во всех дворах появятся и летние кухни - треноги перекочуют в полевые условия, где с весны до глубокой осени будут обитать старательные хлеборобы. Проживать они будут там, ближе к своей земле в шалашах или уютных землянках устроенных в склонах многочисленных здесь оврагов.

Вторую свою зиму селение встретило с огромным количеством незавершенных новостроек, среди которых маленькими островками теплилась жизнь во дворах новоселов, обживавших свои новые стены и выполнявших функции сторожей завезенного впрок строительного материала.

В сараях у всех колонистов появилась живность, купленная на личные сбережения, которые после долгого пути сохранились не у всех, и на деньги полученные в виде ссуды от Конторы опекунства. Люди старались сразу вложить имеющийся капитал в свое хозяйство, чтобы быстрее приумножить его. Они обзаводились лошадьми, коровами, другой живностью, инструментами, инвентарем, орудиями труда, немудреной мебелью.

Благодаря высокому спросу на рабочий скот и молочных коров, цены на них в округе заметно возросли. Не зная местных цен, немцы, не торгуясь, отдавали столько, сколько спрашивали продавцы. Продавцам это обстоятельство было в радость, зато те из местных жителей, кто копил деньги на подобное приобретение, сердились на немцев, взвинтивших рыночные цены.

Но скоро все встало на свои места: и немцы узнали истинные цены, отъезжали за покупками не только в ближние села и в Саратов, но и в Самару, Царицын и в более обжитые русскими западные уезды, и поголовье скота в крае возросло. Проблемой заинтересовалось и государство. Коров, лошадей и другую живность стали пригонять и привозить на местные рынки отовсюду, где имелся свободный или лишний скот. Телочек теперь никто уже не резал, как бывало раньше, на мясо, а вел на продажу. Поголовье свиней вскоре значительно выросло за счет его быстрого воспроизводства.

Кое-что из мелкого инвентаря многие привезли с собой. Зная, что здесь до сих пор пашут сохой, везли из хоть и разоренной, но более развитой Европы железные плуги, бороны. Но не все смогли довезти такую тяжесть в такую даль и теперь заказывали кузнецу Меркелю, прибывшему со второй группой из Швейцарии, привычные уже там, в Европе, плуги и прочий инвентарь из железа. Кузнец без дела не сидел, даже взял себе помощников, сделавшихся со временем классными кузнецами. Местные деревянные сохи, которыми тоже пришлось поначалу попользоваться, очень скоро переделали, снабдив их железными деталями.

Все переселенцы прекрасно знали свою основную задачу, поставленную им гостеприимными хозяевами при заключении договоров на переезд и, особенно, во время получения ссуды - поднять целину, в достатке выделенную каждой семье. Это было необходимо в первую очередь и для удовлетворения потребностей своей семьи и хозяйства. Это было и условием, требованием начальства, не забывавшего повторять при каждом удобном случае, что иностранцев пригласили в Россию и выделили им средства не только ради их благополучия, но и чтобы они обработали и окультурили эти целинные земли, научили при этом новым приемам работы и местное население. А через какое-то время они должны будут уже поставлять хлеб и другие продукты в российские города, на рынки и ярмарки.

За первое лето Буши сумели поднять одну десятину земли, вырастить для собственных нужд потребное количество картофеля, на который местное население посматривало пока без большого энтузиазма, хотя власти уже принуждали и здесь людей его выращивать. Кое-где даже возникали стихийные бунты против картофеля. Но наши переселенцы уже знали пользу этого прекрасного продукта, выручавшего их в самые трудные годы. Ведь в Европе, как и в России, основным овощем до недавнего времени была репа, не забывали о ней пока и здесь. Это в далеком будущем репа станет повсеместно большой редкостью.

В подвале у Бушей к зиме образовался некоторый запас не только картофеля, но и других овощей, правда, пока без избытка. Надо учитывать, в каких условиях, и в какие сроки пришлось все возделывать, но на зиму, по подсчетам хозяина, должно было хватить, если расходовать экономно. Осенью еще успели засеять небольшой клин озимой пшеницы.

Ко времени первой ревизии, учиненной в колониях властями уже в конце лета 1768 года, Якоб с сыном, работая не покладая рук, подняли уже пять десятин целины, стараясь держать обработанный клин чистым от сорняков, чтобы в будущем году засеять и его. Из озимых была засеяна одна четверть ржи.

Эта же ревизия сосчитала и все приобретения каждого хозяйства. У Бушей, например, имелось к этому времени три лошади и четыре коровы. Они по всем меркам были крепким хозяйством. Жить можно, если не лениться.

Правда, у некоторых колонистов хозяйство оказалось и вовсе огромным. Так, тезка Буша, Якоб Герцог, умудрился за такой короткий срок завести шесть лошадей и шестнадцать коров. Это же целое стадо! Но Герцог оказался из всех земляков вообще самым плодовитым хозяином во всех отношениях. У него и в доме, кроме жены, имелось семь детей, что называется - семеро по лавкам, возрастом от одного до пятнадцати лет. Дом пришлось сразу же пристраивать дополнительными комнатами.

И хлев ему пришлось пристраивать и расширять уже трижды. Ясное дело, сумел человек скопить деньжат еще на старой родине, удачно распродать там все, что не смог забрать с собой, а с собой он привез тоже немало полезных и нужных в хозяйстве вещей. Смог он также не потратиться сверх меры в дороге, а здесь с выгодой вложить свои денежки в хозяйство. Он, например, в первое же лето не поленился и проехался по дальним русским селам, где еще не успели взвинтить цены на скот, и накупил там по реальным ценам молодняка. Правда и кормов понадобилось заготовить огромное количество. Но ему в этом помогали все его чада и домочадцы от семи лет и старше. Самые же маленькие помогали в это время матери управляться с домашними делами.

Слова из песни не выкинешь, через семь лет после приезда сюда переселенцев случилась беда, пугачевская банда разорит всех, но Герцог и в этой обстановке опять умудрится отделаться наименьшими потерями, лишь половиной своего огромного конского табуна. Основное стадо коров и лучших лошадей он сумел спрятать в дальних логах, где в старинном овраге у него будет оборудована схоронка, о которой никто не знал и не выдал разбойникам.

Но это уже другой разговор, тема другого рассказа. Как и о том, какие испытания выпали в то смутное время на долю колонистов поселенных на левобережье. Там, вблизи от киргиз-кайсацких степей еще и до пугачевского восстания нередко совершались набеги степняков, которые не только уводили с собой скот, но и убивали сопротивляющихся и угоняли в рабство людей, которых продавали на среднеазиатских невольничьих рынках. Небольшие воинские и казачьи команды не умели защитить поселенцев, и им вскоре самим пришлось браться за оружие, караулить свои села и табуны.

После крестьянской войны еще продолжительное время совершались набеги и грабежи не только киргизов и калмыков, но и прочих соседей, которых раззадорила пугачевская вольница. Колонии порой превращались в осажденные крепости, а их жители - в воинов. Но со временем правительственные войска водворили должный порядок и в Поволжье.

Трудности и успехи

Привыкшие без устали трудиться у себя на старой родине, в центре Европы новоселы и на своем новом месте жительства вкладывали все силы и средства в поднятие своего собственного хозяйства. В этом виделась им благополучная будущая жизнь, будущность детей и внуков.

Первое же лето показало, что климат этих мест резко отличается от того, к которому они привыкли. И не только зимними холодами, здесь оказалось значительно суше, после малоснежной зимы дождики выпадали редко. Не баловали землю и осенние дождики. Будущее покажет, что за лето может не выпасть вообще ни единого дождя. Это заставило новоселов сразу задуматься над агротехникой, организацией поливного земледелия.

Надо было решить для себя, что и когда лучше сажать и сеять, от чего вообще отказаться, что размещать поближе к воде, к ручейкам и речкам, чтобы можно было при необходимости поливать, если своевременно не выпадет долгожданный дождичек. В местах, отдаленных от реки и немногочисленных ручьев, по той же причине выкапывались колодцы. Вода в них оказалась довольно холодной, более подходящей для утоления жажды и приготовления пищи, а для полива ее нужно было предварительно прогревать на солнышке. Стали для этого изготовлять бочки и колоды.

Сразу по прибытии на новое место, посоветовавшись с людьми, прожившими здесь уже год и мучительно перетерпевшими прошлую зиму, Якоб после основных полевых работ без устали занимался доделкой жилья, утеплением стен, окон и дверей. Вход в дом он оборудовал дополнительным тамбуром, чтобы уберечь жилище от выстуживания зимой и от проникновения изнурительной жары летом при входе и при выходе из него.

Не забыл он и о своих кормильцах, о животных, поселенных в сарае с довольно хлипкими поначалу стенками. Он законопатил щели и обложил стены по периметру, как и жилого дома, дёрном, снятым с поверхности улицы, где планировалось проложить дорогу, засыпав ее песком и гравием.

Жизнь, бурля, входила в колею, прокладываемую людьми в голой поволжской степи.

* * *

В это же время, добравшийся до Америки, Людвиг Буш проклинал судьбу и жалел, что не отправился с Якобом в Россию. В пути он измотался сам и потерял половину семейства. Пароходик, на котором они плыли, несколько раз попадал в жуткий океанский шторм, его мотало по волнам, как щепку. Люди уже не могли ориентироваться в пространстве, потеряли счет времени, их качало и мутило, бросало навзничь, ставило на голову... Всех, даже привычных к качке матросов, выворачивало наизнанку.

- Чтобы я еще раз сунулся в море, - клялся Людвиг, - лучше сразу утопиться, чем терпеть такие мучения!

Морская болезнь и американский климат оказались нешуточным испытанием для всех. Но болезнь прошла сразу, как только пароходик встал к причалу, а испытания только начинались. Прибыв на место, Людвиг попал в компанию каких-то нечестных личностей, авантюристов, обобравших его семейство до нитки. Пришлось жить в шалаше, обзавестись винчестером и начать обработку доставшейся ему земли вручную.

Отбившись от нескольких немноголюдных шаек, найдя таких же, как он компаньонов-труженников, Людвиг постепенно стал подниматься на ноги. Вместе с соседями они отстроили небольшое селение в несколько домов из природного камня и обнесли его прочным забором. В одну из зим, когда земля отдыхала от плуга и лопаты, а морозы не очень донимали людей, он, прибившись к ватаге старателей, искателей удачи, поддался "золотой лихорадке". Чудом оставшись живым, увернувшись от коварных ростовщиков, не потеряв добытого золотишка, он вернулся весной в свою долину с грузом не только богатства, но и смертного греха.

Людвигу повезло. В отличие от других его друзей-компаньонов по золотому промыслу, из которых из Клондайка вернулись только считанные единицы.

Добытого Людвигом золота оказалось вполне достаточно, чтобы больше не бедствовать и успешно расширять свое фермерское хозяйство.

Жизнь налаживалась, порядок - тоже. Теперь бывшие искатели удачи, разбойники, промышлявшие когда-то грабежами и лихими набегами на мирных жителей, вынуждены были сменить свои револьверы и винчестеры на лопаты и косы и наниматься к фермерам в работники.

Трудное решение

Следующий после отъезда, из более или менее благополучного Курфальца, Бушей год, стал решающим и для семейства Якелей в княжестве Изенбург. Долго раздумывали сорокапятилетний Генрих, его жена Анна-Катарина и немаленькие уже сыновья Иоган-Фридрих и Генрих-Петер.

Маленькая, всего-то восемь лет от роду, дочка Анна-Катарина, мамина тезка, пока еще не вступала в обсуждение планов семейства, но с интересом прислушивалась ко всем разговорам старших. Она льнула к младшему из братьев пятнадцатилетнему Генриху с расспросами: куда это родители собираются их везти, какая она эта страна - Россия, действительно ли там прямо по дорогам и селениям бродят ужасные медведи. Где они там будут жить, будет ли у них там такой же из камня сложенный дом или, как говорят, там все дома деревянные. Генрих как умел, успокаивал сестренку, хотя и самому не все было ясно в будущности семьи.

Пожалуй, и сам хозяин семейства, отец, Генрих старший, вряд ли мог ответить хотя бы на половину тревоживших самого, его жену и детей сложных вопросов. Одно было ясно: русская царица Катарина обещает всем мирную, благополучную жизнь и материальную помощь для первоначального обустройства. Это-то: мир и благополучие и привлекает, да и то, что очень, очень многие соседи тоже засобирались, особенно, после того, как был пущен слух, что скоро местные князья и курфюрсты закроют дорогу, ведь их тревожит, как бы они не остались вовсе без населения.

Слухи слухами, но интенсивный отъезд людей, уставших от господствовавших в Европе бесконечных распрей и войн, в Америку, а теперь еще и в Россию действительно серьезно обеспокоил элиту. Стали господа искать способы как остановить исход вольных, в общем-то, граждан. Напрашивалось решение: просто запретить отъезд в другие страны, но это противоречило всем правилам свободы личности, которой в Европе уже тогда дорожили. Нужно было искать другие, юридические и экономические решения, чтобы остановить этот стихийный людской поток, буквально - исход населения, ставший угрожающе массовым.

* * *

И вот она, дальняя дорога. Ехали на повозках, сплавлялись, где это было по пути, по рекам, всеми средствами сберегая свое имущество, стараясь как можно меньше тратится из имеющихся семейных сбережений, сохраняя их для будущей жизни на новом, неведомом месте. Зазыватель обеспечивал дорожными и кормовыми деньгами, но чаще, он не выдавал людям деньги, а сам нанимал для своих подопечных транспорт, покупал им еду подешевле, экономя талеры в свою пользу.

Он живописал те дальние края, великую реку Волгу, в которую юные путешественники уже были заочно влюблены. Взрослым хотелось верить в правдивость слов царских агентов, но жизненный опыт заставлял их не очень-то доверяться словам. На месте будет видно: что, правда, а что - вымысел в тех словах. Молодежь же всецело верила в ожидающий их рай земной.

Путь по германским землям, в которых везде были свои порядки, свое наречие, завершился на берегу Балтийского моря. Здесь пришлось ждать отправки. Всех поначалу селили в каких-то огромных припортовых строениях и специально выстроенных казармах. В каждой набивалось до нескольких сотен. Людей большими партиями грузили на русские и арендованные ими корабли и спешно отправляли в прибалтийские русские порты. Корабли, освободившись от очередной партии переселенцев, сразу же отправлялись за новыми группами жаждущих новой жизни людей.

* * *

Надвигалась зима, отправляться в дальнейший путь в русскую стужу не имело смысла и всех, не отправленных к месту их назначения по теплу, селили в огромных бараках, казармах и ангарах невдалеке от русской столицы. Здесь им долгими зимними вечерами преподавали азы российского законодательства и русского языка, рассказывали об особенностях земледелия в этом холодном краю. Люди, местные чиновники, кое-как сами сведущие в земледелии, пытались, тем не менее, объяснить, как можно здесь, в России, применить тот опыт, который у переселенцев накопился дома и что нужно в своих приемах труда изменить. Преподаватели часто сами не знали истинные климатические условия и приемы земледелия там, куда повезут переселенцев - в нижнем Поволжье.

Кормили здесь из общего котла пищей, часто мало пригодной и непривычной для европейских желудков. Лазарет постоянно был переполнен. Кладбище, организованное рядом с лагерем стремительно росло.

* * *

По России дальнейший путь пролегал с северо-запада на юго-восток. В него большая группа изенбуржцев отправилась еще санным путем. Вскоре, правда, пришлось пересесть на телеги. Вернее сказать, на повозки. Что, на сани, что, на телеги, укладывался лишь домашний скарб, да усаживались малолетние дети. Все взрослые шли весь путь пешком, снашивая свою европейскую обувь.

И вот подошли к судоходной реке - Волга - сказали местные. Переселенцы удивились незначительности в половодье этой речки, уже освободившейся ото льда, и быстроте, с которой они до нее добрались. Но оказалось, что это лишь верховья реки, а до места им предстоит еще долгий путь вниз по течению, минуя такие города как Ярославль, Кострома, Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Самара, Саратов. Вот в Саратове-то и предстоит получить точное назначение в тамошней Конторе опекунства за иностранными.

* * *

Саратовская пристань встретила переселенцев разноязыким шумом. На берег сразу им сходить не позволили, сначала к ним прибыл чиновник, всех записал и убыл обратно в контору. Там, очевидно, принимали окончательное решение, куда направить эту немалочисленную партию: дальше сплавлять вниз по Волге, или, разгрузив, перевезти сухопутным путем в ближайшие колонии. К этому времени уже в основном были определены все пункты заселения. Теперь людей сортировали по вероисповеданию, языку и другим, ведомым только чиновникам признакам. Они заботились о будущем, чтобы меньше проблем возникало в селениях, чтобы и людям было относительно комфортно, и их чиновничьи головы меньше загружались проблемами.

* * *

Группа изенбуржцев, в которой и находились семейства Якель, Кем, Бендер, Вайсгейм, Грасмик, Грин, Кайзер, Май, Миллер, Шлегель, Шнайдер, Эйлер, Эрих и ряд других была распределена в колонию Голый Карамыш, которую немцы сразу стали называть "У Бальцера", по имени первого старосты. Тем же летом сюда прибыли их земляки Бекер, Келлер, Рерих, Вебер... В конечном итоге, изенбуржцы здесь узаконили свой язык, свои повадки, свою веру. Многие из их потомков прославят свой народ, свою родину - Россию. Кто не знает фамилию Рерих? А один из Веберов в 20 веке станет первым и единственным Заслуженным художником АССР немцев Поволжья, Бендеры станут удачливыми предпринимателями... Один из Бендеров станет даже прототипом знаменитой книги Ильфа и Петрова, правда авторы ему сменят национальность...

* * *

1767 год изменил жизнь в колонии решительным образом. С весны строительная площадка по берегам Голого Карамыша и в степь к северу от реки опять значительно расширилась, уже было видно, что в этом году прибудет очень большая партия новых поселенцев, которая превратит небольшой поселок в городок. Видимо с переселением спешили. Прежние слухи, распространявшиеся не без оснований, что во многих местах в Германии уже всерьез стали чинить препятствия к отъезду, похоже, стали сбываться. Слишком уж много объявилось желающих покинуть свой Фатерланд и отправиться на восток или на запад. Кто успел сорваться с места и находился в пути, спешили оказаться у цели своего путешествия, дабы не повернули их обратно. Это было бы равносильно полному разорению. Вызыватели, так называли вербовщиков, выполняя план, а они с каждого завербованного имели свой барыш, спешили протолкнуть через закрывающиеся ворота как можно больше своих клиентов.

За лето 1767 года население Бальцера вновь увеличилось в три раза. Самым массовым оказался первый маршрут того года, прибывший 18 июня. В нем насчитывалось сразу сорок пять семей, проведших в пути и на вынужденной стоянке под Санкт-Петербургом почти всю зиму и начало лета.

Теперь переселенцам выдавали уже не по сто пятьдесят рублей на семью, как в первый год, а только по двадцать пять. Но зато они получали от казны сразу живой скот и хозяйственный инвентарь. Делалось это в целях экономии и в интересах самих переселенцев, ведь теперь на те же деньги можно было купить уже значительно меньше, чем раньше скота и сельскохозяйственных орудий на местном рынке, все неимоверно подорожало. Поэтому правительство закупало скот в дальних краях, где он был значительно дешевле, и выдавало его в счет полагающейся ссуды.

Все дома, и достроенные, и полуготовые, и заложенные, сразу оказались занятыми. Многие поселенцы, пока достраивалось их основное жилье, сооружали себе времянки - землянки, пластянки. Кто-то сам достраивал сараи и временно размещался в них или строил хибарки, которые потом использовались как летние кухни. Для скота, полученного за счет Конторы опекунства и прикупленного у местного населения, на летнюю пору сооружали навесы, огороженные загонами, где его и размещали.

На противоположной от Бушей стороне улицы поселились изенбуржцы Якель Генрих, два семейства Шейдов, Райс Иоганнес, два семейства Вайсгеймов. Новые соседи появились и на их стороне, через два двора в обе стороны. Заполнились жильцами и соседние улицы, даже крайняя, где строительство только намечалось и не было еще ни единой стены, наполнилось людским оживлением.

Селение было похоже на муравейник - все от мала до стара были заняты кто на строительстве, кто на огородах, кто на полях. Теперь новым поселенцам уже выдавали значительно меньшую чем раньше сумму денег. Но к деньгам каждая семья получала корову, две лошади и сбрую к ним. Это обязывало всех, не откладывая, заниматься своим хозяйством. Прохлаждаться не приходилось. И так, за время в пути и вынужденное безделье успели расслабиться. Скот нельзя было оставлять без заботы даже на один день. Все с ходу втянулись в новый ритм жизни, который теперь будет передаваться из поколения в поколение.

В постоянных заботах о семье, своем хозяйстве, клине земли, которую тоже выделили в первые же дни, проходили дни, недели, месяцы. Не успели оглянуться, как природа задышала севером. Наученные прошлой холодной зимой, поселенцы готовились к будущей зиме уже в своих жилищах, - утепляли их, как могли, заготавливали топливо для печек.

Вебер

Простая крестьянская семья Веберов, выходцев из княжества Изенбург, возглавляемая сорокалетней вдовой Анной-Маргаретой поселилась в Голом Карамыше 8 августа 1767 года. Дети у Анны-Маргареты были уже относительно взрослыми. Правда, всего одна мужская душа, тезка покойного главы семейства - Людвиг-Карл пятнадцати лет от роду был еще слабой подмогой матери. Дочери же, двадцатитрехлетняя Анна-Маргарета и семнадцатилетняя Анна-Мария, больше могли подсобить матери по домашнему хозяйству.

Заботы, связанные с благоустройством в новом доме сразу с головой окунули их в повседневные дела, сопряженные с доделкой и утеплением самого дома и скотного двора, со вспашкой целинного участка земли, полученного в пользование.

Где уж тут, в этой круговерти бедной вдове до мыслей о красоте и эстетике к которой будет тяготеть один из ее славных потомков, Яков Яковлевич Вебер через полтора века ставший первым и единственным заслуженным художником Республики немцев Поволжья.

Пока же нужно строить фундамент благополучной жизни на этой земле, которой суждено будет на века стать родной для нее и ее потомков.

Чего Анне-Маргарете будет стоить будущее относительное благополучие семьи только ей самой да Богу известно. История же зафиксировала, что через год жизни здесь у нее из двух полученных от казны лошадей останется лишь одна. Статистикой же зафиксирован такой факт: если семьи, возглавляемые молодыми мужчинами за год вспахали по одной и даже по половине десятины земли, то Анна-Маргарета подняла аж две десятины. При этом засеяла не меньше других ржи - 2 четверика.

Рерих

Молодая чета Рерихов, Филипп и Катарина, прибыла в Поволжье вместе с семейством Веберов и другими земляками изенбуржцами. Продолжительное время в пути истощило, как и у большинства переселенцев, их семейный бюджет. Полученного от "Конторы опекунства иностранных" пособия в сумме пятнадцати рублей едва хватило на обустройство на новом месте.

В спешном порядке пришлось доделывать полученный в пользование дом и надворные постройки, чтобы в будущую зиму не замерзнуть самим и не загубить двух полученных лошадей. Сразу же глава семейства обошел выделенное ему поле, лесочек и сенокосные угодья, перемерил все собственными шагами и определил, где у него будет полевой стан, где он организует сеновал, где в первую очередь начнет пахать не тронутую никем до него целину и что где будет сеять. Какой ни какой опыт земледелия у него уже был, да и курсы организованные переселенческой конторой во время вынужденной стоянки по пути следования дали некоторые познания. Правда, осмотрев свои владения Филипп понял, что не все из прошлого опыта и полученной информации подойдет здесь на его делянке в полную меру.

Подойдя к кустарникам, стоящим в самом центре поля, на взлобке, он подумал, а стоит ли эти кустики корчевать, здесь, наверняка, и зимой дуют сильные ветры, если даже сейчас, в конце лета ощущается приличный сквозняк и эти кустики могут сослужить немалую службу в деле задержания на этом поле снега. А снег - это всегда дополнительная влага, которой в этих местах, по свидетельству старожилов, большой дефицит. Даже сейчас видно, что вокруг этих кустов трава более сочная и густая, а убери кусты, да перепаши этот бугор, тут не то что снег - почву ветром выдует. Нет, не только корчевать уже растущий кустарник он не будет, а посадит еще и новый. Разделит свое поле на секторы и по их границам оставит природную растительность и подсадит к ней цепочкой молодые деревца и кустики, которые можно будет взять из выделенного ему лесочка. Он уже приметил там загущенные места в которых нужно проредить растительность, а выкорчеванные растения не выбрасывать в костер, а пересадить сюда, создав таким образом снегозадерживающие куртины. Несколько, наиболее декоративных растений из лесочка надо отнести в селение, посадить перед своим домом в палисадник - и красиво, и польза будет.

Так рассуждал, стоя на своем наделе первый на этой земле Рерих по имени Филипп. Он все так и сделает в будущем. Не всегда он будет поспевать за соседями в деле вспашки и засева своей земли, но основательность и планомерность принесут свои плоды сторицей.

Будут ли иметь какое-то отношение московские, петербургские, а потом и индийские Рерихи к Рерихам из Бальцера, этот вопрос, возможно ждет своего исследователя, но очень уж по складу своего умосозерцания похожи!

Бендер

Когда, одновременно с большой группой изебуржцев, 18 июня 1767 года первые Бендеры, молодая чета, Юст и Анна-Маргарета с годовалой дочкой, поселились на берегу степной речки Голый Карамыш, несущей свои воды в великую русскую реку Волгу, они не помышляли о той славе, которой засияет здесь их фамилия. Крепкие хозяева - у Юста скопился кое-какой капиталец - они сразу "возьмут быка за рога". Им мало будет той землицы, что они получат от новой родины и тех 25 рублей, полученных от нее в кредит. Они будут искать дополнительный заработок, пробуя и внедряя все новые и новые ремесла и торговые предприятия.

Особенно преуспеют через полвека их дети и внуки. Сарпиночное производство - вот чем займутся потомки. Самая крупная в Бальцере фабрика будет построена ими. Самые богатые в селении дома будут принадлежать Бендерам. Тесно станет Бендерам в Бальцере - вот он, под боком портовый город Саратов. Они создадут там свой торговый дом...

Много что сумеют создать на этой земле талантливые и предприимчивые Бендеры. Но в истории их фамилия сохраниться домами, предприятиями, банками. А широкую известность их фамилия получить благодаря писательскому вымыслу Ильфа и Петрова, вдохновленных на творчество Саратовскими просторами, граничащими "заграницей" и местной действительностью.

Риб

В том же далеком теперь 1767 году предки магнитогорского музыканта, преподавателя и поэта Эвальда Карловича Риба, приехавшие, как свидетельствует архив Республики немцев Поволжья, сохранившийся в городе Энгельсе, из Пруссии, Саксонии, Гессена, Швабии и Ганновера по приглашению царицы Екатерины Великой стараниями вызывателя Борегарда создали в поволжском левобережье, в 40 километрах северо-восточнее города Покровска (ныне Энгельс) свою колонию. Название колония получила по фамилии колонистского директора, доверенного лица Борегарда, сидевшего в главной конторе в Саратове - полковника Монжу. Любил Борегард давать основанным им колониям имена всякого ближнего и дальнего начальства, своих помощников и родственников. Всего в момент основания в селении Нидермонжу имелось в наличии 88 семей численностью 279 человек обоего пола и разных возрастов. В основном это были люди молодые и трудоспособные. В семьях росли и нарождались будущие граждане новой родины выходцев из центральной Европы.

Вероисповедание у соплеменников и односельчан Рибов было лютеранское и реформатское - двух родственных ветвей протестантизма. Российские власти, чтобы избегнуть каких-то противоречий среди нового населения расселяли его, сообразуясь с религиозной принадлежностью переселенцев. Новоселы привели в порядок свое жилье и принялись за возделывание полей, строительство общественных зданий.

Пройдут годы, десятилетия. В селе появится церковь. При церкви, как это было принято у немцев, работала церковно-приходская школа, которая обучала азам грамотности всех детишек, ведь к моменту конфирмации, то есть - к двенадцати годам, они должны были уже самостоятельно уметь читать Библию и знать счет.

Поля вскоре заколосятся высокими урожаями в плодородные периоды, и будут дымиться в знойные засушливые времена. Многое придется пережить немцам на своей новой родине. Кроме земледелия и животноводства жители будут трудиться на построенном ими кирпичном заводе, заниматься табаководством. Уже через десять лет односельчане Рибов сдали на табачные фабрики 526 пудов табака. Детей кроме земледелия будут обучать сапожному, шорному делу, кто-то будет получать азы строительных профессий.

Не забыты будут у колонистов и различные искусства. В селе особо почитались музыканты. А какие голоса оттачивались в церковном хоре! Многие Рибы передавали по наследству искусство владения инструментом изумительного звучания - скрипкой.

Французы

После окончания войны с французами, которые вместе со своим королем Наполеоном дошли до Москвы, но позорно бежали из нее, в некоторых колониях появились группы французских военнопленных. Их ограничили в передвижении, но по прошествии какого-то времени забыли об их существовании. Молодые мужчины и безусые юнцы быстро выучили наречие местного населения - поволжских немцев, перезнакомились со здешними невестами и вскоре забегали по немецким селениям потомки выходцев с Луары, Сены и Рейна. Таким образом, власти решили проблему с определением пленных и пополнения своего народонаселения.

По этому поводу вспоминается еще одна интересная история не имеющая, правда к немцам непосредственного отношения, кроме того, что произошла она тоже в Поволжье. В ту войну было много ополченцев из разных российских провинций. Они воевали самоотверженно и заслужили высочайшей благодарности. К одному из таких полков прибыл сам император чтобы поблагодарить своих подданных за храбрость. Он обратил внимание, что в полку ополченцы все как на подбор низенького роста.

- Откуда будете, орлы? - вопрошал царь.

- С Волги, Ваше Императорское Величие - бодро отвечали волгари.

- Благодарю за службу! - изрек самодержец. Он тут же придумал, как еще "отблагодарить" чудо-богатырей. - Направьте-ка в их уезд хорошую команду пленных французов, да отберите ребят попородистей, чтобы были настоящими богатырями, улучшили бы местный генофонд.

Так и сделали, теперь в тех краях вырастают как мужички небольшого росточка, так и истинные богатыри и если речь заходит о героических предках, люди, не знающие этой истории с уважением смотрят на рослых потомков волгарей.

В немецких же колониях французы органично влились в местное народонаселение, ассимилировались и вскоре забыли о прошлом конфузе.

Новые времена

Время летит довольно быстро, особенно, когда человек проводит свою жизнь не праздно, без дел, забот и планов, а постоянно находит себе занятия, заботится о будущем как своем, так и своих детей и внуков.

Однажды жители Бальцера и других селений Поволжья как и жители иных стран наблюдали падения на землю метеорита.

- Какая крупная звезда упала, - обменивались они новостью каждый, думая о том своем желании, какое было загадано при этом событии.

Долетела та звезда до земли или нет, никто здесь не знал и не предполагал, что такое возможно.

И что там говорить о каких-то малограмотных поволжских крестьянах или и вовсе безграмотных их соседях, если в те же дни на заседании Французской Академии наук всемирно известный академик химии Антуан Лоран Лавуазье, заносчиво объявил сообщение об этом падении метеорита на землю "антинаучным". "Камни с неба на землю падать не могут, - запальчиво заявил он, - потому что на небе нет камней!".

Правда, Лавуазье, в конце концов, плохо кончил. Не за свои научные заблуждения конечно, а за то, что помимо научных праведных трудов "прирабатывал" у короля, долгие годы перед Великой Французской революцией был откупщиком, то есть сборщиком налогов. Вот за эту свою деятельность он и был гильотинирован по суду революционного трибунала пятидесяти одного года от роду.

Наши же поволжские предки доживали иногда до более солидного возраста, чем незадачливый французский ученый, если не умирали от голода в неурожайные годы.

И вот уже престарелый Якель Генрих младший, давно схоронив своих состарившихся в этом доме родителей, с интересом и озабоченностью поглядывает на своих многочисленных внуков народившихся и от двух сыновей и трех дочерей.

Где-то на просторах Европы уже опять топчут поля тамошних крестьян полчища французского короля Наполеона, а здесь на волжских просторах тишина и спокойствие, если не считать слухов о возобновившихся набегах на немецкие колонии луговой стороны, левобережья, киргизских кочевников.

В трудах и заботах

Летят года, десятилетия. Вот уже сто лет минуло с той поры как первые Якели, Буши, Меркели, Рерихи и другие переселенцы освоились на этих волжских берегах. Родной Бальцер из небольшого городка, а по сути - села в двести хозяйств постепенно вырос и стал играть немаловажную роль в жизни большой территории, раскинувшейся южнее Саратова. На небольших речках обосновалось несколько мельниц, одна из которых принадлежит одному из семейств Якелей и приносит пусть и не огромный, но вполне приличный доход для содержания хорошего дома и многочисленного семейства.

Семидесятилетний Иоганес Якоб Якель, еще крепкий хозяин, управляет своими потомками не только сидя в плетеном из ивового прута кресле, но и сам, налаживая домашний и полевой инвентарь и показывая многочисленным детям и внукам пример прилежания. Всего им с подругой жизни, заботливой хозяйкой дома и помощницей во всех делах Анной Марией было дано Богом воспитать шестерых сыновей от которых пошла обильная поросль. Не меньше, чем от первого из Иганессов разветвится род Якелей от четвертого его сына - Иоганесса. Так и поведется: в каждом поколении самыми плодовитыми будут именно Иоганессы. Уже в двадцатом веке, когда все потомки поволжских немцев будут находиться в ссылке за свою национальную принадлежность в далеком Казахстане, у одного из праправнуков Иоганесса Якоба Ивана Ивановича Якеля родится и вырастет десять детей, поровну по пять мальчиков и девочек.

Пока же ничто не предвещает плачевного будущего: в хозяйствах всех Якелей наблюдается порядок и достаток, дети растут трудолюбивыми и послушными, восприимчивыми на родительскую науку.

Городок растет только благодаря развитию ремесленничества, торговли, предпринимательства. Новое строительство осуществляют только такие семейства. Крестьянских хозяйств давно не прибавляется. Прилегающие к городку территории уже все освоены, и чтобы не дробить наделы, часть населения регулярно отселяется. Кто-то уехал в соседние губернии, кто-то на Урал, а кто и в Сибирь. Живут люди там, на вольных просторах такими же колониями. Называются те колонии дочерними и часто носят такие же или похожие со здешними, материнскими или - коронными поволжскими, названия.

Но, благодаря тому, что не все решаются или рвутся покинуть родное селение, оно растет и развивается. Каких только ремесел здесь не появилось за прошедшие десятилетия! Производство кирпича - особая статья доходов и гордости бальцерцев, редко где производят такой красивый и прочный кирпич - из самого Саратова приезжают сюда богатые люди, заказывают у местных умельцев их славный кирпич, а потом вывозят на тяжело груженых телегах, запряженных парой быков а то и коней-тяжеловозов.

Селение славится своими шорниками с первых лет. Местные кузнецы тоже заслужили известность и славу. Недавно наладили в колониях сарпиночное производство, так уже многие столичные дамочки щеголяют в блузках и косынках из этого прочного, легкого, воздушного материала, уже и за границу начали вывозить это чудо ткачества.

* * *

Весна навевает новые чувства, обостряет те, что зародились холодными зимними вечерами. Давно уже засматривается Иоганн Якоб, потомок Филиппа Рериха, поселившегося в этих местах в далеком 1767 году, на веселую соседку Марию Катарину Губер.

Уже больше ста лет прошло с тех давних пор как бездетный двадцативосьмилетний Филипп любился со своей молодой женой после трудового дня на этом же бережку весело журчащего ручейка за высоким его обрывом. Они тогда вспахали свое дневное задание целинной землицы и прилегли отдохнуть. Засмотревшись на пробегающие легкие облака, выстроившиеся вдруг в какую-то очень уж фривольную картинку, Филипп вдруг заулыбался и скосил глаза на свою благоверную. Она, прикрыв свои веки и соединив великолепные ресницы, тоже чему-то блаженно улыбалась. Филипп воспылал желанием увлечь ее в любовный пляс. Она не сопротивлялась. Усталость усталостью, но когда дело касалось любви, они забывали обо всем на свете и пускались в этот неудержимый танец. И как раз этот случай стал решающим в их супружеской жизни - Анна-Элизабет впервые за свои неполных четверть века и второй год супружеской жизни удачно понесла. И пошли по российским просторам, не только по саратовскому Поволжью, но и до далекой столицы добрались, а потом и того дальше непоседливые Рерихи.

Якоб Рерих пашет все тот же клин земли, поднятый когда-то его любвеобильным предком. А за ручьем помогает отцу управлять конской упряжкой юная хохотушка Марихен. Она то поет звонкую песенку, то смеется над чем-то, то щебечет о чем-то. Это сводит Якоба с ума. Он плохо правит своими конями, борозда получается неровной - все его внимание направлено туда, на тот берег. Хоть бы старый Иоганн Губер, оставив в поле свою дочь, уехал хотя бы ненадолго куда-нибудь. Тогда бы Якоб, оставив свою работу, птицей перелетел через овраг и постоял бы рядом с Марихен, посмотрел бы в ее карие глазки. О-о, как ему этого хочется! Но предусмотрительному Иоганну незачем отлучаться со своей делянки, все, что понадобиться в течение долгого рабочего дня им с дочкой, они прихватили с собой, выезжая утром из села на полевую работу.

Якоб знает, он уже уверен в этом, что Марихен именно та девушка с которой он соединит свою судьбу и с которой именно под этим небом, на этой прибрежной травке он, как его пращур, познает истинное блаженство любви. Пусть это случится через год или два, но случится именно так.

Иоганнес Якель

Над Европой гуляли наперегонки капиталистический бум и пролетарская смута. По предсказанию какого-то Маркса где-то там по Европе уже давно бродил непонятный "призрак коммунизма", слухи о котором долетали и до тружеников поволжских полей и фабрик. Военные в разных странах бряцали оружием. Жить становилось все тревожнее, веры в завтрашнее благополучие оставалось с каждым годом все меньше. Непоседливые немцы поговаривали, что их пращуры, снявшиеся с насиженных мест полторы сотни лет назад, совершили, очевидно, роковую ошибку, которую настала пора исправить. А ошибка якобы заключалась в том, что их братья, выбравшие западный маршрут и уплывшие в те же годы через океан уже давно процветают. Были и у них на первых порах большие потери. И индейцы тревожили, и ростовщики грабили, и от "золотой лихорадки" многие потеряли своих родных и близких, а то и головы, но зато - выжившие тогда, а теперь их потомки, живут припеваючи. Бушам как-то удалось сохранить связи со своими американскими родичами - живут они там, в Техасе, фермерствуют, держат огромные стада, выращивают хлеб, овощи и фрукты каких здесь и не видывали.

Потихоньку, как это умеют делать скрытные немцы, некоторые, избавившись от всего нажитого, вдруг исчезали из родного селения и через пару месяцев присылали оставшимся родным весточку уже из-за океана: добрались, дескать, устроились, надеются на лучшее. Некоторые из счастливчиков звал родныхи последовать их примеру, другие, наоборот, предостерегали о трудностях ожидающих и в дороге, и на месте.

Иоганнес посоветовавшись с Амалией, своей женушкой недавно разродившейся четвертой дочкой, решил скопить деньжат и съездить на разведку. Старшим на своей мельнице он решил оставить дальнего родственника жены Рериха Готлиба, которому доверял больше других. Готлиб слыл спокойным, рассудительным парнем, который давно был надежным компаньоном Иоганнеса.

После окончания осенних полевых работ Иоганнес запряг в свою легкую таратайку любимую лошадку, прихватил небольшой чемодан с самым необходимым и покатил в Саратов. Там он, сговорившись со старым знакомым, у которого обычно останавливался, оставил ему под присмотр свою лошадь и сев в ближайший поезд покатил в далекий Питерсбурх. В столице он успел купить билет и сесть в последний в этом году пароход до Амстердама и пустился в неведомый и опасный путь. В Амстердаме он выбрал себе самый недорогой, но надежный, как ему тогда казалось океанский пароход, и отправился в Американские Соединенные Штаты.

Океан, который начался сразу после Английского канала, встретил суденышко неприветливо, вскоре начались штормы, которые продолжались с разной интенсивностью почти всю дорогу. Иоганнес проклял тот день, когда решился на это рискованное предприятие. Его качало и мотало, он уже не мог ничего есть, его выворачивало наружу. Порой казалось, что и желудок не удержится в утробе. Позже он расскажет, что суденышко мотало так, что он уже не понимал где небо, а где дно морское. "Мне казалось порой, что я одновременно стою головой на полу, лечу в преисподнюю и сижу задницей на потолке как муха", - под хохот родни повествовал он без тени улыбки о своих дорожных злоключениях.

Сознание возбуждали рассказы бывалых мореходов об огромном океанском лайнере под названием "Титаник", который недавно пересекал по этим же водам Атлантику и столкнулся в тумане с огромным айсбергом.

На берег в американском порту он вышел опустошенным в прямом и переносном смысле. Оправившись, он стал решать, как поступить дальше. Продолжать свое путешествие, или сразу пуститься в обратный путь. О том, что он потащит в такую дорогу своих девчушек, он уже и не помышлял. Но как человек основательный, он все же решил все досконально разведать, раз уж оказался здесь, в вожделенной для многих его земляков Америке. Чтобы и самому иметь представление об этой "земле обетованной", и рассказать было о чем всем любопытным, когда он, даст бог, вернется домой.

Ему повезло, и он встретился с некоторыми своими бывшими земляками, старыми знакомыми и не очень знакомыми, но уже освоившимися на этой, новой для них родине - Америке. Мнения у них были, как это обычно бывает, самые разнообразные: от радужных, до глубоко пессимистических. Многие из них уже соскучились по родной Волге и меньше рассказывали гостю о местных обычаях, а больше расспрашивали: как там - дома.

Жизнь здесь, в тех местах Америки, где удалось побывать нашему путешественнику, конечно, была зажиточней поволжской, зима почти не ощущалась, люди обходились даже в самые большие холода демисезонным платьем. И это тоже было некоторым плюсом. Не трудно было устроиться на работу к какому-нибудь фабриканту или фермеру. Работы было много, она была тяжелой, но и платили по понятиям наших земляков неплохо. На ту зарплату не разбогатеешь, но на жизнь ее вполне достаточно.

