Гришан Анастасия Игоревна : другие произведения.

Вторая смерть Вазир-Мухтара

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя "смерть"; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели.

И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?

Откровение Иоанна Богослова 6, 8-10

И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это - смерть вторая.

Откровение Иоанна Богослова, 20, 14.

Ты вознес меня и низверг меня.

Псалтирь, 101, 11

  
  
   ПРОЛОГ
  
   Казаки стреляли. Люди прыгали с крыши, один за другим, десятками. Уже наполнился двор.
   Люди метались - направо, налево - и вперед. Направо - был дом Назар-Али-хана. Налево - квартира Мальцова - в баляханэ, а внизу - доктора Аделунга. Впереди - в узком проходе были казаки. Они не знали, кто где, они метались, как слепые. Искали ходжу, евнуха.
  

* * *

  
   Якуб Маркарян увидел, как сразу десять голов всунулось в его дверь. Они открыли дверь и застряли в ней. Ослепленные дневным светом, они ничего не видели в полутемной комнате, и глаза смотрели мимо него.
   Медленно, важно стал подниматься с ковра Ходжа-Якуб. Потом он шагнул к двери, и люди отступили. Они сжимали в руках кувалды и ножи, и они отступили: никто из них ни разу не видел Ходжи-Мирзы-Якуба. Он был высок ростом, бел лицом, брови его были черны и казались насурмленными.
   Его оскопило государство персиянское, без злобы и ненависти, потому что этому государству требовались евнухи. Были места, которые могли заниматься только людьми изуродованными - евнухами. Пятнадцать лет росли его богатства и росли пустоты его тела. Он был священною собственностью шахова государства, личной собственностью шаха. Жизнь его была благополучна. В руках его были большие торговые дела и гарем. И руки его принадлежали, как и сам он, шаху. Он почувствовал, что эти руки - его, что они - простые, человеческие руки, белые и в перстнях, когда он обнимал девочку по имени Диль-Фируз.
   Грязный шамхорец отнял ее. Он не противился. Да она и не жила у него. Ему казалось, что будет лучше, если ее не будет и у Хосров-хана. По тому, как скучно ему стало, он понял, что это не совсем так.
   Тут случилось, что человек со свободными движениями и небрежный просидел перед шахом час без малого. В сапогах. В первый раз за всю жизнь Ходжа-Мирза-Якуб видел, как шах, каждый жест которого он понимал, задыхается, как пот каплет с его носа. Шах был недолговечен, английский доктор подбивал его на новую войну, и войну будет вести Аббас-Мирза. Богатства евнуха были поэтому тоже недолговечны. Он подумал, глядя на Вазир-Мухтара, что власть его велика, но что ему недостает многого: знаний.
   Он совершил много ошибок: визит Алаяр-хану нужно было нанести первым, а доктора Макниля посылать от своего имени не нужно было.
   Знания были у него, у Ходжи-Мирзы-Якуба.
   Вазир-Мухтар представлял Россию. Для евнуха Россия была ранее бумагами из посольства, разговорами и записками доктора Макниля. Теперь она стала Эриванью, где жили его родители и где он сам жил мальчиком.
   Когда он вернется домой, мать покроет чистой скатертью стол. Он смотрел на свои белые, длинные, опозоренные руки. Он не вернется домой с пустыми, немужскими руками. Соседи не будут смеяться над ним.
   Но вот ворвались к нему эти люди. Это был конец. И сейчас Ходжа-Мирза-Якуб смотрел на людей, которых видел в первый раз. Потом зубы его оскалились: евнух улыбался или сжимал челюсти.
   - Меня хотите? - сказал он высоким голосом. - Меня хотите? - И еще шагнул вперед.
   - Я безоружный, бейте - бзанид!
   Молотобоец, медленно размахнувшись, метнул в него молотом, издали, не подходя. Молот попал в грудь. Евнух покачнулся.
   Только тогда вскочили в комнату, только тогда руки вцепились в халат. Они прикоснулись к нему. Они держали его. Палки враз ударили по голове, как по барабану.
   - Бзанид!- кричал радостно евнух.
   Один из людей ударил его ножом в живот и кулаком в зубы. Потом его ударили еще раз, в бок.
  

* * *

  
   В эти минуты Ивана Мальцова, советника русского посольства, несло к квартире Назар-Али-хана.
   - Мне нужен Назар-Али-хан, немедленно, - сказал Мальцов, стуча зубами, и ткнул пальцем в дверь, поясняя.
   - Назар-Али-хан вчера ушел, - сказал один из людей, что были около дома, на ломаном русском языке.
   Мальцов вгляделся в него и понял: толмач.
   -... Салават...
   Он схватил за руку толмача. Отозвал его. Сунул руку в карман. Сжал золото: пять, десять монет, горсть. Сунул ему в руку.
   - Укройте меня, - сказал он, - здесь, а? У Назар-Али-хана? А? Он ведь ушел? а?
   Толмач посмотрел на ладонь.
   - Мало.
   Мальцов полез в карман. Брюки его были плохо застегнуты, он поправил их.
   - Всем надо дать, - сказал толмач.
   - Дам, всем, даю, все, - сказал Мальцов и поднял ладонь ребром.
   Толмач отошел к феррашам, поговорил и вернулся.
   - Давай, - сказал он грубо.
   Мальцов стал сыпать золото ему в руки. Толмач подозвал двух феррашей. Золото исчезло в карманах. У него осталось немного на дне левого кармана. Ферраши помедлили. Они смотрели на Мальцева. Теперь они прогонят его.
   - Дорогие мои, голубчики, - сказал скороговоркой Мальцов. Толмач открыл ключом дверь, пропустил Мальцева, посмотрел ему вслед и запер дверь.
   И Мальцов лег ничком в ковры. Ноздри его ощущали сухой запах пыли. Он закрыл глаза, но так было страшнее, и он начал смотреть в завиток оранжевого цвета, в форме знака вопросительного.
  

* * *

  
   Грибоедов видел, как доктор Аделунг добежал до двери, сунулся в нее и сделал выпад. Потом сразу подался назад. Что-то там случилось. Дверь яснела - отхлынули.
      - Молодец.
      Доктор рвал в спальной оконную занавеску. Левой руки у него не было, вместо нее был обрубок. Он быстро замотал обрубок тряпкой. Потом вскочил в окно и прыгнул. Грибоедов видел короткое движение: доктор Аделунг сделал выпад шпажонкой в воздухе.
      - Молодец, - сказал Грибоедов, - какой человек!
      Не было уже ни Сашки, ни доктора Аделунга.
      Известка посыпалась ему на голову. Балки рухнули, он едва успел отскочить. Люди прыгнули сверху. Какой-то сарбаз ударил его кривой саблей в грудь, раз и два.
  

* * *

  
   Три дня с утра до вечера волочили Вазир-Мухтара по улицам Тейрани.
   Он почернел, ссохся.
   На четвертый день бросили его в выгребную яму, за городом.
   Ночью пришли тайком к развалинам люди. Их послал Манучехр-хан. Они вырыли большую яму в крепостном рву, перед развалинами, собрали в большую кучу мертвецов, свалили их и засыпали. Вазир-Мухтар же пребывал за городской оградой, в выгребной яме.
  

* * *

  
   Когда толпа громила русское посольство, доктора Макниля в Тегеране уже не было. Он уехал в Лондон.
  

* * *

  
   В три недели Мальцов успел во многом.
   Его приходили изучать каждодневно разные министры. И он так привык ругать Грибоедова, что редко уже опоминался, он уже не мог вспомнить отчетливо, с чего это началось.
  

* * *

  
   Двадцать один выстрел прогрохотал над Петербургом. Это салютовала эскадра.
      И тотчас с Петропавловской крепости вернулись все двадцать один выстрел: салютовала Петропавловская крепость.
      Персидский флаг развевался на берегах Невы.
   Принца Хозрева-Мирзу, прибывшего из Персии к русскому царю, чтобы загладить вину за гибель посольства и просить об уменьшении контрибуции, приглашали вступить в Тронную залу.
   Министр двора, вице-канцлер, генералитет и знаменитейшие особы обоего пола стояли на приличном расстоянии от возвышения.
   Члены Государственного совета и Сената и весь главный штаб - на приличном расстоянии, по правую руку.
   Император спустился со ступенек. Он взял за тонкую желтоватую руку Хозрева-Мирзу и произнес:
   - Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие.
   И вечное забвение окончательно и бесповоротно облекло тегеранское происшествие.
   Вазир-Мухтар более не шевелился.
   Он не существовал ни теперь, ни ранее.
   Вечность.
  

* * *

  
   Прошло четыре года.
  
  
   ЧАСТЬ 1. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

1

   Пыльным и душным утром, которые часто стоят в Шамхоре ранней осенью, по полю, издали казавшемуся мохнатым от ковыля, пронесся крик:
   - Жених пришел!
   Агшин, крестьянин, пас овец в поле. Услышав крик, он обернулся, глаза сами собой выпучились, рот на заросшем щетиной лице раскрылся. Агшин стоял, еще не веря, подняв прутик, которым погонял овец.
   Через поле к нему несся, на ходу держа спадающие штаны, Джалил, соседский мальчишка.
   - Жених пришел! - орал он. - Агшин-джан, к Назлу жених пришел!
   Агшин стоял, как вкопанный. Овцы спокойно паслись вокруг. Дело овец - есть, нагуливать жир. Вечером Агшин, как всегда, отведет их к богатым хозяевам, а потом овцу пускают на убой, и жирная баранина - единственный след, который от нее остался. А от человека порой вовсе не остается следа...
   Агшин сглотнул слюну, тоже, по примеру Джалила, подтянул штаны (на поясе они были завязаны веревкой, веревка поистерлась - надо бы сказать бабе, чтобы починила Агшину штаны, иначе беки засмеют, скажут: Агшин - оборванец, у него нет даже хороших штанов, еще подумают, что он пропивает деньги, и вовсе не станут доверять ему овец), пожевал растерянно слипшимися от зноя губами, сказал:
   - А где баба моя?
   Джалил, отдуваясь после бега, смотрел в лицо Агшину черными глазами, которые сверкали из-под бараньей шапки. Шапка была велика мальчишке и налезала почти на самый нос. Ничего, что босый и в рваных штанах, зато недавно богатый бек подарил отцу Джалила шапку для сына: отец принес на двор много мешков муки, и бек был доволен.
   - Что баба моя? - настороженно, словно у мудреца, у которого просишь совета, снова спросил у мальчишки Агшин.
   Джалил махнул грязной маленькой рукой.
   - Масуда-джан как услышала, так сразу свалилась на лавку, - насмешливо, как взрослый, отозвался он. - Где, кричит, мой шайтан? Без него я в доме не хозяйка, зови, Джалил, моего старого Агшина!
   Агшин, все еще растерянный, не зная, что правильнее делать сейчас - злиться на бабу, которая обзывала его шайтаном (хотя они были православными, Масуда переняла от мусульман это слово и часто ругала им мужа), или радоваться свалившейся удаче, открыв рот, торчал посреди поля, как пугало для ворон. Джалилу стало смешно.
   - Идите, Агшин-джан! - воскликнул он. - И Ильяс там, и Полад-бек, и старый Муслим... А Балабек - в новом архалыге, белом, что молодая овечка...и кинжал у него с серебром, и в кушаке табак сладкий!
   - И Полад-бек?.. - глаза пастуха снова полезли на лоб. С Полад-беком не шути, если он пришел с добром - не смей отказываться, если зол - не смей просить... - А тебе откуда ведомо, шайтаненок, что табак у него сладкий? - неожиданно грозно спросил он. Джалил захохотал, побежал, сверкая грязными пятками.
   Агшин, подтягивая штаны, отирая потное лицо, двинулся через поле к дому.
  

* * *

  
   А в маленьком доме, глиняном, похожем изнутри на треснувший неровный сосуд, покрытый сверху соломой, уже суетились.
   Масуда-джан, морщинистая, худая, еще не старая, но уже изношенная, как старуха, в полосатой юбке, в покрывале, накинутом на голову (верь ты хоть во Христа, хоть в Аллаха, все равно будешь ходить, как мусульманки, таков обычай здешних земель, и в трудную минуту обращаешься к Христу так, как мусульмане к своему богу: Астагфируллах! Астагфируллах! Астагфируллах! - Боже, сохрани! Боже, сохрани! Боже, сохрани!), кружилась возле мазаной печи. На лавках, мрачные, торжественные, выпятив животы, сидели в ряд: Полад-бек, с лоснящимися, словно смазанными жиром, длинными жидкими волосами, падавшими из-под шапки, без усов и с узкой полоской бороды, в кашемировом архалыге с серебряным поясом; богатый крестьянин Ильяс, тощий, словно он днями голодал, с пронырливыми глазами, непрестанно шевелящий цепкими пальцами рук, будто готовящийся схватить добычу; старый Муслим, суровый, вечно недовольный, знакомый с самим имамом. Балабек, икающий после сытного завтрака, обрюзгший, с двойным подбородком (хотя ему только перевалило за двадцать), стоял рядом с Полад-беком, положив пухлую ладонь на рукоятку кинжала.
   Хозяин, в полинявшей шапке, в прохудившихся штанах, шагнул в дом - и сидящие напружились, подтянули ноги под себя; Ильяс быстрее зашевелил пальцами, Балабек еще раз икнул, выпятил живот, придавая виду бравады.
   - За дочкой пришли, - сказал, продолжая сидеть, Полад-бек. - Балабек просит у тебя Назлу.
   Маленькие прищуренные глазки бека смотрели хитро, пристально.
   Масуда-джан повернулась от печки, глядела на мужа радостно, приоткрыв в улыбке рот, где осталась всего половина зубов. Ей сейчас подумалось, что не зря она носит это имя: Масуда - счастливая; вот и пришло счастье, вот и пристроят они Назлу.
   Деревенские богачи смотрели сурово, выжидающе. Балабек стучал мясистыми пальцами по рукоятке кинжала.
   Пастух прочистил горло, будто перед молитвой, взглянул на серебряный кинжал, на узкую бороду Полад-бека, и проворчал, как надо было по обычаю:
   - Пришли - не гоним, уйдете - не удержим... Мы бедняки, наша жизнь - как пушинка, но слово веско... Знаете сами, что я могу дать за дочь...
   И он насмешливо махнул рукой вокруг, как бы показывая, что может дать только черные прокоптившиеся стены глиняного дома, похожего на треснувший горшок.
   - Балабек дает за твою Назлу тысячу овец, две мельницы и два дома, - тонко проскрипел из седой бороды старый Муслим. - Дерево девушки - ореховое дерево, Агшин...знаешь, что каждый может кинуть камень... Выбирай наш камень, Агшин, лучшего можешь не сыскать. Балабек желает взять твою дочь.
   Масуда, услышав про тысячу овец и две мельницы, всплеснула руками, тихо ахнула. Муж глянул на нее сурово.
   - Тысяча овец - хорошо, мельницы - еще лучше, а лучше всего хорошая голова на плечах и сильная рука, способная держать кинжал, - отозвался он тихо, хрипло. - Я христианин, магометанские обычаи знаю, но держусь своих... Я - раб Христов, и дочь - раба Христова; я ее не холю, но и не неволю... Зови, старуха, дочь, - велел он жене.
   Женщина побежала в комнаты.
   Через минуту отодвинулся полинявший ковер, которым завешен был дверной проем, вышла дочь. За ней показалась мать, вся сияющая, как не сияла и тогда, когда ее выдавали за бойкого пастушка Агшина.
   Дочь стояла, опустив голову, надутая, похожая на степного тушканчика. Она была еще ребенок, детская пухлость не сошла еще со щек, маленькая, курносая, в коротком архалыге и шароварах, в каких ходят в Шамхоре девочки, как в Персии - жены ханов. Волосы падали на плечи, свивались на концах в колечки. Она стояла, как невольник на базаре перед покупателем, прямая, глядя в пол, левую руку слегка заведя за спину. Уже несколько недель Назлу отводит руку за спину и прячет ее под стол, когда ест с родителями...
   Агшин при виде дочери потупился. Балабек богат, но деньги да наглость - все, что у него есть. Назлу - девчонка, только пошел четырнадцатый год, мала, глупа еще, пусть даже и выучилась читать и сидит ночами над книгами, жжет масло, хоть мать на нее и кричит. Отдать ее за Балабека - и будет богатой, и пастух Агшин не будет уж ходить в прохудившихся штанах... Но говорила она сердито, когда Балабек впервые завел разговор о свадьбе, что он не мил ей. А ведь сказано в Библии: не раздражайте, отцы, детей ваших...
   - Балабек просит тебя стать ему женой, - проговорил, словно сквозь силу, пастух, отводя взгляд от дочери.
   - Балабек просит стать украшением его дома! - хитрые заплывшие глазки Полад-бека будто изучали, оценивали Назлу.
   Жених снова икнул, вперил глаза в дочь пастуха, на мясистой блестящей шее задергалась жила. Молчали. Масуда незаметно дернула дочь за край архалыга.
   - Если девушка молчит - значит, жених может готовиться к большому сватовству, - проскрипел старый Муслим. Тощий Ильяс усмехнулся, быстрее закрутил пальцами. - Твой отец, Назлу, согласен, - скоро мы придем поздравлять тебя с праздником Новруз!
   Пастух еще ниже нагнул голову. Богач всегда решает за бедного и даже говорит за него, так, будто заполучил уже во владение его душу: когда принесешь на двор меньше муки - тебе говорят: ты виноват, ты вор, лентяй; когда забирают из дома дочь - говорят: он уже согласен... Жалко отдавать Назлу, да и ему самому Балабек не нравился. А может, отказать?.. Свет велик, сыщется новый жених, лучше этого, а нет - и ладно, Агшин будет пасти овец, Масуда будет печь хлеб, Назлу им станет помогать, она и так уж неплохо справляется с хозяйством - как-нибудь проживут... Агшин не станет неволить дочь, она и так у них со старухой единственная радость; не случайно, видно, эти персияне, у которых он четыре года назад увез ее, дали ей имя Диль-Фируз - радость...
   - Говори, Назлу, - сказал он глухо, - тебе решать, тебе жить с человеком...
   Дочь вскинула на жениха сердитые глазенки. Балабеку хотелось снова икнуть, но он сдержался, тяжело сглотнул слюну.
   И прозвучало слово, которого все ждали.
   - Ты джигит, Балабек, - произнесла девочка, - но я никогда не полюблю тебя. Уходи.
   И, крутнувшись, пронеслась мимо матери обратно в комнату. Упорхнула птичка, ускакал степной тушканчик - только Масуда-джан осталась стоять посреди кухни, словно это ее звали замуж.
   Животы заходили возмущенно под богатыми архалыгами. Балабек заикал часто, посмотрел на Полад-бека испуганно, с мольбой. Муслим замотал головой, забубнил что-то в бороду. Пронырливые глазки Ильяса стали ледяными, режущими.
   - Это что, Агшин? - заговорил недовольно Полад-бек. Гладкое, лоснящееся лицо разом вытянулось, посерело: беку впервые перечили. - Это что, жениху возвращаться обратно в свою саклю?
   Пастух сидел на лавке хмурый, хотя с души его будто сбросили камень: Полад-бек зол, Назлу прогнала жениха, - но зато не придется Агшину горевать из-за дочери, из-за того, что сбыл ее верблюду. Все знают в ауле, что прозвали Балабека верблюдом, который пьет пойло из того корыта, которое поглубже, вьется около того, кто богаче, и восьмилетнюю сестру свою продал купцу Батурхану, старому развратнику...
   - Я дочь не неволю, - едва слышно повторил пастух, - но раз она сказала, то, значит, жениху возвращаться обратно в саклю...
   Старый Муслим вскочил резко, как юноша.
   - Имам будет знать! - выкрикнул он, поблескивая запавшими глазами. - Ты христианин, Агшин, и ты плохо смотришь за своей дочерью! Твоя дочь - ослица, которая хочет быть дикой кобылицей!
   Пастух поднял руки, слегка хлопнул ими по бокам. Было страшно, но ему отчего-то хотелось смеяться. Вот шайтан, сказала бы Масуда, радуется беде, как званому гостю...
   - Пусть знает имам, - произнес он, прямо глядя на старого Муслима. - Мы не магометане, над нами нет имама.
   Муслим задохнулся от ярости. Балабек стоял, толстый, обиженный, мясистые губы под тонкими усами надулись. Полад-бек поднялся, за ним тут же встал Ильяс.
   - Христианин, - протянул медленно, с издевкой Полад-бек, - для Христа ее готовишь? Ты прогнал храброго льва, Агшин, - смотри, чтобы не пришел вместо него вонючий шакал...
   - Шакала я прогоню сам, не спрашивая у дочери, - тихо, напряженно промолвил пастух, - а моего бога не тронь, как я не трогаю твоего...
   Зашелестели богатые архалыги, застучали по земляному полу каблуки сапог Полад-бека и жениха, зашуршали чарыхи Муслима и Ильяса. Струя ветра пронеслась по маленькой полутемной кухне - сваты один за другим быстро вышли в дверь.
   Несколько мгновений стояла тишина. Затем заголосила, как по мертвому, сорвалась с места и понеслась в комнату, к дочери, Масуда-джан.
  

2

   Масуде так и не удалось выпытать у дочери, почему та отвергла такого достойного жениха. Диль-Фируз, радость сердца, молчала, будто не понимая, какое горе принесла родителям. Масуда хотела было оттаскать дочь за волосы, но потом пожалела, зарыдала снова, обругала Назлу ослом, на котором ездит шайтан, и пошла к мужу - просить, чтобы он поговорил с упрямицей.
   А Диль-Фируз в это время сидела на коврике возле лавки, на которой лежали книги. Едва мать вышла, она высунула из-за спины левую руку. На руке блестели три драгоценных кольца. Девочка серьезно, внимательно смотрела на кольца.
   Через мгновение снова вошла Масуда, погнала дочь к отцу.
   Агшин сидел за обшарпанным столом. Прямо за дверью, в пристройке, блеяли овцы. Резко темнели прогнившие доски лавок, бедно, смешно смотрелся закрывающий дверь полинявший ковер - украшение жилища, как у богатых беков и ханов.
   Диль-Фируз села. В доме они сидели на лавках, а не на полу: они христиане, а не магометане, говорил всегда пастух Агшин, и нечего им, как змеям, ползать по полу.
   - Ты зачем прогнала жениха? - голос Агшина звучал глухо, как из колодца.
   Диль-Фируз молчала.
   - Зачем сказала, что не полюбишь? - тихо, стараясь быть ласковым, допытывался отец. - Может, решила, что дурак? Но верблюд хоть и пьет из самого глубокого корыта, да зато всегда знает, к какому корыту подойти... Разве лучшего найдешь? Поживете, все устроится...он дает тысячу овец и две мельницы...и любовь будет...
   - Не будет, папа, - Диль-Фируз опустила голову. - Я уже люблю другого.
   Отец замолчал, замер. Потом, придя в себя, усмехнулся, хлопнул руками по коленям.
   - Любишь другого? - воскликнул он. - Эй, ты врешь отцу или говоришь правду? Кто такой? Почему до сих пор не сказала? А ну, показывай негодяя мне!
   Диль-Фируз не поднимала глаз.
   - Это в Персии, папа, - выдохнула она наконец. - Тогда, четыре года назад.
   Пастух выкатил глаза, весь подался к ней.
   - В Персии? - переспросил он чуть слышно. - Кто же там?.. Персия далеко... Богатый? Ну, говори, не молчи!.. Хан? Шах?
   - Ты его видел, - с трудом выдавливая слова, произнесла дочь. - Видел, когда приехал за мной... Евнух шаха Ходжа-Мирза-Якуб.
   Отец побледнел, откинулся на спинку стула. Дочь, сжавшись в комок, сидела напротив, углы губ дрожали. Агшин провел рукой по лбу, словно отгоняя какое-то наваждение, вздохнул и, выдавив улыбку, проговорил:
   - Ладно, не шути... Ты так папу в гроб загонишь. А я подумал - правда...вот уж старый дурак!
   - Это правда, - прошептала Диль-Фируз.
   - Что?.. - пастух уже по-настоящему испугался.
   - Все, что ты слышал... Я люблю человека, которого ты видел в Персии, шахского евнуха Ходжу-Мирзу-Якуба...и не могу стать больше ничьей женой.
   Молчание сгустилось, как туча, в бедной комнате. Диль-Фируз вдруг подняла голову, взглянула на отца даже с каким-то вызовом.
   - Не переживай, папа, - вымолвила она. - Я буду работать, помогу тебе, матери...
   - Уйди, проклятая! - взревел отец, в бешенстве вскочил с лавки. Диль-Фируз отнесло к дверям. - Уйди, чтоб мне не видеть, что тебя настигло сумасшествие!
   Она вылетела из комнаты, промчалась через кухню, посреди которой застыла остолбеневшая мать, и выбежала из дома. Следом, обхватив голову руками, вышел на кухню пастух.
   - Что? - Масуда замерла в ужасе.
   - Божья кара постигла нас, - глухо объявил Агшин. - Наша дочь сошла с ума.
   Женщина смотрела на мужа, еще не понимая, но страх уже заполнил ее глаза.
   - Там, в этой проклятой стране, ее поразило безумие, - сдавленным голосом продолжал отец. - Теперь она не может быть женой.
   Масуда закрыла лицо руками, глухо зарыдав, опустилась на стул.
   - Я боялась не зря! - приговаривала она сквозь рыдания. - Я молила Бога, чтобы в этой стране с нашей маленькой Назлу ничего не случилось! Но за грехи мои, видно, Бог не услышал меня! Ее обесчестили! Да, оно немудрено, после этого она помутилась рассудком!
   - Что ты несешь, баба! - рассвирепел пастух. - Она сошла с ума, но не от этого! Твоя дочь влюбилась в евнуха!
   Женщина на миг отняла от лица руки, рассеянно вслушивалась в слова мужа.
   - Да как же? Быть такого не может...- изумленно протянула она.
   - Может! Потому что Божья кара постигла нас - неизвестно только, за что, - отозвался отец. Воцарилось молчание, затем крестьянин воскликнул: - Господи! За что ты покарал нашу дочь и нас, твоих несчастных рабов?!
   Масуда снова разразилась плачем. Лучи солнца проникали сквозь маленькое окно в кухню, озаряя черные земляные полы, треснувшие лавки, линялые ковры на стенах и убитых горем родителей.
  

3

  
   Прошло еще шесть лет.
   Весенним утром, когда на южных склонах гор уже тепло, как в разгар лета, по рынку форта Александрия (таково было официальное название, но местные жители звали городок просто Садша - Сочи, на абхазский манер) шел человек. Он был невысокий, пухленький, в летней серой шляпе, надвинутой на лоб, с завитыми светлыми височками. Человек подходил к торговцам, приценивался, коротко посмеивался, иногда покупал, иногда - взглядывал строгими пытливыми глазками в лицо торговцам. За ним слуга нес корзину.
   Хотя было еще рано, рынок уже шумел, хохотал, ругался. Ходили городские ремесленники из русских, ходили военные, ходили крестьяне-горцы. Урядник гнал из-под забора нищих. Бежала по рынку, высунув язык, тощая взъерошенная собака.
   Каждую минуту до невысокого пухленького человека доносились возгласы:
   - Купи трубка - получишь горсть табаку... Хороший трубка, турецкий!
   - Какой турецкий?! Он такой турецкий, как твой абхазский ус!
   - Барышня, позволите ли познакомиться? Ах, нет?.. М-м, простите...ах, при чем тут урядник, я сам офицер...
   - Персиянские кошки толще и дешевле, чем этот поросенок...
   - Какая ткань! Павлиний хвост...
   - Эта книга - времен Месропа Маштоца (создатель армянского алфавита, 4 век. - Прим. авт.), правду говорю...
   - За такой шербет вы продадите собственного мужа...
   - Муж продаст меня за водку еще раньше!
   - Гасан, Гасан! Вчера вечером твой жена лез из окна по веревке из дома, где живет квартальный!
   - Это я надел паранджу жены, когда уходил от жены квартального...
   - Эта тыква - пустая, что твоя голова!
   Невысокий человечек в летней шляпе засмеялся. Сегодня было на редкость легко, весело, такого приподнятого настроения у доктора Джона Макниля не было уже давно. Растут его богатство и почет, он купил себе домик в этом городе - чтобы подышать здешним свежим воздухом и выполнить два дельца. Время от времени доктор Макниль ездил в Персию - как посланник Британской Короны, заместивший на посту полковника Макдональда. Но поручения, с которыми доктор прибыл в Сочи, дала ему не Корона...
   Доктор и слуга-англичанин неторопливо шли через рынок, глазели по сторонам. Веял легкий ветерок и доносил до уха Макниля слова торговца, расхваливающего книгу времен Месропа Маштоца. Торговец, в красной турецкой феске, стоял за низким деревянным столиком впереди, в нескольких шагах от доктора. Макниль вновь усмехнулся; ему захотелось подойти поближе, расспросить, правда ли книга древняя - в то, что она времен Маштоца, доктор не верил, но, возможно, в самом деле старая, хорошо бы, если бы века XVI - XVII - английский посланник любил такие вещи. Доктор сделал шаг вперед - и внезапно замер посреди дороги.
   Около торговца книгами стоял человек высокого роста, на полторы или даже две головы выше Макниля. Доктор заметил его и раньше, но не придавал значения, пока тот стоял к нему спиной. А сейчас человек повернулся в профиль - и английский посланник вдруг понял, что и этот длинный, с горбиной, как часто встречается среди кавказцев, нос, и резкие черные брови, и гладкая кожа щек, и зачесанные назад, удлиненные слегка волосы, в которых теперь заметны были тонкие пряди седины, и яркие, словно накрашенные, женские глаза, - все это уже знакомо доктору Макнилю...
   - Стойте! - тихо сказал англичанин слуге. - Стойте, Томас... Ни с места, пока я не скажу...
   Человек взял с прилавка книгу в кожаном потертом переплете и листал ее. До доктора доносился голос торговца:
   - Свой своему всегда поможет... Что турок, что перс - одна кровь, одна вера... Для вас, эфенди, дешевле - Ахмед всегда уважал персидский халат, хоть сам и турок... Хвала Аллаху, господу миров, - провозгласил, подняв ладони вверх и возведя глаза к небу, торговец слова молитвы и прибавил от себя: - И да ниспошлет он мир для всех хвалящих его...
   Человек в персидском халате улыбнулся, сказал, кладя книгу на стол:
   - Я не мусульманин.
   Ветер повеял в другую сторону, унес от Макниля дальнейший разговор. Доктор стоял на месте - лишь тогда, когда человек с кавказским профилем шагнул от стола, Макниль схватил слугу за рукав, рванул за собой. Они заскочили за деревянный навес, доктор прижался к столбу, поддерживающему крышу. У долговязого чопорного Томаса от изумления отвисла челюсть. Макниль отнял у него корзину, поднял ее, закрылся. Человек в персидской одежде прошел мимо них.
   Лишь когда он скрылся в толпе покупателей, английский посланник всучил корзину обратно слуге, а сам выбежал из укрытия и ринулся к торговцу книгами.
   - Скажите, пожалуйста, любезный, - вежливо, сладким, медовым голоском обратился англичанин к торговцу - тот сразу насторожился, угодливо заулыбался, хитрые турецкие глаза заблестели в предвкушении хорошего заработка, - случалось ли вам видеть здесь раньше этого господина в персидском платье, который отошел от вас только что?
   - О, часто! - турок засиял еще больше, едва не присел в угодливости перед почтенным господином в хорошем сюртуке. - Он бывает здесь каждую неделю...
   - Вот как? - бровь доктора взлетела. - И давно ли?
   - О, уже почти полгода, сударь... Я даже слышал имя этого человека...
   Ноздри английского врача расширились, затрепетали. Он оглянулся по сторонам, затем приблизился вплотную к столику, произнес шепотом:
   - И как его зовут?
   Турок посмотрел на доктора удивленно, перегнулся через столик, придвинув губы к самому уху Макниля, и ответил тоже шепотом:
   - Якуб Маркарян.
  

4

  
   Близился вечер.
   В Шамхоре вечерами зной усиливается, стоит над землей, как тяжелый клуб пыли. И пыль кругом - на засохших чинарах, на неподвижных, как памятники, саксаулах. Песок заметает плиты дорог, лоснящиеся спины мулов, которые еле переставляют ноги. Плиты трескаются от палящих лучей солнца. Европеец в Шамхоре изнывает от жары, духоты, мучается тяжелой головной болью. Пыль оседает на лицах, песок потрескивает на зубах. Торговец на раскаленной от жары базарной площади продает плов, и плов заметен пылью.
   На деньги, оставшиеся от продажи кольца с драгоценным камнем, Диль-Фируз купила миску плова. В пище чувствовался песок, на жаре плов становился вязким, портился. Сейчас Диль-Фируз сидела на бордюре у ворот рынка, и ее тошнило.
   Денег больше не было. Не было у нее больше и родителей, и дома. А шахский евнух Ходжа-Мирза-Якуб все стоял перед глазами - уже шесть лет. И это его кольцо она продала несколько месяцев назад, когда в семье закончились деньги.
   Все шесть лет евнух незримо, бестелесно присутствовал в доме, и пастух Агшин, поначалу убитый горем из-за любви дочери к нему, постепенно свыкся с этим, нередко сам начинал заводить с Назлу разговор о евнухе - то сурово, то потом насмешливо. Евнух не обидел, не надругался над дочерью шамхорского крестьянина, - а то, что она влюбилась в шахского прислужника, могло со временем пройти, пусть только Назлу подрастет. И пастух успокоился, но его жена все еще не могла смириться с тем, что дочь прогнала богатого жениха.
   Диль-Фируз днями помогала матери, а по ночам читала. Грамоту в Шамхоре знали немногие, и пастух стыдился говорить соседям, что его дочь сидит над книгами. Но те и сами все узнали и посмеивались - к чему дочери пастуха умение читать и писать? Диль-Фируз брала книги у дочерей беков и богатых русских, живших в Шамхоре. Те нехотя давали и с издевкой спрашивали, не собралась ли она стать помощником муллы.
   А она читала по примеру Мирзы-Якуба. В Персии она слышала о его учености. И теперь, вдали от него, она тоже сидела ночами, перелистывая страницы, - глаза смотрели в книгу, а в мыслях стоял он.
   Любовь пришла незаметно, как незаметно уходит детство. Однажды она пасла овец в поле вместо отца, села на камень, вокруг колыхались зеленые волны ковыля - и вспомнились его глаза. И что-то содрогнулось в груди, и всплыли в памяти слова, которые сказала ему четыре года назад, когда Мирза-Якуб спрашивал, почему она не хочет пойти от Хосров-хана к нему: "У него черные глаза, а у тебя зеленые, я боюсь твоих зеленых глаз". Она тогда по детской наивности предпочла Хосров-хана, а его отвергла. И мгновенно, сами собой, вспомнились все речи Ходжи-Мирзы-Якуба, его объятия. Диль-Фируз сидела на камне, растерянная, взволнованная, и ковыль, шелестевший вокруг, был цвета его глаз.
   С той поры, пекла ли она хлеб вместе с матерью, помогала ли Масуде ткать скатерти для богатых беков, читала ли, лежала ли ночью на жесткой кровати, глядя в темноту, - он уже не уходил из мыслей. Ее стало тянуть к нему - и она начала жадно, с упоением учиться, выучила русский язык и его родной, армянский, читала русских и персидских авторов, особенно поэзию, пыталась постигнуть математику, географию. Ей не все легко давалось, но она училась упорно, как он.
   Поначалу она сама пугалась своей любви - ведь он, наверное, в Персии стал мусульманином, а они с родителями были христиане; к тому же он был евнух - и разве смогла бы она стать его женой, если бы даже и осталась в Тегеране? Да и как ей было остаться - что, прогнать отца, когда тот за ней приехал, забыть о семье, о родине?.. Нет, видно, не зря она разлучилась с шахским евнухом. Сам Бог разлучил их, и Диль-Фируз должна смириться, забыть его. Но Ходжа-Якуб не хотел уходить из памяти - и, когда поздно ночью, просидев долго над книгами, она ложилась, ей снились его глаза и руки, три кольца, которые он подарил ей, произнеся слова: любовь, жизнь, поцелуй. Снились уже шесть лет.
   Шесть лет она трудилась, как взрослая. По-прежнему семья шамхорского пастуха жила бедно, но родители уже не укоряли Назлу, что она прогнала Балабека. От дочери в доме была помощь. Масуда понемногу перестала горевать, что дочь в Персии повредилась умом, - об уме Диль-Фируз стали говорить даже беки, и с хозяйством девочка справлялась хорошо. Но четыре года назад Масуда умерла.
   Полад-бек после того, как Назлу отказала его другу Балабеку, озлобился на семью пастуха. За расшитые скатерти, которые Диль-Фируз с матерью делали для дома бека, он платил все меньше. Однажды, когда они пришли на двор, бек был пьян. "На этой скатерти слишком простой узор, она годится только для того, чтобы протирать спину осла! - сказал Полад-бек, разворачивая скатерть, которую они принесли. - Я хочу, чтобы узор был не хуже, чем на персидских коврах! А если ты, старуха, не сумеешь так сделать - забирай вовсе свою работу, накрывай этой тряпкой свой прогнивший стол!" - прибавил бек и ударил жену пастуха в грудь. Масуда, худая, измученная, коротко закричала, упала. Полад-бек скомкал скатерть, хотел было швырнуть ее Масуде в лицо - но внезапно взвыл от боли: Диль-Фируз впилась зубами в мясистую руку, повисла на ней.
   После этого Полад-бек отказал им в работе.
   Масуда стала слабеть, кашлять кровью. С каждым днем ей становилось хуже, потом она слегла - и умерла через две недели.
   Пастух после смерти жены стал мрачен, затаил гнев на беков. Над любовью дочери он теперь издевался. "Беки - шакалы, - говорил, оскалив зубы в злой усмешке, Агшин, - а персиянские ханы и мирзы еще хуже... А шахский евнух - шакал трижды, потому что копит в сундуках золото, заработанное бедняцкой кровью". Диль-Фируз молчала, ей было горько, больно. А вдруг, думалось ей, отец прав, вдруг Ходжа-Мирза-Якуб и вправду наживается на крови бедняков? Он, насколько она могла понять, гораздо богаче Полад-бека. Значит, он еще хуже?..
   И не только расстояние, но и его богатство, его положение стали с этой поры незримым препятствием между ними. Диль-Фируз теперь мечтала, чтобы шахский евнух был беден, как ее родители, чтобы оставил свою службу и приехал за ней в Шамхор - ведь он раньше хотел, чтобы она осталась с ним, он, кажется, действительно любил ее...
   Как-то раз пастух принес в дом новость.
   - В караван-сарае я слышал, - сказал он, мрачно, как всегда теперь, когда они с дочерью ели свой скудный ужин, - что в Тегеране в тот год, когда я тебя увез, взбунтовались городские бедняки. Разбили дом русского посла, перебили их всех - сразу после того, как мы уехали... А твой евнух - так сказал сегодня один армянин, что вернулся недавно из Персии, - перед этим пришел в дом посла, чтоб тот помог ему вернуться на родину... И вот персы рассердились на русских, напали на посольство - всех убили, и евнуха тоже.
   Диль-Фируз задохнулась, прижала к губам руку с тремя кольцами.
   После этого много раз она пыталась говорить про тегеранский бунт с отцом - но пастух больше ничего не знал, да и беседовать об этом не хотел: слишком зол он был на беков и ханов.
   Масуды уже не было, и скатерти они больше не ткали. Теперь Диль-Фируз сама должна была зарабатывать на жизнь, чтобы кормить себя и помогать отцу. Она стала развозить уголь в богатые дома.
   Однажды вечером, когда она везла тележку по пустой улице селения, из-за какого-то угла выскочил Балабек. Он был пьян, в руке был хлыст, и он погнался за Диль-Фируз. Она завизжала, бросилась убегать. Тележка перевернулась, рухнула в канаву, развалилась. Дочь пастуха, испуганная, мчалась домой, забыв про тележку и про покупателей, которые ждали уголь.
   С той поры возить уголь ей больше не доверяли.
   Она продала одно из колец Мирзы-Якуба. С кольцом она расставалась, как с дорогим человеком. Полюбив шахского евнуха, она не снимала кольца, а теперь из-за нищеты приходилось по частям отдавать оставшуюся от него память. Хотя она услышала, что он погиб, - не верила в это. И Диль-Фируз берегла оставшиеся кольца - такие неуместные, такие чужие в их бедном доме.
   Как-то раз Агшин долго не возвращался домой. Наконец, когда уже близилось к полуночи, он явился - едва переставляя ноги, в разорванной одежде, прижимая руку к груди. Оказалось, пастуха ударили ножом, когда тот шел с поля. Агшин по пути домой столкнулся с Балабеком и его друзьями, разговор опять зашел о Назлу, Балабек посмеялся над ее ученостью, дело перешло к оскорблениям, пастух стал защищать дочь, затем не сдержался и начал ругать богачей.
   Диль-Фируз побежала за лекарем. Лекарь пришел, посмотрел лениво, сказал, что много крови потеряно, что рана слишком серьезная - и ушел.
   К полудню пастух умер.
   Последние его слова были:
   - Я не хотел, Назлу, чтобы ты выходила за Балабека... Но маленькая беда принесла большие: смотри, Балабек хочет отнять наш дом... Я не знаю, правда ли твой евнух умер, не знаю, шакал он или хороший человек... Но если будет плохо - едь к нему, ищи его... Может, оно и вправду лучше, чем жить здесь...
   И маленькая беда действительно принесла с собой большие. Через несколько дней к Диль-Фируз пришли Полад-бек, Балабек, Ильяс и двое мулл. Бек сунул дочери пастуха какие-то бумаги, холодно заявил, что за долги он отбирает эту землю и дом, похожий снаружи на треснувший сосуд. Толстые губы Балабека кривились в усмешке. Его месть удалась.
   Дочь пастуха не стала спорить. Она решила, что попытается найти в Шамхоре работу, накопит денег и уедет в Персию. Там она постарается разыскать Ходжу-Мирзу-Якуба, а если не удастся - отыщет Хосров-хана и расспросит о том, что на самом деле стало с его другом. Если он погиб - значит, так нужно. Она вернется в Шамхор, будет жить так, как раньше. Но она не верила слухам, не принимала до сих пор его смерть.
   Так она оказалась возле ворот рынка.
   Она бродила по рынку с утра, но работы все еще не нашла. Идти было некуда. Диль-Фируз присела на бордюр. Ее мутило после несвежего плова.
   Смеркалось. От тошноты ломило голову. Она сидела, глядя на треснувшие плиты дороги под ногами.
   Ослабевшая, с горячим от зноя лицом, с тяжелой головой, она не заметила, как напротив нее остановились дрожки, как вылез из них невысокий пухлый человек в светлом сюртуке и шляпе.
   - О, вам нехорошо, миледи? - спросил мягким, ласковым голоском доктор Макниль.
  

* * *

  
   Английский доктор узнал девчонку, которую видел в Персии у евнухов десять лет назад.
   Евнух Мирза-Якуб, как оказалось, жив.
   Евнух часто присутствовал при визитах доктора во дворец шаха. Нередко доктору Макнилю приходилось беседовать и с самим Мирзой-Якубом.
   И теперь, увидев Якуба Маркаряна в Сочи, на российской территории, английский посланник испугался.
   Евнух все-таки перебежал к русским - и был сейчас именно в том городе, где поселился доктор Макниль. Почему? С какой целью? Доктор редко доверял людям, а тем более этому человеку. Мирзе-Якубу ведомы истинные причины визитов Макниля во дворец шаха. Не за тем ли он прихал в Россию, чтобы известить об этих причинах русских?!
   Доктор терялся в догадках. Он умел угадывать мотивы действий людей - но мысли шахского евнуха всегда были скрыты от него, Макниль так и не смог проникнуть в его душу. Но скрытная душа всегда вызывает большие подозрения...
   Даже если евнух и не собирается выдавать доктора русским - с его пребыванием в Сочи нельзя мириться. В форте Александрия Макниль должен был выполнить два дела.
   Доктор Макниль приехал в Шамхор, чтобы разыскать здесь двух людей, которые могли пригодиться ему для одного из дел. Они были абхазцы, давно обосновавшиеся в селении, и доктор их хорошо знал. Абхазцы быстро согласились на предложение английского посланника. И вот тут-то, возвращаясь после встречи к себе на квартиру, у ворот рынка доктор увидел девчонку.
   Десять лет назад, в Персии, эта Диль-Фируз была не так уж мала, чтобы не понять, о чем велись разговоры между евнухами. В ту пору она жила у Хосров-хана - друга Мирзы-Якуба. Макниль, приходя к Хосров-хану, нередко заставал у него Маркаряна. Что говорил Ходжа-Якуб о докторе, каковы были намерения евнуха - о том могла знать девчонка...
   Через несколько минут после того, как Макниль выскочил из дрожек и обратился к ней, они уже ехали по узким, раскаленным от зноя улицам Шамхора. Доктор, склонившись к Диль-Фируз, с улыбкой говорил:
   - Ах, бедные люди, бедные простые люди... Мне всегда их жаль. Я - врач, моя миссия - помогать людям, и мое сердце болит, когда я вижу несправедливость... Разумеется, вам нельзя оставаться на улице, миледи... Я отвезу вас к прекрасному человеку, моему знакомому; он врач, как и я, ему нужна горничная, он будет вам хорошо платить... А потом, скопив денег, вы сможете поехать в Персию...
   Диль-Фируз не узнавала в этом человеке доктора Макниля. В Персии она мало видела его.
   Они подъехали к двухэтажному дому с колоннами. Задней стеной он выходил на главную площадь селения, такую же пыльную, с потрескавшимися плитами и кучами мусора у стен, как все улицы Шамхора. К дому примыкал парк - плод тяжкого труда садовников, попытавшихся возвести оазис посреди раскаленной каменной пустыни.
   По парку ходили павлины. Темнело круглое зеркало искусственного пруда. Доктор Макниль вел Диль-Фируз, придерживая под локоть.
   - Мой друг - прекрасный человек, - говорил он. - У него в доме вы не испытаете ровно никаких неудобств.
   Невысокий плотный человечек говорил мягко и участливо. Он сам заметил ее, сам предложил помочь. Диль-Фируз поработает немного у этого господина, к которому он ее привел, и уедет в Персию.
   Доктор позвонил в колокольчик. Открыл слуга в ливрее, в белоснежной сорочке. В парадном дома было темно, и воротник слуги белел, как первый снег на полях Шамхора - пока не замело еще снег пылью, пока не смыло дождями, которые зимой случаются здесь часто.
   - Господин Гельберд дома? - холодно молвил Макниль.
   Слуга молчал.
   - Кто вы? - произнес он мгновение спустя, медленно, важно, словно сам был хозяином.
   Доктор легонько, двумя пальцами взял слугу за пуговицу ливреи, потянул к дверям, поближе к свету.
   - Вы меня знаете, Федор, - сказал он тихо.
   В парке у самого дома горел фонарь, в его сиянии слуга разглядел лицо гостя.
   - А, господин... - спохватился он. Доктор прервал его:
   - Мое имя вы не забыли - и хорошо... Позовите ко мне господина Гельберда.
   Слуга склонил голову, повернулся. Шаги застучали по полу, блестевшему в темноте, как зеркало пруда в парке. Слуга поднимался по лестнице на второй этаж.
   Через минуту шаги снова стали приближаться, медленные, размеренные. В большом доме, где не горела ни одна свеча, шаги звучали гулко, как набат.
   К ним приближался доктор Гельберд.
  

5

  
   Герман Гельберд происходил из обрусевших немцев. Его родители были дворяне. Детство и юность Гельберда прошли в Петербурге.
   Когда он учился в гимназии, его отец, игрок, мало похожий на степенных немцев, давно обремененный долгами, проиграл в карты все состояние. Мать, женщина экзальтированная, истеричная, в потрясении приняла многократную дозу снотворного, оказавшуюся смертельной. Подросток Герман остался сиротой.
   С юных лет он стал завислив, мстителен и обозлен на весь мир. Жизнь обидела его - и он старался исправить эту несправедливость собственными силами. В гимназии он доносил учителям на одноклассников, но сам всегда имел высший балл за поведение. Он воровал у товарищей карандаши, записные книжки и носовые платки, а позже и деньги. На этом он так ни разу и не попался. Серьезное лицо стройного вежливого юноши, его благородные тонкие черты, высокий чистый лоб, над которым вились густые русые волосы, не вызывали подозрений.
   Но жизнь чаще дарила ему горести, чем радость. Несбывающиеся желания иногда способны сделать человека сумасшедшим. И Гельберд с годами становился все более холодным, все более язвительным - и жадным, жадным до сумасшествия. С такой язвительной холодностью он принял назначение врачом в Шамхор.
   Здесь Герман Гельберд встречал уже не первое засушливое лето, не первую слякотную, дождливую зиму, уже стал привыкать к ветрам, которые гуляют здесь, как в степи.
   Улыбаться несчастьям могут лишь сумасшедшие и святые. Но у них на самом деле не бывает несчастий: сумасшедший живет целиком в своем внутреннем мире, святой - в мире будущем. А тот, кто еще не сошел с ума от бед и далек от святости, испытывает всю тяжесть мира настоящего, здешнего. Тяжесть эта порой так велика, что от нее, как от мороза, улыбка застывает, леденеет на лице - она есть, но она холодна и безжизненна, словно приклеена к губам мертвеца.
   Такая улыбка появилась на бескровных губах Германа Гельберда, когда он отошел со своим приятелем в глубь комнаты, к темному окну.
   Макниль беспокойно оглянулся, посмотрел в ту сторону, где осталась девчонка. В гостиной было так темно, что он не сразу разглядел ее. Девчонка сидела на диване, пила кофе, который принес ей слуга.
   - Что за девицу вы мне притащили, Макниль? - спросил, растягивая губы в ледяной усмешке, Гельберд. Его глаза в темноте мерцали каким-то таинственным, готическим блеском на белой, как снег, коже. - Это сюрприз или подарок?
   Макниль не любил темноты, какая всегда стояла в доме шамхорского врача. В темноте можно не бояться, что собеседник прочитает твои тайные мысли по глазам - но зато ощущение такое, что тебя ждет какая-то засада, вроде того, что сейчас выйдет из мрака угрюмый слуга Гельберда, Федор, которого тот называет на иностранный манер - Феодор - и ударит чем-нибудь по голове...
   - Это просьба, Гельберд, - тихо отозвался англичанин. - Если вас не затруднит, поднимемся наверх - у вас в кабинете, насколько я знаю, немного посветлее, чем в этом склепе, - я вам все расскажу...
   Девчонка на диване продолжала пить кофе. Безмолвный Феодор четкими, размеренными шагами подошел к двери, повернул в замке ключ - из дома доктора Гельберда уходят, когда хотят, только те, кто имеет на то право...
   В кабинете действительно было немного светлее: горела одна свеча в подсвечнике на дубовом столе. Двое мужчин сели за стол. Лицо Гельберда в мерцании свечи казалось прозрачным - так нежна была готическая кожа, так тонки черты. "Зачем он носит усы? - подумал внезапно Макниль. - Вероятно, затем, что они придают ему мужественности... Да, именно мужественности, силы; не суровости, не серьезности - лицо его и так сурово, эта улыбка - обман, ему никогда не хочется улыбаться..."
   - Как я уже сказал, это просьба, - прямо, неотрывно глядя приятелю в глаза, произнес Макниль. - Я прошу вас подержать у себя в доме эту девицу - несколько дней, никуда не выпуская... Она была знакома с одним человеком в Персии, с которым я часто беседовал о вопросах государственных. - Углы рта Гельберда поползли вверх больше, но улыбка от этого не стала веселее. - Я хочу узнать у нее, что говорил обо мне тот человек, каковы были его замыслы...
   Гельберд хохотнул - как будто что-то пророкотало, так странен, неестественен был этот смех.
   - Тот человек знал, что вы шпион? - спросил он, вглядываясь в глубину водянистых глаз англичанина. Бесцветные рыбьи глаза уклонились.
   - Любую службу, в сущности, можно объявить бессовестной и преступной, - вздохнув, сказал английский посланник. - Поскольку на любом посту человек иногда ведет себя нечестно. А в политике честности быть не может... Сейчас этот человек в России, Гельберд, - он снова поднял взгляд на шамхорского врача, - и мне нужно выяснить, что он знает обо мне...чтобы решить, как действовать дальше.
   - И чем вам может помочь девчонка? - холодная издевка послышалась в тоне Гельберда. - Вы считаете, она могла знать ваши государственные дела? - Последние слова прозвучали уже вовсе язвительно.
   - Она в ту пору была не так уж мала, - ответил Макниль. - Десять лет назад, перед тем, как было разбито русское посольство в Тегеране...
   Шамхорский врач прищурился.
   - А быть может, - он слегка наклонился через стол, подался к Макнилю, - вы и были замешаны в разгроме посольства? - Гельберд говорил медленно, всматривался в англичанина. - И теперь боитесь, что русские выведут вас на чистую воду? - улыбка показала белые зубы, словно Гельберд был рад своему открытию.
   Макниль изобразил на лице удивление.
   - Я замешан в разгроме посольства? - повторил он тоном искреннего изумления. Русский друг был хитер, сообразителен. "Ему не повезло, что он сидит в Шамхоре, в этой дыре, - подумал англичанин. - Он мог бы сделать хорошую карьеру". - Как вам такое взбрело в голову, Гельберд? - усмехнулся он.
   Тот лениво махнул рукой - будто прощал Макниля.
   - Если это и так, я вас не упрекаю, - сказал он. - Мы знаем друг друга уже много лет - разве я вас хоть раз подвел? Хоть раз обвинил? Хоть раз выдал тайну?
   - Ни разу, - сказал английский посланник. "Это не значит, что я должен быть искренен с тобой, как с пастором в церкви", - с некоторой досадой прибавил он мысленно.
   - Значит, я должен держать девицу взаперти? - уточнил Гельберд. Небольшая пухлая ручка англичанина полезла за борт сюртука.
   - Да, некоторое время, - Макниль вынул из внутреннего кармана бумажник, отсчитал купюры, положил на стол перед Гельбердом. - Это - в знак благодарности вам за помощь... Я должен уладить здесь одно дело, потом приду к вам снова... Но повторяю, - он поднял вверх указательный палец, - она не должна выходить из дома! Пусть ходит по комнатам, поручите ей обязанности горничной, - но не выпускать! И еще, - англичанин приблизил лицо к шамхорскому врачу, прошептал: - Не смейте распускать руки, Гельберд...
   Петербургский дворянин улыбнулся прежней ледяной улыбкой.
   - Вы плохого мнения обо мне, Макниль...
   - Я о вас правильного мнения. Мне известно, какие французские книжицы вы любите. - Англичанин встал, застегнул сюртук на плотном животике.
   - А мне в этом случае ничего не угрожает? - осведомился Гельберд, когда они выходили из кабинета. - Все же держать человека взаперти, как в тюрьме...
   - Ровно ничего, - Макниль покачал головой. - Ее родители умерли, она из бедняков - отец был пастух в селении - никто не будет, я думаю, справляться о ней... - Англичанин усмехнулся, с шутливым укором закивал, глянул в упор на Гельберда. - Вы говорите так испуганно, мой друг, словно никогда не держали человека взаперти!
   - Это новый камень в мою сторону, доктор? - лицо шамхорского врача пожелтело.
   - Мы оба хорошо знаем друг друга, доктор, - невозмутимо парировал Макниль.
   Они спустились по лестнице в гостиную. Зашелестело, встал с дивана темный силуэт - девчонка.
   - Я рад поздравить вас с получением службы в доме моего друга, миледи, - Макниль взял в темноте руку Диль-Фируз, коснулся губами пальцев. - Господин Гельберд препоручает вам обязанности горничной.
   В гостиной было черно, как в могиле, но Гельберд увидел, что лицо девчонки просияло.
   - Я вам очень благодарна, сударь, - сказала она. - И вам, сударь...
   - А сейчас, - продолжал Макниль, - я вас покину. На днях я еще навещу вас, миледи... Желаю успехов.
   Молчаливый, прямой, как статуя, Феодор открыл двери перед англичанином. Макниль надел шляпу, вышел.
   Гельберд повернулся к Диль-Фируз.
   - Я покажу вам вашу комнату, мадемуазель, - сказал он глухо. Его голос в темноте дома звучал странно, пугающе.
   - Пройдемте. - Рука дотронулась до ее плеча, пальцы даже сквозь ткань были холодные, цепкие. Господин Гельберд вел ее куда-то в этой кромешной тьме, где, наверное, только он сам да мрачный безмолвный Федор могли различать предметы. Они прошли несколько комнат, затем Диль-Фируз вдруг чуть не оступилась, вскрикнула - шагнули вниз, на лестницу.
   - Здесь ступени, осторожно, - предупредил Гельберд, все так же держа ее за плечи.
   Они спустились, шамхорский врач открыл какую-то дверь.
   - Вот ваша комната, мадемуазель! - крикнул он и резко толкнул Диль-Фируз в спину. Она закричала, падая; ладони ударились о холодный камень. Дверь со скрипом закрылась, за ней послышался короткий смешок Гельберда.
   Она была в подвале.
  

6

  
   Когда глаза привыкли к темноте, она рассмотрела склад досок в углу, в конце комнаты - то ли топчан, то ли мешок.
   Это была ловушка. Только сейчас она поняла, что не случайно к ней подошел на улице невысокий человечек в светлом сюртуке, не случайно привел ее сюда. Но что им нужно от нее?
   Диль-Фируз напрягала память, пыталась сообразить, где могла раньше видеть человека, с которым встретилась на рынке.
   В углу помещения, под потолком, что-то шуршало: то ли пауки, то ли летучие мыши. Она осторожно прошла по подвалу, держась за стены, села на топчан, сбросила котомку.
   Уже не первая ночь прошла у нее без сна.
  

* * *

  
   Диль-Фируз не знала, сколько времени провела в подвале. Наконец - быть может, через сутки, а может, раньше, - пришел Гельберд. На стол он поставил свечу.
   - Почему я здесь? - спросила она. Голос дрожал, она сердилась на себя, что показывает перед ним страх.
   - Так нужно, - ответил он. Потом, повернувшись, обвел ее взглядом - с головы до ног.
   - Что это? - спросил Гельберд негромко, вкрадчиво, взяв ее руку. - Откуда у вас это колечко, мадемуазель? - Цепкие пальцы ловко стащили одно из колец.
   Она молчала. Пока шамхорский врач разглядывал камень, Диль-Фируз незаметно опустила руку в карман, сбросила туда последнее оставшееся кольцо.
   - Это колечко из Персии, правда? - послышался холодный рокочущий смешок Гельберда.
   Она медленно начинала догадываться. Речь зашла о Персии - и, видно, неспроста... Но почему? В Персии она была пленницей, она была тогда ребенком. И невысокому человечку, который привез ее сюда, она говорила, что собирается поехать в Персию. Она не сказала, зачем, ни словом не упомянула шахского евнуха... Почему же Гельберд заговорил о Персии?
   - В Персии вы имели знакомство с некоторыми людьми, - в голосе Гельберда слышалась едкая насмешка, кольцо скрылось в кармане его сюртука, - не так ли?
   Вот оно!
   Она побелела, невольно сделала шаг назад. Ему ведомо, что она была в Персии, - быть может, ведомо и то, у кого там жила?.. Кто он такой? Кто тот человек в светлом сюртуке? Она стояла молча, она вздрагивала, тяжело дыша.
   - Вы решили молчать, мадемуазель? - вкрадчиво молвил Гельберд, подходя вплотную к ней, кладя руки ей на плечи. Внезапно цепкие длинные пальцы сжали ее плечи, он зарычал - неожиданно, по-звериному, так, что трудно было поверить, что этот утонченный человек может так кричать: - Отвечай, кого там знала!
   - Никого! - она пискнула испуганно, как мышь. Гельберд держал ее. Занесенная рука - и, в следующий миг, удар, сбивший ее с ног. Шамхорский врач тут же подхватил ее с пола за шиворот, ударил еще несколько раз. Диль-Фируз кричала, закрывалась руками. Очередной удар снова свалил ее на пол, она потеряла сознание.
   ...Когда она пришла в себя, Гельберда не было. Каменный пол был холодный, как лед, как глаза шамхорского врача. Диль-Фируз встала с трудом, обошла подвал.
   В дальнем углу в стене была расщелина. Туда она спрятала последнее оставшееся кольцо. Сидя над этим тайником, сжавшись в комок, она заплакала.
   Что будет с ней? Она осталась без родителей и без дома - и сразу же ее подстерегла новая беда. Эти люди хотят выпытать что-то. Что? В чем она могла быть замешана в Персии?..
   И медленно, как покрывает небо туча, заволокла разум новая догадка.
   Там, в Персии, был человек, которого она любила.
   Отец говорил ей, что евнух Мирза-Якуб хотел перейти к русским, и за это его убили. Тогда, десять лет назад, в Тегеране разгромили русское посольство.
   В Персии он был знатным человеком. Быть может, его знали и эти люди?
   Диль-Фируз сидела, охваченная дрожью, глядя на расщелину в стене, где было кольцо.
   Минуту спустя она встала - все еще взволнованная, но уже решительная.
   Жив он или мертв - она не скажет им о нем ни слова.
  

7

  
   Молчаливый важный Феодор несколько раз в день приносил ей еду. Наконец явился и сам Гельберд. Он был сдержан, как бы пристыжен.
   - Прошу прощения, что так вышло, мадемуазель, - сказал он подчеркнуто. - Я повел себя с вами несколько грубо...на то меня вынудили обстоятельства.
   - Меня держат в заточении? - Диль-Фируз сидела в углу, вопрос прозвучал слабо, чуть слышно. Гельберд пожал плечами.
   - Вас нужно будет расспросить о некоторых вещах, мадемуазель. Еще раз премного прошу извинить меня за грубость, - он скользнул по ней цепким взглядом, глаза кольнули ее, как иглы.
   - Я не понимаю, что вы надеетесь узнать, - сказала Диль-Фируз. - Я ничего не помню со времен Персии. Меня взяли в плен ребенком.
   Гельберд вздохнул, по губам вновь пробежала холодная улыбка.
   - Об этом с вами буду иметь разговор не я. - Он вынул из кармана связку ключей, положил на стол. - Это ключи от разных комнат, мадемуазель. Вы можете свободно ходить по дому - но на улицу пока не выйдете... Простите меня великодушно.
   Он повернулся, открыл дверь, заспешил наверх по лестнице.
   Диль-Фируз не могла знать, что вчера к Гельберду приходил Макниль. Шамхорскому врачу попало за то, что он запер девчонку в подвале и побил ее.
  

