Аннотация: Это ремемба о Михаиле Янковском - самом поразительном из фотографов, которых я знал.
Миша Янковский был напористый дурак, такие сразу всякого быка хватают за рога. Гераклы обычно из них неважные: и с быками им не везет, и вечно-то бывают они биты и потоптаны. Уверенно-средний мишин рост вмещал центнер без малого массы и это была масса не покоя, отнюдь - она была удивительно легкой на подъем, особливо во всем, что хоть с какого-нибудь бока играло масляным проблеском халявы. Словом, Миша был ходячий гротеск. Не иначе как Ноздрев был его прадедушкой.
К нам он попал с тяжким наследием предыдущих гешефтов. В свои неполные двадцать пять лет он был дважды разведен и платил алименты за двух дитятей, одно из которых было не его. Простой зарплаты ему было маловато, да и душа искала новых пожив, а не жалкого честного харча. С чего вдруг он положил свой пытливый глаз на фотографию, к тому же еще и художественную, одному Богу известно. Думаю и здесь не обошлось без женщин. В те годы умные жены не противились, если их простоватые мужья заболевали этой манией. Считалось, что такое хобби отвлекает от пьянства, и хотя обходилось не дешевле, но придавало семейному распорядку некоторый налет артистизма и респектабельности - совсем не то, что зеленой змий.
Правда Миша был как раз обезсемейен, но может что-то зудило - и вдруг сыграло - из прошлой жизни? Может его какой фотограф обставил, кто его знает? И теперь Мише взбрело с ним поквитаться - хотя бы в душе своей? Мы, его товарищи по цеху, уже знавшие с кем имеем дело (Миша, опять же не взирая на массу, был очень прозрачен), были конечно заинтригованы, но не слишком, без вникания в нюансы: мало что-ли мы психов видали...
И вот Миша взялся за дело. Он разом мобилизовал и бросил в бой (а всякий бой был у него последним и решительным) все имеющиеся в наличии резервы. К очередному жалованью, тринадцатой зарплате и халтурному случайному прибытку была приплюсована ссуда КВ (Кассы Взаимопомощи; если кто помнит, была такая профсоюзная услуга), и нам, несколько утомленным праздниками - дело было после Нового Года - был радостно представлен целый арсенал фотовооружения, новейшие и самые дорогие образцы. Тут была и "Практика", самая-самая, набор из аж пяти объективов всех калибров, с блендами, фильтрами и моргающими диафрагмами, могучий экспозиметр, способный высчитать все, хоть расстояние до Луны (брошенная кем-то невзначай шутка, на которую Миша даже не стал обижаться), и еще, по понятным причинам не представленный воочию, но словами, в которых усомниться было невозможно, расписанный во всей красе, полный комплект оборудования для фотолаборатории, включая, как выразился сам новоявленный обладатель сокровищ, "охуительный глянцеватель". Я тогда фотографией еще не увлекался, но с процессом был знаком, и не в в общих чертах, а вполне осязательно - в отрочестве сиживал с отцом в затемненной комнате при красном фонаре, да и друзьям иногда случалось пособить. И, помню, меня позабавил этот мишин восторг - не увеличителем скажем, а явно второстепенной примочкой; глянцевать можно было и без нее - на стекле, на зеркале.
Не успели мы придти в себя от изумления мишиным арсеналом, как нас настигло новое потрясение - и наложилось оно опять аккурат на празднично-каникулярные последствия (в каникулы шли сплошные двойники, работать приходилось не вынимая, а где ж такая работа всухую делается? - только не в театре), и на старый Новый Год. Я углубляюсь в эти нюансы потому, что только известной общей заторможенностью можно было объяснить нашу вялую въезжаемость в хеппеннинг, устроенный нам Мишей. При другом раскладе подобный энтузиазм был бы тут же беспощадно утоплен заодно с его излучателем; парочка жестоких хохм, от которых еще с недельку бы шли круги, - и тема закрыта. Причуды у нас прощали - но не тогда, когда их приходилось терпеть; надлежало быть скромным, и держать свою писаную торбу подальше от глаз. Но тут Миша подловил нас врасплох. Как сейчас помню, 14 января, в канун моего дня рождения, в пересменок, Миша вывалил на стол в курилке - длинный такой стол, за ним хватало места и любителям "козла", и приверженцам более интеллектуальных игр (впрочем это были одни и те же люди: получивший мат, тут же находил утешение в "рыбе") - подозрительно рыхлую стопку фотографий совсем не альбомного размера. Как писал в схожем случае один известный автор "все они были неописуемы, а одна - незабываема". Тут даже телек не хилял и был оставлен в забытьи.