Вскоре у Иоганнеса деньги стали подходить к концу, осталось только на обратный путь, и он опять выбрал себе небольшой пароход, куда цена была значительно ниже, чем на огромные океанские лайнеры, в которых по свидетельству бывалых мореходов качало в шторм ненамного меньше. А ему хотелось вернуться из далекой Америки не с пустыми руками, а с подарками. Одну прекрасную, бесценную покупку он уже сделал, приобрел прекрасную в кожаном тисненом переплете иллюстрированную Библию на немецком языке. В России таких ему видеть не приходилось.

Обратный путь до Амстердама оказался тоже трудным, но поспокойнее предыдущего.

В Питерсбурх Иоганнес прибыл в начале весны, но погода здесь еще стояла по российски зимняя. Только в полдень намечалась капель, но солнышко все же уже указывало на скорое пробуждение природы, лица прохожих были значительно веселее, чем осенью, когда он покидал Россию.

Поезд до Москвы докатил быстро, шел он удивительно мягко, по сравнению с морской качкой. Иоганнес блаженствовал. От Москвы до Саратова поезд тоже шел хорошо, и с каждой станцией чувствовалось приближение родных мест, все чаще попадались люди говорящие по-немецки. За окном тоже ощущалось приближение родины, все чаще виднелись на полях и дорогах ручьи, в низинах блестели озера снеговой воды.

В Саратове он задержался всего на один день, чтобы порешать накопившиеся дела и поговорить с родственником. Лошадка перезимовала благополучно и встретила хозяина жизнерадостным ржанием. Денег оставленных Иоганнесом на ее содержание хватило с лихвой, хозяин постоя даже настоял на возврате части неиспользованных рублей. На них наш путешественник на радостях накупил целый чемодан подарков для своих девчушек.

Дома его встретили неудержимой радостью, дочки устроили пляски с песнями, дом ходил ходуном. Старшей дочери, Амалие исполнилось этой зимой семь лет, а младшенькая, Эмилия только начала ходить. Пятилетняя, Мария и трехлетняя, Катарина взявшись за ручонки, забавляли родителей прыжками и ужимками.

Жена, Амалия принялась готовить угощение для гостей, которых решили пригласить в ближайшее воскресенье. Тридцатилетний Иоганнес поглядывал на свою двадцатисемилетнюю женушку и желание обнять ее и стиснуть в своих объятиях нарастало с каждой минутой. Но он сдержал себя до глубокой ночи, когда все угомонились. Тогда он от души отлюбил свою благоверную, после чего она опять понесла. Следующей зимой у них родится пятая дочка

В воскресенье, рассказав родным о своем путешествии, он под конец вынес свой вердикт:

- Не-ет, никуда мы отсюда не поедем. Мои девчонки просто не перенесут такой варварской дороги!

Если бы он мог предвидеть на четверть века вперед, то его решение, возможно, было бы иным. Но нам не суждено знать, что нас ожидает впереди.

В хозяйстве царил порядок.

Мельница работала исправно, Готлиб добросовестно исполнил все поручения Иоганнеса, в закромах скопилось порядочное количество заработанной муки, которую люди отдавали в уплату за помол. Не все могли рассчитываться деньгами, поэтому был предусмотрен и такой вид натуральной оплаты. Правда, это добавляло заботы мельнику по сбыту муки, но это все же лучше, чем ничего, если бы мельник отказывался брать такую плату. Заказчик всегда найдет где размолоть свое зерно, а ты потерпишь убытки. А так можно и в прибыли оказаться если удастся сбыть излишки оптом по хорошей цене. Цена же на хлеб во все времена держится на хорошем уровне, а то и подскакивает к весне.

В хлеву в ожидании весеннего выпаса мирно пожевывали свою жвачку коровы, били копытами лошади, беспокойно похрюкивали хрюшки, кудахтали куры, и выводил свои рулады петух.

В подвале имелся еще солидный запас овощей, моченых арбузов и прочих солений - всего этого с лихвой хватит до нового урожая - хорошо семья потрудилась в прошлом сезоне, запаслась в урожайный год всеми припасами.

Какая тут Америка! Живи себе на радость на родной земле. Где родился - здесь и пригодился!

Мария-Катарина

Жизнь ее начиналась легко и радостно. Солнечным февральским утром она появилась на свет пятой дочерью поволжского немца, городского ремесленника, не потерявшего связь с землей и обеспечивавшего своей жене, детям и престарелым родителям безбедное существование благодаря своему ремеслу, небольшой торговле и работе в саду и на огороде.

Отец, конечно же, надеялся, что наконец-то родится у них с Амалией сын. Но, увидев маленькое розовенькое личико среди беленьких и голубеньких кружевных пеленочек, проникся нежным чувством к этому крошечному существу, появившемуся на свет, не без его, Иоганнеса, участия.

Через положенный срок отец осторожно взял свою, пока безымянную дочь на руки и понес в кирху, чтобы пастор записал ее в свою книгу и дал ей имя, а отцу - метрику. Иоганнес не был, как и все его сородичи, излишне богомольным. Бог в его жизни играл, как бы прикладную роль в повседневных делах - должен помогать ему, человеку, в успешном завершении начатой им работы - другого применения Богу он не видел, в этом было что-то языческое, но он считал себя стойким лютеранином. Еще его предок, приехавший сюда из Изенбурга, далекой земли в центре Европы, был лютеранином в отличие от большинства считавших себя реформатами. Теперь мало кто настаивает на своем реформатстве, большинство из них после известного решения правителей стали писаться лютеранами. А задумываться о загробной жизни - участь стариков. В доме, как и положено у лютеран, не было никаких атрибутов культа, кроме библии, которая лежала на верхней полке витой этажерки и которую время от времени, когда душа требовала, открывали, чтобы почитать, разбирая родной готический шрифт, чтобы найти ответ на какой-нибудь вопрос. Теперь к той, старой Библии прибавилась новая, привезенная из путешествия Иоганном.

В кирху Иоганнес ходил регулярно - по большим праздникам и вот так, как сегодня, чтобы окрестить очередного ребенка. Пастор встретил его, как всегда, приветливо, без лишних слов начал обряд, а под конец объявил, что ребенок женского пола, крестящийся сегодня, должен быть наречен Марией.

Иоганн, спокойно наблюдавший за всем происходящим, услышав такое решение, удивленно взглянул на пастора.

- Что скажешь, сын мой? - спросил тот, увидев беспокойство отца.

- Но у меня уже есть дочь с именем Мария, - произнес отец.

- Ну, что ж, сын мой, это не беда, это нормально, пусть у твоей дочери будет двойное имя, как у многих наших женщин, и пусть она будет вдвое счастливой, коли так сложились обстоятельства. - Он полистал свои книги и, найдя нужное толкование, торжественно произнес: - Итак, отныне этот ребенок будет писаться Мария-Катарина! С Богом!

После завершения обряда, отец понес свое чадо домой, обдумывая, как же они ее будут называть в быту, - Катарина у него тоже уже есть.

Домашние, узнав от озадаченного отца, как назвали младшенькую, немало повеселившись, оживленно обсудили ситуацию и решили называть ее уменьшительно-ласкательно - Марик, в отличие от старшей - Мари.

Так она и стала зваться, а когда подросла, ее за привлекательную внешность, прозвали Шее-Марик - Хорошенькая Марик. И снова двойное имя, по примете - признак счастливой судьбы. До поры до времени ничто и не предвещало ничего худого.

Новые времена

"Декрет Совета народных комиссаров РСФСР
о создании Области немцев Поволжья"

В целях укрепления борьбы за социальное освобождение немецких рабочих и немецкой бедноты Поволжья, развивая принципы, положенные в основу устава Поволжского комиссариата по немецким делам, утвержденного 29 мая сего года постановления Совнаркома от 26 июля сего года, а также в согласии с единодушно высказанными пожеланиями 1 съезда Совдепов немецких колоний Поволжья, Совет Народных Комиссаров постановляет:

1) Местности, заселенные немцами-колонистами Поволжья и выделившиеся, согласно устава Поволжского комиссариата, в уездные Совдепы, образовывают в порядке статьи 11 Основного Закона РСФСР областное объединение с характером трудовой коммуны, в состав которого входят соответствующие части территорий уездов Камышинского и Аткарского Саратовской губернии и Новоузенского и Николаевского Самарской губернии.

2) Все вопросы, вытекающие из образования нового государственного территориального объединения с немецким населением, разрешаются в установленном порядке, причем Поволжский комиссариат по немецким делам и Самарский и Саратовский губернские Совдепы обязываются немедленно избрать ликвидационные комиссии для оформления в кратчайший срок этого объединения.

3) В точном соответствии статьи 11 Основного Закона съезд Совдепов выделенной территории с немецким населением избирает исполнительный комитет, являющийся центром социалистической советской работы среди немецкого трудового населения, следящий за правильным проведением в жизнь декретов и распоряжений Советской власти и дающий в этом отношении все необходимые директивы на местах.

4) Вся власть на местах в пределах, указанных статьей 61 Основного Закона, в объединенной согласно пункту 1 территории, принадлежит исполнительному комитету, избранному съездом Совдепов немецких колоний Поволжья, и местными Советами немецких рабочих и немецкой бедноты.

5) Все мероприятия Советской власти, направленные к проведению в жизнь диктатуры пролетариата и бедноты, а также к переустройству всей политической и экономической жизни на социалистических началах, проводятся в указанной выше области, заселенной немцами колонистами, через исполнительный комитет Совдепов немецких колоний Поволжья.

6) Разногласия между исполнительными комитетами Совдепов немецких колоний Поволжья и губернскими Совдепами представляются на решение народных Комиссаров и Центрального Исполнительного Комитета.

7) Культурная жизнь немцев-колонистов: употребление ими родного языка в школах, в местной администрации, в суде и общественной жизни - не подлежит согласно Советской Конституции, никаким стеснениям.

Совет народных Комиссаров выражает уверенность, что при условии проведения в жизнь этих положений, борьба за социальное освобождение немецких рабочих и немецкой бедноты в Поволжье не создаст национальной розни, а наоборот, послужит сближению немецких и русских трудовых масс России, единение которых - залог их победы и успехов в международной пролетарской революции.

Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов-Ленин

Секретарь Совета Народных Комиссаров Л. Фотиева

10 октября 1918 г.

Москва, Кремль

Эвальд Риб

В годы советской власти жизнь повсеместно преобразилась, всюду насаждались нововведения в русле марксистских идей. В селе Нидермонжу появится кооперативная лавка, сельскохозяйственное кредитное товарищество, общеобразовательная начальная школа заменившая церковно-приходскую, изба-читальня, сельсовет. Во всех этих заведениях воспитывали людей на новых идеях не похожих на привычные, вековечные. Для немецких сел многое из нововведений не было в диковинку. Если в соседних деревнях всеобщее образование давалось с трудом, то здесь изменилась только его идеология, теперь уже не библия была главным пособием.

Но не забывались и старые занятия и предпочтения. Маленького Эвальда его отец Карл научил сразу и сапожному мастерству и умению игры на скрипке. Оба эти занятия пригодятся ему в жизни: в тяжелую военную годину юный Эвальд будет зарабатывать себе на жизнь сапожничанием, будет подшивать валенки, чинить сапоги. Это даст ему возможность иметь трудовую копейку и не опухнуть с голоду, ведь подавать милостыню плохо говорящему по-русски мальцу с явными немецкими чертами лица не очень-то спешили, а заплатить ему за работу сам Бог велел.

Иногда он подрабатывал игрой на скрипке на свадьбах, других торжествах. Но это все же не более привычная гармошка, поэтому особенно подходила скрипичная музыка на нередких в те годы похоронах.

Придет для Эвальда время, когда он забудет свое сапожное ремесло, но навсегда сохранит он те инструменты, которые перед эвакуацией вручил ему отец. Зато скрипка будет сопровождать Эвальда Карловича всю его жизнь.

Мария-Катарина

Учеба в школе давались ей легко, несмотря на то, что в середине ее обучения прошла реформа образования. Их церковно-приходская школа стала гражданской. Помимо других нововведений, вместо готического шрифта, был введен латинский. Новые буквы были намного проще, хотя у них было большое сходство со старыми, витиеватыми. Знание обеих шрифтов поможет ей в будущем, когда их разбросают по белому свету, и ей придется переписываться со всеми своими близкими, как старшими, так и младшими, которые почти не разбирали старого шрифта, особенно - рукописного. Ко всему в родительском доме уже давно имелась книга на этом, новом шрифте - привезенная отцом из Америки Библия.

После получения достаточного, по мнению отца, школьного образования, ее отправили учиться в далекую Москву, где она выучилась на швею. Вернувшись в родной городок, она устроилась работать на одну из фабрик. После нескольких лет работы на молодую старательную работницу обратили внимание и посоветовали продолжить учебу в техническом училище, теперь уже в Харькове. Закончив учебу она стала мастером и пошла работать на другую, тоже швейную, фабрику, где было более новое оборудование и поинтересней производство.

Она повзрослела. И вот однажды, когда ей шел уже двадцать первый год, к отцу заявились сваты от видного из себя парня - шофера одного из кантонных начальников. Семья жениха проживала не в городе, а в селе Бейдек, что ближе к Волге. Но... - земля слухами полнится. О нем рассказывали, что любит парень не в меру выпить и, вообще, не блистает большими добродетелями.

- Не-ет. Наша Шее-Марик ни за что не пойдет за этого Жоржа, - решительно заявили старшие зятья, называя чужака на блатной манер и тайно ревнуя золовку к каждому парню, - если что, мы ему ноги повыдергиваем.

Вся улица имела единое, категорично негативное по отношению к жениху решение, особенно парни-сверстники, пристрастно поглядывавшие на Марик и оценивавшие свои шансы, но не решавшиеся заговорить с ней прямо, или просить своих родителей послать к ее отцу и матери сватов. Уж очень строгой и неприступной с малых лет казалась она им.

К всеобщему удивлению, родители и сама Марик, не только не отказали чужаку, но приняли по всем правилам, соблюдая все положенные традиции. А вскоре, средь снежной зимы была сыграна веселая многолюдная свадьба, и молодым справили хороший дом с хозяйством через две улицы от ее родителей. Их дом оказался на самом краю городка, а улица вскоре стала называться именем немецкого коммуниста Карла Либкнехта.

Еще больше удивились друзья и знакомые, когда узнали, что разбитной Жорж превратился в степенного Георга, не только не пьющего, но и бросившего курить. А взбалмошный парень, с которым у матери, в одиночку воспитывавшей его и троих других детей, сладу не было, превратился в примерного заботливого мужа, спешившего с работы, домой, и только домой.

Но совсем не узнать стало человека, когда жена одного за другим родила ему двух сыновей. Став отцом семейства, Георг и вовсе забыл своих холостяцких дружков и свои юношеские проделки. Жизнь во всех отношениях складывалась хорошо, предсказание о счастливой судьбе для Марик сбывалось.

Но не зря ведь говорится: радуйся хорошему вполсилы, не зарекайся от плохого. Горе свалилось на семью негаданно нежданно. В нем она всю жизнь потом винила себя. Этот весенний праздник родные решили отмечать у них. Она потрудилась на славу. Все было готово, наварено, напечено.

Центр стола был заставлен всевозможными закусками, на плите закипал кофе, который она решила сразу разлить, чтобы немного остыл, пока гости будут рассаживаться - праздничное застолье, обычно, начиналось с рюмочки крепкого вина и чашечки горячего кофе и сразу - веселые танцы, так любил постаревший уже отец - большой гурман по части выпивки и закуски.

Разлив кофе, она заглянула в кофейник - там оставалось еще приличное количество знойного напитка. Поставив кофейник на край рабочего столика, Марик поспешила во двор, где грелись под весенним солнцем уже собравшиеся гости. Распахнув дверь, и сделав приглашающий жест рукой, она вдруг услышала душераздирающий детский крик из-за спины, и бросилась в комнату. За ней побежали остальные.

Возле рабочего столика, весь мокрый, в луже кофе сидел и надрывно плакал годовалый Саша. Как он успел приковылять из соседней комнаты, где играл, и опрокинуть на себя кофейник, осталось непонятным. Ребенка срочно раздели, все тельце было красным, местами уже стали появляться пузырьки. Побежали за доктором. Ни о каком празднике уже не могло быть и речи.

Ожоги оказались роковыми. Болезнь усугубилась осложнениями, и ребенок очень быстро угас. На кладбище страшно было смотреть на молодую мать. Скорбь отца была не меньшей. А старший братишка никак не мог поверить в случившееся, плакал и не хотел отходить от гробика.

Больше года понадобилось, чтобы горе как-то улеглось, и на ее лице хоть изредка опять стала появляться улыбка.

Но тут началась новая война. Поволжские немцы еще не знали, какая участь в этой связи их ожидает. А ожидали их жуткие испытания, причиной которым выдвигалось их немецкое происхождение, созвучное с вражеским.

Часть II

МИРОВАЯ ВОЙНА

На берегу Мухавца

Ночь с 21 на 22 июня 1941 года.

Казарма у Холмских ворот Брестской крепости.

Старшина Мейер не спит. Проверив, как несут службу дневальные в этот трудный предутренний час, и все ли в порядке в казарме, он постоял у окна, выходящего во внутренний двор Цитадели. Брезжил рассвет. Вячеслав проводил взглядом одинокую фигуру прошедшего по каким-то неурочным делам от Инженерной казармы в сторону клуба - бывшей крепостной церкви, младшего командира с красной повязкой на левом рукаве.

Перейдя на противоположную сторону, Мейер залюбовался нешироким здесь Мухавцом с берегами, поросшими травой и деревьями и соединенными между собой аккуратным деревянным мостиком, ведущим от Холмских ворот в Волынское укрепление, где находится полковая школа и госпиталь.

Убедившись, что нет причин для беспокойства, старшина прошел в ротную канцелярию и засел за письмо родным. Возможно, это последнее письмо. Скоро домой. Два года службы пролетели незаметно. Прибыв сюда рядовым красноармейцем, сразу после возвращения Бреста Советскому Союзу, Вячеслав выезжал из крепости только на учения и, однажды, в отпуск на родину, в дорогое Поволжье. Сейчас он старшина, хорошо известный не только в полку, но и во всей крепости.

Недавно в полк прибыло молодое пополнение. Старшина поговорил со многими новобранцами. Среди новичков он встретил нескольких земляков - поволжских немцев. Хорошие ребята, не опозорят, думает, довольно улыбаясь, старшина, можно спокойно ехать домой, из этих выйдут толковые красноармейцы и младшие командиры. А он, отслужив, поедет в родной город Энгельс, - заждались там дела, родители и еще кое-кто...

Мейер взглянул на часы. Часовая стрелка застыла на четверке, а минутная, вздрогнув, перевалила через зенит. Три часа до общей побудки, сегодня воскресенье, и бойцы понежатся в постелях лишний часок.

Но в это же время в нескольких сотнях шагов западнее, за Бугом, уже никто не спал, - у германского руководства были свои планы. Все было готово к артобстрелу. Крепость лежала как на ладони. Фашистам было известно, что в крепости не ожидают нападения, что береговые укрепления в зоне Западного Буга не заняты войсками, а комсостав в большинстве находится в отпусках или в городе с семьями. Генерал Гудериан сомневался: стоит ли проводить артподготовку? Может быть, усилив момент внезапности, тихо переправиться через реку и захватить спящую крепость без лишнего шума?.. В последний момент он все же отдал приказ провести артиллерийскую подготовку в течение установленного инструкцией времени.

Сидя за столом, старшина Мейер услышал странный гул самолетов, которые, по-видимому, шли на большой высоте. Он встревожился, поднялся, подошел к посветлевшему уже окну посмотреть, что это за необычные воскресные ночные полеты затеяли авиаторы. Уже подойдя к окну, он вдруг услышал звуки артиллерийских выстрелов, свиста снарядов и взрывов. Все это произошло так неожиданно, что он, не успев осознать, в чем дело, высунулся в окно. Его вдруг обдало сжатым воздухом, камнями и пылью. Отпрянув, он почувствовал специфический запах стрельбища и чердака. Весь двор Цитадели и крыши зданий вмиг покрылись кустами взрывов, расползшихся в тучи пыли и дыма.

- Подъем! Тревога! - закричал старшина, выскакивая из канцелярии.

Но бойцы и так уже повскакивали с постелей: кто скакал на одной ноге, стараясь попасть в штанину, кто, схватив в охапку одежду, бросился к пирамидам с оружием, а кто к окну... Казарму сотрясало от взрывов, не пробивающих толстенных стен, снарядов. Стекла сразу повылетали, были повреждены многие рамы. Раздавались стоны первых раненых осколками, влетающими в окна.

- В ружье! Всем отойти от окон, в простенки! - подавал старшина команды, лихорадочно соображая, что же ему делать дальше.

Он здесь старший. Командиры живут в домах комсостава, пока добегут, и добегут ли, ему придется принимать решения самому, организовать отражение нападения противника.

Вооружив бойцов винтовками, раздав патроны, старшина распределил всех вдоль стен у окон и бойниц казармы-крепости, построенной сто лет назад виднейшими российскими фортификаторами.

Артобстрел закончился так же внезапно, как начался. Мейер выскочил из казармы, решив выяснить, что же произошло и какие команды последуют от старших начальников. Вскоре он встретил полкового комиссара Фомина. Ранее они виделись всего несколько раз, - комиссар недавно прибыл в полк и жил без семьи в своем служебном кабинете.

Старшина доложил о принятых мерах и потерях.

- Молодец! - похвалил комиссар, испытующе поглядывая на Мейера. - Будьте готовы к любым неожиданностям. Поручаю Вам, товарищ старшина, командование ротой до прибытия старших командиров.

В этот момент к ним подбежал запыхавшийся безоружный боец, без гимнастерки, с испуганными глазами.

- Товарищи командиры! - срывающимся голосом прокричал он. - Там немцы! - махал он руками в западном направлении в сторону Тереспольских ворот, откуда доносилась автоматная и винтовочная стрельба.

- Где немцы? - стараясь быть спокойным, строго спросил Фомин. - Сколько их?

Боец встал, как вкопанный, вытянул руки по швам и быстро заморгал глазами:

- Много немцев... Они ворвались в ворота... Они в погранкомендатуре, у церкви и командирской столовой...

- Понятно! Не паниковать! Где ваша винтовка, товарищ красноармеец?

- Я сейчас, сейчас... - виновато бормотал тот.

- Товарищ старшина, возьмите его с собой, вооружите и сделайте из него бойца. Оставьте в казарме одно отделение - пусть смотрят на Мухавец, а остальных выводите срочно во двор, - будем выбивать немцев из Цитадели.

Через пять минут Мейер со своей ротой и Фомин, приведший еще отряд, около двух рот, бросились через двор с криком "Ура!".

Фашистов они увидели очень скоро у клуба, те вели бой с пограничниками, направляя свой удар к Холмским и Брестским воротам. К атакующим примкнули разрозненные группы из других частей и погранзаставы. Враг дрогнул, начал отходить к тем же Тереспольским воротам.

Фомин устремился вслед за отступающим врагом, а Мейеру поручил принять участие со своей группой в уничтожении засевших в клубе и столовой автоматчиков. Атака удалась. Фашистов выбили из Цитадели. Обратно через Мухавец и Буг никому перебраться не удалось, - защитники крепости били метко.

Вскоре Фомин вернулся. Он собрал немногочисленных командиров. Вместе с капитаном Зубачевым они возглавили оборону Цитадели. Штабом обороны избрали Инженерную казарму как более удобную для оперативного руководства всеми действиями. Всех командиров распределили по секторам. Мейеру поручили группу подразделений, обороняющих Холмские ворота на берегу Мухавца. В эту группу входила и его родная рота связи.

Фашисты захватили Южный остров с госпиталем и укрепились напротив Холмских ворот, намереваясь захватить ведущий к ним мост. Они предприняли несколько атак, используя все имеющиеся у них средства. По вековым укреплениям велся непрерывный артиллерийский и минометный огонь, не смолкали пулеметные и автоматные очереди. Но атаки не приносили им ощутимого успеха, только ряды защитников неумолимо таяли. Бойцы, расставленные у окон первого и второго этажей, метким огнем срывали попытки переправиться через реку. В критические моменты даже ходили небольшими группами в контратаки...

Однажды стрельба вдруг резко прекратилась. Выглянув в окно, старшина увидел такое, от чего он на несколько мгновений потерял дар речи, такого он не ожидал: фашисты шли в атаку, гоня впереди себя медиков и раненых, взятых ими в плен.

- Стреляйте! Не жалейте нас... - закричали несчастные, достигнув середины моста.

- Ложитесь! - громким голосом, дрожащим от негодования, прокричал Вячеслав, и когда его команда была выполнена, из окон и бойниц раздался дружный залп. Уловка фашистам не удалась.

Бой не прерывался ни днем, ни ночью. Люди сбились со счета времени. Фашисты упорно атаковали, делая перерывы только для приема пищи. Ряды защитников таяли. И те, и другие с упорством, достойным лучшего применения, выполняли поставленную перед ними задачу.

Противник нес огромные потери. Наконец с самолетов полетели не только бомбы, но и листовки, которые призывали сдаваться, обещали жизнь и всевозможные блага. В листовках утверждалось, что гитлеровцы уже находятся у стен Москвы. Поверить в такое было невозможно.

Подобрав подобную листовку, Вячеслав прочитал написанное сначала по-русски, потом по-немецки, усмехнулся, достал из командирской сумки карандаши и быстро нарисовал на оборотной стороне листовки свинью с характерными усиками Гитлера и подписал: "Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде". Карикатура всем понравилась, бойцы от души посмеялись.

Фомин тоже по достоинству оценил юмор. На просьбу старшины сходить за "языком" он быстро согласился, - нужны были сведения.

Вылазка удалась, попался долговязый ефрейтор. "Выпотрошив" его, стали решать, что с ним делать. У Мейера вдруг загорелись глаза, он что-то зашептал на ухо Фомину. Улыбнувшись, полковой комиссар кивнул и пошел по своим делам дальше, а старшина с увлечением принялся за дело.

Вооружившись карандашами, собрав имевшиеся в изобилии у бойцов листовки, использовавшиеся на самокрутки, он быстро размножил свою карикатуру, снабдив ее надписью о "фашистской свинье" и "советском огороде" на немецком языке. Найдя среди обломков мебели баночку с клеем, бойцы под грохот взрывов, свист пуль и осколков, увлеченно выполнили поручение старшины, изрядно повеселившись. Они с ног до головы обклеили гитлеровца этими бумажками и направили его к мосту через Мухавец. Испуганно озираясь, он, под хохот защитников крепости и настороженную тишину с противоположной стороны, потрусил к своим.

Через несколько минут фашисты яростно обстреляли Холмские ворота, и прилегающие стены - послание дошло!

Дни сменялись ночами, ночи - днями. Бои не прекращались. Все труднее было с продуктами. Людей стала мучить жажда. Рядом протекала прозрачная вода, отражая в себе небо, берега, деревья, мост... Но эти несколько шагов простреливались засевшими на противоположном берегу автоматчиками. По всей береговой линии были установлены пулеметы. Ночью было светло, как днем - в воздухе непрерывно висели осветительные ракеты. Особенно страдали без воды раненые, обессиленные от потери крови. Военврач Вебер, тоже из поволжских немцев, как мог, облегчал страдания несчастных, но против жажды у него средства не было. Раздавались стоны и мольбы: дать воды. Это угнетало больше, чем опасность смерти. Несколько смельчаков пытались добыть воду, но обмануть бдительность фашистов не удавалось. Каждый из них оставался лежать там, где его настигала пуля. Даже убрать убитых не было возможности, их засыпало выбросами взрывов.

Такая ситуация была по всей крепости. По воле Рока, среди ее защитников всех национальностей здесь было около двухсот российских немцев. Известны имена майора Дулькейта, старших лейтенантов - Шварца и Кролла, красноармейца Дамма и многих других. Никто из них не дрогнул, все с честью отслужили свой долг перед Родиной.

Вячеслав уже несколько дней не пил, однако стойко переносил жажду, как и многие его товарищи. Но стенания раненых он выносить не мог, его отзывчивое сердце разрывалось от чужих мук. В одну из передышек, видимо, фашисты обедали, неожиданно даже для своих товарищей он выскочил в окно, стремглав спустился по крутому, изрытому взрывами, склону к реке, зачерпнул в котелок воды и побежал обратно. Все произошло так стремительно и просто, что, видимо, фашисты опешили от такой наглости. Обратно подниматься было труднее, да и воду нельзя было расплескать. Мейер подбежал к окну, подал котелок обрадованным товарищам, закинул руки на подоконник и подтянулся. В этот миг фашистский пулеметчик, опомнившись, выпустил длинную очередь. Товарищи втащили обмякшее тело старшины и положили его на пол. Открыв глаза, он, с трудом улыбнувшись, пошевелил губами:

- Воду... раненым...

Его голубые глаза закрылись навсегда. Котелок с водой стоял рядом. Бойцы, как драгоценность, осторожно отнесли живительную влагу в подвал, раненым - облегчить участь ослабевшим, исполнить последнюю волю своего командира.

Бой продолжался.

...Через два месяца мать Вячеслава, его бабушку, невесту, младшего братишку, сестер и еще несколько сотен тысяч его земляков и соплеменников в срочном порядке депортировали в Сибирь и Казахстан, как потенциальных "шпионов и диверсантов" - такова была воля "отца народов".

Однофамильцы

Кому-то война - мать родная, а кому - последний рубеж, дойдя до которого человек оказывается перед дилеммой: остаться человеком с честью и достоинством или перейти в разряд подлецов.

Шел второй месяц Великой Отечественной войны.

Петр сидел в подвале, куда фашисты притащили его, оглушенного взрывом. Он еще не представлял, какие физические и моральные муки ему предстоят.

Находился он здесь уже несколько часов. Сначала его просто бросили бесчувственного, но через некоторое время он им понадобился.

Движение войск остановилось, фронт застопорился на месте, и фашистским начальникам стали нужны сведения о противнике на этом участке.

Пленных за последние сутки попалось немного, да и те все раненные или сильно контуженные. Нужные сведения от них старались получить побыстрее, чтобы уточнить свои тактические задачи и планы дальнейшего наступления.

Петра привели в штаб, под который оборудовали сельскую контору, на допрос к офицеру контрразведки.

- Как твои имя и фамилия, - спросил он. Переводчик повторил то же по-русски. Петр, услышав вопрос на немецком, потом на русском, удивился, как четко он понял все на обоих языках. Ничего секретного в его имени, по мнению Петра, не было, его учили, что врагу нельзя сообщать фамилии командиров и номера частей.

- Пётр Миллер, - спокойно ответил он допрашивающему.

- Как-как? - брови у офицера полезли вверх, глаза сверх меры расширились.

Удивленный Петр повторил свой ответ.

- Откуда ты знаешь мое имя? - в замешательстве спросил гитлеровец.

- Я не знаю вашего имени, - ещё больше удивился красноармеец.

- Ты сказал Петер Миллер - это мое имя.

Теперь настал черед Петру делать круглые глаза, - неужели он полный тезка этому лощёному и холеному фашисту. Чудеса, да и только. Такого с ним еще не случалось. И вот - на тебе! Какое неприятное совпадение!

Когда у фашиста прошло замешательство, он, заметно повеселев, спросил:

- И откуда у тебя такое имя?

- От родителей, - кратко ответил Пётр.

- А где живут твои родители?

- В АССР немцев Поволжья.

- Так может быть, ты всё понимаешь по-немецки, и говорить умеешь?

Переводчик, повинуясь сигналу начальника, выжидательно молчал. Петр, подумав немного, неопределённо пожал плечами. Конечно же, такой простой вопрос, ему переводить не было необходимости.

- Чего пожимаешь плечами? Не желаешь со мной разговаривать?

- Почему же? - с трудом переходя на немецкий, от которого он отвык за год службы, произнёс Пётр, - я, конечно, понимаю. Но разговаривать мне трудно.

- Трудно? А ты постарайся. Мы пришли освободить вас от большевиков. Вы должны радоваться и встречать, как это принято у русских, гостеприимно, с хлебом-солью, во многих селениях так делают. А ты уже несколько часов у нас в плену, и только теперь выясняется, что ты - немец. Почему?

- Потому, что радоваться мне нечему. Мы жили хорошо. Если бы не война, я после службы вернулся бы в свой городок, стал бы работать и жить в достатке в своём уютном домике.

- Как ты разговорился! Странный у тебя диалект, никогда не слышал такого. Откуда твои предки?

- Говорят, откуда-то из-под Альп.

- А-а. С юга. Но и там сейчас так не говорят, очевидно, давно вы покинули Фатерлянд.

- При Матушке Екатерине.

- Что это ещё за матушка такая?

- Была у нас в России в восемнадцатом веке царица Екатерина Вторая.

- Ты смотри на него - какой грамотный! Все-то ты знаешь. А что ты можешь сказать про Германию?

- А что про неё говорить? Не знаю. Она далеко, а вы вот пришли.

- Разве это нехорошо?

- Что ж тут хорошего - война ведь, разрушается всё. Если бы не вы...

- Хватит-хватит. Молчать! Ты лучше вспомни и расскажи о своей воинской части, в которой служил.

- У нас хорошая часть.

- Прекрасно! Это ответ хорошего солдата. А чем же она хороша?

- Люди у нас хорошие, и красноармейцы, и командиры.

- Почему же ваших солдат называют не солдатами, а красноармейцами? - с трудом произнес немец это сложное для него слово, - и почему эти хорошие воины так спешно и беспорядочно отступают?

Пётр опять пожал плечами. Что тут говорить? Он и сам не мог понять, что все-таки происходит. Не проводить же с этим фашистом урок политграмоты. Вряд ли это имеет смысл.

Пётр чувствовал, что сейчас начнётся самое для него трудное - офицеру, похоже, уже надоела эта бесполезная болтовня, и он потихоньку начинает подбираться к интересующему его вопросу и вот-вот примется за главное. Так и вышло.

- А какое оружие стоит на вооружении в вашей части?

- Разное, - машинально произнёс Пётр и запнулся, прикусил язык, - не тайну ли составляет это слово? Да вроде бы - нет. Но дальше надо быть осторожным - сейчас он начнет выпытывать.

Фашист внимательно наблюдал за Петром, от него не ускользнуло, что парень этот вполне развитой и наверняка знает немало полезного, но не с легкостью расстанется с имеющейся у него информацией.

- Назови командира своей части, в каком он звании, как его фамилия.

- Вот оно, - подумал Пётр. Теперь надо молчать, здесь не отговоришься общими фразами. Петр потёр виски, - голова раскалывалась, - сказывались последствия контузии и груз ответственности перед своими товарищами и командирами, нежданно свалившийся на него.

- Что же ты молчишь, Петер. Неужели не знаешь своего командира? Мы все равно всё узнаем от других, но мне бы хотелось получить информацию от тебя, немца. Это важно. Если это случится, я смогу тебе помочь, освободить, отправить в тыл. Ты сможешь уже сейчас зажить той жизнью, о которой мечтал. Ты поступил бы на службу Рейху, получил бы достойную работу. Здесь на освобождённой территории нужны умные люди, знающие местные обычаи, для организации послевоенной жизни. Так что - говори, и твоя судьба решится в твою пользу.

Пётр слушал офицера, а сам думал о своих однополчанах, - как они там, когда получат подкрепление и перейдут в наступление. Может быть, успеют его освободить до того, как он погибнет. Он вздрогнул, - впервые в голову пришла мысль, что теперь в любой момент он может быть убит вот этим офицером или теми его солдатами, что стоят за дверью.

- Ну что ты молчишь? - уже кричал фашист, и этот крик ещё больше укреплял Петра Миллера в решении не выдавать военной тайны, которой от него добиваются.

- Воинское звание, фамилия командира и других начальников, какое вооружение имеется в части, сколько личного состава?.. - перечислял, повторяя свои вопросы, фашистский офицер, оказавшийся однофамильцем и тёзкой по имени пленному советскому бойцу, от которого, во что бы то ни стало, нужно было получить необходимые сведения о противостоящем противнике. И, чем скорее, - тем лучше. Для обоих. Особенно для хозяина положения - телефон из вышестоящего штаба без умолку звонит - там обеспокоены остановкой, им нужны сведения.

Выбившись из сил, офицер Миллер приказал подчинённым вывести красноармейца Миллера, применить к нему физическое воздействие, а через один час и пять минут снова привести на допрос. А тем временем он должен пообедать - как раз, до обеденного перерыва осталось пять минут, нужно пойти освежиться, умыться и немного подышать свежим воздухом.

После сытного обеда, в той же комнате, тяжелый допрос продолжился. Избитого Петра втащили, попытались поставить, но ноги не держали его. Тогда офицер Миллер приказал усадить его на табурет, стоявший в углу.

- Ну что? Надумал говорить, дорогой мой тёзка? Если не надумаешь, - экзекуция повторится. Ты посмотри, как они тебя отделали, искренне изумился он, - что-то уж очень постарались сегодня, впервые вижу такое усердие от моих остолопов.

- Эт-то... они... не меня, а... тебя... били, - с трудом ворочая языком, выговорил Петр.

- Как - меня? - Миллер приподнялся на стуле, - с чего ты это взял?

- Они сказали... раз ты родственник... нашему... шакалу - мы тебя... изуродуем, как бы его...

- Заткнись, остолоп! Это ж надо такое выдумать - родственник! Ты большевистская свинья, я сгною тебя, уничтожу.

Вечером следующего дня однополчане красноармейца Петра Миллера освободили село и нашли тело своего истерзанного товарища. Оно было прибито к воротам того двора, в доме которого квартировал фашистский офицер Петер Миллер.

Похороны красноармейца Петра Миллера, поволжского немца, были быстрыми, враг торопил, но со всеми почестями, полагающимися герою.

Семья Петра еще успела получить похоронку. Через месяц после случившегося на фронте всё семейство Миллеров, проживавших в городе Бальцере, что на Волге, его мать, трое сестёр, младший братишка, бабушка и дед - бывший будённовец, тряслись в железнодорожном "телятнике", который увозил их из родного Поволжья в Кокпектинский район Семипалатинской области, как возможных шпионов и диверсантов. Эшелон охраняло отборное подразделение Внутренних войск НКВД, а Красная Армия, истекая кровью, теряя лучших своих бойцов, медленно отходила на восток.

Над Землей стояла осень 1941 года...

Донесение с фронта

Красная Армия, обескровленная и обезглавленная в предвоенные месяцы тотальными чистками, учинёнными высшим руководством страны, с тяжёлыми боями отступала по всему фронту, от Балтийского до Чёрного моря. Особенно тяжело было в Прибалтике и Белоруссии, здесь к августу 1941 года были оставлены огромные территории с такими городами как Вильнюс, Рига, Минск, Львов и другими.

Южный фронт тоже отходил, но здесь или натиск был послабее, или наши войска оказались более стойкими, но отступление происходило не так стремительно, несколько организованнее, чем у северных соседей.

Составляя очередное донесение в Ставку Верховного, военный совет фронта каждый раз искал причины, которые могли бы оправдать оставление очередных населённых пунктов, смягчить гнев Товарища Сталина.

Третье августа улыбнулось генералам Тюленеву, Запорожцу и Романову, руководившим в тот день Южным фронтом тем, что они только что оставили село населённое немцами. Улицы стояли пустынными, редкие прохожие спешили укрыться в домах, за заборами ухоженных дворов. Как это было похоже на все оставляемые сёла. Но в украинских и русских частенько встречались группы стариков, которые укоризненно качали головами, а то и прямо бросали в лицо обвинения в неспособности Червоной армии защитить их от нашествия. В немецком селе не нашлось таких смельчаков.

- А может они рады приходу германцев, - предположил Член военного совета.

- Я бы не сказал, я разговаривал со здешним председателем, он удручён и считает, что наше отступление всех здешних немцев огорчает. Они живут неплохо, а что будет теперь неизвестно, - возразил Тюленев.

- А я думаю, что, сколько волка не корми, он всё равно в лес смотрит. Так и немцы немцев не обидят, так что им, наверное, не придётся бедствовать.

- Вот донесение, полученное вчера от агентурной разведки: в одном из украинских сёл, местные подкулачники встречали немцев хлебом-солью, - вставил начштаба.

- Не немцы?

- Нет, украинцы.

- Ну и ну!

- А чего - "ну и ну", это не единичный случай. Хотят спасти свои никчёмные шкуры. И потом, ведь известно, что немцы сразу назначают свою местную администрацию из таких вот хлебосолов.

- Немцы расстреливают советских активистов, членов партии, комсомольцев, невзирая на национальность. И в немецких сёлах тоже. Одно слово - фашисты!

- Что же предпринять с нашими немцами? Их тут много, местами немецких сёл больше чем русских и украинских, особенно в районе Одессы, в сторону Днепра, да и в других районах. И, похоже, что в эвакуацию они не спешат, особенно те, через которых мы уже прошли, в Бесарабии.

- Ну, те вообще ещё не успели стать советскими за тот год, что западные районы Молдавской ССР присоединены к Советскому Союзу.

- Надо сообщить об этой проблеме в Ставку. Заодно списать на них действия фашистских диверсионных групп и подношения фашистам хлеба-соли.

- Правильно! Нечего с ними церемониться! Это же получается, что у нас не только перед нами фронт, а вокруг - враждебное окружение.

- Итак, пишем в сегодняшнем донесении помимо всего прочего вот что, я уже набросал,- взял в руки бумажку ЧВС,- "Военные действия на Днестре показали, что немецкое население стреляло из окон и огородов по отходящим нашим войскам. Установлено также, что вступающие немецко-фашистские войска в немецкой деревне 1 августа 41 года встречались хлебом, солью. На территории фронта имеется масса населённых пунктов с немецким населением". Ну, как? Пойдёт?

- Может, вписать название какой-нибудь деревни, - предложил Романов.

- Зачем такие точности, потом можно будет любую иметь в виду.

Когда донесение было составлено полностью, ему присвоили номер №28/оп и срочно отправили на самолёте в Москву.

Прошло два дня и местное НКВД получило указание эвакуировать из прифронтовой полосы всё немецкое население, особенно мужчин, мобилизовав их на рытьё окопов, с последующей отправкой дальше на восток. А как же иначе! Ведь на донесении командования Южного фронта стояла резолюция: "Товарищу Берия. Надо выселить с треском. И. Сталин."