* * *

   Потянулись дни - долгие, полные тоски, тяготящей неизвестности. Гельберд больше не заговаривал с Диль-Фируз о Персии.
   Бродя по дому, выполняя мелкие дела горничной, она пыталась найти способ, как сбежать отсюда. Но ключа от входной двери у нее не было. В парадном стоял угрюмым монументом Феодор. Она думала убежать через окно - и только тогда обнаружила, что на всех окнах в доме Гельберда решетки.
   Время от времени к шамхорскому врачу приходили какие-то люди. В такие минуты Феодор следил, чтобы Диль-Фируз не выходила из комнат. Но однажды, когда Гельберд заперся с очередным гостем в кабинете, Феодор вдруг сошел вниз - его позвал садовник.
   Диль-Фируз выскочила из спальни Гельберда, где поливала цветы в горшках (врач, как видно, был большой ценитель цветов, и в его мрачном доме они росли повсюду - хотя шторы были задернуты и редкие лучи солнца проникали сюда), метнулась к кабинету. Из-за двери доносился знакомый голос. У Гельберда сидел тот самый человек, который привел ее сюда.
   - ...можете себе представить, мой друг, у меня в тот же вечер прихватило сердце, - говорил безымянный знакомый Диль-Фируз. - Конечно, я собираюсь принять необходимые меры... чтобы обезопасить себя, вы понимаете... Но какое потрясение! Если бы еще о его смерти не извещалось с такой уверенностью, - но я же слышал из надежных источников, что его убили!
   - Из каких же это источников? - Гельберд говорил неторопливо, как бы с ленцой, в тоне слышалось ехидство. - От самих восставших? Вы отважились беседовать с чернью, Макниль?
   - В моей службе, мой друг, иногда приходится не брезговать и сведениями, которые получаешь от черни... Нет, конечно, этим я не ограничился - у меня в Персии есть более значимые знакомства...
   - А вы не ошиблись, Макниль? Все-таки прошло десять лет. Он мог измениться. Почему вы решили, что встретили именно его?
   - Ошибка здесь исключена, - Макниль шумно вздохнул, - я узнал его имя. Это действительно шахский евнух Мирза-Якуб!
   Диль-Фируз за дверью чуть не упала. Держась за стену, чувствуя, как колотится сердце, она вслушивалась в разговор двух приятелей.
   - Что же вы собираетесь делать? - тихо спросил Гельберд. - Уедете?
   - Я не могу уехать сейчас из Сочи - у меня там дела... Все зависит от того, какие действия захочет предпринять он. Но я чувствую себя в западне... Находиться в одном городе с человеком, который в любую минуту может... - Макниль замолчал, снова шумно вздохнул.
   - Но согласитесь, Макниль, тут виноваты только вы сами. И Англия, и Россия давно объявили бы вас государственным преступником, если бы услышали о ваших проделках!
   - Вы обвиняете меня?! - голос Макниля был резким, пронзительным. - А вам не приходит в голову, что дело честного человека - замечать ошибки разных сторон...
   -...и докладывать о них другим сторонам, дорогой коллега! - послышался рокочущий хохот Гельберда.
   Несколько секунд из кабинета не доносилось ни звука. Затем вновь заговорил Макниль:
   - Потому меня и беспокоит, что этот человек сейчас в России...
   - Как давно?
   - Насколько я узнал, уже около года...
   - Что вы решили делать с девчонкой, Макниль?
   Диль-Фируз замерла, сильнее прижала ухо к двери. И - в следующий миг отпрянула от нее, юркнула за угол: в конце коридора раздались мерные шаги - шел слуга Гельберда.
   Диль-Фируз прошмыгнула через этаж, сбежала по лестнице в подвал. Там по-прежнему была ее комната, хотя теперь ей позволено было ходить по всему дому.
   В подвале она долго не могла успокоиться.
   Одно было ясно - надо бежать отсюда, отправляться на поиски того, кто все это время стоял в ее мыслях, в памяти. Человек, которого Гельберд называл Макнилем, говорил, что он в России, в Сочи - значит, она поедет туда! Если бы только удалось выкрасть у шамхорского врача ключ от входной двери, если бы не стоял в парадном мрачный Феодор...
   Она в возбуждении ходила по подвалу, когда внезапно до слуха донесся скрежет за дверью. Она подлетела к двери, толкнула ее - дверь не поддавалась. Что это такое? Дверь чем-то подперли? Ее решили забаррикадировать в подвале?!
  

* * *

  
   Ни Гельберд, ни Феодор больше не приходили. Так прошло, наверное, несколько часов.
   Была уже ночь, когда Диль-Фируз снова подошла к двери, попыталась открыть ее. Все было бесполезно. Она налегла на дверь, прикладывая все силы - и внезапно взгляд зацепился за железный лом в стене.
   Для чего здесь был этот лом - она не знала. Но внезапная мысль сверкнула в ее сознании. Если бы удалось достать лом из стены, его можно было бы понемногу просаживать в расщелину между дверью и стеной и так открыть дверь.
   Лом с первого раза не поддался. Диль-Фируз возилась с ним долго. Наконец он начал шататься. Она изо всех сил тянула его, расшатывала. Она содрала кожу на руках, сочилась кровь. И в конце концов лом вышел из стены.
   Она бросилась к двери, стала пытаться всадить его в расщелину. Ничего не получалось: щель была очень узкая, лом не входил в нее. Диль-Фируз налегала на дверь плечом, пытаясь немного сдвинуть ее, увеличить пространство.
   Наконец щель стала такого размера, чтобы лом уместился в ней. Диль-Фируз была в поту, руки у нее дрожали. Ей казалось, что силы все уменьшаются, что ей становится все труднее толкать дверь. Но дверь понемногу поддавалась, и вот уже можно было просунуть руку в щель.
   Диль-Фируз, одновременно толкая дверь, стала пытаться отодвинуть от нее заграждения. Силы все слабели. Казалось, за дверью стоит что-то неимоверно тяжелое, едва ли не каменная глыба. Она продолжала толкать. Пространство увеличивалось. И вот наконец оно стало таким, чтобы протиснуться в дверь.
   Диль-Фируз притихла, вслушиваясь, не раздадутся ли на лестнице шаги. По-прежнему стояла тишина. Тогда она быстро начала собираться, лихорадочно соображая, где Гельберд может прятать ключи от дома, - а если она их все-таки не найдет, то как иначе можно убежать. Если бы еще удалось забрать кольцо... - проносилось в мыслях. К тому же нужно было найти в доме хоть немного денег: тогда она сможет беспрепятственно уехать.
   В последний момент она достала из тайника последнее оставшееся у нее кольцо. Тихо пошла к двери, просунула руку с котомкой, затем протиснулась сама. За дверью оказались шкаф и комод. Шамхорский врач постарался, запирая ее, и она сама изумилась, как смогла отодвинуть эти нагромождения.
   Безмятежная ночная тишина была в доме. Не показывался ни Гельберд, ни мрачный Феодор. Диль-Фируз поднялась на второй этаж. Из дальнего конца коридора, где была спальня врача, доносился храп. Она осторожно прошла в кабинет - деньги могли быть здесь.
   Первым делом она заглянула в ящики письменного стола - там оказались несколько мятых купюр, документы, подтверждающие личность "господина Германа Гельберда, доктора медицины", пачка связанных бечевкой рецептов, несколько картинок, изображающих обнаженных дам, порошки в маленьких баночках, газеты, письмо, начинающееся словами "коварной В.", в конце которого сидела жирная клякса. Были также вещи непонятного назначения: длинные металлические спицы, иглы, крючки и маленькие ножики. Не было только игральных карт: после случая с отцом, разорившего семью юного Гельберда, шамхорский врач ни разу в жизни не притрагивался к картам.
   Еще пачка купюр оказалась в секретере - Диль-Фируз взяла и ее. Ни кольца, ни ключей от дома она не нашла.
   Оставалось идти в спальню Гельберда - именно там он мог прятать то, что ей было нужно. При мысли, что сейчас ей придется шарить там в присутствии спящего врача, Диль-Фируз бросало в дрожь. Но ведь она решила бежать, она должна бежать сегодня, сейчас, ехать в Сочи! Он жив, он там, она едет к нему! Превозмогая страх, она двинулась в спальню.
   Дверь тихо скрипнула, когда Диль-Фируз вошла - Гельберд продолжал спать, и его раскатистое "хр-р-р-р" переходило в конце в тоненькое "пиу-пиу". На столике возле кровати Диль-Фируз заметила наполовину пустой графин и рюмку.
   Она принялась осматривать шкафы и тумбочки. В маленьком ящике ночного столика (для этого ей пришлось подойти совсем близко к спящему) она увидела крошечную шкатулку, а в ней - свое кольцо. Диль-Фируз тут же спрятала его в карман юбки. Рядом со шкатулкой лежал маленький пистолет. Подумав секунду, она схватила и его. Оставалось найти ключи.
   Внезапно врач перестал храпеть, заворочался, зачмокал губами и произнес сонным голосом нечто вроде: "красотка Мадлен". Диль-Фируз отскочила в угол, за шкаф, притаилась там. Хорошо, пронеслась мысль, что она хотя бы успела закрыть все ящики в комнате.
   Послышался скрип кровати: видно, врач вставал. Диль-Фируз била дрожь. Раздался звук наливаемой жидкости, а несколько секунд спустя - стук поставленной на стол рюмки. "Он выпил и снова уснет", - подумалось Диль-Фируз. Но этим дело не закончилось: было слышно, как Гельберд поднялся, пошлепал из комнаты.
   "Конец", - пролетела короткая, пронзительная мысль. В довершение всего она не помнила, затушила ли свечу в кабинете.
   Прошло какое-то время. Снова послышался звук шагов: врач вернулся в спальню, что-то мыча себе под нос.
   - Чертов мошенник! - пробормотал он, судя по скрипу, садясь на кровать. Снова наливал в рюмку жидкость. - Но и неплохие деньги! - добавил Гельберд через несколько секунд. Зашуршали простыни: врач укладывался. Вскоре он вновь захрапел.
   Диль-Фируз осторожно вышла из укрытия. Страх был такой, что она хотела уже покончить со всем этим, забыть про побег. Но ведь она уже почти все подготовила, - возразила она себе. А эти двое, как она поняла из разговора, замышляют что-то против шахского евнуха - значит, ему грозит опасность... Нет, она должна сбежать отсюда, должна ехать к нему - не случайно же она оказалась в нужный момент под дверью кабинета, не случайно Бог дал ей силы, чтобы открыть подпертую дверь подвала, не случайно она нашла свое кольцо, а в кабинете ей удалось взять немного денег!
   Взгляд снова упал на Гельберда - тот храпел, отвернувшись к стене. Подушка была немного сдвинута, и под ней что-то поблескивало. Еще не веря своей удаче, Диль-Фируз бесшумно приблизилась к кровати, кончиками пальцев приподняла угол подушки - там лежала связка ключей. Не помня себя, она схватила их, помчалась вон из спальни.
   На все дальнейшее у нее ушло несколько секунд. Она сбежала по лестнице в пустое темное парадное, метнулась к входной двери, подобрала нужный ключ. Напоследок она еще приостановилась в открытых дверях, прислушалась - в доме не было ни единого звука. Только тогда Диль-Фируз выбежала на порог, только тогда ринулась к воротам.
   Ворота оказались заперты. Она перебросила через забор котомку, поднявшись по решетке, перелезла и скрылась в ночи.
  

8

  
   Россия открылась ему спустя десять лет после его первой попытки вернуться на родину. Он был теперь русским подданным и мог бы быть счастлив.
   Но на душе лежала тяжесть. Десять лет назад в Тегеране было разгромлено русское посольство - и именно после того, как он перешел к русским. Погиб человек, оказавший ему приют.
   Этот человек до сих пор стоял у него перед глазами, хотя Якуб Маркарян не так много общался с ним. Грибоедова не было на свете, а евнух Мирза-Якуб был жив, - хотя по-прежнему оставался шахским евнухом. И он чувствовал, что безмерно обязан этому погибшему русскому послу - обязан жизнью, хотя жизнь среди врагов не радовала его. Но он мог ходить по земле, дышать, видеть, говорить с людьми, слышать пение птиц - а Грибоедов канул в вечность.
   И тогда он стал пытаться искупить вину перед умершим. Он узнал адрес жены и матери Вазир-Мухтара и выслал им деньги.
   Но и после этого смерть русского посла не давала ему покоя. Якуб Маркарян чувствовал, что гибель Вазир-Мухтара окутывает какая-то тайна. У него были подозрения на англичан - прежде всего на английского врача, который часто приходил к визирю Мотемид-эд-Даулету, первому министру шаха. Во дворце визиря были документы, которые могли подтвердить догадки шахского евнуха.
   Пять лет он пытался завладеть этими документами.
   Ему удалось вернуть бумаги, которые персы украли у него после перехода к русским - донесения доктора Макниля и квитанции. Те же документы, которые могли доказать виновность англичан в гибели посольства, остались у визиря.
   Когда надежды уже не осталось, Мирза-Якуб решил покинуть Персию.
   Шахский двор по-прежнему не хотел отпускать его. Персам нужны были знания шахского евнуха - поэтому они не спешили убивать его, хотя в их глазах он был изменником. На это ему намекал сам великий визирь.
   Потом начались происки врагов, клевета, доносы. Метофы - его давние недруги, считавшие, что он лишил их куска хлеба, взявшись наводить порядок в дворцовой бухгалтерии, - утверждали, что он поведывал русским государственные тайны.
   И тогда персидские вельможи окончательно возненавидели его. У него отняли дом и долю в торговом товариществе.
   Наконец он уехал на родину. Отца он уже не застал в живых. Для матери его возвращение было огромным счастьем, но и она вскоре умерла. Он остался один в родительском доме, от которого настолько отвык за время жизни в Персии, что теперь, без родных, этот дом казался ему чужим. Изо дня в день он смотрел на стены - опустевшие, как его душа, как тело, которое больше двадцати лет назад изувечили персы. Научные занятия не спасали его.
   И была еще одна причина, по которой ему стало здесь так трудно. Совсем недалеко, в адербиджанском Шамхоре, по всей вероятности, жила девочка, которую он полюбил. Но теперь Диль-Фируз уже выросла и, наверное, стала чьей-то женой. И разве было у него право интересоваться ее судьбой, посягать на ее свободу?
   Но он чувствовал ее близость - и страдал, хотел искать ее - и сдерживался, будто зажимал себя в тиски. И тогда он решил уехать подальше отсюда.
   Еще в Персии он сблизился с одним доктором, русским по национальности, из разночинцев, по фамилии Цейтлинский. После восстания Цейтлинский спас ему жизнь - только благодаря этому врачу Мирза-Якуб не умер от ран. Они стали друзьями.
   Однажды врач сказал, что по завершении работы в Персии поедет в Сочи. И сейчас, вспомнив об этом, Якуб Маркарян решил тоже отправиться в этот южный российский городок.
   Со времени службы у шаха у него осталась небольшая сумма денег - ее хватило как раз на то, чтобы купить за чертой города маленький дом с садом. Дом стоял у самого подножия гор, сад переходил в лес. Шумел за лесом водопад, журчали горные реки.
  

* * *

  
   Врач Цейтлинский часто заходил в гости к своему знакомому, и они разговаривали, сидя в у камина или в беседке в саду. Как-то раз доктор предложил шахскому евнуху опубликовать в местном журнале свои труды по древней истории и философии.
   Так снова начал расти авторитет Якуба Маркаряна - теперь уже в науке. Его образованность удивляла даже дворян. Он стал проводить занятия с учениками у себя дома.
  

* * *

  
   Сорок три года ему сейчас - и кажется, что десять лет пролетели незаметно, хотя в Персии каждый день был для него неимоверно долгим. Разве стоит переживать? У него красивый дом и друзья.
   В доме был один этаж и чердак, на который вела деревянная лестница. Хотя Маркарян жил один и не держал слуг, в доме не чувствовалось такого одиночества и пустоты, как в шахском дворце - несмотря на то, что дворец никогда не был пустым. Но пустота была в нем, а не в жилище.
   Время от времени он вспоминал Диль-Фируз, а по ночам ему снилось, что она, уже взрослая, пришла к нему, чтобы остаться навсегда. И боль пронзала его, когда он просыпался.
   - Если вы ее любили, почему вы не поехали к ней, когда были в Эривани? - спросил Цейтлинский однажды. Они сидели за столиком в беседке, над горами сгущались сумерки, и здесь, под навесом деревьев, было уже почти совсем темно. - Ведь тогда она уже не была ребенком. Могла выслушать вас и понять.
   - Понять? - повторил шахский евнух тихо. Страдание накатывало всякий раз, когда он вспоминал о ней - и он пытался одолеть страдание, хотя оно рвалась наружу в каждом слове. - Как легко вы говорите, доктор... - Мирза-Якуб помолчал. - Я бы испортил ей жизнь, - прибавил он.
   - Ну, а если бы, - начал осторожно врач - ему удавалось чувствовать боль друга, он почти слышал его душу, - если бы она пришла к вам сейчас?.. Сама... Представьте, что согласилась бы стать вашей женой...
   Маркарян резко поднял голову, посмотрел вверх, в темную листву деревьев. Снова эти мысли, тягостные, непозволительные для него мечты - и они не дают плода, они бесплодны, как не может быть плода от его тела.
   - Вы низко себя цените, - с укором сказал врач, вставая. Он собирался домой.
   - Стараюсь быть реалистом, - отозвался бывший шахский евнух, тоже вставая, чтобы проводить Цейтлинского.
   Он умел сохранять внешнее спокойствие - научился за те годы, что был подданным шаха, годы кажущегося благополучия и внутренних страданий, жестоких, безмерных. И сейчас, когда он отвечал Цейтлинскому, его голос звучал спокойно.
   Они пошли к воротам сада по узкой тропинке. В сумерках лицо врача казалось до странности суровым. Этот пятидесятилетний человек был счастлив в семейной жизни, но в его работе время от времени возникали трудности.
   - У вас как будто нет настроения, - Якуб Маркарян нарушил затянувшееся молчание, - уже не первый день... Что-то случилось?
   Доктор помолчал, затем уклончиво произнес:
   - Не дают покоя ароматы Персии.
   - Когда вы начинаете говорить красиво, вас что-то тревожит. Почему Персия?
   - Недавно в больницу пришел новый врач. Некий Куассель, француз, будто бы был в Персии лет восемь-десять назад. Вы не знали там такого господина Куасселя? Лично я - нет.
   - В то время многие посещали Персию. Да и сейчас, я думаю, тоже... Нет, я не знал такого.
   - Ну, так вот... этот Куассель предложил одну идею. Речь идет о сотрудничестве с Персией.
   - Что здесь плохого? Положение Персии сейчас известно - она стонет под тяжестью контрибуции...
   - Он предложил изготавливать лекарства на основе наркотиков.
   - Так в чем же дело? Предложение выгодное для вас.
   - Этот француз мне не нравится.
   Прошли еще немного за ворота. Вдали слышался шум водопада. Становилось совсем темно. Цейтлинский попрощался, пошел в темноту.
   Якуб Маркарян вернулся в дом.
   В доме горел камин, будто семейный очаг. Персидский ковер на полу возродил воспоминание о смешной девочке среди хорасанских тканей в доме Хосров-хана. Девочки больше не было - была Россия, этот дом у подножия гор, Цейтлинский, ученики, научные труды.
   Иногда для того, чтобы почувствовать себя легче, человеку нужны четыре стены. Эти четыре стены - кабинет. В кабинете чувства не нужны - здесь остаются мысли. Книжные шкафы - своеобразный дворец, в нем живут мысли других людей, и человек погружается в них, как в сон, как в счастье, как в любовь. В кабинете весь мир стоит перед глазами человека - он на карте земных полушарий. Звездное небо, тайны вселенной оказываются необыкновенно близкими - они за стеклышком телескопа. Чувства исчезают, остается бесконечный мир, скрытый в книжных страницах; человек постигает чужие культуры, верования и философии; взлеты и падения империй, жизнь королей, инквизиция, средневековый философский камень, небесные сферы Бруно, мадонны Микеланджело, Аристотель, непостижимое величество собора Парижской Богоматери, Шекспир, Византия, китайская живопись на шелке, скандинавские изваяния в камне - все живет в этом маленьком дворце, книжных шкафах. Книга - мир, мир сплошной безбрежной мысли, которая часто спасает человека, его душу.
   И Якуб Маркарян прошел в кабинет. Там были книги и труды. Они еще могли спасти.
  

9

  
   Запряженный четверкой экипаж остановился у подъезда трехэтажного особняка. Кучер, спрыгнув, открыл дверцу. Экипаж слегка наклонился - и из него вылез невысокий полноватый человек в дорожном плаще и шляпе. Отпустив кучера взмахом руки, он мимо белоснежных колонн подъезда прошел в дом.
   Парадное казалось освещено множеством огней - так сверкал зеркальный пол. , - Приехавший крикнул: "Жорж!" - появился слуга в ливрее, на руки которому человек сбросил плащ и шляпу. Затем он с некоторым нетерпением, что было заметно по походке, направился к дверям внутренних покоев, которые распахнул перед ним еще один лакей.
   Человек вошел в комнату. Переливались хрустальные люстры и вазы, темнело массивное дерево мебели, пол устилал ковер, в котором утопали ноги, поражали глаз разнообразием изгибов и завитушек высокие канделябры.
   Вошедший сделал губами причмокивающий звук - и из смежной комнаты выбежал белый в черных пятнах дог. Человек потрепал собаку по холке и расположился у полированного стола в кресле с высокой спинкой и витыми подлокотниками. Собака лежала у его ног.
   Удивительная это была пара - доктор Макниль, невысокий блондин с завитыми бакенбардами, еще более располневший к шестидесяти годам, и грациозная собака. Вытянув лапы, дог словно наблюдал за хозяином, просматривающим лежащие на столе письма.
   Внезапно хозяин сморщился, будто от резкой боли, и произнес: "Грязный мерзавец!" Затем, швырнув обратно на стол письмо, которое держал в руках, повторил с еще большим ожесточением: "Грязный мерзавец!"
   Дог вскочил, угрожающе пролаял, словно собираясь кинуться на грязного мерзавца, огорчившего его хозяина. А тот встал с кресла, в возбуждениии прошелся по комнате и снова сел, добавив: "Дрянью был - дрянью и остался".
   Тот, о ком говорил сейчас доктор Макниль, был Иван Сергеевич Мальцов - бывший советник русского посольства в Персии, ныне - переводчик в российском министерстве иностранных дел.
  

* * *

  
   После разгрома русской миссии в Персии Мальцов, напуганный до смерти, вернулся на родину. Здесь он встретил понимание и одобрение. Его хвалили, называли героем, вышедшим "с поля боя" - хотя во время погрома герой прятался под грудой ковров в дальних комнатах дома. Сам император Всероссийский объявил Мальцову благодарность.
   С этого момента Мальцов и сам начал верить в свой героизм. Он - единственный оставшийся в живых свидетель трагедии, он рисковал жизнью, чтобы вернуться в Россию и рассказать обо всем соотечественникам. Если здраво рассудить, думал он, разве уж такой большой подвиг совершили погибшие? Приняли смерть глупо, от рук городской черни, так и не справившись с порученной им миссией.
   Мальцова оставили в министерстве иностранных дел. За время своего триумфа он полюбил почести и начал привыкать к богатству. К тому же он женился, и у него родилась дочь.
   С тех пор начались страдания бывшего советника посольства.
   В его работе стали замечать недочеты. В конце концов его назначили на должность переводчика в министерстве - совершенно незаслуженно, как он считал.
   Но должность способна менять человека. Спустя десять лет это был уже не тот Мальцов, который гордился своим поступком в Персии. Он сжался, посерел, стал пуглив и стыдлив. Требовались деньги для жены и для дочери - а денег не было. Неспособность достичь желаемого иногда разъяряет человека, а иногда будто пригибает к земле.
  

* * *

  
   Доктор Макниль встретил Мальцова полгода назад, когда зашел в российское министерство иностранных дел. Макниль узнал Мальцова сразу, но притворился, будто видит его впервые. Сразу же бросился в глаза затрапезный вид бывшего советника посольства.
   Макниль заметил, что Мальцов старается кружиться возле него. Когда все сотрудники пошли на обед, приглашая доктора составить им компанию, переводчик наконец приблизился к англичанину и пролепетал:
   - Доктор, вы меня не узнаете? Я Мальцов, был в Персии вместе с господином Грибоедовым в качестве советника посольства в 1829 году.
   Макниль обвел бывшего советника высокомерным взглядом.
   - Не имею чести, - вымолвил он холодно.
   Мальцова передернуло, углы его губ задрожали.
   - Да как же? - забормотал он, нервно потирая мелко дрожавшие руки. - Мы ведь с вами были хорошими знакомыми...
   - С вами? - произнес доктор с видом искреннего недоумения. - Вы ошибаетесь, сударь. Я вас не знаю, и знакомство с вами не представляет для меня никакой ценности.
   Даже этот явный плевок в лицо не остановил Мальцова.
   - Господин доктор, - заторопился он, - я верю в ваше благородство... Вы сами знаете, как в мире порой не ценят достойных людей...вот и я теперь обречен на нищету... А у меня семья, я не о себе забочусь, поверьте!.. - Голос Мальцова задрожал.
   Англичанин занервничал. С этим русским, тем более сотрудником министерства, связываться не хотелось. Но Мальцов не уходил.
   Как выяснилось, Мальцов, карьера которого после возвращения из Персии пошла в гору, зажил на широкую ногу. Он стал обедать в лучших ресторанах, одеваться у самых дорогих портных и даже посещал оперу - хотя не любил ее, поскольку не понимал. Подкопив денег, он женился и снял для семьи особняк за городом, в живописном месте. За жилье приходилось платить очень много - что вначале не вызывало опасений у Мальцова, но только до известного времени. Теперь же Мальцов находился в критическом положении.
   Оказавшись под угрозой разорения, он начал обращаться за помощью к знакомым, умоляя дать ему шанс и повысить его в должности. Но всюду встречал отказ: ему уже не верили, считали ненадежным и бездарным человеком. Сегодня, увидев Макниля, отчаявшийся переводчик решил попытать счастья у представителя английской миссии.
   Шумно сморкаясь в не первой белизны носовой платок, Мальцов путанно рассказывал о своей работе за последние несколько лет и о дочери, которая в свои пять лет "уже вот такая душечка" и которая, судя по всему, была единственной радостью в его неудачной жизни. Несколько раз переводчик повторил, что, если он не достанет денег, семью выгонят на улицу. Под конец, приложив к груди руку с зажатым в ней мокрым платком, он воскликнул, возведя на Макниля преданные глаза: "Все, что хотите, доктор... Верой и правдой... Все для вас... Что мне страна? Семью бы спасти... Ваш полный слуга...".
   Макниль неопределенно мотнул головой. Связываться с этим человеком было ненадежно и опасно. Но, с другой стороны, Мальцову нужны были деньги - а за деньги человека порой можно использовать в любых целях...
   Мальцов понял жест доктора как отказ. Он сунул платок по ошибке в верхний карман сюртука, откуда он выглядывал грязной стороной, и поднялся, с трудом, как дряхлый старик.
   - Простите, господин доктор, - проговорил он. - Простите, что отнял ваше время, обременяя вас своими ничтожными проблемами.
   Макниль остановил его неторопливым взмахом руки.
   - Я помогу вам, - вымолвил он, отчего у переводчика загорелись глаза, будто у голодной собаки, почуявшей пищу. - Вам придется послужить... верой и правдой, как вы сказали. Не мне, а персидскому двору.
  

10

  
   Английский доктор задумал использовать Мальцова для дела, которое выполнял в Сочи по поручению персов.
   С молодых лет талантливый и амбициозный Макниль мечтал о славе, почестях и богатстве. В двадцать лет он женился на богатой женщине, которая была старше его. Они не прожили в браке и пяти лет, как она умерла. Поговаривали, что Макниль отравил ее.
   Молодой врач молчал, а однажды взял и вызвал на дуэль того смельчака, который распускал такие слухи. Смельчак был сражен пулей наповал. С тех пор уже никто не осмеливался обвинять Макниля. Состояние жены по закону перешло к нему.
   Он сделал отличную карьеру уже к тридцати годам, приобрел весомое положение при дворе. Видя, что одно лишь медицинское поприще скучно молодому умному врачу, ему дали шанс попробовать силы в политике. Более двадцати лет он был связан с Персией, то наведываясь туда наездами, то живя в Тегеране подолгу.
   И все же положение не устраивало его. Он все еще оставался пешкой в чужих руках. С годами все сильнее влекло и богатство. И тогда он пошел на риск, решив не ограничиваться службой одной лишь Короне.
   С тех пор под своды дворца шаха Персии понемногу начали просачиваться английские государственные тайны.
   Служба двум господам приносила богатство, но за него нужно было расплачиваться спокойствием. Могла подвести любая мелочь, выдать неосторожное слово или действие, любой ненадежный человек... А Персия ждала от доктора уже многого. Великий визирь Мотемид-эд-Даулет, первый министр шаха, дал Макнилю два поручения.
   И тут подвернулся Мальцов.
  

* * *

  
   Теперь, сидя за столом в гостиной своего роскошного особняка, доктор сожалел, что связался с Мальцовым. Этот человек поставил Макниля под удар, и теперь Персия может заподозрить англичанина в измене.
   "Ваше высокопревосходительство, почтенный многоуважаемый господин доктор! - писал Мальцов в письме, которое врач минуту назад в гневе швырнул на стол, а сейчас снова держал в руках (бывший советник посольства всегда так длинно и почтительно обращался в письменных сообщениях к Макнилю, считая того своим спасителем). - Смею сообщить о горе, постигшем меня, а равно и вас, мой благодетель! А посему извещаю, что груз, доверенный мне для получения, на должное место не прибыл, поскольку оказался в пучинах моря по причине равнодушного и пренебрежительного отношения со стороны бессовестных людей. Считаю нужным известить ваше превосходительство о не поддающейся прощению провинности г-д Гервазия и Поликарпа, родственников супруги моей, г-жи Мальцовой. Со скорбью ожидаю момента, когда предстану пред вами, высокочтимый благодетель мой, дабы праведный гнев вашего превосходительства заслуженно обрушился на вашего недостойного слугу. С сим прощаюсь, уверяя в верности вашему высочайшему превосходительству. Мальцов".
   "Провинность", о которой писал Мальцов, не поддавалась, как думал врач, никакому прощению. Из письма было ясно, что оружие и наркотики, которые переправляли из Персии в форт Александрия, где их должны были встречать Гервазий и Поликарп, утонули.
   Врач снова встал и прошел по комнате. Дог наблюдал за ним, шумно дыша и высунув ярко-розовый язык. Вернувшись к столу, Макниль разложил письма в три стопки: первую составляли конверты, на которых значилось: "Господину Макнилю, члену посольской миссии Английской Короны при дворе его величества шаха Персии", другую - те, которые были адресованы "господину Куасселю, доктору медицины", в третью легли письма личного характера. Постояв у стола некоторое время в раздумье, врач взял письмо Мальцова и, подойдя к большому камину с крупной золотой лепкой, бросил бумагу в огонь.
  

11

  
   Диль-Фируз смотрела на дорогу из окошка дешевой кареты, которую с трудом тащила пара лошадей по узкой и неровной горной тропе.
   Выезжая из Шамхора, она надеялась, что взятых из дома Гельберда денег хватит с избытком. Извозчик, русский переселенец, нанятый ею на границе, пересчитал купюры и заявил, что за эти деньги может предложить только самый простой экипаж. "Простой" в означало самый плохой: скошенный набок экипаж был дырявым, так что потоки ливня, начавшегося на подходе к горам, затекали внутрь, трясся и подпрыгивал на ухабах. Диль-Фируз вцепилась руками в сиденье.
   Извозчик, пожилой, с хитрым прищуром, покрикивал на старых замученных лошадей. Он был доволен, что вытянул у девицы неслыханную за перевоз сумму. Он царем сидел на козлах, не придавая, казалось, никакого значения дикой тряске. Чтобы хоть как-то скрасить неприятное путешествие, Диль-Фируз начала думать о том, кто был целью ее странствования.
   Шахский евнух был жив - почему же она почти не радуется сейчас? А ее мучили сомнения. Она боялась, что он за эти годы мог стать к ней равнодушным - особенно после того, как она отвергла его. Ах, если бы это было не так!
   - Как это вас, барышня, угораздило потянуться через горы в такое время? - до нее внезапно, словно сквозь сон, долетели слова извозчика. - Уж неотложное дело ли какое?
   - Я к брату еду, - повторила она придуманную отговорку. - У меня брат в Сочи.
   Извозчик крякнул, помолчал, потом с ехидцей продолжал:
   - Впервые вижу, чтобы барышня одна отправилась через горы. Удивляюсь, как вас родители отпустили. Я слышал, что у вас на родине воспитывают строго.
   - У меня нет родителей, - тихо сказала она. - У меня брат в Сочи живет.
   Они поднимались все выше в горы, и чувствовался все больший холод, почти мороз. Диль-Фируз вспомнила, что в котомке лежит короткий архалыг из теплого драпа - одна из ее самых дорогих вещей - и, надев его, стала пытаться согреться. Стало теплее, и она даже на какое-то время уснула, прислонившись головой к стенке экипажа. Ее разбудил крик извозчика. Он нервничал, понося лошадей последними словами.
   Диль-Фируз выглянула из окошка. Экипаж еще больше накренился, заднее колесо застряло в яме. Ее спутник яростно бил кнутом лошадь, которая, упираясь копытами, пыталась выбраться.
   - Плохо становится, барышня! - крикнул извозчик, увидев, что она высунулась из окна. - Совсем плохое время вы выбрали для поездки! Дальше не проедем: дорогу размыло, а впереди подъем. Эта кляча уже сейчас не хочет идти, а потом того и гляди вообще сдохнет по дороге.
   Ее словно пронзило током. Что же, ей не суждено найти того, к кому она так стремится? Нет, не может быть, столько людей ездит через горы - неужели именно для нее путь закрыт?!
   - Ну, пожалуйста, поедем, - выйдя из кареты, мягко стала она упрашивать извозчика, который уже спрыгнул с сиденья и подталкивал экипаж, бранясь. - Я пойду пешком, я тоже буду толкать карету - только поедем, я вас очень прошу.
   В этот момент ее осенила догадка, что, если извозчик будет слишком уж настойчиво отказываться, она отдаст ему одно из двух оставшихся у нее колец. Что, в конце концов, для нее значит кольцо, если она едет к нему! Она уже готова была предложить кольцо своему спутнику, как вдруг он сам, обведя ее взглядом и обретя прежний хитроватый вид, с усмешечкой промолвил:
   - Что ж, барышня, оно конечно можно и поехать, но лошадей мы совсем загоним, да и карета уж едва держится. Большие убытки терплю. Вот если вы дадите архалыг, что на вас, можем как-нибудь и сговориться.
   Диль-Фируз нахмурилась. Видно, жадный извозчик просто ищет предлог, чтобы получить больше. Она не знала, для чего ему понадобился архалыг, - может, подарит дочери или продаст на базаре. Но это был еще не самый плохой исход дела: кольцо останется у нее, она откупится от извозчика довольно дешево. И она отдала архалыг.
   Двинулись дальше. Теперь она стучала зубами от холода. На извозчике была меховая шапка и плотный кафтан, поверх которого он натянул отороченный мехом тулуп. Видимо, успокоенный тем, что получил от девицы еще и архалыг, он уже бодрее покрикивал на лошадей.
   Хотя уже стемнело, Диль-Фируз стала рассматривать местность из окошка. Сейчас они ехали по узкой тропе, уходившей в высоту; слева темнели редкие заросли, справа возвышались горы.
   Она никогда раньше не была в горах, и они показались ей необыкновенно красивыми, хотя в вечернем сумраке их громады выглядели устрашающими. Дождь кончился, и в тусклом вечернем свете она различала бархатную пелену леса на далеких склонах, снег на вершинах гор и переливающийся узкий поток, бежавший между горных массивов и теряющийся внизу, где его укрывал густой кустарник.
   - А что там слева? - спросила она у извозчика. Слева гор не было, и в наступающей темноте за зарослями ничего нельзя было рассмотреть.
   - Обрыв, - кинул извозчик. - Едем, можно сказать, как по волоску. Лошади уж и так утомлены, барышня, а мне приходится держаться как можно ближе к горам. Дорога скользкая, только и бойся, что не удержишься на тропе и съедешь в пропасть. Вот, барышня, задали вы мне задачку!
   Она поняла, что хитрец опять завел свою волынку и не исключено, что попросит еще чего-нибудь вдобавок к оплате. Тогда она замолчала, чтобы ненароком не вызвать у него новую задумку. Но извозчик и сам не хотел умолкать и приговаривал, изредка всхлестывая кнутом по спинам лошадей:
   - А ежели ближе к горам - то жди, что нарвешься на черкесов. Эти разбойники так и рыщут здесь, особенно в такую мрачную пору. Вот то-то я и говорю, барышня, что совсем некстати вы надумали отправиться в путь.
   - А здесь есть разбойники? - спросила Диль-Фируз. Она испугалась: ей и раньше приходилось слышать о черкесах, обитающих в горах Кавказа, но сейчас она об этом совсем не подумала. Хорошо, успокоила себя она, что у нее есть похищенный у Гельберда пистолет.
   - Да полным-полно, - отозвался извозчик даже с каким-то удовольствием, будто был бы несказанно рад встретиться с черкесами хоть сейчас. - Эти твари сидят в своих логовах и только и ждут, чтобы мимо ехал какой-нибудь простак. Если не отрежут голову, то ограбят - вот и весь сказ.
   - А у вас есть оружие? - осведомилась Диль-Фируз, чувствуя, что ее охватывает холодный пот.
   Извозчик снова довольно крякнул.
   - У меня-то? Есть карабинчик, - ответил он, пригладив усы. - Да что я? От меня-то им ничего не надо, я уж тут не впервой. Вот вы, барышня... Вопросик, конечно, интересный получается...
   Она откинулась на спинку кареты. "Значит, еще и разбойники... Пистолет хотя бы заряжен?.." - мысли лихорадочно проносились в голове. Она полезла в чемодан, вынула из-под одежды пистолет и принялась осматривать, пытаясь понять, как с ним обращаться.
   - Все, дальше не поеду! - объявил извозчик спустя несколько минут, резко остановив лошадей. Диль-Фируз снова заволновалась - что, он твердо решил не везти ее дальше?
   - Привал! - крикнул извозчик. - Остановимся на ночь в горах, вон в той пещере, а лошадей укроем в кустах. Авось, черкесы повременят на нас прыгать, - он ехидно хихикнул.
   Измученная, как будто она сама, а не лошади, везла карету, Диль-Фируз выбралась из экипажа. Перед ней темнел вход в большую пещеру, походившую на заросший деревьями и кустами дворец. "Еще лучше! - подумала она, осторожно заглядывая внутрь. - В этой черной норе точно могут быть разбойники. Что же это?.. Видно, эти несчастья посылаются мне в наказание..."
   - Эту пещеру я знаю, - заявил извозчик, привязывая лошадей на маленькой поляне под деревьями. - Здесь эти мерзавцы не водятся. Спать, конечно, не придется, надо глядеть в оба, но переночуем без приключений. С рассветом двинемся. А архалыг, барышня, добрый, будет в самый раз!
   И он стал устраиваться на ночь, не поясняя, кому и когда придется в самый раз ее архалыг.
  

12

  
   Выкурив трубку, извозчик, хотя сам утверждал, что ночью нужно глядеть в оба, вскоре заснул. Диль-Фируз спряталась в глубине пещеры, ее спутник лег ближе к выходу.
   Спать она не могла и решила караулить лошадей. Сжавшись в комок, она сидела на поросшем мхом земляном полу пещеры, всматриваясь в темное отверстие выхода. Холод здесь был не такой, как снаружи, но ее по-прежнему мучил страх перед черкесами. Она пыталась успокоить себя тем, что имеет оружие, - но доводы не помогли: что против разбойников ее пистолетик?..
   Сидя в пещере, она словно чувствовала прикосновение цепких пальцев к своему плечу, вслушивалась в каждый шорох, ожидая звука шагов - настойчивого, неумолимого. Так прошла ночь.
   К утру она задремала, положив голову на руки. Ее разбудили покрикивания извозчика. Спутник Диль-Фируз выводил лошадей из зарослей, при этом жуя булку.
   - Могу дать подкрепиться, - он вынул из кармана еще одну булку, к которой прилипли нитки и прочий мусор, и протянул ей. Только сейчас она почувствовала, как проголодалась со вчерашнего утра.
   Вскоре они снова были в пути. На сей раз погода радовала больше: тучи, еще недавно затягивавшие небо темно-серой пеленой, разошлись, временами выглядывало солнце. Спутник Диль-Фируз вначале был в настроении, освеженный сном и подкрепившийся, но постепенно, по мере того, как экипаж поднимался в гору, становился все более мрачным. Теперь он или молчал, или бросал что-нибудь односложное. Диль-Фируз заподозрила, что извозчик опять замыслил что-то вытянуть у нее. Привал делали все чаще, и казалось, что спутник просто решил в один прекрасный момент повернуть назад. Диль-Фируз решила уговорить его помочь ей.
   - Послушайте, я понимаю, что поездка вас не радует, - обратилась она к нему во время очередного привала. Они уже ушли высоко в горы и остановились на лужайке, с которой открывался вид на горные склоны, снизу зеленеющие, а сверху покрытые снегом. - Да, у меня мало денег... Но я очень прошу вас мне помочь. Поймите, это путешествие - не простая прихоть, мне очень нужно найти брата - кроме него у меня никого нет.
   Извозчик, до этого сидевший на траве, нехотя поднялся, отряхнул штаны и, не глядя на нее, процедил сквозь зубы:
   - Да какого шиша вы мне пускаете жалость, барышня? И так уж полпути проехали. Повернуть бы назад, да уж ладно, так и быть: доведем дело до конца, а там видно будет...
   При этом он взглянул на ее руки. Похоже, хитрец все-таки заметил кольцо, которое Диль-Фируз не снимала со времени побега (второе лежало в кармане), но пока не торопился требовать его.
   После короткого отдыха устремились дальше. Лошади, хотя перед этим хозяин дал им передохнуть, тащились с трудом, а экипаж при подъеме отъезжал назад, и Диль-Фируз думала, что он вот-вот опрокинется. Извозчик заставил ее вылезти из кареты и идти рядом, чтобы не нагружать лошадей лишней тяжестью.
   Постепенно они взошли наверх, дорога выровнялась, и извозчик приободрился. Он начал рассказывать Диль-Фируз о своей семье - у него были два сына и дочь "на выданье", и именно для нее он, по всей вероятности, предназначал архалыг своей спутницы. Затем перешел на "богатых господ", которых ему доводилось возить и которые, как было понятно из его намеков, вознаграждали его достойно.
   Диль-Фируз стала расспрашивать извозчика о "господах", в глубине души храня смутную надежду, что узнает что-нибудь о шахском евнухе. Извозчик отвечал, что перевозил через горы "не счесть сколько" офицеров, одного генерала, купца, каких-то торговцев ("они народ самый неприятный, с ними того и гляди вляпаешься в историю, разбойники только на них и метят, а платить они скупердяи") и еще несколько "бездельников", которых вспоминать он не счел нужным.
   Затем извозчик достал еду, правда, на этот раз не угостив свою спутницу. Диль-Фируз снова попыталась уснуть. Но отдохнуть не удавалось, экипаж все подпрыгивал, и она снова стала осматривать пистолет. Она открыла его, проверила, есть ли патроны: все было на месте. Она спрятала пистолет в карман юбки.
   Они ехали в полной тишине. Внезапно Диль-Фируз почувствовала что-то неладное. Экипаж как будто тормозил, а ее спутник что-то кричал: в его голосе слышался ужас. И тут она уловила приближающийся гул голосов; это было похоже на бешеный порыв ветра, на лавину.
   Внезапно снаружи раздались выстрелы - затем стон, затем шум чего-то падающего, затем новые крики, ругань и хохот. Экипаж уже наклонился набок.
   Диль-Фируз инстинктивно прижалась к спинке кареты, но дверь уже открывали, выламывали, вовнутрь просунулась, казалось, целая сотня рук. Она пронзительно закричала, отбиваясь, но ее вытащили, практически выбросили на землю, и глазам предстало полчище яростных, ржущих, жадных физиономий.
   Человек десять обступили ее, похоже, явно любуясь ее ужасом. В руках блестели ножи. Краем глаза Диль-Фируз заметила тело, валявшееся у ног лошадей с ножом в спине: это был извозчик. Неподалеку лежал и его карабин.
   - Миленькая путешественница! - произнес один из разбойников, и тотчас все разразились новым взрывом хохота. Она сидела на земле, и когда попыталась подняться, что-то холодное коснулось ее затылка: - Руки! - рявкнул голос.
   - Я к брату еду, - проговорила Диль-Фируз, поднимая руки. - В Сочи... У меня брат там... Я первый раз в горах...
   Кто-то в один миг стащил с ее пальца кольцо.
   - Богатенькая путешественница! - произнес все тот же первый голос, и опять грянул хохот.
   Один из разбойников стянул шарф, оплетавший ее волосы. Диль-Фируз все так же сидела на земле с поднятыми руками, поглядывая то на лица бандитов, то на обнаженные клинки.
   - У меня ничего нет, - выдавила она наконец. - Я еду к брату, со мной нет ни денег, ни товаров.
   - И бог с ним! - хохотнул один. - Сейчас пойдешь с нами, мы с тобой познакомимся, - с этими словами он повернул голову к своим товарищам, и они встретили шутку новым хохотом, - а потом, может быть, мы тебя отпустим, и поедешь дальше - к братику.
   Они подхватили ее, поставили на ноги, как будто она была уже не человеком, а вещью. Тут же ее обыскали, отняли пистолет, потащили в глубину гор.
   Ее привели в пещеру, спрятанную глубоко в горах, за густым покровом деревьев. Она не плакала, не отзывалась на насмешки, словно покорившись злой силе, приведшей ее в руки к разбойникам. "Выходит, мне не суждено встретиться с ним, - думала она. - Что ж, видно, такой конец я заслужила, отвергнув его. Пусть теперь меня мучают, так же, как тогда я причиняла муки ему...". Ее посадили в одну из ниш на куче ковров, и разбойники подходили к ней, приподнимая ее за подбородок и разглядывая. Она молчала.
   Разбойники ели, и до нее доносился тяжелый запах баранины. Насыщаясь, они судачили о каких-то своих делах. Всего их было девять человек. О Диль-Фируз словно забыли, но она уже не утешала себя: короткая передышка могла означать лишь вступление к расправе. Насытившись и выпив, разбойники связали ее.
  

* * *

  
   Ночью, когда пьяные разбойники храпели, Диль-Фируз сидела в нише пещеры на коврах и пыталась перепилить веревки.
   У нее были связаны руки и ноги. Но разбойники были пьяны, и ей показалось, что они связали ее не слишком крепко. И теперь она старалась перетереть веревки на руках о камни, выступающие из стен пещеры. По рукам текла кровь.
   Из стен сыпались камни, разбойники спали совсем рядом, и она каждую секунду замирала, прислушивалась. И наконец веревки начали ослабевать.
   Она сделала передышку, сидела какое-то время неподвижно, вглядываясь в темноту пещеры. Разбойники по-прежнему храпели. И тогда она поднатужилась и, превозмогая боль, снова налегла на веревки.
   Когда веревки упали с рук, она принялась развязывать ноги. Но ноги ей связали гораздо крепче: она не могла справиться с узлом. Взгляд метался по пещере, она искала нож, которым можно было бы перерезать веревки. Нож лежал около разбойника, который расположился у самого входа в пещеру. Рядом с ножом лежал и ее пистолет.
   Замирая, стараясь не шуршать слишком сильно по земле, она поползла туда. Разбойники ворочались, казалось, любой из них сейчас вскочит на ноги. Кинжал был уже близко. Она поднапряглась, протянула руку - и схватила его.
   Веревки на ногах она перепилила в одну секунду. Затем схватила пистолет, бросилась вон из пещеры. За кустами слышался шорох: там паслись лошади разбойников. Диль-Фируз вывела ее на дорогу. Ей казалось, что копыта лошади громко стучат, хотя она старалась вести ее очень осторожно. Когда они отошли довольно далеко от пещеры, она взобралась на седло.
  

13

  
   Луна освещала дорогу, и лошадь брела в гору. К горлу Диль-Фируз подступили слезы. Почему она такая несчастная, почему обстоятельства складываются все хуже?
   Когда она была ребенком и не любила того, к кому ехала сейчас, она почти не знала забот. А стоило ей отозваться сердцем на его чувство - и беды пошли одна за другой: бедность, смерть родителей, подвал, куда ее посадил Гельберд... Побег, стоивший ей стольких сил, путешествие и вот теперь - разбойники... Она только чудом спаслась, и неизвестно, как дела обернутся дальше. И вот сейчас она едет, не зная куда, напуганная, нищая, и неизвестно, что ждет ее впереди.
   Ей хотелось спать, но глаза нельзя было сомкнуть ни на миг. Диль-Фируз снова подумала о шахском евнухе. Если она найдет его, то прежде всего попросит прощения за былое. А когда он простит ее... Она не теряла надежды, что это произойдет - и тогда она признается, что любит его. Но мечты бежали от нее, сменялись холодными, трезвыми мыслями: как она может мечтать, если вообще вряд ли выберется отсюда живой?!
   Приближалось утро, и вершины гор сияли в предрассветной мгле белоснежным покровом. Лошадь шла с трудом; Диль-Фируз внезапно догадалась, что взяла в спешке одну из тех замученных кляч, что были запряжены в экипаж. Опять стало невыносимо холодно.
   Наконец она остановилась на вершине горы, с которой открывался обширный вид.
   Тропа впереди спускалась вниз, там синел лес, кое-где встречались коричневые крыши домиков - и Диль-Фируз на секунду обрадовалась: значит, там какое-то селение, быть может, она узнает дорогу, найдет что-нибудь поесть. Но кто может поручиться, что там ее не подстерегает новая опасность?
   Передохнув какое-то время, она погнала лошадь дальше.
   Спуск казался легким, но лошадь шла, тяжело переставляя ноги. Дорога поначалу была ровной, но, глянув вперед, Диль-Фируз ужаснулась: впереди почву размыло дождем, кое-где выступали большие камни, и ее кляча, едва ступив в грязь, начала вязнуть. Диль-Фируз соскочила с седла, повела ее под уздцы. Внезапно лошадь коротко заржала и упала на бок на дорогу. Глаза животного закатились, изо рта вытекал клубок пены; лошадь медленно перебирала копытами, но была уже не в силах подняться.
   Склонившись над лошадью, Диль-Фируз заплакала. Потом взяла свои вещи и медленно пошла дальше по каменистой дороге.
  

* * *

  
   К концу следующего дня, голодная, чуть живая, она пришла в горное селение.
   В селе ее накормили и дали переночевать. Утром она снова была в дороге.
   Еще через три дня она, окончательно измученная, вошла в город.
  

14

  
   Вечер. Последняя, уже стихающая песня соловьев и запах роз в саду. Кабинет - пристанище мысли, маленький дворец.
   В кабинете - стол, шкафы, занимающие всю стену, деревянные кресла, узкий диван, подсвечник на столе, ковер на полу. Персидский узор способен завораживать, притягивать. Его трудно забыть, как свежесть леса, как шум водопада, как горы. Тот, кто долго жил в Персии, несет в себе ее часть.
   В книге, в работе ума - спасение. Солнечная система. Клинопись шумеров. Математические константы, сокрытые в египетских пирамидах. Фрески Византии. Эпос древних франков.
   У человека, склонившегося над книгой, женские глаза за длинными ресницами. И немужские руки лежат на страницах книги. В последний раз эти руки держали кинжал больше четверти века назад. И еще второй раз - в Персии, когда Якубу Маркаряну подарили кинжал как сувенир.
   Поэзия трубадуров - как запах роз.
   Он так и не успел почитать эти стихи девочке в Персии.
   Он так и не поговорил обо многом с погибшим русским послом.
   Женские глаза внезапно поднимаются над страницами.
   В женских глазах мужской блеск.
  

* * *

  
   - У вас едкий взгляд, - сказал ему сегодня с дружеской прямотой врач Цейтлинский, когда они сидели у камина, беседуя о русских и персидских обычаях. - Кажется, что вы пронизываете человека взглядом, особенно когда лицо ваше серьезно.
   - Вот как? - Мирза-Якуб расхохотался. - Благодарю за комплимент, мой друг!
   - Ну так и примите это как комплимент... Но, право, я с вами полностью согласен: дуэль - зло, которому едва ли можно найти оправдание. Недавно в нашу клинику поступил человек, раненый пулей навылет. Разумеется, скончался. И кто убил? Мой сосед, настоящий аристократ, на дуэли, - причем по сущей нелепице, из-за того, что за столом покойный нечаянно пролил шампанское ему на фрак.
   Наступило молчание. Доктор машинально посасывал погасшую трубку. Резкий профиль Маркаряна выделялся на фоне белой стены.
   - Если человек имеет оружие, ему ничего не стоит уничтожить чужую жизнь, - произнес, помолчав, врач.
   - Предлагаете лишить здешних аристократов оружия?
   - Это невозможно, разумеется... Как с этим в Персии?
   - Дуэлей там уж точно нет - там все проще, грубее...и вместе с тем хитрее. Кстати, когда я уезжал, безденежье так вымотало страну, что власти искали способ сбыть и оружие, и прочие богатства.
  

* * *

  
   Ближе к ночи начался дождь. Стоя у окна, Якуб Маркарян смотрел на темный сад, слышал удары капель, наблюдал, как струи воды сбегают по листьям. Был конец весны, приближалось лето.
   Наконец он погасил стоящую на столике свечу, вышел из кабинета, поднялся по лестнице наверх. В эту ночь ему снова не удастся заснуть - так слышен на чердаке шум дождя. И, быть может, он будет думать о девочке, пленившей когда-то его сердце.
   На чердаке была узкая кровать, застеленная ковром, шкаф и столик, на котором лежали книги. Он приблизился к столу и стал перебирать тома. Чтение снова могло помочь ему, как всегда в бессонную ночь.
   Ему вдруг послышалось, что внизу постучали в дверь. Подумалось, что это стук дождевых потоков. Но стук повторился. На этот раз он прозвучал громче, а мгновение спустя послышался звон колокольчика, висевшего за дверью.
   Беспокойство, едва заметное, шевельнулось в сердце. Уже давно, со времен Персии, он не знал таких ночных визитов. В ту пору и днем, и среди ночи к нему являлись враги. Он был изменник перед Персией, и они мстили ему.
   Медленно, осторожно Мирза-Якуб сошел вниз. За дверью шумел дождь. И тут стук прозвучал в третий раз, уже едва слышно и робко - будто тот, кто стоял на пороге, уже разочаровался и готов был уйти. И на этот стук он открыл.
   Он увидел тонкую фигурку, глаза - мгновенно возбудившие в душе память о тех, в которые он часто смотрел в Персии. Но то были глаза ребенка, они нередко равнодушно уходили от его взора - а во взгляде этих читалась любовь, огромная радость вместе с волнением. Якуб Маркарян смотрел на девушку, стоящую перед ним, еще не веря до конца, что это та, которую он любил единственный раз в жизни. Она тоже не сводила с него взгляда. В ее глазах были слезы.
   - Диль-Фируз? - тихо произнес он, с трудом дыша, и руки невольно протянулись ей навстречу.
   Она молча бросилась к нему на грудь.
   Дальнейшее происходило для него, словно во сне. Он провел ее в дом. В какой-то момент она повернулась лицом к нему и произнесла: "Я люблю тебя".
   Он вдруг подумал, что уже умер; он не ощущал под собой земли. "Повтори", - едва слышно проговорил шахский евнух. "Я люблю тебя", - улыбаясь, повторила Диль-Фируз. Якуб Маркарян крепко прижал ее к себе.
   ...До самого рассвета они не могли наговориться. Он был так взволнован, что не сразу обратил внимание, как она промокла под дождем и устала. Только потом он заметил, что ее одежда мокрая насквозь, а с волос стекают струйки воды. Когда она приняла ванну и переоделась, он накормил ее. Потом они сели у огня, и их разговор продолжался.
   Диль-Фируз рассказала, как полюбила его, когда ей было тринадцать лет, как с тех пор постоянно думала о нем и хотела найти. Рассказала о смерти родителей, путешествии через горы и нападении разбойников. Упоминание о разбойниках заставило Маркаряна содрогнуться от предчувствия несчастья, которое могло с ней произойти. Диль-Фируз успокоила его.
   Потом, опустив голову, она стала просить прощения за то, что когда-то отвергла его. Все, что жило в сердце раньше, и вместе с тем совершенно новое, переполняло Якуба Маркаряна. Перед ним был уже не прежний ребенок, а прекрасная женщина, искренне отдающая ему свое сердце.
   Она все так же сидела, опустив голову, глядя в пол - словно боясь, что он не простит ее. Но он встал на колени перед ней. Ее руки были изранены веревкой, истерты до крови о камни. Схватив ее руки, он прильнул к ним губами.
   Они беседовали бы еще дольше, если бы наконец он не велел ей пойти отдохнуть. Он отвел Диль-Фируз на чердак, предоставил ей свою кровать. Когда он вышел, чтобы принести ей теплое одеяло, в душе его кричала бесконечная радость, хотелось громко смеяться. Пустота ушла.
   Когда он вернулся, Диль-Фируз спала, на ее губах играла улыбка. Якуб Маркарян стоял над ней некоторое время, потом тихо вышел из комнаты.
   Ночь он провел, ходя по кабинету, то садясь в кресло, то вновь вскакивая, подходя к окну и глядя в темноту сада. Она пришла, и она хочет остаться с ним. Она сказала, что любит его, показала кольцо - единственное оставшееся у нее из тех, которые он подарил ей десять лет назад, увидев ее впервые у Хосров-хана, - и произнесла слова на армянском языке, которым он выучил ее тогда: "любовь", "жизнь", "поцелуй".
   Что ему делать теперь?.. Она, наверное, должна остаться у него, - но разве это возможно, разве позволено ему взять ее жизнь, ее любовь, ее душу?
   Стоя перед оконным стеклом, в которое барабанил дождь, Якуб Маркарян закрыл глаза - и видел ее улыбку, дарованную теперь только ему. Более правильным было завтра же сказать ей, на что она обрекает себя, решая остаться с ним, убедить Диль-Фируз забыть его. Но это было насилие над собой - он ломал себя, как раньше, живя в Персии. А ему хотелось бесконечно смотреть на нее, держать в объятиях. Муки пересиливали радость.
  

15

  
   Уже давно настало утро, когда за дверью кабинета послышались быстрые шаги. Диль-Фируз вбежала в комнату, бросилась к нему, подобно как и вчера, и он, сам того не желая, хотя твердо решил расстаться с ней, - сжал ее в объятиях.
   Они продолжали взволнованно говорить - но как трудно было ему сейчас смотреть на нее! Диль-Фируз, казалось, не догадывалась об этих муках. И тогда он снова решил переломить себя.
   Мирза-Якуб стоял за спиной Диль-Фируз, сжимал ее плечи. Тихо, будто с трудом, напряженно звучал голос шахского евнуха. Он говорил, что не сможет подарить ей счастье.
   Она не понимала. Она подняла на него глаза, от взгляда которых содрогалась его душа. С волнением она спрашивала, почему он сомневается в искренности ее чувства и думает, что ей милее быть с другим человеком.
   У нее появилась мысль, что он больше не любит ее. Снова и снова Диль-Фируз просила прощения, повторяла, что само пребывание с ним - счастье для нее. Его состояние (она произнесла эти слова с усилием, боясь причинить ему боль) ничуть не уменьшает ее любви к нему.
   - Почему ты думаешь, что не способен подарить мне счастье? - тихо, но твердо спросила она, по-прежнему глядя ему в глаза. Девушка сидела в кресле, руки шахского евнуха лежали у нее на плечах, и она чувствовала, как вздрагивают его пальцы. - Ты думаешь, что другой человек, - она хотела сказать - "мужчина", но, на мгновение запнувшись, произнесла "другой человек", - даст мне больше, чем ты? Я сама хочу приносить тебе радость, - проговорила она с трудом, - только для этого я ехала к тебе... и мне не нужен никто, кроме тебя!
   По голосу было слышно, как ее взволновали и обидели его слова. Якуб Маркарян снова сжал ее плечи. Он потерпел поражение, - и поражение было желанным для него, ведь он и сразу хотел, чтобы она осталась, чтобы опровергла все его доводы...
   Когда его уста коснулись ее затылка, она поняла, что теперь уже не остается сомнений.
   ...Узнав, что он больше не связан с Персией и с шахским двором, Диль-Фируз обрадовалась. С не меньшей радостью она восприняла и то, что у него нет прежнего богатства и остались только скромные доходы, которые приносит преподавание и издание научных трудов.
   Они пока не говорили, как будут жить дальше. Словно само собой было ясно, что она остается в его доме. Диль-Фируз еще робела, будто бы боясь, что ее неожиданный приход причинит Маркаряну неудобства. Но, понемногу привыкая к его дому, она радовалась, что сможет делить с ним этот уголок, каждый день дарить ему свое тепло.
   В этот день счастье находило выражение в пожатиях рук, в долгом объятии и словах, полных любви. И, казалось, нет опасности, ушли все тревоги.
  

16

  
   Через день она вдруг заболела. Сказались перенесенный в горах холод и ливень, под который она попала уже в городе. У нее начался жар и сильный кашель.
   Якуб Маркарян пошел звать доктора Цейтлинского. Так врач познакомился с Диль-Фируз.
   Врач успокоил шахского евнуха: при хорошем уходе опасаться простуды было нечего.
   - Уход, забота и любовь, - говорил Цейтлинский, когда они с Маркаряном спускались по чердачной лестнице, - вот и все, что нужно! И ваша будущая супруга, - Цейтлинский пристально взглянул на Маркаряна, встретился с ответным вопросом в его глазах, - полностью выздоровеет.
   - Супруга? - переспросил шахский евнух, и голос его дрогнул. Врач насмешливо хмыкнул.
   -Я вам уже давно твердил, что вы недостаточно себя цените, - только и сказал он.
   Они подошли к дверям. Якуб Маркарян взял врача под локоть.
   - Не понимаю, как вы можете так легко говорить об этом, - едва слышно произнес он. - В конце концов, как врач поймите мое положение, - прибавил он еще тише.
   - Это я уже слышал, и нет надобности напоминать, - отрезал Цейтлинский. - Как врач я вам отвечаю, что любовь может победить даже ваш недостаток - простите за бестактность... И, если уж быть бестактным до конца, - он усмехнулся, - в Персии я знавал случаи, когда и в таком союзе женщина была счастлива, - вы об этом ничего не слышали?
   После того, как удалось сбить жар, и приняв принесенное врачом лекарство, Диль-Фируз на какое-то время уснула. Но как только Якуб Маркарян вошел в чердачную комнату, ее глаза открылись, она улыбнулась и протянула ему руку.
   Он присел на край ее постели. Она чувствовала себя лучше, ей стало легче дышать. Маркарян рассказал Диль-Фируз о Цейтлинском и его семье. Она тоже захотела дружить с врачом. О словах Цейтлинского насчет их брака шахский евнух умолчал.
   Она попросила его рассказать ей о своей родине. Держа ее руку в своих, он вспоминал горы, зеленеющие летом и покрытые снежным одеялом зимой, быстрые ручьи среди камней, живописные долины. Постепенно Диль-Фируз уснула. Он не сводил с нее глаз - и его сердце трепетало, как сердце мужчины. Из прошлого в памяти сохранилась девочка, которой он любовался в доме Хосров-хана, маленький, смешной и красивый зверек посреди роскошных ковров. Сейчас она лежала, повернув голову на бок, и шахский евнух в волнении смотрел на волнистые волосы, разметавшиеся по подушке (раньше ему казалось, что они черные, но на самом деле они были темно-каштановыми и только отливали чернотой), ресницы, такие длинные, что на щеки ложилась тень, изгиб губ, приподнятый носик.
   Потом внезапно нагнулся над ней и осторожно, боясь разбудить Диль-Фируз, начал целовать волосы над ее лбом. В этот момент нечто немыслимое ранее охватило его - то было желание ласкать ее и принимать ответные ласки, вкушать ее близость, словно изысканные яства, припасть к губам, ко всему телу возлюбленной.
   Теплый ветер поздней весны, проникая сквозь приоткрытое окно, мягко овевал комнату, и лучи солнца озаряли евнуха Якуба Маркаряна, целующего волосы спящей девушки.
  

* * *

  
   Но одна вещь тревожила Мирзу-Якуба. Диль-Фируз рассказала о том, как встретила англичанина Макниля, о его приятеле Гельберде, о разговоре, подслушанном под дверью кабинета шамхорского врача.
   В Персии Макниль часто бывал во дворце шаха. Об этих визитах было известно лишь то, что английский доктор ставил клизмы шахским детям и давал лекарства женам правителя. Но Ходжа-Якуб знал о них больше.
   И теперь его сердце тревожно забилось, когда он услышал об англичанине от Диль-Фируз. Врач был в городе неспроста. Якуб Маркарян подозревал, что Макниль приехал сюда из-за него.
   Теперь бывший шахский евнух стал русским подданным. Англичанину это могло мешать. Скорее всего, Макниль хочет убрать шахского евнуха со своей дороги - поэтому собирался выпытать у Диль-Фируз сведения о нем.
  