Вся пачка четко делилась на две равные примерно части. Одна состояла из дивно контрастных картинок ("контражур" - пояснил автор), другая из мутно-грязно-серо-белых ("высокий ключ" - пришел нам на помощь Миша). "Неописуемость" их была буквальной, и состояла в том, что мы решительно не могли понять, что на них изображено. Мы пытались не без робости повернуть иные так или сяк, но наши потуги Миша тут же уверенно пресекал: "я вам не абстракционист какой-нибудь, не видишь что ли - тут небо".
Мы не видели. Но признаться в этом стеснялись.
С тем большим облегчением и даже восторгом мы хором опознали в одной из "контражурных" картин башкастого жирафа с дымящимся зачем-то ухом.
Это была собственная мишина шуйца (автопортрет в некотором роде, этакая синекдоха) в балетно-патетическом жесте вознесшаяся к небесам - и там отчего-то поникшая - с влепленным в ейную пясть совершенно невменяемым хабариком.
Ну зачем некурящему Мише Янковскому понадобился там хабарик?!
Наверное он-то как раз и ввел нас в заблуждение: нам оказалось легче признать его за дымящееся ухо жирафа.
Ничего более нелепого я во всю жизнь не видывал. Эта фотка навсегда осталась для меня эталоном невъебичности (sorry, но другого подобающего казусу сему слова не найти ни в каком словаре Великорусскаго); его никогда не превзойти никаким черномырдиным и церетелям.
Была еще одна примечательная особенность в мишином лихом дебюте - все фотографии развлекали глаз обилием волдырей, проплешин и лишаев самых причудливых очертаний. "Глянцеватель барахлит" - деланно небрежным тоном прокомментировал маэстро.
Вот тут бы нам и взвиться!...
Но видать мы безнадежно очумели от вернисажа - ничем другим я не могу объяснить тот факт, что двадцать матерых мужиков, готовых в любой момент самого черта послать куды подальше, никак не отозвались на мишин перл. Наверное, к тому же, мы были слишком поглощены необходимостью как-то подбить бабки, что-то сказать такое (какое - необидное? плевать мы хотели на такие сопли), что прежде всего оправдало бы нашу растерянность.
И некое подобие вердикта было оглашено - примерно в таком виде, что... м-мм... а) или ты, Миша, гений... или б) да, Миша - ты гений, отвали.
И Миша - довольный - отвалил...
Но не надолго.
Пару дней спустя он заловил меня перед началом монтировки, отвел в сторонку и завел интимный разговор.
- Ты ведь у нас художник кажется?
- Ну.
- Обнаженку рисовал наверно...
- Н-ну.
- Понимаешь, я решил заняться обнаженкой, не мог бы ты пособить?
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы избавиться от наваждения - Миша за мольбертом рисует обнаженную натуру, и допереть, что речь идет опять о фотографии.
- То есть?..
Миша замялся.
- Ну, ты знаешь как это делается, а я в этом деле ни бум-бум.
Надо же, оказывается оставалось еще в нашем мире что-то такое, в чем Миша был ни бум-бум.
Мне пора было выводить бригаду на сцену, время поджимало.
- Ладно, старик, я подумаю - пообещал я и утек.