Началась антинемецкая кампания в тылу, против своих граждан немецкой национальности, которая к концу августа 1941 года получила всеобщий характер. А после Указа о выселении немцев Поволжья, которые, якобы, скрывали в своей среде "тысячи и тысячи шпионов и диверсантов", у НКВД не стало задачи важнее, чем переселение в Сибирь и Казахстан всех немцев поголовно из европейской части страны и опека их в местах заселения.

С начала 1942 года немцы стали пополнять лагеря ГУЛАГа в шахтёрских регионах, в местах больших строек оборонных заводов, железнодорожных магистралей, таёжных лесоразработок и на прочих объектах "народного хозяйства".

Важным государственным делом теперь были заняты десятки отборных дивизий подчинённых НКВД, тысячи всевозможных уполномоченных и комендантов, штабистов в лагерях.... Вся эта армада кормилась, делала карьеры, наслаждалась жизнью и своим положением. А Красная Армия, истекая кровью, продолжала отступать в глубь страны, особенно стремительно стал отступать Южный фронт. Комсостав в нём менялся как перчатки.

Келлер

В окруженной фашистами Одессе набирали ополчение, чтобы закрыть брешь в обороне. Здесь жило огромное количество немцев. На это не обращалось внимания - немцы обосновались здесь сразу после присоединения этой земли к России и большинство русских, приехав, обнаруживали здесь немцев, которые воспринимались как местные жители.

Вокруг Одессы раскинулись сотни немецких сел и хуторов (куттор, называли их немцы), кормивших город и флот всеми продуктами, какие произрастали в этом благодатном крае. Селившиеся здесь представители других народов, приезжавшие сюда курортники, воспринимали как данность немецкое присутствие. Никто никогда не оспаривал их право жить здесь, трудится, выращивать овощи и фрукты, иногда диковинные, свои, "немецкие чудеса".

И теперь в ополчение пошли все вместе - русские, немцы, украинцы. Так же плечом к плечу и воевали. На немцах еще не было клейма "пособников фашизма, шпионов и диверсантов". В суматохе боев рядового Келлера, уроженца поволжского города Бальцера, приехавшего в Одессу чтобы устроиться на судоремонтный завод к дальним родственникам буквально накануне войны, стали называть Келлеровым. Так и записали, в конце концов, в документах. Он не стал протестовать, оспаривать - что-то уже почувствовал в отношении начальства к советским немцам.

Бои под Одессой шли ожесточенные, одни упорно наступали, другие отчаянно оборонялись. Но силы оказались далеко не равными. Город сдали на милость победителю.

Из Одессы удалось вырваться не всем. Эвакуироваться повезло не многим. Среди этих немногих оказалось несколько человек с немецкими фамилиями. Оказался среди счастливчиков и рядовой Келлеров.

К этому времени советские немцы уже были объявлены неблагонадежными и отправлены в ссылку в восточные районы страны. Были они "изъяты" и из рядов Красной Армии, несмотря на то, что многие из них уже проявили стойкость и героизм на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и даже имели боевые награды. Многие сложили свои головы за Родину, а защитники Брестской крепости, среди которых полегли более двухсот поволжских немцев, заслужили вечную славу, с обнародованием которой не спешат до сих пор.

Не избежали общей для своей нации участи и защитники героической Одессы. Их пропустили через мелкое сито проверки и выявленных немцев, всех до одного, невзирая на заслуги, отправили в ГУЛАГ. Русским и украинцам дали по медали "За оборону Одессы". Самому городу присвоили почетное звание "Город-герой", а немцев заставили валить лес и добывать уголек.

Келлерову повезло, его долго не расспрашивали, его оставили на грохочущий рядом фронт.

Война есть война. Здесь всякое случается: отступления перемежаются отчаянными контратаками, а те паническим бегством. И снова: атаки, отступления, оборона, наступление, и так без конца. И все непредвиденно, неожиданно для рядовых исполнителей.

Во время одного из боев Келлеров с группой сослуживцев попали в плотное окружение и, оставшись без боеприпасов, беспомощно попытались отбиться прикладами, кулаками и кольями, но быстро были схвачены здоровенными парнями в германских касках с автоматами в руках и с засученными рукавами. Красноармейцев скрутили и погнали в ближайший поселок, где расположился полевой штаб.

На допросе они не смогли и не захотели дать никаких полезных фашистам показаний. Келлеров с удивлением для себя открыл, что понимает все, о чем говорили между собой допрашивавшие их фашисты. Настолько он, оказывается, хорошо знал свой родной язык. Но не подал вида. Немцы, нисколько не таясь пленника, потешались над "бестолковыми красноармейцами" вряд ли умеющими читать и писать по-русски, не то чтобы знать что-то о стратегии и тактике своих большевистских командиров. Правда, Келлерова они почему-то выделили среди других - допрашивали с большим пристрастием. В конце концов, старший офицер, в отутюженной чистенькой форме сказал подчиненным:

- Этого завтра утром поставить к стенке вместе с комиссаром, что уже приговорен.

Осмотревшись в камере, в которую был превращен обычный подвал дома, где расположилась комендатура, Келлеров определил, кто из присутствующих был комиссаром. Он подошел к нему и шепотом незаметно для других удостоверился в правильности своей догадки. Комиссар не отрицал своего звания, да это было бы бессмысленно - комиссарская звезда - отличительный знак - красовалась предательски на его рукаве.

- Вас завтра расстреляют, - сказал ему Келлеров, - и меня тоже. Что мы можем сделать, чтобы спастись?

- Откуда знаешь? - вместо ответа спросил комиссар сдавленным голосом.

- Они говорили между собой. Я их понял, - ответил Келлеров, не вдаваясь в подробности. - Надо попробовать бежать.

- Как тут убежишь? Сверху караул, отдушина маленькая.

- Надо ее расширить, она выходит в огород. Я осмотрелся, с той стороны не охраняется. Может быть, к утру успеем выбраться.

Все гуще сумерки собираются по углам, постепенно выползая и заполняя собой все пространство. И в подвале, и в лесостепи северного причерноморья. Тишина. Только изредка доносится далекий разрыв снаряда да топнет солдатский сапог врага в половицу над головой.

Германцы, очевидно, не могли предположить, что фундамент дома может быть сложен их глиняного самана, а не из камня, как у них. Арестантов было немного, но они дружно принялись за дело - руками стали разгребать сухую глину вокруг отдушины. По очереди работали и чутко прислушивались к происходящему наверху.

Перед рассветом лаз был готов. Келлеров выбрался первым, дополз до угла дома, осмотрелся. Было спокойно. Со стороны улицы раздавались шаги часовых и разговор вышедших на крыльцо покурить караульных бодрствующей смены, свободных от несения службы в этот час. Им приходилось выходить из дома и в туалет, и в курилку, так как это не было оборудованное под караульное помещение здание, а обычный, хоть и просторный, русский крестьянский дом.

Комиссар и другие арестанты тоже выбрались из подвала, стали присматриваться - куда бежать.

Келлеров уже сориентировался и показал рукой направление, в котором он предлагает двигаться, чтобы не быть замеченными. Рассвет уже близился, на востоке небо слегка посветлело, но было еще по южному темно. Но скоро, очень скоро солнце осветит землю своими лучами. Стали потихоньку преодолевать огород. К их счастью сразу за огородом простиралась небольшая поляна, за ней заросли кустарника, дальше раскинулось большое поле, заканчивающееся речкой, а за рекой - располагался лесной массив. На востоке, где алел рассвет, слышалась то слабая, то интенсивная перестрелка - там линия фронта и до нее совсем недалеко.

Дойдя до речки, решили немного пробежать по ней туда, где к ней ближе подступали спасительные деревья. Выбравшись на противоположный берег, побежали, прячась в низинах и оврагах.

Утреннее небо на востоке легчает, становится прозрачней, подготавливая первый выстрел солнечного луча.

И внезапно, вот оно - солнце - брызнуло искрами, и сразу - стрелами лучей, постепенно заливая все пространство своим греющим золотом.

День пролежали на дне оврага невдалеке от дороги, по которой туда-сюда сновали повозки, автомобили и мотоциклы. По очереди дежурили, особенно наблюдая за дорогой и высматривая местность к востоку. Остальные отсыпались.

На следующую ночь были уже у своих. Им повезло - попали в свою часть и командир принял их с распростертыми объятиями, составил на всех наградные листы, умолчав о пребывании в плену, обрисовав все как разведывательный рейд по тылам противника. Комиссар попросил особо отметить Келлерова.

Вскоре пришли награды. Келлерову вручили Орден. И пошло-поехало. Что ни бой - то награда. Как говорится: лиха беда - начало. Награды не любят пустующую грудь, - льнут друг к другу. И то сказать - Келлеров не прячется за спины товарищей, всегда - впереди, отчаянно бьется не страшась. И пули будто огибают его. Несколько осколочных ран и царапин он все же получил, но до серьезного увечья дело не дошло. Но нашивки за ранения ему исправно выдавали, и он скромно складывал их в свой вещмешок. Стеснялся носить эти отметины якобы увечья, полученные, как он считал, за легкие "царапины".

Крушение

В Одессу румыны и отдельные подразделения германских войск вошли 16 октября 1941 года. Красная армия, истекая кровью, отступала. Часть войск эвакуировалась на кораблях Черноморского флота в Севастополь, чтобы повторить там свой подвиг. Другая часть ушла в знаменитые катакомбы - партизанить.

Население Одессы осталось в большинстве своём в оккупации, - ему некуда стало эвакуироваться, - линия фронта оказалась западнее города задолго до его сдачи, отрезав все пути.

В городе, в окрестных сёлах и хуторах проживало огромное количество этнических немцев. Практически, более ста лет, с самого начала существования города, его рынки наполнялись продуктами выращенными в немецких хозяйствах. Ближние пригороды Одессы назывались: Аккерман, Францфельд, Петерсталь, Фрейденталь, Ленинталь, Мангейм, Гильдендорф, Блюменфельд...

Немцы работали не только в сельском хозяйстве, но и во всех сферах деятельности, они были моряками, врачами, учителями, портовыми рабочими. В общем, занимались каждый тем, к чему лежала душа, к чему был способен.

Ирма Фридриховна Шенкель работала воспитательницей детского дома в одном их пригородов, имевшем в основном немецкое население. Здесь содержались обездоленные дети разных национальностей, по тем или иным причинам оставшиеся сиротами: у кого родители погибли в море или умерли от болезней, у кого - были репрессированы по различным обвинениям.

Перед самой войной Ирму Фридриховну назначили директором, взвалив на неё огромную ответственность. Ноша эта на порядок увеличилась с началом войны. Снабжение теперь осуществлялось с перебоями, а после окружения города и вовсе прекратилось. Сначала обходились, по инструкции, неприкосновенным запасом. А когда и он стал подходить к концу, Ирма Фридриховна пошла к командирам Красной армии. Однако, и они мало могли дать, но кое-что все же выделили и разрешили разбирать завалы разбомблённого продмага невдалеке от детдома.

В разборке завала принимали участие все сотрудники и старшие воспитанники. Работа оказалась тяжёлой и мало результативной. Продукты частью смешались с кирпичным крошевом и пылью, а частью сгорели во время пожара, вспыхнувшего после попадания в здание магазина авиационной бомбы.

- Ирма Фридриховна, этот кирпич пахнет жареными семечками, - протянула бесформенный кусок кладки воспитанница Валя, - я попробовала, но есть его нельзя, он горький.

- Выбрось его, и не тяни в рот всё, что чем-то пахнет. У тебя всё лицо в саже. Этот камень, видимо был пропитан подсолнечным маслом, а потом обгорел.

- Кушать хочется, - пожаловалась девочка.

- Да, Валюша, всем голодно. Надо потерпеть, может быть, найдём все же что-нибудь. Или придумаем.

Директриса собрала на совет всех сотрудников, надо было решать, как спасти детей от голодной смерти.

- Стоит ли продолжать разборку развалин, как мы это делаем последнюю неделю, - задала она вопрос своим помощникам. - Говорят, что у магазина был подвал, где тоже имелся склад, может быть там что-то уцелело.

- Навряд ли, - подал голос дед Петро, работавший в приюте сапожником, - подвалы в соседних домах, пострадавших при той бомбёжке, залиты водой. Да и лаз в подвал мы так и не нашли. И нет никого из работников магазина, кто мог бы показать, где искать вход в него.

Все стоявшие и сидевшие в комнате, в основном смертельно уставшие женщины, согласно и скорбно кивали головами. Подумав, Шенкель решительно произнесла:

- Тогда придётся опять идти к командованию. Просить помощи. Если не смогут снабдить продуктами, то, может быть, удастся эвакуировать детей. Надеяться на подаяние населения мы тоже не можем, у всех наступают тяжёлые времена. Кто мог что-то пожертвовать, уже это сделал.

- Так то оно так, - опять подал голос дед, единственный в коллективе мужчина, - но что-то стихли бои, второй день не слышно стрельбы и не появляется никто из наших солдат. Как бы не случилось худшего.

Что могло случиться, и что было худшим, не договаривалось, но все понимали, что в сложившейся ситуации могло случиться, и что они остались на территории занятой врагами.

- Ладно, - сказала Шенкель, - у нас ещё есть продукты для скудного питания в течение двух дней, да может ещё кто-нибудь даст немного. А пока надо разведать обстановку. В любом случае, необходимо что-то предпринимать, иначе перемрём от голода, раз уж посчастливилось не погибнуть от бомбёжек и артобстрелов.

Недолго пришлось ждать ответов на стоящие вопросы, уже к вечеру стало известно, что германец подошёл ещё ближе к городу и наши, сопротивляясь, оставили этот пригород.

Утром в детдом явилась группа германских военных. Детишки со страхом смотрели на чужих солдат, обследовавших все закоулки их дома, не обращая на его обитателей никакого внимания. Осмотрев всё, старший из них спросил, кто шеф заведения. Ирме Фридриховне ничего не оставалось, как представиться.

- Как-как, вы сказали ваша фамилия? - переспросил офицер.

- Шенкель, - повторила Ирма.

- Еврейка?

- Нет, немка.

- А-а. Я смотрю, здесь много немцев.

- Да. Немцев здесь много. Наши предки приехали сюда, в надежде на лучшую долю, больше ста лет назад. Они и город строили, и хлеб растили.

- Хорошо. Какие у вас проблемы?

- У нас закончились продукты.

- Так-так. Но мы не можем взять вас на довольствие. Это не предусмотрено.

- Что же нам делать?

- Не знаю. Скоро появится администрация по организации тыла, может быть у них есть какие-то инструкции на такой случай. Может быть, и это вероятнее всего, нас сменят здесь румыны. Это их зона ответственности.

- Что нас ожидает?

- Этого я тоже не знаю. Наша часть фронтовая. Наша задача наступать, воевать и, если угодно богу, - умирать. Следом идёт СС. Он решает. Потом приходят тылы и устраивают порядок.

- СС - что это?

- Это..., - задумался офицер, - это, пожалуй, то, что вас не обрадует. Мне пока некогда, - заторопился фронтовик, - приходите ко мне через час вон в то здание. Меня зовут оберстлойтнант Шмидт.

* * *

Ровно через час Ирма Фридриховна была уже в указанном здании школы. Здесь был устроен временный штаб полка, начальником которого и был её давешний знакомый.

- Вот что, - сразу взял он быка за рога, - надо торопиться. Встреча с СС вам ни к чему. А они появятся сразу, как только установится затишье. Здесь есть брошенные русские машины и несколько пленных. Поговорите с ними, есть ли среди них шофера. Если они смогут привести в движение хотя бы одну из этих развалюх, то я разрешу ваш проезд через линию фронта. А там, как вас встретят русские, я не знаю. Впрочем, вы лично можете остаться, если желаете, раз вы не еврейка, вас могут и не тронуть. Может быть, вам здесь будет лучше.

- Нет-нет, я должна спасти детей, - быстро ответила она.

- Дело ваше, моё дело предложить, - прохладно ответил подполковник.

* * *

Шофёры среди пленных нашлись сразу и, даже, один автомеханик из полкового гаража. Они осмотрел машины, поколдовали над ними, переставляя с одной на другую детали, меняя повреждённые на исправные и завели одну из них.

Ирма побежала к оберстлойтнанту за разрешением и пропуском на проезд через боевые порядки немецких и румынских войск. Звание немецкого офицера соответствовало советскому подполковнику.

- Всё уже готово, - сказал он, - осталось проставить имена старшего маршрута, водителя и точного количества пассажиров, детей и взрослых.

- Я прошу вас дать нам двух шоферов, они все раненые и один не сможет довести машину до пункта назначения.

- Поезжайте пока в своё заведение, вот вам пропуск, грузите детей и всё необходимое. Я скоро сам подойду и решу все детали на месте.

Ирма понеслась к машине, взяла двух самых, как ей показалось, толковых шоферов и они поехали к приюту. Никто из пленных ещё не знал ничего точно, только догадывались, куда и зачем придётся ехать, поэтому ко всему относились с большой долей сдержанного безразличия, людей подневольных, за которых всё решают другие.

Когда подъехали к детдому, там их с нетерпением ожидали. Ирма Фридриховна собрала персонал и дала распоряжение постелить в кузове машины матрасы, усадить туда детей, взять одеяла, чтобы было чем укрываться, если придётся ночевать в степи - всё-таки осень на дворе. Кроме того, взрослым предстояло решить, кто поедет вместе с детьми помимо заведующей.

Немец разрешил взять ограниченное количество женщин и двух шоферов, вписав всех в бумагу с печатью и его росписью. Все еле втиснулись. На карте он показал Ирме, как лучше ехать, чтобы было быстрее и безопаснее. Ещё он приказал залить горючего в бак и в канистру.

Сборы оказались недолгими, и машина тронулась в неизвестность. Люди спешили побыстрее исчезнуть пока ничего не изменилось.

Озабоченный оберстлойтнант остался стоять у ворот детского дома, куда уже деловито вселялись его подчинённые, которые понятия не имели о том, куда их шеф отправил бывших жильцов. Ирма крикнула на прощание, - "данке шён", - и махнула рукой.

Оставшийся стоять на окраине Одессы германский подполковник, начальник штаба пехотного полка, пребывал в раздумии, - правильно ли он поступил, взяв на себя такую большую ответственность.

То, что детей и женщин нужно было спасти, он не сомневался. Но правильно ли его поймут в вышестоящих штабах и специальных службах, если дознаются, если до них дойдёт информация о его самоуправстве. Сам он докладывать о содеянном не планировал.

Если даже ему не поставят в вину отправку детей, то как оправдать освобождение двух опытных шоферов, двух солдат вражеской армии. Надо сказать, что эта русская немка та ещё штучка - выбрала себе самых лучших, это сразу бросилось ему в глаза! Да и машина, какое ни какое, а средство передвижения.

Ну, да где наша не пропадала! - так, кажется говорится у русских. Чёрт не выдаст, - свинья не съест! Его солдатские грехи заранее отпущены, но, тем не менее, - спасение нескольких детских душ ему зачтётся на страшном суде, когда он предстанет перед Господом. Правда, утверждают, что солдаты, погибшие на войне, ровными рядами маршируют прямым маршрутом прямо в рай. Остаться живым он всё меньше и меньше надеялся. Но... Сделать доброе дело, если можешь его сделать, это должно зачесться особо, - подсказывало ему его лютеранское сознание.

* * *

Машина, ведомая хоть и слабой, но опытной рукой, двигалась по просёлочным дорогам нарисованным на клочке бумаги Ирмой, запомнившей основные пункты на германской карте. Да и шофера оказались знающими местность, исколесившими причерноморские дороги ещё до войны, перевозя - то военные грузы, то - начальников. Участвовали они в этих местах и в учениях войск.

В города и крупные населённые пункты старались не заезжать, кто его знает этого подполковника, насколько его документ окажется авторитетным для другого начальника. Поэтому, лучше на крупных чинов не нарываться.

На одном из контрольных пунктов на дороге среди степи, долго обследовали их машину и рассматривали пропуск. Фельдфебель, возглавлявший пост оказался дотошным и подозрительным. Ирма, собрав весь свой словарный запас, стараясь использовать только литературный немецкий язык, решительно объясняла ему, что пропуск ей и всем этим людям выдан по личному указанию очень большого начальника - самого оберста.

Толи её объяснения оказались убедительными, толи оттиск полковой печати достаточно чётким, но их пропустили.

* * *

Машина, урча, пробиралась между холмами, по руслам ручьёв и овражков, скрываясь от стороннего глаза. Опасность была велика. Бумажка немецкого подполковника могла где-то и не сработать. Её могли где-то и не признать за достоверный документ.

Однажды, когда машина вынужденно въехала на очередной бугор, который никак нельзя было объехать, она была обстреляна издалека, вероятнее всего румынами. Но преследования не последовало.

Зато наша машина не понравилась пилоту самолёта-разведчика, возвращавшемуся с советской стороны. Он облетел на низкой высоте машину несколько раз, спикировал, пугая, на неё и удалился. Через какое-то время с той же стороны пролетело несколько штурмовиков. Боезапас они, очевидно, израсходовали и только один из них выпустил по нашим беглецам короткую очередь последней обоймы из пулемёта, прошив в нескольких местах кузов машины, оставив по дырке в крыше кабины и в капоте, не задев к счастью ходовой части автомобиля. Но среди юных пассажиров появились раненые: мальчику продырявило мякоть ноги, да троим ребятишкам исцарапало лица и руки щепками, отскочившими от пробоин в деревянном борту машины.

Раны обработали йодом из аптечки, ногу мальчику перевязали и стали насторожённо ожидать дальнейших агрессивных действий со стороны каждого встречного. Особенно внимательно стали следить за небом и при первом же появлении самолётов останавливались и не шевелились. В первых же кустарниках, попавшихся на пути наломали веток и замаскировали ими машину.

* * *

Больше всего Ирма беспокоилась за то место, которое военные называли "линией фронта". Ей представлялось, что это что-то вроде стены, через которую придётся пробиваться. Её даже бросало в жар от ожидания этого непреодолимого препятствия.

Но вот, на одной из остановок среди всё той же степи, у очередного шлагбаума, румынский солдат, взглянув в бумагу с немецким орлом, выпучил глаза и на ломаном немецком языке сообщил, что вперед ехать нельзя - там, в пяти километрах находятся большевики и никаких немцев нет. Ирма объяснила, что им надо проехать именно в ту сторону, и об этом написано вот в этой бумаге, и она ткнула пальцем в слово "фронт", поднеся её к самому носу солдата. Вид этой бумаги с печатями и чёрными орлами действовали на того как-то гипнотически, он махнул рукой, - поезжайте!

Отъехав от поста на километр, наши путешественники стали внимательно озираться по сторонам, не веря, что не будет больше встреч с немецкими или румынскими войсками, и скоро появятся в поле зрения свои, дорогие и милые лица. Всё ещё опасались возможной погони.

Свои обнаружились неожиданно. Вдруг, выскочив на очередной пригорок, машина была обстреляна, и остановилась. Стреляли из винтовок с соседнего бугорка и несколько пуль просвистели над кабинкой.

Шофер выскочил из-за руля, бросился в дорожную пыль и закричал:

- Ложись!

Ирма тоже выскочила на дорогу, но решила не прятаться, а показаться нашим солдатам, чтобы они видели, что это не вражеские солдаты, а мирные люди.

Стрельба прекратилась. Всмотревшись, она увидела рядом на соседней горке цепочку окопов, тщательно замаскированных, но всё же заметных при внимательном рассмотрении.

Некоторое время стояла полная тишина. Ирма вышла вперёд, сняв пиджак и оставшись для большей убедительности в белой сорочке. Она помахала рукой и крикнула:

- Мы свои.

Над окопами появилось несколько голов самых любопытных бойцов. Красноармейцы внимательно рассматривали пришельцев с вражеской стороны. Наконец из окопов помахали - подъезжайте!

Командир роты, в расположение которого выехали наши беглецы, ничего решать не мог и отправил их в штаб полка, дав сопровождающего.

Шофёры всю дорогу были напряжены, о чём-то сосредоточенно думая, опасаясь врага, который оставался позади, но мог в любую минуту переменить решение и прекратить их поездку. А, въехав в расположение своих, они не повеселели, но ещё более подобрались.

Ирма тоже заволновалась, - поверят ли им всем, куда направят детей, как распорядятся её судьбой? Она уже знала, что немцев Поволжья и других территорий отправили в Сибирь на высылку....

Так оно и случилось в конечном итоге: ее направили за Урал в одно из спецпоселений, а через год как одинокую и бездетную женщину - в трудармию на стройку в город Орск.

Указ

Комбригу Кривенко была поставлена конкретная задача: "Во исполнение Указа Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года... операцию по выселению немецкого населения из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья осуществить с 3 по 20 сентября 1941 года".

Вместе с приказом, подписанным Лаврентием Павловичем Берия, комбригу была вручена подробная инструкция. В задачу комбрига входило обеспечить безопасность важных объектов, как-то: мостов, железнодорожных станций, фабрик и всего, что может быть подвергнуто диверсионным действиям.

В подчинение комбриг получил 7350 красноармейцев и командиров. Кроме охраны перечисленных объектов в обязанности этого войска входило помогать милиции патрулировать населенные пункты.

Местная милиция была срочно усилена двумя тысячами сотрудников, прикомандированных из других областей. Местные милиционеры стали выполнять вспомогательные функции, особенно те, кто были немцами. Их сначала использовали, а потом уволили из органов и отправили с последними эшелонами.

Всей операцией руководили сотрудники НКВД, которых дополнительно в республику прикомандировали в количестве одной тысячи двухсот человек.

Комбриг Кривенко, выполняя приказ Наркома НКВД, был подчинен его людям, главным среди которых был старший майор госбезопасности Наседкин. 3аместителями Наседкина были нарком НКВД АССР НП майор г.б. (госбезопасности) Губин и начальник СПУ капитан г.б. Ильин. Всеми делами на транспорте заправлял капитан г.б. Потапов. Вот этой четвёрке комбриг и обязан был подчиняться, их решения выполнять, согласовывать с ними все свои действия. Хоть он и в армейском звании комбрига, что соответствует первичному генеральскому званию, но у гэбэшников звания на три степени отличаются от войсковых. Так что эти майоры и капитаны равны ему по положению.

Указ Президиума Верховного Совета СССР "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья", подписанный Михаилом Калининым, Председателем Президиума Верховного Совета СССР и Александром Горкиным, Секретарем ПВС 28 августа 1941 года, опубликовали в местных газетах "Большевик" и "Нахрихтен" только в субботу, 30 августа.

Прочитать Указ в день его публикации люди смогли только в столице республики - городе Энгельсе и близлежащих кантонных центрах.

* * *

На улице стояла ранняя золотая осень, в полях шла уборка хлеба и овощей. Несмотря на войну и отсутствие большинства мужских рабочих рук, занятых теперь ратным трудом или захороненных в братских могилах вдоль фронтовых дорог, работы повсеместно и своевременно развернулись в полную силу. Значительная часть созревшего урожая уже была убрана, но многое еще колосилось, стояло в ожидании своего часа. Корнеплоды и картофель тоже, в основном, еще были в земле.

Большинство поволжских немцев, даже те, что проживали в городах и работали на заводах, фабриках, транспорте, тоже были связаны с землей. Все они держали огороды, а многие и живность. Этому способствовало и то, что в основном проживали они в собственных домах с ухоженными подворьями, где поселились еще их предки почти две сотни лет назад во времена царствования Екатерины Великой. Рядом с домами располагались огороды, где выращивалась всевозможная зелень и овощи. Картофель, как правило, сажали за городом, в поле, часто по берегам речек. Там же благоухали и бахчи с которых к зиме арбузы перекочевывали во вместительные подвалы. Их замачивали в бочках с рассолом, из них варили душистый мед. Это были излюбленные лакомства.

* * *

В последнее воскресенье августа 1941-го года все население кантонного центра Бальцера, было за городом, люди спешили убрать со своих делянок все, что уже созрело, заложить на зиму. Немало было и таких, кто, уже управившись с делами, в это последнее летнее воскресенье выехали на традиционный пикник. Работа работой, война войной, а отдохнуть тоже нужно. Война где-то далеко, многие мужчины уже там, немало успело прийти похоронок, но жизнь продолжается и нельзя падать духом. Надо жить. А раз так, думали люди, нужно делать всё, как делалось исстари, со времён, когда прапрадеды приехали на эту землю и превратили полупустынные степи в цветущий сад. Еще тогда они завели обычай, в конце лета - начале осени, устраивать себе этот праздники на природе.

* **

Комбриг Кривенко, знавший, что не позднее среды начнётся отправка первых эшелонов, удивлённо смотрел из окна отведенного ему в центре республиканской столицы кабинета на людей, продолжавших свою размеренную жизнь. Он понимал, что они вели бы себя, наверное, иначе, знай они, что их ожидает впереди, чем они будут заняты через пару дней. Но пока, в воскресенье, они были в неведении, и в этом было их сиюминутное счастье.

До сёл, особенно на правом, гористом берегу, этот страшный документ дошёл значительно позже. Даже в городе Бальцере, крупнейшем городе республики, газеты появились к исходу воскресенья, 31 августа.

Теперь всем стало ясно, почему в четверг на улицах появились патрули.

Из регулярных докладов комбригу было известно, что никаких враждебных действий со стороны населения не наблюдается. Но в воскресенье патрули стали докладывать, что, если в первые два дня их присутствие вызывало только интерес и удивление, то после появления газет с указом, атмосфера стала накаляться, люди проявляют возмущение, хотя многие сдерживают себя, но все недовольны и не согласны с обвинениями. Это видно по их взглядам, нервозному поведению.

Резко, в течение одного-двух дней, обстановка заметно изменилась. На улицах стало тихо и пустынно, люди готовились к отъезду.

1 сентября на Бальцерской трикотажной фабрике имени Клары Цеткин собрался почти весь тысячный коллектив. Здесь, как и везде, проводились собрания, на которых разъяснялись положения Указа. В одном из филиалов фабрики слово держала сама, их бессменная директор, Амалия Генриховна Келлер. Она пыталась успокоить людей и внушить им, что мера эта временная и скоро их вернут в родные дома, к своим станкам.

* * *

Комбригу Кривенко, по приказанию старшего майора г. б., тоже пришлось присутствовать на нескольких собраниях в столице республики. Он чувствовал стену отчуждения, которая вдруг возникла у него перед этими людьми. Они молча слушали, мрачно смотрели на начальство, избегая встречаться взглядами, казалось, что им стыдно за тех, кто их обвиняет во всех смертных грехах, которых не было, и быть не могло.

Кривенко, устроившись поудобнее на диване в своем кабинете, отведенном ему в республиканском министерстве, сам взял в руки газету с Указом и стал вчитываться в него. С первых слов: "По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов...", он содрогнулся. Ему показалось ужасным, если эти люди действительно замышляют что-то враждебное. Подтверждений этих замыслов у комбрига не было. Наоборот, он знает один случай проникновения на территорию республики такой диверсионной группы из-за линии фронта. Фашисты, при первой же попытке получить помощь от местных немцев, были ими обезврежены и сданы в милицию. Это сделали простые деревенские колхозники. Как стало известно значительно позже, это были даже не германские диверсанты, а переодетые особисты. Ну и накостыляли же им немецкие колхозники.

Далее в этом ужасном Указе, однако, косноязычно говорилось: "О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти".

Комбриг не верил своим глазам - всё, написанное в таком важном документе, было ужасно далеко от истины, не соответствовало действительности. Но, привыкший за долгие годы службы, к различным чудесам, он справедливо решил, что тут замешаны высокие государственные интересы, разбираться в которых не его, обычного комбрига, дело. К тому же долгие часы политграмоты и конспектирование трудов Вождя напоминали комбригу стиль, которым был излажен Указ.

В следующем абзаце Указа говорилось, что если немецкие шпионы и диверсанты совершат свои коварные диверсионные акты, то неизбежно случится кровопролитие, правительство будет "вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья".

* * *

На одном из собраний вдруг поднял руку пожилой уже человек с Орденом Боевого Красного Знамени на груди. Он заявил:

- Я не верю, что такое могли написать наши Вожди. Я лично воевал в Гражданскую войну за Советскую власть, в том числе и против кайзеровских войск. И никаких мыслей о вредительстве среди нашего населения нет и быть не может. Мы патриоты нашей Родины и нашей республики. Обвинять нас могут только те, кто не желает добра Советскому Союзу...

Привыкшие к молчаливой реакции собрания каратели опешили, услышав эту пламенную речь. Обычно на собраниях присутствовали люди, с трудом понимающие русский язык. А уж чтобы выступить, и речи быть не могло. А тут такая грамотная и обоснованная речь, произнесённая на хорошем русском, - чувствовалась армейская выучка. Но когда послышались прямые обвинения властям, ведущий собрания капитан г.б. вскочил:

- Молчать! Не позволю фашистскую агитацию! Увести его немедленно! - приказал он стоявшим по всему залу людям в форме и в штатском.

Трое подскочили к ветерану первой Мировой и Гражданской войны, скрутили ему стариковские руки, сорвали с груди орден, порвав пиджак, и выволокли из помещения. В зале наступило гробовое молчание. Одни были поражены своим бесправием, другие - своим всевластием.

* * *

Дальнейшее чтение Указа даже комбригу было неловко. Абсурдность обвинений перешло в абсурдность обещаний наделить переселяемых земельными угодьями в новых районах и оказать им там государственную помощь. Как можно такое обещать каким-то, пусть и потенциальным, но - "диверсантам и шпионам"! Даже в этом бестолково светились "белые нитки" Указа.

Дочитав документ, он глубоко задумался над тем, сколько людей сейчас занято по всему Союзу выполнением его положений, ведь немцы живут не только в АССР НП, их здесь примерно четверть от всего их числа. Остальные проживают почти во всех областях европейской части страны. Это же сотни тысяч солдат и офицеров заняты операцией. Не меньше будет их сопровождать в пути и опекать в местах поселения. Если бы вся эта армия была направлена на фронт, наверное, они смогли бы внести свой вклад в отражение агрессии настоящего, внешнего врага. И еще сотни тысяч самих советских немцев, дисциплинированных и исполнительных людей, большинство из которых прошли хорошую выучку в Красной Армии.

Кривенко знал многих командиров с немецкими фамилиями, да и солдаты нередко служили под его началом. И не помнит он, комбриг, чтобы с ними были какие-то проблемы. Наоборот, ему не раз приходилось ставить в пример остальным бойцам этих немногословных, вдумчивых ребят, служивших честно и добросовестно, как раньше говорилось - верой и правдой.

Теперь они, немцы, понуро ходили по своим аккуратным улицам, выстроенных ими сел и городов, по своим ухоженным дворам и домам, где все функционально, все на своем месте. Они готовятся к отъезду в неизвестность, на чужбину.

А он, комбриг, которому не суждено будет прославиться в боях, готов выполнить приказ - изгнать стариков, детей, женщин из их домов, посадить их в эшелоны, составленные из товарных вагонов и "телятников", и отправить. Что с ними будет дальше, не должно его беспокоить. Дальше - не его забота.

Его задача: посадить всех поголовно в вагоны и пароходы и проследить их прохождение по территории, вверенной ему республики. И он, комбриг Кривенко, эту задачу выполнит.

С честью!

У переправы

Вдалеке, над степью, клубилась пыль. Полуденное августовское солнце накалило воздух, и пыль, поднимавшаяся из лощины вперемешку с выхлопными газами, была еле различима в знойном мареве.

Ветерок, тянувший с реки, колыхал степную растительность и прибивал к ней эту легкую взвесь. Невооруженным глазом трудно было разобрать, что там - люди ли движутся или повозки, а может просто ветер закручивает бурунчики пыли. Однако, вооружившись биноклем, лейтенант определил, что по лощине, где наискосок к реке шла степная дорога, с северо-запада от Сухой Мечетки, движется колонна техники.

Если бы это шли наши машины к паромной переправе, что за спиной лейтенанта, всего в ста метрах, то они должны бы уже давно свернуть к реке. Еле приметная развилка, которой редко кто пользовался, - в основном жители местных сел, - осталась позади, а машины продолжают двигаться на юг.

В том, что это машины и что их несколько, лейтенант уже не сомневался. Наметанным глазом он установил это: интенсивность и цвет поднимающегося облачка, поведение птиц... Да мало ли какие приметы помогают тренированному военному человеку определять характер движущегося объекта.

В опытности лейтенанта сомневаться не приходилось. Родом из алтайской деревни, начав учебу в артиллерийском училище еще за два года до начала войны, он прошел его курс почти полностью; до Сталинграда повоевал под Москвой, а теперь, уже второй месяц со своей малокалиберной зенитной батареей охраняет железнодорожную паромную переправу на северной окраине этого большого города. За два месяца батарея отбила полторы сотни налетов на переправу, и она не прекращала ни на день своей натужной работы: фронту нужны все новые войска, а в тыл отправляются заводы, беженцы...

С раннего утра до позднего вечера все четыре пушки, расположенные на высоком волжском берегу, неустанно работают, посылая снаряд за снарядом в небесную высь, навстречу упрямому врагу. Зачастую приходится отбивать налеты и ночью, когда полная луна предательски освещает все вокруг голубым сиянием, отражаясь в речной глади, на которой отчетливо видны даже отдельные бревна, не говоря уже о пароме, судах и прочих плавсредствах.

* * *

Сегодня с утра фашисты особенно усердно нападают на этот участок, но больше стараются поразить уже не сам паром, как это было все предыдущие дни, а его защитников. Весь берег изрыт и зияет кратерами воронок. Батарея умело огрызается, и это не дает бомбометателям положить свой груз точно в цель.

Среди батарейцев есть раненые, но все, перевязавшись, занимают свои штатные места. Зато четыре стервятника сегодня уже отлетались, по одному на каждую пушку - догорают в приволжской степи. Нужно попросить подвезти снарядов - поистратились сегодня как никогда основательно, еще день такой стрельбы и нечем будет отбиваться. Но телефон с утра молчит.

- Красноармеец Ефимова, - кричит лейтенант.

- Я! - раздается из окопа, устроенного на самом высоком участке, звонкий девичий голос разведчицы, которая внимательно следит за воздушным пространством, то и дело, прикладывая к глазам бинокль.

Лейтенант кивком головы подзывает ее. Она быстро подхватывает свою винтовку, планшет с силуэтами самолетов, выскакивает из окопчика и бежит к командиру.

- Вот что, Мария Семеновна, - говорит лейтенант, внимательно всматриваясь вдаль и мучительно пытаясь определить, кто же там пылит, - постарайся, как можно быстрей добраться до КП дивизиона и передать мое донесение, - он кладет перед собой на бруствер окопа планшет и быстро пишет что-то на клочке бумаги.

Маша стоит рядом, смотрит на его затылок, юношескую шею, серые от пыли волосы и, кажется впервые, понимает, что командир, несмотря на его строгость и командирский характер, еще совсем мальчишка. Может чуть-чуть старше ее.

Закончив писать, он опять вглядывается в степь, потом поворачивается к ней и, улыбнувшись, говорит:

- Постарайся, Маша - донесение важное. Беги вдоль реки по тропинке, на дорогу не выходи, там стреляли. И еще скажи капитану, чтобы срочно прислал орудийного мастера, - во втором взводе первое орудие заклинило, и боеприпасы, особенно бронебойные снаряды, - могут появиться танки - понадобятся. Вперед!

- Есть! - козырнула Ефимова и быстрым шагом направилась к переправе, оглянувшись в последний раз на повороте, и дальше берегом до поселка - там можно воспользоваться попуткой до города, где в шестнадцати километрах отсюда - эта батарея самая удаленная - у тракторного завода на площади Дзержинского находится КП их дивизиона. Всю дорогу перед ее глазами маячил затылок Баскакова. Она еще никогда так близко не стояла возле него, хотя воевали они вместе уж не первый месяц. Это видение, его шея, аккуратные уши, глаза, улыбка, которой он проводил ее, почему-то волновало ее, жар приливал к щекам, беспричинная слеза навернулась на глаза...

* * *

Самолеты куда-то исчезли. Только на большой высоте, немного южнее переправы, над берегом висела "рама". По ней пытались стрелять, но снаряды не долетали, а соседи, над которыми она кружила, почему-то не реагировали на нее. Видимо, крепко им досталось во время последнего налета.

Собрав командование батареи, лейтенант Баскаков поставил задачу: привести в порядок материальную часть и огневую позицию, поправить разрушенные окопы и орудийные дворики, в том числе и запасные.

- Следите не только за воздухом, но и за землей, - сказал он в заключение. - Не нравится мне вон та пыль. Возможно, это - немецкие танки. Будьте готовы встретить. Минут через пятнадцать увидим, что там пылит. Если немцы - действуйте, как на последней тренировке.

- Перед нами, в районе Латошинки, наших частей нет, надеяться можно только на себя. По местам! - закончил он свой инструктаж.

Лейтенант обвел взглядом позицию, занятую батареей. Удачно он ее расположил: два орудия первого взвода на высоком берегу реки, в ста метрах севернее причала, имели широкий радиус обзора и первыми открывали огонь по врагу, отвлекая его на себя. Орудия второго взвода, находясь в двухстах метрах южнее, у самого железнодорожного полотна, в лощине, обнаруживались значительно позже и это, очевидно, нервировало летчиков, рассеивало их внимание, и они не добивались результативности.

Вот и сегодняшний утренний бой не принес врагу ожидаемого им успеха. Вслед за "рамой" появились "Мессершмитты-110" и "Юнкерсы-87". Они налетели плотным строем, но были встречены сильным огнем, и один "мессер" сразу задымил и врезался в степь в километре от батареи. Как раз там, где теперь клубится пыль из-под колес неведомой пока техники. Гитлеровцев это не охладило. "Юнкерсы" построили "карусель" и непрерывно пикировали на позицию батареи. Переправа их сегодня интересовала мало. Но меткий огонь батарейцев заставлял фашистов отворачивать, и бомбы падали мимо цели.

Больше вреда принес пулеметно-пушечный огонь, окутавший зенитки клубами пыли и дыма. Несколько человек было ранено, одно орудие повреждено. Но Баскаков был доволен боем, - четыре самолета за один налет батарея еще не сбивала. А раненые перевязались, передохнули и опять стоят на своих местах.

Если появятся вражеские танки и пехота, к орудиям встанут командир, его заместитель лейтенант Гриценко и командир взвода управления лейтенант Осадчук, а также по одному подносчику снарядов, а остальные во главе с комиссаром батареи политруком Новолетовым и старшиной батареи сержантом Пчелкиным будут отражать наземного врага гранатами и стрелковым оружием. Придется и зениткам пострелять по танкам.