17

  
   Елизавета Мальцова ненавидела насекомых, мышей (в том числе симпатичных белых мышек, которых обожали ее подруги) и нечищеную обувь своего мужа.
   Когда она замечала на стене паука или, будучи в гостях у подруги, смотрела, как возится в клетке мышь, ей становилось дурно. Когда же она видела грязные туфли своего супруга, то прикрывала лицо веером, закатывала глаза и издавала тихий вопль: "Боже, какой же это мужик!"
   "Мужик" было любимым словом Лизон Мальцовой при упоминании супруга. То, что Иван Мальцов был дворянином, большую часть жизни провел в Петербурге и даже занимал какое-то время крупные государственные посты, для нее словно бы не существовало, - оставались только его нынешняя должность переводчика в министерстве иностранных дел, дрянное жалованье и "мужицкость".
   Первым и главным недостатком Мальцова было то, что он занимал слишком низкую должность и зарабатывал слишком мало, чтобы дать семье (и в первую очередь супруге) "все необходимое для жизни". Отец Лизон был крупным помещиком, и то, что эта красивая, рослая (она была несколько выше его), белокурая девушка согласилась выйти за него замуж, было для Мальцова подобно чуду.
   Когда они поженились, Лизон была уже не в расцвете юности, ей исполнилось двадцать восемь лет, но это ничуть не облегчало положения дел для бывшего советника посольства. Супруга привыкла ездить в лучших экипажах, одеваться у французских портных, блистать на светских раутах. К ней все еще сватались многие, и Мальцов сам не смог сказать бы теперь, по прошествии времени, как ему удалось одержать победу. Как бы то ни было, но Лизон выходила за дипломата, а скатилась постепенно к унизительному статусу жены простого переводчика.
   Второй причиной была собственно "мужицкость" - все, что женщина хочет и может отыскать в мужчине, когда не любит его. По мнению Лизон, Мальцов одевался так, что ей было стыдно показаться с ним "у порядочных людей", не знал, как вести себя за столом (эту шпильку она в порыве гнева и презрения старалась почаще загонять в Мальцова, зная, что именно правилам поведения за столом он старался выучиться с самой юности и даже нанимал для этого преподавателя) и не умел вести светской беседы. Что касается грязной обуви, то это был совершенно особый разговор.
   Приобретение дома в Сочи, несмотря на то, что жилье здесь было несравнимо дешевле, чем в Петербурге, вылетело в копеечку. У Мари, дочери Мальцова, худенькой девочки с темными локонами, было слабое здоровье. Доктора посоветовали каждый год в конце зимы вывозить ее в этот южный город и жить там до наступления холодов. Бывший советник посольства купил дом в предгорной зоне. Теперь его семья жила там, а он мотался из Сочи в Петербург, поскольку того требовала служба.
   В этот день после своего возвращения из Петербурга Мальцов, входя в дом, как-то интуитивно ощутил напряженную атмосферу. По случайности вышло так, что сегодня он получил месячное жалованье, и сумма, лежавшая в кармане сюртука, наводила на него тоску.
   В передней никто из слуг не встретил его. Вздыхая, утирая крупные капли пота, повисшие на жидких висках, он прошел в залу и увидел супругу, в новом атласном платье, сверкающем в солнечном свете, откинувшуюся в кресле и нервно перебиравшую в руках пилочку для ногтей.
   - Вы могли бы сообщить, что задержитесь, сударь! - с гневом бросила она, как только он вошел. В следующее мгновение ее взгляд скользнул по его лакированным туфлям, серым от пыли. - Фи! - фыркнула она. - Видно, вы меня не совершенно уважаете, раз позволяете себе являться к жене в грязной обуви!
   Мальцов пытался оправдываться. Он ехал по плохой дороге, несколько раз ему пришлось пересаживаться, и немудрено, что обувь стала грязной.
   - А дорога плоха потому, что вы негодный человек! - все так же гневно парировала супруга. - Вы слишком слабы и глупы, чтобы добиться хорошей должности и терпимого жалованья, потому ездите по плохим дорогам в самых мерзких экипажах! Кажется, вы упоминали, что в этот раз получите жалованье... - она презрительно прищурила глаза. - Я не сомневаюсь, что оно так же ничтожно, каков вы человек!
   Мальцов с глубоким вздохом упал в кресло, закрылся от жены рукой. Ему действительно было стыдно за свое жалованье, столь же ничтожное, каков он человек.
   А Лизон, подняв глаза к небу, восклицала, словно призывая кого-то в свидетели ее несчастной судьбы:
   - Боже мой! Если б я знала!.. Это же самый дрянной чинуша!
   - Как Мари? - глухо спросил дрянной чинуша, чтобы перевести неприятный разговор в другое русло. Он помнил, что перед его отъездом у дочери была простуда.
   Вопрос вызвал у госпожи Мальцовой новую бурю негодования.
   - Он еще смеет спрашивать, как живет его несчастная дочь! - воскликнула она. - Если бы вам дорога была дочь, вы не прозябали бы на этом дрянном жалованьи! Вы только и умеете, что кичиться своим дворянством, а оно ничтожно! О, мужик, какой же это мужик!..
   Мальцов приподнялся в кресле. Его лицо вытянулось.
   - Я не позволю никому, сударыня, оскорблять меня и мое происхождение, - тихо сказал он, бледнея от подступающего к горлу гнева. - Ежели вы дорожите нашей дочерью, окажите милость ответить мне на вопрос, как она себя чувствует...
   - Вы дрянь, Жанно! - бросила супруга. Она называла его "Жанно", на иностранный манер, хоть вместе с тем не упускала случая попрекнуть "мужицкостью".
   Это переполнило чашу терпения Мальцова. Если бы по совпадению он не был огорчен полученным жалованьем и упреками сослуживцев, которые находили в его работе все новые недочеты, он бы сдержался, как уже привык сдерживаться в их нерадостной семейной жизни. Но сегодняшний день вышел слишком тяжелым. Мальцов вскочил, его ноздри раздувались; он подлетел к супруге - та, охнув, тут же загородилась веером, - и прошептал, сжимая кулаки, белый от ярости:
   - Замолчишь ты наконец, подлая?!
   Секунду спустя он пожалел, что сказал это. Супруга, рыдая, с батистовым платочком в руках, вылетела из залы, помчалась по коридорам, крича, что изверг муж хочет избить ее. Изверг муж, мрачный, медленно выбрел вслед за ней (она уже скрылась в одной из комнат, захлопнулась дверь и несколько раз порывисто повернулся в замке ключ) и увидел, как из другой двери высунулась в коридор гладко причесанная темная головка. Лицо ребенка было испуганным.
   При виде дочери Мальцов почувствовал, как сердце наполняется нежностью. Сразу будто отступили в прошлое ничтожное жалованье и лицо жены, когда-то любимое, а теперь ненавистное, с высоким чистым лбом, ее восклицания и упреки, - осталась только маленькая Мари, стоящая перед ним с куколкой в руках.
   - Мой ангелочек! - с чувством проговорил Мальцов и, присев перед дочерью, расставил руки. Девочка подошла к нему не сразу, как бы раздумывая, стоит ли принимать ласку отца, но потом оперлась ручкой о колено Мальцова и стала показывать ему свою куклу.
   - Дженни выздоровела, - проговорила она, всовывая куклу отцу в руки.
   - Дженни выздоровела! - повторил Мальцов, радостно смеясь и прижимая дочь к себе. - А Мари выздоровела? - обратился он к девочке, трогая ее за носик.
   - И Мари выздоровела, - промолвила девочка, снова принимаясь рассматривать куклу и наклонив голову, отчего темные круги под ее глазами как будто увеличились. - Я сегодня каталась в карете! - сказала она, и на ее губах появилась слабая усмешка больного ребенка.
   - Да? - удивился Мальцов. - Это с кем? С мамой?
   - С мамой, - кивнула девочка. - Мама меня провезла до садика, а потом мы с мадам Лили пошли домой.
   Мальцов напрягся. Выходит, супруга опять выезжала, хотя до его отъезда, когда они были еще не в ссоре, никуда не собиралась. К тому же она довезла дочь и гувернантку только до парка на углу улицы, а дальше поехала одна. "Странно!" - подумал он, машинально вертя в руках куклу.
   Взяв дочь на руки, он вместе с ней прошел в библиотеку. Всякий раз, заходя в эту комнату, он думал, что пора наконец всерьез совершенствовать свои знания: застекленные шкафы до потолка были забиты книгами, большинство из которых Мальцов не читал.
   Он сел в кресло у письменного стола, посадив Мари на колени. Глянул на стоящие на столе часы: приближалось время обеда, а Лизон, наверное, так и не спустится из комнаты, - это будет означать, что они серьезно поссорились. Он чувствовал себя крайне плохо, как будто кто-то его избил.
   Внезапно он вспомнил, что скоро ему обещал заплатить доктор Макниль. Мальцов старался верно служить своему покровителю, хоть контрабанда случайно и потонула в море.
   Он умел быстро перестраивать свои мысли и чувства и сейчас, возобновив в памяти все это, ощутил себя лучше. О возможной неверности жены, которую он слабо подозревал и раньше, думать не хотелось. Он стал думать о том, как с помощью Макниля и персидского двора разбогатеет, поправит здоровье дочери. Девочка сидела у него на коленях, перебирая тонкими пальчиками складки платья куклы. За последний год она еще больше похудела и часто кашляет.
   Через несколько минут внизу раздался мелодичный бой часов: нужно было спускаться в столовую.
   - Ну, пойдем, моя душенька, - проговорил Мальцов, с трудом улыбаясь, чтобы развеселить дочь, и, подхватив ее на руки, пошел вниз.
  

18

  
   Поручик Александр Андарузов считал себя настоящим аристократом. Тем не менее, находясь в комнате один, он иногда позволял себе закинуть ноги на стол. Кроме того, в Персии поручик пристрастился к гашишу.
   Поручик Андарузов находился в составе русского войска, завершившего поход в Персию. Не так давно поручик, намереваясь подправить здоровье после долгих походов и развлечься, прибыл в форт Александрия, где купил себе небольшой, но со вкусом обставленный особняк. Местное светское общество тут же приняло героя офицера в свой круг.
   Поручик стал желанным гостем балов и раутов. Там, где появлялся блистательный офицер, тут же умолкали разговоры хорошеньких женщин, и в сторону поручика устремлялось множество прекрасных взглядов. Офицер был строен, плечист, его лицо, обрамленное темными бакенбардами, было благородным и решительным.
   Едва появившись в южном городке, поручик снискал известность как человек, который не позволит шутить над собой и готов постоять за свою честь. Среди сочинского дворянства быстро разошелся слух, что он убил местного молодого дворянина на дуэли за то, что тот во время одного званого обеда, подавая даме бокал, по неловкости пролил шампанское поручику на мундир. Кто-то мог защищать поручика, кто-то осуждать, но, как бы то ни было, за короткий срок он приобрел в свете авторитет, в особенности среди молодежи.
   ...По освещенному множеством огней залу местного дворянского собрания вихрем проносились вальсирующие пары. Словно распустившиеся бутоны белых роз, мелькали платья дам. В глубине зала, у маленького круглого столика, на котором были расставлены шахматы и несколько бокалов, разместились молодые люди.
   - Нет, Григорий Павлович, - очень тихо, наклонившись к самому уху сына врача Григория Цейтлинского, который, закинув ногу на ногу, сидел на стуле, говорил невысокий шестнадцатилетний юноша с гладко причесанными (но по природе, как было заметно, вьющимися и этим доставлявшими ему немало мучений) светлыми волосами, - я вас все же очень прошу меня познакомить с господином Андарузовым... Уж поймите меня, Григорий Павлович... Вы, как человек, лучше знающий свет... к тому же как сосед господина поручика... Нет, я вас настоятельно прошу!..
   Сын врача навел лорнет на поручика Андарузова, в другом конце зала беседовавшего с дамой, и, насмешливо пожав плечами, произнес:
   - Да я не пойму, что для вас толку в этом знакомстве, господин Рандоев! Ладно, военный... Ладно, приехал из Персии... Но откуда столько восхищения, с какой стати так превозносить этого поручика? Решительно не могу понять!
   Светловолосый юноша занервничал, принялся кусать губы, затем вновь склонился к своему собеседнику и проговорил:
   - Григорий Павлович, но это же офицер... Персия... и эполеты... Ну, что вам стоит нас познакомить, если я вас прошу?
   - Да, эполеты, - еще более насмешливо повторил Григорий Цейтлинский. - И Персия... Как же... Восхищаются и дамы, и молодежь... А чем там еще восхищаться, за исключением эполет?
   Младшему Цейтлинскому было двадцать пять лет, и он уже не относил себя к молодежи.
   - Я, конечно, могу вас познакомить, - прибавил он, наблюдая сквозь лорнет за поручиком, в этот момент припавшим к ручке трепещущей от счастья дамы, - но останусь при своем мнении: ума не приложу, какую ценность вы можете извлечь из этого знакомства и что общего у вас может быть с этим человеком... Был бы то исключительный ум или что-то другое... - задумчиво проговорил Цейтлинский, затем резко взглянул на собеседника и спросил: - Вы уж разве прошли свой курс наук у господина Маркаряна?
   Петр Рандоев покраснел от стыда и злости на Цейтлинского. Этим, конечно, сын врача намекал, что он еще слишком молод и ему больше пристало заниматься учебой, а не посещать балы и заводить ненужные знакомства.
   - Я уже с полным на то основанием считаю себя студентом, - с трудом сдерживая негодование, ответил он. - С вашей стороны, Григорий Павлович, нет никакой нужды проверять, прошел ли я курс и что вообще делаю, поскольку я не мальчик...
   - Не сердитесь, - улыбнувшись, мягко сказал Цейтлинский. - Я и сам знаю, что вы не мальчик, но вот если будете восхищаться такими, как этот поручик, останетесь мальчиком... Впрочем, раз вам так хочется, - подойдем и познакомимся.
   Подошли и познакомились. При разговоре поручик произвел еще большее впечатление на Петра Рандоева: молодой человек весь вечер не отходил от офицера ни на шаг, расспрашивая его о персидском походе. С этого дня Рандоев стал часто навязываться в гости к Андарузову. Каждый раз он просил, чтобы поручик учил его стрелять. Андарузов смотрел на юношу свысока, но внимание было лестно ему.
   Привыкший принимать все, что щедро давала жизнь, и не испытывать при этом ни малейшей благодарности, поручик не мог также не воспользоваться женским вниманием, которое в Сочи изливалось на него в изобилии. Андарузову доставляла удовольствие явная симпатия Лизон Мальцовой, жены мелкого чиновника. Правда, дама была старше его на три года, но еще сохранила свежесть, одевалась со вкусом, и формы ее были вполне юными. Лизон сама ездила к Андарузову, и это еще больше льстило ему.
  

19

  
   Ежедневно в девятом часу утра доктор Макниль совершал гимнастические упражнения.
   Гимнастика начиналась с приседаний. Доктор, в расстегнутой на груди белоснежной сорочке и панталонах, стоя у раскрытого окна, приседал ровно двадцать раз. Всякий раз, когда он выпрямлялся, ему в глаза било яркое солнце, уже стоявшее высоко в небе над дальними горными вершинами. Когда лучи ударяли в глаза, Макнилю невольно вспоминалось такое же резкое солнце Персии, минареты в утреннем блеске и лицо великого визиря.
   Уже давно он поверял государственные секреты Англии великому визирю. Этот человек в большой чалме, с короткой жидкой бородой, среднего роста, с быстрыми бегающими глазами, был втором лицом в стране после шаха. Они беседовали в маленькой комнате с закругленными углами, в которой не было окон, и свет проникал только сквозь решетку в потолке. После разговора с визирем доктор чувствовал себя так, как будто его выпотрошили. Он знал, что визирь ненавидит Мохаммад-шаха так же, как прежде ненавидел Фетх Али-шаха, и мечтает занять трон. С этой целью визирь и использует Макниля. Не интересы Персии, а собственные цели были важны ему, и ради их достижения он с радостью уничтожил бы как шаха, так и англичанина. Находясь с ним, Макниль чувствовал себя под постоянной опасностью; интуиция подсказывала, что визирь ненавидит его, и он в ответ ненавидел визиря.
   До тегеранского восстания, в результате которого была разгромлена русская миссия, Макниль встречался и с евнухом Мирзой-Якубом. Разговоры происходили все в той же комнате. Доктор, стараясь говорить как можно тише, как будто опасаясь, что их могут услышать даже в этой комнате, отгороженной от остального дворца толстыми стенами, выкладывал английские секреты: о планах Короны насчет индийских колоний, о замыслах англичан по отношению к Персии, о финансовом положении... Все, за что доктора в его родной стране приговорили бы к смертной казни, звучало тут.
   С первого же раза Макнилю стало тягостно говорить с Мирзой-Якубом. Они сидели друг напротив друга, и евнух не сводил с доктора пронизывающего взгляда. Макниль, уже привыкший к опасности, не знал, куда ускользнуть от этих глаз. За время разговора он успел изучить все диковинные сплетения растений, которыми были расписаны стены комнаты, разглядел все линии мраморного пола, затем переводил взгляд на атласный халат евнуха, внимательно рассматривая каждый узор, - а тот по-прежнему изводил доктора неприятным взглядом.
   Макниль начинал нервничать. Пальцы его рук, скрещенных перед грудью, словно он хотел оградиться ими от собеседника, судорожно подергивались. Он ловил себя на том, что путает персидские слова с английскими, хотя владел языками в совершенстве и даже по-русски говорил без акцента. А Мирза-Якуб был все так же спокоен и изредка задавал доктору вопросы, в каждом из которых Макнилю виделась западня. Когда встреча, похожая на пытку, подходила к концу, из груди англичанина вырывался вздох облегчения, но еще долго он не мог спокойно спать.
   До тех пор, пока евнух не попросил помощи у русских и тем самым не стал изменником для персов, он часто выслушивал донесения Макниля. Кроме того, в обязанности Мирзы-Якуба входило выдавать доктору вознаграждение. Но даже выдачу этих заслуженных денег хитрый скопец, по-видимому, решил построить таким образом, чтобы вознаграждение было доктору не в радость.
   Однажды, когда разговор закончился, Мирза-Якуб ровным тоном попросил англичанина подождать в комнате, пока он принесет деньги. Затем вышел, и Макнилю послышалось, как ключ несколько раз повернулся в замке. Макниль похолодел. Ступая на цыпочках, он подошел к двери и тихо подергал ручку. Дверь была заперта. Доктор в ужасе схватился за лицо. Затем он обошел комнату, дрожащими руками щупая стены, как будто искал в них какой-то замаскированный выход. Снова рванулся к двери: быть может, он ошибся? Она все так же была закрыта.
   По спине Макниля текли струи холодного пота. Евнух запер его, и теперь, вероятно, доктор в плену у персов. Макниль схватил стул, пододвинул его под решетку в низком потолке, вскарабкался и стал трясти решетку, которая была намертво впаяна в потолок. В этом положении застал его Мирза-Якуб, вернувшись в комнату.
   Когда погибли русские, у которых евнух попросил помощи, доктор был убежден, что погиб и Мирза-Якуб. По совпадению вышло так, что после восстания Макниль выехал в Англию, несколько лет не был в Персии и не знал о том, что там происходит. Теперь же Макниль был крупно обеспокоен.
   Еще до восстания персы предложили Макнилю упрочить пошатнувшееся положение своей страны с помощью России. Там о докторе были неплохого мнения, считая его верным слугой Короны, который, однако, никогда не станет вмешиваться в российские дела. Великий визирь просил доктора оказать персидскому двору две услуги. И англичанин, уже втянувшийся в тайную службу, боящийся, что его деятельность раскроется, не мог отказаться. Первая услуга была связана с медициной, вторая - с контрабандой.
   И вот вчера доктор получил телеграмму от своего приятеля Гельберда. Шамхорский врач писал, что девчонка сбежала, похитив деньги и пистолет, а сам он едет в Сочи.
   Макниль был осторожен, но не труслив. И даже эта телеграмма заставила его лицо лишь чуть заметно передернуться - а мгновение спустя он обрел прежний невозмутимый добродушный вид. Сейчас он спокойно продолжал свою гимнастику.
   За приседаниями последовали махи руками, а затем доктор стал мерно поднимать то одну, то другую ногу. На каждую ногу пришлось по пятнадцать подъемов. Затем Макниль пять раз подпрыгнул на месте, при этом, правда, ощутив, что стал несколько тяжелее: сытные обеды и еще более солидные ужины сполна возмещали старания, потраченные на гимнастику, и к шестидесяти годам доктор еще более округлился. Под конец он десять раз обежал трусцой большой паркетный зал.
   Отирая лицо и шею накрахмаленной салфеткой, Макниль опустился в кресло. Скоро он поедет в Персию - нужно было встретиться с визирем - и там хорошенько тряхнет евнуха Хосров-хана. Кайтамазянц не так опасен, как Мирза-Якуб, его можно запугать и выведать, знал ли Маркарян что-нибудь об изнанке деятельности доктора. Разумеется, действовать нужно хитро: Кайтамазянц тоже подданный России, и не исключено, что тайно хочет отомстить персам и вернуться на родину.
   Имелась еще одна причина, почему доктор Макниль опасался Якуба Маркаряна. Когда десять лет назад озверевшая толпа персов штурмовала дворы посольства, убивала людей и грабила имущество, принадлежавшее русским, ничто из собственности Британской Короны не пострадало. И доктор, входивший в английскую посольскую миссию, чувствовал себя превосходно. Он заслужил это спокойствие, перед этим проведя кропотливую работу среди персов, регулярно наведываясь к придворным под предлогом врачебных визитов. Целью этих визитов были не только порошки и клизмы, которые доктор ставил заболевшим детям шаха.
   Эти визиты, имевшие отношение к гибели русского посольства, должны были сохраниться в тайне. Но доктор Макниль никогда не верил Якубу Маркаряну.
   Утренний моцион закончился. Доктор подошел к двери и резко тряхнул колокольчиком, зовя слугу, чтобы тот помог ему одеться.
  

20

  
   Шамхорский врач Гельберд провел в пути больше времени, чем полагал. В тот момент, когда Макниль закончил утреннюю гимнастику и звонил в колокольчик, его приятель еще только прибыл в форт Александрия и снимал в местной гостинице, славившейся клопами в матрасах и невежливыми коридорными, один из самых дрянных номеров.
   В горах на доктора Гельберда напали разбойники. Красивый моложавый господин путешествовал в хорошей карете и вез с собой солидную сумму денег. Деньги предназначались Макнилю. Отдавать их Гельберду не хотелось - но как было поступить иначе, если он, пообещав Макнилю стеречь девчонку, упустил ее?
   Разбойники напали на доктора, когда карета проезжала в ущелье между горами. Экипаж опрокинули, двух породистых иранских жеребцов распрягли, а Гельберда повели с собой.
   Идя среди разбойников со связанными за спиной руками, шамхорский врач не сомневался, что минуты его сочтены. Больше всего он боялся, что разбойники будут перед смертью истязать его каким-нибудь мучительным способом.
   Когда его подвели к пещере, где, по-видимому, было логово шайки, когда Гельберд увидел черную дыру входа, за которой, без сомнений, его ждала мучительная смерть, он зарыдал. Слезы лились по смазливому лицу и терялись в светлых красиво завитых усах. Он заметался в толпе бандитов, подлетая то к одному, то к другому, и умоляя пощадить его. Он взмолился, чтобы разбойники вывернули его карманы и открыли чемодан, и сам подскочил к чемодану, забыв, что у него связаны руки, готовый раздать все до последней монетки.
   Содержимое чемодана убедило разбойников. Убивать проезжего, который отдал им все вплоть до хорошего черного сюртука, оставшись в одной сорочке и жилете, не было никакого смысла. Наконец ему развязали руки и выбросили на дорогу. Доктор, у которого от пережитого кошмара заплетались ноги, побрел дальше, без сюртука и с чемоданом в руке. В чемодане лежало белье и роман маркиза де Сада "Жюстина", видимо, не вызвавший интереса у разбойников.
   Мучаясь страхом, укрываясь от ночного холода и дождя в горных пещерах и под деревьями, Гельберд только через несколько дней добрался до Сочи. Остаток пути он, впрочем, ехал верхом. Как-то ранним утром шамхорский врач, выбившийся из сил, выбрел к горному кишлаку и увидел осла, пасущегося на лужайке. Пастух, мальчишка-осетин, спал под кустом можжевельника. Гельберд тихо подполз на животе к ослу, отвязал веревку, которой животное было привязано к колышку, и повел осла с собой. Но вступать на нем в форт Гельберд постыдился и в конце концов продал осла за бесценок первому встретившемуся крестьянину. За вырученные деньги он и снимал теперь самый плохой номер в приморской гостинице.
   Снеся вещи в номер с помощью коридорного, от которого несло перегаром и который, спросив под конец чаевые и не получив, отвернулся и вполголоса обозвал барина сволочью, Гельберд бросился на поиски Макниля. Адрес англичанина он знал и, хоть и сгорал со стыда, все же надеялся, что коллега ему поможет, раз уж он сам прежде обещался также помогать коллеге.
  

21

  
   Аромат магнолий кружил голову. Но он не радовал Германа Гельберда. Доктор, хоть и впервые попал в Сочи, был сейчас далек от наслаждения красотой густых кустарников, обступавших тенистую тропинку парка. От Макниля, идущего рядом, тянуло пугающим спокойствием и неумолимостью.
   - Я, сударь, жду ваших услуг. - Англичанин остановился, тонко улыбнулся, глядя в лоб Гельберду. - Надеюсь, не нужно пояснять, что я имею в виду? Когда я был в Шамхоре, вы уверяли, что я могу рассчитывать на вашу помощь. Девчонку вы упустили... - лицо Макниля подернулось тенью. - Зато оказались в этом городе, где находится евнух...
   - Так что же? - тихо спросил Гельберд.
   - Вам решать, что... Нужно сделать все, чтобы не дать ему связаться с русскими и выдать им секреты моей деятельности в Персии.
   Гельберд слушал Макниля, устремив глаза в землю. Предложение англичанина не застало его врасплох: ведь он сам когда-то обрадовался поводу оказать приятелю услугу и получить за это неплохое вознаграждение. Но теперь он был в замешательстве.
   - Кроме того, - добавил Макниль, рассматривая птичек, скакавших вдоль дорожки, - вам, сударь... ладно, так уж и быть, нам с вами, - нужно разыскать девчонку, в побеге которой виноваты вы.
   - Я ума не приложу, где она может быть, - Гельберд пожал плечами.
   - У вас нет никаких догадок?
   - Полагаю, она в Шамхоре...
   - А быть может, уже в Персии? - резко оборвал его Макниль.
   Гельберд вздохнул. Он уже жалел о том, что связался с англичанином. Тот некоторое время молчал, словно раздумывая, а затем произнес:
   - Оставайтесь здесь и наведите о ней справки в Шамхоре. Свяжитесь с вашим другом губернатором. Привлеките к поиску нужных людей - возможно, это будет надежнее, чем полагаться на собственный ум, который здесь оказался не слишком силен.
   Гельберд проглотил обиду, хотя ранее, скорее всего, не смолчал бы. Он обвинял себя в побеге девчонки и жалел о потерянных деньгах. Но соблазняла возможность положить в карман солидный куш, помогая англичанину в его проделках.
   В тот же день Герман Гельберд отправил письмо губернатору. В письме доктор просил помочь найти беглянку.
  

22

  
   Через несколько дней Диль-Фируз совсем выздоровела. Все дни, пока она болела, Якуб Маркарян почти не отходил от ее постели. Цейтлинский навещал их часто, и все трое подолгу беседовали, пока врач не вспоминал, что больной пора отдыхать.
   Она просила шахского евнуха проводить с ней занятия так, как со своими учениками. Он читал ей вслух свои сочинения, и она расспрашивала о том, что не до конца было ей понятно. Он раскрывал в ней немалые способности. Творения Платона, хроники Византии, крестовые походы, Хафиз и Фирдоуси, Державин и Гете, туманность Андромеды и теорема Пифагора - все это теперь равно принадлежало им, знание было теперь озарено любовью. Он развивал ее ум с таким жаром, будто овладевал ее телом.
   Слушая его, Диль-Фируз часто представляла историю Арсинои и Ганимеда, рассказанную им однажды. Египетская царица Клеопатра, жаждущая власти и опасаясь соперников, заточила в башню свою младшую сестру Арсиною. Но евнух Ганимед, воспитатель юной Арсинои, помог царевне бежать из заточения, и вдвоем они некоторое время управляли страной.
   Как-то вечером, когда еще не сгустилась темнота, но уже чувствовалась прохлада и легкий ветерок время от времени колыхал листву, они гуляли в саду и незаметно углубились в лес. Медленно они шли по тропе. Диль-Фируз прижималась к плечу Маркаряна, и ее рука лежала на его руке. Пушистые кроны каштанов и самшитов зеленели сплошной густой крышей над их головами, и редкие лучи заходящего солнца проникали сквозь листву. Среди лесных холмов бежал, журча, ручей, хребты гор темнели вдалеке над лесом.
   - А знаешь, - сказала она, когда они взошли на холм, с которого открывался вид на горы и на блестящий поток водопада, обрушивающегося с утеса, - мой отец перед смертью просил, чтобы я нашла тебя. Вначале он был против, - она на секунду замялась, - а потом, когда лежал в доме и умирал, его последними словами было, чтобы я шла к тебе.
   Мирза-Якуб помнил шамхорца, который когда-то увез из Персии Диль-Фируз. В ту пору шахский евнух почти ненавидел его, - а, как выяснилось, шамхорец под конец жизни желал им счастья.
   Домой он нес ее на руках. В эти минуты он чувствовал в себе неведомую раньше силу; собственные руки казались ему руками настоящего мужчины. Ганимед нес Арсиною, и в глазах девушки сияла любовь.
  

23

  
   Мальцов не любил и избегал посещать светские приемы. На балах он обычно забивался в самый дальний угол зала, стесняясь своих старых костюмов, неловкой походки и обуви, которая, по мнению жены, всегда была грязной.
   По мере жизни с Лизон он убеждался, что она не только не любит, но явно презирает его. Ей нужны были богатство и высокое положение в свете. Переводчик министерства иностранных дел был слишком ничтожен для нее. С годами супруга, казалось, все более хорошела (она тратила на себя почти все жалованье мужа и, кроме того, приданое, еще оставшееся со времен свадьбы), а Мальцов, невысокий, лысеющий, с вечно опущенными в пол глазами, словно врастал в землю, когда стоял рядом с ней.
   На этот раз, когда сочинское светское общество веселилось на балу, затеянном в доме губернатора, Мальцов демонстративно остался дома. Спускаясь по лестнице в парадное, собираясь прогуляться перед сном по городскому парку, он увидел Лизон уже в дверях. На ней было очередное платье, темно-синего бархата, с глубоким вырезом, которое он видел впервые и, как часто бывало, не знал, на какие средства оно куплено. Она вполоборота взглянула на него. В ее взгляде сквозила презрительная насмешка.
   Он бродил по парку до ночи, заложив руки за спину и не глядя на встречных прохожих. Вот уже несколько дней он ломал голову над заданием, полученным от доктора Макниля. Доктор хотел слишком многого, он сгружал на его плечи все новые обязанности. После того, как Гервазий и Поликарп, двоюродные братья Лизон, не уследили за доставкой груза и он утонул в море, Мальцов должен был самолично присутствовать при его прибытии.
   Вернувшись домой, он тихо поднялся на второй этаж и увидел под дверью комнаты жены полоску света. Лизон на этот раз приехала рано, хотя обычно являлась с бала только после полуночи. Мальцову вдруг пришло в голову зайти к ней и, хоть они по-прежнему были в ссоре и перебрасывались словами только по необходимости, по поводу хозяйства или здоровья дочери, спросить, много ли еще осталось от суммы, полученной в приданое.
   Жена сидела за столиком, на котором горел ночник. Едва приоткрыв дверь, Мальцов заметил, что она вздрогнула, скомкала что-то и сунула в стоящую перед ней шкатулочку и бросила ее в ящик стола.
   - Что вам угодно? - холодно произнесла она, вставая и как будто загораживая собой столик. Ноздри прямого носа раздувались с гневом.
   Мальцов заволновался, как было всегда, когда встречался с ней. Минуту назад он чувствовал себя более решительным. Стараясь придать голосу оттенок мужественности, распрямив спину, он заговорил:
   - Сударыня, я готов признать за собой свою вину... быть может, допущенную грубость... но сейчас настоятельно прошу дать мне некоторые объяснения. Я не намерен упрекать вас, но это касается нашей семьи...
   - Я не освобождаю вас от вины, сударь, - так же холодно отозвалась Лизон. - Никаких пояснений давать я сейчас не желаю. Оставьте меня.
   Она снова хотела взять верх над ним, но сейчас ее сопротивление разозлило Мальцова. Он решил хотя бы раз не позволить ей унизить его.
   - Послушай, Лиза, - проговорил он, кусая губы и с трудом сдерживая гнев, - Я понимаю, ты меня давно не любишь... быть может, не уважаешь... но я призываю подумать о нашей дочери. Ты меня упрекаешь, что я о ней не забочусь... но я, напротив, делаю все, чтобы она была счастлива... Ты помнишь, что сказали доктора? Когда это стало нужным для ее здоровья, я купил этот дом в Сочи... Я и сейчас нашел дело, которое может поправить наше положение. Ты же, Лиза... нет, извини, если мои слова покажутся упреком, но я давно хотел спросить, не много ли ты тратишь...
   - Вам я не считаю нужным давать в этом отчет, - отрезала Лизон, выделив слово "вам". Одновременно ее левая рука как будто слегка отвелась назад, и ему послышалось, как легонько стукнул закрывшийся ящик стола. Она продолжала издеваться над ним. И Мальцов словил себя на том, что уже не в силах сдержать злость.
   - Значит, не считаешь нужным? - произнес он страшным шепотом и, одолеваемый смутной догадкой, медленно двинулся на нее. - А что ты там прячешь в шкатулке?
   Лизон побледнела, ее ноздри раздулись еще больше; тяжело дыша, она загораживала от него ящик стола.
   - Я велела немедленно оставить меня! - крикнула она, задыхаясь.
   - Велеть ты можешь лакею, а не мужу! - загремел Мальцов. Он и сам не представлял, что способен быть таким грозным; с него градом лился пот, но он уже подскочил к жене и отталкивал ее от стола. Какое-то время они боролись, причем Мальцов поразился тому, какой сильной была Лизон. Он заламывал ей руки за спину, а она смотрела на него с яростью, стиснув зубы, пытаясь вырвать руки и вцепиться в его жидкие волосы. Наконец он оттолкнул ее от стола, рывком выдвинул ящик.
   - Негодяй! Ничтожество! - закричала Лизон. Но маленькая шкатулка была уже в руках Мальцова; откинулась крышка - и он увидел письма, груду писем, и схватил первое, которое лежало сверху.
   Супруга издала бешеный вопль. Но глаза Мальцова уже бежали по строкам. "Во мне дышит страсть, неповторимая Лизон, - читал он, - когда я вспоминаю ваши прелести, освобожденные от покровов тканей, в особенности в тот памятный вечер, когда произошла наша первая встреча (тогда вы еще рассказывали мне про вашего дурака мужа). И сейчас во мне живет память о соблазнительных жителях выреза вашего платья и обо всем прочем, что я имел и, надеюсь, в дальнейшем буду иметь счастье лицезреть. Обращаюсь к вам с вопросом о том, когда же мы увидимся вновь..."
   - Подлец! - рыдая, кричала Лизон. Мальцов, бледный, с перекошенным ртом, чувствуя, как в глазах вскипают слезы, сгреб все письма из шкатулки и швырнул их куда-то в направлении ее груди. И тут он увидел в дверях фигурку дочери.
   Он застыл на месте, глядя на дочь с каким-то немым вопросом. В глазах Мари он заметил ужас. Затем он сделал короткий шаг в ее сторону, словно намереваясь удержать, но в следующее мгновение она рванулась с места - он только успел уловить, как мелькнуло в дверях светлое платье.
   - Маша! - закричал Мальцов, и его голос был полон боли. Выскочив из комнаты, он рассмотрел ее уже в конце коридора: девочка опрометью неслась вниз.
   Он бросился за ней. Далеко за спиной, из комнаты, доносились глухие рыдания жены. Мальцов мчался по коридору вдогонку за дочерью - в ее поведении было непонятное и оттого страшное.
   Мари Мальцова, задыхаясь, глотая слезы, неслась по дому. Ее волосы, уложенные по бокам головы в крупные локоны, расплелись, короткое платье на бегу открывало худенькие ножки. В глазах по-прежнему стоял ужас, который родился в них при виде ссоры родителей - уже не первой за ее жизнь.
   "Почему ты забыла про меня, мама?.." Вот уже давно мама обращается к ней холодно и как бы свысока - Мари... Когда они сидят за столом и Мари роняет ложку на платье, мама даже не ругает ее - она только смотрит своим холодным взглядом, от которого Мари замирает и совсем не может есть. За последнее время Мари еще больше похудела, ее часто тошнит, и игрушки не радуют ее. Раньше ее другом был папа, но теперь они с мамой все чаще ругаются и все меньше времени проводят с Мари.
   Мама стала часто уезжать из дома. Когда она приезжает, Мари кажется, что мама стала больше любить ее: у мамы горят глаза, а на губах загадочная улыбка. Тогда она подходит к маме - но это обман: мама видит ее и снова становится далекой и холодной, как будто сердится на Мари за то, что она дочь Мальцова.
   "Мама, разве ты больше не любишь меня?.." Мари вбегает в большой зал, бросается за штору и прячет в ней лицо. Она словно ищет там маму, как ищет уже давно - в своих игрушках, в книжках, в мадам Лили... Когда же перед ней появляется мама, Мари не верит, что это действительно она.
   - Маша! - крикнул Мальцов, вбегая в зал. Появление отца еще больше испугало сейчас Мари. Она выскочила из-за шторы, рванулась через зал в коридор. Отец мчался за ней, отчаянно пытаясь не выпустить из виду светлое платье с кружевами на воротничке и рукавах. Мари была уже на большой лестнице. Внезапно Мальцов страшно закричал: Мари споткнулась на лестнице и упала, перекатившись через несколько ступенек.
   Он метнулся к дочери. Она лежала не двигаясь, лицом вниз, как большая кукла. Он рывком перевернул ее на спину: глаза Мари были закрыты, и изо рта стекала на грудь тонкая струйка крови.
   Мальцов схватился обеими руками за голову и издал протяжный, животный вопль. Вбежали мадам Лили и еще кто-то из слуг. Мальцов был вне себя; он продолжал истошно кричать, и несколько человек едва смогли поднять его с колен.
   Мари отнесли в детскую и уложили в постель. Она была без сознания. Всю ночь Мальцов сидел возле нее, а наутро послали за доктором Цейтлинским.
   Доктор, не произнося ни слова, осмотрел ее и только потом холодно заметил, что она пришла в сознание и сейчас спит.
   - Но здоровье плохое, - тихо добавил Цейтлинский, укладывая в саквояжик свои инструменты. - Вы же знаете, что чахотка опасна.
   Мальцов стиснул прижатые к груди руки так, что захрустели пальцы.
   - Я этому не удивляюсь! - зло бросила Лизон. Цейтлинский взглянул на нее с изумлением. Мальцов рывком повернулся к ней, сжал кулаки.
   - Ты...ты... - он не договорил и выскочил из комнаты.
   Госпожа Мальцова, всхлипывая, прижала к глазам платочек.
   - Если бы вы знали, доктор, - проговорила она, поворачиваясь к Цейтлинскому, - мой муж - страшный человек... Если бы вы знали, как он меня вчера оскорбил...
   - Какой ужас, - едва слышно промолвил врач и покачал головой.
   Лизон поняла его слова как согласие с ней и уже громче, даже с каким-то оживлением продолжала:
   - Это уже не в первый раз, доктор... Ах, как я страдаю!..
   - Сколько лет вашей дочери? - спросил Цейтлинский, помолчав.
   Она взглянула на него, будто не понимая.
   - Пять...шесть...нет, будет через полгода...пять...простите, забыла!..
   Цейтлинский смотрел на нее не то с болью, не то с сожалением.
   В комнату снова вошел Мальцов. С каменным лицом проследовав мимо жены, он подошел к Цейтлинскому, взял его под локоть и вывел в коридор.
   - Скажите мне все, доктор, - произнес он; его голос был охрипшим, как будто он перед этим долго и громко рыдал. - Виноват, конечно, я; вчера я вышел из себя...она (он кивнул в сторону комнаты) мне изменила...впрочем, это не важно... Что будет с моей дочерью?
   - Сейчас сложно сказать, - отозвался Цейтлинский, глядя в пол. -Я, со своей стороны, сделаю все от меня зависящее.
   Мальцов встрепенулся. Он вытащил из кармана бумажник, достал из него несколько купюр и протянул Цейтлинскому. Его рука дрожала.
   - Я потом смогу дать больше, доктор, - выдавил он. Врач стиснул его руку с зажатыми в ней бумажками.
   - Не трудитесь, господин Мальцов, - сказал он серьезно. Когда Цейтлинский был не слишком хорошо настроен в отношении кого-нибудь, он говорил не свое обычное "сударь", а "господин" с прибавлением фамилии. - Заплатите позже, когда виден будет результат. Вашей дочери нужен покой, - прибавил он строго. - Если вы с мадам Мальцовой сумеете обеспечить его девочке, если она не будет видеть ваши ссоры, - будет лучше.
   Слегка поклонившись, он вышел. Мальцов стоял посреди коридора, глядя ему вслед, все еще сжимая в руке деньги. Затем, словно очнувшись, вспомнив опять все, что произошло в эту ночь, он бросился в библиотеку, припал к стене, уткнувшись лицом в рукав, и долго плакал. Сейчас он сожалел, что вообще выжил десять лет назад в далекой Персии, спрятавшись под коврами в задней комнате дворца.
  

24

  
   Утро у поручика Андарузова начиналось в Сочи примерно в три часа дня. Поручик не без труда открывал глаза после долгих похождений, затягивавшихся едва не до утра, не спеша одевался и приступал к завтраку. За завтраком он развлечения ради просматривал свежие газеты. Потом поручик обычно отправлялся в гости или с приятелями в клуб.
   Сидеть дома Андарузов не любил. Его дом напоминал скорее гостиничный номер, где проезжающий оставил вещи, чтобы покинуть гостиницу через два дня. Но с деньгами у поручика проблем не было, от родителей ему осталось хорошее наследство, и дом наполняла дорогая мебель, ковры, которые поручик привез из Персии, хрусталь и высокие позолоченные вазы, также позаимствованные у персов.
   Поручик любил вещи, которые делали красивым его дом, подобно тому, как любил женщин, которые могли его развлечь.
   Прибыв в Сочи, он не сомневался, что в этом южном городе, где сам климат и природа располагают к любовным привязанностям, быстро найдет себе увлечение сердца. И действительно, долго ждать не пришлось: Лизон Мальцова пала жертвой страстного офицера, и их первая же встреча на балу пообещала Андарузову надежду.
   Поначалу поручик дорожил этой связью и слал Мальцовой любовные письма. Но отношения почему-то быстро наскучили ему: то ли он стал стареть, то ли женщина была уже не слишком юной... Лизон слишком часто ездила к нему, а временами даже позволяла себе вторгаться в жизнь поручика, выпытывая, куда он собирается нынче вечером. Подобные расспросы поручик не терпел. Не хватало еще, чтобы эта дама, тремя годами старше его, да к тому же с дочкой на руках, заставляла его на себе жениться! И теперь он относился к Лизон уже без прежней пылкости, еще терпя ее, но уже подумывая, как бы с этим покончить.
   Так было и сегодня. Пасмурным весенним днем, который начался у поручика ближе к четырем часам, Андарузов, сидя в плетеном кресле на балконе, допивал кофе, поигрывая ложечкой и машинально перелистывая газету, когда вошел слуга и сообщил, что пришла дама, представляющаяся "знакомой поручика". "Лизон", - подумал Андарузов с какой-то досадой. Так оно и вышло. Госпожа Мальцова, в темной вуали, в которой всегда ездила к поручику, в темном платье с вырезом, быстрыми шагами вошла на балкон, села напротив поручика с такой решительностью, будто была здесь полноправной хозяйкой.
   - Александр, - начала она, откинув вуаль; в голосе Лизон звучала тревога, - муж нашел ваши письма. Произошла страшная ссора, мы с ним теперь окончательно враги, а тут еще ухудшилось состояние дочери...
   Поручик отхлебнул кофе.
   - Что будет дальше - я не знаю, - продолжала Лизон; в ее тоне слышалось отчаяние. - В том, что он трус, ничтожество и мужик, у меня сомнений нет...но ведь всего можно ждать... Конечно, я боюсь за себя; потому я и приехала к вам, Александр.
   Поручик отставил чашку с громким стуком.
   - Ну, так что же? - спросил он, чуть касаясь пальцем усов. - Ежели, мадам, ваш муж трус и ничтожество, так и опасаться нечего. В остальном, полагаю, едва ли могу чем-то быть любезен.
   Лизон вопросительно вскинула брови.
   - Но как же, Александр?.. - произнесла она, и теперь уже поручик услышал в вопросе обвинение. - Я не скрываю своих чувств, вы это знаете... Как всякой женщине, мне не к лицу говорить, что жду этого и от вас... Сейчас же говорю только, что я боюсь...
   Андарузов хотел было ответить ей более резко, но передумал. Связь начинала наскучивать - но ведь порвать отношения можно в любой момент. Он встал, как бы нехотя, подошел к креслу Лизон, чмокнул ее в плечо.
   - Я также, мадам, не скрываю чувств, - проговорил он, и лицо Лизон мгновенно обернулось к нему, теперь с выражением надежды в глазах. - Вы меня знаете; я не трус, и в случае явной опасности, угроз или, - он сдвинул брови, - оскорбления чести всегда готов постоять за себя.
  

25

  
   Тихой весенней ночью не слышно ни одного дуновения ветерка, и море сейчас спокойно. Изредка тихо плещется о берег волна, и водная гладь распростирается под звездным небом, как огромное зеркало.
   Через редкий лес к берегу идет человек. Он огибает рыбацкие лодки, привязанные у самой воды, останавливается на парапете и всматривается в даль. Море по-прежнему спокойно, ничто не нарушает беспредельную власть ночи.
   Человек садится на парапет и смотрит в воду. Когда оно неподвижно, становится страшно при мысли о неведомых тайнах, которые покоятся под этим водным зеркалом. Вновь набегает волна и ударяется о берег. Море на миг приоткрывает свои секреты и снова становится спокойным, утаивая свои глубины.
   Далеко на горизонте, на тонкой линии, отделяющей море от неба, появляется точка. Она приближается, становится все больше. Человек в какой-то момент замечает точку и уже не отрывает глаз. Он глядит на нее, как завороженный, как будто одновременно боясь и желая ее приближения. Так проходит некоторое время. Человек встает и начинает ходить по парапету; в его походке заметно волнение.
   То, что раньше казалось точкой, становится все ближе, и уже можно рассмотреть большую лодку. Человек на берегу все более волнуется. Вот уже в лодке можно различить две фигуры. Налетает ветер, волны с силой бьются о берег; колышутся деревья, ночь наполняется шумом, шорохами; вся земля взволнована, уже невозможно поверить, что недавно стояла безмятежная тишина; волны бьются все сильнее, море словно угрожает земле, обрушивая свои черные воды на песчаный берег.
   Наконец лодка причаливает к берегу. Тот, кто ждал ее на парапете, соскакивает на песок, подбегает к самой воде, так, от набегающих волн намокают его брюки, и бросается к тем двум, что стоят в лодке. Наклонившись, все трое начинают рыться под сиденьем, вытаскивают сначала один мешок, за ним второй, потом еще и еще.
   - Герваз нет? - спрашивает на ломаном русском один из приехавших, человек средних лет с рыжей бородой, в рубахе с засученными рукавами, опоясанной кожаным ремнем с медной пряжкой.
   - Нет, - отвечает тот, кто стоял на парапете. - Я владею персидским, можете не затрудняться.
   - Он турок, - говорит на фарси его спутник, кажущийся моложе рыжебородого, с густой черной бородой, закрывающей его лицо почти до самых глаз.
   - Я немного знаю и турецкий, - отзывается встречающий.
   Не без труда все трое вытянули мешки из лодки на берег. Тот, кто ждал лодку, снова начал заметно нервничать.
   - Вы задержались, господа! - сказал он по-персидски. - Я хожу на пристань вторую ночь подряд. С вашей стороны не слишком вежливо подвергать человека таким беспокойствам. Нельзя было приехать вовремя?
   Рыжебородый угрюмо взглянул на него из-под насупленных бровей. Второй приехавший взмахнул руками и начал громко и многословно оправдываться, упоминая Махмуда, который задержал лодку, и с гневом кивая на своего товарища, который тащил из лодки оставшиеся мешки.
   - Где Герваз? - спросил снова рыжебородый через некоторое время.
   - Я сам не знаю, - недовольно бросил встречавший. - С такими ненадежными людьми, как вы, одни хлопоты.
   - Это все Али, - насмешливо произнес человек с черной бородой. - Из-за него мы задержались в пустыне. Твоего верблюда, Али, пора бросить в помойную яму, - хохотнул он.
   Али посмотрел на него злобно и опять ничего не ответил. Скоро все мешки были выгружены на берег. Рыжебородый Али достал из кармана короткую трубку и закурил. Тот, кто встречал приехавших, все ходил по берегу взад-вперед, часто посматривая в сторону леса.
   - Послушайте, Джафар, - наконец обратился он к чернобородому, устав ходить, - если мои дураки не придут, вы поможете мне справиться с этим? - Он указал на мешки.
   Чернобородый усмехнулся.
   - Мы с Али поможем, - ответил он. - Только надо прибавить сверху золотом по пять.
   У встречавшего взлетели от изумления брови.
   - Вы серьезно, господа? - заикаясь, произнес он, пытаясь в темноте угадать по лицу Джафара, шутит он или нет. - Да вы что? - пробормотал он затем. - У меня нет денег...
   Джафар то ли присвистнул, то ли что-то проговорил сквозь зубы и склонился к мешкам. Встречавший с шумом выдохнул воздух, мучительно потер лоб и снова заходил по берегу. Внезапно он остановился, и на его лице отразилось облегчение: от леса бежали к берегу две фигуры.
   - Пришли все-таки! - сказал встречавший. - Олухи! - добавил он чуть тише.
   По мере приближения бежавшие оказались мужчинами дородного телосложения, на удивление похожими друг на друга, разве что у одного борода оказалась светлая, а у второго - темно-русая с сединой. Вскоре они подбежали к стоявшим на берегу, видимо, сильно запыхавшись и теперь громко отдуваясь.
   - Это уж все границы переходит! - накинулся на них тот, кто встречал лодку. - Я предупреждал, что после того случая вы отвечаете головой! И что?! Вы знаете, сколько времени мы потеряли?
   - Да не суетись, Иван Сергеич! - воскликнул человек с темно-русой бородой. При разговоре от него сильно пахнуло вином. - Поликарп вон заболел... - он мотнул подбородком в сторону второго, который стоял над мешками, рассматривая их так, словно не знал, что с ними делать. - Да и мне нездоровилось, - прибавил он.
   - Да уж я вижу, Гервазий, как вам нездоровилось! - со злостью проговорил встречавший.
   С появлением этих двоих дело пошло быстрее. Скоро все мешки были снесены в лес и погружены в телегу, которая ожидала в укромном месте за кустами. Темнобородый Гервазий сел впереди к лошадям, Поликарп разместился сзади. Последним на телегу запрыгнул Мальцов.
   - Следующий раз через десять дней, - подойдя к нему, тихо сказал по-персидски Джафар.
   - Буду ждать, - так же тихо ответил Мальцов. Телега тронулась.
   - С Богом, господа! - крикнул по-русски бывший советник посольства, оборачиваясь на телеге и глядя вслед Али и Джафару.
   - Так они же неверующие! - хохотнул сидящий на козлах Гервазий.
  

26

  
   Через несколько дней после того, как доктор Гельберд отправил письмо губернатору Шамхора, пришел ответ. Губернатор писал, что по его приказу был обыскан весь город, но сбежавшую девицу не нашли.
   Губернатор, правда, потрудился для своего друга, но его услуга не приносила никакой пользы. В письме он сообщал армянский адрес Якуба Маркаряна, по которому тот больше не жил.
   Англичанин заходил к своему русскому приятелю ежедневно. Гельберд пребывал уже не в захудалой гостинице, а в богатом отеле, где сливались воедино сверкание зеркал и сияние вымытых до блеска полов, а из окон открывался живописный вид на горы и море. Они пили кофе, Макниль коротко интересовался тем, как обстоят дела, и вскорости уходил.
   Однажды, когда шамхорский врач, лежа на диване, перелистывал роман де Сада, Макниль вошел в номер в дорожном плаще, с перчатками в руках.
   - Я отлучусь на неделю, - сообщил англичанин, присаживаясь в кресло. - Еду в Персию, есть срочное дело. Когда я вернусь, мне бы хотелось, чтобы ваша работа дала хотя бы некоторые результаты. Плохо, что мы не нашли девчонку. Она, должно быть, уж выехала из страны.
   Герман Гельберд молчал, вперив глаза в книгу. Макниль порылся под плащом, достал бумажку и бросил ее на стол рядом с диваном.
   - Те армянские координаты, которые вы мне нашли, не имеют никакой ценности, - сказал он. - Вот новый адрес Маркаряна, его я разузнал сам. Да, - прибавил англичанин, неспешно вставая, - вы мне теперь обязаны, приятель. Девицу упустили именно вы, а ведь я на вас надеялся. Помогите мне восстановить мое доверие к вам.
   "Неужто он мне угрожает?" - пронеслось в мыслях у Гельберда. Он захлопнул книгу, сел на диване и серьезно, даже хмуро взглянул на Макниля. Англичанин слегка улыбнулся.
   - Если дела пойдут хорошо - мы с вами станем еще лучшими друзьями, - произнес он, добродушно глядя на коллегу. - Если же вы решитесь бросить вашего старого приятеля Макниля в беде - увы, мы оба будем очень жалеть, что наша дружба так нехорошо прервалась...
   - Господин Макниль, - процедил Гельберд, - я считаю себя виноватым лишь в том, что взял у вас деньги, пообещав удержать девчонку, и не оправдал оказанного мне доверия. Кажется, деньги я вам вернул. Я по собственному желанию - заметьте, не из обязанности - согласился вам помогать в этом деле с евнухом. Чем еще могу быть любезен? Мне кажется, вы что-то путаете, утверждая, что я будто бы должен заниматься поисками и прочим.
   - Путаю? - повторил Макниль и рассмеялся. - Нет, доктор, не путаю! Уж мне-то известны ваши проделки в подвале! В высших коридорах власти России я на хорошем счету. Стоит мне намекнуть об этом тому, кому я сочту нужным, - и вам придется трудно. Потому подумайте, прежде чем отвергать дружбу вашего старого знакомого Макниля.
   "Ах, гад! Он угрожает мне!" - блеснула у Гельберда отчаянная мысль. Но он уже был обезоружен: хитрый англичанин задел струну, за которую дергать было нельзя. Гельберд стоял, сжав зубы, бегая глазами по доскам паркета. Макниль победно улыбался.
   - Так что же? Я могу на вас надеяться? - осведомился Макниль, кладя руку на плечо приятелю. Рука давила немыслимым грузом.
   - Можете, - тихо произнес Гельберд. Он чуть пошевелился. Рука оставила его плечо.
   - До скорой встречи! - сказал Макниль, подходя к дверям и оборачиваясь. - Если, конечно, меня не подкараулит смерть во время этой поездки в Персию. Мало ли что бывает! - Он снова лучезарно улыбнулся, приподнял шляпу и вышел.
  

27

  
   Известие о Макниле, которое Якуб Маркарян услышал от Диль-Фируз, возродило все отошедшие в прошлое воспоминания. Он был на родине, Персия, где он оказался не по своей воле, но все же чувствовал себя изменником, осталась позади. И вот выяснилось, что англичанин, с которым он неоднократно имел дело там, сейчас совсем рядом, в этом городе.
   Состоя на службе в шахском гареме, он выслушивал донесения английского врача, касающиеся Короны. Сведения шли на благо персидскому государству. Интересно, думал теперь Якуб Маркарян, если бы кто-то решился выложить персам тайны России - он тоже выслушивал бы эти донесения?..
   Собственная вина еще более увеличивалась в его глазах из-за того, что он подозревал Макниля в подготовке разгрома русского посольства. Сейчас доказать вину англичанина едва ли было возможно. Но, если врач действительно был в том замешан, выходило, что Якуб Маркарян поддерживал еще и врага русских. Своим приходом в дом русского посла он облегчил англичанину его работу.
   Он неоднократно признавался Цейтлинскому, какую вину чувствует за невольное содействие гибели посольства. Когда он отправил большую сумму денег матери и жене Грибоедова, эта тяжесть как будто бы стала уменьшаться. Но сейчас он снова ощутил весь груз вины.
   Он стал меньше времени уделять Диль-Фируз. Если в период ее болезни они проводили вместе почти все дни, то сейчас он старался уединиться в кабинете, ссылаясь на занятость трудами. С наступлением сумерек словно обострялись все тягостные мысли.
   "Вы слишком критично относитесь к себе, даже когда для этого нет причин", - как-то сказал ему Цейтлинский. Маркарян не согласился: доктор не способен был до конца осознать тяжесть вины, потому что сам никогда не был в подобных ситуациях. Разговоры с ним только на какое-то время облегчали состояние шахского евнуха, но не разрешали сомнений.
   Диль-Фируз заметила перемену, произошедшую в нем. Первой ее мыслью было, что он почему-то недоволен ею или, еще того страшнее, больше не любит ее. Потом она поняла, что его что-то тревожит. И она давала ему возможность побыть в одиночестве. Она думала, что часы, проведенные наедине с собой, принесут ему исцеление, - но шли дни, а его страдания продолжались, и она явственно ощущала их.
   Как-то вечером он сидел в полутемном кабинете над "Диалогом о системах мира" Галилея, пытаясь отогнать тяжелые мысли, сосредоточившись на движении небесных тел. Диль-Фируз вошла своей знакомой ему неслышной походкой, села на ковре у его ног.
   - Я давно заметила, что тебе тяжело, - тихо сказала она, кладя руки ему на колени. - Поделись этим со мной. Я уже не та, какой была десять лет назад. Ты можешь доверять мне все...
   Он вспомнил ее серьезный взгляд, который часто замечал во время их уроков, слова, глубокие не по годам. Его рука легла ей на голову, ощутив тепло шелковистых волос. Она была с ним, она любила его - и он уже не мог скрыть своих мыслей. Обращаясь будто и к ней, и к себе одновременно, словно перед ним был Цейтлинский, Якуб Маркарян заговорил - и она слышала надрыв в его голосе:
   - Как бы ты стала относиться к человеку, который был захвачен в плен, - произнес он, не глядя на нее, - и не боролся с теми, кто пленил его, а наоборот - помогал им... по его вине пострадали люди, которые могли ему помочь... Да, я говорю о себе, - быстро и жестко сказал он, увидев ее вопросительный взгляд. - Я несколько лет выслушивал доносчика, который действовал против своей страны... а последствиями были политические интриги, войны, смерти...
   Он ждал, что Диль-Фируз начнет оправдывать его, убеждать не думать об этом. Но она молча слушала, а затем спросила:
   - Ты говоришь о годах, проведенных в Персии? - После недолгого молчания добавила: - Против какой страны действовал этот доносчик?
   - Против Англии... Это был Макниль, он сообщал сведения, которые были полезны персидскому двору, и получал вознаграждение. Часто, - она чувствовала, что ему все труднее становится говорить, - я думал, как поступил бы, если бы пришлось выслушивать не англичанина, а русского... - Он замолчал, его глаза взволнованно блестели, хотя он силился придать голосу спокойствие, - скорее всего, я поступил бы так же...
   - Но ты этого не сделал! - возразила она. - Ты был избавлен от этого, и, я думаю, не случайно... Не вини себя в том, чего не произошло, - попросила она горячо, - ты был тогда во власти персов, ты не мог поступить иначе! Они убили бы тебя... Но ты не совершил никакого предательства.
   Он молча смотрел на нее. Он нашел бы, что сказать в опровержение, - но сейчас был поражен тем, что слышит от Диль-Фируз эти слова, в которых звучала необыкновенная мудрость.
   - Когда я полюбила тебя, я знала, что ты не был предателем, - прибавила Диль-Фируз, уткнувшись подбородком в колени Маркаряна. - А кто те люди, которые могли тебе помочь и пострадали? - она взглянула на него плутовато, уже словно предчувствуя свою победу.
   - Почти все русское посольство во главе с Александром Грибоедовым. Они погибли в той резне после того, как я обратился к ним за помощью.
   - Ты не знал, что приведешь их к гибели, когда шел к ним за помощью, - она загнула один палец на ее руке, лежащей на его коленях, - ты имел право обратиться к ним, потому что находился у персов против воли, - она загнула второй палец, - если бы даже ты не пришел к ним, шахский двор все равно нашел бы, как выразить гнев против русских, - загнулся третий палец.
   Он слушал ее доводы - но даже не они впечатлили его. Она хотела оставаться верной ему несмотря даже на его вину.
   От осознания этой верности, которая теперь стала ему опорой, тяжелый груз на душе сделался как будто меньше.
   Ночь Мирза-Якуб провел, думая об их будущем. С того часа, как Диль-Фируз вошла в его дом, он постоянно думал, что она может стать ему женой. Мысль была безумной, жестокой, поглощающей. И в эту минуту, сидя в кабинете, он явственно представил все то, что может происходить между ними, когда они станут супругами. А если она не захочет этого?.. Он был евнух - и зачем ей его жалкие дары...
   Он внезапно ощутил нестерпимое отвращение к себе, - и тут же вспомнились все ее слова, жаркие и в то же время невинные, стыдливые, - слова, которые не могли быть ложью. К утру он решил, что будет просить Диль-Фируз стать его женой.
  

* * *

   Когда они завтракали на веранде за круглым деревянным столом, Якуб Маркарян, сдерживая волнение, тихо накрыл ладонью руку Диль-Фируз. Она посмотрела в ответ на него, улыбнулась.
   Они решили, что поженятся через месяц.
  