У моего бригадника Миши Янковского в тот день был выходной; но он всегда ошивался в театре в нерабочее время, ему просто некуда было деваться. Если не было очередного гешефта. Сейчас у него таковой был - Миша расставался со своей "Практикой" только когда брал молоток монтировщика. То есть получалось, что он приперся специально ради этого разговора.
На следующий день выходной был у меня. И мишины хворобы в его сладком распорядке ну уж никак не значились. Однако в вечерних посиделках с женой, когда дочка спала, уборматывался в брюхе ужин, а за окном красиво падал снег, из случайной оговорки жены - по оказии созвучий она назвала Мишкой нашего кота Тишку - вдруг выскочил давешний нелепый, как сам Миша, разговорчик и мое легкомысленное обещание ему, а далее и вся предыстория. Я испытал прилив вдохновения, я придумал как Мишу рихтануть слегка в его наскоках на Недоступное - его слишком мишиному разумению. Со словами "ща я тебе покажу обнаженку" (жена насторожилась) я достал стопку писчей бумаги - и в два часа накатал нехилый трактат на сорока листах, плотно, без полей, исписанных с обеих сторон, снабдив его воистину бендеровским титлом "Как фотографировать обнаженных женщин. Пособие для тех, кому это не вредно". Жене я пообещал все объяснить потом.
Вручение "Пособия" адресату состоялось с соблюдением все той же мизансцены - я отвел его в сторонку и интимно понизив голос сказал со значением: "Это тебе".
Миша тупо глянул на втиснутую ему в руки кипу бумажек.
- Что это?
- Ты хотел узнать как фотографировать обнаженку? Вот, я тебе тут все расписал.
От натуги преодоления обалдения он беззвучно зашевелил губами, одолел титул, а затем, отогнув лист, первую фразу: "Фотографирование обнаженных женщин занятие бесполезное и опасное, но раз уж возникла такая проблема, etc... " Вернувшийся ко мне взгляд почти напугал меня - в нем был не вопрос, не недоумение, а чуть ли не боль.
- Ладно! - сказал я, - опосля вникнешь! Я для тебя старался. Пошли работать.
Мой умысел был коварен, но прост. Вникнув в мою писанину, Миша обидится - там было на что обижаться, и по всегдашней своей привычке устраивать шум из всего, что с ним случалось, обнаружит перед всеми новый пикантный зигзаг своего романа с фотографией (оттого-то я и не поленился с эссэем - не мог же я сам заложить коллегу, все-таки он мне доверился) - и тут мы отыграемся, оттянемся по полной!!
Но видимо я перемудрил. Замысел провалился - тихо, без шума и треска, совсем не в мишином стиле.
В промежутке между окончанием монтировки и началом спектакля (обычно часа полтора), когда кто-то шел в буфет за кофием, а кто-то в магазин за портвейном, кто-то садился к телеку, а кто-то за шахматы, Миша не пошел никуда, а засел на подоконничке в раздевалке изучать мое наставление. Не помню, где отдыхал я, скорее все-таки в буфете; я хоть и предвкушал, но знал, что торопить события не надо, что Миша сам теперь все устроит.
Но он ничего не устроил. Когда я возник в курилке, он подошел ко мне, глядя в сторону протянул мне мой опус, промямлил что-то вроде "извини, старик, у тебя почерк неразборчивый" и направился обратно в раздевалку. Я опешил. Ну не мог Миша оказаться умнее самого себя, тут что-то было не так. Мне было уже не до хеппеннингов, тут была загадка. Я тоже пошел в раздевалку, тем более, что надо было убрать манускрипт с глаз долой, пока им не заинтересовался кто-нибудь более шустрый, чем притихший некстати фотограф; тогда оттягивались бы уже на мне.
Миша уныло ковырялся в своем шкафчике.
- Извини, старик - сказал я почти искренне, - я действительно думал, что тебе это будет в тему.
Из-за дверцы прячущей Мишу донеслось что-то невнятное; я мог это истолковать как прощение - но у меня не получилось, разладился, видать, мой толк. Я кинул мой никчемный труд в шкафчик, постоял немного, выжидая не пробьет ли моего бригадника на что-то более внятное, не дождался, и направился восвояси.