* * *

По степной дороге, петлявшей по лощине между холмов, в это время двигалась одна из колонн четырнадцатого танкового корпуса врага, который в это утро, прорвав нашу оборону на Дону, совершил бросок к Сталинграду, глубоко вклинился между нашими частями и здесь, почти у самой Волги, наткнулся на отчаянное сопротивление защитников города. И только здесь, в северном предместье, почему-то не оказалось войск.

Эта колонна танков была нацелена на северные окраины города и паромную переправу и должна была захватить с ходу берег реки. Командир имел карту местности, составленную по данным авиаразведки. Если верить этой карте, то через несколько минут головные танки должны беспрепятственно достигнуть берега великой реки. Ниточка окопов, в которых нет пехоты, и несколько малокалиберных зенитных орудий, уткнувшихся стволами в небо, обозначенных на карте, не воспринимались как препятствие к скорому достижению цели. К тому же их основательно обработала авиация, а при виде танков разбегутся оставшиеся в живых "иваны", и можно будет писать представления к наградам для своих любимчиков.

Командир колонны был старым воякой и знал, что на войне важен результат, а не отвага. Можно быть трижды отважным и расшибить себе лоб о стену. А можно, удачно составив реляцию, без особого труда оказаться в героях. Сегодня он предчувствовал, - ему улыбается счастье. Выйти первым к Волге, к тому же, без ощутимых потерь - это значит, оказаться во всех донесениях от корпуса до Берлина. А это - обеспеченная слава. И она придет сегодня, двадцать третьего августа одна тысяча девятьсот сорок второго года от рождества Христова. Да будет с нами Бог!

У этого офицера были все основания быть довольным и ликовать - оказаться на острие наступления, вклиниться в оборону противника на десятки километров, опередить всех и, при этом, не встретить сопротивления - это неслыханное везение в этой войне.

В идущих в голове колонны бронетранспортёрах сидят его солдаты. Они тоже получат свою долю славы, краткий отдых и возможность первыми искупаться в Волге. Об этом оставшиеся в живых после войны с гордостью расскажу своим близким и, особенно в старости - внукам. Но многие ли останутся в живых? За Волгой лежит еще огромная страна. Удастся ли ее пройти? Эти четырнадцать месяцев войны показали, что не так-то просто побеждать в этой стране. Большевистские солдаты стоят насмерть. Несмотря на слабое вооружение и громадные потери, они упорно сопротивляются и не дают осуществлять "гениальные" планы фюрера. И как только они понимают друг друга? - в каждом подразделении представители разных наций, какое-то вавилонское столпотворение, они даже внешне отличаются друг от друга, эти азиаты! В первые месяцы войны к нему приводили даже нескольких, так называемых, немцев. Но они были еще упрямей, чем другие, настоящие фанатики - большевистская зараза поразила их насквозь. Никаких показаний, никакой информации, только злость и упрямство! Упреки: "зачем вы пришли?

Этих приходилось отправлять к праотцам. Теперь среди пленных немцы не попадаются, - их всех их вождь отправил подальше от фронта в Сибирь на стройки, лесоповал и рудники: ликвидирована и их республика ни Волге. Да-да, именно на этой реке, на которую народы нанизаны как бусины на нить, в глубине России, каким-то образом в давние времена оказались эти люди, сотни тысяч и Ленин, сам наполовину немец, подарил им свою государственность. Теперь все это разрушено. Они - рабы. Рабами они останутся, если доживут, и после победы в этой войне Великой Германии. Ей не нужны эти одичавшие в бескрайних степях, люди, некогда покинувшие фатерланд. Пусть остаются в тех же лагерях, в которых они находятся вместе со своими стариками и детьми. Не будет им милости от победителей.

Так размышлял от скуки седеющий полковник, сидя на мягком сидении своего "Мерседеса" и, проклиная эту степь с ее пыльной и ухабистой дорогой. Но что это? Почему колонна остановилась раньше времени, до Волги еще около километра. И что там за стрельба впереди?

* * *

Лейтенант Баскаков напряженно смотрел в то место, где из-за холма должна была, наконец, появиться неизвестная цель, поднимавшая пыль уже около получаса, после того как он ее увидел. И вот она появилась, выползла из-за бугра. Лейтенант приложил бинокль к глазам и окончательно убедился в том, что это фашистский бронетранспортер.

- К бою! - подал он команду и увидел, что из-за холма, выползает вторая такая же машина заполненная солдатами в зеленых мундирах, касках, с автоматами. Их там уже не меньше, чем у него в батарее красноармейцев.

До бронетранспортеров было около километра. Они медленно ползли, приближаясь к позиции батареи. Следом выползали танки.

К подобной ситуации Баскаков и его подчиненные были готовы. Они предвидели такую возможность и еще в прошлом месяце убрали кусты и прочие помехи. Была пристреляна прилегающая местность.

На ближних подступах к огневой позиции по склону высотки, на которой располагались зенитки, в вырытых заблаговременно окопах и отдельных ячейках теперь сидели батарейцы, вооруженные противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью. Все напряженно ждали, как развернутся события дальше.

Баскаков ждал, чтобы ударить наверняка и сразу отбить у врага охоту и прыть. Когда до переднего бронетранспортера оставалось чуть больше полукилометра, он пустил в него первый снаряд. Это послужило сигналом для других расчетов и для бойцов находящихся в окопах. Через минуту оба бронетранспортера превратились в факелы, а зеленые мундиры метались по низине, как на ладони, на виду у батарейцев. Танки, их было уже три, остановились, обстреливая издали высоту, медленно пятясь.

Перестрелка длилась недолго. Наступило затишье. Но Баскаков понимал, что лощина скрывает основную силу противнику, которая должна появиться с минуты на минуту. Ему даже казалось, что он видит эту силу, притаившуюся в складках местности, отдаленно напоминающую ему родную прииртышскую землю, где он родился и вырос. Вот так же они с ребятами нетерпеливо ждали, кто же выедет из дальнего лога, предварительно подняв там шлейф пыли.

Опомнившись, фашисты открыли артиллерийский и минометный огонь. Их не было видно, и зенитчики не могли открыть ответную стрельбу и только спугивали с холмов винтовочными выстрелами, наблюдателей.

Через несколько минут опять все стихло. Казалось, на земле наступил покой, и только сгущающийся дым за холмом говорил, что близится грозя. И вот, они появились: один за другим выползали на простор приземистые грохочущие танки - один, два,... пять,... восемь... Ведя непрерывный огонь, они, развернутым строем, медленно ползли на высотку. За танками бежали, стреляя из автоматов, пехотинцы.

Когда танки поравнялись с догорающими бронетранспортерами, зенитчики опять открыли огонь. Бойцы Новолетова усилили стрельбу по пехоте. Один за другим остановились, как споткнулись, и задымились два танка, из них выскочили танкисты, такие заметные - черные на желто-зеленом фоне.

Решив не рисковать попусту, фашисты приостановили наступление. Маневрируя позади горящих машин, они вели огонь из пушек и пулеметов. Пехота залегла. Автоматы лаяли без устали, расходуя обильный боезапас. Солдаты знали - без патронов они не останутся - снабжение, в сухое летнее время, работает четко. Хуже было зимой и в распутицу, а летом обоз рядом.

Найдя укрытие, каждый солдат лежал и посылал очередь за очередью в надежде, что пули сами найдут свою жертву. В ответ велся тоже интенсивный, в основном винтовочный, огонь. Чувствовалось, что большевики стреляют прицельно, видимо берегут патроны. Изредка слышны короткие автоматные очереди, еще реже - пулеметные.

- Ферфлюхте шикса-аль, - выругался со стоном, опрокидываясь на спину, раненый в плечо немолодой солдат. Рана тяжелая. Дай бог, выбраться отсюда, из этой проклятой низины, не истечь кровью, - несколько месяцев госпитальной жизни ему обеспечено. Может быть, повезет, - спишут его в тыл. Только бы выбраться. Где же эти санитары?

Все эти мысли в считанные секунды промелькнули в разгоряченной голове рядового пехотинца, крестьянина из Баварии, Курта Блюма.

Вокруг уже много убитых и тяжело раненых. Как бы и его не приняли за мертвеца. Надо ползти, пока есть силы... Где же, в конце - концов, эти трусливые жирные свиньи - санитары?..

* * *

Баскаков, отдав распоряжения, воспользовался заминкой врага, отлучился минут ни пять, сбегал на железнодорожную станцию - сто метров не расстояние, - чтобы передать по селекторной связи железнодорожников телефонограмму командиру полка: "3анял противотанковую оборону. Танки находятся в пятистах метрах западнее, в лощине. Ваш приказ - не допустить немцев к Волге - выполню".

Выскочив из помещения станции, он обратил внимание на поспешную работу железнодорожников - отправку очередного парома с вагонами, гружеными станками, машинами, оборудованием заводов.

Широкая река несла свои воды с севера на юг, плескалась о берег и борта парома. Солнце перевалило за полдень, прогревая и без того раскаленный степной воздух. Был конец лета, - оно было в силе!

Отсюда, с берега не было видно поле боя, но его отзвуки были хорошо слышны. Это подстегивало работавших здесь людей.

Окинув все быстрым взглядом, Баскаков по узкой, крутой тропинке побежал наверх. Там продолжалась дуэль. Фашисты усилили напор.

* * *

Танки увеличили скорость, приближаясь, все ближе к горстке защитников высоты. Но вот, после нескольких удачных выстрелов зениток, загорелись еще два танка, уже совсем близко от окопов и ячеек.

Уцелевшие танки остановились, потом, отстреливаясь, быстро попятились, стараясь не подставлять бока и корму. Пехота, оставшись без надежной защита, залегла. Фашисты оказались в невыгодном положении. После затухающей перестрелки на поле перед высоткой все затихло.

* * *

Через несколько минут над батареей пронеслось несколько штурмовиков, стреляя из пушек и пулеметов. На большой высоте шла группа бомбардировщиков. От них отделились какие-то ящики и устремились к земле. Зенитчики, занимавшие оборону на склоне высоты, с интересом наблюдали: что будет? Командир подал команду:

- Ложись! Сейчас "арбузы" посыплются, - сам же продолжал стоять у своего орудия, готовый к отражению очередной атаки. В двух шагах от него, облокотясь на бруствер стоял, отдыхая от тяжелого труда, заряжающий.

Не долетев до земли метров сто "ящики" начали разваливаться и из них посыпались круглые бомбы, начиненные взрывчаткой и шрапнелью, по размерам и форме очень похожие на астраханские арбузы. Опытные батарейцы уже испытали на себе коварное действие этого фашистского изобретения. Достигнув земли, шары разрывались, поражая вокруг себя все живое.

Один из "арбузов" угодил прямо в орудийный дворик к Баскакову и врезался в землю в нескольких сантиметрах от его ног, обдав жаром и тряхнув так, что он отшатнулся. Стоявший рядом заряжающий, побледнев, переводил глаза с командира на смертоносный шар и обратно. Бомба не взорвалась. Постояв так, приходя в себя, около минуты, Баскаков сказал Лошкареву шепотом, будто боясь вспугнуть заряд:

- Иди в окоп и ложись. Я ее сейчас выброшу в овраг.

Когда заряжающий, самый молодой, но могучий, восемнадцатилетний комсомолец выполнил это приказание своего командира, Баскаков медленно наклонился и осторожно обеими руками взялся за теплые бока бомбы. Собравшись с духом и поднапрягшись, он произвел редкую на войне работу, - не каждый день приходится брать в руки прилетевшую смерть, - поднял и понес бомбу к краю обрыва. Вес у нее оказался не такой уж большой, поэтому, он легко донес и сбросил ее в овраг за окопами. Многие наблюдали эту картину из своих ячеек. Взрыва не последовало и на этот раз. Лейтенант взял у Лошкарева винтовку и несколько раз выстрелил в бомбу, но безрезультатно. Командир махнул рукой, - пусть валяется пока.

В следующую передышку любопытство одолело, и Лошкарев, сбегав в овраг и повозившись там несколько минут, вернулся сияющий к командиру, неся в руках вскрытый шар, наполненный... песком.

- Вот это да! Видимо и там, на заводах есть наши. Это же большой риск для рабочего.

* * *

Наблюдая за полем боя, Баскаков видел, как политрук, обходя подчиненных, подбадривает их: кому поможет перевязаться, кому - подправить ячейку, с кем - просто поговорит.

Новолетова в это время беспокоила одна мысль: хватит ли боеприпасов до подхода подкрепления. С этой мыслью он подходил и к очередному бойцу.

- Как самочувствие, Емельян Дмитриевич? - спрашивает он примостившегося на дне окопа воина. Это - Бакалюк. Он делает попытку встать, но политрук присаживается рядом с ним, разрешая, жестом руки, сидеть.

- Самочувствие хорошее. Надавали мы им по шее. Сами, правда, притомились, - растягивая слова, говорит солдат. В нем угадывается крестьянская основательность и уверенность в своей правоте. Политрук в трудные минуты старается поговорить с этим пожилым человеком, - зарядиться оптимизмом.

- Я помню, в 1916 году, совсем молодым, попал на фронт, на германский. Там они нас тоже... в хвост и в гриву. Потом - мы их. Так по очереди, пока, наша не взяла окончательно. Теперь вот Волга за спиной, и все же - будем мы в Берлине, - уверенно говорит солдат.

Комиссар, глядя на него сбоку, чувствует, как теплеет у него что-то внутри.

- Помню, в Гражданскую, - продолжает солдат, - повоевал я в немецком полку...

- Как - в немецком? - опешил политрук.

- А были у нас такие. Наш полк формировался на Волге, из местных немцев. Я в него из Саратовского госпиталя угодил. И посылают нас освобождать Харьков от германцев. Вот потеха! Немцев на немцев значит. Мне не по себе. Смотрю, мои однополчане веселые, чего-то по своему горгочут и хохочут. Народ, скажу я тебе, не унывающий. Ну, думаю, бежать надо - заведут, не приведи господь, не туда - куда надо. Пока я это обдумывал, да сомневался, - мы уже Харьков освободили, дальше идем. Потом меня опять ранило, отстал я от них, слава Богу. Непонятные они мне были. И разговором непонятные, и поведением. Вроде не должны с германцем драться, а бьются как оглашенные. Хотя, с другой стороны - мы ведь тоже со своими, с беляками дрались.

- Теперь их нет у нас в армии, в Сибирь сослали, диверсантами оказались, - прекратил рассказ солдата политрук.

- Вот и я говорю, не так тут что-то, - озадаченно, с виноватым видом, проговорил Бакалюк.

Комиссар поднялся, посмотрел в сторону противника, - не идет ли.

- Ну, спасибо, отец, - говорит он, - хорошо стреляешь! Я видел. Береги патроны. И гранату раньше времени не бросай. А бутылку лучше вслед бросать, когда он через тебя проедет.

- Хорошо, товарищ комиссар, все сделаю, как учили.

Политрук пробирается дальше, на ходу припоминая, сколько же лет Бакалюку и откуда он родом - как-то не довелось запомнить эти подробности из биографии старого солдата. Все больше с молодыми приходится по душам говорить, расспрашивать.

* * *

Солнце стоит в зените, устало пялясь на вздыбленную, дымящую смердящую разлагающимися трупами, землю. Вот они лежат: русые, рыжие, всякие, в различных позах. Молодые и старые, пожилые и совсем юные, не успевшие понять, ради чего появились на свет и уже покинувшие его.

Кто скажет, кому нужно, кому позволено лишать людей жизни? Как можно решиться взять на себя ответственность оборвать жизнь у себе подобного? А десятки жизней... сотни.., тысячи... миллионы.

Нормальный человек на такое решится не может. Нужно быть человеконенавистником, изувером, чтобы, - добившись власти над людьми - обращать эту власть не на благо им, а на уничтожение. Нужно обладать изощренным талантом, чтобы убедить массу людей в необходимости такой бойни.

Поголовное отупление достигается работой толпы приспешников, которые прославляют тирана, приписывая ему всевозможные несуществующие заслуги, и выкорчевывают всякое инакомыслие. Люди постепенно превращаются в безропотное стадо, и делает все по команде, какой бы абсурдной она ни была. Сначала они всеми средствами нивелируют свое окружение, а потом обращают взор вдаль и вширь. Империя разрастается. Ее аппетиты беспредельны. Наконец, она, начав дряхлеть, обжирается и рушится или наталкивается на себе подобную силу и пространство заполняется Трагедией из миллионов человеческих Катастроф. Личности превращаются в прах, народы теряют лучших своих сынов и нищают, человечество делает скачек в сторону и потом долго выбирается из джунглей на солнечный свет.

А он, Человек, вот он, стоит, опершись руками в край вырытой им в Земле канавы, и внимательно следит за действиями другого Человека. Они встретились на этом клочке земли, чтобы один убил другого. Кто - кого?

Этого хотят Вожди!

Они вели свои народы к этому своей бездарностью другими средствами одеть, накормить и обогреть. Они думали о своем величии. Они презирали своих подданных. Они боялись друг друга.

Чтобы избавиться от страха, они лихорадочно готовились к решающей схватке. Первым напал тот, кто считал себя более подготовленным физически, сохранившим интеллектуальные и военные кадры и менее связанным морально. Это дало в руки другому - огромные козыри. Народ, веривший в свое моральное превосходство, пошел на неисчислимые жертвы.

Тираны ликовали. Каждый из них верил в свою Звезду. Подданные, славя вождей, истекая кровью, бились до последнего вздоха. Одни - уверенные в своей избранности и, что наносят упреждающий удар, другие - убежденные в своей высшей правоте.

И те, и другие защищали Отечество. Противоборство же шло не между народами, а между тиранами. Народы виноваты были лишь в том, что допустили себя тиранить, и достойны были своих правителей, за что и расплатились сполна.

* * *

Шел второй год войны. Потери с обеих сторон уже превзошли все запланированные, а впереди - неизвестность. Вот-вот все должно решиться. Усилия этого лета - решающие! Кто осилит?

* * *

Лейтенант Баскаков стоит возле своей пушки и наблюдает, как развернувшись для очередной атаки немецкие танки, набирая скорость, подняли над степью тучу пыли и дыма. За танками и пылью бегут пригнувшиеся зеленые силуэты.

Баскаков опять открыл огонь, когда танки приблизились к подножию высотки. Поддержал его огнем только лейтенант Гриценко.

Третье орудие стояло развороченным от прямого попадания, а на дне и на бруствере орудийного дворика лежал бездыханный расчет. Лейтенант Осадчук отвоевал свое. Вечная ему память. Он исполнил свой долг до конца. Видимо много он успел задолжать, коли расплатой стала сама жизнь. А было ему отпущено на этом свете всего восемнадцать лет и три месяца. Не успел Аристарх Осадчук полюбить, не успел стать отцом, не успел ничего построить, не успел... Да чего тут перечислять, много чего не успел паренек.

Он только успел с отличием окончить школу и поступить в судостроительный институт, но поучиться в нем не пришлось. Началась война, и толковому студенту пришлось стать артиллеристом - "богом войны". Лежит "бог" в обнимку со снарядом и никогда уже не порадует своих родных успехами, молодой удалью и красотой. Не обнимет с трепетным чувством свою возлюбленную. Только рисунки, сделанные им почти мастерски и немногие фотокарточки, остались матери и сестре.

* * *

Танки тем временем уже достигли ячеек, из которых бойцы Новолетова стали швырять гранаты и бутылки с горючей смесью.

На ячейку, в которой сидел Сапар Скитов, житель привольных степей, грохоча, ехал самый громадный танк, так казалось солдату. Он схватил гранату и бросил ее под гусеницу. Немного не долетев до цели, граната ударилась о сухую землю и взорвалась, содрогнув землю и подняв тучу пыли. Гусеницы танка прогрохотали мимо и замелькали над головой Сапара, бросившегося на дно окопа. Дальше все происходило машинально, как на тренировке, независимо от его сознания. Как только в отверстие над головой - вновь ударил свет, солдат вскочил; в руке у него уже была бутылка, он занес ее над головой для броска и... упал обратно, скошенный автоматными очередями бежавших за танками гитлеровцев.

Но и этот танк, пройдя еще пятьдесят метров, закрутился на месте, - очередная граната попала точно в цель.

Фашисты снова остановились.

* * *

Баскаков, улучив несколько минут, снова сбегал к селектору: "Вражеские танки в трехстах метрах. Что бы ни случилось, батарея будет сражаться до последней капли крови", - передал он.

Было около пяти часов дня. Бой был в самом разгаре. Многие еще были живы.

* * *

Пешком и на попутных машинах красноармеец Ефимова добралась до командного пункта родного третьего дивизиона, когда солнце уже перевалило за полдень. Найдя командира дивизиона капитана Юзюка, она передала ему донесение и устную просьбу комбата двенадцатой. Быстро прочитав послание Баскакова, Юзюк велел девушке посидеть, подождать, а сам отдал необходимые распоряжения.

Двадцать минут, пока ждали орудийного мастера, Мария просидела, как на иголках и не только не отдохнула, но еще больше устала.

Когда мастер, немолодой сержант, пришел, капитан дал им короткие напутствия.

- Будьте осторожны, там прорвались немецкие танки. От Баскакова была телефонограмма, он вступил в бой с танками.

- Связь наладили? - воскликнула Ефимова, - Можно позвонить?

- Нет. Связи нету. Он, очевидно, воспользовался телефоном железнодорожной станции, там ведь всего метров сто.

Ефимова огорченно опустила руки по швам. Юзюк продолжал:

- Сейчас в Латошинку идет машина. Садитесь в нее и езжайте, но, повторяю, будьте внимательны. Скоро подойдет машина со склада боепитания - я ее пошлю вслед за вами с боеприпасами. А вы не теряйте время - поезжайте.

Выбежав из блиндажа, они запрыгнули в полуторку и, крикнув шоферу, - Трогай, - уселись на брезент у переднего борта между ящиками, наполненными различным военным имуществом.

Машина, подпрыгивая на ухабах и потряхивая своих пассажиров, помчалась по городу к северной окраине, маневрируя между воронками и завалами. В небе шныряли самолеты, на дальних улицах рвались снаряды.

Уже за городом, у моста через речку с названием Сухая Мечетка, их машину остановил, матерящийся почем зря, подполковник, назвавшийся командиром стрелкового полка. Он объявил им, что дальше ехать нельзя, впереди, в районе Рынка, немецкие танки вышли к Волге и дорога на север, к Латошинке, отрезана. Да и сама Латошинка, вероятнее всего, захвачена противником. Машину он приказал гнать в город, захватив с собой тяжелораненых. Орудийному мастеру было поручено сдать раненых в госпиталь или санбат.

Ефимовой подполковник приказал перевязывать раненых, которых у моста скопилось очень много, а медперсонала не хватало. В стрелковом полку женщин не было, поэтому командир считал, что на войне они могут быть только медсестрами, и никаких объяснений разведчицы он просто не стал слушать. Да и какие могут быть разговоры в такой обстановке. Маша старалась изо всех сил, и до конца дня оказывала помощь раненым, облегчая их страдания.

Вечером пехотинцы отошли в Спартановку. Вместе с ними шла и Ефимова. Проработав еще и всю ночь возле раненых, утром она попросила разрешения отбыть в свою часть. Без охоты, командир все же разрешил. Уже к обеду она предстала перед капитаном Юзюком.

* * *

На батарее шла подготовка к последнему бою. В живых осталось несколько раненых бойцов. Уцелело одно орудие, к которому собрали все оставшиеся снаряды. Снарядов оказалось пять. У каждого бойца было еще по несколько патронов, у некоторых были еще и гранаты. Ночью по-настоящему никто не поспал, - забывались лишь в полудреме.

Последняя вчерашняя атака была для немцев также безуспешной, если не считать, что на нее был истрачен почти весь боезапас. Наши потери оказались самыми тяжелыми за весь день. Они потеряли еще несколько танков и откатились на ночлег.

Уже в сумерках отошел последний паром, - вагоны из города идти перестали.

В свете первых солнечных лучей Баскаков пытался сосчитать уничтоженные фашистские машины. Ему помогал Новолетов, тоже весь перевязанный бинтами, с проступившими бурыми пятнами.

Закончив подсчеты, они сообщили горстке оставшихся в живых подчиненных результаты вчерашнего боя: четыре самолета, девять танков, два бронетранспортера и примерно по три фашиста на каждого батарейца.

- У нас в запасе очень мало снарядов, но мы должны выстоять на этом берегу. Нельзя допустить фашистов к нашей Волге, - говорил Новолетов, - если кто думает иначе, говорите. У нас есть время до первой атаки, ее нам нужно выстоять, во что бы то ни стало, как стояли наши товарищи в Бресте. Помощь скоро должна подойти. Она обязательно подойдет!

Он тяжело дышал, от потери крови силы были на исходе. Они стояли рядом: командир и комиссар - молодые, с горящими глазами - плечом к плечу.

На них смотрели их бойцы. В глазах была вера и преданность. Им казалось, что сейчас отступать тяжелее, чем выстоять здесь, на родной высотке, политой их кровью и кровью их товарищей, которых они захоронили сегодня ночью на склоне.

* * *

Забившись в щель, вырытую у самого обрыва к реке, тихо сидела телефонистка, Клавдия Хлопотина, прижав к уху телефонную трубку. Вчера она несколько раз порывалась помочь чем-то своим товарищам, но комбат кричал на нее:

- Сиди! Ни на минуту не отлучайся от телефона. Нужна связь. Вдруг наладят. - И она сидела. Сначала в землянке. Во время боя земля дрожала, за шиворот сыпался песок. Она повторяла позывные, но ответа все не было.

В разгар боя ей стало жутко от грохота и гудения. Она схватила телефонный аппарат и выскочила с ним под открытое небо. Устроившись в узеньком окопчике-щели, расположенном под деревом, рядом с землянкой, Клава продолжала повторять позывные. Но - тщетно.

Из ее укрытия хорошо было видно все, что делалось на батарее, как сражались ее товарищи. В минуты затишья, она подбегала к комбату с докладом, что связи нет, и навряд ли будет и пора бы ей заняться чем-то другим. Но он машинально повторил одно и то же, - "От телефона не отходить!"

* * *

Бурое солнце медленно выкатывается из-за заволжских степей, с трудом пробиваясь сквозь дымную пелену. Сейчас оно поднимется над миром, и будет всматриваться в него так же безучастно, как и вчера, позавчера, во времена Золотой Орды, во времена скифов, динозавров, всегда. Оно просушит могильный холм и загустевшие лужицы крови, оставшиеся на месте гибели людей. Ветер поднимет пыль и присыплет все ровным слоем. Осенью пройдут дожди, выпадет снег. Весна довершит работу, замаскирует все зелеными всходами. Трудно будет точно установить ход боя. Только траншеи, воронки, да обилие металла долго будут напоминать о разыгравшейся здесь трагедии.

А пока, оторвавшись от горизонта, солнце пытается дотянуться лучами до этого изуродованного берега реки, но ему это долго не удается. Слабый южный ветерок доносит не только запах гари, но и комочки сажи - это горит город.

Похороны только что закончились. Оставшиеся в живых, всю ночь собирали своих товарищей и то, что от них осталось - изуродованные тела, отдельные их части: руки, ноги...

В общей братской могиле рядышком с мужчинами и мальчишками, аккуратно положены две девушки - красноармейцы Сорокина Ксения и Емельянова Анна. Обе были убиты вчера осколками снарядов. Бойцы, зарывая могилу, рассуждали:

- Повезло нашим девчонкам.

- Чем это им "повезло"?

- Хоть лица не поуродовало, руки-ноги на месте.

- Это уж точно - "повезло". И еще - по-людски хороним, не останутся валяться в поле, птицы не поклюют, как бывает иногда.

И каждый, украдкой вздыхая, думал про себя, а как сам он будет выглядеть завтра. Чьи руки - друзей или врагов - будут совершать этот скорбный погребальный труд. А может быть придется долго лежать, привлекая внимание птиц и насекомых. Кто знает?

* * *

Командир батареи, лейтенант Баскаков Михаил Афанасьевич, встретил рассвет 24 августа 1942 года смертельно уставшим. Голова, перевязанная серыми бинтами, гудела от потери крови. Он не помнил, когда ел в последний раз. Весь вчерашний день был заполнен сплошной цепью событий: авиационных налетов, артиллерийских и минометных обстрелов, танковых атак. Мысль о еде приходила, - он давал распоряжение людям - подкрепиться, а сам опять забывал о себе, отвлеченный очередными заботами. Вот и теперь - видя, что его подчиненные, все израненные, ослабевшие, совершают свой привычный завтрак, - кто открыл консервы, кто жует сухарь, запивая его водой, - лейтенант тоже вытащил сухарь и принялся, его жевать. Зубы с хрустом измельчали хлеб, испеченный много лет назад для того, чтобы стать солдатским сухарем и лежать на складе, дожидаясь своей очереди.

Голова заболела еще сильнее, хруст сухаря отдавался в ней, как в барабане. С трудом осилив один сухарик, он приложился к фляжке, наполненной волжской водицей. Стало немного легче. Он вспомнил, что вода в Иртыше, на котором прошло его детство, была всегда холодной, даже в самую жаркую летнюю пору.

* * *

Изредка, как бы нехотя, фашисты выпускали снаряд за снарядом по расположению батареи. Снаряды ложились и туда, откуда вчера велся огонь, а сегодня уже нет ни души. Даже погибшие все похоронены.

Жизнь теплится у последнего, оставшегося невредимым, орудия. Фашисты не знают этого и ведут методичный обстрел всей площади. Ни один снаряд пока не попал сегодня в цель.

Посидев немного возле блиндажа на правом фланге последнего рубежа обороны. Баскаков пошел к орудию, которое продолжало стоять в дворике в двадцати метрах к югу от командирского блиндажи. На полпути он почувствовал сзади взрыв. Его толкнуло в спину и опрокинуло на дно траншеи. Вскочив, он оглянулся туда, где только, что был. Воронка зияла в том самом месте, где он минуту назад сидел. Все, кто бил поблизости, лежали замертво.

- Везучий Вы, товарищ лейтенант, - произнес Лошкарев, тараща на него усталые глаза и пытаясь улыбнуться.

- Даа, везучие мы с тобой. С кем бы еще это везение разделить - проговорил комбат, в уме подсчитывая, сколько у него осталось бойцов. Выходило, - всего ничего - пальцы лишние остаются. Да и то - все раненые, обессилевшие. Неужели не подойдет подкрепление. У соседей справа - тоже жарко, но у них весь полк стоит компактно, и пехотинцы подошли отступающие.

Что делается слева, вдоль берега - не понять, стрельба слышится только на окраине городя, а ближе - тихо. Порой приходило отчаяние, желание обвешаться гранатами и пойти туда, вперед. Но рассудок говорил, что здесь, при орудии, с товарищами, можно нанести врагу больший урон. Правильно ли они с комиссаром вчера поступили, не эвакуировав на последнем пароме оставшихся в живых, и это, последнее, орудие, - оно ведь пригодилось бы и на том берегу. После отхода парома немцы больше не атаковали, они бы и не заметили, что все ушли. А что можно сделать пятью снарядами и несколькими гранатами?

И все же - может быть еще подойдет подмога, и приказ - не пустить фашистов к Волге - будет выполнен. А если бы они вчера отошли, - это было бы дезертирство, самовольное оставление поля боя. Нет, надо стоять до последнего патрона, до последнего вздоха, только тогда можно победить.

Итак, прочь минутную слабость, прочь сомнения! Сейчас главное - не дрогнуть, встретить врага, как вчера. Победа будет за нами!

* * *

Лучи солнца все же пробились сквозь пелену дыма и пыли, осветили место вчерашнего смертельного боя. Это как бы послужило сигналом для врага. На батарею обрушилась лавина минометного и артиллерийского огня. Все, по команде командира, бросились в укрытия. Лучшим укрытием от обстрела, особенно, минометного, были щели-ячейки вырытые для одного человека.

Впопыхах, Лошкарев занял щель Баскакова, которому ничего не оставалось, как распластаться прямо возле орудия.

Огонь был плотным, по всей площади. Фашисты, как всегда, не жалели боезапас. Обстрел продолжался долго, сколько - Баскаков засечь не мог, - часы разбило шальным осколком, слегка ранившим левую руку.

Как только снаряды перестали рваться в непосредственной близости, Баскаков вскочил, чтобы осмотреться, принять решение. С него обрушилась, почти полностью засыпавшая его, земля.

Фашисты уже шли на штурм. Но сегодня они решили наступать не в лоб, а обойти батарею с юга. Танки, а за ними и пехота, двигались по лощине, вдоль железнодорожного полотна, прикрываясь им и складками местности. Это осложняло задачу батареи.

Баскаков подал команду: - К бою!

Все, кто остался в живых, заняли свои места по указанию Баскакова и Новолетова.

Лошкарева не было на своем месте возле орудия. Комбат подбежал к своей щели, куда тот в начале обстрела спрятался, и - вздрогнул. То, что он увидел, - ужаснуло! Мина попала прямо в отверстие окопчика и разворотила все внутри него.

Комбат отбежал к орудию. Поставив заряжающим Воробьева, а подносчиком снарядов - Бурцева, он подготовил орудие к бою. Но стрелять по танкам, заходящим с тыла, было невозможно. Стоит им добраться до причала, они сразу повернут на северо-запад, преодолев сотню метров подъема, взберутся на высотку и раздавят орудие вместе с расчетом.

Выход был один. Они втроем поставили орудие на колеса и выкатили его из дворика, к самому краю высоты. Теперь причал и вся лощина, ведущая к нему, были на виду, как на ладони. Танки были уже совсем близко, подставив зенитчикам бока. Изготовившись для стрельбы, комбат скомандовал:

- Держись! - Прозвучал выстрел и зенитка, стоящая на колесах на необорудованном месте, подскочила так, что расчет посыпался с нее в разные стороны. Один из танков вспыхнул, как факел. Второй выстрел был таким же метким.

Танкисты, сообразив, откуда ведется стрельба, быстро развернули свои бронированные машины и открыли огонь по четко вырисовывающемуся на фоне неба орудию. Снаряды ложились совсем близко. Осколками Воробьеву перебило голень правой ноги и раздробило коленный сустав. От боли он взвыл, а через несколько секунд потерял сознание. Один из снарядов попал прямо в основание ствола зенитки, оторвав его. Баскаков получил при этом смертельное ранение в грудь. Какое-то время он был еще в сознании, наблюдая, как вражеские танки взбираются по крутому подъему. Потом взгляд помутился, танки почему-то стали взлетать и переворачиваться, всплыли обрывки картин далекого детства... и после невыносимого звона в ушах все исчезло. Он умер.

Красноармеец Бурцев прыгнул в щель и в тот же момент в нескольких метрах от него разорвался снаряд, тряхнувший землю с ужасной силой. В Бурцева не попал ни один осколок, но из ушей и носа пошла кровь, в голове загудело. Он потерял сознание, - это была контузия.

* * *

Швыряя гранаты и поливая все кругом из автоматов, пехотинцы бежали на высоту. Ответных выстрелов не было. Вдруг фашисты увидели, что один из красноармейцев шевелится. К нему подбежало несколько автоматчиков, готовых схватить его и тащить к командиру. Один пнул его, другой наклонился, чтобы перевернуть. Он поднял голову, посмотрел на них и начал подниматься. Раздался сильный взрыв. Так покончил счеты с жизнью и врагами Виктор Кононыхин.

* * *

Прочесывая местность, фашисты наткнулись на тяжелораненого потерявшего сознание политрука Новолетова. Нарукавные нашивки - пятиконечные звезды - подсказали им, что это - комиссар, особая "птица". Заметив, что он еще дышит, они потащили его к офицеру. Тот, определив, что комиссар уже не жилец на белом свете, приказал сбросить его с высокого обрыва. В этот момент Новолетов очнулся. Увидев себя в руках вражеских солдат, он вырвался, сбил с ног одного из них и набросился на другого. Подбежавший на подмогу солдат, выхватил гранату с длинной ручкой и несколько раз ударил ею политрука по голове. Бездыханное тело они все же сбросили с обрыва, выполнив приказ своего начальника.

* * *

Оцепеневшая Клавдия, наблюдала всю эту картину из своего укрытия, пока не увидели красноармейца-пехотинца, который пробирался кустами к оврагу. Откуда он тут взялся, она не поняла, но обрадовалась ему, как родному. Увидев ее, он махнул ей рукой - "бежим" - и она не раздумывая, бросилась за ним. Очень скоро они оказались на дне глубокого поросшего кустарником, оврага и поползли прочь от занятой фашистами позиции. Вскоре они наткнулись на нескольких бойцов пехотной части и присоединились к ним. Отсидевшись до темноты, они стали пробираться к своим. Так она, единственная, и даже без ран, смогла избежать плена, увидев собственными глазами весь бой, подвиг и смерть своих товарищей.

* * *

Через несколько дней в журнале боевых действий зенитно-артиллерийского полка появилась запись: "считать погибшим в боях с фашистами личный состав 12-й батареи, стоявшей на обороне переправы у Латошинки". По военному лаконично и по канцелярски холодно. На эмоции времени не было, - люди гибли ежедневно десятками и сотнями. Эмоции появятся много лет спустя - в воспоминаниях, на встречах однополчан. А тогда, на берегах Волги, продолжая видеть и чувствовать, люди не успевали осознать каждую потерю, наспех хоронили своих товарищей, надеялись остаться в живых и были готовы к последнему бою.

Якель Роберт

Поезд с новобранцами стучит по рельсам которые сутки. Солнце всходит сзади, прокатывается слева от поезда и заходит впереди, как бы показывая, куда нужно двигаться. Поезд идет на запад. В воинском эшелоне среди других едет и он, ЯКОВЛЕВ Роберт Иванович, в новеньком обмундировании, обученный на ускоренных курсах артиллеристов. Едет, догонять войну. Не существует теперь на белом свете Якель Роберт Иоганнесович, подозреваемый во всех смертных грехах за то, что родился от своих родителей с такой фамилией, с таким отчеством. Теперь он рядовой Советской Армии, а не конвоируемый трудармеец, едет на фронт добивать проклятых фашистов, принесших столько горя его родным и близким. А после войны можно будет, и объявиться - победителей не судят. Так наивно думал он.

Рельсы под воинским эшелоном уже змеятся по земле многострадальной Украины. Позади родное Поволжье, на которое ему удалось взглянуть только мельком. Вокруг видны еще следы прошедшей здесь войны.

В это время далеко за Уралом, в притулившемся в низинке между двумя березовыми колками поселке, следователь допрашивал одну из сестер Роберта, самую младшую - Лидию: знает ли она что-то о нем, получала ли письма, не сообщал ли кто-нибудь из родственников о его местонахождении. Но Лидия, конечно, ничего не знала, писем давно не получала. А если бы в письмах что-то и было, то гражданин следователь, естественно, все знал бы раньше и подробнее нее, - письма ведь проверяются и все ненужное для адресата - вычеркивается.

Правда, мало кто из грамотеев мог что-то понять в этих полуготических, полулатинских каракулях и каких-то старонемецких выражениях...

* * *

Трудяга-паровоз все пыхтит и пыхтит впереди состава, дым вырывается из его широкой трубы, застилая все вокруг черным одеялом. Скоро станция назначения, - сообщил всем "по секрету" помощник машиниста, конопатый, весь в мазуте, мальчишка.

Со станции подразделение Роберта целый день пешим порядком двигалось к фронту. В обозначенной на командирской карте деревушке пробыли неделю.

Население этого украинского села, натерпевшись от фашистов, хоть и редко, но наезжавших к ним, а еще больше - от своих полицаев, бесчинствовавших здесь, с любовью отнеслись к молоденьким милым освободителям, Роберт сразу приметил улыбчивую дивчину, смущенно поглядывавшую на него и отводившую глаза, когда их взгляды встречались. У вертевшегося тут мальчонки он узнал, что зовут ее Оксаной, что отец ее погиб в партизанах, а мама, больная от горя, почти не выходит из хаты.

Однажды Роберт осмелился заговорить с понравившейся ему Оксаной. Немногословная эта беседа решила их дальнейшую судьбу. Закончив войну в Чехословакии, Роберт с медалями и незажившей раной вернулся к Оксане, они поженились, и прожили как в забытьи несколько лет. Недолговечное счастье их было завидным.

Родным Роберт сразу писать поостерегся все же, видя, что не все так просто, как он, по молодости лет, предполагал. Только во второй половине пятидесятых годов, когда он случайно узнал, что с советских немцев снят комендантский надзор, написал матери, продолжавшей жить в том же Кокпактынском районе. Только теперь родные узнали о его судьбе и сообщили ему, что отец давно умер, а на него, Роберта, в то время был объявлен розыск. Теперь времена немного изменились, но осторожность не помешает. Пусть все будет пока, как есть, будем писать друг другу - на том и порешили.

Так они и продолжали жить: Роберт на Украине, а они, мать и сестры, - в Казахстане и на Урале, не посещая друг друга, но изредка переписываясь.

Келлер

В великий день Победы старшина разведроты Келлеров на радостях подошел к командиру, поздравил и объявил:

- А ведь я, товарищ майор, не русский, я - немец и фамилия моя не Келлеров, а Келлер.

- Ну, ты даешь! - Удивился командир. - Ну что ж, победителей не судят. Да и вообще, я знал многих немцев еще в начале войны и всех бы оставил на фронте. Но не я решал тогда. И что же теперь думаешь делать?

- Хочу вернуть родную фамилию и жить спокойно.

- Ну что ж, пиши рапорт. Подробно опиши, как получилось, что поменял фамилию.

Дальше завертелось! Особисты забеспокоились, стали собирать на него документы, характеристики, справки, допрашивать самого и сослуживцев. Но ничего компрометирующего не нашли. Зато нашли его семью, вывезенную из Бальцера за Урал. В конце концов, отобрали у него все документы и через несколько дней выдали новые. Везде: и в военном билете и в наградных удостоверениях красовалась его родная фамилия - Келлер.

Тут и демобилизация началась. Его, по настоянию "особого отдела", исключили из списков части одним из первых. Проездные документы выдали не до героической Одессы, где он служил, не до родного Поволжья, где родился, а до Урала - там, в одном из городков жила теперь в ссылке его семья. Особисты тут четко сработали, - досконально все разведали.

И вот он, герой войны - вся грудь в орденах и медалях - встал на учет одновременно в военкомате, как участник войны, гвардии старший сержант запаса, и в спецкомендатуре - как поднадзорный, не имеющий права без разрешения коменданта, тылового старлея, покидать свой поселок на окраине городка. Это был ему удар ниже пояса.