* * *

  
   Узнав, что Макниль в Сочи, Мирза-Якуб не советовал Диль-Фируз часто выходить на улицу. Но этот день, когда она стала его невестой, был слишком радостным. Трудно было оставаться дома: счастье будто выплескивалось из душ. После завтрака (сегодня была суббота, и он не ждал прихода учеников) они отправились на прогулку в городской парк.
   Ярко светило солнце, но сильной жары еще не было. Кое-где заросли парка казались настоящим лесом, а в иных местах, наоборот, чувствовалось влияние человеческой руки. Тот тут, то там блестела гладь искусственных водоемов, пестрели клумбы причудливых форм, камни, статуи и маленькие фонтаны. Сегодня, казалось, едва ли не весь цвет светского общества Сочи был в парке. Из-за зарослей, с площадки, где перед наступлением лета разместились аттракционы, доносилась музыка. Пели птицы в листве деревьев. По аллеям неторопливо шествовал дворянин, лениво похлопывая цилиндром о ногу; прогуливалась аристократка с собачкой на серебряном поводке, в шляпе с такими большими перьями, что они почти целиком закрывали ее лицо; шел офицер, недавно прибывший с Кавказа; бродил по аллеям персидский купец, словно даже во время прогулки высматривая покупателей; привлеченные ярким солнцем, напоминавшим им солнце их родины, расхаживали переселенцы из Тифлиса, Эривани и Адербиджана. Роскошь и скромность, печаль и счастье пересекались тут в весенний день.
   Маркарян и Диль-Фируз шли под руку по широкой аллее, которую обступали с двух боков стены акаций. В какой-то момент они заметили человека, который при виде их заспешил навстречу. Это был доктор Цейтлинский.
   - Наконец-то, господа, вы решились покинуть свой уютный уголок, чтобы посмотреть на жителей нашего города! - произнес врач, улыбаясь. - И очень кстати... Посмотрите на эту сударыню с белым мопсом, - Цейтлинский указал на даму с зонтиком в руке, со скучающим видом стоящей неподалеку. Ее собака что-то искала в подстриженной траве. - Это уникальное зрелище, вы, сударь, едва ли могли видеть подобное у себя на родине! - Цейтлинский взглянул на Маркаряна. - Посмотрите внимательно на ошейник. Что вы видите?
   - Белые камешки, - сказала Диль-Фируз.
   - Это настоящие бриллианты! - воскликнул врач.
   - Неужто бриллианты? - спросил недоверчиво Маркарян.
   - Самые настоящие! В ошейник собаки вмонтировано пятнадцать бриллиантов! Я сам сначала не верил, а потом, представившись даме, на правах врача попросил позволения взять собаку на руки - под видом того, что у нее слипшиеся веки, и я хочу проверить, не заболела ли она. В ошейник вставлены бриллианты! Это уже вторая собака с драгоценностями, которую я за этот месяц видел в парке. Первая была с бантиком, украшенным рубинами...
   - Вам не приходила мысль, что можно составить список самых удивительных выдумок богатых людей этого города? - с улыбкой спросил Маркарян.
   - Да, было бы занятно, но подобную вещь я предлагаю на досуге сделать вам - у меня для этого нет способностей... Как вы поживаете?
   - Я стану его женой! - объявила Диль-Фируз, сияя от счастья.
   Лицо Цейтлинского просияло в ответ.
   - Вот так событие! Я, право, не знаю, что сказать... Я просто очень рад за вас, господа... Хочется сказать: "Желаю вам счастья", - но это слишком банально... Кстати, я ведь тут не один, - он принялся оборачиваться во все стороны, ища кого-то, затем сорвался с места и через несколько мгновений вернулся, ведя за руку девочку с темными локонами, в белом платье до колен с оборками. - Это моя подруга, - оповестил он.
   После того, как Мари Мальцова упала на лестнице, Цейтлински подружился с ней, заходя проведать больную. Лизон Мальцова и во время болезни дочери почти не обращала на нее внимания, целиком увлеченная поручиком. Мальцов, поглощенный заботами о контрабандных персидских товаров, не в силах был заниматься девочкой. Когда Мари стало можно выходить на улицу, Цейтлинский гулял с ней.
   - Эта юная сударыня - дочь господина Мальцова, чиновника в министерстве иностранных дел, - пояснил он. - Моя очень хорошая знакомая. У нас множество общих интересов.
   - Мальцов? - повторил Маркарян. - Я знал человека с такой фамилией десять лет назад в Персии.
   Диль-Фируз наклонилась к девочке, которая рассматривала недорогую пряжку в виде полумесяца на ее поясе. Видя, насколько беден гардероб его возлюбленной, Мирза-Якуб купил для нее кое-что из одежды, сожалея, что теперь у него нет прежнего состояния и он не может дать ей больше.
   - Как тебя зовут? Сколько тебе лет? - улыбаясь, спросила Диль-Фируз, когда рука девочки робко потянулась к пряжке.
   - Мне скоро шесть, - серьезно отвечала девочка, разглядывая украшение. - И меня зовут Мари.
   - Какая ты большая! А меня зовут Назлу, и мне девятнадцать. А еще меня зовут Диль-Фируз. Ты уже хорошо знаешь этот парк?
   - Да, знаю, - произнесла девочка, глядя на нее темно-синими глазами, казавшимися черными из-за больших кругов, лежавших под ними. Она придвинулась к Диль-Фируз и сообщила: - Там, за деревьями, привезли зверей. Там медведи, верблюд и бегемот.
   - Ух, ты! Я тоже хочу посмотреть на зверей! - Диль-Фируз протянула Мари руку, девочка крепко ухватилась за нее, и они побежали к зарослям парка, за которыми была большая площадка.
   Маркарян и Цейтлинский остались на тропинке, продолжая беседовать. В какой-то момент шахский евнух увидел свою невесту, выходящую из-за деревьев. На руках Диль-Фируз держала Мари Мальцову. Слова замерли у него на губах. Девочка смеялась и что-то увлеченно рассказывала Диль-Фируз, та улыбалась, а он не мог оторвать от нее взгляда. Весь ее облик, казалось, излучал какой-то неземной свет, и он, словно забыв про стоящего рядом Цейтлинского, смотрел на деву с ребенком на руках.
  

28

  
   Доктор Макниль не любил насилия. Оно оскорбляло взор воспитанного, несколько чопорного англичанина, как оскорбляет дрянная пьеска взор аристократа. Он знал, каким поклонником насилия является его приятель Гельберд, и за это презирал шамхорского врача.
   Макниль знал, что все, кто любит наблюдать за насилием, с наслаждением созерцают жестокие сцены или перелистывают грязный романчик, в большинстве случаев боятся, что подобное произойдет с ними самими. Плоть насильника оказывается слишком нежной, вид орудий пыток, предназначенных для него, заставляет садиста терять сознание. Поклонник насилия сладострастно улыбается при виде мучений девушки, над которой издеваются несколько охваченных преступной страстью мужчин, или ребенка, который, уже не в силах кричать, все труднее дышит под жестокими побоями. Но он готов вопить от ужаса, стоит ему представить, как раскаленные клещи или железный штырь с зазубринами подбираются к его телу. Макниль знал, что Гельберд любит созерцать насилие, но его самого считал трусом.
   Когда Макниль привел девчонку в дом шамхорского врача, он сразу отметил, как сузились холодные глаза Гельберда. Макниль знал своего приятеля, и потому потребовал, чтобы Гельберд не трогал ее. Англичанин заметил, что коллега разъярен. Макниль запретил ему в собственном доме предаваться тому, что он так любил.
   Доктор Макниль не был трусом - он лишь проявлял осторожность, и его привычка просчитывать все ходы еще никогда не подводила его. Он любил аккуратность, точность и чистоту.
   Тем, к чему он стремился, были богатство и власть. Он мечтал о богатстве с самой молодости, а чуть позже стал думать о власти. Он много и хорошо работал, он подвергал себя опасности. Благодаря его тонкому уму, государства узнавали о тайнах друг друга, - а доктор Макниль оставался вне подозрений, его уважали, считали человеком, на которого можно положиться. Он заслужил это уважение ценой непрестанной работы мысли - такой тягостной и изнуряющей, что подобного не вынес бы никто другой. Он не спал ночами, не тратил время и силы на создание новой семьи после смерти жены. Более двадцати лет он отдал Персии - адскому краю, где бриллианты валялись в нечистотах, где европеец исходил потом летом и дрожал в обмазанном глиной домике с крошечной печуркой в зимний холод. И доктор Макниль тоже потел и тоже дрожал - но никто не слышал от него ни единой жалобы. Он держался с достоинством даже тогда, когда чувствовал, что завтра, возможно, его голова под ножом палача отлетит от мясистой шеи и покатится по грязной тегеранской мостовой.
   Он достаточно уважал себя, чтобы не желать мириться с ролью исполнителя чужих планов - планов Короны, шаха, визиря. У него были собственные планы, и он не собирался поступаться ими ради планов сильных мира сего. Кто сказал, что все они важнее, чем он? У них больше заслуг, ума или способностей? Он, доктор Макниль, сполна заслужил право на власть.
   Когда положение русских в Персии было еще достаточно сильным, он не притязал на власть. Но вот трон занял этот полоумный, Мохаммад-шах. Англия делала ставку на него. Корона стала помогать ему деньгами, присылать в Персию на подмогу шаху свои войска. Так англичане хотели удержать Индию, которую защищали от влияния России.
   Но кретин почему-то симпатизировал русским. Англия все больше тратилась, шаху слали богатые дары, а ему как будто было мало этого. Он попросил помощи у русских и два года назад, в 1837, когда двинулся на афганский Герат. Но тут уже доктор Макниль советовал англичанам оставаться непреклонными. Они продемонстрировали шаху свою обиду, когда стали помогать Афганистану. Английские войска встали на защиту Герата. Шах потерпел позорное поражение у стен города.
   Английские войска возвращались в Персию с видом победителей. Персия присмирела под английским кулаком. Шах еще задавался, но доктор Макниль уже не воспринимал его всерьез, - кто станет обращать внимание на полоумного, который называет себя Наполеоном? Но он чувствовал, от кого в Персии исходит настоящая опасность. Она исходила от великого визиря.
   Визирь видел, что страна так же слаба, как слаб умом правящий ею человек. И визирь, и Макниль хотели использовать обстоятельства. На виду они оставались приятелями, а в глубинах душ велась отчаянная борьба за власть.
   Мотемид-эд-Даулет, зная о способностях Макниля, поручил ему изготовить особый яд, который должен был убить Мохаммад-шаха и привести к власти его, визиря. "И мы с Британской Короной, будем лучшими друзьями", - с улыбкой говорил визирь, подавая англичанину руку. Но Макниль знал, что нужно первому министру шаха. И он, улыбаясь в ответ, пожимал протянутую руку (даже в это трудное время пальцы визиря были унизаны перстнями, а столы во дворце ломились от блюд) и отвечал, что яд для шаха готовится.
   Макниль хотел стать самым богатым человеком и Персии, и своей страны. Он умеет ценить земные блага, и он еще подумает, на что будет тратить свое богатство. Остается уничтожить врагов, - и он возьмет бразды правления в Персии в свои руки. Англия едва ли станет в этом мешать ему: у Англии свои заботы, для нее сейчас важно с помощью Персии не упустить Индию. А он станет в Персии главным человеком, и когда планы Короны с его помощью одержат верх, он тоже пожнет плоды владения Индией.
   Визирь знал, как Макниль стремится к богатству. Макниль был талантливым медиком - и визирь предложил ему выполнить дело в сочинской больнице.
   Кроме того, он предложил Макнилю контрабанду оружия в Россию. Основная часть дохода должна была идти визирю, чуть меньшая - Макнилю, остальное распределялось между подчиненными.
   Макниль мог бы радоваться этим подвернувшимся возможностям наживы - если бы не понимал, что визирь хочет просто управлять им, как пешкой на шахматной доске. В какой-то момент ему расхотелось быть пешкой. Он захотел взять полностью в свои руки дело с контрабандой. Для этого требовалось уничтожить визиря.
   Визирь значился на горизонте дел английского доктора, как маяк, к которому стремится корабль. Затем шел шах. И далее следовали те, кто мог помешать Макнилю, раскрыв одной из сторон (Англии, Персии или России) его деятельность. Сейчас, сидя на бархатном сиденье кареты, везущей его в Тегеран, положив лист бумаги на толстую ногу в черной атласной штанине, доктор рисовал елку.
   Он научился хорошо рисовать еще в университете. В английском и сочинском домах Макниля стены комнат были украшены его работами, которые находили недурными даже профессионалы. Елка получалась как живая, с пушистыми раскидистыми лапами. Макниль спокойно и старательно вырисовывал иголочки.
   На верхушке елки он поставил карандашом жирную точку и несколько раз обвел ее. Точка обозначала великого визиря. Предпоследний ярус елки он украсил коронами. На этом ярусе разумелся Мохаммад-шах. Затем пришел черед для следующего яруса. Доктор нарисовал три точки и надписал над ними первые буквы английских слов - "Англия", "Персия", "Россия". К точкам он привязал по бантику. На бантиках доктор Макниль повесил колокольчики, определенное количество к каждому. Под колокольчиками понимались люди, которые могли выдать Макниля.
   Англия получила два колокольчика - это были второй советник посольства Короны в Персии и генерал, перебежавший на службу к визирю еще несколько лет назад, но сохранивший все английские привычки и отправивший детей учиться в Англию. Когда пришла очередь Персии, доктор слегка призадумался. В конце концов он пририсовал к бантику много маленьких колокольчиков: это означало, что ситуацию еще следует изучить, но опасность может исходить от многих сторон. К России он пририсовал только один колокольчик. Он обозначал бывшего шахского евнуха Мирзу-Якуба, теперь находящегося на российской территории.
   Доктор некоторое время глядел на колокольчики, словно размышляя, а затем занялся нижними ветками елки. Здесь карандаш скользил легче, как будто бы самая важная часть работы была уже сделана. Тут разместились шахский евнух Хосров-хан (старший евнух, Манучехр-хан, умер два года назад, а значит, одним потенциальным перебежчиком на сторону русских и возможным врагом для Макниля стало меньше) и девчонка Диль-Фируз.
   К лапе елки англичанин привесил на ленточке большой ящик. Он обозначал сочинскую больницу. Подумав, доктор пририсовал к этой же ветке точку, обозначавшую его приятеля Гельберда. Подумав еще, он пустил от Хосров-хана едва заметную линию к русскому бантику.
   Доктор Макниль не любил явного насилия. Но он не допустит, чтобы оставались в живых те, кто мог навредить ему.
   Он еще раз окинул взглядом елку и вернулся к ее верхушке. Великий визирь был обведен в кружок, а затем Макниль перечеркнул кружок крест-накрест. То же самое он проделал на второй ветке с шахом, а на третьей - с английским генералом-перебежчиком. Крест обозначал наиболее опасных людей, тех, кого нельзя было оставлять в живых. Немного подумав, пососав карандаш, он перечеркнул также и евнуха Мирзу-Якуба.
   Хосров-хана доктор просто обвел в кружок. Если Кайтамазянц будет противиться, если англичанин заподозрит, что он расхотел служить персидскому двору и тем самым таит опасность для Макниля, - лишний крестик на елке врач нарисует всегда. Этот человек не слишком умен и коварен, ему важно жить в спокойствии.
   В этот раз Макниль попробует расспросить Хосров-хана о его друге.
   Девчонку доктор просто обвел кружком и пририсовал к кружку цепочку, другим концом крепящуюся к Гельберду. Если шамхорский врач не будет упираться, а станет помогать ему, Макниль и не подумает выдавать его. Более того - когда они найдут девчонку и выпытают у нее все, что нужно, - Макниль отдаст ее Гельберду. Вот так радость будет для этого грязного мерзавца, подумал англичанин с тонкой улыбкой. Наверное, он применит по отношению к ней полный арсенал имеющихся в запасе средств насилия. Да еще, не исключено, пригласит Макниля поприсутствовать во время всего этого. Вот уж где грязный мерзавец, - снова подумал врач, - как будто не понимает, что ему, благородному англичанину, подобная гадость претит.
   Воздух становился тяжелым и пыльным. Карета подпрыгивала на ухабах дороги. Доктор выглянул из окошка: проезжали по степи, скоро вдали покажутся песчаные горы, с которых ветер разносит клубы песка, заставляя путешественника зажмуривать глаза и кутаться в плотный плед. За горами встанет эта страна, которую многие европейцы ненавидят. А он, Макниль, уже привык к этой стране и ждал от нее еще многого.
   При очередном толчке он поморщился. Надо будет сказать, чтобы Англия получше заботилась о том, как он чувствует себя в путешествиях. Что это за экипаж, который весь трясется, как будто в нем едет не первый советник английского посольства в Персии, а какой-нибудь мелкий торговец?!
   - Я попрошу вас получше выполнять свою работу, сударь, - холодно бросил Макниль кучеру-англичанину. - Позаботьтесь о том, чтобы карета не тряслась так сильно. И известите меня, когда будем въезжать в Персию; я хотел бы отдохнуть.
   - Вас понял, сэр, - отвечал кучер.
   Воздух становился все более тяжелым и жарким. Доктор задернул занавеску окошка.
  

29

  
   Однажды поздним вечером, когда Диль-Фируз уже спала, ее разбудил звон колокольчика внизу у двери. Все это время ее не покидала мысль, что в одном городе с ними врач Макниль. Вскочив, накинув на ночную сорочку кофту, Диль-Фируз тихо приоткрыла дверь комнаты и вышла на лестницу.
   Она увидела высокую фигуру Маркаряна в освещенном прямоугольнике двери. Сквозь открытую дверь в прихожую врывался прохладный ночной ветер. При свете фонаря, висевшего над порогом, Диль-Фируз рассмотрела человека, опирающегося рукой на дверной косяк, а другой придерживающего котомку на плече. Судя по виду, это был нищий: от куртки, бывшей на нем, остались одни лохмотья, сквозь дыры просвечивало костлявое тело. Человек был стар, седая борода спускалась ему на грудь, котомка, казалось, создавала невыносимую тяжесть для сгорбленной спины. Диль-Фируз могла слышать лишь обрывки их разговора. Мирза-Якуб стоял спиной к ней, и временами она видела, как он жестом будто бы приглашал нищего войти в дом.
   - ...утром вы можете уйти, - донеслись в какой-то момент до нее его слова. Он говорил тихо, но настойчиво, даже с жаром. - Я прошу вас переночевать в моем доме. Если вам понадобится больше пищи на дорогу... - Тут слова Маркаряна вновь не удалось различить.
   - ...нет-нет, - услышала она голос нищего, - я и так уж получил больше, чем мне требовалось. Я и не надеялся, что мне дадут деньги...
   - Подождите минутку, - сказал шахский евнух. Быстрым шагом он направился к кухне. Несколько мгновений спустя вынес сверток и протянул его нищему. Тот схватил сверток, низко поклонился.
   - Отблагодарит вас Бог, добрый господин, - вновь послышался голос нищего. Казалось, он был поражен, что в маленьком доме у подножия гор человек в простом халате дал ему деньги и еду и просил переночевать у него под крышей.
   Мирза-Якуб тихо закрыл за ним дверь и только сейчас увидел Диль-Фируз. Она стояла на лестнице, сжимая на груди края кофты. В этот момент ее с неодолимой силой влекло к нему, словно голос ее души, разума и тела слился в единый крик. Она подошла к нему, прижалась к его плечу.
   Когда они расставались у чердачной дверцы, она на секунду обвила руками его шею. Потом, потушив свет, еще долго лежала, глядя в темноту, представляя лицо шахского евнуха.
  

30

  
   Человек, стоя на берегу, смотрел в море, и оно завораживало его своим сверкающим массивом. Человек не мог понять, чего ему хочется. Он смотрел под ноги, где плескались о песок волны, - и его одолевало смутное желание войти в воду и идти все дальше и дальше, пока море не захватит его полностью, не скроет навсегда в своих глубинах.
   Иван Мальцов сожалел о том, что не может сейчас в полной мере отдаться созерцанию красоты моря. Он жалел, что не был поэтом. Очень медленно, еле переставляя ноги, он шел вдоль берега, то и дело посматривая на пенистую воду, и страшная мысль не оставляла его. Он спохватывался, отгонял ее, но минуту спустя вновь ловил себя на том, что его тянет скрыться под водой.
   После того, как он впервые лично принял груз у турка Али и перса Джафара, ему казалось, что он навсегда возненавидит море. Оно несло в себе скрытую гибель; по нему на этот берег шло то, за что его могли арестовать, и он, желая счастья своей семье, вместо этого погубил бы ее. Но море притягивало Мальцова с какой-то колдовской силой. Даже тогда, когда груз не нужно было ждать, он шел на берег.
   Здесь он отдавался мыслям о своей нелегкой жизни, на какое-то время позволял себе отрешиться от ежедневных забот. Он садился на песок, не боясь запачкать костюм, утыкал голову в руки и просиживал до самой вечерней прохлады, тянущей с моря.
   Радости в семейной жизни он не чувствовал давно, но последние дни сделали его окончательно несчастным. Он бы стерпел, он бы молча проглотил обиду, если бы Лизон по-прежнему окидывала его отчужденным, презрительным взглядом, если бы все так же часто уезжала из дому, - что ж, он находил бы утешение в своей Мари, бледном цветочке, которая понемногу начала поправляться. Но Лизон, как видно, решила мучить его и радоваться мучениям своей жертвы.
   Это произошло в воскресенье вечером, когда Лизон, как часто бывало, особенно по выходным, улетела на очередной бал. Мальцов уже и не интересовался, где проходит бал и во сколько вернется жена. В такие часы он бродил по дому с мрачным видом или отправлялся на берег.
   Немного постояв на балконе, он услышал вдали приглушенный крик чаек. Там было море, особенно красивое и загадочное в этот час. Мальцов решил отправиться на берег. Притворив створки окна, схватив лежавший на кресле плотный сюртук, он почти бегом устремился вниз.
   Он был уже почти в конце аллеи сада, подходил к воротам, когда до него донесся звук подъехавшего экипажа. Неприятная догадка, словно игла, кольнула Мальцова: наверное, вернулась Лизон. Он решил, что пройдет мимо жены. Решительно одернув сюртук, смахнув с рукава пылинку (словно Лизон и сейчас, в вечерней темноте, придралась бы к его костюму), он зашагал к воротам.
   И в тот самый момент, когда его рука прикоснулась к решетке калитки, послышался разговор. Звучали два голоса, мужской и женский; женщина приглушенно хихикала, ее спутник говорил как будто бы угрожающе, а затем тоже начал хохотать. Мальцов ощутил, как по спине бежит предательская дрожь. Он узнал голос Лизон, ее кокетливый смех, каким она смеялась для самых разных мужчин, но только не для него. В голову закралось подозрение: кто рядом с ней?.. не тот ли, что писал о "соблазнительных жителях выреза ее платья" в тех письмах, которые Мальцов швырнул ей в лицо?
   Первой возникшей мыслью было не выходить из сада, спрятаться за кустами и слушать, что будет дальше. Но он не захотел выступать в роли комедийного мужа, который, прячась за занавеской, наблюдает за тем, как жена принимает у себя любовника. Довольно насмешек и унижений! Довольно трусости, будто он не хозяин в своем доме! Справившись с дрожью, расправив плечи, он решительно шагнул за ворота.
   Те двое еще не выходили из кареты, но их голоса были теперь гораздо отчетливее. Остановившись на полпути, заграждая вход в сад, Мальцов стоял примерно в десяти метрах от экипажа и слышал то, что говорила спутнику его жена.
   - ...это неслыханная грубость с вашей стороны, Александр! - заливаясь смехом, лепетала Лизон. - Однако же, вы ведете себя, словно я ваша собственность! Впрочем, если вы ревнуете меня, даже к таким мальчишкам...
   - Осмелюсь взять права вашего супруга! - отвечал какой-то знакомый Мальцову басистый голос, очень наглый, бесцеремонно и насмешливо растягивая слово "супруг". - А на прощание позвольте... хотя бы у дверей вашего дома...
   - Ах, нет! - вскричала госпожа Мальцова. Из экипажа послышалась какая-то возня, словно кто-то кого-то хотел вытолкнуть. В этом шуме, тем не менее, можно было разобрать слова спутника Лизон, со смешком приговаривавшего: "А я попробую, а я попробую!" Затем раздался мягкий шлепок. И снова послышался голос мужчины: "Божественная, так и без глаза можно остаться!" И снова заговорила Лизон, как будто оправдываясь:
   - Александр, следует иметь хотя бы немного терпения! Ведь мы у меня дома, муж может выйти!
   - Так я и не забыл, божественная, - из кареты донеслись звуки поцелуев. - Пусть этот дурак знает! Я и при нем могу себе позволить!
   И тут, в тот самый момент, когда нога Лизон в изящной маленькой туфельке выглянула из кареты, Мальцов увидел две руки, тянущиеся вслед за ней из экипажа. Госпожа Мальцова взвизгнула; из кареты раздался довольный хохот. В поту, тяжело дыша, Иван Сергеевич наблюдал за происходящим. Лизон обернулась и начала как будто бы бить спутника; тот успел схватить ее в охапку. Стиснув Лизон в объятиях, он припал к ее рту.
   Желая сейчас провалиться сквозь землю или застрелить обоих на месте, Иван Сергеевич смотрел на все происходящее. Мужчина был высок, плечист; Мальцов разглядел на нем военный мундир, но лица его пока не видел. Внезапно тот, заметив Мальцова, оторвался от Лизон и слегка выпучил глаза. Мальцов передернулся: перед ним был поручик Андарузов, завоеватель сердец красивейших дам этого города, офицер, вернувшийся недавно из Персии. В следующий миг, перехватив направление взгляда спутника, обернулась и Лизон. И вдруг поручик хохотнул, снова сгреб Лизон в объятия и зычно поцеловал в губы.
   - Мы еще увидимся, мадам! - весело прокричал Андарузов, садясь в карету. Экипаж тут же понесся по улице.
   Только тогда, когда карета скрылась за углом, Мальцов нашел силы сдвинуться с места. Он медленно переставлял ноги, но по мере приближения к жене его шаг становился тверже. Когда он поравнялся с ней, она в ужасе отшатнулась. Он смерил ее полным ненависти взглядом и быстрыми шагами устремился дальше.
   Обо всем этом он думал сейчас. Иной раз он старался себя утешить: что тут такого, разве ему первому в мире изменяет жена?.. Но утешения были фальшивыми; все было бы еще не так страшно, если бы он был богат, имел вес в обществе... Но измена жены - в самый разгар болезни дочери, проблем на службе и этого сомнительного, хоть и многообещающего дела с персидскими товарами... Да, Жанно дрянь, и она предпочла ему поручика, - но даже не в этом дело: беда в том, что его явно унижают, с ним не считаются, любовник ему напоказ целует его жену.
  

* * *

   Мальцов сидел на песке, машинально перебирая мелкие камешки, попадавшиеся под рукой. Начинало темнеть, и даже сквозь сюртук к телу пробирался холод. Нужно было собираться домой - но сейчас он готов был отправиться куда угодно, только бы не видеть проклятую Лизон. Сзади, от леса, повеяло ветром, - и с его дуновением до Мальцова долетели голоса.
   Настороженный, он обернулся. События последнего времени, а особенно контрабанда, приучили его быть осторожным, а при характере Мальцова осторожность перерастала в пугливость. От леса к берегу шли трое мужчин.
   Мальцов подхватился на ноги, метнулся к парапету. Там он притаился на корточках за решеткой, продолжая продолжал наблюдать за идущими.
   Один был в расстегнутом летнем пальто, второй - в светлом сюртуке и серых брюках, третий - в чем-то похожем на персидский халат. Эти люди переговаривались на ходу и время от времени смеялись. В крайнем справа, одетом в легкое пальто, он узнал Цейтлинского, доктора, который лечил Мари. Рядом с Цейтлинским шел молодой человек в сюртуке, чем-то похожий на врача. Вглядываясь в третьего, Мальцов внезапно вздрогнул, осененный догадкой, - спустя мгновение тихо охнул и закрыл глаза: перед ним был евнух шаха Персии Мирза-Якуб.
   Вечерний холод еще только начинал понемногу спускаться на землю, но Мальцова уже била сильная дрожь. Когда на посольство было совершено нападение местных фанатиков и все, за исключением самого Мальцова, погибли, советник посольства полагал, что убит и евнух. Выходит, он каким-то чудом остался жив.
   Уцелев во время тегеранской резни, Мальцов все последующие годы боялся, что его умысел раскрыт и персы захотят отомстить ему. Он считал себя героем, когда в России его похвалили за привезенные известия о гибели посольства. Но когда Мальцова захотели повысить по службе, назначив генеральным консулом в Тебризе, он испугался.
   "Из донесений моих, - писал Мальцов начальству, - усмотреть изволите, que j'ai joue ruse pour ruse avec les Persans (что я отвечал хитростью на хитрость персиян (фр.) - и этим только сохранил я жизнь свою. Теперь нахожусь я на почве, осененной неизмеримым крылом двуглавого российского орла, и говорю сущую правду своему начальству: этого персияне мне никогда не простят, и за все, что случится для них неприятного, будут питать личную злобу на меня". Мальцов умолил не отправлять его больше в Персию, а подыскать "какое-нибудь секретарское место при одной из европейских наших миссий". Место подыскали, и долгое время Мальцов был на хорошем счету. Но, значит, персы не простили ему того, что он выдал их России. Хотя бы через десять лет, но они все-таки направили по его следу человека, который, без сомнения, убьет Мальцова.
   Трое приближались. Все в том же согнутом положении, стараясь не подниматься над перилами, Мальцов подкрался к краю парапета. Внизу, примерно в четырех метрах, было море. Его осенила мысль, что здесь, у самого берега, неглубоко, бояться нечего. Когда трое были уже в нескольких шагах от парапета, Мальцов перегнулся через площадку, подтянул ноги и повис под парапетом, крепко обхватив деревянную балку.
   Сперва он обрадовался тому, что так надежно спрятался. Все трое взошли на парапет и теперь стояли над самой его головой, а он висел прямо под ними, вцепившись в балку, которая находилась под углом к морю, одним концом крепясь к основанию парапета, а другим уходя в землю. Видимо, только что было сказано что-то смешное, потому что Мальцов услышал громкий смех. Затем заговорил Мирза-Якуб, и Мальцов понял, что смеялся перед этим именно он. Мальцов удивился: он впервые видел шахского евнуха в таком расположении духа; раньше, в Персии, тот никогда так весело не смеялся.
   - А если бы вы, доктор, не посоветовали мне за всем этим проследить, то анализ "Пира" Платона так и остался бы под титулом "кулинария", -- проговорил сквозь смех Мирза-Якуб.
   - Да, это было бы веселее, чем его "Законы" в разделе "городская юрисдикция", -- отозвался Цейтлинский. Все трое снова расхохотались.
   - А блюдо само по себе хотя бы недурно? - спросил третий голос, принадлежащий, по-видимому, молодому человеку в сюртуке.
   - Вы, Григорий, читали Платона; я сие блюдо не хвалю, хотя и не утверждаю, что оно дурно, - отвечал Мирза-Якуб.
   - Ну, в издательстве это кушанье, полагаю, вообще мало кто пробовал, раз уж по ошибке хотели поставить в раздел "кулинария", - присовокупил Цейтлинский. Вновь грянул хохот.
   Мальцов слышал их шаги у себя над головой. У него затекли руки и ноги, он продрог от всплесков холодной морской воды, а трое все не уходили, словно бы заметили Мальцова и нарочно испытывали его.
   Его члены одеревенели; он еще цеплялся за балку, но чувствовал, что долго в таком положении уже не протянет. Он глянул вниз: там плескалось море, и можно было бы просто спрыгнуть в воду. Но громкий всплеск привлечет внимание людей, стоящих на парапете, - и тогда Мирза-Якуб точно обнаружит Мальцова. Он посильнее вцепился в балку, стиснул ее ногами и вновь начал горевать о своей судьбе.
   Господи, почему же на него сваливается столько несчастий?.. В Персии он вынужден был прятаться под грудой пыльных ковров, замирая от страха при мысли, что его найдут и убьют; здесь он, петербургский дворянин, висит под парапетом, рискуя жизнью... Неужели это послано ему в наказание за то, что он тогда, во время разгрома посольства, поступил несколько недостойно, оставив товарищей в беде? Но разве было бы лучше, если бы тогда он погиб вместе с ними? Он был молод, хотел жить, быть может, творить добро... В конце концов, в своей жизни он еще никому не сделал зла, а эта контрабанда, предложенная Макнилем, - только попытка помочь семье... Чувствуя, как руки все слабеют, чуть не плача от жалости к себе и страха, он прилагал немыслимые усилия, чтобы удержаться на балке.
   Трое на парапете все стояли, беседуя о своем. До него донесся дым от сигар. Мальцов уже не старался услышать, не упоминается ли в разговоре его имя; он молился только о том, чтобы они поскорее ушли и его муки прекратились.
   Наконец шаги стали отдаляться. Постепенно стал тише и звук голосов. Он подождал еще какое-то время, а когда все окончательно стихло, вздохнул и устало сомкнул веки: опасность миновала.
   Можно было вылезать на поверхность. Мальцов поднапрягся, попытался вскарабкаться вверх по балке, но у него ничего не вышло: руки и ноги слишком устали, ему не хватало сил, чтобы подтянуться и взобраться на парапет. Он мучительно застонал: даже теперь, когда враг оставил его, страдания не прекращаются. Оставалось одно - зажмурить глаза и, поборов страх, прыгать в воду. В наступающем сумраке море под ним казалось зловещим, но выхода не было. "Господи, не оставь меня!" - прошептал Мальцов и разжал руки.
   Коротко вскрикнув, Мальцов приземлился в прибрежную мель, подняв вокруг себя фонтан брызг. Он вскочил на ноги и, схватившись за перила деревянного мостика, полез на берег.
   Выжал промокший сюртук, отряхнулся. Берег был пуст. Он вгляделся в сторону леса: там тоже было спокойно. Беспокойно озираясь, на бегу пригибаясь к земле, Мальцов помчался к лесу, за которым лежала дорога в город.
  

31

  
   Отец Петра Рандоева в молодости учился во Франции. Его мать блестяще исполняла на фортепиано симфонии Моцарта и Гайдна и читала в подлиннике Бернса и Стерна. Родители не стали отдавать сына в гимназию: они считали, что там даются слишком общие знания по предметам, которые мальчику будет полезнее изучать под руководством хорошего педагога, - то есть по словесности и логике, математике, географии, физике, истории и языкам. А чего стоят введенные в устав гимназий в 1828 году "телесные наказания" за провинности ученикам! Родители воспитывали сына достаточно строго, но их оскорбляла сама мысль о том, что Петю будут бить розгами. Петя обучался дома и к шестнадцати годам приобрел довольно неплохие познания в латинском и греческом.
   После того, как Петя прошел начальный курс наук под руководством благообразного англичанина с лондонским выговором, державшегося так, как будто он был по меньшей мере графом Гемпширским, родители долго думали, прежде чем передавать сына эриванскому армянину, приехавшему из Персии. Мысль о том, чтобы пригласить его к себе и предложить быть преподавателем у Пети появилась у господина Рандоева после того, как он ознакомился с одним недавно опубликованным трудом этого человека.
   Человек, звавшийся Якубом Маркаряном, происходил из бедной семьи и более двадцати лет был евнухом в гареме персидского шаха. Услышав это известие во время первого визита нового педагога к Рандоевым, госпожа Рандоева не произнесла в ответ ни слова, но задумчиво подняла глаза к потолку.
   Евнух персидского шаха сидел на диване, спокойно глядя перед собой. Приехав в Россию, он не ставил целью стать богатым или войти в высшее общество. Возможность получить отказ сейчас не пугала его: тех доходов, которые приносили научные труды, ему хватало. Госпожа Рандоева мягко коснулась руки мужа, сказала по-французски: "Георгий, надо поговорить", - супруг поднялся тоже, и они вышли из комнаты.
   - Il est trХs beau (он весьма недурен - фр.), - тихо произнесла она в коридоре, когда муж склонил к ней голову, - но eunuque, venaient de Perse, provenait d'une famille ordinaire (евнух, приехал из Персии, родом из простой семьи)...
   - Тебе важно, что он евнух? - так же тихо промолвил в ответ ее супруг. - кусства в этой области - и ло бы Макниля. Макниль был талантливым медиком, настоящиЕго познания весьма обширны. Я поговорю с ним лично и узнаю, подойдет ли он для Петра.
   Беседа господина Рандоева с Мирзой-Якубом продолжалась более трех часов. Вспомнили всю историю человечества, начиная от античности, причем господин Рандоев имел повод убедиться, что его собственные познания несколько поистерлись ("Mes connaissances sont effacИes", - с мягкой улыбкой, не теряя при этом невозмутимого вида, признался он Маркаряну), затем перешли к логике и философии, а закончили игрой в шахматы. После третьего проигрыша выйдя из кабинета, притворив за собой дверь, в гостиную, где его с нетерпением ожидала супруга, Георгий Рандоев произнес: "TrХs intelligent (Очень умный человек)".
   Поначалу госпожа Рандоева была уверена, что новый преподаватель будет гораздо хуже англичанина. Но хуже "графа Гемпширского" его счел только сам Рандоев-младший, которому пришлось под руководством шахского евнуха читать гораздо больше, нежели при англичанине. Однако вскорости и сам Петр полюбил это занятие. Родители юноши были настолько довольны, что в знак признательности предложили, чтобы не преподаватель приходил к их сыну, а ученик посещал преподавателя.
   Петр Рандоев любил Маркаряна. Шахский евнух относился к Петру как ко взрослому. Даже в такой незнакомой и сложной для Рандоева области, как философия, он интересовался мнением ученика и лишь потом излагал собственное суждение. Петр получил знания по античной и новой европейской литературе. Маркарян усовершенствовал его познания в логике и естественных науках, и юноша, которому всегда легче давались языки, довольно хорошо овладел математикой и физикой и заинтересовался астрономией.
   Юношеская натура Пети Рандоева постоянно искала пример для подражания. Чаще всего этот пример находился в тех, под чье покровительство попадал Петр. Когда его учителем был англичанин, он так же высоко поднимал воротник сорочки, чтобы походить на "графа Гемпширского", и говорил несколько в нос, при этом чуть растягивая последний гласный звук. Затем он подражал Якубу Маркаряну - старался произносить слова с акцентом (хотя тот говорил по-русски без акцента, но Петр решил, что у армянина непременно бывает акцент), читал по ночам, как его кумир, и даже загибал ресницы материной пилкой для ногтей, чтобы сделать их более длинными. Теперь же у Петра появился новый герой - поручик Андарузов, с которым его после стольких горячих просьб согласился-таки познакомить на балу Григорий Цейтлинский.
   ...Комнату, устланную персидскими коврами, освещали два круглых бронзовых светильника, стоящие по бокам камина. Петр Рандоев, в расстегнутом черном сюртуке, сидел на низкой скамеечке перед огнем. Он то и дело вертел головой, поглядывая на поручика, который, в шлафроке, надетом на голое тело, в домашних туфлях, плохо выбритый и непричесанный, ходил из угла в угол. В руке поручик держал длинный чубук. Временами он подносил его ко рту, выпуская густой дым, от которого у Рандоева начинала слегка кружиться голова, а временами бросался к столу, принимался рыться в ящиках, затем захлопывал их и снова продолжал ходить.
   Поручик выглядел взволнованным, но Петр был взволнован и потрясен еще больше. Как ему сообщил сам Андарузов, вчера он застрелил на дуэли "одного молодого подлеца", осмелившегося ухаживать за Лизон Мальцовой, женщиной, нередко очаровывавшей и очень молодых людей. Рандоев-младший знал "подлеца": это был семнадцатилетний юнкер, его знакомый, с которым они когда-то давно ходили на детский рождественский бал. У юнкера осталась больная мать и маленькая сестра. Дуэль произошла за городом, в горах; поручику выпало стрелять первым, и он убил юнкера в упор с пяти шагов.
   В другое время Петр, который просил поручика совершенствовать его навыки в стрельбе, завел бы разговор об оружии, но известие о том, что убит юнкер, с которым они когда-то вместе распаковывали лежащие под елкой подарки, потрясло его. Рандоев сидел перед камином, глядя в огонь блестящими от слез глазами, и не мог поверить, что услышанное - правда, и что поручик, которым он так восхищался, совершил это.
   Андарузов все ходил, что-то приговаривая себе под нос, потом бросил чубук, стащил шлафрок и швырнул его на кресло, схватил лежавшую на кровати сорочку и начал одеваться.
   - Вы уезжаете? - робко спросил Рандоев.
   - Да, по делу, - бросил поручик, завязывая галстук. Его глаза с расширившимися зрачками горели. - Помогите-ка мне, - велел он Петру, подходя к нему с одним концом галстука в руке.
   Рандоев послушно стал завязывать на поручике галстук.
   - Можно мне с вами? - произнес он упавшим голосом.
   Андарузов насмешливо хмыкнул.
   - Нет, юноша, - ответил он, с ухмылкой глядя на Петра. - Хватит вам того, что вы уже услышали. Жалеете своего приятеля?
   Рандоев отвел взгляд.
   - Я не хотел вам говорить, но это, по-моему, жестоко, господин Андарузов, - тихо промолвил он, стараясь сдержать снова подступавшие к горлу слезы.
   Поручик расхохотался.
   - Жестоко? - переспросил он. - А вы бы полюбовались, как ловко я подстрелил этого подлеца, да еще при том, что выкурил перед этим значительную дозу гашиша! - Он кивнул на валявшийся на столе чубук. - И трава, и пистолет мне достались просто фантастическим образом. А вам этого знать не следует, ну, да я вам и не скажу.
   Поручик был явно не в себе. Рандоев, хоть и был сейчас сражен произошедшим, догадался, что виной тому наркотик, который курил Андарузов.
   - Можно мне вас дождаться? - спросил Петр, осознавая, что его кумир совершил ужасный поступок, но все еще не желая отказываться от кумира.
   Андарузов уже стоял у двери и надевал пальто. Он слегка покачнулся, повернулся к Рандоеву. Взгляд поручика был туманным.
   - Нет, я приеду не скоро, - отозвался он. Затем, помолчав, прибавил: - Я вспомнил, что у меня больше нет таких пистолетов, а он мне скоро понадобится. А для каждой очередной дуэли я использую новый и затем выбрасываю его.
   С этими словами поручик как-то неестественно улыбнулся и шагнул в дверь. Его снова качнуло, и он ухватился рукой за косяк.
   - Нет. Пожалуй, сегодня я останусь дома, - проговорил он, оборачиваясь к Петру. Тот бросился к своему другу и подхватил его под руку, поскольку Андарузов уже едва держался на ногах. - Я несколько устал после вчерашнего происшествия, - добавил он, присаживаясь с помощью Рандоева на диван.
   Через несколько минут поручик, не снимая пальто, повалился на расшитые подушки и уснул. Рандоев посидел около него еще немного и тихо вышел.
   Когда он вернулся домой, в комнатах родителей было уже темно. Петр не стал будить слуг, неслышно прошел к себе, сам разделся и лег. В его голове вертелись убитый юнкер, персидские пистолеты, чубук с гашишем и качающийся поручик Андарузов.
   Внезапно Петр вспомнил, что не подготовил на завтра урок по геометрии и греческому. Во время одной из последних встреч Маркарян сказал ему, что он стал хуже заниматься. Эти слова сейчас будто наяву прозвучали в ушах Петра, и он почувствовал, как к щекам приливает краска стыда. Но эти воспоминания снова сменились мыслью об Андарузове и пистолетах. Петр словно ощутил в руках ствол оружия, представил, как нажимает на курок. Он повернулся на бок и через несколько мгновений уснул. кусства в этой области - и ло бы Макниля. Макниль был талантливым медиком, настоя
  

32

  
   Утренний свет проникал в комнату сквозь большие окна веранды. Лучи солнца играли на камнях облицовки камина. Доктор Цейтлинский взял чашку с низкого столика перед камином и произнес, обращаясь к Якубу Маркаряну, сидевшему напротив него в кресле:
   - Да я, сударь, и не утверждаю, что было бы лучше, если бы ваша родина и сейчас принадлежала Персии! Но подумайте сами: ведь этот союз принес вашей земле не одни лишь несчастья! До нашей эры - кажется, в VI веке, - благодаря союзу с Персией границы древней Армении расширились... Я не припомню, во времена какого из правителей это произошло; кажется, при царе Кире...
   - Да, тогда в Персии правил царь Кир, - отозвался Маркарян, отпивая кофе. В этот момент он выглядел спокойным, в то время как Цейтлинский повернулся к нему всем туловищем и смотрел на него выжидающе. - А на армянском престоле находился Тигран Второй - он и заключил союз с Киром, - сказал шахский евнух, взглянув на врача, и тот, словно успокоившись, откинулся к спинке. - И персидское влияние сказывалось на всей армянской культуре. Как вам хотя бы то, что до создания своего алфавита армяне использовали персидские письмена?
   - Вот-вот, - проговорил Цейтлинский, будто радуясь удачному доказательству.
   А Петр Рандоев, сидевший на диване рядом с Диль-Фируз, радовался, что доктор Цейтлинский пришел как раз во время их занятий с Маркаряном, прервав своим появлением не слишком приятную ситуацию. Бывший шахский евнух, когда они с Рандоевым остались наедине (вначале к их занятию присоединилась Диль-Фируз, но чуть позже она вышла), опять отметил, что молодой человек мало времени уделяет чтению. Петр промолчал и покраснел. "Ты раньше посвящал этому больше внимания, - сказал Маркарян, когда выяснилось, что Рандоев в очередной раз не подготовил уроков. - Ты не готовишься уже не впервые". "Я немного устал", - сказал Петр, опуская глаза и стыдясь своего вранья.
   Цейтлинский, который забежал к ним прямо по пути из клиники, вначале хотел уйти, думая, что помешал. Потом вновь пришла Диль-Фируз, и в маленькой гостиной у камина начался один из обычных разговоров, в котором участвовали в основном Маркарян и доктор. Рандоев и невеста Мирзы-Якуба были слушателями. Диль-Фируз приготовила для всех кофе, и беседа обещала продлиться до самого обеда, пока доктор Цейтлинский не должен был идти к больному.
   Сидя на диване, Рандоев время от времени посматривал краем глаза на Диль-Фируз. При первом же знакомстве, когда Маркарян представил ее как свою невесту, она показалась ему необычайно красивой. Кроме того, она была умна, часто принимала участие в их уроках и была всего тремя годами старше Рандоева.
   - Но разве вы не знаете, доктор, - продолжал Мирза-Якуб, улыбнувшись, - что моя страна в дальнейшем покорилась Персии далеко не по собственному побуждению? Вам разве не известно, что персидские войска во много раз превышали армянские? А географическое положение?
   - Ну, хорошо, с этим я согласен, - Цейтлинский снова беспокойно зашевелился в кресле, - но давайте смотреть дальше...
   - Земли были завоеваны сразу и навсегда? - перебил его, хоть сам того не желал, Петр Рандоев. При этом он, как это нередко бывало, снова покраснел: ему часто казалось, что он встревает в беседу не вовремя, что его вопросы слишком глупы, и чувствовал себя неловко. Ему хотелось показать, что он уже взрослый и далеко не самый глупый человек, но он и сам не был в том уверен.
   - Нет, не сразу, - ответил Маркарян. - За два столетия власть над страной сменялась несколько раз. И часто Персия использовала эти земли как арену для схваток с другими народами.
   - Это немудрено! - усмехнулся Цейтлинский. - Как сильнейшее государство, она могла себе это позволить!
   - И позволяла! - отозвался Маркарян резко, бросив на него взгляд. - В начале XVII века, - продолжал он, несколько понизив голос, - персидский шах Аббас во время войны с турками проходил через Араратскую равнину. Вы, доктор, наверное, не слышали, какие муки испытал тогда мой народ, принужденный к выселению? Так вот, попытайтесь себе представить: люди пожирали себе подобных, а женщины оставляли умирающих детей на дороге...
   - Хорошо, я не защищаю персов ни в коем случае! - воскликнул Цейтлинский, замахав руками. - Но давайте поговорим тогда об Османской империи. Армянам, жившим в Константинополе, давалось право исповедовать свою веру. Сударь, ну разве это не доказывает, что права вашего народа не всегда попирались мусульманами?!
   - Нет, не доказывает, - сказал шахский евнух, и врач, прикрыв рукой глаза, с глубоким вздохом откинулся в кресло. - Мусульманские правители использовали религию как приманку для того, чтобы народы не выходили из-под их контроля. А на самом деле, - добавил он, - молодые иноверцы насильно отдавались в янычары на службу у султанов.
   Диль-Фируз, подперев подбородок рукой, внимательно слушала этот разговор. Она сожалела о том, что знает еще недостаточно много и вряд ли может участвовать в подобном диалоге с тем, кого она любила. Ей хотелось сейчас быть на месте Цейтлинского, чтобы покориться силе доводов будущего супруга, быть побежденной его умом и испытать от этого наслаждение.
   - Но ведь народ каким-то образом сумел сохранить христианскую веру, - слегка запнувшись, робко заметил Рандоев.
   - А, насколько я знаю, многие переходили в ислам! - словно ухватившись за нужную мысль, быстро вставил слово Цейтлинский, повернувшись к нему, а затем к Маркаряну.
   - Да, таких случаев было предостаточно, - отозвался Мирза-Якуб, - но христианская церковь сумела выжить...чудом сумела.
   Доктор, нахмурившись, крутил в руках чашку, как будто собираясь с мыслями.
   - Ты рассказывал мне историю гибели Рипсиме и Гаяне, святых дев из Рима, - обратилась к Маркаряну Диль-Фируз.
   - Да, они погибли как мученицы, - сказал шахский евнух. - В IV веке... Армянский царь был пленен красотой одной из дев, бежавших из Рима, чтобы спастись от жестокости римского императора. Получил отказ - и приказал предать всех дев мученической гибели. А потом его поразила тяжелая болезнь - и он только чудом исцелился... а потом принял крещение.
   Диль-Фируз невольно придвинулась ближе к нему. Его рассказы всегда завораживали ее - и сейчас она чувствовала страдания замученных дев так, будто это происходило с ней.
   В это время Петр Рандоев, сидевший поблизости нее, испытывал все большую неловкость. Его все сильнее волновало ее присутствие, к тому же он пытался найти подходящий момент, чтобы ловко пристроиться к разговору, и еще больше смущался, когда такой момент найти не удавалось.
   - Поначалу ведь Персия исповедовала зороастризм, - произнес, как бы между делом, Цейтлинский. - А победу в конечном итоге одержал ислам. Сударь, вам, возможно, неприятно об этом вспоминать, - снова обратился он к шахскому евнуху, - поскольку вы изведали мусульманское пленение и вдобавок пострадали в той жуткой битве десять лет назад. Но признайтесь: разве вам не хотелось бы, чтобы мусульмане покорили вашу страну и насадили в ней свою веру? Подумайте, что было бы, если бы при этом жители получили бы все блага. Вам не приходило в голову, что ислам, можно сказать, принес бы стране спасение?
   Маркарян медленно повернул голову и посмотрел в лицо Цейтлинскому.
   - Чтобы моя страна стала мусульманской? - повторил он тихо. В его глазах блеснул огонь; он заговорил снова, и его голос звучал все с большим жаром; теперь в нем явственно слышался акцент, хотя обычно он говорил по-русски совсем чисто. - Если вы хотите знать мое мнение - слышите, доктор? - то я никогда не позволю, чтобы это произошло! Как во время одного из церковных соборов народ ответил персидскому царю: не с человеком у нас обет веры, чтобы лгать тебе, а нерасторжимо с Богом, - его речь перешла почти что в крик, и необычайная сила чувствовалась в нем, лишь на конце фраз переходя в высокий тон скопца, - так и сейчас я скажу: отход от истины никогда не приносит народу спасение! Это лишь еще большие беды, и принять ислам для моей земли - все равно, что быть сожженной!
   Петр Рандоев еще не видел Маркаряна таким взволнованным и смотрел на него, приоткрыв от удивления рот.
   - Простите меня, сударь... - серьезно сказал Цейтлинский, наклонив голову. - Как русский человек... Нет, не то хотел сказать, - как христианин - я полностью согласен с вами.
   Несколько мгновений в комнате стояла тишина.
   - Извините, - произнес Маркарян уже более мягким тоном, в котором слышалось подавленное с немалым трудом возбуждение. Еще немного помолчав, улыбнувшись, он обратился к Диль-Фируз:
   - Тебе, я знаю, известна история святой царицы Кетевани? Ее почитает Грузинская церковь, - добавил он, повернувшись к врачу и Петру Рандоеву. - Это как раз пример того, как государство может претерпеть страдания - и все же выстоять против жестокости завоевателя...
   - Вы принадлежите к Грузинской Православной церкви, сударыня? - спросил у Диль-Фируз Цейтлинский.
   - Да, моя семья была христианской, - ответила она. - Христиан в Шамхоре было совсем немного, и мы были одними из тех, кто ходил в церковь. У нас в доме было несколько икон, очень красивых, - добавила она. - Правда, потом мой дом занял человек, из-за которого я не смогла больше там жить, и сейчас я не знаю, какова судьба этих икон.
   - Шамхор уже давно принадлежит к Грузинской церкви, - прибавил Якуб Маркарян, - как и другие азербайджанские земли. Что касается этой грузинской царицы, то ее гибель произошла во времена все того же шаха Аббаса. Вот уж кто действительно снискал темную славу как завоеватель и покоритель тех, кто отказывался ему повиноваться! Это было на рубеже XVI-XVII веков. Шах хотел овладеть грузинскими царствами Картлией и Кахетией, чтобы удобнее было вести войну с турками. Сын царицы поддался мольбам народа, согласился, чтобы его мать поехала к шаху и умилостивила его.
   - Какая ужасная участь! - глухо промолвил Цейтлинский. - И что? Это как-то повлияло на шаха?
   Маркарян взглянул на Диль-Фируз. Она и сама уже хотела рассказать о том, что знала.
   - Нет, это не смягчило шаха, - ответила она доктору. - Все равно он захватил и разорил оба царства. А царицу держал в тюрьме много лет, и отнял у нее внуков, которые приехали вместе с ней в Персию. Потом она перенесла пытки, а потом ее тело бросили в болото за городом. Говорят, что после смерти над ней стоял удивительный свет.
   Все снова замолчали. Диль-Фируз подлила Цейтлинскому еще кофе.
   - Но тогда... впрочем, я сдаюсь, - сказал врач, взглянув на Маркаряна. - Верите ли, сударь, но меня всегда удивляло, что вы не стали мусульманином.
   - В Персии я притворялся, что стал им.
   - Расскажите, как вы не погибли в той резне, господин Маркарян, - попросил Петр Рандоев.
   То, что он не был убит во время восстания городской черни в Тегеране, было чудом, которое он сам все еще не до конца понимал. Он остался жив - после того, как толпа убийц ворвалась в его дом, после того, как его ударили ножом в живот...
   - Вы, наверное, смутно помните, что было, - произнес Цейтлинский. - Вы достаточно долго лежали в доме...
   - Я помню, доктор. Потом я как-то сумел встать, выйти из дома и дойти до соседних ворот - и, наверное, после этого потерял сознание.
   - А в этом доме оказался я, - с нескрываемым довольством завершил Цейтлинский. - Как раз снимал квартиру в одной скромной семье...персидской, разумеется. Послушайте, - он снова повернулся к Мирзе-Якубу, - неужели впоследствии, когда вы остались на службе во дворце шаха, так и не удалось выяснить, действительно ли были в гибели русских замешаны англичане? Разве вы ничего не узнали потом об этом докторе Макниле?
   - Макниль уехал из Персии сразу после восстания, - ответил Маркарян.
   Цейтлинский достал из кармана сюртука часы на цепочке, посмотрел на циферблат.
   - Мне пора, - сказал он, вставая. - После того, как навещу больного, мне нужно в больницу, - добавил он, застегивая сюртук. - Дела пошли совсем скверные; я вам еще расскажу об этом... - Попрощавшись за руку с Маркаряном и Рандоевым, поцеловав руку невесте шахского евнуха, он ушел.
  

33

  
   Покинув дом Якуба Маркаряна, Цейтлинский поспешил с визитом к больному. Сразу после этого он направился на службу.
   Цейтлинский шел по обочине дороги, опустив голову и рассматривая цветы, которые росли вдоль обочины. В этом городе больше всего ему нравились цветы и деревья. Особенно он любил бродить у подножия гор, где сохранились остатки старых черкесских садов. Там он мог часами любоваться каштанниками, густо увешанными зелеными сережками, скрывавшими в середине цветок, ореховыми деревьями и зарослями винограда.
   Городские парки он любил меньше: они казались ему всего лишь плодом человеческой фантазии, навеянной иноземными влияниями. Хотя создатели здешних парков постарались передать в них черты горной природы, и причудливые неровности сочетались с зеленым древесным массивом, Цейтлинский видел здесь лишь совмещение стилей - регулярного французского с его утонченной геометрией подстриженных деревьев и кустарников и ландшафтного английского, с просторными полянами, с купами деревьев разнообразной величины. Но в эти минуты доктор Цейтлинский думал не о природных красотах.
   Научные исследования, которые должны были проводиться в ближайшее время в больнице, где он работал, были связаны с наркотиками. Идя вдоль дороги, Цейтлинский вспоминал все, что слышал о распространении наркотиков в последние годы.
   Только за этот год он узнал об уничтожении запасов опиума в китайском Кантоне. Опиум ввозили туда англичане, устроившие в индийской колонии маковые плантации. Когда Цейтлинский впервые услышал об этом, то удивился: раньше этим промышляла разве что Турция или Аравия. Как видно, британцы оказались предприимчивее. Чтобы спасти народ, медленно погибающий от курения этого странного растения, китайский император приказал топить в море английские суда с опиумным грузом. Корона негодовала. Еще немного - и разразится война. Если англичане победят, думал Цейтлинский, Китаю не останется ничего кроме как променять рис на маковые насаждения. Англичане хитры: они знают, как рады опиуму китайские солдаты, - если щедро оделить опиумом всех солдат, Китай даже не нужно будет завоевывать, он будет похож на сонную мышь, подвернувшуюся под лапу кошке. Цейтлинский криво усмехнулся этой пришедшей в голову мысли. А чего стоит вывоз из Китая золота и меха взамен на опиум? Обмен не то что не равноценный - он просто смешон...
   30 граммов в день - принятая доза опиума для взрослого человека. В Англии он уже широко известен. Многие богатые люди в тех европейских странах, где побывал Цейтлинский, готовы были щедро платить за беспечное, словно неземное, состояние, которое даровала ложечка опиума или трубка, где в табаке темнели коричневые, похожие на рассыпной кофе, пылинки гашиша.
   И вот в сочинскую больницу прибыл некий мсье Куассель. Невысокий полноватый француз средних лет, с темной гривой волос и густыми бакенбардами, в больших очках, провел много лет в Персии. Удивляло, впрочем, то, что Цейтлинский за годы работы в Персии ни разу не встречал его там. "Perse grandes (Персия велика. - фр.)", - заметил Цейтлинскому главный врач, когда они втроем сидели на балконе клиники, с которого открывался дивный вид на зеленеющие гребни гор. "Я не был в Тегеране в то время, - немедленно добавил француз. - Так сложились обстоятельства. Все мое время поглощали научные поиски", - прибавил он, пристально взглянув на Цейтлинского, словно опасаясь, что его слова не воспримут надлежащим образом. "Я лишь хотел сказать, что не имел возможности побеседовать с таким выдающимся специалистом, как вы, еще несколько лет назад", - пожав плечами, словно в знак извинения, отвечал мсье Куасселю Цейтлинский.
   Француз взглянул на него холодно сквозь стекла очков, но промолчал. В разговоре он был сдержан, старался не проявлять как излишней радости, так и излишнего недовольства или огорчения. Но Цейтлинский понял, что с этого момента началась молчаливая война между ним и приезжим доктором.
   Француз был немногословен и деловит. Когда же он был доволен, то слегка улыбался краями губ. Едва заметно улыбнувшись, француз произнес два слова - "haschisch" и "opium". Он обязывался поставлять их из Персии, с которой, по его словам, у него были налажены все связи; в больнице на их основе требовалось изготавливать лекарства.
   Мсье Куассель, казалось, и не пытался отрицать, что Персия стремится извлечь выгоду из этого предприятия. "Положение персидского государства сейчас бедственное, - произнес он с сочувствием, словно ему было искренне жаль персов, - но оно готово вознаградить тех, кто станет ему другом".
   Цейтлинский уже поднимался по ступеням больницы - длинного серого здания с белыми колоннами в изящном ионическом стиле. В больнице ждали Куаселя.
  

34

  
   Доктор Макниль в сопровождении двух офицеров английского войска шествовал по главной улице Тегерана. Главная улица была такой же узкой и грязной, как и все остальные. Но врач знал, что скоро, за большой мечетью, начнется другое: перед ним встанут дома самых богатых людей Персии, встанет дворец шаха.
   Дворец предстал, как сказочный лес, как бриллиант, сверкающий за мрачными стенами. Миновав часовых, доктор прошел во внутренний двор. Одна из стен двора смотрела на Мекку, и к ней примыкал колонный молитвенный зал, увенчанный куполом. Могущество Аллаха будто блистало в каждой части здания.
   Колонны напоминали огромные пальмы, соединенные стрельчатыми арками, покрытыми орнаментом из золотых, голубых и красных узоров. Этот зал, как и сам дворец, рождал впечатление леса, где деревья из цветного мрамора, порфира и яшмы освещались тысячью подвесных серебряных лампад. Огни лампад отражались в воде фонтанов.
   Главным здесь был Мохаммад-шах, Царь царей. Но 29-летний правитель, внук Фетх Али-шаха, считался слабоумным. Во дворце, если не в целой Персии, царил великий визирь.
   При первом же взгляде на Мотемид-эд-Даулета англичанин понял, что вершитель всех дел шахского двора сильно не в духе. Хотя визирь встретил гостя с улыбкой, и они обнялись, прикоснувшись друг к другу сначала одной щекой, а потом другой, царедворец не предложил доктору его любимый черный чай с сэндвичем и рюмочкой шерри (спиртное хранилось во дворце только для приезжих иноземцев).
   Смерив Макниля взглядом, жестким и острым, как клинок ножа, визирь коротко пригласил врача следовать за ним. Это несколько покоробило Макниля. Англичане отстояли Герат, они могут считаться по отношению к стонущей под бременем контрибуции Персии полноправными победителями, и визирь мог бы учесть это.
   Велев офицерам ожидать его у входа во дворец, доктор последовал за визирем. На этот раз они шли новым, незнакомым путем, хотя Макниль рассчитывал, что разговаривать они будут все в той же дальней комнате, отгороженой от остальных покоев толстыми стенами, где десять лет назад он поверял персам тайны британцев.
   Они прошли узкими коридорами, длинными, как змея. Визирь толкнул маленькую резную дверь - и Макниль увидел витую каменную лестницу. Они начали взбираться наверх; путь был долгим, и толстенький Макниль начал выбиваться из сил, придерживаясь за серые каменные стены. Лестница все вилась, уходя высоко, словно в самое небо.
   Но вот путь закончился; визирь распахнул еще одну дверь - и они ступили на маленькую площадку на самой вершине башни, огороженную каменными перилами и прикрытую сверху круглым куполом. Посреди площадки был расстелен ковер; Мотемид-эд-Даулет сел и жестом пригласил сесть гостя.
   - Рад видеть вас, господин Макниль, - сказал визирь по-английски своим обычным глуховатым голосом. - К сожалению, разговор наш сегодня будет недолгим: меня ждут дела. Как ваше здоровье?
   - Здоровье мое прекрасно, - отвечал Макниль. - Как себя чувствует высочайший повелитель?
   - Повелитель нашими молитвами чувствует себя превосходно, - произнес визирь, ответив Макнилю особым взглядом. - Если наши просьбы к Аллаху будут столь же горячими и далее, о здоровье Царя царей можно будет не волноваться.
   При этом он снова пристально взглянул на своего собеседника. "Он в ярости, что шах еще жив, - подумал Макниль. - Сегодня не обойдется без того, чтобы он напомнил мне о яде".
   - Как идут дела в российской медицине? - осведомился визирь, не сводя глаз с гостя.
   - Самым лучшим образом, - ответил доктор. Он понял, что речь идет о сочинской клинике. - Мсье Куассель, - добавил он, слегка улыбнувшись, - действует крайне осмотрительно, рассчитывая каждый шаг. Но он уже убедился, что особой опасности это поле деятельности не представляет. Больница уже выслала мсье Куасселю письмо, в котором сообщила, что согласна с его предложением.
   Визирь ответил холодной улыбкой.
   - Когда будет готов наш подарок его величеству шаху? - спросил он вдруг, сведя брови. - Господин Макниль, время не ждет. Каждый день отсрочки усложняет наше положение.
   "Его собственное положение, а не положение Персии, - пронеслось в голове у англичанина. - Доктор Макниль - всего-навсего простой врач, изобретатель ядов, послушный воле великого визиря".
   - Ваш покорный слуга думает об этом постоянно, - отозвался он, переведя взгляд с лица визиря на тонкий узор мозаики на потолке, напоминавший кружево. - Подарок не должен быть слишком простым, - он усмехнулся, - над его изготовлением нужно потрудиться.
   - Когда все будет готово, сразу же дайте мне знать, господин Макниль. Я немедленно решу, как вы будете действовать дальше.
   - Я? - осторожно переспросил Макниль. - Светлейший визирь, - произнес он несколько насмешливо, - мне не совсем понятно, почему действовать нужно будет вашему скромному слуге... Я слишком маловажная фигура для такой миссии.
   Брови визиря сдвинулись.
   - А кто же? - спросил он, и в его тоне Макнилю послышалась надвигающаяся буря. - Только вам, мой почтенный изобретатель, дано право опробовать ваше бесценное средство! - проговорил он, глядя на врача с улыбкой.
   Макниль незаметно поежился и подобрал поглубже под себя свои коротенькие ножки (он все еще не привык к здешнему обычаю сидеть во время разговора по-турецки). Визирь глядел на него, улыбаясь во весь рот.
   - Нет, великий визирь, - покачал головой англичанин, - мои плечи недостаточно крепки для такого великого дела. Мы, кажется, не совсем правильно поняли друг друга, - прибавил он тихо, - я обязался приготовить средство, но не утверждал, что сам...отправлю в райские кущи Царя царей. Я считаю, что сделать это более подобает...
   Визирь, на лице которого нельзя было уловить момент, когда улыбка сменялась гневом, теперь смотрел на него выжидающе, как тигр, готовый к прыжку. "Сделать это более подобает вам", - хотел было сказать Макниль, но вовремя увидел взгляд собеседника, полный затаенного бешенства. "Мерзкий азиат", - подумал доктор с содроганием и, немного помолчав, завершил:
   - Сделать это подобает человеку, не связанному с персидским двором. Человеку, которого можно будет запросто обвинить в ненависти к шаху. Вы понимаете, великий визирь... - произнес он подчеркнуто, - нам с вами в равной мере нельзя навлекать на себя подозрения... Я, как представитель Короны, - добавил он, выделив слово "Корона", будто намекая, что персам надо бы поумерить свои амбиции, - вы, как величайший властелин Персии после, безусловно, его величества шаха... - прибавил он, чтобы не разгневать также и визиря.
   - И кто же будет этим человеком? - спросил визирь резко.
   - Пока не знаю, - сказал англичанин.
   Мотемид-эд-Даулет фыркнул, рывком встал с ковра и прошел по площадке.
   - Решить это должны будете вы, господин Макниль, - проговорил он, останавливаясь за плечами сидевшего доктора. "Мерзавец, - в который раз подумал англичанин. - Берет основной доход от контрабанды и вдобавок приказывает мне искать человека...". - Наконец, - продолжал визирь, и врач чувствовал, как он сверлит взглядом его затылок, - этого человека и самого можно будет уничтожить, когда он выполнит свое дело. К тому же он может и не знать о том, что подносит шаху яд.
   Макниль оглянулся. Визирь стоял над ним, упершись руками в бока, грозный, словно орел, распростерший крылья над жертвой.
   - И вы не представляете, кто это будет? - отрывисто спросил он, словно готовый немедленно растерзать собеседника, если не получит ответа.
   - Не представляю, - развел руками Макниль, честно глядя в глаза визирю. На мгновение он заставил себя вызвать в памяти лица всех известных ему персов, которых можно было бы предложить, но решил промолчать.
   Даже тогда, когда он покинул визиря и вышел в сопровождении офицеров далеко за ограду дворца, он все еще чувствовал на спине и затылке давящий, пронизывающий взгляд холодных глаз первого министра. Идя тегеранскими улицами, раскаленными от дневного зноя, Макниль ежился от холода.
  