И тут его - не сильно - но все-таки пробило.
- Ты меня неправильно понял, старик - услышал я уже спиной.
Я развернулся.
- Послушай, ты меня просил научить? Просил. На. Получи и распишись! Чего тебе еще от меня надо?!
- Я тебя просил помочь. А не научить. Научить и дурак сможет - я сам тебя чему хочешь научу.
Миша говорил тихо. И впрямь можно было подумать, что он что-то понял.
Или чего-то не понял я...
Самым понятливым человеком - так часто бывало - оказалась моя жена. Она растолковала мне все одной фразой.
- Он хотел, чтобы ты к нему девочек водил.
Ба! На круг получалось, что я обломил ему нехилый гешефт, просветитель хренов...
Но тогда я не на шутку разозлился.
- Да за кого он меня принимает! Я что - похож на сутенера?!!
- Похож, - не без злорадства сказала жена, - похож-похож...
Мы все же вернули Мише должок за его вернисаж, и довольно скоро.
Это произошло недели две спустя после нашего с ним трагического взаимонепонимания - да, для Миши оно было воистину трагическим, он сломался; больше с "Практикой" наперевес мы его не видели, и о фотографии, о которой он нам все уши насквозь прожужжал, от него не слышали. Инцидент был исчерпан, и даже сам Миша уже подавал признаки готовности к новым подвигам, уже орал "какой в жопу мат - шах сопливый, щас я его слоном!"
В тот вечер, на разборке "Чулимска", разогретый портвейном Миша, тараня в прясло большую дверную коробку заодно с дверью (дверь-то, по науке, надо было отшпилить, но чихал Миша на всякие там науки) ухитрился трижды с ней упасть, притом каждый раз новым способом: сначала он упал на нее, потом она упала на него и, наконец, когда нам, застывшим в изумлении явленным нашему взору зрелищем схватки пыхтящего и матерящегося человека со стихиями - с деревом и металлом, гравитацией и сопроматом, Ньютоном, Эйнштейном и портвейном, одним словом - с Мирозданием, казалось, что варианты исчерпаны, и человек победил, они, Миша и его дверь, как обессиленные любовники, упали сквозь друг друга.
И вот тогда, в наступившей тишине, над телами павших, для полного, так сказать, катарсиса, как эпитафия, кем-то - да ладно, чего уж там - мной! - и была возвращена к жизни совсем уже казалось бы зазря пропавшая гениальная мишина формула:
- Да! глянцеватель барахлит...
Кажется это был единственный раз, когда на разборке (всем ведь домой хотелось - или куда там спешит мужик после работы) случился стихийный перекур; работать все равно никто не мог.
В следующие дни стало ясно, что глянцеватель барахлит - так или иначе, изрядно, сильно, абсолютно, безнадежно - у всех и на каждом шагу. Потом он стал барахлить реже и не так впечатляюще, потом перестал барахлить. Но чемпионство по барахлению все равно неизменно оставалось за мишиным глянцевателем.
(Я же за свою подловатую памятливость был скоро вознагражден сторицей. Была у меня в те дни милая подружка-толстушка Наташка Лаздина - не подумайте чего неприличного, она была всего лишь подружка. Еще она была студенткой Педиатрического института, училась на хирурга. А у меня, в детстве изрядно и во спасение хиругами покромсанным, была феня - побывать на операции, посмотреть как оно в натуре происходит. Она обещала мне это дело устроить. Ну вот, она звонит - я не могу, она опять - я опять не могу. Кончилось тем, что позвонив в очередной раз в театр, в нашу курилку, и не застав меня, она велела, чтобы мне передали, что у них сегодня, через три часа будет оперироваться очень интересный случай внематочной беременности (!). Как меня склоняли с этой внематочной беременностью!!! Ладно, если б только меня... Моя мать, тоже не застав меня на месте, услышала от неведомого вежливого автоответчика, что если я понадобился ей по случаю острой внематочной беременности, пусть оставит координаты - "он вам обязательно перезвонит". Мама не обиделась - за нее обиделся я. Я орал в раздевалке так, что гнулись стены и хлопала форточка "прознаю какая гнида это сделала - убью падлу!". То ли ярость моя так всех впечатлила, то ли тема себя исчерпала - шуточка-то терпкая была, такие быстро приедаются, но беременность рассосалась без следа. Лаздину, конечно, тоже следовало бы убить за такую проделку, она прекрасно понимала какую жирную волосатую свинью мне подкладывает, но на нее невозможно было держать зла долго, такой уж он была человечек.)