Отношения с комендантом не сложились сразу. Тот оказался буквоедом, не умеющим уважать людей. К тому же зависть не лучший товарищ. Такие ордена, какими оказался награжден какой-то немчура, ему не могли и присниться. Он и видел воочию многие из них впервые. Келлер приходил отмечаться при всем параде, при всех наградах. Даже красные и желтые нашивки за ранения восстановил, чем пренебрегал там, на фронте. Они, эти нашивки, тоже действовали на коменданта, как красная тряпка на быка. Даже проверял правомочность их ношения Келлером.

Комендант имел всего одну юбилейную медаль, колодочка которой сиротливо красовалась на кителе в окружении каких-то несолидных значков типа "БГТО" и "Ворошиловский стрелок". Не повезло мужику отличиться в бою, всю войну просидел делопроизводителем в глубоком тылу.

После нескольких посещений и взаимных уколов, Келлер стал приходить, звеня своим "иконостасом", и прямо с порога во всеуслышание заявлять:

- Ну что, сидишь тыловая крыса, крестики рисуешь? Отметь, не сбежал никуда орденоносец. На фронте за бабьими юбками не прятался, как иные-некоторые здесь в тылу ошивались, пузо отращивали, бесправных женщин брюхатили. И теперь фронтовик Родине служит, материальные блага создает - не насиживает себе геморрой на мягком стуле.

- А ну, прекрати свою враждебную пропаганду, фашист недобитый, - взвивался комендант. - Вон отсюда!

- Хрен тебе в загривок! Отметь сначала, что я был. Сам хочу видеть, какой ты мне крест поставишь. А то я знаю ваше мерзкое отродье. Еще скажешь, что не выполняю предписаний, измываться начнете, как над этими бессловесными бабами. И я тебе не фашист, а член Вэ-ка-пэ-бэ, на фронте, под свист снарядов принятый в партию. А ты типичный враг народа и тебе за издевательства над людьми и за оскорбление чести честного воина на партсобрании отвечать придется. Готовься!

Этот комендант по каким-то причинам не осмелился "сдать" Келлера, но вскоре куда-то исчез, видимо попросился "на другой участок работы", а новый оказался из фронтовиков и не нарывался на острый язык Келлера, сам с ним уважительно первым здоровался, называя по имени-отчеству.

Но самолюбие Келлера было задето очень глубоко, характер у него испортился. Все он воспринимал в штыки, что в открытую боялись делать другие его соплеменники, запуганные еще в начале войны, когда за малейшее недовольство немцев-трудармейцев быстро доводили до могильника, превращали "в лагерную пыль".

Лишь во второй половине пятидесятых годов Келлер немного успокоился, не стал себя распалять, попрятал подальше свои ордена и медали. Все свое время посвятил семье и работе на заводе. Из партии он вышел сразу после смерти Сталина и ареста Берии. Теперь такой шаг уже не грозил еще большими репрессиями, чем принадлежность к неблагонадежной нации.

До "льгот" наш герой, конечно же, не дожил.

* * *

После Сталинграда малокалиберный зенитно-артиллерийский полк воевал на Дону, в Белоруссии, Прибалтике. В 1949 году его перевели на Урал, в Магнитогорск. Авиация вероятного противника стала дальней, и промышленный центр нуждался в защите. Полк несколько раз перевооружался, стал зенитно-ракетным.

А еще, во время Сталинградской битвы полк стал Гвардейским, награжден боевым орденом.

В 1998 году полк за ненадобностью расформировывается. Граница к Магнитогорску приблизилась вплотную, а угроза отодвинулась навсегда. (?) Вот такие они перипетии в судьбе не только людей, но и государств: то, что было ценно вчера, становится никчемным сегодня. А каким оно будет выглядеть для далеких потомков? Может быть и героизм, боевой и трудовой будет ими осмеяно... Грустно...

Часть III
ТРУДАРМИЯ - СПЕЦПОСЕЛЕНИЕ

Начало изгнания
Поволжье

22 июня 1941 года началась война.

В то воскресенье они выехали с друзьями и детьми на природу на пикник и о надвинувшейся ужасной грозе узнали лишь поздно вечером, вернувшись в город. Известие всех ошарашило - только сегодня они, подвыпив, радостно обсуждали недавнее сообщение о том, что войны не нужно бояться.

И вот - война! Опять мужчины уйдут в армию, им придется воевать и, кто знает, все ли вернутся домой, а если вернутся, то не изувеченными ли - сейчас вон какая техника: самолеты, танки... Старики, ветераны той войны, до сих пор помнят ее, как воевали сначала на Первой мировой на Закавказском фронте с турками под командованием генерала Врангеля, а потом, в Гражданскую, у Буденного, Чапаева и в других местах, носят теперь свои шрамы от сабель и отметины от пуль и осколков. У некоторых из них нет рук или ног. А что будет теперь? Говорят, у Гитлера большая армия, давно воюет - с большим опытом. У нас тоже армия сильная, в обиду не даст, но много людей погибнет - это очевидно.

Дни шли за днями. Все работали теперь больше, чем раньше - фронту нужно многое. Обе швейные фабрики расширяли производство, не отставали и другие предприятия. Парни и молодые мужчины, недавно вернувшиеся с военной службы, окружали военкомат с раннего утра, требовали побыстрее отправить их на фронт - каждому казалось, что там, на войне, не хватает именно его силы и умения. Особенно горячились опытные в военном деле люди, недавно вернувшиеся со службы, повоевавшие с японцами и финнами. Те, кому было за тридцать, резонно считали, что их опыт борьбы с басмачами тоже может пригодиться.

"Счастливчики", получившие назначение, быстро собравшись, прощались с родными и убывали по назначению. Вскоре в городок начали приходить похоронки на погибших.

Прошло два с лишним месяца. Георга начальник не отпускал в военкомат, они день и ночь колесили по кантону, - работы прибавилось всем.

- Если без тебя не обойдутся, пришлют повестку, - говорил начальник на его попытки отпроситься хоть на часок и сбегать в скромное здание военного комиссариата, - и то еще посмотрим, здесь люди тоже нужны. В тылу работа не закончится.

В четверг, 28 августа, когда вышел злополучный Указ, день для большинства людей начинался как обычно, но вдруг, как смерч, пронесся слух:

- Нас будут выселять в Сибирь. Среди нас тысячи шпионов.

Это было абсурдно, непонятно до такой степени, что люди не находили слов, чтобы что-то возразить, как-то оценить. Появилась взаимная настороженность. В местных газетах Указ Верховного Совета был опубликован только в субботу. До большинства эти газеты дошли только в понедельник. Это были последние газеты, в которых поволжские немцы читали на родном языке. Но какие же это были чуждые слова!

* * *

Все жили теперь одной заботой и в то же время, каждый переживал происходящее по-своему. Людям много было не ясно, но по дворам ходили активисты - партийные, комсомольские, профсоюзные. Они мало что сами знали, но разъясняли: жилье, скот и все имущество нужно сдать официальным лицам, они выдадут расписки - все должно остаться в полном порядке...

Выслушав очередного агитатора, Вольдемар - сосед Георга и Марик - полез обратно на крышу, - у него там осталось еще на день работы, от которой его опять оторвали. Он давно собирался ее починить, принялся, было за нее, но события последних дней не давали завершить начатую работу.

До рокового дня - 28 августа - он спешил, вот-вот должны призвать в армию, - когда вернешься с войны, неизвестно. Может она продлится до следующей весны, а этой осенью пойдут дожди и все промочит.

О своем месте в начавшейся войне у Вольдемара сомнений не было - конечно же фронт, в его-то возрасте, вместе со своими соседями, с бывшими однополчанами, со всеми советскими людьми он будет воевать против фашистов, так же, как отец в мировую и гражданскую - с турками, кайзеровцами и петлюровцами.

Это было для него естественно и понятно. Ведь он родился на берегах этой маленькой речушки по названию Карамыш, рос недалеко от великой российской реки Волги. А на окраине городка находится ухоженное кладбище, где покоятся его отец и прадед и те пращуры, что первыми заселили и освоили эти холмистые степи еще при Екатерине II, почти двести лет назад, когда здесь кроме кочевников почти никто не жил.

Вольдемар сидел на крыше и между делом грустно исподлобья посматривал на свой двор, где каждая щепочка лежала на своем месте, и он мог бы с закрытыми глазами найти любую вещь. Кому все это пригодится теперь, какой человек поселится здесь на то время, пока ему с семьей придется жить в чужих краях, этот вопрос беспокоил так же естественно, как и собственная судьба.

Продолжая сосредоточенно и машинально работать. Вольдемар не выпускал из поля зрения не только свой двор и огород, но и прилегающие окрестности. Вот сосед Иоганнес Ворстер, его сверстник, что-то поправляет в коровнике, стучит молотком. Другой сосед, Георг, выскочил из дому как ошпаренный и куда-то понесся через перекресток, аж пыль завихривается. Третий сосед, Андрей Беккер, ходит по двору и производит бесполезную работу, - перекладывает с места на место то, что лежало и стояло недвижимо годами. Вольдемар был немного постарше, приходился родственником Андрею, поэтому решился дать тому совет:

- Андрей, не ходи зря из угля в угол, лучше приберись в огороде, скоро уезжать, а у тебя вся ботва разбросана.

Андрей остановился посреди своего двора, покрутил головой, как бы соображая - откуда это к нему доносится, поднял взгляд на своего трудолюбивого соседа, не нашедшего ничего лучше в такой гадкий день, как сидеть верхом на крыше и раздавать идиотские советы. Плюнув себе под ноги, он в сердцах выругался:

- Ах, крайц-доннер-веттер! Да пропади все пропадом, псу под хвост. Вот скажи, чего ты туда взгромоздился и каркаешь как ворон. Для кого ты так стараешься? И тот, через дорогу, молоточком постукивает. Вы что, надеетесь, что вернетесь сюда? А я вот не уверен, доннер-веттер. И вообще, я слышал, что евреев сюда заселят в наши дома, везут уже - из Белоруссии, Украины. И в Саратове их уже толпы. А нас погонят на погибель в Сибирь тайгу корчевать. Я готов напиться и сжечь все к чертям собачьим.

- Что ты говоришь, Андрей? Опомнись. Возьми себя в руки! Нельзя же так распускаться.

- А ты-то чего там сидишь на крыше? Может быть, это ты диверсант и шпион? Сидишь там и шпионишь за мной, а потом доложишь Гитлеру, что я нынче плохо огород к зиме подготовил. Вот уж он обрадуется!

- Тише, Андрей. Кругом люди - смеяться будут над тобой.

- Пусть над Указом смеются: "тысячи и тысячи шпионов и диверсантов", - передразнил он кого-то. - Всех наших старух и детишек пересчитали, молодые-то мужчины уже почти все не фронте! Друг мой, Конрад до сих пор в Бресте оборону держит. Мы с тобой вот только задержались что-то.

- Все, Андрей! Хватит. Мало людей погибло ни за что, из-за болтовни? А за твой несдержанный язык оба мы с тобой пропадем вместе с семьями.

- И так теперь будем пропадать тысячами, - уже тише, грустно проговорил Андрей. - Ты что, думаешь, там, в Сибири, тебе так же старательно кто-то готовит жилье, держи карман шире - загонят в хлев и будешь там с голоду пухнуть. Еще "спасибо" заставят говорить, - Андрей в сердцах запнул в дальний угол двора, подвернувшийся под ноги подойный стульчик, который недавно смастерил для жены. Еще раз, быстро окинув двор сердитым взглядом, он скрылся в доме, громко хлопнув за собой дверью.

Настроение у Вольдемара совсем испортилось. Хорошо хоть никто не слышал их разговора, все по домам сидят, своими делами заняты, в дорогу собираются. Да, с Андреем надо быть поосторожней, не заводить с ним разговоров, особенно на людях. Не умеет себя сдерживать, а времена сейчас смутные.

На скорую руку, завершив свое дело, Вольдемар слез с крыши. Посмотрел оценивающе на свою работу снизу, укоризненно покачал головой и медленно пошел в дом, раздраженно обдумывая свой разговор с соседом.

А по улице шел военный патруль...

* * *

Времени на сборы дали мало, да и нужно его было немного, все равно почти ничего нельзя было взять, - много ли унесешь на себе - только самое необходимое. Все, что жалко было оставлять на произвол судьбы, несли остающимся знакомым и малознакомым людям других национальностей, не подлежащих выселению. Амбары и дворы их засыпали зерном, коровники и хлева были переполнены скотом. Этого, наверное, нельзя было делать, но людям жаль было оставлять все нажитое без пригляда. Кто знает, может, не поселится никто в дом, пропадет, сгниет все.

В городе еще в четверг появились военные патрули.

Теперь пришли какие-то люди, все осмотрели, сделали записи в книге, составили опись и выдали справку.

- Это расписки за все, что оставляете, распишитесь.

Расписочка была маленькая, вписано в нее было очень мало неразборчивых русских слов. К Георгу и Марик заглянул знакомый учитель, живший по соседству. Они показали ему расписку. Он горько усмехнулся, возвращая ее, не хотел читать. Но они настояли. И он, к их изумлению, прочитал следующее: - "Дом, один табурет, таз, ухват, топор".

Георг выхватил бумажку, стал вертеть ее в руках, будто видел впервые, но там действительно было только то, что было - ровно столько слов, сколько произнес учитель. Он теперь и сам разобрал эти слова, написанные корявым почерком.

- А как же все это, разве не остается, - забушевал, было, хозяин, но Марик взяла его успокаивающе за руку. Он посмотрел на нее, устремил свой взгляд на несколько секунд в ее усталые глаза, тяжело вздохнул, разорвал бумажку в мелкие клочья и бросил на пол, сверкавший чистотой. Она как бы погрузилась в сон. Больше они ничего не говорили до самого часа отъезда.

Когда до них, одних из последних в городе, дошла очередь грузиться, Марик с Георгом взяли свои чемоданы, узелки и отправились на пристань. Рядом шагал их четырехлетний сын - Волик.

На окраинных улицах, а они жили как раз на самом краю, оставшихся без жильцов еще накануне уже орудовали исподтишка какие-то люди, очевидно жители соседних деревень: выносили вещи, мебель...

* * *

(выписка из постановления)

Совершенно секретно

Государственный Комитет Обороны
Постановление №ГКО-1123сс
Москва, Кремль 10 января 1442г.

О порядке использования немцев-переселенцев
призывного возраста от 17 до 50 лет
В целях рационального использования немцев-переселенцев - мужчин в возрасте от 17 до 50 лет, Государственный Комитет Обороны постановляет:

1) Всех немцев - мужчин в возрасте от 17 до 50 лет, годных к физическому труду, выселенных в Новосибирскую и Омскую области, Красноярский и Алтайский края и Казахскую ССР, мобилизовать в количестве до 120 000 в рабочие колонны на всё время войны, передав из этого числа:

а) НКВД СССР - на лесозаготовки - 45 000 чел., НКВД СССР - на строительство Бакальского и Богословского заводов 35 000 чел.;

б) НКПС СССР - на строительство железных дорог Сталинск-Абакан, Сталинск-Барнаул, Акмолинск-Карталы, Акмоинск-Павлодар, Сосьва-Алапаевск, Орск-Кандагач, Магнитогорск-Сара - 40 000 чел.

Проведение мобилизации возложить на НКО (т. Щаденко), совместно с НКВД и НКПС.

К мобилизации приступить немедленно и закончить 30 января 1942 г.

2) Обязать всех мобилизованных немцев явиться на сборные пункты Наркомата обороны в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и десятидневным запасом продовольствия.

...

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин

* * *

Не прошло и полгода, как их, Георга и Марик, уже там, на чужбине, разлучили. Она осталась в том алтайском селе с ребенком, а его, вместе с другими мужчинами через военкомат призвали на военную службу. Однако вместо фронта их под конвоем повезли в "телятниках" кого в тайгу, кого на стройки, кого в шахты... Георгу досталась знакомая работа шофера.

Еще через полгода голодной и холодной жизни в бараке, ее тоже забрали в трудармию. Пятилетнему сынишке была предоставлена полная самостоятельность. Она запомнила его щуплую фигурку на обочине дороги среди других детей и старух. В ее пышной шевелюре появилась первая прядь седины.

* * *

(выписка из постановления

Совершенно секретно

Государственный Комитет Обороны
Постановление №ГОКО-2383сс
Москва, Кремль 7 октября 1942г.

О дополнительной мобилизации немцев
для народного хозяйства СССР
В дополнение к постановлениям №ГКО-1123сс от 10 января 1942 г. и №ГКО-1281сс от 14 февраля 1942 г. Государственный Комитет Обороны постановляет:

1) Дополнительно мобилизовать в рабочие колонны на все время войны всех немцев - мужчин в возрасте 15-16 лет и 51-55 лет включительно, годных к физическому труду, как переселенных из центральных областей СССР и Республики немцев Поволжья в пределя Казахской ССР и восточных областей РСФСР, так и проживающих в других областях, краях иреспубликах Советского Союза.

2) Одновременно провести мобилизацию в рабочие колонны на все время войны также женщин-немок в возрасте от 16 до 45 лет включительно. Освободить от мобилизации женщин-немок беременных и имеющих детей в возрасте до 3-х лет.

3) Имеющиеся дети старше 3-летнего возраста передаются на воспитание остальным членам данной семьи. При отсутствии других членов семьи, кроме мобилизуемых, дети передаются на воспитание ближайшим родственникам или немецким колхозам. Обязать местные Советы депутатов трудящихся принять меры к устройству остающихся без родителей детей мобилизуемых немцев.

...

11)

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин

Восточный Казахстан

Получив постановление Государственного Комитета Обороны от 7 октября 1942 года № 2383сc о мобилизации немецкого населения, Семипалатинский обком КП(б)К, его бюро уже 9 октября принял своё постановление и разослал его по районам.

В районы были посланы уполномоченные, штат которых был вполне достаточным, чтобы контролировать на местах исполнение руководящих документов.

В Кокпектинском районе, в помещении райкома партии собрались все, кому было положено, и кто был допущен к секретной информации. Секретарь райкома зачитал полученную бумагу от буквы до буквы. Чтобы иметь представление, о чём там шла речь, но не перегружать повествование, приведём здесь только отрывки из того документа.

* * *

ПОСТАНОВЛЕНИЕ (выписка)

бюро Семипалатинского обкома КП(б)К

9 октября 1942 г.

Особая папка.

Сов. секретно.

О мобилизации и направлении в рабочие колонны
немецкого населения, проживающего
на территории Семипалатинской области

В соответствии с постановлением Г.К.О. от 7 октября за № 2383сс о мобилизации немецкого населения бюро обкома КП(б)К постановляет:

...

2) Определить организацию призывных пунктов, которыми охватить следующие районы с немецким населением:...; Кокпектинский и Аксуатский - в с. Кокпекты;...

3) Определить станции погрузки:...; по Кокпектинскому и Аксуатскому районам - ст. Жангиз-тобе;...

...

5) Учёт немецкого населения начать немедленно и закончить: мужского контингента к 15 октября, женского к 20 октября. Закончить мобилизацию мужского населения 20 октября и женского населения 15 ноября.

...

7) Обязать райкомы КП(б)К и райисполкомы разработать конкретные мероприятия по размещению и устройству детей, остающихся без родителей и родственников.

...

9) ...объявить им, что они обязаны явиться на сборный пункт в течение определённого срока в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и дорожными продуктами питания из расчёта не менее чем на 10 дней. Предупредить, что за неявку в указанный срок они будут привлечены к уголовной ответственности...

...

13) Обязать исполкомы райсоветов и райкомы КП(б)К обеспечить своевременную отправку от места жительства до станции погрузки.

Секретарь Семипалатинского обкома КП(б)К

Н. Боголюбов.

Закончив чтение, секретарь обвёл всех строгим взглядом.

- Прошу обратить внимание: если в январе мобилизовались только мужчины с 17 до 50 лет, то теперь нужно учесть и мобилизовать и тех, кому 15- 16, и тех, кому 51- 55, и, кроме того, женщин - немок от 16 до 45 лет. Исключение составляют беременные и те, у кого на руках грудные дети до 3-х лет.

- А как мы будем определять беременных?

- На то есть врачи!

- А что делать с детьми старше трёх лет?

- Всех должны забрать родственники - бабки, тётки, сестры, или знакомые. Если вдруг найдутся совсем одинокие - сдать их в детдома. Этим займётся райисполком со своими службами.

Эта мобилизация была уже не первой, поэтому постановление не вызвало особого ажиотажа в райцентре, хоть сроки и были предельно сжатыми. Работа проводилась уже год - сразу, как прибыли первые спецпоселенцы начался их учёт, а потом и мобилизация в трудовые колонны. И потянулись они с начала 1942 года на станцию Жангиз-тобе, откуда один за другим уходили эшелоны: одни на юг через Аягуз, на Талды-Курган, Алма-Ату и дальше в Среднюю Азию. Но большинство направлялось через Чарскую, Семипалатинск, в Сибирь и на Урал. Эшелоны шли прямым назначением: на шахты, стройки, лесоповал... Сохранилась телеграмма, в которой указано, что срочно нужны вагоны на станции Восточного Казахстана для отправки колонн немцев-переселенцев на стройки: в Челябинск - 13.000 чел., и Магнитогорск - 1.000 человек.

Из Семипалатинска в Кокпекты дорога не ближняя - бумагу привезли только через два дня после её принятия. Но наученные предыдущими вводными, работники райисполкома с помощью райвоенкомата, имели полные списки спецконтингента по возрасту и полу, и по сёлам, в которых те были расселены.

Быстренько "прошерстив" картотеку, были посланы нарочные, и уполномоченные в сёла Прохладненского, Большебуконского, Преображенского и других сельсоветов, расположенных в сторону Зайсана.

Село Ивановка Прохладненского сельсовета находилось от райцентра в полусотне километров. Выехавшие туда из Кокпектов ранним утром 12 октября представители военкомата и спецкомендатуры подкатили на своих "кошёвках" к конторе колхоза имени Будённого к обеду. Навстречу им вышли председатели сельсовета и колхоза - уже ждали.

- Здравствуйте, товарищи, - поздоровались приехавшие.

- Здравия желаем, - почти хором ответили хозяева, прикладывая руки к шапкам.

- Вольно, вольно, мужики, не напрягайтесь, - подавая руку, произнёс представитель военкомата. - Давайте пообедаем, и за дело!

- Для начала, дайте команду, чтобы собрали всех немцев, пока мы обедаем, - вставил строго комендант, показывая своей строгостью, кто здесь старший, и прошёл в помещение.

- Будет сделано, - козырнул сельсоветчик, подмигнув своему товарищу, - я распоряжусь, а ты веди в столовую.

Стол был накрыт в специально для таких случаев отведённой комнатке в правлении колхоза. Женщины хлопотали, стараясь угодить приезжим гостям, хоть и не большим, но районным начальникам. Обед приготовили по-деревенски основательно. Несмотря на войну и на то, что в селе большинство с трудом смогут дотянуть до весны со своими запасами, начальство встречали всегда хлебосольно. И на этот раз были приготовлены и борщ, и пельмени, и компот.

Раздевшись, гости по-хозяйски уселись за стол.

- Садитесь, не стесняйтесь, - пригласили они к столу и обоих председателей, - погода ещё стоит хорошая, но уже свежо, да и ветер на дороге в степи, такой, что, для сугреву можно, - махнул рукой комендант, разрешая повисший в комнате вопрос - поставить ли на стол и бутылку. Тем более, что стаканы уже были расставлены.

Тут же на столе появилась засургученная магазинная "Московская", большая редкость в этих местах. Все расселись, бутылку откупорили, налили гостям по полстакана.

- Себе тоже, - строго произнёс комендант, а военкоматовец подмигнул, широко улыбаясь, - разливай всю, не гулянка. Работать надо.

- За победу! - чуть не хором произнесли все, выпили, крякнули, закусили, каждый по-своему - кто капусткой, кто сальцем, и принялись за борщ. Он оказался наваристым, с хорошей свининой и, даже, с фасолью.

- Хороша у вас хозяйка, должно быть хохлушка.

- Да. Стряпуха - молодец.

Местные переглянулись и уткнулись в свои миски, польщённые похвалой своей стряпухе, но не признались, что она - немка. На середину стола поставили большую чашку с пельменями, от которых шёл пар и характерный аппетитный аромат. Все с сожалением посмотрели на свои пустые стаканы, сельсоветчик заёрзал на табуретке, не зная как быть. Гости оценивающе взглянули друг на друга, кивнули и взялись за стаканы. Это стало сигналом, - из тумбочки извлекли бутыль, заткнутую бумажной пробкой, с белёсой жидкостью.

* * *

Народ собрали в амбаре. Многие здесь и жили. Все строили себе из самана небольшие домики, кое-кто уже вселились в собственное жильё, но некоторые не смогли ещё завершить строительство, особенно те семьи, из которых в начале года забрали всех мужчин.

Прошлой осенью, сразу по прибытии сюда, всех расселили по возможности в пустующие строения, всевозможные хранилища, сараи, сторожки. Сразу же мужчины начали подготовку строительства индивидуальных домов, но до настоящих холодов мало, что успели сделать. Кто смог, заготовили саманные блоки, начали их укладку, но начались бураны, ударили трескучие морозы, а в январе началась мобилизация мужчин от 17 до 50 лет. К концу месяца в Ивановке остались одни старики, женщины и дети.

Вот этот контингент и собрался здесь: - что нового скажут им теперь, год спустя после их сюда заселения?

Молодёжь, как ей и положено, резвилась. Насторожёнными были только юноши, которым только исполнилось 17 лет, да их родители. Они уже знали последствия прошлой мобилизации, - многие из их родных уже покоятся где-то в братских могилах, куда их свалили и зарыли.

Письма, приходящие от трудармейцев, мало чего говорят, многое в них вымарано, замазано бдительными цензорами, но кое-что все же просачивается, и люди не надеются, что их родные когда-нибудь вернутся.

Семья Якелей держалась дружно возле своей матери. Отец был уже старый и больной, он остался в своей землянке. Позади матери стоят замужние дочери, чьи мужья уже давно кто в шахтах, кто на лесоповале, кто на стройках, в основном на Урале - Эмилия, Катарина, Амалия, Мария-старшая. Рядом с ней возятся младшие - Роберт, Лидия и Иоганнес. Этим не стоится на месте, их смешит всё, что попадается на глаза.

Нет рядом с матерью только средней дочери, Марии - младшей, по метрике - Марии-Катарины. Она с пятилетним сынишкой оказалась на Алтае, куда они с главой семьи были переселены с последним эшелоном, но он тоже уже где-то на Урале, кажется в Перми.

В амбар ввалились начальники и остановились в проёме ворот так, что свет падал им в спины, а лица виделись не очень чётко. Зато им, ещё не очень опьяневшим, хорошо были видны женщины и дети, выстроенные у противоположной стены.

Комендант достал из портфеля свою толстую тетрадь и с ходу начал перекличку, делая пометки. Люди недоумевали, что это они выдумали демонстрацию - обычно на отметку ходили в контору, семьями.

Закончив перекличку, комендант послал работника сельсовета проверить больных, действительно ли они сидят дома, и больны ли.

Всем уже казалось, что этим дело и закончится, но присутствие военного из военкомата настораживало, - он приезжал только, когда шла мобилизация. Семнадцатилетним, коих оказалось не так уж и много, было не по себе, - вдруг заберут.

Но то, что они услышали через несколько минут, повергло многих в шоковое состояние. Каждый стал примерять услышанное на себя, и своих близких. Теперь заберут и женщин от шестнадцатилетних девчонок до 45 лет. Мальчиков же заберут даже пятнадцатилетних, а мужчин всех оставшихся до 55 лет. Такого никто не ожидал. Женщин не брали только беременных и имеющих детишек до трёх лет.

Стоявшие возле матерей малолетки, сначала разинув рот, слушали всё, что слетало с заплетающихся языков стоящих перед ними начальников, прыская иногда в ладони свой неудержимый смех. Плохо ещё зная русский язык, ведь в Поволжьи они жили в немецком городе Бальцере, где все говорили только по-немецки, и не всё понимая, им некоторые выражения искажённо казались смешными. И досмеялись!

Из троих младших Якелей только один немного не дотягивал до призывного возраста, ему было только четырнадцать, а двоим придётся собирать котомки. Но, уже развеселившись неизвестно чем, им и это показалось смешным. И только стоящая рядом мать сдерживала, их от неудержимого хохота. Получив по тумаку по шеям, они немного угомонились.

Мать, Амалия Генриховна, слушая информацию, быстренько обдумывала и примеряла её к своим детям. Старшие, слава Езусу, останутся дома: одна беременна, а у остальных есть на руках спасители - грудные дети. Вот только далёкая Мария-Катарина, милая Марик, одна-одинёшенька со своим шестилетним Воликом. С кем она его оставит? И забрать удастся ли, ведь никого не отпустят эти пьяные изуверы за ним съездить, - это она знает уже точно.

Душа её болела не только по внуку, но и по собственным детям. Что такое ребёнок в пятнадцать или шестнадцать лет. Это - ребенок! Особенно для матери. Вот они стоят, смешливые воробышки. И куда их, на какие работы? Не дай бог, пошлют в шахту, или на лесоповал в зимнюю тайгу, что с ними там будет? Слезы навернулись на глаза. Дети присмирели, - они никогда не видели эту мужественную женщину, свою мать - в слезах!

Лидия

- Цоб-цобэ, - покрикивал возница на быков, тянущих здоровенные сани с пожитками мобилизованных женщин. Сами женщины больше шли рядом, иногда только присаживаясь на край саней, чтобы отдохнуть.

Молодёжь резвилась, девчонки бегали наперегонки, далеко опережая медленно бредущих быков, почти не реагирующих на окрики и похлёстывания бича по их костлявым холкам.

Три недели назад была отправлена немногочисленная партия из мальчишек и пятидесятилетних мужчин. Они отправились на этих же быках, но ещё на бричках, снега тогда ещё не было. Провожая их, женщины плакали - они оставались вообще без мужских рук. Даже без слабых юношеских и стариковских, как теперь достраивать дома, особенно - возводить крыши. Немудрёное, казалось бы, занятие - соорудить над четырьмя стенами плоскую крышу из жердей, хвороста и глины. Но без мужских рук, их силы и сноровки, и это сделать о как не просто.

Но отправка девчонок и всех поголовно сильных, здоровых, не обременённых малыми детьми и болезнями, женщин вызвало всеобщее уныние и траур. Их "взрослых" детей от трёх до четырнадцати лет разобрали по родным и знакомым. Здесь, в Ивановке, в основном все были или родственниками, или давними, по дому, друзьями, поэтому полностью беспризорных детей не осталось. Хоть соседка, да, присмотрит. "А как же там Марусин Волик остался с совершенно чужими людьми", - думала Амалия Генриховна, - "Писала Марик, что в их последнем эшелоне ехали с разных концов их города, люди малознакомые, все, кто отстали от своих по разным причинам. Как они там?"

В Кокпекты Лидия пришла - приехала - прибежала 15 ноября, в тот день должна была быть отправка, но задержали на три дня. Сначала было интересно, она здесь была только раз, в прошлом году, когда приехали. Тогда, тоже была уже поздняя осень. Ходить по селу почти не разрешали. Да и ходить-то особенно негде - центральная неширокая улица и пара других, поменьше. По окраинам разбросаны кучки беспорядочно расположенных низёхоньких строений, где обитают казахи. Не поймёшь - где у них жильё, а где хлев, повсюду входят через низенькие двери, низко наклоняясь, везде шныряют овцы.

По северной окраине Кокпектов протекает речка Кокпетинка, она же течёт и невдалеке от Ивановки. По дороге в райцентр приходится её переезжать или переходить, а летом она местами мелеет до того, что можно и не заметить - просто небольшое мокрое место в лощине.

За рекой, напротив Кокпектов, лежит абсолютно голое ровное пространство до самого горизонта, здесь со временем будет устроен полевой аэродром. Только в западной стороне вырастают горы, совсем недалеко от села и особенно одна, с круглым верхом. Местные люди называют эту гору каким-то непонятным словом, и рассказывают романтическую легенду о казахских юноше и девушке. Но Лиде это неинтересно, ей уже хочется знать, что же там за горой - как раз туда уходит дорога до станции, до которой им придётся ехать очень долго, как-никак, километров полтораста.

В прошлом году сюда ехали целую неделю - быки постоянно останавливались, а в Георгиевке и ещё где-то в пути, в каких-то хлевах, которые здесь называют кошарами, ночевали. Мало что запомнилось Лиде от дороги - горы, горы... Теперь она хотела всё рассмотреть получше.

Пока сидели в Кокпектах, навалило снегу. Начальство стало решать, во что запрягать быков: в брички или в сани. Походив туда-сюда, посмотрев на горы, ставшие черно-белыми, решили - надо ехать на санях. Стали запрягать - то ярмо не подходит, то занозы потерялись, то ещё что-нибудь. Наконец поезд выстроился вдоль всего села, дали команду "по саням". Все сложили свои пожитки и сами присели на краешки. Но возчики, рядовые сотрудники НКВД, предупредили, что по очереди придётся идти рядом с санями пешком.

Тронулись. Сначала было весело. Но часа через три, когда все устали бегать вокруг своих упряжек, осмотрелись и удивились - Кокпекты удалились, даже не видно стало за бугром, а романтическая гора почти не приблизилась, разве что - чуть-чуть.

Гора так и осталась в стороне, просто к ночи её скрыли за собой другие, менее приметные горушки и камни, мимо которых пролегала дорога.

Когда быки устали, остановились на привал, задали им сена вперемешку с соломой. Корм для быков и лошадей был заготовлен вдоль дороги в местах привалов, обычно в лощинах, за горками.

Девчата открыли свои мешки и тоже подкрепились тем, что у каждой было взято с собой в дорогу. У некоторых запасы уже уполовинились, а ведь ещё и не отъехали от своего поселения. Впереди же ещё долгий путь до станции, а потом и по железной дороге.

Горы скоро наскучили своим однообразием, дорога - бесконечностью, она уходила вдаль к горизонту, ныряя время от времени по пологим или крутым спускам и карабкаясь на очередную сопку.

В одном месте, среди гор, сделали привал. Рядом с дорогой из земли выбивался родничок, разливаясь небольшой лужицей и, оформившись в ручеёк, устремлялся по склону в низину, где уже разливался в более многоводную речку, поросшую по берегам кустарником и буйной травой. Сейчас, осенью, можно было только представить, какая красота здесь раскидывается по весне и в начале лета.

Студёная родниковая водица ломила зубы, но каждый соблазняется хоть попробовать её. Ух, какая вкусная!

Перекусив, все сгрудились в своих санях, согреваясь друг об дружку. Было ещё не очень холодно, но пронизывающий ветер тянул снизу по долине, и пробирал одежду до тела, а потом и тело до косточек, аж душа начинала трепетать.

Отдохнувшие быки опять потащили свои сани, скользящие по ненадёжному ещё насту, полозья то и дело шаркали по торчащему камню или непокрытой снегом глине.

Сразу после отдыха идти становилось ещё труднее, усталые ноги еле передвигались, волоча отяжелевшую обувь. Зато становилось немного теплее от движения. Блаженство наступало, когда подходила очередь ехать, прижавшись к попутчицам. Всё чаще одолевала дремота.

На одной из горушек, мимо которой пролегала дорога, вдруг возник всадник на приземистой лошадёнке. Он был в лисьем малахае, надвинутом на самые глаза, стёганом халате, закрывающем не только колени, но и полностью ноги, вставленные в кожаные стремена. Он сидел как изваяние, лошадка, под стать ему, стояла смирно, только хвост и богатая грива развевались на ветру.

Лидии ещё не приходилось так близко видеть местных жителей - казахов. Они редко появлялись в селе, приезжали только в магазин за покупками, а остальное время, видимо, проводили в степи или, как вот этот, в горах возле своих табунов.

Невдалеке, в лощине, пасся, выщипывая подмёрзшую уже траву, такой табун, в котором рядом паслись лошади, овцы и несколько коров.

Горы кончились как-то незаметно, и путников обступила бесконечная степь. Идти стало ещё труднее и тоскливее. Будет ли когда-нибудь эта станция? В этом все уже сомневались.

Монотонно медленно приближалась каждая очередная вешка, поставленная невдалеке от проезжей части дороги - жердь с привязанным на макушке пучком веток или травы. Они торчали вдоль всей дороги, чтобы кто-нибудь не сбился с неё, и не ушёл куда-нибудь в сторону, тогда хана, навряд ли набредёшь на человеческое жильё.

Станция появилась неожиданно, станционный посёлок не то, что вырос из-под земли, а как-то, странным образом, оказался под ногами, рядом, вокруг. Домики были похожи на окружающие бугры и по высоте, и по форме. Кое-где в этих кучах имелись входы, малюсенькие оконца. Вокруг ни заборчика, ни кустика, ни деревца.

На фоне этого, само полотно железной дороги казалось чем-то грандиозным на своей насыпи, а длинный барак рядом с полотном - гигантским строением. К нему они и прибрели в сумерках осеннего заката.

После проверки все свалились вповалку и забылись глубоким сном.

Утром, выйдя из своего ночного убежища, они увидели состав, тянущийся за дымящим паровозом. Поезд был огромным, вагоны высокими, в них невозможно было забраться, не подставив сходни - доски с набитыми поперёк брусками. Всё не казалось бы таким огромным, не будь этой гигантской насыпи.

При утреннем свете окружающая местность показалась не менее унылой, чем вечером. Пристанционный поселок почти не был заметен по причине низкорослости жилищ, больше похожих на землянки, чем на дома, и малочисленности. Строения никак не мешали обзору.

К востоку, откуда они прибрели вчера, в дымке рассвета не было видно ничего, только бесконечная равнина, теряющая очертания. За полотном дороги, к юго-западу поднимались горы. Они были, казалось близёхонько и значительно круче тех, по которым они так долго плелись. К северу - опять не за что было зацепиться взгляду. Только, если на востоке, все терялось в дымке, как в молоке, то здесь как бы тонуло во тьме - небо ещё не полностью стерло с себя ночь. И оттого горизонт здесь казался близким, стоит только пробежаться и ты за ним. Но почему-то ни у кого не возникло такого желания, наоборот - мурашки пробегали по ссутуленным от озноба спинам от одного взгляда в ту сторону.

- По командам становись! - раздалась зычная команда, и все побежали за своими котомками. А подхватив их и сбившись стайками, стали разыскивать свои команды, а вернее высматривать своего старшего.

Вот и он. Вразвалочку идёт вдоль вагонов, поглядывая на номера, жирно выведенные на их стенах краской. Старший команды остановился у одного из вагонов и кокпектинские девчата пристроились за ним. Началась перекличка, сверка списков, беготня начальства, казалось - всему этому не будет ни конца, ни края. А со стороны гор дул пронизывающий ветер, принося с собой снежинки. По низу переметало станционную пыль, перемешанную со снегом.

* * *

Наконец прозвучала команда: "По вагонам!" Прозябшие насквозь, на еле передвигающихся ногах, все бросились к своим вагонам: кто - падал, кто - визжал, старшие команд - матерились. Охранники бдительно смотрели по сторонам - как бы кто не сбежал в этой толчее. Но куда тут бежать? В степь? Или в горы? Ничего кроме гибели такое бегство не предвещало бы.

Одним желанием у всех было побыстрей спрятаться в вагоне от этого ветра. Толкучка немного разогрела и вагон-"телятник" сначала показался раем с печкой-"буржуйкой" посередине. Но угольный ящик был пустым, его ещё следовало наполнить. Сразу же распределили дежурства: по вагону, по топке, по водяному баку... Работа закипела. Углём затарились здесь же, в Жангиз-Тобе, а водой удалось запастись только в Чарской, в Жангизе она была привозной.

Питаться продолжали, как и предписывалось, тем что захватили из дому. Продукты таяли с неимоверной быстротой, многие уже с сомнением заглядывали в свои котомки, шарили по углам, и все больше налегали на кипяток.

Но вот кому-то на очередной, уже алтайской станции, удалось раздобыть ведро картошки. Стали варить картофельный супчик, в который подбрасывали, кто что мог: кто - горсточку фасоли, кто - крупки, кто - завалявшуюся шкурку от бывшего сала. Это была уже настоящая еда, - она насыщала и согревала. Сухой паёк стал расходоваться экономней.

Эшелон шёл то медленно, то быстро, а то и вовсе простаивал долгими часами, пропуская литерные поезда, следующие в обоих направлениях.

Наконец прибыли в Челябинск, здесь высаживали одних, грузили других. Лидия стояла у крохотного окошечка и грустно наблюдала за бредущими мимо группами женщин. Выгрузившихся уводили со станции в город. На их место приводили других.

В одной из групп Лида увидела знакомое лицо, ей показалось, что это - Марик, её родная сестра. Они не виделись уже больше года, с тех пор, как началось выселение. Пока Лида пробивалась к выходу, она уже не смогла увидеть родного человека, - ту группу уже увели с перрона.

Поезд вскоре тронулся и Лида, вся в слезах, забилась в свой утолок и, всхлипывая, уснула.

Съестные припасы у всех кончились, но, несмотря на то, что в пути они были уже значительно больше положенных десяти дней, в Челябинске их опять не накормили, но пообещали, что завтра, на одной из станций будут выдавать положенное довольствие. Женщины видели, что охрана постоянно, на всех станциях получает мешки и ящики, прикрытые брезентом. Все догадывались - там еда. И в таких количествах, что можно было бы прокормить войско значительно больше, чем его было в эшелоне. Особенно много продуктов стали загружать, начиная со станции Мамлютка. Как раз в тот день начались одиннадцатые сутки, как Лида отправилась из-под маминой опеки.

И вот всех впервые накормили, шли одиннадцатые сутки как их загнали в вагоны. Это случилось на станции Троицк. В каждый вагон строго по количеству пассажиров, выдали овощи, квашеную капусту и хлеб. Хлеб оказался сильно чёрствым, а картошка, свекла и морковка - прихваченными морозом. Женщины быстро всё почистили и поставили варить. Получился, хоть и постный, но приличный борщ.

На станции Карталы набор продуктов был такой же, но с добавкой - на вагон выдали килограмм перловой крупы и стакан подсолнечного масла. На этом и добрались до станции Орск.