35

  
   В тот же день, ближе к вечеру, пообедав в доме посольства и понаблюдав из окна за грязными детьми, возившимися в сером песке посреди улицы, Макниль отправился к евнуху Хосров-хану.
   За время пребывания в Персии доктор Макниль так и не смог привыкнуть к таким, в его понимании, существам, столь многочисленным в эти краях.
   К 37 годам Хосров-хан стал чуть полнее, но глаза по-прежнему были подведены; это походило на привычку женщины, которая не может видеть себя без краски. Изящные брови были вразлет, как у юных персидских красавиц. Но в движениях евнуха появилась медлительность. Несмотря на еще не старый возраст, у него начинало сдавать здоровье, и он уже не мог уделять своим любимым лошадям столько внимания, как раньше. Борода у него не росла совсем, как и у Мирзы-Якуба, хотя тот был оскоплен уже юношей, а Хосров-хан - в детстве; лицо было необычайно гладким, даже более, чем у женщины.
   При встрече они не стали целоваться (этот восточный обычай поцелуя в обе щеки уже давно стал для Макниля привычным жестом) - Хосров-хан ограничился рукопожатием. Евнух вышел навстречу доктору, и Макниль снял обувь еще у двери, хотя позволялось сделать это и у входа в покои.
   - Я давно не видел тебя, Хосров-хан, - приветливо улыбнувшись, сказал на персидском Макниль. Евнух ответил улыбкой хорошенькой женщины и ничего не сказал. Он держался так, будто никуда не спешил. Роскошь, нега и безделье дышали здесь со всех сторон - и эта роскошь не спасала; за ней хотелось спрятаться - но она не скрывала; боль и пустота, которую не могло заполнить богатство, сквозили в ней.
   Хосров-хан вошел в покои первым, как заходил с давних времен в шатер прежде гостя кочевник-бедуин, показывая, что в его шатре не подкараулит опасность. И прежде этот дом был наполнен коврами, дорогими тканями и светильниками с драгоценными камнями, но теперь, показалось Макнилю, еще больше богатств стало в жилище шахского евнуха.
   - Твой дом стал еще красивее, Хосров-хан, - заметил врач, рассматривая убранство покоев. - Ты богато живешь.
   - Весь доход от прежнего торгового товарищества теперь мой, - отозвался Хосров-хан лениво. Голос был совершенно женским.
   Сидя на ковре напротив хозяина, англичанин с интересом рассматривал висевшие на стенах ткани, украшенные золотой арабской вязью, мебель из ре напротив хозяина, англичанин с интересом рассматривал я. книль отправился к Хосров-хану.окна на грязных детей, котценных пород дерева и слоновой кости, вазы с плоскими ручками-крыльями.
   Вошел мальчик-слуга с золоченым тазиком и кувшином. Помыв руки, приступили к ужину.
   - Как давно я не был в этой стране!- проговорил со вздохом Макниль, обводя взглядом комнату. - И первым делом решил навестить тебя.
   - Первым делом великого визиря, а уж потом меня, - все с той же улыбкой отозвался Хосров-хан, пододвигая к гостю стоящее на маленьком столике блюдо с деликатесами.
   "Ах, негодяй! - мысленно возмутился Макниль. - Откуда он знает?"
   Англичанин отпил из крошечной чашки черный кофе с кардамоном.
   - Когда ехал, вспомнился твой дом, - снова начал он, - прежние времена, десять лет назад...
   - Да, доктор, вы часто у меня бывали, - подтвердил Хосров-хан, - и теперь двери моего дома всегда открыты для вас.
   - Верно, я бывал у тебя часто... Хорошо помню наши разговоры... И Диль-Фируз, - произнес Макниль, как бы между прочим. - Ты помнишь Диль-Фируз, Хосров-хан? - обратился он к евнуху.
   Тот опустил глаза.
   - Я не так давно был проездом в Шамхоре, на ее родине, - продолжал Макниль, - и там видел ее. Она выросла, еще больше похорошела...
   - Что ж, пусть счастье сопутствует ей, - проговорил Хосров-хан.
   - Да, - протяжно отозвался англичанин, - когда-то вы были все вместе: в ту пору и она была здесь, и нередко я встречал у тебя Мирзу-Якуба.
   Евнух молчал.
   - Послушай, - начал Макниль вкрадчиво, - я не думал застать Мирзу-Якуба в живых после того, что случилось десять лет назад, а он, как я узнал, не погиб тогда.
   Хосров-хан молчал и смотрел на доктора неподвижным взглядом.
   - Не погиб, - повторил англичанин. - И потому я пришел к тебе. Вы почему-то отпустили Мирзу-Якуба на родину, - сказал он как бы с обидой, - и мне не совсем понятно, почему... Да, победа России, да, Туркманчайский договор, - бросил врач на одном дыхании, - но ведь евнух шахского гарема - собственность шаха, к тому же он владел секретами двора...
   - Решение оставалось за его величеством шахом, а не за британским посольством, - равнодушно произнес Хосров-хан. Доктор Макниль едва не задохнулся от ярости, но сдержался.
   - Мирза-Якуб был твоим другом, - добавил он, - и ты можешь удовлетворить мое любопытство в некоторых вещах.
   Хосров-хан рассматривал инкрустации столика, будто видел их впервые.
   - Мирза-Якуб нехорошо относился к нам, британцам, - продолжал доктор, опуская руку в карман сюртука. - А ты, Хосров-хан, надеюсь, понимаешь, что ссориться с нами вредно. Ведь мы можем обидеться всерьез - и тогда вам придется совсем плохо, в том числе и тебе, Хосров-хан, и доходы от торгового товарищества тебя не спасут. Кроме того, Мирза-Якуб лично обидел меня, - прибавил Макниль с особым ударением, - через меня он занял деньги у британского банка и уехал, не вернув их. Я пострадал из-за него.
   - А мне известно, - негромко произнес евнух, - что он уехал почти без денег.
   Макниль ощутил, как тело начинают покалывать тысячи крошечных иголок.
   - Конечно, ты не можешь знать всего, - проговорил он, - но можешь немножко мне помочь. Вспомни, что говорил обо мне Мирза-Якуб, - Макниль вынул из кармана пачку ассигнаций и положил ее на столик перед Хосров-ханом. - Я не обвинял бы человека незаслуженно, но у меня есть на то основания.
   Евнух неподвижным взглядом смотрел в лицо Макнилю.
   - Возможно, вы знаете больше меня, доктор, - сказал он наконец. - Мы с этим человеком не были настолько близкими друзьями, чтобы он поверял мне все свои мысли.
   И, взяв со стола маленький ножик из слоновой кости, стал вертеть его в узких женских руках.ды от торгового товарищетсва тебя не спасут.
   - Хосров-хан, - проговорил врач медленно, словно взвешивая каждое слово, - Персия нищает с каждым днем; после потери Герата вам стало еще тяжелее... А у нас есть деньги, - сказал он, внимательно посмотрев на евнуха. - Ты можешь стать еще богаче - даже если страна будет совсем нищей.
   - Я достаточно богат, - промолвил евнух, отводя взгляд. - Больше, чем у меня есть, мне не нужно. У меня плохое здоровье, мне, думаю, недолго осталось жить.
   - Уже собираешься в кущи Аллаха? - Макниль почувствовал, как в нем вскипает раздражение. - Тебе еще рано туда спешить. Стремишься в объятия прелестных гурий? Тебе с ними делать нечего.
   - В судный день Аллах вознаградит того, кто верно служил ему, - отозвался Хосров-хан.
   - И кто во имя Аллаха сражался с несправедливостью! - подхватил Макниль. - Вспомни: ведь Мирза-Якуб что-то говорил обо мне, верно?
   Он осторожно положил руку на ассигнации, придвинул пачку чуть ближе к Хосров-хану. "Деньги развяжут тебе язык, - подумал он, заметив, как скользнул по пачке цепкий взгляд евнуха, - если же будешь колебаться, моя дама, мы одарим тебя более щедро - или же..."
   - О политике мы говорили редко, - произнес наконец Хосров-хан, словно собираясь с мыслями, - все больше о делах. - Он взглянул на Макниля с какой-то простодушной улыбкой. - Но Мирза-Якуб всегда называл помощь Короны поддержкой для Персии - при тех бедствиях, что обрушились на нас по воле Аллаха...
   "Ну, вспоминай, вспоминай, моя прекрасная леди!.."
   - Всего остального, что было на уме у этого человека, я не знаю: он редко говорил о том, что его беспокоило. Рад был видеть вас, доктор, и делить с вами трапезу. Но с этим вы пришли ко мне напрасно, - прибавил евнух, вновь улыбнувшись.
   "Мерзавец".
   Англичанин рывком снял пачку со стола и запихнул ее обратно в карман.
   - Значит, ты не хочешь мне помочь?
   - Едва ли я могу оказать вам помощь. Не угодно ли, доктор, осмотреть мои новые хорасанские ковры?
   Хорасанские ковры доктору смотреть не хотелось. Роскошные ткани, дорогая мебель и сияющие светильники обступали его, когда он, низко опустив голову, с трудом сдерживая ярость, выходил из дома шахского евнуха.
   День прошел скверно: он совершил два визита - и первый принес ему только лишние заботы, второй же не дал ничего. Кайтамазянц упрямился.
   На улице Макниль выругался, пнул ногой подвернувшуюся облезлую собаку и, оглянувшись, будто за ним кто-то мог наблюдать, зашагал к зданию посольства.
  

36

  
   Она потеряла родителей, и в Шамхоре у нее не было подруг, которым она могла бы поведать свои душевные тайны. Казалось, неведомое будущее должно было бы пугать Диль-Фируз, - но уже почти месяц она жила спокойно, каждое утро выглядывая из увитого зеленью окошка под черепичной крышей в росистый сад, где в ветвях розового куста пел соловей.
   Здесь у нее появились друзья - доктор Цейтлинский и его сын Григорий. Девушка уже не раз была в гостях у доктора и познакомилась с его женой и дочерью. Она часто разговаривала и с Петром Рандоевым, поглядывавшим на нее беспокойными глазами, и с другими учениками Маркаряна. Почти через день в их маленькой гостиной происходили увлекательные беседы.
   Как и всякая девушка на ее родине, даже несмотря на то, что он был неркини (евнух. - азербайдж.), Диль-Фируз с волнением думала о том, что произойдет между ними в ту первую ночь, когда они будут уже супругами. Она догадывалась: что-то должно произойти, и одновременно боялась и желала этого.
   И дома, и в Персии она слышала, как становятся неркини. Она понимала, что у них с Мирзой-Якубом не будет так, как у девушек на ее родине, которые выходили замуж, - и меньше чем через год под крышей дома или сакли, где жили молодожены, уже слышался крик ребенка. Но она смотрела на его руки, быть может, несколько женственные, на его фигуру, высокую и все еще стройную, - и чувствовала непонятное биение сердца, и смутное желание чего-то неведомого охватывало ее.
   Живя в Шамхоре, она научилась многое делать по дому, и теперь с радостью готовила для него, зная, как ему нравится приготовленная ею еда. Накануне свадьбы она, хотя гостей, наверное, будет совсем немного, сделает его любимый эриванский бозбаш (суп из баранины. - Прим. авт.) и борани из цыплят с баклажанами. А потом, в день венчания, после того, как священник повяжет им на руку нарот (шнур, свитый из красных и зеленых нитей, до снятия которого молодожены не всходят на брачное ложе. - Прим. авт.), они будут идти рядом из церкви. Вечером, когда к ним придут Цейтлинские и, быть может, еще кто-то, в саду будет разожжен костер, и она раздаст сладости и фрукты гостям (обычай. - Прим. авт.).
   Уже шесть лет, когда во время Великого поста в грузинской церкви, куда она ходила вместе с родителями, звучал покаянный канон Андрея Критского, Диль-Фируз, слыша слова: "Агнец Божий, подъемлющий грехи всех, возьми бремя мое тяжкое греховное", - просила Бога простить ее также и за обиду, причиненную столь дорогому теперь для нее человеку, и в ее глазах стояли слезы. Однажды, когда Якуб Маркарян отлучился из дому по делам, ей захотелось сбегать в маленькую церковь, видневшуюся на склоне гор из окон их дома. Накинув на голову легкий шарф, она выбежала за ворота и через лес помчалась к церкви.
   Армянская церковь была очень старая, каменные стены позеленели от времени. В полумраке выделялись на стенах высеченные фигуры святых и обрамленные орнаментом кресты. Тускло мерцали лампады.
   Осторожно проследовав через пустую церковь, Диль-Фируз приблизилась к самому алтарю. Со стены, справа от нее, глядел лик Христа, изображенного на фреске по пояс, в нимбе, ставшем бурым от времени; стоило отойти немного в одну или другую сторону - и взгляд устремлялся следом. Под этим взглядом, от которого нельзя было скрыться, она встала на колени на темные плиты пола, покрытого кое-где мхом.
   "Ты знаешь, Господи, как велика моя любовь к нему и как я хочу подарить ему счастье, - в мыслях говорила она, спрятав лицо в ладонях. - Помоги мне своей любовью искупить то, что я когда-то отвергла его. Если Тебе угодно ниспослать наказания - наказывай меня; пусть самые большие тяжести обрушиваются на меня, но не на него. Если Ты захочешь, пусть в ту ночь это произойдет между нами - ведь у Тебя все возможно, Господи... пусть он обретет на моей груди покой и радость... Господи, помоги мне быть ему хорошей женой; отврати от него все несчастья, поддержи меня, чтобы я могла всю жизнь дарить ему свое тепло... Ты сделал так, что мы встретились; соедини же наши души, чтобы и после смерти мы были единым целым..."
   Она стояла так долго, пока не послышался тихий скрип двери за спиной. Мгновение спустя раздались медленные шаги. Ей хотелось обернуться, но она сдержалась. Шаги становились все ближе; она скорее почувствовала, чем услышала, как человек встал на колени рядом с ней.
   Только тогда она чуть повернула голову и увидела Якуба Маркаряна. Она вновь медленно перевела взгляд на лик Спасителя. В темной церкви, освещенной лишь тусклым огнем лампадок, зажженных перед иконостасом, они стояли рядом перед фреской, изображавшей Христа.
  

37

  
   Был еще один человек, без которого Мирза-Якуб и Диль-Фируз уже не представляли свой дом, - Мари Мальцова. За короткое время она стремительно вошла в их жизнь.
   Цейтлинский, который все так же гулял с ней, приводил ее в дом Маркаряна, - и в комнатах подолгу звучал смех, были веселые игры. Девочка словно еще больше сближала будущих супругов, и часто Диль-Фируз, слыша доносившиеся из кабинета нескончаемое щебетанье Мари и хохот Маркаряна, вихрем неслась туда, чтобы присоединиться к их забавам.
   Сам доктор отмечал, что здоровье девочки улучшилось. Мари стала веселее, смелее и подвижнее. Когда вечером он приходил за ней, чтобы отвести к родителям, она не хотела уходить "от Якуба и Диль". Она просила, чтобы Мирза-Якуб нес ее до самых ворот, и всю дорогу продолжала говорить с ним и с Диль-Фируз, которая шла рядом, держа его руку.
   В другой раз, когда Диль-Фируз с девочкой немного отошли за ворота, он негромко заметил Маркаряну: "Я уже говорил, сударь, что ваш недуг не мешает познать любовь и даже радость плотских отношений (при этом он заметил вспыхнувший в глазах евнуха огонь), но будет еще лучше, если вы с сударыней возьмете приемных детей".
   С приходом лета, особенно в выходные, городской парк шумел от бесконечного гомона и детского смеха: на самой большой площадке парка расположился зверинец. Дети тянули родителей смотреть на обезьян, среди которых особенную славу завоевала макака в пышной розовой юбочке, на верблюда, часами неподвижно стоявшего за невысокой оградой и мерно жевавшего жвачку, на тигров, скаливших клыки из-за прутьев клетки, и на бегемота.
   Увидеть бегемота считалось особой заслугой: громоздкая темная туша почти все дни не удостаивала посетителей своим вниманием, а покоилась в большой ванне и лишь иногда высовывала морду из грязной воды.
   В один из дней Мари, оставшись дома с Диль-Фируз, стала умолять ее пойти в зверинец. Якуб Маркарян и его невеста в последнее время были уже не так осторожны, зачастую не заботясь о том, что надо бы опасаться находящегося где-то неподалеку Макниля. Диль-Фируз все чаще выходила не только в ближайшую лавку, но и в город. К тому же и сама она еще не видела весь зверинец. Она уступила просьбе Мари.
   Парк, залитый солнечным светом, как всегда, был наводнен людьми. Была суббота, и снова тут собрался едва ли не весь город. Над деревьями взлетала карусель. На поляне, где разместились аттракционы, гремела веселая музыка в исполнении оркестра. Клоун с большим красным носом, в трико с разноцветными полосками, ходил в толпе и раздавал детям сладости. Второй клоун, с пятачком вместо носа, взобравшись на деревянный помост, пел песню:
  
   Я поросенок,
   И не стыжусь.
   Я поросенок, -
   И тем горжусь.
   Моя maman
   Была свинья.
   Похож на маму
   Очень я!
  
   На другом помосте были конкурсы. Почти на каждом шагу продавали сладкую вату и воздушные шары. Между гуляющими ходил продавец журналов и кричал: "Сенсация! Новые неизвестные произведения великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина!" Диль-Фируз купила шар и вату для Мари и журнал для себя.
   В тени под деревьями цыганка продавала украшения. Поразмыслив, невеста шахского евнуха купила недорогое, но красивое ожерелье из металла, похожего на белое золото, с маленьким камнем. "На свадьбу", - подумала она, примеряя украшение перед зеркальцем.
   А в эту минуту на нее смотрел из-за деревьев, криво улыбаясь, человек в черном длинном сюртуке и темных очках.
   Доктор Гельберд уже не раз подходил к дому Якуба Маркаряна, указанному в адресе, который ему дал Макниль. Он подолгу бродил вдоль забора, всматриваясь в сад и в окна, но за все время не видел никого. В саду журчал ручей и пели птицы. В окнах горел свет, и Гельберд ждал, и всякий раз уходил ни с чем.
   В этот день он шатался по городскому парку, собираясь завтра же отбыть в Шамхор. Завтра из Персии возвращался доктор Макниль.
   Гельберд хорошо помнил угрозу англичанина. Но теперь шамхорский врач решился. Англичанину нельзя было подчиниться, перед ним нельзя было показывать свой страх. Пусть Макниль, этот грязный доносчик, дрожит перед тем, как бы евнух не выдал его российским властям.
   Но руки шамхорского доктора дрожали, когда он складывал чемоданы. После бессонной ночи он решил пройтись по парку. Теперь, стоя в тени каштанов, он не сводил взгляда с девушки с темными волнистыми волосами, в белом платье и наброшенной на плечи вишневой кофте.
   Он сразу узнал беглянку. За руку она держала девочку лет пяти. "Ребенок? Почему ребенок? Откуда?" - лихорадочно пронеслось в голове Гельберда. Девочка была, судя по всему, из дворянской семьи - в коротком платьице с кружевами, белых панталончиках и балетных туфельках. Она тянула Диль-Фируз за руку, уговаривая пойти к зверям.
   ...Бегемот лежал в мутной воде огромной ванны, изредка лениво поводя маленькими ушами. Казалось, он спал, но всякий раз, когда двое мальчишек, протиснувшись к самой решетке, щекотали его прутиками, громадная голова с отвисшими складками жира по бокам поднималась, и толпа, сгрудившаяся у клетки, разражалась хохотом. Диль-Фируз и Мари пробились в первый ряд. Иногда бегемот чуть вертел головой, словно встряхиваясь ото сна, и на людей веером летели брызги. Дети смеялись; Мари визжала и уворачивалась.
   А позади толпы, окружившей клетку, стоял человек в черном сюртуке и белой манишке, приложив к темным очкам лорнет и неотрывно глядя из-за голов людей на девушку и ребенка, прижавшихся к решетке.
   - Ну, пойдем же, - позвала наконец девочку Диль-Фируз.
   - Хочу наверх! - воскликнула радостно Мари, показывая пальцем на помост, где проходили конкурсы. Они побежали к помосту, а за ними, приотстав на несколько шагов, неотступно следовал тот, кто ради поимки беглянки забыл даже те зрелища, которые наблюдала садовская Жюстина в доме Родена.
   Пригнув подбородок, не опуская лорнета, Гельберд шел по пятам той, которая одна существовала для него сейчас во всей вселенной, замирая на месте, когда Диль-Фируз и Мари останавливались, и вновь устремляясь за ними, когда те ускоряли шаг.
   Раньше он злился на Макниля, запретившего ему трогать девчонку. Но сейчас он нашел беглянку, он поймает ее и передаст англичанину. Пусть тот выпытает у девчонки, что ему нужно, - и она перейдет к Гельберду. Тонкие губы шамхорского врача растягивались в неподвижной усмешке, когда он думал об этом.
   Посреди помоста стояла большая клетка, внутри которой сидел павлин. Временами он был неподвижным, словно неживым, но стоило ему распустить огромный хвост - и за спиной птицы переливалась великолепная радуга. Клоун в широком красном плаще, вертевшийся между сгрудившимися перед клеткой людьми, что-то оживленно растолковывал. Диль-Фируз и Мари одним махом взобрались на помост и протолкнулись поближе к говорящему.
   - Вы видите две доски, - говорил гнусавым голосом клоун, указывая на лежащие на помосте классные доски. - Играющие делятся на две команды. Каждая команда должна за одинаковое время нарисовать мелом на доске вот этого павлина. Та команда, у которой павлин выйдет лучше, и победит.
   - Что, если мы попробуем? - прошептала Диль-Фируз на ухо девочке. Солнечный день, веселье в парке, приближение того часа, когда она должна была окончательно соединиться с любимым человеком, маленькая Мари - все сегодня радовало ее. Мари засмеялась и сказала, что тоже хочет рисовать павлина, хотя и не умела рисовать.
   - Мы попробуем!- крикнула Диль-Фируз клоуну, и таща за собой Мари. Джентльмен в черном сюртуке, наблюдающий за ними снизу, холодно усмехнулся одними губами.
   - Итак, начинаем наш конкурс! - объявил клоун, поднимая руки вверх и хлопая в ладоши. - В первой команде - две прекрасные барышни. Во второй - господа офицеры, - он протянул руку к двум молодым военным, тоже вызвавшимся участвовать в игре. - Господам участникам дается тридцать секунд! По моему сигналу они начинают рисовать павлина каждый на своей доске и заканчивают ровно в тот момент, как я хлопну в ладоши! Вот мел, - он раздал играющим мелки. - Итак... приготовьтесь, - он поднял руку, - начали!
   Диль-Фируз решила начать с головы павлина, Мари же больше понравился хвост. Перебирая в руках разноцветные мелки, девочка больше мешала, чем помогала Диль-Фируз. Когда клоун уже считал "пятнадцать", девушка все же дала ей нарисовать хвост, и Мари пустила из бока павлина три длинные волнистые линии.
   На доске второй команды павлин сидел в клетке и был несколько меньше, чем у невесты евнуха и ее спутницы, зато его голова, шея и хвост были больше похожи на настоящие. У Диль-Фируз и Мари павлин был без клетки и с более бедным хвостом, зато стоял как бы подбоченившись, словно гордясь тем, что он живет и он на свободе.
   Клоун, казалось, колебался, словно думая, кого же объявить победителем, но потом увидел взгляд Мари, в котором сквозило нетерпеливое ожидание, и поднял вверх ее руку:
   - Победили прекрасные барышни! - объявил он. - В награду за победу, - он шмыгнул за штору, натянутую над помостом, и в следующий миг вынес оттуда крупного палевого щенка кавказской овчарки, с черной мордочкой и ленивыми сонными глазами, - вы получаете подарок! Разумеется, вы вправе отказаться от подарка, - заметил он, увидев некоторую оторопь на лице Диль-Фируз.
   У щенка была большая голова, маленькие круглые уши и короткие толстые лапы. Диль-Фируз неуверенно переводила взгляд с него на Мари, которая при виде собаки напряглась и поднесла к груди сжатые кулаки, словно боясь, что ей не достанется подарок. Если бы Мари была их с Якубом дочерью, Диль-Фируз не раздумывала бы - но что скажут родители девочки, когда она притащит щенка домой?..
   - Возьмем собачку? Слышишь, Диль? - настойчиво повторяла Мари, видя, что Диль-Фируз колеблется.
   - Да, конечно, мы берем... Мы вам очень благодарны, - с улыбкой проговорила она, и клоун вручил щенка Мари, которая подхватила его, радостно завизжав.
   Они еще погуляли, и Мари всю дорогу прижимала к себе собаку, которая уже, по-видимому, стала привыкать к своей новой хозяйке и лизала ей руки. Но щенок был уже довольно большой и тяжелый, Мари устала тащить его, а отпустить боялась, думая, что он убежит. Походив еще немного по парку, они пошли к выходу. Следом к воротам повернул и господин в черном сюртуке.
   На выходе из парка они наняли экипаж. Доктор Гельберд, пока они не сели, притаился за густыми кустами возле ограды. Затем, когда экипаж тронулся с места, он выскочил из укрытия, подбежал к бричке, стоящей у ворот, запрыгнул на козлы рядом с извозчиком и проговорил:
   - Гони-ка прямо вон за тем серым экипажем.
   Путь от парка до окраины города составлял около двух верст. На конце первой версты он уже догадывался, куда следует передний экипаж. За городской чертой замелькали заросли придорожного леса, чуть позже на горизонте забрезжили силуэты гор, - и его догадки подтвердились. Экипаж, в котором ехала беглянка, приближался к дому евнуха Якуба Маркаряна.
   - Останови-ка, любезный, - велел доктор извозчику и, как только лошади стали, спрыгнул на землю. Дальнейшее расстояние до дома он прошел, держась около густых придорожных кустов, и остановился, когда девушка и ребенок вошли в калитку.
   Когда их спины замелькали среди зелени сада, он, словно успокоенный, привалился спиной к ограде и, прикрыв рот рукой, рассмеялся тихим, длинным смешком. Он уже знал, что не уедет в ближайшее время из Сочи.
  

38

   В гостиной Диль-Фируз застала Цейтлинского. Доктор сидел на диване и курил трубку, а Якуб Маркарян ходил по комнате. Как только она вошла, он бросил на нее холодный взгляд, пронзивший ее, и не сказал ни слова.
   Посидев еще немного, доктор ушел, забрав с собой Мари, которая все не выпускала собаку. Мирза-Якуб и его невеста остались одни в гостиной.
   Она мягко улыбнулась и придвинулась на диване к нему. Он ответил ей прежним взором и отвернулся.
   - Где ты была так долго? - спросил он, беспокойно стуча пальцами по столу.
   Диль-Фируз пожала плечами.
   - Мы с Мари были в парке, - ответила она, уязвленная тем, что он заговорил с ней в таком тоне. - Видели бегемота. Выиграли в конкурсе, и нам подарили собаку, - она заставила себя вновь улыбнуться, словно это могло смягчить его. - А разве что-то не так?
   - Мне не нравится, что ты слишком беспечно гуляешь по городу, - отозвался шахский евнух с раздражением. - Ты забыла, кто может охотиться за тобой?
   Диль-Фируз опустила голову, ощущая, как что-то тяжелое поднимается в груди.
   - Я говорил тебе, что, поскольку Макниль здесь, нужно вообще с большой осторожностью выходить из дома, - прибавил он и сильнее забарабанил пальцами по столу, не глядя на нее, словно ему было неприятно ее видеть.
   - И что же, ты прикажешь мне сидеть взаперти? - чувствуя, как в ней закипает возмущение, осведомилась Диль-Фируз. Упрек задел ее; к тому же Маркарян не заметил ожерелья, которое она купила, чтобы нравиться ему.
   - Я полагал, ты сама многое понимаешь; если же это не так, то мне придется тебя заставить.
   - Вот так новость! - воскликнула она. - С чего же вдруг?
   - Я не говорил бы тебе просто так, без оснований! Ты выходишь по необходимости, но это не значит, что можно одной беспечно гулять по парку! - крикнул шахский евнух.
   - Разве мне нельзя сходить с ребенком в парк? - Диль-Фируз изумилась. - Быть может, меня украдут прямо на глазах у всех?!
   - Сегодня я видел в кофейне доктора Макниля, - ответил Маркарян, стараясь придать голосу более спокойный тон.
   - Вот как! И что из этого? Он, уж верно, узнал господина шахского евнуха Мирзу-Якуба? Вы вспомнили былые годы? - промолвила она с издевкой.
   - Он взглянул на меня, - отозвался Маркарян. Было слышно, что он старается сохранять спокойствие, но в его глазах она заметила огонь сдерживаемого раздражения, и это еще больше разозлило ее. - Но ничего более. Он читал газету.
   - Разумеется! - воскликнула Диль-Фируз. - Ты позволяешь себе бывать в кофейнях, а мне нельзя выходить на улицу!
   - Я встречался там с издателем! А ты действительно не будешь выходить на улицу, если я тебе запрещу!
   - Долго же тебе придется ждать моего повиновения! Или я твоя невольница, что должна сидеть взаперти? Быть может, за время жизни в Персии ты возомнил себя самим великим шахом?!
   Он ударил кулаком по столу, рывком вскочил и отвернулся к окну. Кусая губы, едва сдерживая слезы, Диль-Фируз выбежала из комнаты, понеслась на чердак.
   Конечно, думала она, у нее нет ни отца, ни матери, и он считает позволительным обращаться с ней, как со своей собственностью, как с вещью, словно восточный деспот. Она думала, что он действительно любит ее, а он лишь хотел иметь ее в своем распоряжении, - потому и десять лет назад хотел забрать ее у Хосров-хана! Она нужна ему только для подтверждения собственного мужества, и ее любовь сослужила дурную службу: тогда, в Персии, он находился под гнетом своего недуга, любое ее слово могло ранить его, - сейчас же ее ответное чувство придало ему самоуверенности! Подумать только - он запрещает ей выходить из дому, будто она его пленница! Он привык, что в Персии она была в плену, и сейчас ждет, что она будет ему повиноваться! Не бывать этому! - думала она, дрожа от обиды.
   Весь вечер она не спускалась вниз и не выходила к ужину. Когда за окном начало темнеть, Диль-Фируз, хотя было еще рано, расстелила постель и легла. Она лежала долго, не зная, продолжается ли еще вечер или уже настала ночь, закрыв глаза.
   Когда стало совсем темно, резко дернулась ручка тонкой дверцы чердака, и в комнату вошел шахский евнух. Диль-Фируз инстинктивно поджала ноги к груди и, натянув одеяло до самого подбородка, смотрела на него злыми глазами.
   - И вот что еще я скажу тебе, - начал он все тем же ледяным тоном, остановившись перед кроватью. - Если ты до сих пор не поняла, что этому человеку что-то нужно и от меня, и от тебя, то я это понял. - "Эти слова, конечно, следует воспринимать так, что я дура", - пронеслось в мыслях Диль-Фируз. - Если же я сочту нужным, - продолжал Маркарян, пристально глядя на нее, быстро перебирая в пальцах цепочку от ключей, которые держал в руках ("Чтобы меня закрыть", - вновь подумалось ей), - не выпускать тебя из дому, именно так и будет.
   Да, ее признание и приход к нему придали ему сил; он, вероятно, уже и не помнит, что он евнух, и, стоя сейчас перед ней, так уверенно и нагло играет ключами!
   - Почему же ты сам расхаживаешь по городу, если так боишься своего Макниля? - запальчиво крикнула Диль-Фируз, садясь на кровати.
   - С чего ты взяла, что я его боюсь?! - Маркарян подошел к ней вплотную. Крылья его носа трепетали, в глазах горело бешенство; она подумала, что сейчас он ударит ее, и закрыла глаза. - Я не боюсь англичанина, - произнес он уже тише, - но я стараюсь поступать осмотрительно, и прошу о том же тебя... В остальном же я, как мужчина, решаю, как поступить...
   - Да...мужчина, - протянула Диль-Фируз, язвительно усмехнувшись. - Неркини, - добавила она чуть слышно, отвернувшись.
   Она не видела в этот момент лица Якуба Маркаряна, но ощущала его взгляд. Затем, резко повернувшись, он вышел, захлопнув дверь. Она слышала, как он почти бегом спускался по лестнице. Когда шаги стихли, она вскочила с кровати, метнулась к двери и несколько раз повернула в замке ключ, чтобы он, чего доброго, не ворвался к ней снова. Потом бросилась на постель и зарылась лицом в подушку.
   Ночь была тихой, из окна не слышалось ни одного дуновения ветра. Диль-Фируз, закутавшись в одеяло, глядела в темноту. Злость еще трепетала в ней, но постепенно сменялась грустью.
   Все же, решила она, не стоило подчеркивать, что он евнух, - можно было просто выказать свою обиду за его грубость. В конце концов, он упрекнул ее не по простой прихоти, - он опасается, чтобы враги не навредили ей. Конечно, он мог бы сказать это не таким грубым тоном, но, видимо, был очень взволнован, если так заговорил с ней. Но зачем она произнесла это слово, зачем задела в нем болезненную струну?
   Наконец Диль-Фируз решила, что попросит у него прощения. С этой мыслью она собиралась заснуть, но сон не шел. Что-то подсказывало, что нужно пойти к нему сейчас же.
   Встав с кровати, Диль-Фируз взглянула на часы: было еще не поздно, и он, наверное, не спал. В одной ночной сорочке она вышла из комнаты, в нерешительности остановилась на лестнице, все еще раздумывая, идти ли. Потом, заметив полоску света под дверью его кабинета, больше не имея никаких сомнений, она сорвалась с места и помчалась вниз.
   - Якуб, - тихо позвала она, робко входя в кабинет и останавливаясь в дверях. Он сидел в кресле у стола спиной к ней; при звуке ее голоса он вздрогнул, но не оборачивался. - Ты не спишь? - произнесла Диль-Фируз скорее тоном утверждения, чем вопроса. В следующий миг что-то захлестнуло у нее в груди, она бросилась к нему.
   То, что она опустилась на колени у его кресла, и то, что он прижал ее к себе, произошло почти в одно мгновение. Она уткнулась лицом ему в грудь, чувствуя, как его руки жадно скользят по ее обнаженным плечам и спине, прикрытой лишь тонким кружевом сорочки.
   - Прости меня, - прошептала она, поднимая голову. Глаза Мирзы-Якуба блестели, словно от слез. Он еще крепче привлек ее к себе, и она задохнулась, - настолько сильны были объятия шахского евнуха. Короткий, почти беззвучный крик вырвался из ее горла, когда он припал губами к ее шее. Запрокинув голову, закрыв глаза, она поддавалась его губам, с какой-то ненасытностью вкушавшим ее тело. Разом ослабев, обессилев, словно уже готовая полностью оказаться в его власти, она лишь обхватывала его плечи. И внезапно он, словно пронзенный какой-то мыслью, ослабил объятие, будто отстраняя ее. Завороженная, опьяненная, с помутненным взором, Диль-Фируз чуть отдалилась, взглянула на него будто вопрошающе.
   - Прости меня и ты, - проговорил он, все еще не выпуская ее из объятий, но уже, казалось, поборов вспыхнувшую страсть. - Но прошу тебя: будь осторожнее, - прибавил он как бы с усилием, и она поспешно кивнула. - Я встретил сегодня этого человека... Тебя долго не было - и мне вспомнилось все, что ты говорила о нем и о Гельберде...
   - Я поняла тебя - я постараюсь быть осторожнее, - сказала Диль-Фируз. - Мы будем помнить об опасности...
  

39

  
   Доктор Макниль приехал из Персии на день раньше, чем планировал. От Хосров-хана так и не удалось добиться помощи. Доктор был в ярости, но, как всегда, казался спокоен.
   Заложив ногу на ногу, с газетой "Санкт-петербургские ведомости" в руках, он сидел за столиком в кофейне "Savоur". Он не любил заведения такого рода здесь, в России: эти русские никогда не умеют приготовить хороший кофе, а чай у них и того хуже, чаще всего мерзкого желтого или светло-коричневого цвета, а запрашивают они за свою стряпню столько, будто подали блюдо, достойное английского короля. Но в этой кофейне подавали довольно приличный чай, именно такой, как любил доктор, - черный и с молоком, достаточно крепкий.
   Из-за развернутой газеты доктор посматривал на Мирзу-Якуба. Евнух был не один - с каким-то незнакомым Макнилю человеком; они сели за столик в другом конце зала.
   Но внезапно Мирза-Якуб обернулся. Макниль чуть приподнял газету, но их взгляды успели встретиться. Лицо доктора было невозмутимым, но внутри он содрогнулся, будто его ударили током.
   На следующее утро, после непременных физических упражнений, Макниль завтракал на балконе своего особняка. Пятнистый дог лежал на ковре у ног доктора, неподвижный, словно статуя. Вошел слуга, объявив, что Макниля спрашивает врач Гельберд.
   - Честно говоря, не думал застать вас, доктор, - прохрипел шамхорский врач, влетая на балкон. Он был возбужден, волосы прилипли ко лбу, воротник белой рубашки и манжеты были в беспорядке. Макниль взглянул на него с отвращением: этот человек не всегда умеет держать себя в руках, он часто идет на поводу у страстей, и страстей низких.
   - Я прибыл еще вчера, - отозвался англичанин. - Вы, вероятно, хотите сообщить мне что-то важное, коллега?
   - Чрезвычайно важное, - проговорил Гельберд. Было видно, что он шел очень быстро, скорее всего, поднимался по лестнице бегом, и сейчас шумно отдувался. Слегка склонив голову набок, Макниль смотрел насмешливо. - Я нашел девчонку, - выдавил Гельберд.
   В одно мгновение насмешка исчезла с лица английского доктора. Он напрягся, сжал кулаки; его губы искривились в гримасе ярости. Дог, тоже напряженный, как струна, ловивший каждое движение хозяина, прижался к полу, словно готовый к прыжку.
   - Где? - прошептал Макниль, сжимая ручки кресла.
   - Здесь. Я видел, как она входила в дом евнуха, - ответил Гельберд.
   Макниль медленно провел рукой по лицу. Случилось то, чего он не исключал и чего боялся. Конечно, девица неспроста отправилась к евнуху. Гельберд держал ее под замком по приказанию Макниля, и, конечно, она расскажет о том Маркаряну. Если прежде Макниль мог лишь предполагать, что евнух раскроет тайны его деятельности российским властям, - то теперь опасность становится уже явной.
   Макниль встал с кресла, подошел к окну, чтобы на него повеяло утренним ветром.
   Во всем, конечно, виноват был мерзавец Алаяр-хан. Тогда, перед тегеранским восстанием, он обещал Макнилю, что Мирзы-Якуба не будет в живых, если тот не согласится вернуться к шаху. Доктор понадеялся на Алаяр-хана. Когда посольство было разгромлено, тот утверждал, что убит и евнух. Макниль уехал в Англию. И вот выяснилось, что Алаяр-хан подвел. Он или просто не уследил за тем, чтобы головорезы довели свое дело до конца, или ему зачем-то нужно было обмануть Макниля.
   - Стало быть, мы можем радоваться нашей находке! - выпалил Гельберд, и Макниль, мысли которого были прерваны этим воплем, резко обернулся.
   - Радоваться? - негромко переспросил он и не спеша подошел к приятелю. - Радоваться тут нечему! То, что девчонка у евнуха, - это плохо, господин Гельберд, это очень плохо! - Его голос становился все громче; он приблизился вплотную к Гельберду, заглянул ему в глаза. Англичанин был почти на голову ниже своего коллеги. - Она отправилась к нему, - вдруг прошипел он, - она догадывается, что мы ее ищем, что она нам нужна, - и вы думаете, она не сказала ему об этом? - Гельберд, опешив от неожиданности, смотрел на обычно спокойного Макниля, который наступал на него. -Теперь он знает, что ее с какой-то целью держали в подвале господин Гельберд и господин Макниль!
   - Но он не знает, с какой именно целью, - проговорил Гельберд, слегка отступая назад.
   - Вы уверены? Если девчонка сумела сбежать ночью из вашего дома, то почему вы полагаете, что она не слышала ни одного из наших разговоров? Она вполне могла их подслушать! - выкрикнул англичанин. Гельберд смотрел на него со страхом. - И передать все ему!
   Дог вскочил и залаял, отчего Гельберд содрогнулся и отер со лба пот.
   - И виноваты в этом вы, - уже тише сказал Макниль. Он помолчал, снова отошел к окну и произнес, глядя вдаль, на окутанные пелериной тумана горные хребты: - И теперь того, что вы ее нашли, мало. Теперь мне нужен он.
   Гельберд молчал.
   - Его нужно убить, - Макниль повернулся к Гельберду, стоящему перед ним прямо, как струна.
   - Непременно убить? - повторил Гельберд с сомнением. Он запнулся, будто раздумывая. - Неужто нет другого выхода?
   - Вы не хотите его смерти? -Макниль внимательно всматривался в лицо шамхорского врача. Тот нервно рассмеялся:
   - Мне нет до этого дела... Но не понесет ли его смерть опасность для нас?
   - Его НУЖНО убить, - повторил Макниль. - Другого выхода нет. Разве что...сделать так, чтобы заставить их молчать. Вы думаете, что сможете это сделать?
   - Я полагаю, мы сумели бы похитить девчонку, - проговорил Гельберд, сглотнув слюну.
   - И чем это нам поможет? - воскликнул англичанин. - Поймите: главную опасность представляет он, а не она! Впрочем, - добавил он негромко, - девчонку можно похитить, и, если вы сумеете это сделать, она будет вашей, пламенный поклонник маркиза де Сада, - Макниль усмехнулся, взглянул на коллегу, который вытаращил глаза. - Но было бы лучше, если бы вы захватили и евнуха, - или ваши фантазии не предполагают его наличие, мой дорогой содомит?
   Тот неопределенно пожал плечами.
   - От меня что-то требуется, доктор? - тихо, словно боязливо спросил он.
   Макниль сел в кресло, скрестив руки перед грудью, и широко улыбнулся. Дог подошел к хозяину и встал рядом с креслом. Теперь они оба смотрели на Гельберда.
   - Разумеется, дорогой друг! - произнес англичанин. - В побеге девчонки виноваты вы, - стало быть, вы искупите свою вину, уничтожив евнуха!
   Он смотрел на шамхорского врача широким, открытым взглядом, как будто то, что он говорил, было простым до банальности.
   Гельберд выдохнул воздух.
   - Но у меня даже нет оружия! - отозвался он неуверенно. - Мерзавка украла мой пистолет! - добавил он, будто это могло умилостивить англичанина.
   - Какая досадная мелочь! - Макниль вновь улыбнулся, с сожалением покачал головой. - Это не беда, дорогой коллега, - прибавил он ласково. - Я могу свести вас с людьми, у которых вы приобретете оружие: пистолет, нож...все, что вам может понадобиться. Вы слышали когда-нибудь о кинжале "зуб тигра"? - мягко спросил он, подходя к гостю и трогая его за пуговицу. - Лезвие загнутое, действительно похоже на клык - только длиннее... Есть еще бебут - тоже персидский кинжал... Послушайте, вы, должно быть, не совсем понимаете, зачем мне нужна его смерть...я вам поясню. - Гельберд молчал, тяжело дыша. - Я собираюсь жить долго, быть богатым, - продолжал англичанин, серьезно всматриваясь в глаза приятеля. - А этот человек мешает мне. Почему тогда вообще он должен существовать, если по его вине я не могу жить так, как хочу, как того заслуживаю? - осведомился он, словно ожидая от шамхорского врача ответа, и тот неопределенно помотал головой. - Не должно быть никого, кто хотя бы немного мешает мне! - произнес Макниль с особым ударением. - Я заслужил гораздо больше того, что имею, и я пришел к выводу, что вполне достоин, чтобы ценой моего спокойствия была жизнь другого человека. Мирза-Якуб умен и опасен, - прибавил англичанин, - и потому мне нужна его жизнь.
  

40

  
   С того дня, как Мальцов увидел на берегу моря шахского евнуха Мирзу-Якуба, в нем жил неотступный страх. Даже измена Лизон, даже здоровье дочери уже не так волновали его. Все сгустилось вокруг одной точки: персы хотят отомстить ему за то, что он остался в живых после разгрома посольства и рассказал все русским, и послали в Сочи для расправы с ним этого человека.
   Он во второй раз принял груз у Джафара и Али, а затем снова отправился домой к доктору Макнилю и на сей раз застал его: доктор только что вернулся из Персии. Англичанин встретил Мальцова холодно, говорил с ним не более пяти минут, велел встречать груз и дальше и вручил Мальцову деньги. Сумма была такой, какой бывший советник посольства не держал в руках уже давно. Но даже деньги не обрадовали его.
   Страх воплотился в обличье шахского евнуха, посланец персов словно неотступно следовал за Мальцовым: тот уже не мог отвлечься ни чтением, ни любованием красотой моря, которое еще недавно помогало ему забыться, ни игрой с дочерью. Более того: сейчас, когда Мальцов смотрел на дочь, страх был еще острее; евнух пришел, чтобы убить Мальцова, - и он навсегда разлучится со своей Мари. Посланец персов словно вышел из самого ада, чтобы забрать с собой Мальцова.
   Иван Сергеевич уже несколько дней не находил в себе сил ездить на службу, целыми днями сидел в библиотеке, задернув окна портьерами, и, спрятав лицо в ладонях, молился, чтобы враг отступил от него.
   В этот вечер он также сидел в кресле в темной библиотеке, побледневший и измученный, не глядя на часы и ожидая лишь, когда наступит полная темнота, чтобы из библиотеки перейти в спальню, броситься на кровать и уже в который раз провести бессонную ночь. За дверью библиотеки послышались негромкие частые шажки. Мальцов узнал звук шагов дочери. Дверь чуть приоткрылась, будто с усилием, и вошла Мари. В руках она тащила крупного лохматого щенка с черной мордой.
   - Маша... - проговорил Мальцов, слегка подаваясь вперед в кресле ей навстречу, но как будто не имея сил, чтобы встать. - Откуда у тебя собака? - вяло, голосом бесконечно уставшего человека спросил он.
   Девочка гордо подняла щенка, словно демонстрируя его Мальцову, а щенок вертел большой головой и перебирал лапами.
   - Мы с Диль гуляли в парке, - заявила она, подбегая к отцу и водружая собаку ему на колени. Иван Сергеевич смотрел на щенка растерянно, словно не зная, что с ним делать. - Нам подарили собачку!
   - Диль? - повторил Мальцов. - Кто такая Диль? "А, впрочем, все равно", - подумал он, решив, что новая гувернантка. Мари, уложив щенка животом вверх на колено Мальцова, повязывала ему на лапу бантик, который отстегнула от своего платья.
   - Папа, - проговорила вдруг девочка, вновь беря щенка и вместе с ним взбираясь к отцу на колени. Она взглянула на Мальцова серьезно, как взрослая. - Ты с мамой больше не будешь ругаться?
   Иван Сергеевич почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Мари за последние дни немного поправилась; она меньше кашляла, ее щечки были уже не такими бледными, но под глазами все так же темнели синяки, и она по-прежнему плохо ела. Жалость и любовь захлестнули Мальцова; он прижал дочь к себе и произнес, с трудом сдерживая слезы:
   - Не буду, моя маленькая, не буду!
  

41

  
   До глубины души пораженный просьбой дочери, Мальцов и в самом деле постарался хотя бы для виду примириться с женой.
   На следующий день после завтрака они остались одни в столовой.
   - Лиза, - произнес тихо переводчик, не поднимая глаз, - на досуге я поразмыслил...возможно...я был не прав...прости меня.
   Лизон бросила на него свой обычный высокомерный взгляд, будто перед ней был не муж, а провинившийся слуга, и промолчала.
   Но с того дня, хоть их отношения по-прежнему оставались холодными и наедине они не разговаривали, Мальцовы старались не выказывать свою вражду на людях.
   Ради дочери, которая, казалось, подмечала каждую перемену в их отношениях, Иван Сергеевич даже вызвался сопровождать супругу на обеде в доме приезжего петербургского князя, хотя уже давно зарекся ходить на светские рауты. Как это часто бывало, у князя собралось почти все сочинское дворянское общество. Среди гостей Мальцов заметил поручика Андарузова, и неприятное чувство кольнуло его.
   После танцев гостей пригласили в столовую, где ждали накрытые столы, где ослепляли взор белоснежные скатерти и зеркальный паркет пола. Мальцовы сели с краю; Лизон, в бархатном платье цвета бордо, с таким глубоким вырезом, что Ивану Сергеевичу было неловко на нее смотреть, разместилась напротив мужа. По правую руку от Мальцова сидел Григорий Цейтлинский, сын врача, а сразу после него - поручик Андарузов. В душе Мальцова что-то заскребло, когда он увидел, как поручик присаживается через одно место от него.
   Все время обеда Иван Сергеевич медленно ел, низко наклонясь над тарелкой. В какой-то момент, подняв голову, он увидел, что в бокале у супруги закончилось вино. Он протянул руку вправо за графином, чтобы налить ей, и в ту же секунду к графину потянулась рука Андарузова. Заметив движение Мальцова, поручик отдернул руку; Мальцов взял графин и подлил вина жене в бокал, но успел заметить, какой взгляд послала Лизон Андарузову.
   После обеда разбрелись по залу. Заиграла музыка, начались танцы; женщины стояли своим кружком, и изредка к ним подключались молодые офицеры, желающие развеселить дам; в одном конце зала играли в карты, в другом собралась молодежь.
   - Тоскливо, Григорий Павлович, хоть и много народу и веселья, - с трудом, подавленно говорил Мальцов Григорию Цейтлинскому, медленно идя рядом с ним по залу. - Вы не находите?
   - Вы выглядите утомленным, Иван Сергеевич, - отозвался Цейтлинский. - Мой отец бы сказал: крайняя степень болезни духа.
   - Как вы сказали? Болезни духа? - повторил Мальцов упавшим голосом. - Да, верно, - вздохнул он. - Так, безделица: мелкие проблемы на службе...
   Они шли вдоль стен, увешанных картинами, изображавшими Бородинское сражение. Внезапно Мальцов увидел на круглом столике у стены шашки, - и бросился к ним с каким-то нетерпением. Он уже жалел, что пришел на этот обед; ему хотелось забыть все - и шахского евнуха, и Лизон, и контрабанду. При виде шашек ему подумалось, что он на какое-то время отвлечется. Играть в шахматы он не любил, поскольку как следует не умел, а в шашки играл хорошо. Он сразу оживился, уселся в кресло у столика и предложил сыграть Цейтлинскому.
   В первой же партии он выиграл, и победа подняла ему настроение. Все-таки, подумал он, не так уж плохо, что он явился вместе с женой на этот обед: дома было бы еще хуже, сейчас он страдал бы в зашторенном кабинете, а во время игры словно отступили куда-то и Мирза-Якуб, и персы, и Лизон с поручиком.
   Они продолжали играть, и он выиграл у Григория и вторую, и третью партии. Он приободрился еще больше, расправил плечи; теперь он даже довольно хихикал и подшучивал над Цейтлинским, который только что потерял дамку и проигрывал уже и четвертую партию.
   - Позвольте, сударь! - внезапно раздался над самым его ухом громовой голос. Мальцов вздрогнул и, повернув голову, застыл с шашкой в руке. Над ним стоял поручик Андарузов; лицо его выражало недовольство. - На этом кресле лежала моя трубка! Я оставил ее здесь намеренно, собираясь вернуться после разговора с молодым человеком! - Он махнул рукой назад, в направлении стоявшего за его спиной дворянского сына Петра Рандоева.
   Мальцов медленно проглотил слюну, набрал в легкие побольше воздуха и произнес, причем его голос трепетал от незаслуженного упрека:
   - Что вы хотите этим сказать, милостивый государь? Я вашу трубку не брал, мне до нее нужды нет, поскольку я и не курю. А к тому же я не имею чести знать, где вы разбрасываете свои трубки, - в нем нарастал гнев, и голос Мальцова звучал все громче. - Я ее не видел, и попрошу оставить меня в покое и не мешать нашей игре, - добавил он, взглянув на поручика строго.
   Андарузов побагровел от злости.
   - Что? - проговорил он, словно собирался тут же раздавить Мальцова одним пальцем. - А ну-ка, повторите, что вы только что сказали! - Он шагнул ближе к столу, и Мальцов, все державший в руке шашку, слегка отшатнулся. - Что я разбрасываю свои трубки?!
   Григорий Цейтлинский растерянно переводил взгляд с поручика на Мальцова. Привлеченные громовым голосом Андарузова, на них уже начали оборачиваться люди.
   - Совершенно верно, вы меня поняли в точности, - отозвался Мальцов, все больше волнуясь, чувствуя, что сейчас не удержит себя в руках. К тому же он заметил неподалеку, у окна, жену, которая стояла с княгиней, супругой хозяина, и сейчас смотрела в их сторону, прижав к лицу веер. - Вы мешаете игре! - вдруг, сам того не ожидая, взвизгнул он, разъярившись.
   - Я мешаю игре? - повторил в бешенстве поручик и, сделав вдруг короткий шаг к Мальцову, одним махом сбросил с доски шашки. При этом смахнул он их очень ловко: шашки Цейтлинского остались на доске, а шашки Мальцова слетели все до единой.
   Дальнейшее произошло в одно мгновение. Мальцов и сам бы в другое время не вспомнил, как взметнулся с места и бросился на поручика. Раздался истошный женский крик. В следующий миг переводчик уже висел на Андарузове, вцепившись в его посеребренные аксельбанты. Поручик, как видно, сам того не ожидавший, пытался отшвырнуть от себя тщедушного невысокого Мальцова, но тот впился в широкоплечего поручика мертвой хваткой и уже наполовину оторвал один аксельбант.
   Вокруг уже сгрудился весь зал, слышался визг дам; Мальцов видел в эти мгновения только лицо поручика, перекошенное не то от злости, не то от испуга, но зато услышал вопль Лизон, которая очутилась возле них, адресованый, безусловно, мужу.
   - Хам! - пронзительно кричала супруга. - Мужик!
   Кто-то уже оттаскивал озверевшего Мальцова от поручика. В следующую минуту его оторвали от Андарузова.
   - Мерзавец! Ты...ты просто - жеребец! - порываясь к Андарузову, орал Мальцов, которого держали Григорий Цейтлинский и еще двое молодых дворян. Наверное, он никогда бы не позволил себе подобной выходки, но переживания последних дней, явное предпочтение женой поручика и издевательство соперника, для которого потерянная трубка была лишь поводом, переполнили чашу.
   - Крысиный помет! - огрызнулся поручик, поправляя оторванный аксельбант.
   Мальцову что-то тихо говорили на ухо, видимо, убеждая его успокоиться. Весь дрожа, в поту, с трясущимися губами, он тяжело дышал. Лизон, багровая от злобы и стыда, глядела то на него, то на Андарузова.
   - Дуэль! Только дуэль! Я этого так не оставлю! - проговорил Андарузов, отдуваясь.
   - Разумеется! - прошипел Мальцов. - Когда вам будет угодно, сударь?
   - Через два дня! - бросил поручик. - Вас, Петр, я прошу быть моим секундантом! - резко обернулся он к Рандоеву, который наблюдал за всем, приоткрыв рот. - За городом, возле леса! - рявкнул Андарузов вновь поворачиваясь к Мальцову. - Назначайте время!
   - Девять утра, - промолвил Мальцов.
  

42

  
   Ночь уже давно не несла с собой такой тоски и пустоты, как раньше. Он постепенно стал привыкать к тому, что Диль-Фируз совсем близко, отделенная от него лишь досками потолка; что там, в темной чердачной комнате, слышится ее дыхание, бьется ее сердце. Но все же каждая ночь приносила едва уловимый горький привкус боли.
   После того вечера, когда произошла их ссора и вслед за тем примирение, Якуб Маркарян уже несколько ночей подряд входил на чердак, присаживался на кровать и осторожно, чтобы не разбудить Диль-Фируз, прикасался губами к ее волосам, как в тот первый раз, во время ее болезни. И он чувствовал себя так, как будто крадет эти мгновения, подобно тому, как обнимал ее в доме у Хосров-хана, когда тот выходил из комнаты.
   Цейтлинский уже не раз намекал, что Маркаряну нечего переживать из-за своего недостатка и он, благодаря любви Диль-Фируз, сможет познать счастье. Шахский евнух заставлял себя сдержаться, тогда как его душа кричала, понуждая спросить у доктора, каким образом это может произойти. Цейтлинский, обычно довольно разговорчивый, почему-то не хотел подробно обсуждать эту тему, вероятно, из вежливости ограничиваясь лишь намеками. И Мирза-Якуб тоже замолкал, и они переводили разговор на другое.
   Он не знал, что Диль-Фируз уже вторую ночь не спит и слышит, как он заходит к ней. Она прилагала огромные усилия, чтобы не выдать себя, когда его уста, сухие и нежные, словно лепестки роз, прикасались к ее волосам. Охваченная трепетом, она с трудом могла справиться с дыханием и побороть дрожь. Ей казалось, что еще немного - и из ее груди вырвется сладкий, призывный стон; ей хотелось, как в тот вечер, обхватывать его плечи, хотелось, чтобы он сжимал ее в объятиях.
   Даже сейчас, когда оставалось всего две недели до их свадьбы и она уже столько раз говорила ему о своей любви, он не мог поверить, что уже не потеряет ее, как прежде. Он со страхом ждал, что она вновь может отвергнуть его. Уверения Цейтлинского не помогали. Тогда, в Персии, за ней приехал отец, чтобы забрать ее из плена. Теперь она сама могла покинуть его - и не вернуться уже никогда. Поэтому, не признаваясь ни ей, ни доктору в своих опасениях, с таким чувством, будто совершает преступление, Якуб Маркарян глубокой ночью тихо поднимался на чердак и ловил короткие минуты наслаждения близостью любимой, целуя ее волосы, жадно вбирая каждое мгновенье.
   Его опасения не были беспочвенными. Он замечал, как стал смотреть на нее Петр Рандоев. Каждый раз, когда она входила в комнату, Петр окончательно терялся, краснел и забывал слова. Рандоев часто поглядывал на Диль-Фируз и тогда, когда они втроем беседовали, пили кофе или обедали. И Мирза-Якуб стал во время занятий уходить с учеником на дальнюю веранду дома или в сад, чтобы Петр поменьше встречался с ней.
   Диль-Фируз, казалось, не замечала состояния юноши. С ним она держалась просто и непосредственно, но относилась к Петру скорее как к ребенку - хотя он был всего тремя годами младше ее. Иногда, когда молодой человек приходил чуть раньше назначенного времени и Маркаряна еще не было дома, она начинала в шутку проверять, как Рандоев приготовил уроки. В точных науках ее познания были чуть меньше, чем у Петра, а читала она в последнее время даже больше. Юноша окончательно смущался, забывал даже то, что выучил, и она вскоре оставляла его, думая, что он просто стесняется показаться перед ней глупым. Но Мирза-Якуб с горечью осознавал, что этот здоровый молодой человек может отнять у него Диль-Фируз.
   Как-то раз, когда урок, уже не впервые бывший для Рандоева пыткой, закончился, Маркарян сидел какое-то время молча, не глядя на Петра, потом поднял голову и сказал:
   - Послушай, Петр... Ты и сам знаешь, что занимаешься все хуже. Ты взволнован, и я это вижу.
   Рандоев покраснел, как всегда с ним бывало, и решил, что сейчас преподаватель заведет речь о его подготовке. Из-за того, что он все больше времени проводил с поручиком или мечтал о Диль-Фируз, заниматься он стал очень плохо.
   - Тебе нравится госпожа Диль-Фируз, - продолжал Маркарян, и в голосе его послышалась легкая дрожь. - Но она моя невеста.
   Рандоев почувствовал себя на мягком диване, словно на иголках. Спрятав руки, чтобы не было видно, как они дрожат, вперив взгляд в стол, он проговорил:
   - Ничего подобного, господин Маркарян. Вам показалось. Я просто хуже готовлюсь в последнее время.
   - Я замечаю, как ты смотришь на нее, Петр, - произнес Мирза-Якуб. Петр решился приподнять голову и исподлобья взглянуть на преподавателя. Шахский евнух смотрел на ученика пристальным взглядом, вращая в руках перо, но в его глазах стоял странный блеск, словно в них отражались все чувства, которые он не позволял себе выразить словами.
   - Ничего подобного, - повторил Рандоев, еще больше зардевшись и вновь опуская голову. На этом разговор закончился.
   В тот же день шахский евнух заговорил об этом с Диль-Фируз. Точнее, начала она сама, после того как ученик ушел. Она все чаще замечала, что Маркарян старается беседовать с юношей без нее. Ей стало казаться, что они будто хотят избежать ее общества.
   - Отчего вы с Петром все чаще стали заниматься наедине? - мягко спросила она, подходя и кладя руки ему на плечи. - Я тоже хотела бы иногда побыть с вами... Но, быть может, я помешаю, - тихо добавила она, словно с оттенком вины в голосе, - тогда я не буду говорить об этом.
   - Оттого, что Петр влюблен в тебя, - отозвался шахский евнух, отведя взгляд, чтобы не видеть ее пытливых глаз. - Ты этого не замечала?
   - Петр? - она удивленно приподняла брови. - Я вижу, что он стесняется и краснеет, - Диль-Фируз нежно провела руками по плечам Маркаряна. - Но что же, если это и так? Я люблю тебя, а не его, и тебе не стоит переживать. Я бы очень хотела, чтобы мы опять разговаривали и проводили уроки...вместе, - прибавила она, улыбнувшись.
   - Не стоит переживать? - повторил он, чувствуя, как внутри нарастает волнение, словно выплеснутся сейчас на поверхность все тревоги и боль. Он то проникался верой в ее любовь, то вновь его начинали охватывать сомнения, и сейчас он опять явственно и остро ощутил то, что сделали с ним двадцать пять лет назад. - Быть может, ты хотела бы чаще видеть его? Тебе это доставляет удовольствие? - произнес он громче, и она, услышав в его голосе знакомую ей жесткость, молчала.
   - Разумеется! - шахский евнух говорил все с большим жаром, стиснув руки девушки. - Да! прекрасный молодой человек, у которого нет...такого увечья, - прибавил он вполголоса.
   - Как ты мог так подумать? - произнесла Диль-Фируз с болью. - Рандоев... Зачем мне Рандоев, когда я люблю тебя?! Боже мой, - продолжала она, и ее голос задрожал, - почему ты все время думаешь о своем недуге? Тогда как я люблю тебя... Я готова...если бы ты знал!.. когда мы поженимся...
   Она не договорила и выбежала из комнаты. Но в этот день они больше не упоминали о Рандоеве.
   И ночью он опять вошел к ней, думая, что она спит, и целовал ее волосы. И ей хотелось обнять его за шею и прижать его голову к своей груди.
  