Года через два - большой срок в театре: десять-двенадцать премьер, пять гастролей тому... - я оказался в одной маленькой замечательной компании . К нашему закулисному буфету на третьем этаже примыкало небольшое уютное фойе с диваном, столиком и парой кресел, зажатыми в нише, образованной с одной стороны стенкой лифта, с другой - балкончиком с выходом на площадку возле репетиционного зала. Здесь можно было курить, одновременно попивая чаек-кофеек и развлекая себя общением на равных с любым, кого ты там застал - или с тем, кто застал тебя. Такой маленький транзитный клуб. В тот раз нас оказалось трое: Борис Стукалов, штатный театральный фотограф, профи без страха и упрека, Михаил Данилов, прекрасный актер, лучший друг всех, кто был его другом, и тоже неслабый фотограф-amateur, разумеющий это ремесло почище иных профессионалов - тот же Боря Стукалов не стеснялся консультироваться у него в затруднительных случаях, и ваш покорный слуга, все еще фотографию не жаловавший, но уважавший знатоков своего дела как таковых. Данилов и я пили кофе и курили, а Боря, не курящий и не пьющий даже кофе, присоседился к нам, как к добрым своим приятелям. О чем-то мы болтали, рассказывали анекдоты - и вдруг Данилов вспомнил про тезку. Я был удивлен, я не знал, что Миша тогда столь широко раскинулся в своих фотозатеях. Оказалось, что и Стукалов был в курсе.
- Ага! - сказал я, - значит он и вам носил свои шедевры!
Мастера скорбно потупили очи долу, давая понять, что да, очень даже носил.
- Скажите... А вы не говорили ему, что он полный мудак? - в моем вопросе не было подвоха, но он не был свободен и от некоторой корысти: меня царапнула пролетная мысль - может хоть они не сплоховали, как мы тогда, в конце-концов он был для них никто, ничто и звать никак...
- А почему я должен был ему это говорить?! - возмутился Боря Стукалов, - Он ведь был из ваших! Вы ему это сказали?
- Я посоветовал ему отъюстировать объектив - меланхолически молвил Данилов, сложил губы гузкой, взмахнул сивыми бровями и кротко довесил - Но лучше бы я этого не говорил.
Меня мучило любопытство, меня прямо-таки распирало.
- А он не говорил, что у него глянцеватель барахлит?
- ЧТО-О-О?!!!! - мастера прямо взревели. Из репетиционного зала выскочила помреж Оля Марлатова и зашикала на нас - там шла репетиция.
Значит он показывал им что-то другое, подумал я, значит он еще рыпался...
Миша Янковский к тому времени уже больше года как уволился от нас. Некоторое время спустя мы узнали, что Миша сидит в допре за какие-то махинации на овощебазе; скорее всего его подставили. Потом стало известно, что был суд, скорый и правый, и схлопотал Миша пять лет. Само собой он был к этому времени опять женат, и жена его, разумеется, была безнадежно беременна.
С тех пор много воды утекло. Что-то - опыт? нашептывает мне печальную веру в то, что назвав здесь вещи и людей своими именами, я не нарушил этических норм.
Трактатец мой сгинул в волнах бурь житейских.
Фотографировать обнаженных женщин я так никого и не научил.
Глянцеватель барахлит...