В Орске Лидин вагон опустел, как и многие соседние вагоны. Здесь ей суждено было оставаться до осени 1948 года, то есть почти на шесть лет. Здесь она стала строителем - мастером на все руки, здесь она повзрослела, здесь познала первую любовь, здесь стала матерью.

Но всё это время она была в неволе: в лагере, по пути на работу, на стройке - везде поблизости маячил охранник. Вид человека в форме осточертел.

Роберт

Когда началась война, Роберту было шестнадцать лет. На него и его друзей, таких же, как он, романтиков, рвущихся на фронт бить фашистов, в военкомате сначала просто цыкнули, а потом поручили разносить повестки и другие бумаги - работы стало много, работников хронически не хватало.

Бегая по улицам родного поволжского городка, завидуя тем, кому вручали повестки, юноши вынашивали планы, попасть на фронт во что бы то ни стало. Они были уверены, что война скоро может закончиться и им, - вот ведь не повезло родиться двумя годами раньше, - не удастся показать свою удаль в настоящем мужском героическом деле.

Время летело быстро. Мало осталось в городе мужчин - мобилизованы. Но жизнь бьет ключом. Дел у всех прибавилось и дома, и на работе - за себя и за ушедших в Красную Армию. Мужскую работу взяли на себя женщины, старики и молодежь. Люди старались, чтобы тем, ушедшим на фронт, было легче, чтобы они быстрее прогнали врага, и вернулись невредимыми домой. Производительность труда резко выросла.

Но - вдруг... Ох, уж это горькое - вдруг!..

Это случилось в один из самых последних дней августа 1941 года. Для земляков Роберта, для его родных и друзей настала долгая мрачная ночь. Ненужным, суетой сует, вдруг стало все. Все их труды и заботы, плоды этих забот. И сами они вдруг стали лишними и даже... о горе!, невыносимое и горькое, язык не повернется такое произнести - врагами! Чьими врагами? Ответ дадут. Из высочайших уст. Но до сознания этот абсурд не дойдет никогда.

Страдалица-Родина, быть ли тебе когда-нибудь одинаково любимой всеми своими сыновьями и одинаково справедливой и щедрой к каждому из них? Или они так и будут до бесконечности грызться между собой и, одни - надменно и цинично насиловать тебя, называя при этом матерью, а другие - надеясь на твою милость - проклинать, называя мачехой.

Не заслужила ты ни того, ни другого. Обильно политая слезами, потом и кровью искренно любящих тебя и любимых тобой (часто - тайком) сыновей, родных и приемных, стараешься щедро кормить ты их наравне со своими выродками, охотно заливающими тебя зловонными своими испражнениями и кровью других; заваливающих твои недра их телами. Сколько же их, известных и безымянных, приняла ты со стоном в свое лоно, зная, что вместе с их телами погребается и частица твоей славы, которую они могли бы тебе добыть, продолжая жить и творить.

* * *

Шли последние летние дни первого военного лета. На этой части Земли-Матушки настала Ночь средь бела дня.

Война, сама по себе сумрачна, она - несчастье. Но она вселяет и духовный подъем, обилие надежд на счастливое будущее. Каждый уповает на то, что личное горе минует его. Все надеются, что с победой над черными силами жизнь станет светлой.

Но в этой части матушки-Земли вдруг не стало никаких светлых надежд. Все ее население было провозглашено враждебным. Произошло что-то непонятное, какой-то бред: объявили, что республика немцев Поволжья наводнена шпионами и диверсантами и поэтому все немцы из нее, а заодно и из других мест, переселяются в Сибирь и Казахстан.

На улицах городка появились военные патрули.

Сборы были недолгими, да и много ли унесешь на себе - только самое необходимое на первых порах. Через несколько дней эшелоны везли несколько сот тысяч поволжских немцев, предки которых вросли корнями в эти освоенные ими берега, на восток.

В одном из вагонов ехал и Роберт со своими родными. Они пока еще были все вместе и живы. В этом же поезде ехали почти все его дружки с их улицы, оставшейся пустынной.

Ребятам было обидно ехать под охраной, как каким-то преступникам, но молодость бесшабашна и они то и дело досаждали своими выходками не только родным, но и охранникам, которые однажды даже открыли стрельбу. Но к счастью все обошлось.

Когда их, наконец, уже по снегу, довезли до места, в один из районов восточного Казахстана у самой китайской границы, то оказалось, что самое трудное еще впереди - не было ни жилья, ни одежды, ни продуктов, ни денег... Распределили их по несколько семей на каждое селение. Жить устроились в пустующих землянках, бараках, баньках, а то и просто в коровниках и конюшнях, отгородившись от их обитателей какой-нибудь перегородкой или пологом.

Роберт вышел осмотреться. День был ясный, невысокое осеннее солнце грело мало, но светило ярко, отражаясь от клочков свежевыпавшего и сметенного ветерком за кустики, в канавки и ямки, снега. Степь, куда ни глянь, терялась в дымке. Глазу вокруг не за что было зацепиться. Ан - нет.

Вон вдалеке, кажется там восток, высится какое-то загадочное куполообразное строение, такое одинокое в степной бескрайности. А в противоположной стороне, как в тумане, угадываются горы, тоже - даль немереная. Похоже, по этим горам их и везли на быках несколько дней с далекой станции с экзотическим названием Жангыз-Тобэ. Весь поселок станции состоял из нескольких сараев вдоль путей и десятка жилищ с плоскими крышами и невероятно низких.

От станции их везли так долго, что уже казалось, - конца не будет этой дороге, этим горушкам, по которым она петляет. Когда кончились горы, движение продолжалось еще полдня до села Кокпакты. Это центр района, в котором им предстоит отбывать свою бессрочную ссылку. В райцентре их продержали еще несколько дней. Оттуда горы, которые он сейчас наблюдает, казались такими близкими! Но всему кажется приходит конец - однажды утром, еще до восхода солнца, их подняли и повезли навстречу светилу, которое за время пути успело взойти впереди них, прокатиться по правую сторону и юркнуть за те горы уже за спиной,

"Ехали" - громко сказано! От самой станции в основном шли пешком, сопровождая повозки с вещами, немощными стариками и детьми. Только изредка, удавалось по очереди отдохнуть, пристроившись с краешку.

Уже в кромешной темноте они достигли цели своего путешествия.

Здесь им придется жить. Кто знает - сколько? (Не знал Роберт, что все прибывшие с ним сюда, здесь и будут похоронены, а их дети, состарившись, через шесть десятков лет будут с трудом выбираться отсюда, спасаясь от новых напастей).

Селение состояло из трех улочек, соединенных переулками. Домики, как и на станции, были в основном глинобитными, из самана, с плоскими мазаными крышами. Но здесь они были чуточку повыше, а на некоторых даже красовались остроконечные крытые снопами соломы или камыша, чердаки. Казахов среди населения видно не было.

* * *

Не успели переселенцы, как следует устроиться, мужчин начали забирать в трудовую армию. На этот раз Роберту с приятелями не было нужды вызываться добровольцами, - их возраст оказался вполне подходящим для отправки на лесоповал. Они оказались даже уже переростками, - мальчиков брали с пятнадцати лет.

Дорога в уральскую тайгу была сложной и длинной. Теперь они двигались обратно на Запад, все больше отклоняясь к северу. Везли их в "телятниках", подолгу задерживая в тупиках; гнали пешком по разбитым, лесным заснеженным дорогам; опять везли - уже на санях; вели понурым строем под конвоем откормленных охранников, пока, наконец, они не оказались на месте.

По дороге Роберт передумал очень многое, мысли сплетались в бесконечное серо-черное кружево. Иногда ему казалось, что все происходящее - сон. Кошмарный сон.

За неделю пути в душном вагоне умерло два человека. Это были еще не голодные смерти. Пожилой мужичина в пенсне вдруг схватился за грудь и повалился. Его подхватили, пытались помочь, стучали в стены и дверь, но поезд продолжал свое движение еще два часа. Однако и на очередной стоянке дверь не открыли, поезд двигался еще и еще. Только вечером, когда принесли ведро с дневной нормой похлебки, уже окоченевшее тело выволокли и положили в грязный сугроб возле станционной водокачки. Дверь захлопнули - поезд потащился дальше. Где его похоронили или просто закопали в общий могильник - старого чапаевца, большевика, инженера - так о нем сказал один из попутчиков, этого никто так и не узнает никогда.

Другой был юношей совсем молоденьким, только-только пятнадцать лет, баловнем любящих родителей, красавцем с волнистыми каштановыми волосами и большими карими глазами. Он, видимо, впервые оказался без родных и близких. Он то плакал, отвернувшись в уголок, то лежал, уставившись в потолок. Старшие пытались его успокоить, но он, казалось, никого не слышал. Никто не узнал даже его имени. Однажды утром его обнаружили на верхних нарах, лежащим бездыханным на спине с остекленевшими широко раскрытыми глазами и вывалившимся почерневшим языком - на шее была петля, привязанная у изголовья.

Трупы время от времени выносили и из других вагонов. Первыми уходили люди слабые, с подорванным здоровьем и неокрепшей психикой.

Мария младшая

Когда Волик с мамой остались одни среди зимы, на окраине алтайского села затерявшегося в степи, ему все время было холодно, неуютно и голодно. Но рядом была мама. Ночью, лежа возле нее под старым лоскутным одеялом, подаренным маме тетей Стюрой, одной из местных жительниц, он согревался и засыпал под вой сибирской вьюги.

Ему снилось лето, их с родителями поездки на природу, к Волге. Они часто выезжали все вместе: папа, мама и он. Здесь же, обычно, была семья папиного начальника, который всегда садился на переднее сидение рядом с папой, а мамы и дети размещались на заднем - мягком, обтянутом кожей. Папа был шофер. "Это хорошо быть шофером, - думал Волик, - сидишь за баранкой, крутишь ее куда захочешь, давишь на педали и машина катит по дороге! Вырасту, тоже буду шофером, а пока ноги не достают до педалей и нужно еще в школе поучиться". Мама говорила летом:

- Через два года пойдешь в школу, - и показывала сыну красивое здание с большими светлыми окнами.

А теперь не известно, что будет. Их дом, школа и весь городок остались очень далеко - они ехали долго-долго, там, дома, было еще тепло, а здесь уже зима. Там, в их доме, было всегда много еды. Волику теперь казалось, что в их подвале продуктов было так много, что здесь хватило бы не на одну зиму на весь их барак. А здесь они по вечером почти не ели, пили кипяток с кусочком хлеба, а на утро ничего не оставалось. Однако утром мама находила ему что-нибудь вкусненькое - черный сухарик с солью или сваренную в кожуре картофелину. Дома такого есть ему никогда не приходилось.

Утром мама уходила на работу, и он, одетый во всю свою одежду, играл с ребятишками - их было много в этом низком длинном доме. Как выглядит их жилище снаружи, Волик увидел только весной, а когда они приехали сюда на санях, околевшие от холодного ветра, им вдруг сказали:

- Вытряхивайтесь!

Ребенок не понял этого слова, и стал смотреть по сторонам, насколько позволяли закутывавшие его одежки и озябшие мышцы. Они стояли среди степи. Отец перевел сказанное так:

- Мы приехали, сходите с саней, здесь мы будем жить, сейчас найдем наше жилище.

Впереди и позади них выгружалось еще несколько семей из тех многих, что ехали с ними с самой Волги. Никого из родни ни с той, ни с другой стороны среди них не было, одни оказались в других эшелонах, других отсеяли по дороге.

Вокруг не было видно никаких признаков жилья. Сопровождающий, стараясь перекричать свист ветра и скрип снега, сообщил:

- Идите все за мной, сейчас мы отыщем ваш барак, там вы обустроитесь.

Волик хотел спросить у мамы, что такое - барак, но был награжден ветром за любопытство горстью снега в рот. Тем временем их повели по сугробам в сторону от дороги. В лицо дул ветер, глаза залепляло снегом, от этого видимости вообще не было. Тем не менее, вскоре они увидели странную картину, - прямо над сугробами торчали крыши с трубами, из которых кое-где шел дым. Их привели к одной очень длинной соломенной крыше, и они стали спускаться в снежную нору. Там была обледеневшая дверь, открывавшаяся вовнутрь. В нее они вошли. Сначала ничего не было видно, но когда присмотрелись, то увидели, что здесь много комнат и закутков. Каждая семья должна была занять отведенный ей угол. После долгой дороги и холода все были очень рады.

- Женщины, устраивайтесь, а мужчины идут заготавливать дрова, пока только на сегодня, а потом заготовим и впрок, - распорядился один из приехавших раньше и назначенный здесь старшим.

Мужчины ходили за топливом долго, а когда вернулись с хворостом, то были все молчаливые и расстроенные, как впрочем и всю дорогу сюда. Женщины стали разжигать огонь в печках, греть воду, натопленную из снега, а мужчины вновь пошли наружу - откапывать окна, делать широкие ступеньки в снегу от двери барака до поверхности снежного наста.

В середине зимы всех отцов строем увели в трудармию, а детям сказали:

- Сейчас война с фашистами и все мужчины должны быть в армии, - это льстило детям, они гордились своими папами. Они, конечно, не знали, что отцов под конвоем, как отпетых преступников или врагов, голодных и оборванных водят на работу, и они умирают не от фашистских пуль, а от истощения...

Дети рассказывали друг другу о своих дедушках, которые тоже были красноармейцами: чапаевцами, буденовцами; они воевали с белыми и всякими бандитами, кто в пехоте, кто на флоте, кто в артиллерии, а очень многие были кавалеристами. О дедушкиных подвигах они знали много и особенно гордились те, чьи дедушки погибли или имели ранения. Это говорило о многом, но главное, что дедушки не кашу варили, а сражались на саблях с беляками, стреляли из пулеметов, ходили в атаки, как в кино про Чапаева, которое все успели посмотреть еще до войны. Они, конечно, глубоко заблуждались в своих представлениях о войне: там может вдруг погибнуть обычный кашевар, а отчаянный рубака не получит и царапины.

Что касается отцов, то о них дети ничего не могли сказать друг другу, хотя чувствовали, что с ними что-то не так. Писали они редко, некоторые вообще не писали, мамы почти ничего о них не говорили, а только тихонько плакали, когда никто не видел. Но дети все равно все видели, но ничего не могли понять. Старшие ребята тоже были какие-то невеселые, ходили работать, мало общались с младшими, а по вечерам собирались вместе, играли на гитаре и пели песни...

Лето, в конце концов, все-таки наступило. Холод ушел, а вместе с ним и наше заточение, дети стали бегать вокруг барака, играть в Чапаева. Издалека за ними наблюдали местные ребята, но не подходили. Однажды один из них крикнул:

- Фашисты, - и побежал. Местные пустились наутек. Барачные тоже бросились домой, некоторые даже захныкали. Они рассказали взрослым, что соседские мальчишки увидели фашистов и убежали домой. Старшие успокоили, что никаких фашистов тут нет и сказали:

- Мальчики так шутят.

Такие "шутки": повторялись часто, и только значительно позже я понял, что это не шутки, а дразнилки - так они обзывали нас потому, что мы - немцы. Эта тяжесть легла в душу свинцовым грузом.

На следующую зиму произошло то, чего никто себе представить не мог, и что окончательно перевернуло нашу жизнь, - в трудармию стали забирать матерей, оставляли только тех, у кого дети совсем маленькие.

Марик тоже думала, что Волик еще совсем маленький - всего-то шесть лет, но оказалось, что он уже вполне взрослый человек - она была в списках одной из самых первых. Последней оказались мама трехлетней Катеньки, у которой часто слезились глазки, и она с детьми почти не играла, все сидела где-нибудь в уголочке.

До отправления оставалось несколько часов, и Марик все это время держала сына на коленях и сквозь слезы рассказывали как себя вести, что кушать, как обменять на еду ту или другую вещь:

- Обменяй все, кроме собственной одежды. И во всем слушайся тетю Амалию, ее оставляют с вами старшей, ее не забирают, у нее ведь пятеро детей, младший еще и не ходит.

Расставание было жутким, дети плакали, матери почернели от горя, они что-то говорили, наставляли... Было ощущение, что никто все же так и не понимает реальности происходящего.

* * *

Марию привезли в Челябинск. Здесь распределили всех по предприятиям. Ее как специалиста швейного производства, в чем она машинально призналась при опросе, определили на швейную фабрику. Поселили в одном из бараков обнесенных колючей проволокой. По территории лагеря ходили вооруженные охранники. Они же стояли и на воротах, через которые узниц разводили по предприятиям.

В цехах фабрики работали вольнонаемные работники: женщины и престарелые мужчины, не годные к военной службе. Но были и вполне здоровые люди, имевшие бронь. Эти в основном выполняли руководящую работу. Или состояли на службе в органах.

Марию сначала поставили на шитье солдатского обмундирования и белья. Через год работы на нее обратил внимание старый мастер-еврей. Ему приглянулась молодая немка и он решил взять ее в свою бригаду. Ему это позволили и он стал обучать Марию шитью верхней мужской одежды - шинелей. Ей еще не приходилось выполнять такую физически трудную работу, но она старалась, и вскоре получила первую устную благодарность от Абрама Моисеевича.

На дворе уже стояла весна 1944 года. Чувствовалось приближение окончания войны. Порядки продолжали оставаться строгими, особенно в отношении трудармейцев, но все же отношение к ним стало смягчаться.

* * *

До весны Волик делал все, или почти все, как велела мама и как заставляла тетя Амалия. Дети ходили по селу, обменивали свои вещи, потом их научили просить милостыню. Весь свой "заработок" они приносили домой - на всех. Доставалось каждому очень мало, а за припрятывание тетя Амалия строго наказывала...

Весной дети перекопали все огороды и картофельные поля, выбирали оставшиеся с осени овощи. Воровать они пока еще не научились.

Летом собирали травки, грибы, ягоды. Дети травились и даже умирали. А уж животы болели постоянно. Тетя Амалия от всех хворей лечила их настоем или отваром полыни - очень горько, но многим помогало.

Кое-как перемучившись еще год, они встретили лето 44-го года истощенными, с минимальными шансами на будущее.

Тетя Амалия тоже часто болела, плакала над своими детьми и не в силах была управлять доверенной ей колонией. С наступлением первого тепла она собрала всех на завалинке барака, пересчитала всех, сверилась по списку, горько вздохнула и сказала:

- Дети, кто может идти, - идите, ищите добрых людей, побирайтесь и постарайтесь выжить и найти своих родителей, чтобы не все они проклинали мою несчастную душу.

И они пошли...

До конца войны был еще целый год.

Волику шел уже восьмой год, с мамой он встретился через пять лет, об отце узнает все через семнадцать лет.

* * *

Весной 1944 года Марию с группой работниц направили в подсобный совхоз, где выращивались овощи для горожан и для содержания спецконтингента к которому относилась и она сама.

Роберт

На какой-то таежной станции "трудмобилизованных" по одному, пересчитав, вывели из вагонов и построили у полотна железной дороги в глубоком снегу в четыре шеренги. Вокруг стояли безразличные конвоиры с возбужденными собаками на поводках. Сделали перекличку.

Вперед вышел человек интеллигентного вида с крупным носом, в позолоченных очках, длинной щеголеватой шинели и бурках. Глядя поверх голов стоящих перед ним, он прокричал, грассируя акцентом, не очень напрягаясь:

- Вы прибыли сюда, чтобы искупить свою вину самоотверженным трудом во славу Родины, во имя победы над злейшим врагом человечества, пособниками которого вы хотели таки стать...

По строю прокатился ропот, раздались протестующие выкрики - смысл сказанного дошел даже до тех, кто плохо понимал по-русски. Собаки зарычали, конвоиры насторожились.

- Тии-хо! - повысил голос начальник. - За нарушение дисциплины строя десять человек останутся здесь, в карцере, - он махнул рукой своим помощникам, которые тут же бросились к строю, выхватывая из него первых попавшихся растерявшихся людей.

- Сейчас вы отправитесь дальше пешком, - продолжал невозмутимо очкастый, - дороги для вас кончились. Двигаться будете под усиленной охраной. Предупреждаю: в пути следования соблюдать дисциплину, из строя не выходить, шаг влево, шаг вправо - расстрел на месте. На пра-во! Шагом марш!

Колонна двинулась.

Вдоль утоптанной тысячами ног дороги стояли вековечные деревья, в основном - сосны, попадались и березы, пихты, осины. Тайга была дремучей. Деревья - огромные, вековые, почти до самой макушки голые. Подлесок был только местами. Внизу, между толстых стволов стояли сумерки даже в солнечный зимний день. Просека, пробитая в тайге, служила для вывоза леса, не подлежащего сплаву по реке.

Колонна двигалась медленно и, пока Роберт не устал, он с любопытством посматривал на окружающую природу, такую непривычную для него, выросшего в городе, в местности, где лесочки были маленькими и встречались изредка. А в казахстанской степи, где пришлось провести прошлую осень и начало зимы, лесов он вообще не видел, там изредка попадались только одиноко или небольшими группами стоящие карагачи.

А здесь было изобилие леса, выросшего за многие столетия, пройти через который, можно было разве что с большим трудом, петляя среди толстенных стволов. Тут немудрено было, и заблудиться, даже местному жителю, а уж горожанам и степнякам не стоит и носа совать в эти дебри.

Вот деревья несколько отступили от просеки, видимо под снегом полянка или озерцо. Стволы деревьев здесь менее оголены, у крайних сучья растут почти до самой земли. На ветках от макушек почти до самого снега, Роберт увидел удивительных птиц, настоящих красавцев со сказочным оперением, он даже залюбовался ими. И не один он любовался местной природой: "тетерева" - прошелестело по колонне. Птицы вели себя уверенно, ныряя иногда в рыхлые сугробы, не обращая внимания на тянущуюся снизу гудящую черную колонну - привыкли. Их никто не трогал, видимо и конвоиры, имевшие оружие, не могли тратить боеприпасы на птиц.

* * *

Лагерь располагался в низине, как оказалось весной, среди болота. Бараки, продуваемые всеми ветрами, стояли ровными рядами. Вся территория была обнесена колючей проволокой. Над всем возвышались сторожевые вышки.

Роберта радовало только то, что был он здесь не одинок. С ним оказались несколько знакомых ему земляков и двое из его довоенных дружков: Вольдемар Беккер и Адам Геккман.

С раннего утра до позднего вечера они валили деревья, обрубали сучья, разделывали лесины и складывали бревна в штабеля. Работа изнуряла. Везде было холодно и сыро, первая военная зима оказалась слишком суровой. Кормили плохо.

По поводу питания один из шутников изрек однажды во время ужина:

- Есть это нам приходится, конечно, но если бы этим раньше, до воины, пользовались как средством пытки, я бы попросил, чтобы мне разрешили крепко зажмуриться, зажать нос и заткнуть уши.

Все промолчали, кое-кто улыбнулся. Адик, немного подумав, спросил:

- То, что зажмуриться - понятно, зажать нос - ясно, а вот уши-то, зачем затыкать?

- А это самое главное, - ответил шутник, - чтобы не вытошнило, когда услышишь собственные крики отвращения от поглощаемого дерьма.

По бараку прокатился хохот - хоть и нерадостная, но все-таки эмоциональная разрядка.

Друзья долго обсуждали свое положение и, наконец, решили: бежать. Изменить фамилии и пробраться на фронт, драться с проклятыми фашистами.

Однако чтобы осуществить свой план, они должны были в совершенстве изучить русский язык - дома, они и говорили и учились в школе по-немецки. Теперь они стали говорить между собой и с другими только по-русски, чем не только огорчали, но и очень озадачивали своих старших земляков. Администрация же это только поощряла.

Сложностей с изучением русского языка не было. На нем говорили все охранники и администрация, правда, иногда со страшным акцентом, но на это никто не обращал внимания. В лагере было много русских, украинцев, представителей других народов, попавших сюда по различным, зачастую, мифологическим причинам. Во взаимоотношениях между ними национальная принадлежность не играла, сколько-нибудь решающую роль. Между собой все естественно общались по-русски. Находились добровольные и добросовестные учителя, которые посвящали парней в тонкости "великого и могучего". Очень скоро ребята уже изъяснялись довольно сносно.

* * *

Голод - не тетка. От плохой кормежки все очень отощали - кожа да кости. Особенно страдали люди когда-то полные, солидные, каких обычно считают вполне здоровыми. Здесь же большая комплекция оказалась роковым недостатком.

Сухощавый, поджарый Роберт переносил недоедание тоже с трудом, но все же легче, чем приятели.

От голода у людей появлялись галлюцинации, всевозможные навязчивые идеи. Однажды к Роберту подошел немолодой уже земляк, которого с трудом можно было узнать - из широкогрудого богатыря, он превратился в нескладную ходячую вешалку для лохмотьев. Он с видом заговорщика поинтересовался:

- Слушай, парень. Как ты думаешь, успевает ли пища перевариться в желудке у повара, он ведь ест досыта и наверное не все переваривается?

- Не знаю я, дядя Роберт. Это меня совершенно не интересует.

- Но ведь он ходит в отхожее место каждый день и кал у него должно быть жирный.

- Да, удобрение хорошее для огорода. В этом плане от нас с Вами мало пользы, - пошутил Роберт. - Правильно нам сказали люди, когда мы сюда только прибыли.

Роберт вспомнил, как в ночь прибытия у них состоялся диалог с неизвестным им человеком, старожилом этих мест.

Дело было так. Когда их колонну поздним вечером привели к воротам зоны и остановили, они устроились прямо на обочине дороги в снегу на отдых, уморившаяся охрана уже не препятствовала этому. За забором из колючей проволоки, что тянулся вдоль дороги, работала группа людей, - они расчищали дорожки от свежевыпавшего снега. Услышав из колонны немецкую речь, притом родную, поволжскую, один из них крикнул:

- Лойт! Вохэр коммт иир? (люди, откуда вы?).

В колонне оживились. Тут же нашелся остряк:

- Фун трива ривер, шайза! Ван мар кшиза хун, гее мир видер нивер. (С соседней улицы, пришли оправиться. Сделаем свое дело - обратно уйдем). Эта традиционная грубая крестьянская шутка, которой обычно отшивают любопытных, вызвала в колонне смех, - они еще смеялись! Но за забором этого веселья не поддержали. После продолжительного молчания, начавший разговор со вздохом произнес:

- Да, ребята, здесь вам не часто придется оправляться. И к соседнему забору ноги не понесут. Да и обратно, дай Бог, вернуться хоть некоторым. Многих отсюда вывезут на санях, как тех вон бедолаг. - В это время на дорогу из ворот выехало несколько розвальней, а когда они поравнялись с Робертом, он с ужасом рассмотрел при лунном свете, что поперек них штабелем лежат трупы людей, слегка прикрытые сверху какими-то лохмотьями.

Да, тот человек знал уже, что говорил.

Несчастный дистрофик подходил к Роберту уже который раз, и все время заводил разговор о еде и о том, как питается повар.

- Зачем Вам, дядя Гера, эти заботы? - спросил однажды Роберт. - Он, наверное, питается не намного лучше нашего. Он готовит нам баланду из гнилых мороженых овощей и отрубей, что тут можно...

- Швай ду, тумер поу! (молчи ты, глупый парень), - убежденно и напористо перебил его страдалец, дико сверкнув ввалившимися глазами. - Повар жрет как свинья... в три пуза... все самое лучшее... его желудок не успевает.., то, что он оставляет после себя в нужнике, наверное, не хуже той ливерной колбасы, что продавали в голодный год в Саратове...

- Но, дядя Гера, - воскликнул, брезгливо морщась присутствовавший при этом, обессилевший от голода Волик, - это же все равно - шайс!

- Замолчи, бестолочь! - крикнул бедняга и закашлялся. - Что ты можешь понимать в производстве колбасы. Ты знаешь, что вытворяют колбасники? - и он понес такую околесицу, уже ни на кого не обращая внимания, что ребята потихоньку перебрались от него в другой конец барака.

Этот человек вскоре умер, но его навязчивая идея витала под стропилами этого и других бараков.

* * *

Однажды к лагерю подошла странная колонна, - все были в военной форме в красноармейских и командирских шинелях, шапках, обуви... Имелись и знаки различия: по званиям - от рядовых до полковников включительно, по родам войск - от пехотинцев до летчиков. Впоследствии оказалось, что у многих имеются ордена, которые со временем, как и знаки различия, были попрятаны подальше, так как раздражали лагерную администрацию.

Снятые с фронта, в разгар боев в конце 1941-го, эти люди, виноватые только в том, что родились с немецкими фамилиями, долгие месяцы провели в тыловых гарнизонах, а когда среди них усилились протесты, ими пополнили ряды трудармейцев.

В лагере было много коммунистов и комсомольцев. Проводились даже партсобрания, на которые, в красный уголок в административном здании, членов партии водили строем под конвоем.

Были и случаи побегов. Куда и зачем люди бегут, никто не знал, только догадывались. О некоторых беглецах, не было ни слуху, ни духу. Но чаще всего они попадались. Им присуждали двадцать лет каторжных работ и отправляли по назначению. Роберт не мог себе представить, что же за условия там, куда отправляли этих несчастных, и может ли быть что-либо, еще более ужасное, чем здесь, где люди мрут, как мухи в осеннюю пору.

Амалия

В Европе шла ужасная война, а над этим клочком азиатской степи стояла жаркая осень. Здесь разыгрывались местные трагедии. Люди испытывались кто на прочность, кто на человечность... Кто-то выживал, а кто и нет.

...Среди степи возвышался одинокий карагач. На скрипучем сучке висел подвешенный за ноги мальчишка. Сашка Беккер, сын одной из сестер - Амалии, висел давно, ему это было уже невмоготу, но "признать" себя фашистом он не мог ни за что.

- Как только сознаешься, что ты фашист - веревка сама развяжется - сказали они, уходя.

* * *

В голове стучало, лезли всякие мысли, вспоминался родной поволжский город с его чистыми зелеными улицами, на которые выглядывали из-за цветников, кустов и деревьев прозрачные окна разных размеров и форм. Зелень и окна украшали аккуратные дома. Сашка любил гулять по этим улицам, особенно по Нижней, может быть потому, что она была дальней от их дома, и мать не могла видеть, как он вместо школы опять шатается без дела. Да, водился за ним такой грех - поэтому, если б не война, он должен был бы второй год ходить в первый класс. Но не пошел. И никогда уже не пойдет. А как хорошо было бы сейчас сидеть в уютной школе вместе с приятелями, которых беда разнесла по всему белому свету. Кто их знает, где они теперь. Может кто-нибудь также болтается вниз головой на карагаче, дубе, кедре или бог весть каком еще дереве - оказывается, на белом свете много всяких деревьев и других растений, каких не было в их родной местности.

Родные приволжские места он знал хорошо - ему немало приходилось бывать далеко за городом. Всей семьей они часто ездили на сутки, на огороды и бахчи. Там на берегу реки они копали грядки, сажали семена, ухаживали за растениями, а потом убирали массу вкуснейших овощей. Зимой всего было в достатке. Сашке вдруг вспомнился моченый арбуз, его сказочный вкус. Сейчас бы хоть толику запасов из тех погребов, сюда, в их землянку...

... Отяжелевшая Сашкина голова продолжала воскрешать приятное, давно забытое. Иногда они с отцом отправлялись к реке на сенокос. А как же - ведь они, как и многие в их городке, держали корову и прочую живность. После жаркой работы, если позволяло время, отец устраивался на отдых на бережку с удочкой. После удачной рыбалки дома был праздник с рыбным пирогом. Но Сашке больше всего нравилась рыбка, поджаренная до хрустящей корочки...

Сашка в очередной раз открыл глаза. Никого вокруг не было, но ему послышался свист - может быть какая-нибудь птичка сидит над его ногами, разглядывает его сверху, насмехается над ним. Но он уже не мог посмотреть туда - голову невозможно было поднять, глаза плохо различали что-либо даже по горизонтали - затекли потом, слезами...

Сашка опять вспомнил своих мучителей - за что они его так? В деревне живут все рядом. Все старше его лет на пять, один - Петька - вообще сосед, живет за саманным забором. Все тут саманное: и дома, и огороды, и фермы, и всё, что только есть в селе. Даже огромный купол, под которым, как говорят, в давние времена был похоронен богатый кочевник. Сашка уже видел местных жителей - казахов, ничего особенного, похожи на калмыков, только летом одеваются очень тепло - в стеганые халаты и меховые шапки. В такой одежде он и зимой не мерз бы, можно было бы и печку в их хибаре не так часто топить вонючим кизяком - сухим навозом со скотного двора. Одно в поведении этих людей было непонятно - с какой настороженностью они новых поселенцев рассматривали, особенно сильно их интересовали непокрытые головы.

Много позже Сашка узнает, что они там тщились увидеть. Рога.

Сашкин отец после их приезда сюда очень быстро куда-то исчез. Сашка во всей этой сутолоке не сразу и понял, что отец уехал надолго, как потом оказалось - навсегда. Скоро выяснилось: отцов вообще не стало, как и старших братьев. От многих из них письма так и не пришли.

От Сашкиного отца было одно, еще без обратного адреса. Не знал он адреса, до которого его довезут в этом "телятнике", когда отправлял жене и детям эту успокаивающую записку. Что с ним произошло дальше, семья не узнает никогда. В обиход вошло новое слово - "трудармия", но произносилось оно шепотом...

- Сознайся, что ты фашист - мы тебя в яму посадим, а не сознаешься - за ноги подвесим, - кричали Петька с дружками.

Он не "сознался". Хотя в яме сидеть было бы, конечно, значительно веселее.

- Сознайся, сознайся, фашист, фашист, - кричали ребята.

- Нэт, ихь нэт фашист, - затравленно глядя на них исподлобья, повторял он.

- Как же нет, ты и гуторить-то по-нашему плохо умеешь.

- Нет, - говорит Сашка коротко, чтобы не коверкать других слов, не раздражать своих мучителей.

- Как же нет, если в газетке было пропечатано, что вы все фашистские шпиёны и дирисанты, а за это вас к нам сослали, чтоб не убёгли, - они еще долго доказывали ему свое, а устав, привязали его за ноги к нижнему сучку карагача и оставили так.

... В голове у Сашки все перемешалось, поплыло, поплыло: арбузы, подсолнухи, дыни, бегущая рябь речной поверхности, голая степь, новогодняя елка с большеротым щелкунчиком... Появилась рогатая голова: неведомо почему, но это - фашист. Голова бычится, скалится, мычит, а рядом скачет орущий Петькин рот: "фашист-фашист - шпиён-дирисант-виси-виси..."

Сашка очнулся через много времени. Он лежал дома, в своей землянке, за печкой. Привез его старый чабан, случайно увидевший, как что-то болтается на одиноком дереве, вдалеке от жилья. Парнишка был весь синий, без сознания, чуть живой и... без рогов.

Сашка поправился. Вырос. Отца он так и не дождался - из трудармии мало кто вернулся из взрослых мужчин. Петька тоже вырос. Долгие годы потом они жили по соседству, через саманный дувал. Дружить не дружили, но и не ссорились. Каждый помнил ту военную осень, оставившую в их душах неизгладимые рубцы. Они до конца дней будут помнить ту войну, на которой сами не были, но которую будут проклинать за то, что она хотела убить в них людей.

Сашка, Александр Адамович, пережил свою мать, добрую тетушку Амалию, всего на пару лет. Ему было отмерено на этой земле лишь полвека. А его дети, братья, племянники разбросаны по разным странам обновленного мира. Они теряют родственные узы, драгоценную память о прошлом.

Роберт

Время шло. Времена года сменяли друг друга. Друзей перебрасывали из лагеря в лагерь, но им пока везло - их не разлучали. Они теряли силы, превращались в дистрофиков, но молодость брала свое. К тому же находились добрые люди - их иногда жалели: то одного, то другого, наиболее ослабевшего, помещали в медпункт. Отдохнув и окрепнув немного, каждый опять попадал в свой строй, на свою делянку.

В одном из лагерей Роберт с товарищами сдружились с пожилым человеком, назвавшимся Павлом Михайловичем, учителем из Ленинграда. За что он сюда попал, не обсуждалось. Но он очень любил рассказывать легенды. Ребята были благодарными слушателями, внимали ему, затаив дыхание и развесив уши. Однажды он заговорил о войне:

- Война, ребята, величайшее несчастье. Вы, я знаю, рветесь туда. И это хорошо. Но война отнимает у людей самое дорогое - их жизни. Правда, там можно умереть с честью, а здесь такой возможности не дадут. Первыми на войне, как правило, погибают лучшие, достойнейшие люди. Почему так происходит - не знаю, но жизнь показывает, что это так. Возможно потому, что такие люди больше других готовы к самопожертвованию ради других. Однако, несмотря ни на что, война, мои дорогие сострадальцы, это и великое очищение, - он надолго задумался.

- Вы знаете что-нибудь о Марсе? - спросил он вдруг.

- Это звезда такая, - нашелся Волик.

- Нет, мой юный друг, это не звезда. Это планета. Такая же, как Земля. Спутник Солнца. Но - это в астрономии. А в истории это один из древних героев, один из Богов. Его сыновья Ромул и Рем прославились тем, что основали Рим - один из древнейших городов. Вечный Город. А сам Марс был Богом полей и урожая. Он заботился о том, чтобы Земля обильно рожала людям хлеб и фрукты. Но со временем он стал богом войны и считается таковым и поныне. Как вы думаете: почему так произошло, что заставило его, грубо говоря, переквалифицироваться? Трудный вопрос. Есть ряд версий. Нынешние наши беды - и его, МАРСА, рук дело...

Павел Михайлович в своих рассказах часто поминал всяких Богов, Героев. Парни слушали его внимательно, не перечили, пытаясь понять всю глубину его мыслей. Они хоть и были комсомольцами, но богохульства себе не позволяли. Так было принято в их семьях, не отличавшихся ни излишним суеверием, ни, тем более, оголтелым безверием - уважать обычаи, традиции, веру и просто мнение других людей. Ребята, несмотря на свою молодость, тоже умели выслушать, обдумать. Имея свое мнение, не спешили его навязывать.

Одежда и обувь изнашивались, ее ремонтировали, кто как умел. Но все зияло дырами. Первым простудился и вскоре умер Адик. Он свалился в бреду на делянке рядом с только что поваленным деревом. Вечером, после окончания смены, его взяли за руки и за ноги, и понесли в лагерь - он подавал еще признаки жизни. По дороге люди часто падали, запинаясь о пни и колдобины, роняли свою ношу. Когда Адика принесли в медпункт, он уже не дышал, медикам осталось только засвидетельствовать факт смерти. Это, случилось в начале второй зимы.

Волик, чувствуя, что не вытянет, однажды предложил Роберту свою пайку хлеба и попросил: "Выживи, сбеги, ты крепче нас, доберись до фронта, повоюй и за нас тоже, докажи, что мы не враги".

Роберт от хлеба отказался, обругав его последними словами, но когда Волик однажды утром не проснулся, Роберт нашел у него в кармане несколько сухих серых комочков, в которые превратился лагерный хлеб.

Роберт остался совсем один, - в живых не было уже ни одного из его старых знакомых. Раньше других умерли пожилые и крупные мужчины, - им оказалось труднее переносить такие тяготы и, главное, не хватало еды.

Генрих

Генрих сидит на берегу пересохшего ручья, прямо на горячем песке. Он словно оцепенел. В руках у него какой-то камень. Глаза устремлены на этот камень, будто разглядывают что-то внутри его. Рядом на чахлом восковом кусте саксаула беспокоится рыжая с черным длинным хвостом птица-сорокопут. Время от времени она издает резкие трещащие звуки, как бы прогоняя человека. Но человек словно оглох - кроме этого камня, для него вроде не существует ничего на этом неуютном белом свете.

- Генри-их! Гена, ты что - оглох? - кричит почти в ухо запыхавшийся от быстрой ходьбы Андрей, - Тебя уже ищут. Чего ты уставился на этот камень?

- Смотри, - протянул свой камень Андрею Генрих, - кто-то выдолбил в камне силуэт верблюда и закопал в песок. Как ты думаешь, когда это было, и зачем он это сделал?

- Это было очень давно. Видишь - рисунок еле просматривается - зарос пылью. А зачем это было сделано, уже никто не узнает, - говорит Андрей, помогая Генриху подняться с сыпучего песка, - камни и песок не умеют говорить. Да и ни к чему это сейчас нам с тобой. Пошли, там все стоят в строю - тебя ждут, давно пора идти на ужин. Сам знаешь, - неполную команду в лагерь не пустят.

- Не хочу я ничего. Посмотрел я на этот камень, - так тошно мне стало почему-то, как не было даже тогда, в восемнадцатом лагере, когда умер у меня на руках мой младший брат - Адик.

- Пошли-пошли, хватит уже грустить, радуйся тому, что хоть сам выжил, не умер до сих пор - немного нас осталось из бальцерской группы, из тех, кто встал вместе с нами в строй в первую военную зиму, - Андрей увлек за собой Генриха, поторапливая и ускоряя шаг.

Андрей знал Генриха давно, еще с тех пор, когда они вместе бегали в школу, ходили на комсомольские собрания, когда того называли другим именем, постепенно забытым всеми, даже самим Генрихом. Если оно иногда и вспоминается, то воспринимается им как принадлежащее совсем другому человеку. Здесь, в этом строю, за забором из колючей проволоки, людей перекраивают полностью, начиная с их имен и заканчивая рассудком.

Подойдя к строю, друзья увидели обозленные голодные глаза своих сотоварищей. Никто из них не возмутился, напротив, кое-кто злорадно заухмылялся, когда конвоир влепил Генриху ленивую дежурную оплеуху, Конвоир отвесил ее не со зла, а так, для порядка - не забывайся! Но эта оплеуха разрядила обстановку, внесла успокоение и, даже, умиротворение. Все удовлетворились!

Друзья встали на левый фланг, строй повернулся и, поднимая пыль, побрел в сторону лагеря, где их ждала похлебка загадочного происхождения и неописуемого вкуса, есть которую впору было, закрыв глаза и зажав нос. Но эти люди до того привыкли к такой кормежке, что рады были набить желудок, чем попало, лишь бы не ощущать этого противного сосущего чувства голода, преследовавшего их постоянно уже который год.

Раньше было еще хуже, люди умирали от недоедания прямо на ходу. "Обслуживающий" же персонал ничего не мог поделать с лишним весом собственных телес. Теперь же трудармейцы чувствовали, что скоро в их судьбе могут наступить изменения, в баланде стали появляться не только гнилые овощи и очистки, но и кое-что съедобное. Война давно закончилась, скоро, очевидно, закончатся и их мытарства.