43

  
   На темной воде лесного озера белые лилии сияли, словно свечи в ночном мраке. Легкий ветер колыхал густую листву вековых деревьев. Там, за деревьями, ступая тихо, чтобы не хрустели под ногами ветки, крался Герман Гельберд. Он старался не отстать от двоих, которые неторопливо шли по лесу.
   Макниль свел шамхорского врача с людьми, у которых Гельберд приобрел оружие. От персидских кинжалов он отказался, предпочтя пистолет, которым владел лучше. Теперь он выбирал день и час, когда оружие можно было пустить в ход.
   Он никогда не входил прямо в сад, а пробирался у подножия гор в лес, где часто гуляли эти двое. Там, в лесу, он прятался в кустах и заходил за деревья, и они проходили в нескольких шагах от него, так, что он мог слышать их разговор. Потом из осторожности приотставал, они отдалялись, и речь становилась неотчетливой. Иногда же, скрываясь в листве, подходил за ними почти к самому дому. И за эти дни Гельберд уже сумел узнать, когда они чаще бывают дома и когда уходит куда-нибудь евнух.
   Лилии сияли на черном озере, как огромные звезды. Эти двое, похоже, были влюблены друг в друга. Наблюдая за ними, Гельберд холодно усмехался: он не понимал, как девчонка может любить евнуха и как тот может так смотреть на нее - явно влюбленными глазами, даже со страстью. Эта красивая маленькая тварь, державшая скопца под руку, волновала кровь Гельберда.
   Девятнадцатилетние девушки были ему уже не в новинку. Среди разнообразных приключений шамхорского доктора самое удивительное было с шестилетним ребенком, которого он несколько лет назад взял у одной бедной крестьянки в виде платы за лечение, сказав, что сделает его своим учеником. Глупая баба, похоже, была даже рада, что почтенный доктор "выведет в люди" ее дитя, кроме которого у нее было еще четверо.
   Гельберд несколько месяцев держал ребенка в том самом подвале, куда потом посадил Диль-Фируз. Каждый вечер он спускался туда и издевался над мальчиком. Ребенок очень скоро был до того измучен и запуган, что не мог даже кричать. Жизнь угасала в маленьком теле с каждым днем, и однажды утром Гельберд, спустившись в подвал, нашел его мертвым. Он пошел к матери ребенка и равнодушно сообщил, что она плохо кормила его и оттого он умер.
   Он считал, что богатому человеку, который заслужил свое положение тяжелым трудом, должно быть позволено удовлетворение любых прихотей, - тем более если он вынужден коротать дни в таком утлом городишке, как Шамхор. В этом мире и так зачастую несправедливо относятся к достойным людям. Из-за дурака отца, проигравшегося в карты, Герман Гельберд лишился всего еще в детстве и долгие годы проводил в душевнух муках, в стараниях занять достойное место под солнцем.
   Глядя на евнуха, Гельберд вспоминал слова англичанина: "Или ваши фантазии не предполагают его наличие, мой дорогой содомит?" Макниль был в чем-то прав. Гельберд был бы доволен, если бы удалось захватить евнуха живым и, выпытывая у него нужные сведения, заодно поразвлечься. Конечно, Гельберд предпочел бы девушку или ребенка, но это не мужчина, и его тоже можно было бы использовать для удовлетворения диковинных фантазий доктора. На веку шамхорского врача было много самых разных любовных происшествий, но евнуха из персидского гарема еще не было. У него красивое лицо, необычный разрез глаз и нежная кожа.
   Лилии сверкали, как белое платье девчонки. Гельберд уже знал, что вряд ли ему удастся осуществить свою фантазию - придется просто убить евнуха. Персидский пистолет с длинным дулом, с богатой инкрустацией, лежал в чемодане в номере отеля. Шамхорский врач, сын разорившегося дворянина, придет к этому дому через два дня, в девятом часу утра, когда Якуб Маркарян выйдет из дома.
  

44

  
   После того, как Мирза-Якуб высказал ей свои опасения, Диль-Фируз уже несколько дней не выходила в город. Она боялась, что доктор Макниль действительно выследит ее на улице.
   Они решили, что выждут хотя бы несколько месяцев, пока не убедятся, что им ничто не угрожает. А пока они лишь гуляли в саду и иногда углублялись в лес, где не было людей и стояла торжественная, ничем не нарушаемая тишина.
   Петр Рандоев по-прежнему приходил заниматься к Маркаряну, и порой они все вместе обедали. Но теперь Диль-Фируз старалась вести себя с юношей более отстраненно, - не желая обидеть его, но лишь для того, чтобы не давать ему надежды и не причинять боль своему будущему мужу.
   А тот день, когда они должны были соединиться навеки, все приближался. Ночью Якуб Маркарян все так же входил к Диль-Фируз и целовал ее волосы. Она по-прежнему притворялась, что спит, играя вместе с ним в эту тяжелую и сладостную игру. Когда за ним тихо закрывалась дверь, она еще долго лежала неподвижно, глядя в темноту, со вздымающейся грудью и улыбкой на дрожащих губах.
   Однажды они шли по лесу, и заросшая травой тропа вела их в какую-то таинственную даль. Диль-Фируз внезапно остановилась, их взгляды встретились. В следующее мгновение произошло то, чего она сама не ожидала. Она привстала на цыпочки и прильнула к устам шахского евнуха.
   Так прошло неведомо сколько времени - быть может, миг, а может, не одна минута. Он жадно, словно не мог насытиться, вкушал ее губы, она отвечала ему, и перед ее закрытыми глазами летело все, что было десять лет назад в Персии: тот его первый взгляд, когда он пришел к Хосров-хану и увидел ее; то, как он надевал перстни ей на пальцы и произносил три слова на армянском языке; она сама, маленькая, пухленькая и жестокая, наряженная в дорогие платья, равнодушно позволявшая ему обнимать себя. И, словно желая воздать ему за его ожидание, за свою жестокость, ранившую его, она еще крепче обхватила его шею. И подергивались пеленой мрака дом Хосров-хана и злая девочка в богатых платьях.
   В какой-то момент она оторвалась от его губ, чуть отстранясь и тяжело дыша; его глаза горели, он тоже с трудом переводил дыхание. Внезапно он упал на колени перед ней, и его руки обхватили ее бедра. Диль-Фируз коротко вскрикнула и прижала голову шахского евнуха к своей груди. Сквозь тонкую ткань платья она чувствовала, как он целует ее бедра и живот; прикосновения его губ обжигали ее; тихий стон летел из ее уст, а руки все крепче прижимали его к себе. Спустя мгновение он встал. Глаза по-прежнему пронзали ее горячим взглядом, но он не говорил ни слова, и долгое время они шли порознь, не глядя друг на друга.
   Диль-Фируз не знала, что сказал ему насчет их брака Цейтлинский. Как-то раз, мучимая неотступной мыслью и одновременно сгорая от стыда, оставшись с врачом наедине (Маркаряна не было дома), она набралась храбрости и призналась в своих тревогах.
   Цейтлинский, с присущим ему тактом, стараясь как можно меньше смутить ее, коротко рассказал, что такое полное оскопление, какое было у Мирзы-Якуба, и как при этом они все же могут быть счастливы в брачной жизни. Хотя врач о некоторых вещах упомянул лишь намеками, щеки Диль-Фируз пылали, когда она вышла из комнаты, а во взгляде, словно подернутом пеленой, сквозила решимость.
   Они должны были венчаться в той маленькой армянской церкви в горах, где она молилась, стоя на коленях перед фреской, изображавшей Христа.
  

45

  
   Большие часы из красного дерева, с золотым маятником, с циферблатом, который поддерживали лапами два мраморных льва, пробили одиннадцать. Доктор Макниль, которого цирюльник только что закончил брить, медленно высвободил шею из накрахмаленной салфетки и повернул голову к часам. Нужно было собираться. К обеду он обещал быть в сочинской больнице, где сегодня с ним заключат договор.
   - Благодарю. Вы можете быть свободны, - сказал он цирюльнику. Настало время мыться и одеваться.
   Как только цирюльник вышел, в туалетную комнату вошел слуга, держащий мыло и серебряный тазик. На руке он нес два белоснежных полотенца. Из хрустального кувшинчика слуга полил на руки Макниля, а затем доктор на несколько секунд опустил пальцы в ароматную розовую воду. После этого слуга взял один из стоящих на перламутровом столике флакончиков и сбрызнул волосы и шею доктора духами. Затем Макниль вытянул руки, и слуга вытер их полотенцем. Вторым полотенцем он промокнул лицо доктора.
   Выполнив свои обязанности, слуга удалился. Вошел камердинер доктора, обычно одевавший его. Через руку камердинера были перекинуты черные с блеском брюки Макниля и бархатный сюртук с лацканами, украшенными тонкими золотыми цепочками. Сняв нижнюю рубашку, отчего обнажилось обрюзгшее тело с выпуклым животиком, поросшее рыжими волосами, доктор с помощью камердинера облачился в батистовую сорочку с пуговицами, в каждую из которых был вставлен маленький изумруд. Слуга помог ему натянуть на толстые ноги брюки, которые при этом слегка треснули ("Надо бы делать чуть больше физических упражнений", - подумал Макниль), и закрепил их на поясе подтяжками из тонкой крокодиловой кожи.
   Затем на Макниля надели черный атласный жилет, а сверху сюртук. Англичанин вновь вытянул руки, и камердинер слегка выпустил кружевные манжеты сорочки из узких рукавов сюртука англичанина, зная, что сэр предпочитает носить именно так.
   - Заказан ли уже из Парижа мой новый бархатный костюм? - холодно осведомился Макниль, когда камердинер оправлял на нем накрахмаленный стоячий воротник.
   - Еще на прошлой неделе, сэр. Но портной сообщил, что выйдет вдвое дороже. Пришлось везти бархат из Ниццы. К тому же он сказал, что во Франции сейчас поднялись цены на драгоценности, и потому серебряные пуговицы...
   - Не серебряные, - с досадой перебил его доктор, - а всего лишь с серебряной каймой. И он запрашивает за это вдвое больше? Мерзавец.
   - Костюм будет готов через две недели, сэр, и он велел передать, что выйдет ровно вдвое дороже, - закончил слуга.
   - Мерзавец, - повторил Макниль, покачав головой.
   Наклонившись, камердинер оправил концы его штанин, по моде слегка приспущенных на лакированные туфли.
   - Одеколон, - тем же холодным тоном произнес Макниль. - В прошлый раз вы забыли.
   - Вас понял, сэр.
   Взяв со столика перед зеркалом в раме с крупными вензелями другой флакончик, слуга отвинтил крышку и полил на низ брючин доктора. Макниль поморщился: камердинер пролил немного и на блестящие штиблеты. Оперевшись рукой о плечо слуги, он поднял ногу и поболтал ею в воздухе, стряхивая капли.
   - Осторожнее, Жорж, - с легким раздражением сказал он.
   - Виноват, сэр.
   Подождав еще несколько секунд и убедившись, что больше не будет распоряжений, камердинер удалился. Оставшись один в комнате, Макниль подошел к зеркалу. Выдвинув ящик туалетного столика, он достал шкатулку с изображенными на ней двумя львами и короной. В самом низу шкатулки лежал парик из темных волос, такого же цвета густые бакенбарды, а сверху - большие очки с толстыми стеклами.
   Макниль вынул бакенбарды из шкатулки и погрузил их внутренней стороной в фарфоровую мисочку с жидкостью, стоящую на столике. Подержав их так несколько мгновений, он слегка встряхнул бакенбарды над мисочкой и стал прилаживать их к свежевыбритым щекам. Бакенбарды легли так, словно от природы росли на лице английского доктора. Пристально посмотрев на себя в зеркало, он остался доволен результатом. Несколько минут спустя из этой комнаты должен был выйти мсье Огюст Куассель, француз из Монпелье, ученый, пробывший несколько лет по делам медицинских исследований в Персии.
   Приладив бакенбарды, он стал натягивать на голову парик. Под копной темных волос Макниль был почти неузнаваем. В последнюю очередь доктор надел очки.
   Через пару минут мсье Куассель, сбежал по мраморной лестнице к выходу, где перед ним низко склонились два лакея, стоявшие по обеим сторонам дверей. Во дворе ждал экипаж, запряженный парой белых лошадей. Доктор забрался в карету, кучер взмахнул кнутом, и лошади вынесли экипаж за ворота.
   Вначале ехали через живописную местность, окружавшую особняк, и было удовольствием любоваться из окна экипажа на зеленые подстриженные лужайки, лежащие по сторонам дороги. Затем встали особняки богатейших людей городка, с колоннами и портиками, ослеплявшими взгляд белизной, со швейцарами у ворот и статуями античных богинь у входа.
   Но вот лучшие районы остались позади. Макниль с легким недовольством скривил губы. Начиналась другая часть города, которую он всегда старался миновать как можно быстрее. Из окна кареты виднелись дома с облупившейся штукатуркой, лужи, разбитые фонари, накрененные, а то и совсем обвалившиеся заборы, пустые бочки, выстроившиеся зачем-то у дверей этих мрачных хижин, и горы мусора, сваленные прямо у стен. Над мусором роем вились мухи.
   Здесь жили бедняки, здесь устраивали свои прибежища нищие, и здесь часто грабили проезжих богатых людей. Макниль знал, что особенно опасно для порядочного человека проезжать через это место ночью или поздним вечером. И сейчас, хоть был день и светило солнце, он опустил руку в карман сюртука, нащупал маленький пистолет.
   Он выглянул из окна кареты, и первым, что бросилось в глаза, была дохлая кошка, необыкновенно длинная, с облезшим, похожим на прут хвостом, распластавшаяся по мостовой. Над кошкой черной тучей клубились мухи, некоторые уже облепили вывалившийся бурый язык. В нос ударил резкий запах - трупная вонь, смешанная с нечистотами. Макниль сморщился, прижал к носу надушенный платок, задернул шелковую занавеску.
   Квартал, словно очухиваясь после долгой спячки, понемногу раскрывал перед путешественником свои уродливые тайны. Занавеску кареты отдернуло ветром, и Макниль, брезгливо поджав губы, глядел из окна на местные пейзажи.
   Большая тощая собака, на которой шерсть местами слезла до самого мяса, с почти абсолютно голой головой, так что сквозь кожу проступали линии черепа, тянула из мусорной кучи огромную кость. Баба в драной юбке, с фиолетовыми синяками под обоими глазами, кликала какую-то Глашку, которая, "стерва, все утро в дворницкой провалялась, а на рынок еще со вчерась носу не казала". Худой одноногий и одноглазый мужик с гноящимися глазами, еще не старый, сидел на пороге дома, надрывно кашляя и ежесекундно сплевывая на землю перед собой. Другой не то мужик, не то баба, с почти черным отекшим лицом, тоже одноногий и на кривых костылях (по-видимому, все-таки баба, потому что первый мужик назвал ее "Нюхой" и она отозвалась целым потоком брани, причем голос ее был резким и тонким), стоял, словно поджидая кого-то, под полустертой табличкой двухэтажного дома, на которой можно было разобрать: "Рыба, мыло, соль. Пунеядовъ и сыновья". Под облупившейся стеной одного из домов сгрудились, сидя на корточках. четверо грязных детей, двое из которых были без штанов, зато в длинных, почти по колено рваных рубашках, занятые каким-то своим делом. Через мгновение они все разом вскочили на ноги и рванули в разные стороны, а следом помчалась, хрипло лая, одноухая собака с клочковатой шерстью, к хвосту которой была привязана целая вереница пустых жестяных банок. Прямо посреди дороги сидел на тележке нищий с темно-коричневыми обрубками вместо рук и что-то неразборчиво выл, закатив глаза. Прислонившись к стене дома с облезшей, но украшенной пририсованными виноградными ветвями табличкой "Швея Зизи. Закрыто на невыясненное время", стояла грязная худая девица.
   То из одних, то из других скособоченных ворот выходили жители этого жуткого места, один уродливей и грязней другого. Наверное, многие уже увидели, что проезжает барин в карете с белыми лошадьми, потому что до Макниля уже доносились вопли попрошаек, а мальчишки с криком и свистом неслись за экипажем, крича: "Барин, дай монетку!"
   - Свиньи, - процедил Макниль сквозь зубы. - Поторопитесь, Джек! - крикнул он кучеру. Занавеску вновь отдернуло ветром. Доктор увидел, как совсем рядом с каретой бегут двое или трое мальчишек лет десяти, с лицами, черными от грязи, визжа и хохоча. В какой-то момент в окошко влетел маленький камешек, ударился в колено Макниля. Доктор слегка побледнел, потер ногу и отодвинулся в угол кареты.
   - Я сказал, быстрее, Джек! - крикнул он громче. - Не хватало, чтобы эти дряни разнесли экипаж!
   - Вас понял, сэр! - откликнулся кучер. Карета понеслась быстрее. Мальчишки все так же бежали рядом, вопя еще громче. В окно летели камни уже побольше первого, и Макниль поджал ноги, чтобы они не навредили ему. Он услышал, как кучер охнул, и карета как будто покачнулась: видимо, в Джека попали камнем.
   Доктору стало немного страшно. Он подумал, что будет лучше, если он все же кинет этим негодяям пару монет. Вытащив из внутреннего кармана жилета бумажник, он достал монету и швырнул ее в окно. Там, снаружи, раздались яростные вопли; похоже, мальчишки начали драться, пытаясь отобрать один у одного монету. Макниль приободрился и швырнул еще монету. Крики усиливались, они уже слились в один пронзительный, словно звериный вой. Доктор довольно хохотнул и бросил еще одну монетку, помельче. Карета мчалась дальше.
   "Подайте с малых лет слепому...", "Искалечен во хранцузской войне...", "Сироте...бездомному...барин...смилуйся..." - все так же неслось в окна кареты. Макниль, немного вспотевший, зажимая нос батистовым платком, прижавшись головой к задней стенке кареты, обитой красным бархатом, ехал, сжав зубы. Скоро они должны были миновать квартал и выехать на площадь, где размещалась больница.
   - Барин, стой! - долетел вдруг до него тонкий голос. В ту же минуту экипаж, ухнув, как будто провалился передним колесом в какую-то яму. Макниль уже раскрыл рот и приготовился было накричать на Джека, который дурно вез его, как внезапно маленькая грязная рука отодвинула занавеску на окошке. В карету всунулась голова мальчишки лет двенадцати, в разорванном грязном воротнике, из которого виднелась длинная тонкая шея.
   - Пошел! Go! - закричал Макниль, отпрянув в угол кареты и быстро махая руками. В этот момент кучер, видимо, попытался сдвинуть карету, но она, на мгновение тронувшись с места, вновь провалилась колесом в ту же яму. Наглый мальчишка, все так же держась за дверцы кареты, улыбался большим ртом, а в окно уже лезла следом за ним голова его приятеля.
   - Дряни! Свиньи! Пошел! - бросал сквозь зубы Макниль.
   - Барин, дайте монетку! - глядя на него серьезными глазами, заныл второй мальчишка, поменьше. - Мы вам сцену покажем!
   - Мы вам сцену покажем! - протяжно завторил ему первый, и они, словно в подтверждение своих слов, отпустили дверцу кареты и слегка отошли назад, будто в доказательство, что у них нет злых намерений.
   - Мерзавцы, - процедил доктор.- Вы мерзавец, Джек, и будете уволены! - крикнул он кучеру. - Немедленно выволакивайте карету!
   Кучер соскочил с сиденья и, забежав за экипаж, принялся подталкивать его. Экипаж не поддавался: то ли соскочило колесо, то ли яма была слишком глубокой. Макниль, которого потряхивало с каждым движением кучера, холодно смотрел перед собой, скрестив руки перед грудью.
   Мальчишки, очевидно, решившие, что подвернулся удобный случай немножко заработать, начали свою сцену. Это было что-то вроде пантомимы; тот, который был постарше, изображал, похоже, лебедя, машущего крыльями; его тонкие руки в изорванных рукавах рубашки плавно поднимались и опускались. Его товарищ, улыбчивый и белозубый, представлял другую птицу, поменьше. Эта птица мелко похлопывала крыльями по бокам, пританцовывала на месте и издавала гортанные звуки. Макниль, закинув ногу на ногу, немного высунувшись в проем дверей, равнодушно наблюдал за представлением.
   - Барин, дайте монетку! - снова заскулили мальчишки, закончив свой спектакль. Макниль медленно опустил ногу на землю, чтобы облегчить работу кучеру, который, кряхтя, толкал экипаж вместе с сидящим внутри сэром доктором, и вылез из кареты.
   - Ну, ладно, ладно, - недовольно проворчал он и полез за бумажником. Увидев, что он достает деньги, мальчишки разом подскочили к нему и жадными глазами ловили каждое движение доктора.
   - Тебе...- он швырнул монету на землю перед старшим, - тебе...- вторая монета покатилась под ноги младшего. - Devil...(дьявол. - англ.)... Так можно стать совсем бедным человеком... Quite poor man...Ну, берите, черти, и проваливайте! - прикрикнул он.
   - Спасибо, барин... Век не забудем... - младший, с мольбой сжав руки перед грудью, заглядывал в глаза Макнилю. В это время старший, нагнувшись, наклонился за монетами. И вдруг, резко выпрямившись, он в одно мгновение, так, что доктор не успел даже опомниться, ловко сунул руку в карман сюртука барина и выудил золотые часы - перед глазами англичанина только мелькнула толстая цепочка. В тот же миг мальчишки бросились бежать.
   Макниль неподвижно стоял, раскрыв рот, словно замерев на месте. Лишь тогда, когда мальчишки уже неслись к серому дому, стены которого были кое-где черными от копоти, с решетками на окнах первого этажа, он опомнился и закричал:
   - Негодяи! Воры! Стой!!!
   Мальчишки улепетывали что было мочи. И тогда Макниль, резко сунув руку в карман, вытащил маленький черный пистолет. Он научился хорошо стрелять еще в молодости, когда жил в Англии. Грянул выстрел. Старший мальчишка упал, коротко взмахнув руками. Его приятель рванул за угол дома.
   Когда Макниль подошел, мальчишка лежал неподвижно, распластав руки по грязным булыжникам мостовой. На землю уже натекла лужа крови. Доктор нагнулся, брезгливо разомкнул пальцы мальчишки, взял часы, протер их платком и опустил в карман. Затем, повернувшись, зашагал к карете.
   - Хотел меня ограбить, - холодно сообщил он кучеру, вытирая пальцы надушенным платком. - Мерзавец.
   - Так точно, сэр! - бодро ответил кучер, под глазом у которого темнел большой синяк - по всей видимости, от удара камнем.
   - Едем дальше! - Макниль полез в карету, которую Джеку уже удалось вытянуть из ямы.
   Грязный квартал остался позади. Подъезжали к площади.
  

46

  
   Хотя доктор Макниль думал отбыть из больницы после обеда (он хотел заняться "подарком" для Мохаммад-шаха, как давно требовал великий визирь; кроме того, нужно было написать письмо британскому министру иностранных дел, а вечером он собирался в театр), он провел там довольно много времени. Обед длился больше двух часов. Расстегнув нижние пуговицы сюртука, доктор наслаждался буайбесом (французское блюдо, суп из рыбы. - Прим. авт.), благоухающим шафраном, и аппетитной поджаристой уточкой, и вел непринужденную беседу с главным врачом, сидевшим напротив.
   Врач, как всегда, в светлом сюртуке и идеально отутюженных брюках, с большим бриллиантовым перстнем на мизинце правой руки, был весел и необычайно разговорчив. Полной противоположностью главному врачу казался Цейтлинский, мрачно поглядывавший на французского ученого. Кроме них, на обеде присутствовал еще молодой врач с блестящими обильно набриолиненными волосами и тонким пробором, за весь обед не произнесший ни слова, но будто ловивший всякое замечание своего начальника и заливавшийся смехом при каждой его шутке.
   После обеда Макниля повели в больничную церковь, где перед ними выступил хор грузинских девочек, исполнивших византийский гимн "Воспойте и радуйтесь". С благодушной улыбкой созерцая детские лица, вслушиваясь в чистые голоса, английский доктор вспоминал слова главного врача, сказанные за обедом: "Nous serons heureux de rИpondre Ю tous vos souhaits exactement, mon cher monsieur Kuassel" (Мы будем рады исполнить все ваши пожелания в точности, дорогой мсье Куассель - фр.). Проводя Макниля под локоть по длинному коридору с серыми стенами, вдоль которых лежали на тесно составленных койках больные (некоторые метались в жару, кто-то надрывно кашлял, а иные сидели, глядя запавшими, словно бессмысленными глазами на проходивший кортеж), он, наклонясь к самому уху англичанина, шепотом говорил: "Мы ваши преданные слуги и верные друзья, мсье. Ваше предложение спасло нас в прямом смысле этого слова. Я вам обещаю, вы не пожалеете, что взялись работать с нами".
   Английский доктор вышел из больницы, когда уже темнело и розовый закат реял над вершинами далеких гор. Главный врач, все так же оживленно болтая и хихикая, провел его к карете, помог забраться в экипаж, придерживая мсье Куасселя под руку. Излишняя разговорчивость врача и кислая мина Цейтлинского, словно копившего внутри себя ненависть, утомили Макниля. Оставшись наконец один, англичанин со вздохом облегчения откинул голову на обитую бархатом стенку кареты, закрыл глаза.
   Визит вышел слишком долгим, но Макниль добился успеха. Еще больший успех можно праздновать, когда его шамхорский приятель разделается с Якубом Маркаряном. Тогда доктор Макниль может быть уверен, что в России ему ничто не грозит.
  

47

  
   Поручик Андарузов не сомневался, что Мальцов не уйдет живым с дуэли.
   Его разъярило уже одно упоминание Лизон о том, что супруг узнал об их любовных отношениях и закатил ей сцену. А выходка переводчика на обеде у князя, когда Мальцов набросился на поручика и оторвал его эполет, окончательно перевесила чашу весов. Андарузов готовился к дуэли не потому, что любил Лизон и ревновал ее к сопернику, а просто из оскорбленного самолюбия, оттого, что кто-то вдруг осмелился заперечить блистательному храбрецу офицеру.
   Вечером того дня, когда произошла их с Мальцовым драка у князя, Андарузов возбужденно ходил по комнате, устланной персидскими коврами. На диване сидел, согнувшись и глядя в пол, Петр Рандоев. Поручик дымил трубкой, время от времени тихо ругался сквозь зубы и продолжал мерять шагами комнату.
   - Я убью его! - громко заявил вдруг поручик, словно обращаясь к самому себе, остановившись и глядя в темное окно. -Послезавтра чинуши не будет на этой земле!
   - Вы твердо решили участвовать в дуэли, господин Андарузов? - тихо, словно боязливо проговорил Рандоев, поднимая голову.
   Поручик хохотнул, пыхнул трубкой.
   - Что же, вы предлагаете мне спустить ему то, что он выкинул сегодня? - с издевкой спросил он. - Этот чинуша прилюдно на меня набросился, - голос поручика нарастал, - позволил себе меня оскорбить!
   Рандоев вздохнул.
   - Не хотите ли попробовать мой новый превосходный гашиш, юноша? - спросил вдруг поручик. - Из Персии. Отличный гашиш, я вам скажу.
   Петр снова вздохнул и взял трубку, протянутую поручиком. От первой же затяжки у него слегка закружилась голова. Он затянулся дымом еще и еще; во рту стоял сладковатый привкус, и постепенно Рандоев почувствовал себя уже комфортнее. Ощутив в себе как будто больше смелости, он снова обратился к поручику:
   - Но ведь вы, господин Андарузов, сами навлекли на себя обвинение! Вы находитесь в отношениях с госпожой Мальцовой... Стало быть...ее мужа можно понять.
   Андарузов смотрел на него насмешливо.
   - И к тому же, - добавил Петр, заикнувшись, - у него дочь... Вам не жаль, что она останется без отца? - Если секунду назад он ощущал в себе смелость, то сейчас почувствовал, как к горлу подкатывает комок, а на глазах выступают слезы.
   Андарузов улыбался.
   - Нет, мне не жаль, господин Рандоев, - промолвил он. - Да, я в отношениях с мадам Мальцовой...так что же...если хорошенькая женщина, так открыты все пути... - поручик присел на стул подле Петра. Рандоев ощущал, что слова поручика все более подчиняют его себе. - Вот вы, мой друг, тоже будто влюблены, - с улыбкой, всматриваясь ему в лицо, продолжал Андарузов, - и будете тряпкой, если не захотите добиваться своего, как того следует дворянину...и мужчине.
   Рандоев вспомнил Диль-Фируз; боль разом пронзила его, он закрыл глаза рукой.
   - Послезавтра в девятом часу утра, - говорил Андарузов, и слова доходили до Петра будто сквозь сон, - за городом, на поляне, где лес и где начинаются горы. Поедем вместе от моего дома, от вас ничего не требуется, разве что сосчитаете шаги. Я хочу, чтобы вы были свидетелем моей победы, - усмехаясь, прибавил он. Рандоев уже, наверное, в десятый раз затянулся трубкой и теперь почти лежал на расшитых подушках.
   Петр плохо соображал, о чем ему говорил поручик; перед его глазами пестрели клетки шахматной доски, на которой шашки плясали, как живые, сам он был офицером с эполетами, а Диль-Фируз, с улыбкой Лизон Мальцовой, исполняла перед ним в белом бальном платье какой-то страстный восточный танец.
  

48

  
   Уже приближалась ночь, когда в доме Якуба Маркаряна раздался резкий звон колокольчика за дверью. Шахский евнух еще не спал. Примерно через два часа, когда Диль-Фируз уснет, он собирался вновь подняться на чердак и целовать ее волосы, боясь разбудить.
   Он вышел из кабинета, приблизился к двери. Диль-Фируз, еще не раздевавшаяся, в домашнем платье, но босиком и с распущенными волосами, сбежала по лестнице.
   - Кто это может быть? - спросила она, с испугом глядя на него. Он не ответил; в памяти снова отчетливо встал тот вечер десять лет назад, когда персидские головорезы ворвались к нему в дом.
   Диль-Фируз стояла за его спиной, поднеся руки к груди. Она почему-то подумала о Макниле. Шахский евнух в ответ посмотрел на нее, взялся за ручку двери, тем не менее не спеша открывать, и прислушался.
   - Это я, господа! - послышался за дверью голос Цейтлинского.
   - Это наш друг, - улыбнувшись, сказал Маркарян своей невесте, открывая дверь.
   Доктор тяжело дышал после быстрой ходьбы и выглядел очень взволнованным.
   - О...простите, господа, что в такой час, - проговорил он, заходя в дом. - Мое почтение, сударыня, - он слегка поклонился Диль-Фируз. - Я приношу свои извинения за поздний визит, - вновь начал он, присаживаясь на диван и переводя дух, - но я узнал такое, что просто не позволяло мне... оставаться спокойным...
   Шахский евнух почувствовал, как в нем нарастает подозрение. Сейчас, подумалось ему, врач назовет имя того, от кого Маркарян хотел уберечь Диль-Фируз...
   - Сегодня я узнал...одним словом, - Цейтлинский выдохнул воздух, откинулся к спинке дивана и закончил: - Мальцову, моему знакомому, грозит опасность. Послезавтра его могут пристрелить.
   - Этого переводчика из министерства иностранных дел? - спросил Маркарян, нахмурившись.
   - Да, - кивнул врач. - Отца Мари, - пояснил он Диль-Фируз, которая села в углу дивана, подвернув под себя ноги.
   - Отца Мари? - повторила она с тревогой.
   - Послезавтра утром на дуэли. Его вызвал на дуэль один поручик, кажется, из-за измены жены...что-то в этом роде... Мальцов просил Григория быть его секундантом... А секундантом поручика назначен знаете кто? Петр Рандоев, - объявил Цейтлинский. - Но важно то, что Мальцову уж точно не бывать живым, ребенок останется без отца, а для матери девочка едва ли важна; а стреляет этот поручик, как дьявол, - это тот самый мой сосед, который убил человека за то, что тот пролил на него шампанское, - прибавил он, взглянув на Маркаряна.
   Какое-то время все трое молчали.
   - Вы говорите, дуэль послезавтра? - спросил шахский евнух. Врач кивнул. - Мне кажется, Мальцова еще можно спасти.
   Врач встрепенулся, мигом развернулся к Маркаряну.
   - Каким же образом?
   - Если ему дорога дочь и он ей нужен, он просто может не драться на дуэли.
   - Вы шутите?! - вскричал Цейтлинский, чуть не подскочив на месте. - Да как же это возможно, если дуэль уже назначена, и найдены секунданты?!
   - И что? - произнес шахский евнух едва слышно, но его глаза сверкали, как сталь.
   - Отказаться от дуэли - это позор для дворянина! - крикнул доктор.
   - По-вашему, будет лучше, если честь дворянина не пострадает, а дочь останется без отца?
   Цейтлинский опустил голову.
   - Я не знаю, сударь, - проговорил он. - Вы правы... Но как Мальцов должен поступить с поручиком?
   - Очень просто. Он откажется драться именно из-за дочери. И тогда, - продолжал Маркарян, - если даже Мальцов и пострадает, то только в том, что навлечет на себя презрение поручика, но зато дочь не потеряет отца. Конечно, решать должен он сам, но вы, как его знакомый, могли бы убедить его отказаться.
   Цейтлинский оторопело смотрел на него. Диль-Фируз, сидя в углу дивана, молча переводила взор с одного из собеседников на другого. Шахский евнух вдруг улыбнулся.
   - Поговорите с ним, доктор, - сказал он Цейтлинскому. - Едва ли мщение за поруганную честь будет для него важнее, чем дочь.
   - Да, - словно раздумывая, промолвил Цейтлинский, - так его можно было бы спасти... А что сказать поручику? Он, я думаю, не захочет примиряться с Мальцовым!
   - Ему можно совсем ничего не говорить, - отозвался Маркарян. - Мальцов просто не явится на дуэль.
   Диль-Фируз вдруг осенила мысль, что в случае гибели Мальцова Мари могла бы стать их дочерью. Словно испугавшись этой мысли, того, что тем самым будто бы желала смерти Мальцову, она взглянула на шахского евнуха. Он смотрел в пол, на его лоб легла складка; казалось, он напряженно думает над чем-то, будто тоже превозмогая какую-то мысль или желание.
   - Я попробую сделать так, как вы сказали, - произнес врач. - Правда, я не уверен, что он согласится...но утром я пойду к нему.
   Вскоре Цейтлинский ушел, уже немного успокоенный, но еще не уверенный в том, что удастся уговорить Мальцова. Диль-Фируз чувствовала возрастающее волнение уже тогда, когда Мирза-Якуб провожал Цейтлинского и она знала, что через минуту они останутся вдвоем. Уже была ночь, и они давно не находились вместе так поздно.
   Когда он подошел к ней и его руки легли ей на плечи, она содрогнулась и горячая волна пробежала по ее телу. Его пальцы ласкали ее шею; внезапно он подхватил ее на руки и понес к лестнице.
   Все помутилось у нее перед глазами, когда он поднимался по лестнице, держа ее в объятиях. Они были уже наверху; прямоугольник дверцы чердака темнел перед ними - и сейчас, подумала она, он внесет ее на чердак, и она уже не сможет отпустить его... В полумраке глаза Маркаряна казались черными. Она не знала, что в эту минуту он был восемнадцатилетним юношей, которого еще не оскопили в Тебризе. Он толкнул дверцу - и в этот миг Диль-Фируз соскочила с его рук; она стояла, прильнув к нему всем телом, обхватывая его плечи, то ли стараясь удержать его, то ли безмолвно умоляя, чтобы он ушел сейчас. Руки шахского евнуха скользили по ее спине; он смотрел на нее взглядом, полным страсти, которого она так желала и так боялась.
   Наконец Диль-Фируз выскользнула из его объятий, метнулась в комнату и притворила дверь. Она чувствовала, что он все еще там; прислонившись к двери спиной, прикусив губу, она будто слышала его дыхание и боролась с желанием открыть. "Нет", - прошептала она и схватила лежащий на столике у двери ключ, но тут же, словно не в силах удержать, выпустила его из рук. Ключ упал со звоном на доски пола.
   Она провела так неизвестно сколько времени, прислонясь к двери спиной, будто он мог силой войти к ней. Потом наконец осторожно выглянула на лестницу. Его не было, и в доме стояла темнота. Диль-Фируз знала, что Маркарян придет сюда вскоре, когда она будет притворяться спящей. И на этот раз она оставила дверь слегка приоткрытой.
  

49

  
   На следующее утро Цейтлинский, даже не позавтракав, помчался к Мальцову. Иван Сергеевич едва стоял на ногах от нескольких ночей, проведенных без сна, его глаза были красны, но он держался с какой-то отчаянной храбростью.
   Цейтлинский и Мальцов говорили почти два часа, запершись в библиотеке, и из-за дверей доносились настойчивый голос доктора и вопли бывшего советника посольства. Когда оба наконец вышли из комнаты, Мальцов был в поту и бледен, а врач, со съехавшим на бок галстуком и всклокоченными волосами, выглядел так, будто сам только что участвовал в драке.
   Цейтлинский убедил переводчика не идти на дуэль. Решили, что предупреждать Андарузова не станут.
  

* * *

  
   Герман Гельберд сидел на кровати в номере отеля, сжимая рукоятку пистолета. На полированном круглом столике лежала черная бархатная маска. У пистолета был длинный блестящий ствол, украшенный гравировкой, и закругленная рукоятка.
   Завтра в девятом часу утра он придет к дому евнуха. Недавно, крадясь за ними по лесу, Гельберд слышал, как тот говорил девчонке, что собирается куда-то в этот день примерно в девять. Гельберд будет ждать его, спрятавшись в кустах. Отправляясь в город, евнух обычно пересекает лужайку возле леса, а затем сворачивает на тропу, выводящую к каменистой дороге, которая ведет в город.
   Превосходно, что дом стоит на опушке леса, что поблизости нет других домов. Скорее всего, Гельберд выстрелит ему в спину, и выстрела никто не услышит: там редко появляются люди, тем более так рано.
   На вешалке у двери висел плащ шамхорского врача, в котором он завтра отправится к дому скопца. Маска тоже понадобится. Гельберд встал с кровати, подошел к вешалке и опустил пистолет в карман плаща. Затем полез в саквояж, вынул бумажник и пересчитал купюры. Скоро их будет больше. В этом его друг Макниль честен.
  

* * *

  
   Стоя перед зеркалом, Петя Рандоев изучал свое лицо. Ему не нравилось, что он курнос, а подбородок совсем детский. Но завтра ему предстоит очень серьезное, взрослое дело: он будет секундантом на дуэли, в первый раз увидит, как стреляют в человека...
   На мгновение он вспомнил лицо Ивана Мальцова, которого иногда встречал на светских приемах. Мальцов казался безобидным, неуверенным и добрым человеком, словно страдавшим оттого, что ему приходится находиться в обществе дворян. От Григория Цейтлинского Рандоев слышал, что у Мальцова есть дочь Мари, пяти лет, которая тяжело больна.
   Петр вновь вспомнил поручика Андарузова, его слова, что мужчине и дворянину следует добиваться своего. Подумал о Диль-Фируз и решительно, резким жестом пригладил волосы рукой. Завтра, решил Рандоев, он встанет в пять утра, пару часов будет скакать по окрестностям на лошади, как мужчина, затем вернется домой, сам, без помощи слуг оденется в черный сюртук с высоким воротником, в котором он кажется более взрослым, и пойдет к поручику. На дуэли он будет держаться прямо и строго, при виде Мальцова слегка склонит голову в приветствии, а потом, когда сосчитают шаги между противниками, низким голосом произнесет: "Сходитесь, господа..."
  

50

  
   Лучи утреннего солнца ложились на доски пола и скользили по белой стене. Диль-Фируз стояла перед Маркаряном, не выпуская его рук.
   Мирза-Якуб собирался на встречу с человеком, с которым его познакомил сын доктора Цейтлинского. Он не думал заниматься торговлей, как прежде, в Персии, когда был один: ему хватало доходов, которые приносили научные труды и преподавание. Но теперь с ним была Диль-Фируз. Он хотел, чтобы она была счастлива. Потом, когда они поженятся, у них, скорее всего, будут приемные дети. Ради ее счастья и счастья детей было бы неплохо основать торговое товарищество, похожее на то, в каком Мирза-Якуб состоял в Персии с двумя другими шахскими евнухами.
   Григорий Цейтлинский, сам не имевший способностей к коммерции (он заканчивал университет и готовился стать врачом, как и отец), посоветовал ему человека, ищущего компаньона для торгового дела. Этот человек был греком, какое-то время жил в Турции и Персии и занимался поставкой тканей из Зандана (селение в Ираке. - Прим. авт.), узбекского Андижана и Индии. Ткани хорошо распродавались, и из них шили наряды для местных модниц. Сегодня Маркарян хотел лишь встретиться с этим человеком. До их свадьбы с Диль-Фируз оставалось девять дней.
   Она не обрадовалась, узнав о его намерении: это напомнило ей Персию, где он столько пережил. Она уверяла, что теперь, когда он небогат, она еще более счастлива с ним, - хотя ей было приятно, что он так заботится о ней и о будущих детях. И в это утро она не хотела отпускать его, словно бы встреча с поставщиком тканей таила в себе какую-то опасность.
   Они стояли в открытых дверях, свежий утренний ветер влетал в дом, неся с собой аромат горных цветов и росистого луга.
   - Почему ты не хочешь меня отпустить? - тихо произнес Мирза-Якуб, прикасаясь губами к ее лбу. - Ведь я вернусь очень скоро.
   Диль-Фируз покачала головой.
   - Мне почему-то не хочется, чтобы ты занимался этим, как тогда. Хотя, быть может, это просто глупый страх, - она попыталась улыбнуться.
   Он обнял ее, укачивал, как ребенка. Спрятав лицо у него на груди, она глубоко вздохнула, будто борясь с собой.
   - Это принесет нам с тобой только пользу, - все так же тихо говорил он, стараясь убедить ее. В какой-то момент она подняла голову, и он поцеловал ее глаза.
   - Все равно я не хочу, чтобы ты шел туда сегодня, - сказала она, капризно надув губы. - Быть может, в другой раз, но не теперь... Впрочем, - она улыбнулась, словно соглашаясь, поправила воротник его халата, - я, возможно, напрасно волнуюсь; сегодня с утра меня что-то тревожит, и я не могу понять, отчего.
   Она вышла с ним на порог дома, обнимая его руку, провела его через сад до ворот.
   - Будь осторожен, - попросила она напоследок. Потом, когда он ушел, еще долго смотрела ему вслед и закрыла калитку, когда он скрылся за поворотом забора, где заканчивался сад и начинался лес.
   Диль-Фируз вернулась в дом, прошла в кабинет и села в кресло у стола. В душе по-прежнему была непонятная тревога. Вначале она пробовала отвлечься, просматривая книги из библиотеки Мирзы-Якуба (за то время, что она жила здесь, она жадно читала и то, что он давал ей, и то, что находила сама), но не могла сосредоточиться на чтении.
   Встав, она направилась в свою комнату. В маленьком стенном шкафу висело платье, которое она собиралась надеть на свадьбу. Он купил его ей недавно, и она, увидев платье, едва могла сдержать крик восторга, но тут же она испугалась при мысли о том, как дорого, должно быть, оно стоит. Она уже несколько дней без конца доставала платье из шкафа и любовалась им. Платье было белое с серебристыми разводами, из жатого атласа; юбка не очень пышная, рукава слегка расширялись книзу, лиф украшали серебряные и изумрудные нити.
   Сначала Диль-Фируз думала, что в день свадьбы уложит волосы за спиной, заколов их серебристыми шпильками (они особенно подойдут к платью), но сейчас решила, что просто распустит их. Он будет целовать ее волосы по пути из церкви к дому. А потом будет вечер и костры в саду; а потом...
  

* * *

  
   Пролетка, запряженная парой лошадей, остановилась на поляне у края леса. Вдалеке слышался шум водопада. В лесу, словно оживленные приходом солнечного прохладного утра, заливисто пели птицы. На траве еще лежала роса, и черные со стрелками брюки Петра Рандоева сразу намокли, когда он спрыгнул на землю.
   - Похоже, мы рано приехали, - сказал он поручику, сидевшему в пролетке. - Еще никого нет.
   Андарузов посмотрел на него мутным взглядом. Уже с утра поручик принял изрядную дозу гашиша. Когда Петр явился к нему, бравый офицер слегка пошатывался и выглядел возбужденным. Он сообщил, что перед дуэлью решил "слегка подкрепиться", но стрелять это ему не помешает - он знает, на что способен, это лишь придает ему смелости, и в таком состоянии рука еще никогда не подводила его.
   - Ничего! - заявил в ответ поручик. - Скоро появится этот чинуша со своим секундантом. Я готов подождать. Все равно ему не быть живым.
   Рандоев вздохнул и медленно направился через поляну к лесу. Солнце поднималось над горными вершинами. Неподалеку отсюда, подумалось ему, находится дом Маркаряна и Диль-Фируз. Жалко, что она не видит, какой он солидный и взрослый в этом черном костюме, как сейчас он будет считать шаги между противниками...
   Подождали еще пятнадцать минут. Андарузов нетерпеливо зашевелился в пролетке.
   - Ну, где этот негодяй? - раздраженно выкрикнул он. - Сколько времени? - бросил он Рандоеву.
   Тот вынул из кармана жилета часы.
   - Без пяти девять.
   - У меня не железные нервы! - крикнул поручик, соскакивая с сиденья на землю. Его качнуло, и он ухватился за край пролетки. - Я его пристрелю, как только увижу!
   - Господи, что вы такое говорите, господин Андарузов? - тихо промолвил Петр. - Держите себя в руках. Скоро они приедут, я сосчитаю шаги, и уж тогда...
   - Подлецы! - мрачно перебил поручик. Привалившись к стенке пролетки, он закрутил ногу за ногу и стоял, бросая по сторонам злобные взгляды.
  

* * *

  
   С самого утра доктор Гельберд нервничал.
   Началось с того, что он опоздал. Из номера он вышел довольно рано и на углу возле отеля подхватил первый попавшийся экипаж. Но извозчик, похоже, еще не очухался после вчерашней пьянки и, хоть барин подгонял его и даже сунул на водку, ехал очень медленно.
   Когда пересекали главную площадь, соскочило колесо. Гельберд выругался, вылез и стал ловить другой экипаж. Наконец он поймал бричку; кучер был трезв, и доктор успокоился, решив, что приедет вовремя. Но, когда подъезжали к окраине, посреди узкой улицы между неказистыми домами, где второй этаж нависал над первым, экипаж столкнулся с другим. Лошади стояли вплотную, мордами друг к другу, оглобля из упряжки докторского экипажа застряла в упряжи другого. Извозчики переругивались, пытаясь распутать лошадей, а Гельберд сидел в бричке, нетерпеливо ломая пальцы, поглядывая на часы. Уже перевалило за половину девятого.
   Наконец лошадей удалось развести, поехали дальше. Вскоре были за городом. Когда началась каменистая дорога, ведущая в горы, доктор велел извозчику остановиться. Спрыгнув, он свернул с дороги и пошел краем леса. Нигде не было ни души.
   Он свернул за придорожные кусты и осторожно двинулся дальше. Вдалеке уже виднелась черепичная крыша невысокого дома. Дальше, за кустами, расстилалась поляна, через которую должен был лежать путь евнуха. Доктор остановился. Оглянувшись по сторонам, он полез в кусты.
   Здесь он надел маску и вынул из кармана часы. Было уже без пяти девять. Доктор беспокоился. Он подумал, что евнух, наверное, уже давно прошел через это место. Откуда-то сбоку до него доносились голоса. Гельберд заволновался еще больше: не хватало еще, подумал он, чтобы кто-нибудь услышал выстрел.
   Ветки впивались в тело, становилось жарко, с доктора тек пот, и он пожалел, что надел плащ. Раздвинув ветки перед лицом, вынув из кармана пистолет, он жадно всматривался вдаль, стараясь уловить тот миг, когда в конце поляны покажется Якуб Маркарян.
   Так прошло еще некоторое время. И вдруг Гельберд вздрогнул. От края леса показался евнух. Он шел не торопясь, будто прогуливался. Между теми кустами, в которых спрятался Гельберд, и идущим были еще редкие заросли других кустов. Слегка высунув голову из ветвей, Гельберд не сводил глаз с фигуры, которая неторопливо пересекала поляну возле самой линии леса.
   Осторожно, боясь даже вздохнуть, Гельберд выбрался из кустов. Теперь он стоял, чуть пригнувшись, между двумя рядами зарослей, сжимая в руке пистолет.
   В это время поручик Андарузов, несколько раз возбужденно прошедшийся по поляне, со злобой сплюнул в траву и спросил у Рандоева, который час. Оказалось две минуты десятого. "Мерзавец! Чинуша! Я убью его!" - рявкнул поручик. И вдруг он увидел над дальними кустами голову.
   Человек был в маске и медленно крался между кустами, словно не замечая поручика. Андарузов, опьяненный гашишем, не сомневался, что перед ним именно Мальцов. Крадущийся был, как и переводчик, светловолос, с тонкой шеей и узковатыми плечами. Правда, доктор Гельберд, в отличие от Мальцова, носил усы, но усов поручик не заметил. Гашиш вместе с яростью делали свое дело. Чинуша притаился в кустах, замышляя против Андарузова какое-то свое грязное дело. Внезапно поручик заметил в его руке пистолет.
   - Вот ты что задумал, мерзавец! - произнес Андарузов так тихо, что Рандоев, стоящий в нескольких шагах от своего приятеля и наблюдающий за двумя птицами, которые сели в гнездо, свитое на ветке дуба, не услышал его. Поручик выхватил пистолет.
   Евнух уже поравнялся с шамхорским врачом. Доктор вскинул руку с пистолетом. Теперь евнух был левее и постепенно удалялся. Шамхорский врач вытянул руку и взвел курок. Гельберд видел спину Маркаряна. Тот шел, опустив голову, глядя себе под ноги. Гельберд все дальше вытягивал руку, уже почти высунувшись из кустов. Его рука слегка дрожала. Евнух шел. Гельберд тянул руку. Палец лежал на курке.
   И раздался выстрел.
   Выстрелил поручик Андарузов.
   Не поняв сразу, что произошло, Гельберд широко раскрытыми глазами глядел на евнуха. Тот, видимо, услышав выстрел, остановился. И в это мгновение доктор ощутил резкую боль в правой руке чуть ниже плеча, пронзившую все его существо. Сквозь дыру в плаще струей текла кровь. Гельберд охнул и свалился в кусты.
   "Проклятье! Кажется, я ранен", - пронеслось в мыслях шамхорского врача. Стиснув зубы, боясь застонать, чтобы не выдать себя, он лежал среди колючих веток, зажимая рану другим рукавом. Скопца он уже не видел.
   Кровь все текла, она сочилась сквозь пальцы Гельберда, и его зубы стучали. Вид собственной крови приводил его в ужас, хотя он спокойно и даже с наслаждением смотрел на чужую кровь. Так прошло несколько минут. Его плащ намок, кровь сочилась на землю, струясь по веткам. Доктору показалось, что он умирает. Он чуть пошевелился, думая осторожно выглянуть из кустов и посмотреть, где сейчас евнух. Боль, как кинжал, вонзилась в него. Он глухо вскрикнул и потерял сознание.
  

51

  
   На свадьбу должны были прийти отец и сын Цейтлинские, Рандоевы и два других ученика Маркаряна. Жена и дочь доктора Цейтлинского несколько дней назад поехали отдохнуть в Швейцарию и собирались провести там еще три недели.
   В день свадьбы примерно в первом часу дня все вместе собирались идти из дома Мирзы-Якуба в горную церковь. После венчания намеревались вместе обедать, потом гулять по лесу, а наступлением темноты в саду должны были быть костры и ужин.
   Поначалу Якуб Маркарян сомневался, что в церкви разрешат венчаться человеку, который был оскоплен. Лишь после долгого разговора со священником ему дали разрешение на брак. Сейчас, с огромным трудом сохраняя внешнее спокойствие, он ждал.
   На четвертый день после того утра, когда Диль-Фируз не хотела отпускать его к поставщику тканей, к ним зашел Цейтлинский. С собой он привел Мари. Девочка держала на руках подаренного щенка. Маркарян еще не вернулся из города, и Диль-Фируз встретила доктора в прихожей. Еще в дверях увидев встревоженное лицо Диль-Фируз, Цейтлинский, когда Мари побежала в комнаты и щенок помчался за ней, тявкая и спотыкаясь на коротких лапах, спросил, что случилось. Потом, улыбнувшись, сказал: "Я ни секунды не сомневаюсь, что вы с вашим супругом будете счастливы". Диль-Фируз слегка покраснела.
   Шахский евнух пришел довольно скоро. Врач сообщил ему, что Мальцова удалось уговорить оказаться от дуэли, и теперь он безвылазно сидит дома, боясь поручика. Сам Цейтлинский часто наведывался к переводчику, стараясь приободрить.
   Вскоре Цейтлинский ушел, пообещав забрать Мари вечером. Диль-Фируз на какое-то время поднялась в свою комнату, а когда спустилась вниз, до нее донеслись из кабинета оживленные голоса Маркаряна и Мари. Он сидел в кресле у стола, а девочка сидела на его колене, прижимая к груди щенка. Мари весело рассказывала ему о каких-то своих делах.
   Диль-Фируз вдруг почувствовала, как хочет сейчас быть в его объятиях. Подбежав, она уселась на ковре у его ног, как делала часто. Теперь он одной рукой ласкал ее волосы, а другой обнимал Мари.
   Поразмыслив, словно борясь с чувствами, бушевавшими в эту минуту в ее груди, Диль-Фируз вдруг поднялась с ковра и тоже пересела на колени к шахскому евнуху. Он замолчал, перестав шутить с девочкой, и взглянул на свою невесту будто с удивлением. Мгновение спустя он привлек ее к груди. Мари сидела на одном колене Мирзы-Якуба, а Диль-Фируз - на другом. Щенок, которого Мари держала на руках, вертелся между ними. В эти минуты все они были одной семьей - Маркарян, она, Мари и собака.
  

52

  
   Продавцов персидского оружия и наркотиков назначал доктор Макниль. Из постоянных продавцов были один перс, один русский и два абхазца. Кроме них, товар распродавали еще около десятка человек, которые всякий раз менялись. Двух из постоянных торговцев англичанин нашел в Персии, остальных отыскал уже тут. Зачастую продавцы не знали друг друга. Каждый из них имел дело с почти бессменным кругом покупателей, которых не знали остальные подельники.
   Товар на берег всегда привозили ночью. Мальцов, Гервазий и Поликарп укладывали мешки на телегу и везли на край города, а затем несли груз в подвал старого каменного дома, как это велел доктор Макниль. Затем Мальцов запирал подвал.
   Поручик Андарузов приобретал именно то оружие и наркотики, которые встречал на берегу моря Мальцов.
   Над Иваном Сергеевичем висел неотступный страх, что когда-нибудь дело раскроется. Макниль платил ему за работу довольно много, но Мальцов отдавал половину Гервазию и Поликарпу, опасаясь, что братья могут выдать его. Кроме того, он боялся евнуха Мирзы-Якуба, приехавшего из Персии, несомненно, за ним.
   На этот раз, когда он отказался от дуэли с поручиком, смерть прошла мимо. Цейтлинский, с тех пор зачастивший в дом к Мальцову, не знал истинной причины его страхов. Иван Сергеевич гораздо больше боялся шахского евнуха, чем поручика, и никому не говорил об этом.
   Через три дня после несостоявшейся дуэли бывший советник посольства получил записку от доктора Макниля. Англичанин назначал Мальцову встречу завтра в обед в кофейне "Savour", за столиком у дальнего окна, где висит зеркало. Когда переводчик читал записку, его руки слегка дрожали. В последнее время он вообще редко решался выходить из дома.
   Назавтра он сел в закрытый экипаж, поднял воротник плотного осеннего пальто едва не до самых глаз, хоть было жарко, и поехал в кофейню.
   Войдя в кофейню, он беспокойно оглянулся. Доктора не было. За столиком сидел лицом к зеркалу плотный брюнет в сером сюртуке. Мальцова вновь начал пробирать страх. Что, подумал он, если Макниль решил подстроить ему западню? Он в который раз пожалел, что связался с англичанином и контрабандой. Чуть помедлив, он неуверенным шагом направился к столику.
   - Премного попрошу меня простить, сударь, - запинаясь, проговорил он, подойдя к сидевшему брюнету. - У меня здесь назначена встреча...
   Брюнет резким движением снял большие очки. На Мальцова глянули глаза доктора Макниля.
   - О... - пробормотал переводчик. - Доктор...
   - Присаживайтесь, господин Мальцов, - сказал англичанин. Если в парике и бакенбардах его еще можно было узнать, то очки делали врача совершенно неузнаваемым. Он вновь надел очки, и, когда Мальцов сел напротив, вперил в него свой пристальный взгляд. - Порученное мною дело вы выполняете превосходно, - тихо произнес он.
   На губах Мальцова появилась неуверенная, словно смущенная улыбка.
   - Но сегодня я хотел поговорить не о товаре, - продолжал Макниль. - Я хочу вам помочь, господин Мальцов.
   Он обернулся, прищелкнул пальцами, кликая человека. Человек подошел, доктор попросил обед себе и Мальцову. Когда тот удалился, Макниль продолжал:
   - Есть некто, кто может крупно вам навредить, господин Мальцов. Я уже давно вижу его в этом городе.
   Мальцов почувствовал, как от пяток поднимается по телу волна дрожи. Боясь шелохнуться, он смотрел на Макниля.
   - Повернитесь к зеркалу, господин Мальцов, - попросил англичанин.
   Мальцов повернулся. В зеркале отражалась та часть зала, которая была ближе к дверям, более освещенная, чем другие. Отсюда было видно четыре столика, за одним из которых было пусто, за вторым сидели офицер с дамой, за третьим пожилой господин читал газету. При взгляде на четвертый столик Мальцов едва смог подавить вопль ужаса. Там были шахский евнух и с ним человек лет сорока пяти, с вьющимися черными волосами и узкой бородкой.
   Охваченный дрожью, бывший советник посольства перевел взгляд на доктора. Макниль глядел на него со спокойной улыбкой.
   - Увидели? - невозмутимым тоном осведомился он. - Я и не сомневался, что для вас будет любопытно встретить в этом городе Мирзу-Якуба, евнуха шаха Персии. Но вы, должно быть, не знаете, с какой целью он здесь оказался... - доктор внимательно взглянул в глаза Ивану Сергеевичу. - А я, представьте, знаю, господин Мальцов... Он, как видите, тоже уцелел и впоследствии искупил свою вину перед персами. И окончательно принял их сторону. И у персов с той поры есть к вам претензии, господин Мальцов, - медленно, выделяя каждое слово, промолвил врач.
   В лице переводчика уже не было ни кровинки. Пришел человек и поставил на столик обед. Макниль взял ножик и вилку и принялся за еду, так спокойно, будто говорил только что с Мальцовым о самых пустячных делах.
   - Кушайте, господин Мальцов, - говорил доктор, разрезая бекон. - Обеды здесь превосходные. Так вот, - он слегка приподнял вилку, - именно от вас русские узнали, что стало с их посольством, с господином Грибоедовым... Вы, оставшись в живых, раскрыли русским ту сторону персов, какую не полагалось открывать... темную сторону, - заключил он, отправляя кусок в рот.
   - Да что же я сделал?.. - бормотал Мальцов, боязливо поглядывая то на Макниля, то на дальний столик. - Что же, я должен был молчать, ежели такое произошло? Толпа налетела...посольство разбито...ведь я ничего не приукрасил, говорил лишь истинную правду, - прибавил он шепотом, наклонившись к доктору.
   Макниль продолжал спокойно кушать.
   - Вы очень разумно поступили, что надели сегодня это пальто, - произнес он после некоторого молчания. - Не думаю, что он вас заметил, а если и заметил, то вряд ли узнал. Но все же найти вас Мирзе-Якубу не составляет труда - в конце концов, ваш адрес легко можно выяснить... Одним словом, - он вдруг перестал есть, взглянул на Мальцова, все так же прижимавшего руки к лицу, - и вам, и мне этот человек мешает...В первую очередь вам, - добавил он. - И я предлагаю вам объединиться со мною, чтобы его не было, - тихо сказал он, склонившись через стол к Мальцову.
   Иван Сергеевич тихо ахнул. За столиком возле дверей шахский евнух и человек с бородкой по-прежнему беседовали, казалось, не замечая Мальцова.
  

53

  
   Поджидая Мальцова, доктор незаметно поглядывал в зеркало. Якуб Маркарян сидел за столиком у двери боком к нему.
   В зеркале доктор видел профиль евнуха. Профиль был резким, даже мужественным, а глаза имели какой-то удивительный, словно бы женственный разрез. Сейчас евнух, видимо, рассказывал своему собеседнику, черноволосому человеку с небольшой бородкой, что-то смешное, потому что тот время от времени покатывался со смеху.
   Мирза-Якуб не был главной целью доктора Макниля. Но евнух стоял у него на дороге, угрожая планам доктора. Его нельзя было просто отодвинуть в сторону, подчинив себе деньгами или запугиваниями. И доктор не мог успокоиться, пока он вообще оставался жив.
   Невозмутимо спокойный, неторопливо продолжая свой обед, англичанин изложил Мальцову истинное, по его словам, положение дел. По словам Макниля, Мирза-Якуб пришел в русское посольство нарочно, чтобы вызвать гнев народа. Евнух был в сговоре с приближенными шаха ("Лишь по прошествии времени я узнал, какие низости порой совершались в шахском дворце", - прибавил со вздохом Макниль), замышлявшими уничтожить русскую миссию. Заговорщики подкупили народ, наказав перебить всех, кроме евнуха. "Благодаря чему мы с вами теперь имеем честь видеть его в этом городе, живым и невредимым", - промолвил доктор с иронией.
   Страх в Мальцове вскоре сменился гневом. Слушая доктора, он метал резкие взгляды в зеркало, в котором отражался евнух.
   - Какая гнусность! - бросал он сквозь зубы. - Сговориться с этими негодяями...и теперь приехать в Россию, чтобы убить человека, который не побоялся объявить об их злодеяниях?!
   Бывший советник посольства вновь был уверен в собственном подвиге.
   Макниль наблюдал за ним со своей обычной спокойной улыбкой.
   После того, как доктора Гельберда задела в кустах пуля (ни он сам, ни Макниль до сих пор не могли понять, кто мог выстрелить в шамхорского врача, да к тому же так, что не убить его, а только оцарапать) и он, конечно, не мог вновь брать в руки пистолет, Мальцов был подходящей кандидатурой для задумки англичанина. Переводчику самому было выгодно, чтобы евнуха не было здесь, - он опасался мести персов. Макниль знал и то, что десять лет назад Мальцов оклеветал шахского евнуха, сказав и персам, и русским, что тот ограбил персидскую казну. Бывшего советника посольства легко можно было держать в своих руках, платя ему деньги, тем более что тому и не требовались слишком большие суммы. Но доктор Макниль с неудовольствием замечал, что Мальцов колеблется.
   - Так что же, господин Мальцов? - тихо, словно с осторожностью осведомился английский доктор. Его глаза глядели прямо, Мальцову показалось, что взгляд устремлен в верхнюю точку его головы. Но на самом деле англичанин смотрел в зеркало. В зеркале он видел человека с резким профилем и женскими глазами, казавшимися черными в обрамлении ресниц.
   Мальцов молчал. Он ощущал себя непризнанным героем, защитником правды, которого преследует мерзкий враг. Он вздохнул бы с облегчением и радостью, увидев посланца персов мертвым, он рад был бы воткнуть клинок ножа в неживое тело.
   Но слова англичанина застали его врасплох. Он не был готов к тому, чтобы самому убить человека - даже того, от кого исходила опасность.
   - Так что? - почти одними губами произнес Макниль. Мальцов резко поднял голову.
   - Я не готов, - ответил он не то виновато, не то со злостью на самого себя. - Я не могу сейчас этого сделать.
   "Трус", - подумал Макниль. Мальцов медленно, словно с трудом, вылез из-за стола.
   - В таком случае я вас более не задерживаю, - проговорил доктор. - Помните, господин Мальцов, - прибавил он вслед за тем едва слышно, - время не ждет. И он может оказаться куда расторопнее нас с вами. И еще...если хоть одна живая душа будет знать об этом разговоре... Помните о дочери, господин Мальцов, - закончил Макниль, откинувшись на спинку стула, окидывая Мальцова взглядом, от которого бывшего советника посольства передернуло.
   "Снова заботы, - проносилось у англичанина в мыслях, когда Мальцов быстрым шагом шел к дверям. - Что ж, дело можно решить иначе", - мысленно заключил он, вновь принимаясь за обед.
   После ухода Мальцова доктор ждал, что первым из кофейни выйдет Мирза-Якуб. Макнилю не хотелось лишний раз проходить мимо евнуха, хоть его было трудно узнать в очках, парике и бакенбардах. Но доктор не знал, чего можно ждать от этого человека, хитрого и опасного. И доктор решил сидеть до тех пор, пока он не уйдет. Но Ходжа-Якуб, словно угадав его мысли, тоже не спешил уходить. Доктор видел в зеркале, как он подзывает официанта и заказывает все новые блюда для своего спутника.
   Доктор доел свой обед, выпил кофе, вздохнул и достал газету. Те двое все сидели. Макниль прочел газету от первой страницы до последней два раза. В конце концов ему надоело. Он неторопливо поднялся, вложил в карман газету, опустил на стол деньги за обед и спокойным шагом направился к дверям. Проследовал мимо евнуха и вышел на улицу.
  

* * *

  
   Якуб Маркарян заметил плотного невысокого брюнета в сером сюртуке в тот момент, когда брюнет вошел в кофейню. Столик, за которым сидели Мирза-Якуб и поставщик тканей, был почти у самых дверей. Брюнет прошел мимо него, не глядя, и направился к дальнему столу, напротив которого на стене висело зеркало. Брюнет сел лицом к зеркалу. В зеркале он должен был видеть зал. Этот человек чем-то неуловимо напомнил Маркаряну доктора Макниля.
   В тот день, когда поручик Андарузов выстрелил в Гельберда, приняв его за Мальцова, Мирза-Якуб, идя через поляну к дороге, услышал выстрел в нескольких шагах от себя. Он остановился и долго стоял, прислушиваясь, выжидая. Больше выстрелов не было.
   В тот день он вернулся домой другой дорогой, немного обойдя то место, и ничего не сказал Диль-Фируз. Выстрел и Макниль связались воедино в его мыслях. И вот сегодня, через четыре дня после выстрела, шахский евнух увидел в кофейне этого странного человека.
   Сегодня они уже во второй раз встречались с поставщиком тканей. Первая встреча прошла удачно, они почти договорились, и нынче встретились для того, чтобы обсудить некоторые детали будущего товарищества. Разговаривая с греком, Маркарян ни разу не повернул голову к тому столику, где сидел человек, похожий на Макниля. Подавать вид, что он заинтересовался этим человеком, было нельзя. Краем глаза Якуб Маркарян заметил, как в кофейню вошел другой человек, в наглухо застегнутом пальто с поднятым воротником, несмотря на жару, и прошел к столику, где сидел брюнет в очках. Услышать, о чем они говорят, отсюда было невозможно. Но подозрение не оставляло шахского евнуха.
   И тогда Мирза-Якуб решил подольше задержаться с греком в кофейне. Он хотел, чтобы брюнет в очках ушел первым. Когда тот будет проходить мимо их столика, Мирза-Якуб собирался незаметно взглянуть на него. Этого повторного взгляда было бы достаточно, чтобы определить, действительно ли перед ним Макниль.
   И он стал всячески пытаться задержать грека. Нужно было остаться в кофейне вместе с греком, а не одному, чтобы не вызвать подозрения у англичанина, если это был в самом деле он. После того, как они выпили по чашке кофе, шахский евнух стал угощать грека. Он вновь и вновь подзывал официанта и просил все новые блюда. Он рассказывал греку разные истории. Поставщик тканей оказался настоящим гурманом и к тому же на редкость разговорчивым. Он попробовал уже по крайней мере пять блюд, и Ходжа-Якуб заказывал для него еще. Поставщик веселился, слушая его рассказы. Они сидели в кофейне уже больше часа, ведя нескончаемый разговор, переходя с русского на армянский, а затем на греческий. Сидел и брюнет за столиком возле зеркала вместе со своим спутником.
   Наконец спутник поднялся и вышел. Якуб Маркарян, вплоть до этого момента беседовавший с греком, замолчал и слегка напрягся. Он подумал, что тут же пойдет к выходу и человек, похожий на Макниля. Но брюнет, словно нарочно медля, вынул из внутреннего кармана сюртука газету, развернул и начал читать.
   Так прошло еще несколько минут. Мирза-Якуб заказал для грека вино. Грек выглядел сытым и довольным. Компаньон для торгового дела вполне устраивал его. Тогда шахский евнух достал бумагу и карандаш, подсел ближе к греку и стал показывать ему расчеты. Он старался объяснять как можно медленнее, растягивая время, тем более что поставщик тканей, казалось, никуда не спешил. Ровно в тот момент, когда брюнет в очках встал из-за стола, Якуб Маркарян завершил последний расчет.
   Брюнет неторопливым шагом направился к дверям, чуть опустив голову. Его походка и фигура также напоминали Макниля. Когда он поравнялся со столиком Маркаряна и грека, шахский евнух слегка повернулся и увидел нос, рот и подбородок английского доктора. Доктор Макниль, с темными волосами и густыми бакенбардами, в больших очках, вышел из кофейни.
   Вернувшись домой, Якуб Маркарян лишь усилием воли сдерживал волнение. Диль-Фируз и Мари снова сели к нему на колени. Он играл с девочкой и ласкал свою будущую жену, стараясь не показать внутреннего напряжения. Мари смеялась и вертела перед ним своего щенка, который лез к нему на грудь. Диль-Фируз смеялась тоже и обнимала Мирзу-Якуба. Игры продолжались до самого вечера, пока за девочкой не пришел Цейтлинский.
   Проводив доктора и Мари, шахский евнух и его возлюбленная остались вдвоем в гостиной. И тогда он увидел знакомый ему пытливый взгляд Диль-Фируз. Еще сидя у него на коленях, она уловила его беспокойство. На ее вопрос он ответил, что немного тревожился о торговых делах.
   Поздно вечером, когда она ушла в свою спальню, он долго ходил по кабинету, думая о случившемся. Мысли о том, что Макниль может причинить вред Диль-Фируз или вовсе отнять ее у него, на какое-то время словно отступили - а теперь с новой силой преследовали его. Мирза-Якуб уже почти не сомневался, что тот выстрел предназначался ему. До сих пор он не хотел говорить Диль-Фируз об этом, чтобы не пугать ее. Но сегодня она с таким серьезным участием заглядывала ему в глаза... Его потянуло открыться ей.
   Диль-Фируз еще не спала и, сидя в постели, читала журнал. Когда шахский евнух вошел на чердак, она едва не вскрикнула от радостного волнения. Подойдя, он присел на край ее кровати.
   Вопреки его ожиданиям, она почти не испугалась, узнав о случившемся - лишь слегка побледнела, когда услышала о выстреле. Диль-Фируз сидела на кровати, глядя на него серьезными глазами, и Якуб Маркарян держал ее руки в своих. Сквозь тонкую ткань ее ночной сорочки проступали линии тела, рукава спадали с хрупких плеч. Шахский евнух старался говорить спокойно, но его голос часто прерывался от волнения - и Диль-Фируз остро чувствовала все тревоги, которые ему пришлось испытать за последнее время.
   - Мой бедный мальчик! - произнесла она с болью, так, будто была не младше его. - Это я виновата. Мне не следовало так открыто гулять по городу. Макниль, наверное, заметил меня.
   - Нет, моя милая, не обвиняй себя ни в чем, - говорил он. - Он ничего не сделает мне, и я никому тебя не отдам. Мы с тобой уже не в Персии; это российские владения, и он побоится причинить нам вред...
   - Только прошу тебя: будь очень осторожен, - проговорила Диль-Фируз, глядя в глаза Маркаряну. - Боже, - она прижала ладони к вискам, словно у нее вдруг заболела голова, - если бы я могла всегда быть рядом с тобой! Этот выстрел... Я тебя умоляю, не ходи никуда в эти дни!
   Сейчас она была так не похожа на ту девочку, которую он знал в Персии. Ее руки гладили его лицо, она старалась утешить его - подобно как недавно, когда уверяла, что он не виноват перед русским посольством.
   - Ты придешь сегодня? - тихо, почти шепотом, произнесла она, когда он встал с ее кровати и шел к дверям.
   Маркарян резко остановился. Вопрос будто застал его врасплох.
   Диль-Фируз сама не ожидала, что произнесет эти слова и выдаст, что не спала и слышала, как ночью он целует ее. Улыбнувшись, будто смущаясь, она повторила:
   - Ты придешь сегодня ночью, как раньше? Я хочу, чтобы ты пришел.
   Медленно Ходжа-Якуб прикрыл дверь, приблизился к своей невесте. Потом внезапно опустился на колени перед ее ложем и стал жадно, порывисто целовать волосы девушки.
   Так тянулись минуты. Наконец он встал, тяжело дыша, как и она. Диль-Фируз лежала, закрыв глаза; ее волосы разметались по подушке и переливались в пламени свеч, горевших в подсвечнике на столе у кровати. Еще несколько мгновений смотрел шахский евнух на свою возлюбленную; затем вышел, притворив дверь.
   Он еще долго стоял, опираясь на перила деревянной лестницы, с трудом переводя дыхание, время от времени бросая взгляды на маленькую дверь чердака, за которой была она.
  

54

  
   Доктор Гельберд уже несколько дней лежал в постели в номере отеля и посылал Макнилю записки, в которых сообщал, что чувствует себя очень плохо. Рука его была на перевязи. Пуля только оцарапала его, и рана не представляла никакой опасности. Но вновь браться за дело, да еще один, Гельберд боялся.
   Шамхорский врач размышлял, кто же выстрелил в него. Евнух не мог этого сделать - ведь Гельберд ни на секунду не переставал следить за ним. К тому же стреляли, без сомнения, с другой стороны.
   В тот день, пролежав какое-то время в кустах без сознания, шамхорский врач наконец пришел в себя, вышел из укрытия, добрался до дороги и сел в экипаж, державший путь в город. Он боялся, что умрет от потери крови, и, когда вечером к нему пришел Макниль, лежал, тихо постанывая, и едва мог вымолвить слово. Но уже назавтра ему стало лучше. Он уже не раз обсудил с англичанином это происшествие, и оба терялись в догадках.
   После случившегося Гельберд возненавидел евнуха. Раньше Якуб Маркарян был для него только возможностью получить от своего приятеля солидный гонорар. Теперь же доктор сам жаждал смерти проклятого скопца, из-за которого так пострадал. Откинувшись на подушку, закрыв глаза, доктор предавался мыслям о том, что сделал бы с ними обоими.
   В своей жизни доктор Гельберд был одинок. У него не было друзей, а шамхорского губернатора и Макниля он таковыми не считал. Его окружали глупые и скучные люди, которым, однако, всегда везло больше, чем ему.На его жизненном пути было уже много любовных связей, в том числе и весьма неординарных. Но за всю жизнь он так и не встретил понимания. Женщины и дети, которых он использовал, платили ему ненавистью, страхом и слезами. Шамхорский губернатор с насмешливой улыбкой выслушивал истории, которые доктор рассказывал ему за бокалом вина в густом саду своего особняка, и называл его "опасным чудаком". Возможно, доктор Гельберд и был "опасным чудаком", но его чудачество, как считал он сам, было лишь попыткой обрести в жизни те краски, которых он не видел в серости, несправедливости и монотонности мира.
   Он сам не знал, откуда взялись его пристрастия. В одной маленькой темной комнате своего особняка, которая всегда была заперта на ключ, доктор хранил диковинные приспособления для удовлетворения своих фантазий. Возможно, если бы не было этого выстрела, он не стал бы слишком сильно издеваться над евнухом и девчонкой. В ящике стола хранились маленькие ножи с острыми лезвиями, от малейшего прикосновения которых лилась кровь. Доктор Гельберд сам придумал этот род любви. Он не стал бы мучить их слишком долго. Быть может, всего несколько минут он попросил бы их любить друг друга у него на глазах - ведь они, как он понял, действительно влюблены друг в друга. И он дал бы каждому из них маленький ножик. Удивительно, когда страсть смешивается с кровью. Доктор смотрел бы на них, и, быть может, ему стало бы не так тоскливо. В хрустальной вазе на столе стояли бы белые лилии, которые цвели у них на озере и которые доктор тоже очень любил. А потом они умерли бы - совсем скоро, без долгих мучений...
   Он пострадал из-за Якуба Маркаряна, а потому евнуха уже нельзя было жалеть. За свою жизнь, которая обделяла его счастьем с самого детства, доктор Гельберд научился быть мстительным и жестоким. Белая лилия будет обагрена кровью. Они сами обрекли себя на муки, а он до того не желал им зла.
   Доктор Гельберд уже почти решил, что будет делать.
  

55

  
   Хлопоты с евнухом помешали доктору Макнилю вовремя отправить письмо английскому министру иностранных дел, и в Англии были уже недовольны тем, что доктор медлит. Доктор сел за письмо на пять дней позже обещанного срока.
   "...Смею сообщить высочайшему министру, - писал Макниль, - что, приехав после столь продолжительного отсутствия в Персию, дела застал в совершеннейшем беспорядке. Русские воистину лютуют здесь и уж почти сумели склонить на свою сторону шаха Мохаммада. Со своей стороны, я, как всецело преданный сын и слуга Короны, заверил шаха в искренности намерений Британской Короны и слова свои не замедлю подтвердить конкретными материальными средствами, ежели таковые будут мне предоставлены, дабы я передал их шаху. А в том, что средства потребуются еще немалые, я со всей искренностью заверяю ваше превосходительство, ибо влияние русских весьма усилилось, и теперь еще более, нежели сразу после заключения Туркманчайского договора".
   - Он не поскупится на деньги, - произнес доктор вслух, написав эти слова и обмакивая перо в чернильницу. - Что ж, пусть думает, что я займусь уговорами персов.
   "Русские, - продолжал он писать, - намерены перекрыть для Короны подступ к Индии. Они стараются усилить влияние на шаха. Его величество шах Мохаммад, уделивший мне аудиенцию, был весьма любезен и передал для вашего превосходительства памятный подарок, но ни словом не упомянул о завоевании Герата, в коем отличились доблестью войска Короны, а также о британских войсках, присланных не так давно в Персию".
   - Да, русские, бесспорно, мерзавцы, - мрачно промолвил доктор, вновь отрываясь от бумаги. - После договора они чувствуют себя там хозяевами, а шах, похоже, доверяет им больше, чем нам... Что ж, посмотрим, кто в конце концов одержит верх...
   "Для убеждения шаха необходима сумма, не меньшая той, которую я имел честь лично передать шаху Мохаммаду во время прошлой аудиенции. А к сему осмелюсь присовокупить, - продолжал Макниль, - что был весьма удивлен и огорчен, узнав, что его превосходительство первый министр имел намерение отозвать меня из Персии. Как покорный слуга Короны, я готов повиноваться по первому же требованию; но с полной искренностью утверждаю, что всегда заботился о делах Короны более, нежели о своих собственных, и теперь, когда все решилось в лучшую сторону и я остаюсь посланником в Персии, приложу еще большие усилия, дабы мой труд принес пользу для Короны. При сем жду ваших дальнейших распоряжений, находясь в Сочи, где поправляю здоровье. Остаюсь ваш преданный друг и верный слуга, - Макниль опустил перо в чернила и поставил широкую подпись с жирным росчерком, - доктор Джон Макниль".
  

56

  
   У человека по имени Бахрам Гулабар не было своего дома. Вместе с тем он был богат, несколько человек безропотно подчинялись ему, и он держал в страхе жителей горных районов Кавказа. Он был атаманом шайки разбойников.
   Он остался без дома и без родителей, когда ему было семь лет. В 1805 году через его родное маленькое селение под Кабулом проходил вооруженный отряд персов. Персы грабили и убивали местных жителей. Узнав, что отряд подходит к селению, жители в страхе убежали в горы. Дом родителей Бахрама Гулабара стоял ближе всех к дороге. Его отец в это время пас овец в поле и не знал, что в селении персы. Когда он вернулся домой, отряд уже был во дворе.
   Маленький Бахрам Гулабар не знал, отчего завязалась драка между отцом и персами. Он сидел на полу в доме и играл с ягненком, который ходил за ним, как собака. Персы ворвались в дом. Бахрам Гулабар в страхе спрятался под лавку.
   Он видел, как персы изнасиловали его мать и двенадцатилетнюю сестру. Сидя под лавкой, он дрожал и глотал слезы. Его сестру до смерти избили ногами. Потом сорвали с матери Бахрама Гулабара платье и били посиневшее от побоев тело кинжалами. Напоследок, когда она уже едва дышала, они воткнули нож ей в глаз. Огромный нож пробил голову и пригвоздил ее к стене. Мать сидела, привалившись к стене, в ее глазу был нож, и капала черная кровь. Эта картинка навсегда запечатлелась в памяти Бахрама Гулабара.
   Когда персы ушли, он выбрался из-под лавки, вышел во двор, держа на руках испуганного ягненка. Его отец лежал посреди двора с ножом в груди. Бахрам Гулабар вышел со двора и побрел по пыльной дороге, плача и прижимая к груди ягненка. Когда он отошел далеко и обернулся, то увидел, что их маленький дом с обмазанными глиной стенами охвачен огнем. Видно, персы все же были где-то во дворе и сейчас подожгли дом. Он пошел дальше, плача и зарываясь лицом в шерсть ягненка.
   На дороге он не встретил ни одного человека. Бахрам Гулабар пошел в горы, думая, что найдет там людей из своего селения. Когда он очутился в горах, уже стемнело. Он спрятался в каменной пещере, но не мог спать из-за холода и страха. Он уже не плакал, только дрожал, забившись в угол пещеры.
   Когда рассвело, он вышел и выпустил ягненка на траву. Ягненок тихонько рылся в траве, а Бахрам Гулабар сидел, размазывая слезы по грязному лицу. Он не видел, что за ягненком следят из куста зоркие глаза волка. Внезапно в одно мгновение хищник вырвался из-за куста - Бахрам Гулабар только успел вскрикнуть и вскочить на ноги - и бросился на ягненка. Бахрам Гулабар только заметил, как вцепились острые зубы в белый кудрявый загривок; волк скрылся за кустами, унося ягненка.
   Он долго сидел в пещере, сжавшись в комок, потом наконец вышел и побрел дальше по узкой горной тропе. Он был уже так измучен, что не мог даже плакать. К вечеру он встретил в одном из ущелий группу каких-то бродяг.
   Тогда он не знал, что это разбойники, и пристал к их отряду. Они потешались над ним, видя, что он не может дать сдачи, плохо кормили, заставляли варить им еду, чистить сапоги, одежду и конские сбруи. Больше всех над ним издевался атаман - человек с рыжей клочковатой бородой и коричневыми зубами. Он тихо и словно бы ласково подзывал к себе Бахрама Гулабара, показывая ему золотую монету, а когда мальчик подходил, брал его за волосы и держал так на весу.
   Так прошло больше десяти лет. Бахрам Гулабар уже пользовался авторитетом среди своих товарищей. В один прекрасный день он убил атамана, который издевался над ним, когда он был маленьким. После этого остальные разбойники стали бояться его, и он стал их атаманом.
   Он прожил с разбойниками уже почти тридцать пять лет - сначала с прежней шайкой, потом набрал себе новую. Под его командованием было десять человек разных судеб, возрастов и национальностей. Бахрам Гулабар был высок, толст, широк в плечах и очень силен. В нем уже невозможно было узнать плачущего испуганного мальчика, который много лет назад шел по горной тропе, прижимая к груди ягненка. Его боялись как свои, так и жители горных районов.
   Недавно они пришли в горы Кавказа, везя с собой на конях тюки с награбленным добром. За короткий срок им пришлось сменить несколько мест - за шайкой Бахрама Гулабара охотился отряд русского войска, - но они по-прежнему наводили страх на горцев.
   Бахрам Гулабар люто ненавидел персов. Одно только упоминание о персидских псах или их прислужниках приводило его в ярость, и ее могла утолить только кровь. Если через местность, где они останавливались, проезжал караван персидских купцов, он приказывал разбойникам нападать на них, забирать товары, а купцов убивать, предварительно вырезав им глаза. В его памяти по-прежнему стояло мертвое лицо матери с ножом, воткнутым в глаз, ее голова, пригвозженная к стене. Когда Бахрам Гулабар видел предсмертные муки персов, он раскатисто смеялся, откинув голову, и его длинные черные усы тряслись от хохота. Но в глазах его в эти минуты не было радости - вечная злоба навсегда застыла в них.
  

57

  
   Уже зашло солнце и смолкли птицы в ветвях каштанов и акаций. Фонарщики зажигали фонари, и в их свете мостовая казалась озаренной каким-то волшебным голубым светом.
   Из решетчатых ворот вышли двое в широких плащах и шляпах, надвинутых на лицо. Спрятав руки в карманы, слегка нагнув головы, они друг за другом направились к закрытому экипажу, поджидавшему их на углу улицы.
   - Он там? - приглушенным, немного хриплым голосом спросил один.
   - Уж давно, - отозвался второй, ростом пониже. - Я велел ему, чтобы приехал заранее и ждал нас.
   Они подошли к экипажу, и тот, который был пониже, распахнул дверцу. Из кареты тут же высунулась голова в бараньей шапке.
   - Темно, - проговорила голова.
   - Так лучше, - отозвался человек, который открыл дверцу кареты. Он влез в экипаж, следом забрался его спутник. - Мы надеемся, что ты хорошо знаешь горы, и темнота тебе не помешает.
   Экипаж развернулся, копыта лошадей застучали по мостовой. Внутри было темно, и ехавшие едва могли видеть друг друга. Один из пассажиров зажег спичку. В ярком свете огня перед ним встало лицо доктора Макниля. Слева от Макниля сидел человек в низкой бараньей шапке и тулупе, с лицом не то очень смуглым, не то грязным.
   - А рука, похоже, вас уж не беспокоит, коллега, - с усмешкой промолвил доктор Макниль, закидывая ногу на ногу. Доктор Гельберд затушил спичку и с некоторой досадой произнес:
   - Беспокоит, доктор... Вы, надеюсь, сами понимаете, отчего я еду, хотя должен бы лежать в постели.
   - Нет, не совсем понимаю, - Макниль покачал головой. - Отчего же?
   - Я ненавижу его, - прошептал шамхорский врач. - И его, и ее... Они оба должны умереть...
   - Как, однако, чувствительны вы оказались! - раздался в полумраке ехидный голос Макниля. - Не думал, что простая пуля... К тому же стрелял, как вы утверждаете, не он...
   Наступило молчание. Шамхорский врач склонился к Макнилю.
   - Он кто? - шепотом спросил он, кивая на человека в шапке.
   - Абхазец, - шепотом ответил англичанин по-французски. - Он у меня выполняет в городе одно дело.
   Весь остальной путь ехали молча. Экипаж начало потряхивать, и это означало, что выехали уже на каменистую загородную дорогу. Макниль прислонился затылком к стене кареты и как будто бы спал. Абхазец в бараньей шапке смотрел, высунув голову из окна, на дорогу.
   - Стоять надо, - наконец сказал он своим спутникам. Макниль тут же проснулся.
   - Стой! - крикнул он кучеру.
   - Уже приехали? - тихо и по-прежнему хрипло спросил Гельберд.
   - Дальше пойдем пешком, - отозвался англичанин, выбираясь из кареты. - Веди, - сказал он абхазцу.
   Карета стояла посреди узкой каменистой тропы, извилисто уходящей в горы. Вокруг шумели от вечернего ветра деревья. Было уже совсем темно. Гельберд вновь зажег спичку.
   - Рано, - сказал абхазец. - Потом огонь. Я сам.
   Шамхорский врач шумно вздохнул, будто с недовольством, и погасил спичку.
   Шли друг за другом по горной тропе, поднимаясь все выше. Абхазец держался впереди, следом шел Макниль, а замыкал шествие Гельберд.
   - А если они на нас набросятся? - проговорил Макниль насмешливо, обращаясь к абхазцу.
   - Нет, - тот резко мотнул головой. - Я их знать. А набросятся - деньги! - он двинул головой назад.
   - Ого! - произнес доктор еще более насмешливо. - А тебе не нужно ли еще, раз уж ты распоряжаешься моими деньгами?
   Абхазец вдруг резко остановился, наклонив голову. Гельберд, идущий сзади, замер на месте.
   - Не понимать, - проговорил абхазец на ломаном русском. В голосе его сквозила злоба. - Сказал - приведу. Не обмануть. Дал деньги - я привел.
   - Смотри, - медленно, врастяжку промолвил Макниль.
   Они шли дальше, окруженные непонятными ночными шорохами, словно кто-то прятался в листве деревьев и за кустами. Их уже обступали горы. Абхазец достал из-под тулупа длинный факел, зажег огонь. Длинные тени идущих тянулись вслед за ними по склонам гор. Дорога становилась все более узкой, и вот уже можно было, став посреди тропы и раскинув руки, дотронуться пальцами до каменных громадин, вставших, словно сказочные великаны, по обеим сторонам.
   - А ведь здесь могут быть обвалы! - произнес громко доктор Гельберд.
   - Не было обвал, - откликнулся абхазец. - Они близко, - прибавил он.
   Внезапно абхазец нагнулся и юркнул в ущелье. Теперь они шли под сводами каменной пещеры, и при свете факела по стенам все так же ползли их искривленные тени. Проход сужался, и Гельберд наклонил голову. Абхазец, не замедляя шага, словно знал здесь все как свои пять пальцев, прокричал что-то в темноту на своем языке. Прошло несколько мгновений, и чей-то глухой голос отозвался из глубины пещеры.
   Абхазец повернул в один из многочисленных коридоров пещеры, и его спутники устремились следом. Внезапно яркий свет ударил им в глаза. Посреди пещеры, среди оружия, ковров и обитых медью сундуков горел костер, а вокруг него сидели, разом обернувшись к ним, пять человек.
   Абхазец, потушив факел, подошел к одному из сидевших, человеку плотного сложения, широкоплечему, с длинными черными усами, и что-то тихо сказал ему. Макниль и Гельберд стояли слегка в отдалении, под зоркими хищными взглядами всей остальной компании.
   - Ясно, - вдруг сказал по-русски человек с длинными усами, вставая. Ростом он был едва не под потолок пещеры. - Садитесь, - бросил он пришедшим.
   Гельберд сел на деревянную лавку у костра, глядя на разбойников из-под нахмуренных бровей. Макниль рядом с ним, казалось, чувствовал себя почти как дома. Он снял шляпу, расстегнул плащ и взбивал щелчками пальцев белоснежное жабо.
   - Говорите, - произнес человек с усами. Голос у него был резким, как удар ножа. - Я слушаю. Впрочем, немного знаю, зачем вы пришли... - он бросил быстрый взгляд на абхазца, стоящего возле лавки.
   - Весьма рад, - проговорил спокойно Макниль, снова закидывая ногу на ногу, будто сидел в собственной гостиной перед камином. - Весьма рад. Не буду отнимать у вас слишком много времени, господа, - нужно убить одного человека. Как можно скорее. Лучше на этой неделе.
   Длинноусый молчал, вперив в Макниля неподвижный взгляд.
   - Деньги готов дать сегодня, - сказал англичанин, расправляя манжеты под широкими рукавами плаща.
   - Хорошо, - тихо отозвался длинноусый. - Сколько моих людей потребуется для этого?
   - Думаю, не слишком много, - Макниль криво усмехнулся. - Может быть, всего несколько человек... Они живут вдвоем... Я полагаю, у Бахрама Гулабара сильные и отважные люди? - поинтересовался он, вопросительно глядя на длинноусого.
   - У Бахрама Гулабара сильные и отважные люди, - все так же тихо повторил разбойник.
   - Он не слишком силен, - вмешался в разговор шамхорский врач. - Едва ли окажет сопротивление. Это евнух...
   - Не делайте поспешных выводов, друг мой! - резко повернулся к нему Макниль. Гельберд замолчал и тяжело засопел, опустив подбородок в воротник плаща.
   - Хорошо, - медленно проговорил длинноусый. - Вы говорите, евнух?
   - Да, - англичанин говорил спокойно, неторопливо, с растяжкой. - Евнух персидского шаха...
   - Персидского шаха? - повторил разбойник. - А! - промолвил он. Его черные глаза блеснули злобным огнем.
   - Да... С ним еще девчонка, - продолжал англичанин. - Как я уже сказал, они живут вдвоем... Дом мы укажем... - он смотрел на длинноусого, чуть склонив голову на бок.
   - Пойдут пятеро моих людей, - ответил разбойник, глядя в землю. Слова выходили с трудом, будто сквозь зубы. - Через три дня. Деньги сейчас... Бахрам Гулабар честен.
   Макниль сунул руку под плащ и вынул запечатанную пачку.
   - Можете раскрыть, - произнес он, протягивая ее длинноусому. - Такая сумма вас устроит?
   Наклонившись, разбойник считал деньги.
   - Хорошо, - он выпрямился. - Но не слишком для такого дела. За нами охотятся...
   - Я готов доплатить позже, - быстро промолвил англичанин. - К сожалению, сегодня я больше не взял.
   - Ладно, - резко сказал Бахрам Гулабар. Его глаза блеснули сверкающей сталью. - Персидский пес... Я согласен на эту сумму. Больше не нужно.
   - Отлично, - улыбнулся Макниль, выпрямляясь на лавке и застегивая пуговицы плаща.
   Из пещеры выходили уже в другом порядке: первым шел английский доктор, оживленно потирая небольшие пухленькие ручки, за ним тянулся Гельберд, а замыкал ход абхазец. Какое-то время их провожал Бахрам Гулабар, но лишь до выхода из пещеры.
   - Хотите, коллега, - вдруг весело обратился Макниль к шамхорскому врачу, который весь вечер был мрачен, и сейчас, казалось, еще более, чем раньше, - я вам прочту один старинный английский стишок? Я знал его еще в детстве... Необыкновенно занятный стишок... Вот послушайте:
  
   Вот песня за полпенса.
   Я спеть ее готов.
   Запек в пирог пирожник
   Две дюжины дроздов.
   Едва пирог поставили
   И стали резать вдоль,
   Как все дрозды запели:
   "Да здравствует король!"
   Король тогда в подвале
   Считал свою казну,
   А королева в спальне
   Готовилась ко сну.
   Служанка возле замка
   Сажала кустик роз.
   Примчался дрозд - вертлявый хвост -
   И откусил ей нос.
   У короля и его королевы
   Были три дочки, три юные девы.
   Жили все три королевские дочки
   Не во дворце, а под желобом в бочке.
   Перевернулась и лопнула бочка,
   Выпали дочки из бочки - и точка.
   Будь эта бочка немножко прочнее -
   Песня о дочках была бы длиннее.
  
   - Не правда ли, веселая песенка? - проговорил англичанин, поворачиваясь к своему приятелю и хихикая. - Верно?
   Гельберд взглянул на Макниля все так же мрачно.
   - Да уж, - протянул он, - верно...
   Они шли дальше в сторону города, спускаясь по извилистой узкой тропе. Абхазец вновь освещал дорогу факелом, Гельберд глядел себе под ноги, нахмурившись, скривив губы, словно одолеваемый самыми черными мыслями, а англичанин посмеивался, потирал руки и все повторял стишок про дроздов, короля и дочек.
  

58

  
   Отказ Мальцова убить Якуба Маркаряна огорчил доктора Макниля, но не настолько сильно, чтобы он пребывал в печали долгое время.
   Новое решение обычно приходило к английскому доктору почти сразу. Но на этот раз он не стал полагаться только на собственный ум. Макниль советовался с Гельбердом; тот предлагал нанять для убийства нескольких человек, и таких, которые выполнили бы дело с отменной точностью.
   Шамхорский врач вспомнил разбойников, которые напали на него в горах по дороге в Сочи. Макнилю понравилась идея. Разбойники выполнят дело безупречно, им нужно только хорошо заплатить, а в случае чего вину можно свалить на них же.
   Гельберд вначале не слишком жаждал встречаться с разбойниками. Он до сих пор содрогался от ужаса, вспоминая, как эти звери набросились на него в горах. Но когда Макниль поговорил со своим знакомым абхазцем, который тайно продавал в Сочи наркотики и оружие, и тот подтвердил, что знаком с разбойниками и с их атаманом Бахрамом Гулабаром, Гельберд вдруг выказал желание пойти к ним со своим приятелем. Макниль лишь сделал вид, что удивлен, - он догадывался, что шамхорский врач люто возненавидел Якуба Маркаряна.
   Гельберд, выглядевший мрачным и словно чем-то глубоко опечаленным, и в самом деле пылал ненавистью. Какая-то удивительная, тонкая и прочная нить связала его с евнухом. Ему хотелось иметь Якуба Маркаряна в своем распоряжении, так же, как его девчонку, и даже больше. Хотелось издеваться над ним, использовать для удовлетворения своих необычных желаний. Евнух был умен, хитер и привлекателен. Доктору Гельберду хотелось торжествовать над этим умом, хитростью и привлекательностью. Шамхорский врач мечтал о том, что скопец и девица попадут к нему в руки живыми, и выдумывал для них изощренные пытки.
   И когда Макниль условился с разбойниками, Герман Гельберд решил, что пойдет к дому евнуха вместе с ними.
  

* * *

  
   Бахрам Гулабар не взял у Макниля больше денег, чем тот предложил сразу. Не деньги сейчас привлекали атамана. Персидский пес, ненавистный прислужник мерзавцев, которые убили когда-то его родителей, насиловали мать и сестру, стоял в мыслях атамана разбойников. Бахрам Гулабар согласен был бы убить его и без денег.
   Он собирался сам пойти к дому евнуха. Бахрам Гулабар и его товарищи схватят персидского пса, будут издеваться над ним, как персы издевались над его матерью и сестрой, а напоследок атаман сам вырежет ему глаза ножом.
   И Бахрам Гулабар испытает радость. Он будет чувствовать, что его мертвые родители тоже радуются отмщению.
  

59

  
   В последние дни перед свадьбой Якуб Маркарян не ходил в город и вышел из дома только один раз для того, чтобы договориться со священником в церкви. Цейтлинский бывал у них каждый день. Шахский евнух рассказал ему о выстреле и о том, как видел в кофейне Макниля.
   Диль-Фируз считала дни, оставшиеся до свадьбы. Она делала для Маркаряна пищу, которую когда-то готовила его мать. Ей нравилось смотреть, как он ест обед, сваренный ее руками.
   После того случая, когда она по примеру Мари забралась к нему на колени, она стала делать это часто, но лишь тогда, когда доктор Цейтлинский приводил к ним девочку. Однажды, когда они сидели так втроем, Диль-Фируз была босиком, и шахский евнух, обнимая Мари, другой рукой сжимал маленькую ногу своей будущей жены. В его глазах горела страсть, которую он едва сдерживал в присутствии Мари.
   Перед тем днем, когда они должны были пожениться, Диль-Фируз взволнованно ходила по комнате, а когда легла, не могла заснуть почти до утра.
   Утром, когда уже взошло солнце, но она еще спала, Якуб Маркарян неслышно вошел на чердак. Он нес охапку белых и розовых роз, сорванных в саду. Часть роз он опустил в вазу на столике у изголовья Диль-Фируз, остальные положил на ее постель. Она спала, подняв, как ребенок, согнутые в локтях руки, и розы лежали на одеяле.
   Уже с утра к ним пришли Цейтлинский и его сын, а чуть позже - два ученика Маркаряна и супруги Рандоевы с сыном. Госпожа Рандоева обнимала Диль-Фируз и желала ей счастья. Петр смотрел волчонком. День был очень теплым, солнце слепило глаза уже в двенадцатом часу, когда они выходили из дома. Они прошли через сад и затем вступили в лес, за которым начинались горы. Диль-Фируз под руку с Маркаряном держались впереди, а за ними устремлялись все остальные. Цейтлинский, который должен был в церкви держать крест над головами новобрачных, шутливо нес длинный легкий шарф, повязывавший волосы Диль-Фируз, словно это был шлейф, и весело говорил остальным гостям, что она его вторая дочь.
   В старой церкви было прохладно и сумрачно, как в тот раз, когда они вдвоем молились перед фреской, но у алтаря уже горели свечи. Священник в остроконечном капюшоне и дьякон вышли им навстречу.
   Они встали по центру алтаря. Цейтлинский и госпожа Рандоева стояли сзади. Шахский евнух ощущал, как подрагивает рука Диль-Фируз на сгибе его руки. Молитву "Отче наш" они читали вместе, и она вторила ему, но слова песни "Сегодня приходит Небесный" уже не могла выговорить от волнения. Им поднесли кольца.
   Теперь они стояли лицом друг к другу. Священник уже надевал кольцо на палец левой руки Маркаряна; Диль-Фируз закрепила кольцо. Пришел черед надеть кольцо на ее руку. Она сама просила, чтобы в день свадьбы он надел на нее то кольцо, которое подарил ей в Персии, единственное оставшееся у нее после того, как она лишилась двух других. Как и десять лет назад, он надел кольцо на ее палец, - но в ту пору она смотрела на него почти безразлично, с легким удивлением, а сейчас ее пальцы трепетали.
   Священник вложил ее правую ладонь в его руку, тем самым будто сочетав их навечно. Ручка Диль-Фируз лежала в его руке, и огонь, подобного которому не было и тогда, когда он обнимал ее десять лет назад, разгорался в груди Якуба Маркаряна. Диль-Фируз смотрела на него, углы ее улыбающихся губ слегка дрожали. Казалось, она бросилась бы в его объятия, если бы они сейчас были одни. Шахский евнух видел глаза все той же девятилетней девочки - но что-то иное, глубокое, как море, выплескивающееся из берегов, наполняло их. И как раньше он готов был отдать все свое богатство за девятилетнюю девочку, так и сейчас он мог бы ради нее пожертвовать все, что имел, и даже свою жизнь.
   Будто сквозь сон, до него донеслись слова священника: "Готов ли ты до конца жизни быть главой семьи и заботиться о своей жене?" Едва в силах отвести взгляд от ее лица, как завороженный, он ответил, и слова будто сами собой выходили из уст. Ему казалось, что целая вечность прошла с этого мгновения до того момента, когда священник обратился к Диль-Фируз: "Готова ли ты до конца жизни быть покорной твоему мужу?", - хотя на самом деле прошла всего секунда. "Да", - услышал Якуб Маркарян ее тихий ответ, и глаза девушки вновь обратились к нему. Он с трудом мог совладать с собой, чтобы не прижать ее к своему сердцу.
   Он слышал, как звучала песнь "Радуйся, Святая Церковь" и как читалась молитва. В это время из его души рвались слова хвалы Богу, и радость, подобную которой он испытывал лишь тогда, когда она впервые вошла в его дом, переполняла его. Как сквозь сон, он видел руки дьякона, надевавшего на них венчальные короны, украшенные камнями.
   Диль-Фируз, приподнявшись, тянулась к Маркаряну, волнение и жар были в ее глазах. Он наклонился ей навстречу, и короны соединились. Ее глаза были теперь прямо перед ним, он слышал ее частое дыхание, касался лбом ее лба, чувствовал прикосновение ее волос к своему лицу. "Радость, - вдруг прошептал он с жаром, но почти беззвучно, так, что Диль-Фируз поняла его слова лишь по движению губ, - радость моего сердца". "Люблю тебя", - так же тихо ответили ее уста. Ее глаза блестели, словно в них стояли слезы.
   Дьякон протягивал большой крест Цейтлинскому. Врач взял крест и поднял его над головами новобрачных. Они все так же стояли, прислонившись друг к другу, соединяясь коронами, закрыв глаза, и слова молитвы летели над ними. Совсем рядом слышалось взволнованное дыхание Цейтлинского. Мирза-Якуб чувствовал, как пылают щеки Диль-Фируз, слышал собственное сердце - оно то замирало, то начинало стучать так громко, что, наверное, и она слышала удары.
   Он не знал, сколько времени прошло, стоя вплотную к Диль-Фируз, ощущая жар ее щек. Когда священник тихо попросил их повернуться, он был так упоен ее близостью, что не сразу понял, что просьба обращена к нему. Диль-Фируз, завороженная, с закрытыми глазами, вовсе не восприняла слова священника, и Мирза-Якуб, взяв ее за плечи, сам слегка повернул ее к алтарю.
   Священник протянул ему чашу с вином. Прикоснувшись губами к холодной меди, он отпил и передал чашу Диль-Фируз. Она отпила быстро, словно с нетерпением, и вновь он увидел ее глаза, обращенные на него. Волнение, счастье и торжество было в них.
   Когда они выходили из церкви, шахский евнух обнял свою жену, и она прижалась к его плечу. Всю дорогу до самого дома он смутно понимал, что ему говорили доктор, его сын, Рандоевы и ученики, но все же что-то отвечал им и смеялся, по-прежнему обнимая Диль-Фируз.
   После обеда все вышли в сад. Диль-Фируз легко носилась среди гостей, шутя, слушая поздравления и угощая их. Ее белое платье с серебряной вышивкой сверкало среди зелени сада, как бриллиант. Мирза-Якуб тоже принимал поздравления и веселился каждой услышанной шутке. Так шли часы, полные радости.
   Под вечер остальные гости ушли, остались только врач с сыном. Вчетвером отправились в лес. Потом Цейтлинские отстали, обсуждая происшествия в больнице и вдобавок для того, чтобы не мешать супругам побыть наедине.
   Уже наступал вечер. Шахский евнух и его жена отошли в глубь леса, под густой шатер деревьев, сквозь который пробивались лучи заходящего солнца. Маркарян поднял Диль-Фируз на руки и нес к лесной окраине, к подножию гор.
   - Ты позволишь мне, когда мы будем одни, подняться к тебе в комнату? - произнес он, когда они вышли на равнину в конце леса. В его глазах не то пламенел блеск заката, не то горел огонь, который Диль-Фируз уже так хорошо знала.
   Словно настоящий мужчина, он жаждал сжимать ее в объятиях - но в этом желании сквозила боль. Он и хотел, и боялся представить, что могло бы быть между ними. И сейчас то, что произошло с ним в Тебризе четверть века назад и последующие более двадцати лет службы при дворе шаха вновь захватили его память, будто подчинили его себе. Евнух Мирза-Якуб смотрел на Диль-Фируз почти с мольбой, словно она могла спасти его.
   - Я буду ждать тебя, - ответила она, улыбаясь. Он крепче прижал ее к себе. Тебриз вдруг опять отступил, вокруг был лес, горы в свете заката, напоминающие его страну, и она.
   Их обратный путь был еще более долгим. Ему часто приходилось останавливаться, неся ее на руках, потому что она то и дело поворачивала к себе его лицо, и он жадно, подолгу вкушал сладость ее губ. Когда они вернулись в сад, уже стемнело. Отец и сын Цейтлинские ждали их в беседке.
   Они развели в саду большой костер и сели ужинать за столиком под деревьями, слушая потрескивание сухих веток в огне. Диль-Фируз присела на подлокотник скамейки, положила руки на плечи мужу.
   - Вот так ножик! - удивленно проговорил врач, беря длинный кинжал с рукояткой, отделанной драгоценными камнями. На лезвии проступали витые узоры. Диль-Фируз нашла кинжал в ящике стола в кабинете Маркаряна.
   - Этот кинжал у меня еще со времен Персии, - сказал шахский евнух. - Его подарили сыну визиря англичане, а он подарил мне.
   - Англичане? - переспросил Григорий Цейтлинский. - Но ведь такое оружие делают в Персии...почему же англичане?
   - Металл сделан в Индии, - Маркарян взял кинжал, рассматривая лезвие, и Диль-Фируз, сидящая рядом, тоже осторожно трогала рукоятку. - В последние годы все индийские товары шли в руки англичан. Они снабжали персов и деньгами, и оружием. Такой узор появлялся на металле уже в тот момент, когда его изготавливали. Он пронизывает все лезвие до самой глубины. Если бы здесь была ткань...
   - Можно мой платок, - врач вынул из кармана шелковый носовой платок, протянул Маркаряну. Держа кинжал острием вверх, Мирза-Якуб подбросил платок в воздухе. Платок опустился на лезвие, которое прорезало его насквозь.
   - Вот так, - сказал шахский евнух, снимая платок с кинжала и отдавая Цейтлинскому. Тот, вытаращив глаза, рассматривал прорезь в платке.
   - М-да, - изумленно проговорил сын врача, - стало быть, так и человека...
   - Конечно, - Маркарян рассмеялся, - и человека, и коня, на котором он сидит.
   - С чего же это, сударь, сын визиря персидского шаха стал вам, человеку, запятнавшему себя переходом к русским, - Цейтлинский усмехнулся, - дарить такой кинжал?
   - Я и сам не надеялся на такой подарок, - евнух улыбнулся. - Скорее они могли после того происшествия отрубить мне таким кинжалом голову. Просто сын визиря, человека, как вы знаете, доктор, едва ли не умнейшего во всей Персии, несколько глуповат... Его отца это очень тяготило... При этом, однако, он богат, как и отец, у него есть гарем... Но кинжалом он владеть не умеет, и поэтому подарил мне.
   - А вы хорошо владеете кинжалом? - спросил Григорий Цейтлинский.
   - За все время жизни там я так ни разу это и не попробовал. В гареме это вещь едва ли уместная, - пошутил Мирза-Якуб. - Для меня это был, скорее, сувенир. - Он вновь улыбнулся, легко воткнул кинжал острием в край деревянного стола. Кинжал держался в дереве на самом кончике, слегка покачиваясь.
   - Как это бессовестно с вашей стороны, сударь! - Цейтлинский шутливо покачал головой. - За годы нашего знакомства ни разу не показать мне такой кинжал! - Он выдернул клинок из стола, восхищенно потрогал пальцем лезвие.
  

* * *

  
   Доктор Гельберд, стиснув в карманах плаща кулаки, вслушивался в вечернюю тишину. Ни малейшего волнения не доносилось со стороны гор. Тихо шумели деревья над его головой. Притаившись за забором, он видел яркие отблески костра, слышал обрывки разговора и смех, доносящиеся из сада.
   На мгновение он нахмурился. Сразу ему почему-то показалось, что там только евнух с девчонкой. Но теперь он понял, что ошибся. Кроме них, там были еще люди. Он напрягся и сжал зубы. Атаман разбойников должен был привести с собой четверых. Шестым был он, Гельберд. Он почувствовал, как что-то сжимает в груди. Рука по-прежнему беспокоила его, и он не мог держать оружие.
   Напрягая глаза, он смотрел на темную дорогу. На дороге было пусто.
  

* * *

  
   - Если вас это так беспокоит, - тихо промолвил Григорий Цейтлинский, - почему бы вам не поехать в Петербург и не рассказать о том, как обстояло дело? Ведь об обстоятельствах гибели Грибоедова и посольства, о вашем приходе к русским уже известно... Возможно, ваши слова могли бы пролить свет на некоторые темные места...
   - Я сам думал над этим, - произнес Мирза-Якуб. В темноте, при отблесках костра, в его глазах мерцал яркий блеск, какое-то острое, напряженное сияние, которое слегка тускнело, когда он опускал глаза. - И недавно решил, что все же поеду. В конце концов, так лучше, чем постоянно тяготиться этим...
   - Они ни в чем не будут вас обвинять, - будто убеждая, проговорил врач. Маркарян резко взглянул на него.
   - Вы думаете? Впрочем, если и так, то я бы хотел получить подтверждение, - ответил он тихим голосом. Диль-Фируз, сидя на подлокотнике скамейки, гладила его плечи.
   - Я же говорила тебе, - произнесла она, и в ее тоне слышалась боль, - ты ни в чем не виноват. Ты не должен себя винить.
   - Ваш супруг хочет найти подтверждение нашим словам, сударыня, - вздохнув, сказал Цейтлинский. - Да вы не знаете наших облеченных властью мужей! - насмешливо обратился он к Маркаряну. - Они еще десять лет назад едва ли сочувствовали Грибоедову и всем погибшим! Главным было взыскивать с персов контрибуцию... Грибоедов дал им эту возможность - и они этому рады. А то, что он погиб, не так уж важно. Приехал этот принц, умилостивил государя подарками - и дело с концом...
   - Да и вдобавок вы уже искупили вину перед погибшим, если она и была, - сказал сын доктора. - Отдать все состояние Нине Грибоедовой и матери посла...
   - Я не хочу, чтобы ты ехал туда, - прошептала Диль-Фируз, наклоняясь к уху Мирзы-Якуба. - Мне почему-то кажется...
   Он сжал ее руку.
   - Если ты не хочешь, - проговорил он с некоторым усилием, - значит, ты чувствуешь мою вину...
   - Нет! - быстро воскликнула она, вскочив. - Совсем не поэтому... Просто я боюсь, что они...я не знаю... - произнесла она упавшим голосом.
   - Нет, я понимаю вас, сударь, - вновь начал доктор Цейтлинский, - я бы на вашем месте тоже поехал... Я не думаю, сударыня, - повернулся он к Диль-Фируз, - что это повлечет какую-то опасность... Им это все наверняка безразлично...
   - Не думай сейчас об этом, - попросила Диль-Фируз, вновь присаживаясь рядом с Маркаряном. - Я верю, что твоей вины в этом нет...но все равно, не беспокойся об этом сейчас.
   Во взглядах врача и его сына, сидевших напротив, было молчаливое согласие. Внезапно шахский евнух замер, прислушался. Ему показалось, что он слышит стук копыт.
  

* * *

  
   Стук лошадиных копыт все приближался, и вот уже каменистая дорога, казалось, гремела от нарастающего цокота. Доктор Гельберд вздрогнул и вытянул шею. Его губы начали медленно растягиваться в улыбке. Разбойники были близко. Он слышал хлестанье кнутов по спинам лошадей и уже видел громадную фигуру самого Бахрама Гулабара, скачущего впереди.
   Гельберд шагнул из кустов им навстречу. Его глаза горели, он хохотал беззвучно, одним ртом.
  

* * *

  
   - Что?.. - прошептала Диль-Фируз, сжимая плечо Маркаряна. Стук копыт уже гремел и в ее ушах. - Что это? - она с ужасом глядела в сторону забора. Цейтлинский и его сын разом повернулись туда. Медленно, словно с трудом, Диль-Фируз начала поднимать руки к лицу.
   - Что это?.. - шептала она, и в шепоте слышалась дрожь. Мирза-Якуб вдруг вскочил. Яростные крики слышались за забором. Он схватил со стола персидский кинжал.

* * *

  
   - Ох, господа, я ждал вас, - быстро и взволнованно проговорил Гельберд, подбегая к Бахраму Гулабару, который слезал с коня. - Но там не двое. Их больше, - произнес он, словно жалуясь.
   - Сколько? - крикнул разбойник. На его поясе висел длинный кинжал в ножнах. Глаза сверкали бешено. Гельберд невольно сделал шаг назад.
   - Я не сумел рассмотреть, - слегка запнувшись, отозвался он. - Кажется, всего четверо... Еще двое мужчин...
   - К черту! - рявкнул атаман. - Всего четверо, из них бесполый пес и девица... За мной! - крикнул он остальным, широким шагом устремляясь к забору.
   Шамхорский врач посторонился, давая им дорогу. Секунду он, будто застыв на месте, провожал разбойников взглядом, затем выхватил из кармана плаща бархатную черную маску, натянул ее на лицо и помчался следом.
   Одним махом Бахрам Гулабар перепрыгнул через невысокую ограду. Доктор Гельберд увидел в его руке нож.
   - За мной! - ревел разбойник своим товарищам. - Гад! Персидский пес! - Доктор Гельберд, ухватившись руками за решетку, подтянулся, с усилием взобрался на забор и перекинул ногу. Пылал костер, и четверо застыли у стола под раскидистым деревом. Гельберд видел, как мчится на них атаман.
  

* * *

  
   Диль-Фируз вцепилась в руку Маркаряна. Шестеро мужчин мчались к ним. Впереди бежал разбойник большого роста, широкоплечий, с длинными черными усами. Вслед за ним мчались остальные; их лица будто застыли в зверином оскале, в руках были ножи, и лезвия сверкали в свете костра. .
   - Иди в дом, - сказал шахский евнух сквозь зубы. Его рука сжимала кинжал.
   - Нет! - Диль-Фируз еще крепче вцепилась в него.
   - В дом! - крикнул он яростно, повернувшись к ней. Вскрикнув, она метнулась к дому - лишь мелькнуло ее расшитое серебром платье.
   - Да, дела... - произнес Цейтлинский, неотрывно глядя на бегущих. - Хорошо, что мы с оружием, - прибавил он, выхватывая из-под сюртука пистолет.
   Якуб Маркарян поднял кинжал в тот момент, как разбойник подлетел к нему. Глаза разбойника пылали, в руках был длинный кривой нож. Клинки встретились в одно мгновение. Шахский евнух видел перекошенный от злобы рот разбойника. Внезапно тот сделал взмах ножом - и кинжал Маркаряна полоснул его по руке. Брызнула кровь, разбойник взвыл не столько от боли, сколько от бешенства. Он отпрыгнул назад и тут же подлетел снова.
   Ножи вновь скрестились; их лица были совсем близко, и Маркарян слышал дыхание противника. Они были почти одного роста, но разбойник был толще и шире в плечах. Глаза обоих горели яростью, скрещенные лезвия дрожали у самого горла.
   - Я зарежу тебя, бесполый персидский пес! - прорычал Бахрам Гулабар.
  

* * *

  
   Задыхаясь, глотая слезы, Диль-Фируз мчалась по лестнице на чердак. Там, в шкафу, лежал пистолет, который она украла из дома Гельберда. Одним махом она распахнула дверь, рванулась к шкафу. Рука нащупала пистолет сразу. Пусть Мирза-Якуб велел ей спрятаться в доме - но она не могла оставить его в опасности. Мысль о пистолете пришла к ней сразу, как только она увидела мчащихся на них людей. И сейчас всем существом она была уже там, в саду, с ним. С пистолетом в руке она метнулась по лестнице вниз - и, когда была уже у двери, дверь распахнулась, и человек в черной маске бросился к ней.
   - Стой, тварь! - услышала она его голос и, не раздумывая, подняла пистолет и выстрелила, не глядя. Человек взвыл, отступил, бешено бранясь. Пуля задела раненую правую руку доктора Гельберда.
  

* * *

  
   Бахрам Гулабар не предполагал, что ему придется так трудно. Бесполый персидский пес оказался довольно силен и ловок; оба с почти одинаковой прытью уворачивались от ножа противника, и всякий раз, когда Бахрам Гулабар наскакивал и острие ножа было уже в нескольких миллиметрах от евнуха, тот отражал удар.
   Они были почти одного возраста и оба пострадали от персов. Но Бахрам Гулабар видел в евнухе прислужника тех мерзавцев, которые когда-то убили его родных и сожгли его дом. Мертвое лицо матери стояло перед ним сейчас.
   В эти мгновения Якуб Маркарян помнил лишь о Диль-Фируз. Ему представлялись ее тонкие руки, которые она испуганно поднесла к лицу, услышав топот копыт за забором. В Персии, когда толпа напала на дом русского посольства, он был один, она не стояла за его спиной - и он не стал оказывать сопротивления. Теперь же в мыслях были побледневшее лицо, хрупкая фигурка - и он дрался еще яростнее, хоть никогда раньше не думал, что способен на такую силу и прыть.
   Его кинжал несколько раз был у самой шеи разбойника, два или три раза Маркаряну удалось оцарапать его. Узорный металл разрезал кожу самым легким прикосновением, и разбойник выл от злобы и боли, зверея еще больше от каждой новой полученной раны. Его нож в какой-то момент прошелся по руке евнуха, разрезав рукав. Струилась кровь, но Мирза-Якуб почти не чувствовал боли, помня лишь о той, которая сейчас была в доме. Он слышал голос Цейтлинского, кричавшего ему: "Эй, сударь! Осторожнее, вы с ним не справитесь!" Доктор и его сын сейчас сражались с остальными, и шахский евнух еще с большим бешенством отбивал удары разбойника, пытаясь выбить нож из его рук и пригнуть его к земле.
  

* * *

  
   Диль-Фируз выскочила на порог. Первыми, кого она увидела, были Маркарян и здоровенный разбойник, которые боролись, скрестив ножи перед горлами друг друга. Чуть подальше, у самого костра, сражались доктор Цейтлинский и молодой длинноволосый разбойник. Недалеко были и Григорий Цейтлинский с еще двумя. Выставив пистолет, сын врача отступал в глубь сада, а они шли на него. Еще один разбойник лежал на земле, со стонами держась за живот.
   В этот момент ее увидел Маркарян. Она стояла на пороге, прижимая руку к губам, с пистолетом в другой, и в ее глазах был ужас.
   - Ты здесь?! - крикнул он. - Немедленно в дом! - он выругался по-армянски.
   Она в страхе отступила и юркнула за дверь, но в следующий миг снова выскочила на порог. Она видела, как Мирза-Якуб пытается побороть разбойника. На какое-то мгновение он пересиливал, и кинжал заносился над горлом атамана, но в следующий миг разбойник выпрямлялся, и все начиналось сначала. Разбойник был сильнее Маркаряна. Напрягшись, сжимая зубы, они боролись, и до нее доносилась их яростная брань. Вся дрожа, с глазами, расширившимися от ужаса, она глядела на них.
   Когда разбойник в очередной раз выпрямился, она вытянула руку с пистолетом. Перед ней сейчас была широкая спина разбойника. Нащупав дрожащим пальцем курок, она выстрелила. Разбойник взвыл и отшатнулся от Маркаряна.
   В ту же минуту она почувствовала, как грубые руки обхватывают ее, срывают с места. Она закричала. Тот же человек в маске, в которого она выстрелила в доме, стискивал ее. Якуб Маркарян, подскочив, яростно ударил его кулаком в лицо. Тот упал, коротко взвизгнув.
   - Дайте пистолет, - задыхаясь, проговорил Григорий Цейтлинский, подбегая к Диль-Фируз. Он уже справился с двумя разбойниками, и один из них сидел на земле, держась за плечо, из которого хлестала кровь, а другого, обезоруженного, держал под дулом пистолета доктор. Она протянула сыну врача пистолет.
   Внезапно из глубины сада выскочил длинноволосый разбойник с ножом в руке и в одно мгновение набросился на Григория Цейтлинского. Сын врача перехватил его руку, отразив удар. Они стояли, сцепившись, с побелевшими лицами. Якуб Маркарян, придя на помощь сыну доктора, занес кинжал над разбойником.
   Доктор Гельберд, превозмогая боль в руке, встал на ноги. Неподалеку на земле валялся длинный нож Бахрама Гулабара, а сам атаман, зажимая рану, лежал на боку, извергая проклятия. Шамхорский врач видел спину скопца, окидывал взглядом всю его длинную фигуру. В эту минуту он ненавидел его так, как никогда раньше. Незаметно Гельберд наклонился и взял нож. Евнух и Григорий Цейтлинский стояли спиной к нему над разбойником, пригнувшимся к земле. "Я убью тебя", - подумал он и, сжимая в здоровой руке нож, шагнул к евнуху. В этот момент Гельберда заметила Диль-Фируз.
   - Якуб! - закричала она пронзительно. Маркарян рывком обернулся, когда Гельберд уже занес руку. В тот же миг Григорий Цейтлинский, вихрем набросившись на Гельберда, сбил его с ног. Нож вылетел из руки шамхорского врача. Сжавшись, человек в маске лежал на земле, и над ним стояли Маркарян и сын Цейтлинского. Маску сорвали - и Диль-Фируз увидела белое, перекошенное злобой и страхом лицо шамхорского врача Гельберда.
   - Быстро, - промолвил Григорий Цейтлинский, переводя дух. Мгновение он стоял неподвижно, затем поспешил на помощь отцу.
   - Господи, - выдавила Диль-Фируз.
   Маркарян, словно опомнившись, что она еще здесь, втолкнул ее в дом.
  