Роберт

Родина! Ты скорбишь по своим защитникам, сложившим головы за твою неприкосновенность - эта память священна; скорбишь ты и по безвинно оклеветанным, замученным и умерщвленным твоим сыновьям.

Ты проклинаешь иноземных поработителей, загубивших миллионы твоих детей.

Прокляни и поработителей доморощенных, загубивших не меньше и не менее достойных, но не угодивших узурпаторам.

Прокляни их дважды за то, что загубили они твоих же детей, обесславив их.

Прокляни их трижды за то, что своими деяниями обесславили себя - также твоих детей.

Прокляни их четырежды за то, что, сотворив все эти злодеяния - обесславили тебя и всех твоих сыновей - вчерашних, сегодняшних и завтрашних.

Смыть материнский позор нелегко, даже если делать это всем миром, но вдесятеро труднее, когда девятеро из десяти безразличны к позору, постигшему их мать, и в сто раз труднее, если один из ста преумножает материнский позор.

- Комсомольцы, строиться на плацу, - прозвучала команда по лагерю.

Роберт встрепенулся - собрание. Нечастое здесь событие, но собрания с комсомольцами иногда проводятся. Интересно, о чем сегодня пойдет разговор. В прошлый раз речь шла о сборе средств на танковую колонну. Предложение это было выдвинуто коммунистами-трудармейцами и начальство его сразу поддержало. Теперь каждый трудармеец, а не только коммунисты и комсомольцы, ежемесячно отчисляют в фонд обороны половину своего денежного содержания, некоторые - даже всю. Все равно в ларьке давно не продают ничего съестного, и домой деньги отправлять нельзя.

Через месяц после того собрания вся администрация получила высокие награды и повышения по службе, а "трудмобилизованным" на вечерней поверке зачитали благодарственное письмо от самого Верховного Главнокомандующего...

Все-таки, организаторы этой акции смотрели вперед, работали на свой авторитет, надеялись на милость.

Когда все комсомольцы собрались и построились в назначенном месте, их подровняли, вызвали конвой и, предупредив, о шаге влево или вправо, повернули направо и повели к административному зданию, где находился клуб - на комсомольское собрание.

Когда комсомольцы расселись на скамейки, а охрана по привычке заняла свои места у дверей и окон, на сцену вышли начальники и расселись за длинный стол. Один из них кивнул в первый ряд и прошевелил что-то губами. Из первого ряда поднялся Кац, комсорг, бывший первый секретарь одного из кантонных (районных) комитетов комсомола в бывшей немреспублике на Волге. Повернувшись своим серым лицом к комсомольцам, привычно обвел их взглядом, он начал свое выступление. Иногда он более энергично, чем мог взмахивал рукой или, воодушевившись, повышал голос, и это сразу отражалось на его речи: он или замолкал на некоторое время, пережидая головокружение, собираясь с силами, или закашливался.

Речь на этот раз шла о стахановском движении. Планы выполнялись и, даже, перевыполнялись, но многие, обессилев, не могли выполнить свою индивидуальную норму, а это сильно отражалось на общих показателях. Фамилии отстающих перечислял сам начальник лагеря. Присутствовавшие тут же вставали, виновато ссутулившись, за отсутствующих отвечали комсорги. Среди перечисленных "волынщиков" попадались фамилии умерших за последние дни. Этих из списка сразу вычеркивали.

В прениях выступали горячо, с юношеским задором, говорили о рационализации, обмене опытом, но нет-нет, да и проскальзывало робкое упоминание о еде. Но даже такое несмелое недовольство воспринималось как бунт, о чем и было решительно заявлено в заключение. А в решении было сказано, что трудмобилизованные комсомольцы все как один обязуются включиться в стахановское движение, и берут шефство над несоюзной молодежью и пожилыми беспартийными. В знак согласия все подняли руки - проголосовали.

После собрания их повели в свои бараки. По бокам шли конвоиры, лениво волоча ноги.

Конвоиры. Это здоровые крепкие люди в солдатской форме. Сколько их перевидал Роберт за это время. Он часто думал: вот если бы их всех на фронт, да вместе с теми, кого они охраняют - вот была бы сила!

Мысль о несправедливости происходящего сидела в мозгу постоянно. Смириться с таким положением он не мог никак. Но он понял, что нужно терпеть и ждать лучших времен.

Роберт видел, что другие тоже тяжело переживают свое унизительное положение, и удивлялся, как у людей еще хватает сил шутить, переругиваться, наживая врагов, выполнять и перевыполнять задания, проявляя при этом энтузиазм и самопожертвование. Сам он, конечно, тоже работал старательно. И потому, что он никогда не забывал о своей причастности к комсомолу и потому, что его еще в детстве научили делать все аккуратно и старательно. Норму он всегда выполнял. Но ему до слез обидно было, что работать приходится под надзором, что тебя всегда подозревают в чем-то нехорошем, даже враждебном. А он старался не для надзирателя. Он верил, - результаты его труда нужны для победы над фашизмом. Он был комсомольцем по убеждению и всю свою короткую жизнь хотел быть похожим на тетушку Амалию - старую большевичку. Ему импонировало, что его родная тетушка своей убежденностью и непреклонностью похожа на тех комиссаров, которых он видел в кино и в спектаклях, о которых читал в книжках про гражданскую войну. Большинство аполитичных родственников не понимали "большевичку Келлершу", подтрунивали над ней, особенно за глаза. Роберт всегда гордился ею.

Тетушка Амалия родилась в их родном городке, вступила в партию большевиков еще до революции, боролась за власть Советов. В последние годы она была известным человеком не только в их городе, но и по всей республике. Она работала директором фабрики, стала депутатом. Люди шли к ней с всякими делами, отнимая у нее уйму времени. Теперь же она тоже находится в ссылке как потенциальная "диверсантка" и "шпионка", живет с другими пожилыми женщинами и детьми в далеком степном селении у самой китайской границы.

Интересно, думал Роберт, как она в душе переносит все происходящее? Внешне, пишут родные, такая же идейная и стойкая. Даже успела нажить себе врагов среди местных жителей из числа тех, кто нечист на руку - ее, как грамотную и при том партийную, поставили учетчиком.

Нет, Роберту далеко до тетушки, не может он так отрешиться от всего, от своего настроения. Может быть, потому, что еще молодой - ему ведь нет и восемнадцати. Для него, чем жить в неволе, - лучше не жить совсем.

Шел 1943 год. Летом оставшихся в живых, но вконец истощавших людей решили подкормить, - рабочая сила еще была нужна, а падеж превзошел все мыслимые и немыслимые пределы. Из молодых парней сколотили отряд и под небольшой охраной отправили на сельхозработы - на прополку и прореживание овощей.

Работали все старательно. Выполняли все указания. Конвоиры валялись в травке на краю поля, изредка поглядывая на подопечных. Одна беда - в земле оставалось не то, что покрупнее - дорастать, а совсем наоборот. Особенно морковь и свекла, которые поглощались вместе с ботвой - даже улик не оставалось.

Однако вскоре прошли обильные дожди и исправили все дело. Никаких неприятностей не последовало. Совсем наоборот - пришлось прореживать вторично, теперь уже оставались пучки, которые отправляли на лагерную кухню.

Иногда юных дистрофиков по очереди посылали на ферму, на очистку навоза и прочие работы, там им перепадало молочка, - сердобольные женщины угощали, чем могли или продавали за небольшие лагерные денежки.

Вскоре в лесу появились грибы, подоспели ягоды. А когда началась выборочная уборка овощей для городских столовых, - стало значительно веселее.

Когда парни окрепли, и в жилах заиграла молодая кровь, а в глазах засияла жизнь, местные вдовушки, чьи мужья пропали в мясорубке войны или бериевских лагерей и, подросшие без мужской ласки, девицы еще больше подобрели и не брезговали лагерными ухажерами. К тому же такими благодарными и ласковыми!

Осмотревшись, как следует, Роберт решил воспользоваться обстановкой - раздобыть себе кое-какую одежду и до наступления холодов, бежать.

В одну из предосенних ночей, когда Роберт уже стал из скелета превращаться в кряжистого молодого мужчину, ему приснился юношеский сон. Подобные сны, навеянные крестьянскими сказками его предков, приходили к нему и раньше, но не в последние два года.

...Вот он, Роберт, а может, это и не он, на лужку среди копешек мягкого пахучего сена... В небе сияет яркая луна... Луна улыбается, подмигивает... Ему легко и радостно от предчувствия восторга, облегчения, счастья... Он толи одет, толи - нет... Какая-то легкая полупрозрачная простыня-кисея скользит по телу, цепляясь и волнуя...

Над лужком стелется, обволакивая головки цветов, легкое облако. Оно кружит вокруг него, он кружится вместе с облаком... В голове - туман, на сердце - радость... У облака очертания белокурой девушки, смутно напоминающей кого-то. Да это же она!

- Ты узнаешь меня, распутник? - смеется облако, - а, Фердинанд?

- Почему - Фердинанд? Я - Роберт, - удивляется он, разве я старый и седой? Ведь Фердинанд - старик.

- Нет, нет, - певуче шепчет она ему в ухо, - он не старик, он - распутник. И весь-весь седой, и здесь, и здесь.., - проводит она своими воздушными руками по его голове, вискам, губам, груди. - Везде, везде, - ёе руки скользят дальше, проникая подмышки, щекоча живот, глаза у нее лукаво блестят...

- Ты - Хельга?! - вспоминает он.

- Да, Хельга, Хельга, - выдыхает она ему в лицо полевой свежестью и певучим шепотом, - пойдем со мной на бережок, - там травка мягкая, нежная...

Они плывут над лугом, их несут неведомые крылья... Под ними шелковистая лужайка, ветерок перебирает их волосы, щекочет в носу, гладит по спине... Они обнимаются...

- Мой бедный Лотар, - воркует она, - ты скоро опять будешь солдатом. Тебя крепко ранит тот, чей предок в пятом-десятом колене был родным братом твоего предка. А ты, жестокий, убьешь его, не пожалеешь.

- Откуда ты об этом знаешь? Когда это будет? И почему ты называешь меня Лотаром?

- Так ведь ты - Лотар Биче. Помнишь? Тебя забрали в солдаты, а ты сбежал. Ты был удалой кавалер, ты не мог без нас... Ты помнишь чернобровую милашку, притворщицу Эльзу? Ты помнишь белолицую Мабель? Ты помнишь коварную Лозелотту, с которой ты убежал от своего курфюрста и от нас - своих пташек, в далекую страну? А меня ты помнишь?

- Да, теперь вспомнил. Я никогда не забуду твои длинные ноги, Лила!

- Ах ты, шалун! Что ты делаешь со мной? Не спеши же! Я не хочу, чтобы ты так быстро меня покинул. Ведь ты сейчас сразу проснешься, и мы с тобой больше никогда не увидимся, - тебе будет сниться другая. А сегодня ты сбежишь обратно - в солдаты.

- Да! Я этого хочу!

- Хорошо-хорошо, мой милый... Все будет, как ты хочешь... Только не спеши. Побудь хоть миг еще... Это - миг блаженства... Не теряй его. Обними покрепче, солдат - насладись... Вот и молодец...

Роберт открыл глаза. Он был весь в поту. Сердце молотило так, что заложило уши. То, что он ощутил и испытал только что во сне, было неповторимо, по телу прокатывались волны истомы. Наяву с ним такого никогда не случалось. Девушки ему, конечно, нравились, но он их стеснялся и не мог переступить через это...

Роберт посмотрел по сторонам, - трудармейцы спали крепким сном, уставшие за день и обласканные свежим воздухом, струившимся с соседних полей и лесов к ним под навес, где они обитали все это лето. Часовой стоял на своем посту, дремал, - разморило после обильного ужина, убаюкало дружным похрапыванием.

Роберт вдруг понял: сон - это сигнал к удачному побегу. Сил накопилось достаточно.

* * *

Забегали, засуетились особисты. Теперь по поводу бегства из лагеря Якеля Роберта. Им не привыкать суетиться - надо же хоть чем-то оправдывать свое существование. А беглецов - пруд приди. Стали допрашивать родственников. Нашли в далеком Орске сестру Лидию. Но и она, как и остальные сестры ничего не знала. Единственно, чем смогла помочь следователю Лидия - это сообщить адрес другой сестры - Марии, данные о которой почему-то отсутствовали в его деле.

И уже в другом месте, тоже за Уралом, другой следователь скрупулезно допрашивал последнюю из шести сестер, но и у этой не оказалось нужных сведений. А может, и были? Как из них вытянуть то; что может повредить их близким? А эта - очень уж скупа на слово!

Впрочем, откуда им быть, этим сведениям - на последние ее письма, уже отсюда с нового места, она ответа от брата не получала. В этом следователь уверен, - сам досконально проверил. Она считает, что брата тоже опять перевели на новое место - не впервой ведь. Теперь опять придется искать через родных и знакомых.

Вебер

Над миром громыхает взрывами снарядов и свистом пуль ужасный и обнадеживающий военный 1944 год. За окном маленькой избушки на окраине поселка Кзыл-Ту что под Кокчетавом бескрайняя казахстанская степь с ее чахлой растительностью и неистовым ветром. В избушке коротает свои дни и ночи ссыльнопоселенец Вебер. Ему 74 года, пять из которых он отбыл в другом казахском селе Кара-Су. Теперь, воссоединившись с семьей сына, прибывшей сюда в ссылку из родного Поволжья, он здесь.

Шесть лет назад, 15 марта 1938 года заслуженный художник АССР НП Яков Яковлевич Вебер был арестован, обвинен в контрреволюционной пропаганде и агитации и сослан в далекий Казахстан. Абсурдность того обвинения власти признают значительно позже, при его реабилитации через восемнадцать лет. Но все эти восемнадцать лет он проведет здесь в этих степных селениях без связи внешним миром.

В 1941 году компанию ему составят все его земляки - немцы Поволжья и других областей страны.

Этот добродушный, уважительный человек полюбился местным жителям.

- О-о! Здравствуй, здравствуй, дорогой! Как давно ты у нас не был - говорит Яков Яковлевич случайному гостю, зашедшему чтобы предложить на продажу шматок баранины и сумочку муки.

Казах не удивляется такому обращению, оно естественно в этих местах. Сам он впервые видит этого сивого немца с наивно-печальными глазами, но слышал о нем от других.

Художник узнал от знакомых, что его картины, оставшиеся в Энгельсе, хранятся в аварийном помещении и могут быть утранечены навсегда. Он долго мучился сомнениями и наконец решил обратиться к всемогущему в художественных кругах человеку Игорю Эммануиловичу Грабарю с письмом-просьбой. Рассыпавшись в приветствиях и реверансах, он пишет: "В 1937-м или 1938-м году Вы пожелали иметь фотоснимки с моих картин в Энгельском Центральном музее, значит, Вы были заинтересованы мною. Лично я Вас не знаю, но знаю Вас как всемирно известного искусствоведа и, по отзывам некоторых художников, знающих Вас как доброго и отзывчивого человека, что меня особенно поощряет обратиться к Вам с просьбой помочь Вашим советом, вниманием и авторитетом, спасать мои последние художественные работы от растаскивания, расхищения, порчи или даже гибели".

Прошло долгих три месяца и дрожащие руки измученного жизнью человека распечатывают проверенное цензурой письмо от мэтра. Вот оно дословно: "Москва. 18/6 - 44. Простите меня, тов. Вебер, но Вы, видимо, живете вне времени и пространства. Вы именуете меня "искусствоведом", не подозревая, что я художник, академик живописи дореволюционного времени, что в Третьяковской галерее до 20 моих картин, а в Русском музее - 15 и что нет ни одного значительного музея в Союзе, где бы не было моих вещей. Так же точно Вы вне времени и пространства в вопросе о Вашем теперешнем положении, связанном с войной. У нас идет жестокая война с немцами-фашистами, вторгшимися в нашу страну, избивающими и грабящими мирное население, а Вы хотите, чтобы мы, русские, благодушно помогали Вам, немцу, страдающему от войны, начатой Вашими же соплеменниками. Мой совет желать Вам скорого разгрома гитлеризма, а там разберемся, кто фашист, а кто антифашист. Как раз сегодня я выступаю на антифашистском митинге. Акад. И. Грабарь".

Дочитав послание Яков Яковлевич надолго застыл в позе человека, на которого обрушили очередной ушат холодных помоев. Его больше всего обидел не отказ в помощи, а отсутствие обращения: ни тебе - здравствуй, ни - прощай.

А Грабарь действительно выступал на митингах, получая за свои выступления солидные гонорары. И не забывал приводить в пример письмо "какого-то зарвавшегося немчуры" и свой ответ ему. Конечно же, он никогда не сообщал, что этот "какой-то" - заслуженный художник, написавший более полутысячи работ.

Мария младшая

День стоял летний, знойный. По небосклону своим извечным маршрутом катилось беспристрастное солнце, иссушая взгорки, прогревая низины, обогревая и сирых, и палачей. По матушке-Земле туда-сюда сновали люди. Пути их пересекались, сталкивались, расходились, выходили на простор, заходили в тупики. Одним довелось упиваться властью, другим - безропотно повиноваться, третьи делали попытки противиться насилию и получали увесистые оплеухи, четвертые самоотверженно вставали на пути беззакония и безвременно уходили в небытие.

Шел пятый год трудного мира после большой войны. Люди жили все вместе, но каждый по-своему, как умели или как вынуждали обстоятельства. Светлая радость переплеталась с серой грустью и черным горем. Впереди у всех была огромная НАДЕЖДА.

* * *

Он сидит за квадратным, сколоченным из обструганных некрашеных досок столом, на единственном на всю контору стуле с прямой спинкой. На лавке вдоль стены сидят посетители: и вызванные к Нему, и пришедшие по своим делам к управляющему отделением совхоза - контора маленькая и отдельного помещения для Него нет. Но Ему и не надо, так даже лучше - пусть смотрят, слушают и видят: Он - представитель Власти. Власти неограниченной, непостижимой для этих забитых людей, страшной для них. Но тем не менее, им любопытно происходящее здесь, лестно быть свидетелем чужого унижения - еще большего чем твое, они - как кролики перед удавом. Он чувствует все это по их реакции, ощущает по той чуткой тишине, что стоит в конторе. Даже управляющий, этот видавший виды мужик из фронтовиков, уткнулся в какую-то бумажку и никак не может осилить ее содержание. Видимо, тоже не все у него чисто в анкете или за душой. Но этот не из Его контингента, пусть о нем у других голова болит...

Напротив Него, в трех шагах, к сожалению, дальше нельзя - помещение не позволяет, стоит очередная его посетительница и, вроде безразлично, смотрит куда-то сквозь него, ожидает его вопросов. Рядом с ней замер трехлетний курносый мальчишка.

Он внимательно, стальными глазами, бесцеремонно ощупывает ее фигуру - старовата, морщины, седина. Хотя... - он глянул в список, - ей нет еще и тридцати пяти. В этом списке четким красивым почерком его жены записаны все сведения о ней, как и обо всех этих людях, сосланных сюда, в это селение много лет назад, еще в начале войны, после того, как была ликвидирована немецкая республика в Поволжье. Он всех их знает лучше, чем они друг друга и даже самих себя. У него на каждого заведено "Дело", куда заносятся все сведения, все изменения или новые данные.

Регулярно, уже несколько лет, он наведывается к ним, делает свою архиважную работу. И с большим удовольствием, не то что его предшественник - чистоплюй, не чаявший как бы перебраться куда подальше от этих смирных с виду людей. А ему нравится его работа.

- Фамилия? - произносит он строгим голосом.

Она отвечает.

- Как-как? - словно не поняв, повысив голос, переспрашивает он и проводит по списку, как бы ища, красивым, остро отточенным карандашом.

Она повторяет по слогам, стоящий рядом сынишка втягивает голову в плечи (звучание родной фамилии будет для него пыткой всю оставшуюся, только начавшуюся, жизнь).

Он видит, что написано не совсем так, как она произносит. Ну и черт с ним! Ошибки он замечает каждый раз, но не переписывать же весь список из-за какой-то ерунды, из-за одной-двух не туда проставленных букв в этой никому не нужной фамилии. Ее телятам (она телятница) все равно, как тут написано, а этому глазастому фриценку навряд ли захочется быть немцем, когда вырастет, отречется от всего - и от нации, и от фамилии, и от матери.

- Имя? - продолжает он деловито.

Ответ звучит, как всегда спокойно. Слишком спокойно! И откуда в ней столько самообладания и гордости? Неужели мало десяти лет унижений, чтобы вытравить эту блажь. Удивительно... Но с именем все в порядке. Имя как имя, даже красивое для крестьянки, хотя крестьянкой она стала уже здесь, а до войны была мастером на швейно-трикотажной фабрике. Правда, имя у нее было когда-то двойное, но вторая половинка отпала как-то безболезненно, но зато - отчество...

- Отчество? - настороженно спрашивает он, предчувствуя предстоящий неравный бой и предвкушая свою неминуемую победу над этой строптивой бабой.

- Иоганнесовна, - говорит она своим усталым голосом. Ей уже надоела эта долголетняя, так опрометчиво начатая ею война с этим ограниченным человеком, когда он сам или по указанию своих начальников переменил все трудные для него имена и отчества.

- Та-ак! - еще больше оживляется он и подается вперед. - Я тебе уже тысячу раз говорил, нет такого отчества, давно отменили. Ты - Ивановна. Гордись! Можно сделать фрицевной (ему очень нравится это слово, услышанное от фронтовиков). Но пока нет такого указания, - как бы сожалея, разводит руками и грозно добавляет, - будешь упрямиться, - рапорт напишу на тебя. Докладную! Там разберутся, - ткнул он пальцем в потолок и сам глянул туда, но ничего кроме копоти и паутины вокруг лампочки не увидел и поморщился.

Все остальные вопросы не вызвали сомнений, кроме места рождения.

- Где находится такой город? - зловеще вопрошал он, - в какой стране?

- На Волге.

- Нет там такого города, я по карте смотрел. Энгельс и Маркс - есть, а такого - нету. А вот тут записано... - он читает новое название ее родного города, который переименовали уже во время войны, после их выселения, - запомни на всю свою оставшуюся жизнь.

Она ничего не имела против такого названия города, даже звучное и гордое, но она-то родилась в городе с другим названием и прожила в нем четверть века. Она родилась перед самой революцией и такого названия, какое произносит этот человек, тогда просто не могло быть, независимо от его или ее желания.

Вопросы и ответы о детях начались скороговоркой, но в конце он, как всегда, задал неанкетный, обидный вопрос, на который она никогда не отвечает ему, но он настойчиво его задает:

- От кого они у тебя?

Обычно, поухмылявшись, он отпускал ее, но сегодня он не спешил, изучая ее внешность более внимательно.

- Повернись.

Она повернулась, уже ничему не удивляясь.

- А это тебе кто заделал? - с искренним любопытством, непроизвольно сглотнув слону, спросил он, показывая карандашом на ее чуть увеличившийся живот. Удается же кому-то уломать такую строптивицу. Глаза у него забегали и недобро засияли, он привстал даже, - Что, опять у тебя теленок сдох? А это расплата за укрывательство? Ну, я разберусь!

Она чуть повлажневшими глазами смотрела на раму висевшего на стене портрета вождя и молчала. Что она могла сказать? Признать его догадку? Распустить нюни? Нет, она ему ничего не скажет, его инструкций она не нарушает, даже в сельсовет или в фельдшерский пункт в соседнее село без разрешения не ходила ни разу за все эти годы. А ее дети - это ее дети. И больше никому до этого дела нет, какой бы ценой они ей не достались.

Заметив ропот и прочитав готовность дать ему отпор, в глазах некоторых присутствующих из не подопечных ему пока, он сменил гнев на милость:

- Ладно, иди пока. И смотри у меня!

Она повернулась к нему спиной (как бы ему хотелось, чтобы эта спина согнулась) и, ведя за руку насупившегося ребенка, вышла из конторы.

Он поправил ремень, скрипнув им, и фуражку, переложил о места на место тетрадь и карандаш, удовлетворенно прокашлялся и продолжил свою ответственную работу.

* * *

Она устало шла мимо разбросанных там и сям домишек этого, уже ставшего почти родным, селения, где она знала всех и все знали ее. Люди уважали ее за трудолюбие и спокойный характер. У нее тоже не было оснований ненавидеть кого-то, - большинство из них жили в этом селении тоже не по своей воле, даже сельские специалисты и начальники, как, например, зоотехник, которому его жена-немка выговаривала, насмешив всю деревню:

- Пауль, Пауль, тшто ты тумаиш - вся звинии бес оптах стоят, - это по поводу навеса над загоном для свиней.

Люди у нас любили пошутить, посмеяться.

Но в такие дни, как сегодня, свет для Марии был не мил, горечь обиды разъедала всю душу. Потом, в будничных заботах, эта горечь рассасывалась, но наступал очередной день переклички - и все повторялось. В такие дни односельчане не задавали ей никаких вопросов, а при встречах только здоровались и быстро отводили глаза или делали вид, что очень заняты.

Горько и обидно было ей и тогда, когда комендантом был другой - человек, по всему видно, порядочный, сочувствующий, бывший фронтовик со шрамом на лице. Он не задавал никаких вопросов, просто называл фамилию, делал отметку и отпускал. Обижал сам процесс, огорчало само положение. Уже десять лет она задается одним и тем же вопросом: за что? И не находит ответа. За что в начале осени 41-го отняли все нажитое: дом, хозяйство, любимую работу, все - даже одежду, и повезли неведомо куда, через Среднюю Азию, где долго мурыжили на станции Туркестан, на Алтай, а потом на Урал? За что в начале 42-го отняли мужа, увезли навсегда в неизвестность? За что еще через полгода оторвали от ее подола ревущего пятилетнего ребенка, бросили на окраине степного алтайского села, а ее повезли за тридевять земель в душном "телятнике"? Сколько еще этих - почему...

Жить приходилось в сараях, бараках, овощехранилищах, землянках. Вот и этот, плетущийся рядом насупившись, второй сынишка родился в закутке в бывшем овощехранилище, где в ту зиму спасали от холодов телят. Она и теперь ютится с двумя детьми в избушке, по окошечки врытую в землю, - меньше топлива уходит. Война давно кончилась, люди залечили раны, а она и другие ее земляки остались в ссылке, лишенные всех прав, кроме права хорошо работать - это единственное удовольствие, которого ее не лишали никогда, разве что подтрунивают иногда над "аккуратисткой". Приходится не показывать эту свою привычку и отдаваться ей потихонечку, пока нет сторонних глаз. Но так хочется, чтобы все было чисто, ровно, на своем месте.

* * *

Начальники любят заходить к ней в телятник - здесь все сияет известковой белизной, как положено "по гигиене". Но лекарств мало, а телята иногда болеют, и случается даже падеж. Она делает все возможное, чтобы этого не случалось - готовит отвары и настои из вишенника, полыни и других трав. Многих вылечивает. Особенно удачно удается исцелять от поноса и простуды. Однако даже врачи не всесильны, тем более - ее травки, но падеж недопустим, ни под каким предлогом - такое невыполнимое условие поставлено перед животноводами - не должно умереть ни одного теленка. Вот и выкручивайся, если не хочешь в тюрьму за вредительство. А в тюрьму ей никак нельзя! Она уже однажды пережила разлуку с ребенком.

Здесь хоть и ограниченная свобода, но есть и надежда, что когда-нибудь этот ужасный сон закончится, и она сможет вернуться домой. Правда, большинство ее близких уже не вернутся никогда, она знает на собственном опыте и из писем родных, что очень многие погибли в местах своей подневольной изнурительной работы на голодный желудок.

Особенно мало осталось в живых ее сверстников-мужчин. Побольше выжило женщин, детей и стариков, над ними все-таки поменьше издевались.

Ей до боли в сердце хочется вернуться домой - в свой родной дом - вырастить своих детей хорошими людьми. Ее беспокоит их судьба, особенно старшего, пережившего многолетнюю разлуку с ней, скитавшегося, побиравшегося и повидавшего за свои недолгие, но длинные годы столько, что не всякому старику привелось. Да, сильно он изменился за эти тяжелые годы разлуки.

* * *

Всякие мысли пролетали в ее голове, много пробуждалось воспоминаний за те минуты, что она стремительно удалялась от конторы с этим отвратительным важным человеком, наделенным властью людьми над людьми, но обделенным Богом человечностью.

Сынишка, уже позабывший, где он только что был, держась за ее ладошку, еле поспевал за нею вприпрыжку, умудряясь, однако углядеть все попадающееся на пути: от одуванчика, растущего у тропинки, до племенного бугая, привязанного за ошейник и кольцо в носу к столбу в загоне, но продолжающего буянить.

Вернувшись в телятник, они занялись каждый своим делом: она - мытьем ведер и бидонов, а сынишка - выгребанием из клеток сырой подстилки. Совковая лопата скрывала его по пояс, черенок возвышался в три его роста. Он только недавно освоил эту работу, но управлялся довольно ловко - хороший получится скотник!

Так потекли дальше дни надежды, радостей и разочарований. В минуты отдыха она выходила на свежий воздух: подышать, погреться на солнышке, или, если было особенно жарко, - посидеть на мягкой травке в тени развесистых березок, стоявших небольшой гурьбой в нескольких шагах от телятника, на непривычном для берез месте - на взгорке, где всегда дует ветерок и где можно повспоминать и помечтать.

А вспомнить Марии было уже что: жизнь так разнообразна, и непредсказуема, а уж с ней-то судьба оказалась особенно щедрой на сюрпризы. Прошлое представало перед ней как две жизни. Одна - сплошная цепочка светлых дней, нанизанных на нить ее предвоенной жизни, семья, любимая работа, светлые надежды. Вторая - нагромождение событий, одно другого абсурдней и нелепее, отчего хочется иногда ущипнуть себя, - не сон ли это? Просто удивительно, что она до сих пор не лишилась рассудка от этого кошмара. Только седина посеребрила ее голову...

И все же в этой обстановке лишений и унижений были проблески света - как она радовалась, когда нашелся, наконец-то, человек, согласившийся взять ее сбережения и истратить их на поездку в далекую Сибирь за ее первенцем! Дни трепетного ожидания слились для нее в неповторимый каскад чувств, когда все делалось легко и бездумно, все было подчинено одному - ожиданию! Шесть с лишним лет разлуки и, наконец, возможность скорого свидания со своим ребенком, своей кровиночкой, в котором она души не чаяла, но которого оторвали от ее сердца в самое трудное, голодное и холодное время, в самый разгар той ужасной войны, развязанной какими-то извергами.

* * *

Однажды теплым майским днем, когда пушки уже смолкли далеко на западе, и предчувствовалась счастливая жизнь, совхозный возчик из пленных немцев, как обычно вез молоко с фермы к небольшому зданию с громким названием - молокозавод. Подъезжая, он увидел, что эта женщина, - самая сердитая из местных русских, оживленно со смехом (невероятно!) разговаривает с ветеринарным врачом, с кем ему удавалось иногда поговорить по-немецки. Говорил ветеринар, конечно не так, как говорят там, на родине - двухсотлетняя обособленность местных немцев от родины предков и смешение разных диалектов и языков сказалось на их наречии. Но все это мелочи по сравнению с тем, что здесь - на чужбине, в плену - можно поговорить с местным человеком на родном языке и слышать родную речь, хоть и отдающую чем-то древним, далеким и потому еще более дорогим.

Подъехав вплотную к говорившим, он остолбенел, у него непроизвольно расширились глаза, и раскрылся рот, - он услышал ее речь на неплохом немецком поволжского слога. В этот момент она говорила:

- ...Вы знаете, дядя Андрей, где он у меня остался. И вот на днях я получила письмо от деверя Давида из Павлодарской области, это недалеко от Алтайского края, - он нашел моего Волика и взял к себе. Теперь я знаю, что он жив и его местонахождение, буду просить разрешения... - произнося эти слова, она оглянулась, увидела возчика, осеклась, по лицу пробежала тень, она резко развернулась и убежала в помещение.

Все их предыдущие встречи были мимолетны, она резко ему приказывала по-русски, малословно, больше жестами. Было видно, что ей неприятно даже видеть его. Он понимал, что у этой русской женщины; так похожей на его Эльзу, не только лицом, но и походкой, фигурой, чем-то еще, необъяснимым; очевидно, большое горе. И это горе, наверное, причинила ей война, немцы. Он хотел бы с ней объясниться, рассказать, что он-то тут не при чем. Он рабочий человек, винтик, его призвали в армию, погнали на фронт. Его никто ни о чем не спрашивал, и он просто был вынужден выполнять приказы. Но для объяснений не подворачивалось случая. Да и возможен ли такой разговор?

Ничего не понявший в таком резком изменении ее настроения ветврач посмотрел ей вслед, потом на подъехавшего Клауса. Они некоторое время недоуменно смотрели друг на друга, оба сидя - ветврач на верхней перекладине прясла, возчик - на своей телеге. Наконец Клаус произнес первые слова:

- Дядя Андрей, она разве немка?

- Да, - ответил тот удивленно, - а ты разве не знал? Ты ведь уже больше года возишь ей молоко!

* * *

Встреча с сыном обрадовала и расстроила ее. Больно кольнуло, а потом сдавило сердце: он был уже не тем нежным шестилетним мальчиком с мокрыми большими глазами, который остался там, среди гурьбы таких же несчастных оставляемых на окраине алтайского села на произвол судьбы детишек. Он предстал перед ней настороженным, с отчужденным взглядом подростком, выглядевшим значительно старше своих одиннадцати с половиной лет.

После первых же объятий, расспросов и слез, они деловито принялись за работу: нагрели воды, она остригла почти наголо и помыла его голову, он искупался и оделся во все непривычно чистенькое, приготовленное ему мамой. После этого они без жалости, даже с каким-то азартом, сожгли вместе с остриженными волосами и полуистлевшим тряпьем - его одеждой, всех его вшей.

Покончив с делами, они обнялись, и весь вечер просидели так на армейской койке, слушая и рассказывая, рассказывая и слушая, обещая больше не расставаться никогда и ни за что. А младший, недавно родившийся сынишка, посапывал на своей постели, устроенной в углу на сундучке, в котором хранится все их немудреное, нажитое здесь имущество.

* * *

Прошли годы. Она все ходит и ходит на эти опостылевшие отметки к коменданту. У нее трое сыновей, будущей зимой родится четвертый ребенок. В мире изменилось многое. В стране - тоже. И комендант у них новый. Люди поют новые песни. Вот и сейчас из репродуктора весело несется: "Здравствуй, дорога длинная, здравствуй, земля целинная..." Многие ее родственники оказались как раз там, в эпицентре воспеваемых событий. Только для нее мало что меняется.

За пятнадцать лет она уже стала забывать обстановку своего дома, вид родной улицы и города на Волге. Но больше всего на свете она хочет все-таки оказаться ТАМ. Она давно забыла свое "счастливое" имя, окружающие и не подозревают, какие перед ней открывались горизонты.

Все зовут ее Марусей и хвалят за отличных телят.

Генрих

Людские страсти и страдания видоизменяются значительно медленнее, чем их жизнь в лихую годину, чем развиваются орудия труда, вооружения, средства передвижения в годы прогресса.

Люди, их чувства, привязанности остаются почти без изменений,

невзирая на эпохи, на смену правителей. Они также любят и ненавидят, как и тысячи лет назад, им также больно и обидно, они также радуются и огорчаются... Они также остаются верными или становятся предателями...

Предательство. Оно коварно и многолико: предают Родину, мать, жену, детей, товарищей. Изменяют своим идеалам, вере, союзникам...

Совершивший предательство однажды - не заслуживает серьезного доверия.

Можно пережить любые невзгоды, неприятности, даже изгнание, но предательство не может быть оправдано никакими трудностями, но только личными слабостями.

Можно пойти на временные компромиссы, но нельзя допускать вероломства.

Трудно выстоять, оказавшись в руках врага, перед лицом смерти. В этом случае, очевидно, допустима хитрость, лукавство по отношению к неприятелю, но не к своим сокровенным чувствам и близким людям.

Верность. Она наивна и беззащитна, она всесильна и непобедима, она благородна и безрассудна...

Благодаря Верности человек остается Человеком, пройдя через рабство, инквизицию, тоталитаризм, геноцид.

Благодаря верности существует любовь, сохраняются нации, живет вера, развиваются идеи...

Люди всегда остаются самими собою, и любые попытки их переделать, переломить, сломать, приводят к трагедиям. От надломленных появляется на свет божий потомство "Иванов, не помнящих родства", не знающих своих корней, национальных традиций, потомство деградированных личностей и преступников...

* * *

Приближалась середина двадцатого столетия от Рождества Христова. В Европе шла к завершению жестокая война - куда до нее средневековым побоищам с их моралистскими условностями. Эта война разбудила Молоха, который пожирал на своем пути и воинов, и пахарей, и старух, и безвинных детей...

Колонна понурых трудармейцев растянулась на два с лишним километра. В голове колонны, по бокам и сзади вразвалку лениво вышагивают, изнемогая от жары, конвоиры. Их немного, - куда побежишь в этих, Богом забытых, песках? Да и зачем? Все равно поймают и отправят в еще худшие условия. Впрочем, иногда все же бегут, некоторых так и не находят...

В колонне не пленные, здесь все - "свои", но утратившие доверие властей по тем или иным причинам и угодившие за это в "трудовые колонны". Публика довольно разношерстная: тут представители всех неблагонадежных племен, народов, сословий - всевозможный "сброд" со всей необъятной страны.

Поначалу "колонны" были более однородными и по национальному составу, и по территориальному происхождению, и, даже, по социальному положению. Но со временем, в результате естественных потерь и искусственного перемешивания "контингента", в колоннах все меньше людей, связанных между собой семейным или духовным родством, все меньше общения на родных языках и диалектах - все говорят на смеси жаргонов. Людей теперь связывает только тонкая нить общности труда.

Генрих идет среди других в одной из шеренг этого бесконечного строя. Мыслями он витает где-то в прошлом. С каждым днем эти воспоминания все тусклее, особенно после неудачного побега и жестоких побоев. Он ловит себя на том, что иногда не может уже сразу вспомнить слово, которым обозначается какое-то явление на его родном языке, а услышав это слово из уст своих соплеменников, но родившихся на берегу другой реки, он чувствует, что звучит оно как совершенно чужое. Да и свой диалект ему не кажется родным...

* * *

Вечное солнце катится по небосклону, освещая и обогревая землю. В одних местах оно ласковое, в других - знойное, в-третьих, - холодное.

Генрих бредет за стадом коров. На голове, при ярком солнечном свете, поблескивает седина его коротко остриженных, нечесаных волос. Он бдительно следит, чтобы ни одна "голова" не отбилась и не потерялась. Есть среди этих коров и телок отъявленные вертихвостки, бегают бестолково по пастбищу, а при перегонах так и норовят куда-нибудь юркнуть в сторону. Тут только смотри! И кнутом не дотянешься, а бегать - никаких ног не хватит.

Генрих изобрел свой способ заворачивать беглянок, - он громко кричит. И это - действует! Однако кричать нужно что-то членораздельное, это понимал даже Генрих. Но сложность оказалась в том, что словарный запас его за последние годы не только не пополнился, но основательно оскудел: родной язык он напрочь позабыл, из других языков взял только то, что необходимо в его примитивном обиходе, - ему вполне хватает двух десятков односложных тюркско-славянских фраз и чуть больше того - матерных. Вот этими-то, последними, он и обкладывал своих подопечных в несколько ярусов.

После нескольких весенних тренировочных дней его восклицания к середине лета становились всё звонче и "красноречивее". Со временем Генрих заслужил славу самого искусного матершинника в округе, и многие специально останавливались послушать новые коленца, выдаваемые Генрихом в адрес буренок. Бывали особенно удачные дни, когда Генриху удавалось построить новую композицию, тогда он, чтобы закрепить её в своей памяти, повторял многократно по всякому маломальскому поводу, а то и без видимого повода, заглушая своими руладами стрекотание сорок и распугивая их высокими тонами. Это "острословие", очевидно, способствовало пищеварению у коров и выработке у них молока. В такие дни хозяйки надаивали по лишнему литру и похваливали Генриха. Иногда же они укоризненно качали головами:

- Что-то, Геша сегодня был не в настроении, продремал, видно, весь день под осиной или голос сорвал, сердешный, - и на следующее утро украдкой совали в его брезентовую сумку сырое яичко - говорят, помогает голосовым связкам. Грамотный всё же у нас народ и отзывчивый!

Генрих, польщённый таким вниманием, старался вовсю - с утречка "ласкал" ушки завороженных доярочек лёгким матерком. Мужики только ухмылялись - уж они-то знали, на какие зверские выверты способен в открытом поле их пастух.

* * *

Время летит неумолимо, с каждым днём отдаляя человека от момента его рождения. Из дней сплетаются годы, из отдельных морщинок на лице - складки.

Генрих иногда делал кое-что и по дому - руки машинально сооружали то стульчик, то скалку... В этих изделиях виделось некоторое умение и аккуратность, но все почему-то оказывалось недолговечным: стульчик вдруг ломался под Фаей, когда она усаживалась у вымени коровы; скалка покрывалась трещинами, заполняющимися значительным количеством приготовленного теста. Для домашнего скота Генрих слепил стаечку из жердей, хвороста, соломы и навоза. Не ахти, какое строение, но, главное - внутри зимой было сравнительно тепло. Куры, правда, не неслись, но выживали до весны все. А летом вся немногочисленная живность бродила по двору, огороженному, где немудреным тыном, а где - еще более незатейливым пряслом, прорываясь иногда в огород.

Если такая потрава происходила в присутствии Генриха, он хватал полено, и бросал им в нарушителя, или хлестал длиннющим кнутом. Если это была овца, она начинала без толку метаться из стороны в сторону, втаптывая все на своем пути в рыхлую огородную почву, свинья - целеустремленно с визгом неслась к той щели в заборе, через которую проникла в запретную зону. Если даже на пути у нее стоял сам Генрих.

Пару раз такие расправы заканчивались куриным супом - щелчком кнута курице отрывало голову, и она еще некоторое время бегала среди грядок, разбрызгивая во все стороны кровь. Фая, всплеснув руками, бежала за рябушкой, а Генрих недоуменно рассматривал кончик кнута с приставшей к нему пушинкой. Ребятишки, ликуя, прыгали вокруг родителей.

К счастью, Генрих летом дома почти не бывал - уходил ранним утром, возвращался, когда куры уже мирно дремали на насесте, а выходные ему летом не причитались.

* * *

Газет Генрих не читает, - не умеет он читать, радио слушает редко, долгое время у него и радиоприемника-то не было. Телевизор в доме появился позже, чем у соседей, когда дети уже подросли и поставили, как в таких случаях говорят, "вопрос ребром". Генрих не интересуется тем, что люди обычно именуют политикой. В разговоры он никогда не встревает. На вопросы, на отвлеченные, не бытовые темы, неопределенно пожимает плечами.

В свободные минуты он подолгу задумчиво смотрит вдаль, а на лице у него не отражается ничего, никаких эмоций. Иногда в мозгу всплывают картинки какой-то другой жизни, - он никак не может вспомнить, откуда они. Генрих морщит лоб, но поперечный шрам - от левой брови к правому виску, след жесткой расправы за неудачный побег из "трудармии" - делит морщинки на две неравные волны, как бы рассекая бег мысли, и она улетучивается. Исчезают и картинки его собственной молодости.

А перед его глазами мельтешит бесконечное множество рогов и хвостов. И еще - жующие морды, и большие коровьи глаза, ни на что не реагирующие, но отражающие, как в выпуклом зеркале, весь окружающий мир.

Под ногами у Генриха замусоренная земля, над головой плывут разноцветные облака, каких он раньше никогда не видел - за полями, за лесами дымит громадный завод. С каждым днем все ближе конец двадцатого столетия от Рождества Христова. Впереди - вечность природы...

Иван (Иоганнес)

Победную весну 1945 года Ваня встретил на Урале на строительстве дороги. Этим он занимался почти всю войну с осени сорок второго, когда его, пятнадцатилетнего мальчишку, забрали от родителей, оставшихся в Восточном Казахстане в ссылке, и отправили на "трудовой Фронт".

Трудармия - так все называли тогда и после, до самых девяностых годов, то, что потом открыто стали называть ГУЛАГом. Почему-то, официальное название Государственного Управления Лагерей (ГУЛАГ), как и его подразделений - КарЛаг, ИвдельЛаг, ТагилЛаг и прочие Лаги, вслух людьми не называлось. Все говорили - трудармия.

Ваня строил дороги под Магнитогорском, под Соликамском и где-то ещё, не все места запомнились по названиям. Везде всё было непохоже: степи, горы, леса, болота. И в то же время, всё было одинаково: бараки, колючая проволока, конвой и вонючая баланда в закопченных бачках...

Для разнообразия ему пришлось поработать на лесопильном заводе и лесоповале.

Первый год был самым тяжёлым. Растущему организму все время хотелось есть. Работа, хоть он и был привычным к труду, была непосильной, с ней с трудом справлялись взрослые мужчины из крестьян. Но больше всего угнетала разлука с родными, и подневольное существование без вины виноватого.

Когда, вдруг, попадало от надзирателя, или другого хмельного представителя администрации, Ваня не пререкался, не огрызался, а только прикрывался руками и подставлял те места, где удары ощущались не столь болезненно. Он знал, сам видел не раз, как забивают тех, кто покажет хоть малейшую строптивость.

Обиднее всего становилось, когда унижать начинал кто-нибудь из своих, а бывало и такое. На всю оставшуюся жизнь запомнился случай на лесозаводе, где ему пришлось работать в лютую зиму.

Обработка древесины шла по конвейеру. Пилы, цыркулярки и другие деревообрабатывающие станки находились в цехах, а транспортировка между ними производилась под открытым небом, на вагонетках по рельсам. На работы людей распределяли по участкам, кто-то попадал в цех, а кто-то - в межцеховое пространство. Вагонетка, заполненная брёвнами или другим грузом, через люк, занавешенный брезентом, выкатывалась из цеха, её принимала наружная бригада, катила до следующего цеха и, через такой же люк, вкатывала в него, оставаясь снаружи.

Некоторые бригады периодически меняли местами. Ване с напарником не везло, они постоянно оказывались под открытым небом. Рваная, ветхая одежда не сберегала тепло и, несмотря на постоянное движение, слабые от недоедания тела их, промерзали насквозь_ - так им казалось. Не вытерпев такой несправедливости, Ваня обратился к своему десятнику Андрею Ивановичу Шмуцеру, расставлявшему ребят на работы:

- Дядя Андрей, мы с Сашкой уже вторую неделю работаем всё время на улице. Можно ведь и нас иногда ставить в цех, там хоть ветра нет. Мы тут уже обморозились...

- Ладно, сопляк, будешь мне указывать! Где поставлю, - там и будешь вкалывать! Не сдохнешь. Я вас, бальцерских, знаю - вы живучие. У вас там, на Волге, тоже - не Ташкент.

Какое-то время десятник продолжал упрямо ставить Ваню с Сашей на внешние работы, но через неделю они всё-таки попали в цех. Здесь, конечно, был тоже не рай, но хоть ветер не так пронизывал. А вскоре тридцатиградусные морозы ослабели. А если нет ветра, то и в двадцать градусов холода уже чувствуешь дыхание весны. Особенно, если уж очень её ждёшь!

Как бы то ни было, а голод и изнурительный труд берут своё. Ваня за эти годы видел много околевших собратьев по неволе, и их вид уже не вызывал того ужаса, который он испытывал увидев первых умерших, ещё в первую зиму, по дороге в трудармию. И сам он не раз и не два бывал на грани полной потери сил бороться с желанием упасть и больше не вставать.

В последующие зимы уже умирало не так много, как в первую - и бараки утеплили, и кормить стали всё же немного больше. Хоть рацион мало изменился - всё та же баланда, но не из одних мороженых овощей и гнилой картошки; стали появляться и крупы, а иногда и кости для навара.

Особенно ослабевших стали помещать в санчасть на несколько дней. Там кормежка была несколько питательней, главное можно было немного отдохнуть и отогреться. Умирать стали реже, к тому же, все ослабленные уже перемёрли. Когда Ваня стал пересчитывать тех, с кем он выехал из Кокпектов, то не досчитался половины.

Весной сорок пятого собрали большую команду для отправки на сельхозработы в близлежащие колхозы и совхозы. Ваня тоже попал в такую бригаду. Из-под Соликамска, где находился их лагерь, их направили в разные стороны. Ванина бригада попала в пригородный Пермский район. Потом он до старости с улыбкой вспоминал то лето.

Когда ребята отъелись и окрепли настолько, что стали опять ощущать себя молодыми людьми, они увидели, что окружены пристальным вниманием деревенских девчат и молодых вдовушек, так и не понявших, что это за немцы за такие, откуда они взялись такие хорошие и ласковые. Почему всё время поминают в разговорах реку Волгу, до которой можно бы отсюда добраться на пароходе по Каме.

Здесь Ваня впервые познал любовь.

Когда закончилась война и стали поговаривать, что - все - скоро, наверное, закончится этот бессрочный срок заключения и их, наверное, отпустят домой, на родные волжские берега. И другие, кто с Кавказа, из Крыма или других мест, чаще и чаще стали вспоминать свои родные места. И семьи вернутся туда из Сибири и Казахстана...

Но шли дни, проходили недели, а их всё водили и водили на принудительные работы. Со временем отменили конвой, назначали просто старшего; вокруг лагеря убрали колючую проволоку, но переходить эту злопамятную линию по-прежнему не разрешалось. Побег карался двадцатью годами каторжных работ.

В конце зимы сорок шестого года Ивану и всем его солагерникам вдруг выдали исправные валенки и бушлаты, посадили в "телятники" и, ничего не объяснив, куда-то повезли. Обмундирование подсказывало: повезут дальше на север, вспомнили и Котлас, и Инту, и Воркуту, и всё что знали и слышали. Но поезд сначала шёл на запад, а потом, дойдя до Волги, и вовсе повернул на юг.

Когда вдоль железной дороги стали мелькать скалы и долины с растущими в них пальмами и другими южными деревьями, а по правой стороне раскинулось сказочное Чёрное море, стало совсем не по себе. Зачем же им выдали валенки?

Экзотические названия проезжаемых мест ласкали слух: Туапсе, Сочи, Гагра, дальше будут Сухуми, Поти... - подсказывали знатоки.

Эшелон они покинули на станции Бзыбь и двинулись строем в горы вдоль речки с таким же, как у станции, названием.

Ночевали под открытым небом на обочине широкой благоустроенной дороги, каких никто из них ещё не видел в своей жизни, и по которой проезжали только редкие машины со служебными номерами.

Южное высокое, тёмное небо было непохоже на то, к которому Ваня привык на севере. Лёжа на спине, он, пока не заснул, рассматривал его, изучая расположение звёзд. Всё здесь было не так, всё было непривычно, даже звёзд было больше и были они мельче. На севере, на белёсом небе видны только крупные и яркие звёзды. Здесь же казалось, что от них откололи все лишнее и всё это крошево, все осколки, всю пыль разбросали по окрестностям. Теперь каждая пылинка светится самостоятельной звёздочкой.

Наутро они перешли речку и по берегу её притока, стали подниматься все дальше в горы, которые становились всё выше и сказочней, особенно с левой северной стороны. Эти высокие скалы защищали этот южный край от холодного дыхания севера. Южная же сторона долины была более пологой и поросшей всевозможными деревьями, в том числе и фруктовыми, многие из которых как раз в это время цвели. Такого благоухания и красоты Ваня в своей жизни еще не видел и не увидит в будущем. Даже тошнотворный дух колонны из сотен грязных и оборванных невольников не мог перебить здешней свежести и аромата.

Наконец, переменив за долгую дорогу несколько видов транспорта и способов передвижения, их, с бушлатами в скатку и с валенками под мылкой, чуть ли не на перевес, привели на территорию большущей стройки. Вся она была обнесена не только колючей проволокой, но и глухим забором, вплотную примыкающим к озеру. Вокруг высились живописные горы, по склонам которых цвели нерукотворные сады, а над скалистыми вершинами парили орлы.

Ваня в детстве любил всякие сказки и рассказы про заморские страны, в которых происходят разные чудеса с прекрасными девушками, мужественными юношами и безобразными чудовищами. Ему иногда представлялось, что вот оно, именно то место, где все эти сказочные события могут происходить. Особенно он в этом уверился, когда стал свидетелем того, что паривший высоко в небе орел, казавшийся не больше вороны, вдруг сложил крылья и ринулся камнем вниз, как показалось Ване - на него. Но орёл, увеличиваясь в размерах, рухнул в стороне, за речкой, но сразу же взмыл вверх на огромных, в несколько метров, крыльях, неся в когтях свою добычу - горную козочку.

Орёл скрылся за скалами соседней горы, а по Ваниному телу прошла дрожь, и он ощутил шевеление волос на коротко остриженной голове.

Строили какой-то дворец, как со временем выяснилось - дачу товарищу Сталину. Кроме самого дома, невероятных размеров, строили много других помещений, разбивали парк, в котором сажали недостающие, уже взрослые деревья. Их выкапывали с огромным комом земли, чтобы меньше вредить корни, и перевозили к месту посадки, где под них рыли соответствующую яму, целый котлован. Все, конечно же, делалось вручную, при помощи лопат, кирок и другого шансового инструмента.

Невдалеке от строящегося дома выкопали колодец. Копали его долго, воды всё не было, а когда она появилась, то оказалась очень холодной и вкусной.

Колодец оборудовали по всем правилам и, когда он был готов, возле него поставили часового, который так и остался стоять до конца стройки и после её завершения и отправки рабочей силы.

- Часовые, конечно, менялись, - пояснял нам, мелюзге, дядя Ваня, рассказывая немногословно и сдержанно о годах своей юности, - но пост не оставался без присмотра. Правда, пользоваться водой не запрещалось.

С озера Рица, со строительства дачи Отца народов Иван попал в Среднюю Азию, туда их перевезли через Каспийское море на баржах от Баку до Красноводска. Потом что-то строили в Ашхабаде.

Здесь Иван встретил Веру Шмальц. Они сразу влюбились друг в друга, такие красивые, рослые и статные.

И вот однажды, уже через год после официального прекращения существования рабочих колонн и ликвидации зон, им обоим, почти одновременно, объявили, что их срок закончился и им нужно ехать к месту поселения их родных, то есть, опять в ссылку.

Чтобы ехать вместе, они быстро оформили свои отношения, получили свидетельство о браке и поехали в Восточный Казахстан к Ваниным родителям.

Мария младшая

- -Маруся, выходи за меня замуж, - сделал неожиданное предложение скотник с соседней коровьей фермы. Он давно присматривался к этой спецпоселенке и, в конце концов, решился на такой шаг.

Петр готов был ждать, сколько она захочет. Сам он в прошлом году овдовел, но, несмотря на изобилие претенденток, как ни как - половина дворов в поселке были без мужского присутствия, если не считать сыновей. Женщины остались одиночками кто после похоронок с фронта, кто без повесток не дождались своих благоверных из лагерей и "рабочих колонн". Вот и Мария осталась одна - не вернулся из трудармии отец ее старшего сына, то ли сгинул где-то, то ли пути-дороги завели его на чужое подворье. Теперь ведь как: кто пригрел, помог выкарабкаться с края, тот и самый близкий человек. Как уж там и что Василий не знал, неудобно как-то спрашивать было, но по тому, что ни к ней муж не приехал, ни к себе не вызвал - свободная она женщина. А выбрал он именно ее для своего серьезного предложения именно по ее положительным качествам: хозяйственности, серьезности, чистоплотности. Да и просто, симпатичная она, несмотря на свою тяжелую жизнь, женщина.

Мария от неожиданности не знала, что ответить, но крепко призадумалась. Петр с фронта пришел немного раньше остальных, комиссован был по ранению, но на свежем деревенском воздухе да на парном молочке быстро оклемался и стал добросовестно трудиться, поднимая свое хозяйство из запустения, в которое оно пришло за время его отсутствия. Жена оказалась болезненной женщиной, еще до войны повредилась на сенокосе и так и не поправилась до конца. Какое уж тут хозяйство, если сама чуть жива. А прошлым летом она и вовсе слегла и вскоре отошла в мир иной. Детей она Петру не оставила.

Мария уже знала, что Георг женился в чужом городе, где он отбывал трудармию на женщине, которая буквально спасла его умирающего и уже помещенного в "мертвецкую", роль которой выполнял лагерный сарай. Она работала в этом же лагере и договорилась с начальником, чтобы ей отдали этого "фрица", она попробует его отходить. "Возьми себе Боже, что нам не гоже", - решил начальник, но списывать Георга не стал, - дышит же еще. Когда тот поправился, лагерь уже расконвоировали, всех его обитателей зачли в спецпоселенцы и передали на учет в комендатуру. Так Георг стал приживалой в доме у Аннушки. У него уже появились силы на ухаживания за молодой женщиной и соответствующие ее желаниям половые отношения. Существовал он на правах батрака, но безмужняя Аннушка, у которой не было шансов по своим внешним данным выйти замуж за кого-то другого, привязала Георга к себе своей беременностью и к своему хозяйству оформив с ним "законный брак". Хотя у Марии в сундучке вместе с другими документами хранилось и "Свидетельство о браке" с Георгом, выданное им еще в Бальцере.

Мария не осуждала мужа, понимала, что он оказался в безвыходном положении. Если бы не эта женщина, его теперешняя жена, не жить бы ему на белом свете. Мария даже жалела его, понимая, что он мучается совестью относительно нее. Георг же всю оставшуюся жизнь просуществовал в качестве работника, которому постель стелилась на лежанке за печкой и допускавшегося на супружескую перину по редкому желанию супруги. Так у них с Аннушкой народилось трое ребятишек.

Что же касается Петра, то она не долго ломала себе голову над его предложением, взвесив все "за" и "против", решила, что Петр, хоть и добрый человек, но не сможет в полную меру заменить Волику отца и быть с ним столь же родным, как и со своими детьми. А то, что она их нарожает, в этом она нисколько не сомневалась. При очередной встрече она тактично отказала ему, огорчив его очень, он уже мечтал об их совместной жизни с этой замечательной, на его взгляд, женщиной и не предполагал, что получит отказ. Но свободных женщин было много, что называется - "хоть пруд пруди", и он вскоре нашел себе утешительницу своего одиночества.

Роберт

Роберт Иванович Яковлев умер молодым. Ему было чуть за тридцать. У гроба собрались жена Оксана, дочка Аленка, кое-кто из родственников жены, соседи. Но не было возле него, как и все последние полтора десятка лет, никого из его кровных родных: ни матери, ни сестёр, ни брата... Они далеко. Так далеко, что их даже не оповестили, зная и надеясь, что все равно не смогут приехать проститься. Даже если вырвутся, - не успеют. Далеко! Родственники Оксаны решили: будет лучше, если из родных Роберта здесь вообще никогда никто не появится - так лучше, спокойнее...

Над гробом плачут только жена и дочка. Они любили его. И он в них души не чаял. Для остальных он был загадкой, пришлым в их селе человеком, с непонятными и даже странными, на местный взгляд, привычками. Никто не знает, кто он родом, этот москаль, откуда, кто его родственники... Да и москаль ли он?

Шушукаются соседи меж собой: и с чего это Роберт так вдруг умер.... И что-то не очень он обличием похож на русского.., и говор у него какой-то мягкий.., и всегда, грустные глаза его слишком голубые... И почему это родных его не оповестили - даже на почту никто не ездил, ведь есть же у неге родственники, должны быть - получал же он откуда-то из дали дальней письма... Не знают соседи, не говорят вслух о том, о чем догадываются. А не сказал - вроде и не знаешь. А не знаешь, - крепче спишь!

У изголовья на подушечке, как полагается, лежат немногочисленные боевые награды, привезенные им с фронта. Очень бы порадовались этим наградам и подивились бы друзья его детства, будь они живы...

Над могилой склонила свои ветви украинская плакучая ива, легкий ветерок колышет ее, и она навевает еще больше грусти в присутствующих.

Могучие карпатские сосны шумят невдалеке, мерно покачивая своими верхушками, на одной из которых сидит, поглядывая на водную гладь реки, зоркая скопа, а в кроне суетятся неугомонные белки.

В небольшом и небогатом украинском селе хоронят безвременно скончавшегося приймака, воевавшего в этих местах и вернувшегося сюда после войны.

Соседи думают: хоронят человека без роду, без племени. Так ли это? Кто знает?..

Родина не отвергает своих сыновей и дочерей, какими бы они ни были. Они сами отлучают от нее друг друга или отрекаются от нее по собственному усмотрению. Иные, ради нее отказываются от родных и близких, жертвуют жизнью. Другие, ради родных, совершают подвиги. Третьи, ради себя, предают все и всех, предают и ее - Родину. Она же молча терпит и прощает, прощает и терпит...

Все правители, все деспоты и самозванцы, сменяя друг друга из века в век, действуют ее именем. Ее именем казнят они неугодных, может быть, во сто крат более достойных ее сыновей. Ее же именем милуют униженных, или преступивших Законы...

Все делается ее именем. Поэтому и слышит она незаслуженные проклятия отчаявшихся. Проклятия эти, по совести и справедливости, должны быть обрушены на головы тех, кто бесчинствует в ее пределах, правдами и неправдами захватив власть над ее народом и над ней самой.

И не видно всему этому ни конца, ни края. Уже думается иногда: ну вот наконец-то появились проблески человечности, более мягкого отношения к подданным, принимаются толковые решения, законы, выдвигаются прогрессивные идеи... Ан - нет! Снова и снова Власть поворачивается к Человеку таким боком, что хоть плачь! Хоть бейся головой в скалу!

* * *

Роберт умер от ран (а может и не от ран) молодым, так и не дождавшись ясности с положением своих родных, продолжавших оставаться в ссылке. Он только успел наказать жене, чтобы дочка, когда подрастет, съездила к бабушке - показалась. Со временем это его пожелание исполнилось.

Мать и сестры Роберта одна за другой ушли из жизни, так и не дождавшись оправдания. Могилы их навсегда останутся в казахстанской земле, там, куда их насильно вывезли в лихую годину.

На могилки, до поры до времени, приходят их дети, внуки, правнуки, носящие их фамилии и имена, часто сильно искаженные, но все реже слышится родная речь. Потомки умеют говорить по-русски, по-украински, могут к месту ввернуть фразу по-казахски... - они много чему научились, эти молодые и уже не очень молодые, но веселые, люди. А чему-то они и не научились в этой далекой степи...

Наступили новые времена, новые передряги, разметавшие людей по всему свету. Пусть им живется хорошо, лучше, чем их родителям.

Постановление ЦК КП(б)Казахстана

28 мая 1952г.

Строго секретно

"О приеме спецпоселенцев в высшие учебные заведения

1) Прекратить прием спецпоселенцев в Казахский государственный унивеситет им. С. М. Кирова, в Алма-Атинский юридический, Казахский горно-металлургический, физкультурный и педагогический институты, а также в консерваторию.

2) Принять ограниченное количество спецпереселенцев в следующие вузы: Казахский сельскохозяйственный, Ветеринарно-зоотехнический, медицинский, Чимкентский технологический и учительские (кроме Алма-Атинского) институты.

3) Обратить внимание директоров перечисленных в пункте 2-м вузов на то, что в высшие учебные заведения могут быть приняты из числа спецпоселенцев только успешно выдержавшие конкурс, в первую очередь коммунисты и комсомольцы, активно проявившие себя в производственной и общественной работе, но не более установленного в прилагаемом списке количества.

Секретарь ЦК КП(б)Казахстана

Ж. Шаяхметов

(подобные документы имелись во всех республиках страны)

Мария младшая

Пасха той весной была, очевидно, ранней. Виталию было пять лет и он не помнит дату, но хорошо помнит, что обе Пасхи, и немецкая, и, через неделю - русская, проходили в солнечную погоду, но в пониженных местах стояла вода, может быть от растаявшего снега, а может быть - дождевая.

А ещё, той же весной, помнит он, был траур - умер Отец народов.

А теперь, в Пасху, было уже безудержное веселье. Все в посёлке красили яйца. Их было ещё мало - куры только-только начали нестись после зимних холодов в холодных стайках, когда деревенские куры не несутся. Яйца перезанимали друг у друга - не у всех ещё куры оправились.

Немцы, которых в посёлке было много, примерно - каждый четвёртый, отпраздновали свой Остерн, как всегда спокойно, с достоинством, не обращая внимания на возможные косые взгляды или последствия. Они уже знали, что за крашеные яйца и празднование Пасхи в воскресенье, никто никого не наказывает.

Был как-то случай, ещё во время войны, когда Виталия ещё на свете не было, а мать была молодой подневольной трудармейкой. Тогда Пасха пришлась на время посадки картофеля. Сажали её вручную. Мать тогда только попала в подсобное хозяйство ради этой посадки. Говорили - на время, а оказалось - навсегда.

Так вот, выходных тогда не полагалось, и Пасху встречали в картофельном поле. Яиц не было и в помине. Решили вместо них испечь в костре посадочный картофель, отобрав который покрупнее. Но мешал десятник из нижних чинов НКВД, он ходил, покрикивал на подопечных, не давая уворовывать картошку.

Женщины, подкараулив, когда десятник зайдёт в свой вагончик, может быть, попить чайку, может - ещё за чем, закрыли и подпёрли его дверь. Набрав полное ведро хорошей картошки, они разгребли пышущее жаром кострище, аккуратно перевернули в него ведро, засыпали его горячей золой и углями и оставили так на час, а сами занялись ударным трудом, выполнив за этот час почти дневную норму.

Когда картошка испеклась, они расселись вокруг костра и отпраздновали день Святого Воскресенья.

Десятник всё это время стучал в двери и стены вагончика и матерился.

Когда трапеза закончилась, одна из них тихо подошла к вагончику, отбросила кол и вернулась к костру.

Десятник, освободившись из кратковременного заточения, выскочил из вагончика, подбежал к ним и, устала, хрипя, обматерил их. Послушав, они показали ему на ведро, стоявшее возле костра:

- Это тебе. Поешь - и не психуй.

Он глянул в ведро, там лежало пяток румяных картофелин. Он опять разразился бранью и угрозами, стыдя их несознательность. Женщины спокойно и равнодушно выслушали его, а когда он выдохся, Наталья Гофман, собрав весь свой русский словарный запас, произнесла:

- Зря кричишь! Мы, ни одна из нас, на твоём месте не будем, нам не нужно тебя понимать. А ты нас понимать должен - если будешь нам мешать - завтра окажешься рядом с нами, с лопатой в руках. - Женщины, все как одна, даже та, с которой он на днях любезничал, согласно кивнули.

С тех давних пор так и повелось в посёлке: все работали добросовестно, но если наступал Праздник - никто никому не мешал.

А в этот год все жили большими ожиданиями, и сама природа преподносила свои сюрпризы: то наступит теплынь, то опять снегопад нагрянет.

К русской Пасхе опять распогодилось. Светило солнце. Русские кампании ходили по широкой сельской улице и пели песни под гармошку. Виталий сидел на бревне у своей калитки и радовался чужому веселью.

Вот одна из кампаний, особенно разудалая, устроила пляски прямо на поляне невдалеке от него. Место было покрыто прошлогодней травой. Женщины были обуты в нарядные боты, а мужчины в хромовые сапоги с галошами. Плясали сначала на сухом месте, а потом, приплясывая, переместились в лужу с чистой весенней водицей. Из-под подошв стали разлетаться брызги. Виталия это поразило, но он слушал частушки, звенящие в чистом воздухе. Одна из женщин, пританцовывая вокруг улыбающегося мужчины, пела:

- Алёша, Алёша, Алёшенька. У Алёши рубашка хорошенька!

Виталий на всю жизнь зафиксировал ту частушку и вид этой "хорошенькой рубашки". Мужчина, подмигнув гармонисту, вдруг запел:

- Моя милка - как бутылка, а я сам как пузырёк, сядет прясть - губу отвесит, как немецкий козырёк!

Тут многое было непонятно, но Виталий внимательно всех рассматривал и не находил сходства с теми предметами о кото- рых пелось, но та Пасха, частушки и пляски запомнились ему навсегда, а выйдя в самостоятельную жизнь, он при любых режимах и невзирая на свои убеждения ежегодно празднует Пасху дважды сначала с немцами, а потом с русскими, как тёплую память о своём далёком холодном детсве.

"...навечно, без права возврата..."

("В целях режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства.

За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ..."

Из сов. секретного Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г.).

Мария младшая

- Волик, беги скорее за тётей Розой, скажи - по радио по-татарски говорят, - сказала мама, и старший брат, накинув "куфайку" и впрыгнув в безразмерные резиновые сапоги, резво побежал через улицу к домику, по окна зарывшемуся в землю, где жила татарская семья Резетдиновых.

Тетя Роза была моей "бабушкой" - так у нас называли тех, кто в домашних условиях принимал новорождённых. А в нашем посёлке почти все появлялись на свет дома.

До Белоусова, где были сельсовет, школа-семилетка, почтовое отделение и фельдшерско-акушерский пункт, было восемь километров - редкая роженица доехала бы вовремя туда на наших транспортных быках, которые преодолевали это расстояние не быстрее чем за два часа.

Но дело не в этом. Чтобы покинуть посёлок мама должна была испросить разрешение коменданта, а его постоянное местопребывание было в Еткуле, в райцентре, за двадцать пять немерянных километров, и наезжал он к нам всегда внезапно, один-два раза в месяц. И не дай бог, узнает, что кто-то из его подопечных отлучался без его ведома.

Причина отлучки не имела значения. Однажды возчика, возившего бригадира, по вил приказу управляющего, в соседи нее село, упекли на каторжные работы - не имел разрешения коменданта.

Радиоприёмники в начале пятидесятых годов были ещё редкостью. Сначала было просто запрещено их иметь, а потом они долго ещё оставались дефицитом, но наша мама, при первой же возможности приобрела этот бесценный предмет, урвав деньги на него из скудного семейного бюджета - всё боялась пропустить информацию о том, что время ссылки для поволжских немцев истекло и им пора собираться домой.

Зная, как люди изголодались по родной речи, и сочувствуя всем окружающим, наша мама очень чутко улавливала изменение речи в эфире. Даже кто-то говорил с акцентом - это уже вызывало интерес. А тут вдруг заговорили на татарском или башкирском языке - мама, конечно, не могла этого определить точно, она и по-русски-то не всё могла понять верно. Но она верила, что тётя Роза поймёт то, что сейчас слышится из приёмника.

Мама услышала по радио татарскую речь впервые. Это всколыхнуло в ней надежду - а вдруг и по-немецки вскорости что-то сообщат, или хотя бы скажут что-нибудь о немцах, которых как будто бы и не стало на свете. До войны на Волге была целая республика, были немецкие школы, училища, институты, свои немецкие газеты, книги, учебники... Дома, правда, книг было мало, имелись, в основном только библии, отпечатанные ещё до первой мировой войны, когда возможностей было ещё больше, чем во время существования поволжской немреспублики.

Татарская передача ещё продолжалась, когда порог нашего домика переступила "бабушка" Роза. Она улыбнулась всем, сказала:

- "Ыздрастуй",- и похлопала меня по щуплой спине. Мама ответила:

- "Страсты", - и все устремили свои взгляды на тарелку приёмника, из которого лилась понятная только тёте Розе, речь.

Тётя Роза приблизилась вплотную к приёмнику и прильнула к нему ухом. На наших лицах был нарисован знак вопроса. Послушав с минуту и разобравшись о чём речь, она урывками стала боpмотать:

- Мала-мала панятна... Ученый гаварит... Врач... Апырация каму-та делал. Всё сделал якши, э-э, харашо... Балныца балшой, светлая... Кормит слатка... Лежит, пака здаров будит... Всё - канчал!

Мы и сами поняли, что татарин "канчал", так как пропикало, Москва объявила точное время и стала вещать об успехах в восстановлении народного хозяйства западных районов страны, разрушенного во время Великой Отечественной войны. Теперь уже слушали все, многозначительно переглядываясь.

Потом запели песни, и взрослые начали свои разговоры на ломаном-переломаном русским языке, о своих делах, о том, как подготовились к будущей зиме, хватит ли дров на топливо.

Над Зауральем гуляла хмурая осень. Наш посёлок, затерявшийся между берёзовыми колками в низине, на окраине Еткульского района, расползался по размягчённой глине, смешанной с чернозёмом. Без резиновой обуви невозможно было выйти дальше сенцев - до стайки, покормить козочек и хрюшку, или в уборную, оборудованную в дальнем углу двора.

Из приёмника неслась песня про валенки, а я, сидя возле тёплой печки, рассматривал тетю Розу, одетую по-своему, по-татарски, не похоже на то, как одевалась мама или соседка, тётя Нюра Путилова.

На голове у неё был большой цветастый платок, закрывая собой почти всю спину и плечи. Из-под короткой телогрейки виднелись полы безрукавки, украшенной шитьём, пластинками и старыми монетами с орлами.

Такие же украшения были и по подолу длинной, почти до пят, юбки. Одежда была не новой, многие монеты уже потерялись, но наряд производил на меня яркое впечатление. Особенно монетки.

На ногах у неё были тёплые, вязанные из овечьей 'шерсти, носки и глубокие калоши. У нас такие калоши называли татарскими.

Я не знал родной бабушки и когда тётю Розу называли моей бабушкой, я про себя недоумевал: почему моя бабушка так сильно отличается от Вовкиной, моего двоюродного брата. Та была такая же старенькая, но единственное, чем она походила на тётю Розу - она тоже любила ходить по своему двору в "татарских" калошах, так как никакие сапоги уже не налезали на её распухшие больные ноги, простуженные в трудармии.

Тетя Роза, вспомнила, что там, где они как-то жили, топили кизяком. Мама понимающе кивала:

- У нас, на Алтай, когда мы там были, тоже была кизек, ещё солома, ещё рубили у речка куст.

Я не понимал ещё многого, впервые слышал про Алтай. Знал про Волгу, а тут ещё и Алтай какой-то. А где это, и что там? Об этом я узнал чуть позже.

А пока у нас гостила "бабушка" Роза. Я сидел возле печки на лавке, грел спину о теплые кирпичи и рассматривал свою бабушку. Я был немцем, а она татаркой, а может быть и не татаркой. Носят ли татары татарские калоши? Украшают ли одежду монетами? Ничего-то я не знал в своём беззаботном, счастливом, но как оказывается трудном и даже суровом детстве.

Впереди будет жизнь полная рогов и углов, а позади - сплошные загадки, ответы на которые я тогда ещё не знал...

* * *

("Учитывая, что существующие ограничения в правовом положении спецпоселенцев-немцев, и членов их семей, выселенных в разные районы страны, в дальнейшем не вызывается необходимостью,

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1) Снять с учета спецпоселения и освободить из-под административного надзора органов МВД немцев и членов их семей, выселенных на спецпоселение в период Великой Отечественной войны, а также немцев - граждан СССР, которые после репатриации из Германии были направлены на спецпоселение.

2) Установить, что снятие с немцев ограничений по спецпоселению не влечет за собой возвращение имущества, конфискованного при выселении, и что они не имеют права возвращаться в места, откуда они были выселены".

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 13 декабря 1955 года.)

Таким образом, комендантские переклички прекратились, но ссылка сохранялась регулируемая системой прописки. Ни выпишешься, не объяснив, куда это ты вдруг собрался, и, тем более - не пропишешься там, где тебе жить не полагается. А не полагалось нам жить на родине. Где угодно, в любой Тмутаракани, но не в родных местах.

* * *

Указ Президиума Верховного Совета СССР

О внесении изменений в Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья"

В Указе Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья" в отношении больших групп немцев - советских граждан были выдвинуты обвинения в активной помощи и пособничестве немецко-фашистским захватчикам.

Жизнь показала, что эти огульные обвинения были неосновательными и явились проявлением произвола в условиях культа личности Сталина. В действительности в годы Великой Отечественной войны подавляющее большинство немецкого населения вместе со всем советским народом своим трудом способствовало победе Советского Союза над фашистской Германией, а в послевоенные годы активно участвует в коммунистическом строительстве.

Благодаря большой помощи Коммунистической партии и Советского государства немецкое население за истекшие годы прочно укоренилось на новых местах жительства и пользуется всеми правами граждан СССР. Советские граждане немецкой национальности добросовестно трудятся на предприятиях, в совхозах, колхозах, в учреждениях, активно участвуют в общественной и политической жизни. Многие из них являются депутатами Верховных и местных Советов депутатов трудящихся РСФСР, Украинской, Казахской, Узбекской, Киргизской и других союзных республик, находятся на руководящих должностях в промышленности и сельском хозяйстве, в советском и партийном аппарате. Тысячи советских граждан - немцев за успехи в труде награждены орденами и медалями СССР, имеют почетные звания союзных республик. В районах ряда областей, краев и республик с немецким населением имеются средние и начальные школы, где преподавание ведется на немецком языке,проводятся другие культурные мероприятия для немецкого населения.

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1) Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья (Протокол заседания Президиума Верховного Совета СССР, 1941 год, №9, ст. 256) в части, содержащей огульные обвинения в отношении немецкого населения, проживавшего в районах Поволжья, отменить.

2) Учитывая, что намецкое население укоренилось по новому месту жительства на территории ряда республик, краев и областей страны, а районы его прежнего места жительства заселены, в целях дальнейшего развития районов с немецким населением поручить Советам Министров союзных республик и впредь оказывать помощь и содействие немецкому населению, проживающему на территории республик, в хозяйственном и культурном строительстве с учетом его национальных особенностей и интересов.

Председатель Верховного Совета СССР

А. Микоян

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР

М. Георгадзе

Москва, Кремль. 29 августа 1964 г.

(Ведомости Верховного Совета СССР, 1964, №52, ст. 592).

Екатерина

Екатерина Ивановна Ворстер, урожденная Якель, никогда не слыла женщиной из "робкого десятка". Поэтому, когда приехали в Ивановку агитаторы собирать подписи за восстановление немецкой республики на Волге она не только сама подписала этот призыв, но и сагитировала поставить такую подпись и другими односельчанами, ходила вместе с агитаторами по домам поволжских немцев и помогала им разъяснять суть проблемы.

Надо сказать, что очередной всплеск автономистских настроений среди немцев произошел зимой после опубликования Указа от 29 августа 1964 года в немецкой газете "Нойес Лебен" на немецком языке. Кроме всего прочего, людей возмущало, что такой важный Указ не был опубликован ни в одной газете на русском языке. Ни в центральной, ни в местной. А те "Ведомости", кто их читает, и где их можно найти? Специально спрашивали в районной библиотеке, так там только вытаращили глаза: а что это за издание такое?

Много тогда подписей собрали и группа всеми уважаемых людей ездила с тем воззванием в Москву. Долго они добивались аудиенции в ЦК и в Верховном Свете, пока их не принял сам Микоян, хотя людям хотелось повидаться с Брежневым, который к тому времени стал главным в стране после смещения Хрущева.

Микоян внимательно выслушал часть выступлений, затратив на это ровно столько времени, сколько им было запланировано и кратко ответил сильно налегая на свой армянский акцент, что "в настоящее время восстановлэние рэспублики нэ прэдставляется возможным из-за финансовых трудностей. И кто же тогда, если нэмцы уедут, будэт работать на целине?".

Микоян вышел из комнаты, оставив наших делегатов в полном недоумении, что же им делать и куда идти теперь. Им тут же подсказал все вошедший секретарь: "Что вы, товарищи, сидите здесь. Вопрос решен. Поезжайте на места, успокойте людей и ждите ответа.

"Ответ" не замедлил явиться. Каждый по прибытии домой был вызван к уполномоченному КГБ, начались неприятности на работе.

Екатерину Ивановну никуда не вызывали, но соседка, после возвращения с районного партактива долго вела с ней "душещипательные" беседы о том, как хорошо нашим немцам живется в этой отдаленной местности, все имеют справное хозяйство, некоторые уже обзавелись мотоциклами в отличие от русских. И дома у всех любо-дорого посмотреть. И зачем вам эта республика сдалась, переезд в нее это ж разорение.

- Про переезд пока говорить рано, - парировала соседке Екатерина, - может быть, мы никуда и не поедем, но наличие республики вернет нам уверенность в завтрашнем дне. У нас ведь не осталось никакой национальной интеллигенции, дети уже плохо знают родной язык, нет учебников и уроков родного языка. А в республику можно будет поехать хотя бы на учебу.

- Как же, ведь немецкий в школе преподается.

- Так как он преподается, лучше совсем не надо такого преподавания, это же просто издевательство над языком. И отношение к этим урокам хуже, чем к урокам рисования или физкультуры. Преподают немецкий язык не те, кто на это специально учился, а кто хоть мало-мальски знает буквы.

Иоганнес

За шестнадцать лет у них с Верой родилось десять детей пять мальчиков - Роберт, Ваня, Саша, Андрей и Витя и пять девочек - Валя, Нина, Маруся, Лена и Катя.

Иван Иванович работал в совхозных мастерских, был мастером на все руки, Вера разнообразила свои домашние дела и уход за детьми, работой в хлебопекарне.

Жизнь шла своим чередом, то - трудная, то - полегче. Коли становилось совсем тяжело, Иван брал какой-нибудь музыкальный инструмент - гармонь, гитару, мандолину, и начинал играть. Дети сбегались из разных закоулков большого дома и принимались плясать, веселя родителей.

- Я им играю и заставляю танцевать, - шутил он, - чтобы они больше уставали и меньше просили есть.

Иван Иванович старел, жизнь понемногу менялась, становилась сытнее. Дом свой он постоянно пристраивал, пока дети не выросли и не стали разлетаться.

Стали рождаться внуки, но жили они уже в разных концах огромной страны: Роберт со своими где-то на БАМе, Ваня - в Камышине, Маруся уехала в город ткачих Иванов, Лена выучилась на тракториста и пашет где-то поля в Алтайском крае. И так все, подрастая, покинули родительское гнездо. Под конец с родителями остался один младшенький - Витя.

Однажды дядя Ваня с племянником Сашей, который был ненамного его моложе, он родился ещё в довоенном Бальцере и помнил его, поехали на родину - посмотреть. Теперь уже не нужно было брать разрешение на выезд из "своего" села.

Оказалось, что "домой" они приехать, конечно, теперь могут. Но устроиться, прописаться, почти невозможно.

Походив по местам своего детства, они в расстроенных чувствах вернулись в свой Кокпектинский район.

Зимой они иногда ездят на рыбалку на Иртыш или Зайсан, а летом - в гости к старым знакомым в Буконь, в Карагандыкуль или какую другую, дорогую сердцу деревушку.

Вот и всё. На исходе восьмидесятые годы двадцатого века.

Мария младшая

Прошли еще годы и десятилетия. Когда на исходе был двадцатый век, закончился и век громадной империи - Советского Союза. Потомков тех людей, которые во времена Екатерины Великой приехали из Европы в эту страну, признав ее своей Родиной, даже не второй, а - единственной, стали вытеснять из нее те, кто возомнил, что имеют на это какие-то исторические права. Германия, никогда официально не отказывавшаяся от своих бывших соплеменников, охотно стала принимать их. Иначе обстоит дело на бытовом уровне, - они оказываются там не совсем равноправными, и работают не по специальности и уж, конечно, не по призванию, и смотрят на них часто "косо" как на людей "третьего сорта". "Вторым сортом" там идут все прочие "гастарбайтеры". Хотя по некоторым данным печати среди "поздних переселенцев" безработных меньше чем среди "коренных" немцев.

Больше половины этих потомков Якелей, Гекманнов, Ворстеров, Беккеров, Бушей, Келлеров... теперь заново осваивают уже современный немецкий язык, так как тот, что они сохранили в далекой России воспринимается в современной Германии как допотопный, на каком не говорят даже в "глухих" селениях.

Р.S. Марии Ивановне не суждено будет узнать, как сложится судьба ее сыновей и дочери, не узнает она, в каких краях суждено им будет жить. Очень бы она удивилась, если бы ей сказали, что одна из ее внучек выйдет замуж за внука одного из "ее" комендантов и будет жить в далекой, чужой стране - она очень рано, молодой. Уйдет из жизни, задолго до того как "станет известно", что она ни в чем не виновата и страдала по ошибке, зря. Но это другая история, ее я постараюсь рассказать вам в другой раз. Будьте здоровы, и пусть вас минует "счастливая" судьба наших старших соплеменников!

Оставить комментарий © Copyright Гринимаер Виктор Александрович (vagrin@yandex.ru) Размещен: 17/02/2011, изменен: 17/02/2011. 393k. Статистика. Повесть: Проза, Мемуары 2009. Испытание		Оценка: *8.003** Ваша оценка:

Гринимаер Виктор Александрович : другие произведения.

Испытание