60

  
   Все было уже кончено, и разбойники умчались, увозя своего атамана. Диль-Фируз, сидя на диване рядом с Маркаряном, все в том же платье, в каком стояла с ним в церкви, осторожно промакивала царапину от ножа на его руке. Григорий Цейтлинский смотрел через окно гостиной в сад, прислушиваясь к звукам ночи. Доктор, стоя в раскрытых дверях, приложив платок ко лбу, так же смотрел в темноту.
   - А вы хорошо деретесь, сударь, - произнес вдруг Цейтлинский, отходя от двери и приближаясь к дивану. - Я, честно говоря, и не надеялся, что вам удастся победить такого верзилу.
   - Он бы и убил меня, если бы не она, - ответил шахский евнух, глядя на Диль-Фируз. Она склонила голову ему на грудь.
   - Да, сударыня, - медленно, словно все еще приходя в себя от изумления, промолвил доктор, - вы проявили просто ни с чем не сравнимую смелость... Просто бесценная услуга...
   - А тот человек, - тихо произнесла Диль-Фируз, поднимая глаза к лицу Маркаряна, - который был в маске, - это Гельберд. - Глаза евнуха ожесточенно блеснули.
   - Гельберд? - повторил Цейтлинский. - Значит, он здесь...
   - И, значит, все дело в нем, - произнес резко Маркарян, вставая с дивана. - И, скорее всего, они заодно с Макнилем. - Он быстро прошелся по комнате, вновь вернулся к Диль-Фируз. - В ближайшие дни, - сказал он, - не смей выходить из дома.
   Она закрыла лицо руками, содрогнулась.
   - Зачем?.. - прошептала она едва слышно. - Зачем нам все это?..
   Он снова сел рядом с ней, обнял ее. Она легла на диван, уткнувшись лицом в его колени.
   - Пока все спокойно, - подал голос сын врача, все еще не отходя от окна. - Но, думаю, нам лучше побыть с вами эту ночь. Не исключено, что они...
   - И, конечно, спать мы не будем, - взволнованно вставил Цейтлинский. - После такого набега...нет, конечно, мы вас не покинем.
   Гостиная озарялась светом огня в камине. Сидели молча, изредка перебрасываясь несколькими словами. Из окна доносился шелест листьев в саду от легкого ночного ветра.
   - Может, тебе лучше отдохнуть? - тихо обратился шахский евнух к своей жене. Она по-прежнему лежала у него на коленях, сжавшись. - Мы втроем останемся здесь...
   - Я не уйду, - она покачала головой. - Я посплю немного у тебя на руках.
   Так шла оставшаяся часть ночи. Диль-Фируз лежала на диване, положив голову на колени Маркаряну, он тихо перешептывался с врачом и его сыном. В таком положении их застало утро. Они сидели в ожидании, напряженно прислушиваясь, готовые вскочить при малейшем волнении.
   Подобным был и весь следующий день. Иногда Диль-Фируз покидала их, чтобы приготовить еду, и все вместе немного ели, больше сосредоточившись на звуках, доносившихся снаружи. Несколько раз шахский евнух выходил в сад и приближался к забору, всматриваясь в сторону дороги.
   - А как вышло, что у вас оказалось оружие? - спросил он у Цейтлинских, в очередной раз вернувшись из сада.
   - Простая привычка, - отозвался врач. - В этом городе, особенно в окрестностях гор, лучше не выходить из дома поздним вечером без оружия. Разбойники уж ни для кого из местных не новость... А так как мы собирались пробыть у вас до ночи, то решили захватить пистолеты.
   В этот раз они уговорили Диль-Фируз отправиться спать на чердак. В саду и на дороге по-прежнему было тихо. Уже перевалило за полночь, когда Диль-Фируз снова спустилась к ним. Поверх ночной сорочки она надела халат Маркаряна, найденный в шкафу. Халат был длинен ей и волочился по полу.
   - Я все равно не могу спать, - сказала она. - Мне теперь кажется, что они влезут в комнату через окно.
   Они еще посидели вчетвером. В саду тихо чирикали птицы в ветвях деревьев, завершая свою вечернюю песню.
   - Что ж, сударь, - сказал наконец Цейтлинский Маркаряну, вставая, - мы пойдем. Пока все спокойно, а завтра мы придем еще...
   Когда за ними закрылась дверь, шахский евнух и его жена стояли посреди комнаты. В какой-то момент Якуб Маркарян повернулся к Диль-Фируз.
   Она смотрела на него, и непонятный свет - не то страх, не то ожидание чего-то - горел в ее глазах. Затем она привстала на цыпочки, на мгновение крепко обняла его за шею, повернулась и медленным шагом, словно с трудом, пошла по лестнице к себе. Он провожал ее глазами.
   Войдя на чердак, она долго стояла у маленького окна. В подсвечнике на столе горели две свечи. Она почти не ощутила волнения, когда с тихим скрипом отворилась дверь и послышались шаги. Лишь когда шахский евнух приблизился к ней и его руки легли ей на плечи, Диль-Фируз содрогнулась. Стоя за ее спиной, он обнимал ее, и она, глубоко вздохнув, словно наконец дождалась его, откинула голову ему на грудь.
   Она слышала его учащенное дыхание; губы касались ее волос, затем спустились к шее. Его руки уже скользили по ее телу, и ее бросало в огонь от этих прикосновений. Халат упал на пол; охваченная дрожью, Диль-Фируз чувствовала сквозь тонкую ткань сорочки, как он ласкает ее. Ласки становились все жарче; в какое-то мгновение она повернула голову, и их губы слились в поцелуе. Вслед за халатом на пол упала и сорочка. Внезапно он резко подхватил ее на руки и понес к кровати.
   Она все еще не открывала глаз, с трудом дышала, и в то мгновение, когда их тела встретились, тихий крик вылетел из ее горла. Она не знала, как остро он чувствовал сейчас пустоту; ее ощущала и она, но пустота не пугала Диль-Фируз, и она заполняла пустоту собой.
   Это было всего лишь очень тесное соприкосновение, но ей казалось, что он проникает в глубины ее тела, - и она кричала, ухватившись за его плечи. Она не знала и того, что перед его глазами проносится сейчас юность, монастырь, Тебриз и шахский двор; силуэты придворных словно тонули, бледнели в памяти, а настоящим было ее лицо, закрытые глаза и приоткрытые губы, из которых вырывался страстный и жалобный крик, и танец ее бедер, - танец, от которого, казалось, гибла пустота. Он не знал, что перед ней сейчас встают плен, Хосров-хан, он сам, Шамхор, смерть родителей, пистолет в ее руке и крик разбойника - и вновь он. И все крепче он сжимал ее в объятиях, и, словно оторванная ткань на ветру, металась рывками мысль о том, чего он был лишен. Мысль была острая, словно кинжал, но острие кинжала притуплялось по мере того, как в глубинах их сплетенных тел разгорался огонь, будто там вырос огненный цветок. И Якуб Маркарян громко, радостно смеялся, слыша сладкий крик Диль-Фируз, словно наполнявший его силой. Раньше, десять лет назад, в Персии, она была для него соломинкой, ухватившись за которую, можно было обрести спасение от того, что угнетало его, - но спасения не было. Сейчас же ее любовь расцвела, как прекрасная роза, и он всем существом стремился к огненному цветку, который то приближался, то отдалялся, сменяясь острием кинжала.
   Она хваталась за его плечи, и в прикосновении ее пальцев ему слышалась мольба. И вот огненный цветок начал расти, выходя из глубин тел; пламя охватывало их, рассеивалось тысячами искр. Он не понимал до конца, что произошло, он был поражен и растерян, чувствуя сладостные содрогания ее тела и слыша ее крик, но еще не веря, что подарил ей наслаждение.
   Потом она лежала в его объятиях, положив руки ему на грудь. Он гладил ее хрупкие плечи, изредка касался губами волос, которые пахли горными цветами.
   - В то время ты меня так же обнимал, - вдруг проговорила Диль-Фируз, улыбнувшись и поднимая на него глаза. - Я до сих пор не могу понять...почему лишь спустя четыре года полюбила тебя.
   - Ты была такой смешной, маленькой и пухленькой, - отозвался он, укачивая ее в объятиях. - Ты сейчас стала еще прекраснее. - Она смотрела на него с шаловливой улыбкой, в ее глазах играли огоньки свеч. - Но у тебя все те же плутоватые глазки, - он поцеловал ее глаза. - Маленькая шалунья...
   - Ты немножко больше поседел за эти дни, - она провела рукой по его волосам. - Эти негодяи, - прибавила она со вздохом.
   - Я так боялась за тебя, - призналась Диль-Фируз после некоторого молчания, припав к нему всем телом. - Когда ты дрался с ним, я думала... - она вдруг резко замолчала, уткнувшись лицом в его плечо; спустя мгновение, словно поборов себя, добавила, улыбнувшись: - Но вы настоящий мужчина, мой Мирза-Якуб...во всем...
   - Мужчина? - шахский евнух негромко рассмеялся, прижал ее к себе. - Ты мне льстишь, моя милая.
   - Ничуть, - она вновь загадочно улыбнулась, шепотом повторила: - Ты настоящий мужчина - красивый, сильный и мужественный...
   За маленьким окошком в ночи тихо шелестела листва деревьев. Осторожно Диль-Фируз погладила пальцем шрам на его животе, оставшийся после удара ножом.
   - Это с тех пор? - спросила она тихо и серьезно.
   - Да, с тех пор... Десять лет назад. Как давно это было, а сейчас я так явственно вспомнил...Персию и все это...
   Диль-Фируз вдруг улыбнулась.
   - Что ж, если вы вспомнили Персию, я хочу быть вашей невольницей, мой персидский властелин. Но невольницей вредной и непослушной. Она не будет повиноваться сейчас своему властелину, - она в шутку надула губы. Сейчас, глядя на это детское озорство, трудно было представить, какими серьезными и преданными могут быть эти плутоватые глазки.
   - Не будешь? - он протянул руку под одеялом, легонько шлепнул ее. Взвизгнув, она откинулась на постель, смеясь и уворачиваясь. - Сейчас, моя маленькая невольница, твой властелин проучит тебя... - проговорил он с шутливой суровостью, подбираясь к ней. Она визжала, хохотала и отбивалась, в то же время сама порываясь щекотать и ласкать его. И он смеялся и шутил с ней, когда они играли в великого мирзу и его маленькую непослушную невольницу. Несколько мгновений они боролись, и Диль-Фируз, упав на подушку и хохоча, защищаясь руками и ногами, была похожа на котенка, лежащего на спине и отбивающегося лапами. Потом он дал ей победить себя в этом шутливом сражении, и она, лежа на нем, переводя дыхание, с блестящими глазами, все еще смеялась, упираясь руками в его плечи.
   - В прошлом веке, - негромко начал шахский евнух, когда она склонила голову ему на плечо, - жил армянский поэт Саят-Нова. - Диль-Фируз обвивала тонкими руками его шею, глядя ему в глаза. - Я очень люблю его стихи, он писал и на грузинском, и на азербайджанском, и на персидском... Даже когда я уехал оттуда, они напоминали мне Персию...и тебя, - прибавил он, улыбнувшись.
   - Да, ты говорил мне, - кивнула она. - Ты можешь почитать мне его стихи?
   - "Ты - узорный клинок, драгоценный товар хорасанский, Ты - цветистый атлас, ты - парча, каламкар индостанский", - произнес он по-армянски.
   - "Ты - цветистый атлас, ты - парча, каламкар индостанский", - повторила она задумчиво. - Как жаль, что я не слышала этого раньше! Ну, читай же еще своей Арсиное, мой Ганимед! - произнесла она, улыбаясь и на миг припадая ртом к его губам.
   - "Я - купец из далеких земель, ты - базар мой марандский", - сказал он, вновь целуя ее глаза. - Слышишь, моя Арсиноя? - проговорил он шепотом. Ее близость, ее тепло казались сном; она прижималась к нему, и он вновь чувствовал, как в тело евнуха Мирзы-Якуба вселяется восемнадцатилетний юноша. - "Я тебе предаюсь, я стою перед этим порогом", - прошептал он, склоняясь над ней и осыпая горячими, ненасытными поцелуями округлости ее грудей.
   - Еще, - едва слышно шепнула она. Ее тело выгибалось под поцелуями. "Не спастись - так погибнуть сегодня, царица, пришел я!", - тихо говорил он, уже всецело охваченный этим огнем, вновь припадая к ее телу, чувствуя трепет, которым отзывались под его губами ее бедра. Уста шахского евнуха встретились с глубинами тела девушки, и эта глубина звала его. "Ты бриллиант, - его голос дрожал. - Бесценный лал индийских стран ты для меня!"
   Он наслаждался ее сокровенными глубинами, словно сладким абрикосом, изредка приостанавливаясь, а потом, слыша страстный крик Диль-Фируз, снова и снова вкушал ароматные яства. Она уже тонула в этом море блаженства. Казалось, не только тело, но и вся ее душа раскрывалась перед ним и соединялась с его душой, которая раньше, в Персии, была закрыта ото всех. Его губы владели ею, и сплетались в едином танце их души.
   - Почему в то время я не знала твою душу? - с улыбкой произнесла она, после пережитого наслаждения вновь устраиваясь в его объятиях. - Мне сейчас кажется, тогда твоя душа была словно бы недоступна...а я в ту пору не могла распознать ее...
   - Я в то время не хотел, чтобы людям были известны мои мысли.
   - А сейчас? Сейчас я чувствую, что у нас одна душа...
   - Сейчас все по-другому, - он потянулся к вазе, стоящей на столе у кровати, взял белую розу с еще не распустившимся бутоном, провел лепестками по ее шее. Диль-Фируз сладко вздохнула. - "Ты блеском озаряешь мир, ты солнцу - щит средь синевы! Ты лилия долин, и ты цветок багряный средь травы: Гвоздика, роза, сусамбар и майоран ты для меня!", - говорил он шепотом, лаская бутоном розы нежные бутоны на вершинах ее грудей. Внезапно она протянула руку к столику и взяла из вазы вторую розу.
   Она смотрела на него, и в ее глазах словно сияли звезды. Теперь лепестки скользили и по его телу, и в эти мгновения все было забыто - в далекое прошлое, казалось, отошли даже разбойники... В розе дышал рассвет, слышались ароматы леса, тела отзывались на ласки нетерпеливым, жадным трепетом. И нежность, и исступление дышали в ласках. И не было видно берега в море наслаждения; и губы, слившиеся в поцелуе, и лепестки розы, ласкающие глубины тела, - все вошло в единую точку; теперь он вместе с ней шел к тому, что прежде не надеялся познать, и она сладко кричала, и он кричал тоже. Огромная, все подчиняющая волна, словно целое бушующее море, которое обрушивается на берег с неведомой силой и неумолимостью, поглотила их разом.
   Потом он неподвижно лежал на спине, закрыв глаза, опустошенный и пораженный до глубины души, и слышал ее тихие, сладкие стоны. Словно лишившись сил, она лежала рядом, раскинув руки и уронив голову ему на грудь. За окном уже брезжил рассвет. Медленно, словно с трудом, он открыл глаза. Ее шея, плечи и грудь, не прикрытые одеялом, казались мраморными в пламени догорающей свечи.
   - Почитай мне его стихи еще, - попросила она тихо, приподнявшись и обнимая его за шею.
   Они не спали всю ночь; Диль-Фируз молча слушала голос шахского евнуха, звучавший все тише по мере того, как она погружалась в сон. Постепенно она успокоилась и притихла. Он слышал ее мерное дыхание и стук ее сердца. По-прежнему они сплетались в объятиях, оставаясь словно единым целым, и он ощущал бархатистое тепло ее бедер. Из приоткрытого окна веял легкий ветер. Когда через стекло проник в комнату первый солнечный луч, Якуб Маркарян с наслаждением потянулся, чувствуя необычайную силу и легкость. Диль-Фируз спала на его плече, на ее щеки ложилась тень от ресниц, на губах играла улыбка. Он укрыл одеялом ее обнаженные плечи, чтобы ей не было холодно от свежего утреннего ветра.
  

61

  
   С самого утра министр иностранных дел соединенного королевства Великобритании и Ирландии был не в лучшем расположении духа. Вчера вечером произошла отвратительная ссора с женой. Жена требовала, чтобы он вез ее с дочерью отдыхать на юг Франции. Самому же министру сейчас было не до Франции.
   Брат министра был владельцем фабрики. Неделю назад он принес безрадостные вести: среди рабочих слышен ропот, положение ухудшается с каждым днем... На фабрике, которой владел брат, рабочие получали едва не самую низкую плату во всем Лондоне.
   Министр беспокоился за брата, фабрику и за себя. Если рабочие взбунтуются, придется плохо. Ему шла часть дохода от фабрики. Сидя за массивным письменным столом в своем рабочем кабинете, министр потирал руками лоб. Ровно два года назад, 20 июня, на британский трон вступила молодая королева. Она казалась министру иностранных дел чем-то сомнительным, ненадежным, как все новое и молодое. Не исключено, что правление Виктории не принесет никаких ухудшений, - но министра беспокоили рабочие... Они и так уж подняли головы, особенно в последние годы; если заняться улучшением их судеб - они, того и гляди, потребуют ограничения часов рабочего дня, повышения платы, а пострадают в конечном итоге владельцы.
   Обхватив голову руками, министр сидел за столом. Когда за дубовой дверью послышались шаги, он спохватился и принял невозмутимый, подобающий государственному мужу вид. Стуча каблуками, вошел секретарь. В одной руке он держал фарфоровый поднос. Министр уставился на поднос, будто видел его впервые. Фарфор был из Индии. При взгляде на поднос его настроение, и без того дурное, испортилось еще больше. Если они потеряют Индию - он больше не министр. Секретарь шел к столу через огромный кабинет, и все это время министр не сводил глаз с подноса, будто поднос сейчас решал его судьбу.
   - Письмо от сэра Джона Макниля, - произнес секретарь, кладя письмо на стол плавным, словно у балерины, жестом.
   Министр сидел, как каменный. В ответ на слова секретаря он лишь слегка склонил голову. Когда секретарь повернулся и зашагал к выходу, необыкновенно ровно держа спину, министр поморщился. Он не любил Джона Макниля, а в последнее время его отношение к этому врачу, который вел себя в миссии, как король, еще более ухудшилось. В разговорах и письмах Макниль был безукоризненно вежлив. Вот и сейчас - "в том, что средства потребуются еще немалые, я со всей искренностью заверяю ваше превосходительство...", - читал министр.
   "Средства потребуются еще немалые", - повторил он задумчиво, и в следующее мгновение его лицо перекосилось в досаде. Эскулап, стало быть, просил снабдить его очередной суммой денег. А ведь ему, подумал министр, уж выделялись деньги, и немалые. А из письма выходит, что этих денег все же было недостаточно для того, чтобы задобрить шаха. "...ибо влияние русских весьма усилилось", - писал врач. Министр явственно представлял его слегка склоненную набок голову с жидкими, чуть завитыми волосенками, слышал мягкий, будто бы добродушный голосок, видел бесцветные глаза Макниля - иногда их взгляд был водянистым, как у рыбы, а иногда пронизывающим, как у орла. Министр давно уже подумывал о том, чтобы попросить врача вернуться обратно в Англию. Сейчас, морщась, словно от боли, он мял в руках края листа. Сама бумага была ему в этот момент неприятна, как Макниль.
   Вошел первый заместитель министра. Заместитель не нравился министру. За него стоял парламент, а сам заместитель был скрытым чартистом, и потому был не по душе министру. Он держался чересчур вольно, словно был не заместителем, а равным ему по должности.
   - Господин Макниль прислал письмо, - медленно, членораздельно произнес министр, когда заместитель сел. - Пишет, что нужны деньги... Говорит, что переговоры с шахом слишком затянулись...
   Недолюбливая заместителя, он невольно как бы признавал его равенство себе, будто не сам министр, а чей-то чужой голос говорил в нем в это время. И заместитель улыбался краями губ, и в улыбке можно было прочитать как уважение, так равно и удовлетворение от того, что его столь высоко ценят.
   - Сэр Макниль уж извещал, - промолвил заместитель, внимательно глядя на министра, и во взгляде словно скользила легкая насмешка. - Говорил, что русские слишком сильны...
   - Или русские сильны, или сэру Макнилю пришло время отдохнуть от столь трудной миссии, - уже не скрывая раздражения, отозвался министр, нервно перебирая письмо. Он сейчас ненавидел как Макниля, так и заместителя. Заместитель-чартист почему-то, напротив, был высокого мнения о докторе. Заместителя поддерживал парламент, и министр в коллегии порой не всегда чувствовал себя главным лицом.
   - Сэр Макниль имеет большие заслуги перед Короной, - проговорил заместитель еще более насмешливо. - После того происшествия с русским посольством сэр Макниль не испугался вернуться в Персию. - Он глядел на министра пристально, будто его должно было убедить то, что десять лет назад Макниль захотел остаться в Персии. - И теперь, если сэр Макниль полагает, что нужны средства, мое мнение таково, что его просьбу следует удовлетворить...господин министр, - прибавил он, будто делая министру одолжение.
   Министр резко положил, почти швырнул, письмо на стол. Заместитель взял письмо аккуратно, кончиками пальцев.
   - Вот он пишет, - промолвил заместитель, и уже явная улыбка играла на его губах, - "передал...памятный подарок...но ни словом не упомянул о завоевании Герата, в коем отличились доблестью войска Короны, а также о британских войсках, присланных не так давно в Персию". По-моему, здесь видно лишь то, что шах упрямится... что русские оказывают на него большое влияние... Но никто не проявит себя в этом деле лучше, чем сэр Макниль.
   - Вы полагаете? - спросил с издевкой министр. Заместитель посмотрел на него открытым, ясным взглядом.
   Мысли напряженно работали в его голове. В конце концов, решил он, заместитель прав. Уже было предложение найти врачу замену - но замена оказалась едва ли лучше. Он вдруг почувствовал, как в груди что-то ослабло, будто его отпустили сжатые тиски. Он думал о брате, фабрике и рабочих. Ничего не случится, подумал он, если и в самом деле удовлетворить просьбу врача. За все время нахождения в миссии Макниль еще не подводил. "Возможно, у него на сей раз вышла небольшая заминка", - мысленно заключил он и взглянул на чартиста смело, будто выиграл битву.
  

62

  
   Богатый гостиничный номер был освещен множеством свечей. В постели, на подушке, взбитой так высоко, что он казался почти сидящим, лежал человек. Он глухо стонал, почему-то держась за грудь, хотя перевязана была не грудь, а рука. Глаза больного были полузакрыты. Лицо почти целиком скрывал компресс. Изредка больной чуть касался пальцами носа под компрессом и тут же со стоном отдергивал руку. Рядом, на стуле, слегка наклонившись вперед, расстегнув на выпуклом животе сюртук, сидел врач. Его глаза казались водянистыми и ничего не выражали. Он смотрел не то на больного, не то сквозь него.
   В кровати лежал шамхорский врач Гельберд, а сидевший рядом человек был Макниль. Шамхорский доктор уже сожалел о том, что пошел вместе с разбойниками к дому евнуха Якуба Маркаряна. Почти никто из разбойников не ушел невредимым из драки; девчонка задела выстрелом больную руку доктора, а скопец ударил его кулаком в лицо. Сейчас Гельберд больше всего боялся за лицо. Аристократический нос оказался слишком нежен для подобных испытаний.
   - Как вы себя чувствуете, мой друг? - спросил тихо Макниль, и в его голосе послышалось что-то похожее на сопереживание.
   - О, - простонал Гельберд, - ужасно, коллега! Мерзавцы! Господи, - он будто бы захлебнулся, вновь схватился рукой за нос, - как я ненавижу его! И эту мерзавку...Тварь... Недо... тварь, - он грязно выругался.
   Макниль вынул из кармана пилочку и стал пилить ногти, энергично, будто со злостью, хотя лицо его было спокойным.
   - Да, - произнес он со вздохом несколько мгновений спустя. - Уж это верно. Вам не повезло. - Он встал, медленно обошел номер, мурлыча себе под нос: "Да... Запек в пирог пирожник... Будь эта бочка немного прочнее - песня о дочках была бы длиннее...".
   В голове Макниля крутились разбойники, евнух и Персия. Он не предполагал, что с евнухом придется так трудно. Английский доктор по-прежнему не придумал, кого же найти для убийства шаха, а время не ждало, и ему вновь представлялось лицо визиря. Лицо застыло в какой-то яростной маске. Доктор вдруг подумал, что визирь очень похож на коршуна.
   Больной вновь застонал, схватившись за правую руку, будто его вдруг одолела резкая боль. Макниль вернулся к кровати.
   - Вам не повезло, - вздохнув, повторил он. Затем внимательно взглянул на лежащего. - Как, впрочем, и мне. Но сейчас вам важнее всего хорошо отдохнуть, - его тон вдруг приобрел какое-то заботливое, очень мягкое звучание, и Гельберд, хоть и был сейчас каждой частицей сосредоточен на боли, внезапно подумал: "Матушка Гусыня".
   - Хорошо отдохнуть, - продолжал Макниль все тем же мягким, любовным тоном, - выздороветь и запастись всей имеющейся злостью, мой друг... Мне очень неприятно, что он вас ушиб, а девчонка повредила вашу руку... Но готовьтесь, мой милый коллега. Ваш острый ум, - он слегка усмехнулся, - гнев и сообразительность еще сослужат свою службу.
   Больной тихо стонал.
   - Мы с вами поедем в Персию, - прибавил Макниль. Гельберд вздрогнул.
   - Не волнуйтесь, - мягкий голос англичанина успокаивал. - Вы лишь немного поможете мне... Мы пробудем там совсем недолго... Хотите, я почитаю вам вслух? "Но в Англии над нею нет судьи..." Да, здесь над нею нет судьи, это уж точно... Это Шиллер...
   Множество свечей слепило глаза, Гельберд лежал, постанывая, с компрессом на лице, а английский доктор спокойным, тихим, словно завораживающим голосом читал ему вслух "Марию Стюарт".
  

63

  
   Несколько дней после нападения разбойников они все еще напряженно ждали. Из дома они почти не выходили, Цейтлинские навещали их каждый день и сидели до вечера. Ночью, когда Диль-Фируз спала, Мирза-Якуб прислушивался и засыпал лишь к рассвету, когда за окном умолкали все шорохи и наступала сплошная, глубокая, безмятежная тишина.
   Когда прошло уже больше недели, они немного успокоились. Шахский евнух снова стал выходить по делам в город. Цейтлинские продолжали навещать их. А вечерами они оставались вдвоем и были счастливы.
   Диль-Фируз придумала для него маленький подарок, который сводил его с ума. Она научилась танцевать еще в Шамхоре, когда была ребенком и глядела на старших девушек. И теперь по вечерам она часто танцевала перед ним, оставшись почти обнаженной, в одной лишь длинной пышной юбке, с поясом, на котором сияла пряжка в виде полумесяца, и с простым ожерельем на шее, украшенным маленьким камнем, похожим на бриллиант. Она улыбалась шахскому евнуху, а он молча, горящими глазами смотрел на нее. Отблески свечей отражались на ее хрупком теле, на тонких руках, плавно поднимавшихся и опускавшихся в танце, и на высокой груди с нежными бутонами, темневшими на белой коже. Когда она поднимала руки и сплетала их над головой, блики играли на темных бутонах.
   В саду под самым домом рос куст винограда, ветви вились по стене, поднимаясь почти до крыши. Танцуя, она наливала в чашу виноградный сок из сосуда с узким горлом и протягивала ему. Он пил, не сводя с нее глаз. В полумраке чердачной комнатки, озаренной лишь двумя свечами, бутоны на ее груди были почти такого же цвета, как виноградные грозди. Когда она приближалась, чтобы подать ему чашу, взгляд Мирзы-Якуба обжигал ее. А позже она обхватывала его плечи и гладила его волосы, а он с жаром целовал нежные бутоны, не в силах оторваться от них.
   Однажды, когда Диль-Фируз лежала в его объятиях, прижимаясь к нему тонким телом, он рассказал ей, как они с Хосров-ханом не хотели возвращать ее отцу и думали, как оставить ее в Персии. Она слушала, глядя исподлобья, будто настороженно.
   Когда он закончил, они некоторое время молчали, и в молчании ощущалась тяжесть. Шахский евнух взял руку жены и начал целовать, все жарче, без остановки. В ответ Диль-Фируз взяла его руку - и тоже стала нежно касаться ее губами.
   Мысли о Грибоедове и посольстве не покидали Маркаряна, и он решил, что поедет в Петербург, когда пройдет еще какое-то время. Сейчас он не хотел оставлять Диль-Фируз одну. Цейтлинский убеждал, что в Петербурге его не будут обвинять. Он готов был поверить доктору, но ему нужно было услышать подтверждение из уст этих людей. Когда он говорил об этом с Диль-Фируз, она опускала голову, и он видел слезы в ее глазах. Она не хотела отпускать его, будто в Петербурге ему могла грозить опасность.
   После свадьбы он больше внимания стал отдавать делам с торговлей. Настала пора окончательно договориться с поставщиком тканей, греком Кортениди. Жарким летним утром они сидели у грека, на веранде его белого дома с плоской крышей. Маркарян чувствовал необычную легкость в теле, почти невесомость, словно был птицей, готовой взлететь. Он все еще ощущал прикосновение щеки Диль-Фируз к своей щеке, ее объятия, которые наполняли его легкостью. И он отвечал греку почти не раздумывая, словно шутя, слова будто сами собой приходили в голову.
   Сейчас они обсуждали поставку тканей из Индостана, и Кортениди заметно волновался. Индостан был его недосягаемой звездой, его Атлантидой; он бредил бенаресским шелком и материями, напоминающими золото. Он жаловался, что все индийские товары теперь в руках у англичан. Он говорил об Ост-Индской компании с таким жаром и негодованием, будто сам был готов пойти на колонизаторов с оружием в руках.
   - Но англичане не станут выступать против отдельных поставщиков, - сказал Маркарян, глядя на грека с улыбкой.
   - Да, они не станут, - кипятился Кортениди, - но налоги...
   - Налоги ощутимые, - произнес шахский евнух, - но они ничто по сравнению с возможной прибылью. - Грек смотрел на него, широко раскрыв глаза. Внезапно он тихо рассмеялся.
   - Верно, - проговорил он, смеясь. - Верно. Я как-то не подумал о тех расчетах, которые вы представили... Теперь я с вами согласен.
   Они окончательно условились о деле и расстались дружески.
  

64

  
   Хотя у Макниля был камердинер, который занимался его туалетом, и еще более десятка слуг-англичан, он иногда любил сам зайти в комнату, которая вся была занята предметами его гардероба, и осмотреть свои костюмы. Вот и сейчас, поздним вечером, он стоял перед шкафом в гардеробной, стены которой сплошь покрывали зеркала.
   Вся его одежда была в двух высоких, едва не до потолка, шкафах. Он вынимал костюмы один за другим - бархатный, заказанный в Париже, цвета темного бордо, с пуговицами, украшенными серебряной каймой; несколько черных атласных, за каждый из которых он отдал едва не столько, сколько стоит хорошая лошадь; штук пятьдесят жилетов с золотыми цепочками; брюки, сорочки с пуговицами, украшенными драгоценными камешками, снова костюмы, гору костюмов... Костюмы в последние годы стали страстью доктора Макниля. "Неужели старею?" - вдруг пронеслось у него в голове. Он разложил костюмы на софе с бархатной розовой обивкой и разглядывал их. В вечернем полумраке комнаты переливались пуговицы и золотые цепочки. "Какая мелочь!" - подумал доктор внезапно и стал запихивать костюмы обратно в шкаф.
   Все вдруг стало раздражать его. Он дал разбойникам пачку денег - и деньги пропали. В гостиничном номере стонал Гельберд. Шамхорский врач или хитрит, или в самом деле ему было так трудно справиться с евнухом. Он ненавидит Мирзу-Якуба и вместе с тем испытывает какое-то грязное чувство к нему. Макниль не понимал, как такое может быть. Неразделенная любовь... Любовь истязателя, любовь, смешанная с ненавистью...
   Но все же хорошо, что Гельберд думает о евнухе. Теперь он связан с Макнилем не только деньгами, не только страхом перед тем, что раскроются его преступления... Мирза-Якуб нужен доктору Макнилю мертвым. Доктору Гельберду он нужен вначале живым. Хорошо, думал Макниль. Пусть в таком случае коллега поработает ради удовлетворения своих желаний...
   Он сложил все костюмы в шкаф и вышел из комнаты. Была уже ночь, слуги спали. Спал и белый в черных пятнах дог, его любимец. Макниль вдруг почувствовал, как что-то острое, жестокое вонзилось в грудь. Он стоял посреди длинного коридора, посреди белых стен с лепкой; коридор уходил далеко, терялся в темноте, и он стоял, словно не зная, куда ему идти. Он явственно, до боли ощутил свое одиночество. К шестидесяти годам самый верный друг, с которым он разделяет кров, - пятнистый дог.
   Макнилю стало холодно в коридоре трехэтажного белого сверкающего особняка. Он поплотнее запахнул сюртук и медленно, осторожно двинулся по коридору. Вокруг были закрытые двери из цельного дуба, тяжелые, с вензелями. Он ускорил шаг, прошел в конец коридора, вышел на лестницу.
   Перила были из красного дерева. В парадном горела одна свеча, и перила в ее свете показались ему окрашенными в кровь. Он прикоснулся к ним; они были холодны, как лед.
   Он почти бегом спустился по лестнице, чувствуя, что становится трудно дышать. В новом доме стояла тишина, вековая, темная и гнетущая, как на старом английском кладбище поздним вечером. И одна свеча горела в светильнике на стене.
   В груди стесняло все больше. Макниль бежал через огромное парадное, бежал все быстрее, а конца все не было; он мчался в другой конец дома, в свой кабинет, чтобы сесть там за стол, взять в руки что-нибудь старинное, успокаивающее, и читать всю ночь. Впереди темнело что-то каменное, серое; он не понимал, откуда вдруг взялось это каменное, серое, но его несло туда, словно какие-то темные силы, как привидения в древних замках, подхватили его под руки и несли по воздуху... Он бежал, заплетаясь короткими ножками, весь в поту, с колотящимся сердцем, туда, где виднелось во тьме это каменное и серое...
   Внезапно ладони ударились в холодный камень, и он резко выдохнул воздух, весь навалился на этот камень... Макниль стоял перед каменной дверью, ведущей в подвал. Он не помнил, чтобы в его доме, светлом особняке с мраморной лестницей, с блестящими полами, была эта каменная дверь. Он дрожал, стиснутые зубы скрипели. В голове вертелись обрывки мыслей; здравая, волевая часть пыталась убедить, что нужно отдохнуть, он просто устал, разволновался от неприятных событий последних дней. Вторая часть была будто не его, какая-то темная, таинственная, хохочущая глухим раскатистым смехом привидений в старых замках на его родине. И не он, а что-то чужое, бессознательное в нем толкнуло каменную дверь.
   Макниль стоял на узкой каменной лестнице, которая вилась, терялась где-то далеко внизу. Он подумал, что не пойдет. Идти туда незачем, это просто винный погреб, ведь он сам хотел, чтобы в белом особняке был холодный каменный погреб... Но что-то пихнуло его в спину, заставляя идти вниз, по этой вьющейся лестнице, туда, где что-то было, где явно виднелся огонек света, и доктор не понимал, кто мог зажечь там свет, и тяжелая каменная дверь сама закрылась за ним, как только он ступил на лестницу... Он шел, дрожа, вжав голову в плечи, на этот свет, замирая при мысли о том, что может увидеть там, в подземелье...
   Нога ступила на ровное, и он осмотрелся. В погребе было темно, лишь редкий ночной свет струился из крошечного зарешеченного отверстия под потолком, а когда он спускался по лестнице, он явственно видел свет огня... Как исполины, живущие в огромных пещерах английских лесов, чудовища, о которых Макниль слышал в детстве, возвышались бочки.
   Было тихо, так тихо, что он желал бы, чтобы в этот момент лучше все рушилось, чтобы обваливался его белый сверкающий особняк - только бы не ощущать этого древнего, гнетущего и безмолвного. И внезапно он почувствовал себя ребенком, мальчиком со светлыми кудрявыми волосами, в коротких пышных штанишках и белых чулочках, который гулял на лужайке в глухом парке старого дома. В ту пору у него были короткие коричневые штанишки и белые чулки.
   Резко повернувшись, он бросился бежать. Он бежал вверх, он хотел убежать к себе, к доктору Макнилю, к английскому посланнику в Персии, спокойному и рассудительному, с легкой хитрой усмешкой, к тому Макнилю, у которого в кабинете лежат в трех шкатулках звезды, награды Англии, России и Персии, тому, от которого зависит жизнь шаха и жизнь шахского евнуха. Но за ним бежал маленький мальчик, который стал уже страшен, у которого были звериные клыки и дикий хохот; на груди у ребенка были кровавые раны, будто от выстрела пистолета. Это был одновременно и маленький Макниль, и тот мальчишка в бедняцком квартале, в которого недавно выстрелил доктор. И он цеплялся за Макниля, ловил его кровавыми руками. Со всех сторон вдруг вылезли, прямо из темных каменных стен, страшные тролли и эльфы; все они хохотали, выли звериным воем; кто-то из них швырнул в доктора горящий факел, тот, который держал абхазец, когда вел их с Гельбердом в горы к разбойникам. Ему обожгло ногу сквозь штанину.
   Задыхаясь, превозмогая боль, Макниль мчался наверх. Внезапно перед ним мелькнуло что-то настолько жуткое, что перед этим рассыпались, улетучились даже эльфы и тролли. Он увидел прозрачное, огромное, почти в два его роста; оно было женским, с длинными черными ресницами; но мгновение спустя Макниль понял, что это не женское, что он ошибся. Оно было прозрачное, мужской силуэт и резкий профиль, но не мужское и не женское; с резким, раскатистым хохотом оно шло на Макниля. Он замер, закрыл глаза, приготовился умереть...и в этот момент ступил на блестящий, сдержанный, умиротворяющий паркет парадного.
   Страх отступил, в груди отпустило. Макниль вздохнул, расправил плечи и слегка усмехнулся. С ним случилась легкая истерика. Волнения, невыраженный гнев, плотные обеды и недостаточные физические нагрузки. Завтра он перейдет на легкую диету и будет делать упражнения на свежем воздухе, в парке своего дома, на лужайке.
   Ногу все еще пекло. Он вдруг вспомнил, что, подходя к двери погреба, сдернул со стены светильник со свечой, а потом уронил его на темной лестнице. Мысли и чувства пришли в равновесие, словно освежились, обновились после минутного забытья. "Под действием испуга ты можешь пламя чувства испытать", - вспомнились слова из Шиллера, и Макниль вновь усмехнулся, довольный тем, что так быстро совладал с собой. Вновь все было на своих местах: Корона, Персия, раненый, но понемногу выздоравливающий Гельберд, визирь, шах и Мирза-Якуб...
   Он хохотнул, наслаждаясь свежестью и ясностью мыслей. Подойдя к столику, зажег свечу, спокойным шагом приблизился к двери погреба, открыл, ступил на лестницу, которая состояла всего из шести или семи ступенек, поднял уроненный светильник и вернулся в парадное. Доктор Макниль обрел в себе доктора Макниля. Он вновь чувствовал себя спокойным, жестоким и почти счастливым.
  

65

   Якуб Маркарян проснулся ночью, вдруг почувствовав, что его тянет куда-то. Это был не страх перед разбойниками, не предчувствие опасности. Что-то другое, непонятное, но светлое и спокойное, было в его сознании.
   Диль-Фируз спала, обняв его за шею, и ее тихое дыхание казалось ему своим собственным. Он осторожно разомкнул ее руки, встал с кровати. Спустившись с чердака, прошел через темную гостиную и открыл дверь.
   После дождя все казалось напоенным тишиной, безмятежностью. Он стоял в саду, вокруг была свежесть, и он почти слышал запах листвы, на которой лежали капли дождя. Мысли завладевали им.
   Раньше была Персия, сейчас этот город, где была вторая жизнь его любви, а еще недавно - родина. Он до сих пор чувствовал руки матери, обнимающие его, чувствовал ее голову на своей груди и слышал слова, которые она произнесла пять лет назад, когда он вернулся из Персии: "Наконец-то ты приехал..." Она всегда горячо, без памяти любила его. Он был единственным сыном и теперь стал последним в роду; жизнь остановилась на нем, прервалась. И он, сидя рядом с матерью за деревянным столом в маленьком доме со стенами из выпуклых камней, доме, который стал темным и печальным после смерти отца, держа руки матери в своих руках, видел ее взгляд, полный немой боли. У него была высокая стройная фигура, фигура мужчины, глаза с женским разрезом, резкие и пронзающие, когда он смотрел на человека в упор, и не было волос на лице. Во взгляде матери была боль. И слова, которые он услышал, поздно вечером ложась спать за деревянной перегородкой, где спал в детстве, - слова, сказанные шепотом, полные все той же боли: "Мой бедный мальчик!"
   Он вдруг вспомнил, что еще от кого-то слышал эти слова, и совсем недавно. И что-то мягкое и теплое разлилось по его телу: их произнесла Диль-Фируз, в тот вечер, когда он рассказал ей о выстреле. Она сидела на постели, гладя ладонями его лицо, и произнесла так же, как пять лет назад его мать: "Мой бедный мальчик!" - и необычайная глубина была в ее голосе. Его Диль-Фируз была с ним, каждый день он встречался со взглядом глубоких темно-карих глаз за бархатными ресницами, ее глаза ласкали, поддерживали и утешали его. Улыбка ее подвижного рта, ее смех прогоняли пустоту. Диль-Фируз не пугало то, что произошло с ним в Тебризе двадцать пять лет назад, и, держа ее в объятиях, он слышал крик ее сердца. Ее сердце кричало, что он не должен тяготиться этим.
   Она спала сейчас - а, быть может, проснувшись, сидя на постели, с недоумением и даже страхом всматривалась в темноту, ища его. Он вернется к ней спустя несколько минут и, если она не спит, успокоит ее. Якуб Маркарян стоял посреди сада, подняв голову, глядя вверх, на темные ветви деревьев, сплошным ковром сплетавшиеся над ним.
   Храмовая тишина была в саду. Больше тридцати лет назад он так же чувствовал себя в старой средневековой церкви на окраине Эривани, сложенной из огромных камней, позеленевших от времени. Тогда он был худеньким мальчиком с ресницами такими длинными, что стеснялся их перед своими друзьями, думая, что его станут обзывать девочкой, и однажды хотел обрезать ресницы отцовским кинжалом. Было раннее утро, он с родителями возвращался на повозке с загородного базара, и они зашли помолиться в церковь. Родители встали на колени перед алтарем, а он стоял в одной из глубоких каменных ниш, так же, как сейчас, глядя вверх, на лампаду, которая качалась над ним и освещала полустершийся лик Христа на фреске. И он не откликнулся, когда родители позвали его, и они искали его, наверное, долго в большой пустой церкви, а он не мог оторвать глаз от лампады и лика, пока его не нашел отец и не вывел за руку из ниши к матери, испугавшейся, что он пропал.
   Он стоял посреди ночного сада, подняв голову и закрыв глаза, и видел лик Христа на фреске и лицо Грибоедова. Они даровали ему его нынешнюю жизнь и его счастье. Он видел сейчас перед собой человека в очках, в халате, который ежился от ночного ветра, стоя на пороге посольского дома.
   Он понял, что его тянуло подумать об этом человеке. Этот человек хотел, чтобы он вернулся на родину, чтобы был счастливее, чем живя у персов. Сейчас Якуб Маркарян не был на родине, но с ним была та, которой он дорожил больше всего. Он улыбнулся, вспомнив про Грибоедова, и улыбка была слегка омрачена мыслью про будущий Петербург.
  

66

  
   Одно сердце может озарить своим несдержанным сиянием едва не весь мир, когда оно полно любви и когда слышит голос другого сердца. Но весь мир не может озарить своим светом одно сердце, когда в ответ оно слышит лишь глухую тишину.
   Тишину слышал в ответ шахский евнух, когда полюбил в Персии девятилетнюю девочку. Тишину слышала дочь шамхорского крестьянина, когда плакала ночью так горько, что, казалось, готово было разорваться четырнадцатилетнее сердце, и повторяла шепотом одно имя. Тишину слышал доктор Гельберд, когда, тяжело дыша, впивался ногтями в постель, и в воображении вставали два силуэта, и он, единственный настоящий мужчина среди них, властвовал над ними. Тишину слышал дворянский сын, когда в страницах книг ему виделся цвет вишни, вишневая кофта поверх белого платья и темно-карие глаза, которые тоже казались вишневыми.
   Побывав на свадьбе бывшего шахского евнуха, Петр на следующий день заболел. Температура держалась несколько дней. Господин Рандоев замечал состояние сына. Сидя возле кровати Петра, он читал ему вслух его любимые книги и рассказывал забавные истории из своей западноевропейской университетской жизни. Петр слушал, закрыв глаза, стиснув зубы.
   Выздоровев, он сразу же отправился к своему другу поручику. Андарузов был кумир, в нем дышала сила, словно бы передававшаяся Петру, когда он говорил с поручиком. После нескольких часов, проведенных в доме поручика, где во всем слышалась Персия, в мыслях Рандоева воцарялась Диль-Фируз, загадочная, страстная и уже будто бы доступная. Все чаще он вместе с поручиком стал курить гашиш, и одалиска в золотых браслетах, хищно улыбавшаяся ярким ртом, сменила в его сознании деву с вишневыми глазами. Когда наваждение проходило, он вновь слышал сердцем глухую тишину.
   Поручик говорил о женщинах так, что Петр краснел. Для Андарузова женщина была как новый персидский пистолет, полный пороха. Порох закончился - и оружие надоедало. У поручика было много денег, чтобы приобретать новое оружие, и, как он сам говорил, "много страсти", чтобы менять женщин. Он говорил Петру о Лизон Мальцовой такое, что Петр, встречая эту красивую цветущую женщину где-нибудь в гостях, стеснялся поднять на нее глаза, потому что боялся, что в глазах отразится все то, что он слышал о ней от Андарузова. Поручик отзывался о ней не то как собачник, который уже не в первый раз видел, как его борзая ощенилась, не то как деревенский ветеринар, рассказывающий приятелю о том, как облегчил барского жеребца. Рандоев слушал жадно, нарочно сев в самый темный угол комнаты и закрывшись рукавом. Он любил поручика, потому что тот был силен и груб, и в чем-то хотел быть похожим на поручика.
   О том, что в день дуэли он выстрелил вовсе не в Мальцова, поручик узнал от самой Лизон. Бледный злой муж сидел дома, и в стариковском шарканье его худых ног, в хлопанье дверью, в резком, решительном вытирании салфеткой после обеда противных тонких губ супруге слышалось: тварь, блудница, падшая женщина. Блудница и падшая женщина желала быть блудницей и падшей женщиной с могучим красавцем военным.
   Вопреки ожиданиям Петра Рандоева, поручик неистовствовал не так уж долго. Он обругал Ивана Сергеевича канцелярской блохой и слизняком, выстрелил из изогнутого турецкого пистолета два раза в роскошный персидский ковер на стене и предложил своему молодому другу прогуляться. Молодой друг согласился. Поручик был груб, смел и неотразимо прекрасен. Рандоев был готов отправиться за ним хоть в ад. В адском огне поручиковых слов перед ним вставала страстная и доступная жена шахского евнуха, казавшаяся одновременно загадочной и простой, как ощенившаяся борзая.
   Но в ад на сей раз они не пошли. Поручик предложил всего лишь кабак.
  

67

  
   Звон, смех и крики.
   В печи пылает огонь. Огонь в черной дыре. Чернота, огонь и веселье.
   Петр Рандоев не смотрит на шелестящих юбками девиц, не смотрит на вино, которое поставил перед ним поручик. Он смотрит в огонь, и видит глаза Диль-Фируз. Тогда, в день свадьбы, они все вместе сидели за столом в гостиной, и так же пылал огонь в камине, а ее взгляд был обращен к армянину-евнуху.
   Петр Рандоев взял бокал и резко, одним махом вылил вино в рот. Вино действовало на него сразу, как и гашиш. Поручик смотрел на него ласково.
   - Нужно быть полнейшим дураком, господин Рандоев, - услышал Петр его голос, - чтобы это позволять. Жена евнуха... - Он хохотнул. - Это ведь даже не мужчина... Такое существо можно, поймите, одной левой... - Он отхлебнул вина.
   - Но она тогда тем более не сможет полюбить меня, - промолвил тихо Рандоев. Мысль поручика была ему не в новинку. Он и сам уже думал, особенно когда был в полном отчаянии, что было бы хорошо, если бы Маркаряна не существовало.
   - А что, - поручик достал сигару, зажег огонь, - если она вообще... не для мужчины... - Он вновь хохотнул, и Рандоев покраснел. - Я слышал в Персии, что бывают такие особы...
   После сигары поручик, не таясь, курил трубку с гашишем. Здесь царили вино и гашиш, здесь курили и тайком продавали наркотик. Город был на российской территории. Но так, как существуют на Востоке опиумные лавки, так существовало здесь это маленькое царство, где властвовало восточное зелье.
   В углу зала, за столом, уставленным бутылками и тарелками с объедками, сидели пятеро. Четверо были, по-видимому, турками, с черными длинными усами и в фесках с шелковыми кисточками. Пятый походил на русского. Скорее всего, это был крестьянин или городской ремесленник, в потертом кафтане, с грязными нечесаными волосами. Русский был пьян и лежал лицом на столе, а рукавами в тарелке, в то время как остальные четверо казались трезвыми.
   Рандоев с поручиком тоже пили, глядели на девиц, перебрасывались словами насчет любви Петра. Во всем этом было что-то тяжелое, словно уже приевшееся Петру, хотя он был в кабаке первый раз и первый раз смотрел на продажных девиц. Разговор казался болезненным и тяжелым. Когда они наконец вышли из кабака, воздух улицы показался Рандоеву таким же тяжелым и давящим, как внутри.
  

* * *

  
   Рука лежала в руке, и булыжная мостовая казалась мягкой лесной тропой, по которой они так часто бродили вместе. На город спускался вечер. Якуб Маркарян и Диль-Фируз решили прогуляться до дома пешком в вечернем сумраке, хотя можно было взять экипаж.
   Перед этим, когда они были еще дома, шахский евнух рассказывал жене о бенаресском шелке, об андижанских тканях, на которых сплетались созвездиями узоров цветы и птицы. Он говорил возбужденно, страстно, смеясь, ходя по комнате, и она завороженно слушала. В его походке, голосе, в том, как он, порывисто присаживаясь рядом, обнимал ее, чувствовалась сила, плещущая из берегов.
   Диль-Фируз заставила себя справиться с нежеланием того, чтобы он вновь занимался торговыми делами. Сила и уверенность сквозили в словах и движениях Мирзы-Якуба, и она улыбнулась, отгоняя свои страхи. Иногда он будет покидать ее, уезжая вместе с компаньоном за товарами. Но это будет происходить нечасто, потому что под их началом еще несколько человек, которые тоже занимаются поставками. И внезапно ей очень захотелось хотя бы немного помогать ему.
   Она смотрела на него своим глубоким темно-карим взглядом; ее щеки были слегка розовыми от смущения - ей казалось, что он может посмеяться над ней, отказаться от ее помощи. В конце концов, чем она могла ему помочь?.. Якуб Маркарян стоял молча, потом внезапно улыбнулся. Она будет помогать ему с документацией и некоторыми расчетами, не слишком сложными. За то время, что она жила в его доме, он во многом усовершенствовал ее знания, в том числе в точных науках.
   Они отправились в город сразу после обеда. Шахский евнух хотел подарить Диль-Фируз еще кое-что из одежды. Они обошли почти все лавки в торговом квартале, и она восхищенно рассматривала наряды, примеряла обувь, надевала недорогие, но красивые серебряные кольца. Она одергивала себя мыслью о том, что все это может быть слишком дорого для него. И радостной, счастливой улыбкой светилось ее лицо, когда он покупал это для нее.
   Они пробыли в городе до самого вечера и сейчас возвращались домой через глухой квартал. Мостовая была залита светом заката. Поручик и Рандоев стояли на пороге кабака. Маркарян и Диль-Фируз шли, взявшись за руки, не замечая двух людей, стоящих у дверей заведения. В какой-то момент лицо Рандоева скривилось, и он отвернулся к стене.
   Она!.. Опять она, даже сейчас, когда он хотел забыть о ней в кабаке... Она встает перед ним уже и против его воли. Рука в руке, и фигура армянина-евнуха, которая стала ему уже ненавистной, фигура в персидском халате...
   - Что с вами? - голос поручика, как бесполезная, но полагающаяся необходимость. Что-то в нем выдавилось, словно прорвавшись: "Это она..."
   - М-м, - Рандоев взглянул на поручика, тот жевал губами, подняв к глазам лорнет. Лорнет тянулся за идущими. - Стало быть, она... Что ж... недурна... - Губы под лорнетом причмокнули.
   Сквозь винную муть это грубое причмокивание на мгновение оскорбило его, как пощечина. Но поручик был кумиром, а Рандоев был утомлен, пьян и печален.
  

68

  
   Поздним вечером перед Маркаряном вновь появился Макниль. Собственно, англичанин никуда и не исчезал - он лишь менялся, представая то в облике брюнета в очках и с густыми бакенбардами, то таким, каким шахский евнух видел его десять лет назад в Персии. И снова были витые колонны шахского дворца, стены в узорах, и среди них - Макниль.
   Мирза-Якуб вспомнил про бумаги, которые хранились в кабинете. Бумаги лежали в небольшом кованом сундуке, а сундук стоял в ящике стола. Эти бумаги вместе с другими документами персы похитили у него, когда он перешел к русским. Потом он смог выкрасть их у персов. Бумаги говорили голосом Макниля.
   Они наполняли сундук почти до верха. Стоя у стола, шахский евнух при свете свечи читал донесения, написанные по-английски и по-персидски. Здесь же, в этом сундуке, хранились и квитанции, на каждой из которых стояли две подписи - его и английского врача. Их Маркарян тоже выкрал из дворца. На этих квитанциях расписывался десять лет назад Макниль, получая от Мирзы-Якуба вознаграждение за службу персам.
   Целиком погруженный в чтение, он скорее интуитивно уловил, чем услышал, звук легких шагов за дверью. В последнее время ему казалось странным, если Диль-Фируз долго не было рядом, он чувствовал ее как свое тело, и становилось легко и радостно, когда она входила в комнату. Хотя сейчас он стоял спиной к ней, он чувствовал ее взгляд и даже то, что в эту минуту взгляд был внимательным, серьезным. Ее душа будто шла сейчас навстречу его душе. Он повернул голову, его глаза звали Диль-Фируз.
   - Его донесения, - произнес он, когда она подошла, будто отвечая на ее вопрос, хотя она ни о чем не спрашивала. - Еще с того времени, десять лет назад...
   - Макниля? - тихо проговорила она. В ее голосе, звук которого был дорог Якубу Маркаряну, как жизнь, как родина, слышалась какая-то напряженная подготовка.
   - Смотри: они все в этом сундуке, а сундук стоит вот здесь, - он показывал ей ящик стола, где хранились бумаги. Она смотрела, и во взгляде были все та же глубина и боль. - Мне кажется, - шахский евнух смотрел на нее пристально, и напряженная мысль, мысль последних нескольких недель, билась в его голосе, - что он именно из-за этого может преследовать нас.
   Сундук стоял на ковре возле стола, а они стояли перед ним на коленях.
   - Как тебе удалось их сохранить? - спросила Диль-Фируз.
   - Когда они ограбили меня, я в ответ ограбил их, - Маркарян улыбнулся. - Когда я переехал из дворца в русское посольство, они похитили у меня и это, и остальные документы. А потом мне пришлось ограбить тайник великого визиря, - евнух смотрел на жену с улыбкой, словно говорил о пустяках. В ее глазах был ужас.
   - Они же могли убить тебя! - она знакомым, детским жестом поднесла руки к груди.
   Якуб Маркарян отвел взгляд, на мгновение посмотрел в темное окно. На фоне этой ночной темноты в памяти вставала та персидская ночь, когда он пробрался в покои визиря и выкрал английские донесения. Вспомнилось, как прятал их под полом в старой мечети на краю города, всплыли в памяти последующие дни, когда он каждую минуту ожидал, что персы, как тогда, в посольство, ворвутся в его дом, и зазубренный кинжал коснется шеи... Но были хитрости, был хищный взгляд визиря, - а кинжала все не было.
   Он не знал точно, виновны ли англичане в гибели русской миссии. Были лишь догадки, подозрения. Из бумаг слышался голос Макниля, голосок вкрадчивый, добродушный, слегка насмешливый. Столько раз Мирза-Якуб слышал этот голосок, когда врач выкладывал ему секреты англичан, столько раз читал донесения, написанные небольшой пухленькой ручкой... После разгрома посольства шахский евнух больше не видел Макниля в Персии. Не стало и Алаяр-хана, к которому часто ездил англичанин... И тогда Якуб Маркарян решил выкрасть и донесения, и квитанции.
   - Я не понимаю, - через пелену лет, возвращая его к действительности, до него долетал голос Диль-Фируз, - отчего ты так много думаешь о гибели этого посольства? Да, русский посол Грибоедов помог тебе, - она пожала плечами, - но разве он мог поступить по-другому? Мне кажется, он просто выполнял свою обязанность, - прибавила она тихо.
   Якуб Маркарян резко захлопнул крышку сундука, встал. Диль-Фируз сидела на ковре, и он возвышался над ней.
   - Это была не обязанность, - голос евнуха звучал натянуто, как струна, готовая порваться, его взгляд пронизывал девушку, и она замерла, опершись рукой о пол, - если бы он захотел, он мог бы вообще выгнать меня из посольства... не подвергая себя такой опасности, не навлекая гнева персов... А если тебе так не кажется... - слова походили на удар хлыста, и Диль-Фируз вскочила.
   - Прости меня, - проговорила она чуть слышно. Она обнимала шахского евнуха, он видел блеск глубоких темно-карих глаз. - Я не знала об этом.
   Гора писем лежала в сундуке, и там словно хранилась часть Персии, величайший секрет доктора Макниля. Обнявшись, они стояли посреди комнаты, а на ковре, у их ног, стоял молчаливый, будто уменьшенный в несколько раз Макниль.
  

69

  
   Ночью он вновь не спал и глядел в темноту перед собой. По ночам в маленькой чердачной комнатке стояла кромешная тьма. За окном шумели деревья, словно перед дождем. На чердаке было свежо и тихо; Мирза-Якуб ощущал дуновение ветра из приоткрытого окна на своем лице, а телом чувствовал тепло Диль-Фируз.
   Он думал об английских донесениях. Хотя бы часть из них нужно было взять в Петербург. Возможно, они хоть и не докажут виновность англичан, но прояснят обстановку.
   В шахском дворце остались другие документы, которые ему так и не удалось похитить. Он представил дворец, ту его часть, где находились покои визиря. В самой дальней комнате на цепях висел в стенной нише большой ларец. Несколько раз, бывая у визиря, Маркарян замечал, что тот клал туда какие-то бумаги. Однажды визирь получил письмо от доктора Макниля. Ходжа-Якуб видел, как визирь, быстро пробежав письмо глазами, опустил его в ларец.
   Шахский евнух чувствовал, что в ларце хранятся тайны гибели русского посольства.
   В ту ночь, когда он решил похитить бумаги, визирь был в отъезде. В покоях стояла тишина. Спали слуги, спали жены визиря, спал его сын и его жены.
   Когда донесения английского доктора и квитанции об уплате Макнилю вознаграждения были в руках Якуба Маркаряна, он двинулся к заветной цели - к маленькой комнате, где был ларец. Бесшумным шагом он шел вдоль стены, глядя в просвет дверей. Внезапно он остановился и замер. До него донесся голос сына визиря.
   Джемальбеку, сыну визиря, было около двадцати пяти лет. Сам отец считал его слабоумным. У Джемальбека было больше десяти жен, большой живот, отвисшие щеки и редкие черные усы. С Мирзой-Якубом он всегда был приветлив и добродушен. Всякий раз при встрече он дарил шахскому евнуху гору сладостей, которых сам был большой любитель. Мирза-Якуб, не слишком любивший сладости, отдавал их Хосров-хану. С Хосров-ханом сын визиря держался как будто свысока. В разговорах с Мирзой-Якубом он часто вставлял: "Мы, мужчины..." - а Хосров-хана мужчиной не считал вовсе. Однажды он дал Мирзе-Якубу кинжал с узорным лезвием - подарок англичан.
   Сейчас сын визиря шумно шагал через дальнюю комнату и что-то бубнил себе под нос. Якуб Маркарян прислушался. Юноша твердил суры из Корана.
   "...и поклоняйтесь Аллаху, - слышался монотонный, вялый голос, - и не придавайте ему сотоварищей..." Шаги звучали где-то совсем близко. Шахский евнух зашел в нишу стены, где висел ковер. Он спрятался за ковром, замер, сдерживая взволнованное дыхание. "Делайте добро родителям, - затянул опять сын визиря, - родным, сиротам и нуждающимся беднякам... о, великий Аллах... пострадавшим... - Якуб Маркарян услышал скрип открывающейся двери. Сын визиря вошел в туалетную комнату, которая была пристроена к той дальней комнате, куда хотел попасть евнух, - из-за несчастья и потери имущества, - Джемальбек заперся в уборной и теперь почти кричал из-за двери, словно обращаясь к кому-то, - и соседу... и спутнику, и путнику, находящемуся далеко от дома... папа скоро приедет... а также всем тем, которыми владеют десницы ваши... Поистине, - вопил сын визиря, - Аллах не любит хвастливых, горделивых, высокомерных, беспощадных!"
   Якуб Маркарян, почти не дыша, стоял в нише за ковром. У сына визиря часто случалось расстройство желудка. Вот и сейчас он среди ночи отправился в туалетную комнату. Шахский евнух ждал, затаив дыхание, по меньшей мере полчаса, а Джемальбек все сидел в уборной и выкрикивал суры из Корана.
   Наконец Мирза-Якуб вышел из-за ковра и под вопли сына визиря, доносившиеся из уборной, тихо покинул дворец. Тайны гибели посольства остались в покоях визиря.
   Он больше не пытался украсть те бумаги, что были в ларце. Визирь вернулся на следующий день, и ходить в дворцовые покои было опасно - тем более что за Маркаряном следили, и он чувствовал это.
   Он спрятал английские донесения в деревянной мечети на окраине Тегерана, под досками пола. Мечеть была старая, крыша обваливалась, и люди редко ходили туда. Мирза-Якуб проверял свой тайник через каждые несколько дней, наведываясь туда по ночам. Уезжая из Персии, он забрал донесения с собой.
  

70

  
   На следующий день к нему пришел господин Рандоев. Диль-Фируз в это время сидела с Мари в кабинете Маркаряна и читала ей книжку.
   Рандоев был встревожен, почти в отчаянии, хотя старался держаться со всем достоинством светского человека. В его голосе слышалась дрожь. Рандоев говорил о сыне.
   Поведение Петра пугало Рандоева-старшего все больше. Уже несколько раз сын приходил домой очень поздно, нередко его глаза странно блестели, он был сонлив и отвечал невпопад. Недавно господин Рандоев заметил, что сын нетрезв. Замечал он и то, как смотрел Петр на Диль-Фируз на свадьбе. Он понял, что юноша влюблен в жену Маркаряна.
   - Да, мне неловко об этом вам рассказывать, - тихо, взволнованно говорил господин Рандоев, идя рядом с шахским евнухом по дорожке сада, - но я уже не сомневаюсь, что Петру нравится ваша супруга... Я пришел только за советом... - он захлебнулся воздухом, - быть может, с вашей стороны... нет, я хотел сказать, со стороны Петра... вашей супруги...
   - Моя супруга никогда и ничем не подавала Петру надежд, - сухо сказал Мирза-Якуб. - Я заметил, что Петр ею заинтересован... Она уже давно старается поменьше общаться и даже встречаться с ним.
   - Я понимаю... - Рандоев быстро закивал, его глаза смотрели почти с мольбой, - но все же не знаю, что делать... быть может, нам всем вместе нужно принять меры... будет очень жаль, но... быть может, нам с вами... то есть вам с Петром... придется расстаться... - Он произнес эти слова шепотом.
   Они стояли сейчас у задней стены дома. Якуб Маркарян смотрел вверх. От земли по стене поднимался куст винограда, лоза вилась, оплетая окна, почти до самой крыши, с каким-то восхищающим упрямством. Виноградные грозди переливались в солнечном свете блеском драгоценных камней.
   Он перевел взгляд на Рандоева. Тот стоял перед ним, заглядывая ему в лицо, все с той же мольбой в глазах.
   - Я тоже думаю, что расстаться было бы выходом, - сказал Маркарян тихо. - Если это поможет делу... Я слышал, что у вашего сына появились новые знакомства; причина может быть и в них, а не только в моей жене...
   - Я слышал, слышал от него! - быстро, с жаром проговорил Рандоев. - Конечно, я, как отец, тоже приму меры... Пока, я полагаю, все лучше оставить, как было...до некоторого времени... Петр по-прежнему будет приходить к вам... Но если ничего не изменится...
   Мирза-Якуб скрестил руки перед грудью. Для Рандоева они с Диль-Фируз были людьми тех краев, которые отвоевали у персов русские; людьми, словно все еще носящими отпечаток невольничества. Рандоев был человек другого круга, аристократ; в молодости он много путешествовал, но и шахский евнух, и его жена оставались для него непонятным, экзотическим явлением. Господин Рандоев старался держаться с ними, как с равными. Но между ними лежала разница в происхождении, в положении, разница непреодолимая, и едва ли русский дворянин мог считать Диль-Фируз равной своей жене - она была в его понимании странной, загадочной девицей из "тех краев", жена евнуха, что-то вроде добровольной наложницы...
   В то же время слова Рандоева кольнули его, как игла. Отец Петра ушел, а игла все сидела в сердце Мирзы-Якуба, вырастая в острое копье.
   Остановившимися глазами он глядел на стену дома. Сейчас было лето, и виноградная лоза вилась по стене. С приближением зимы, когда наступят холода, он уже не увидит виноградных гроздей, переливающихся в лучах солнца. Было лето их любви, и Диль-Фируз уверяла его, что никто другой, кроме него, не нужен ей. Но в душу вновь закралась мысль, что он может потерять ее, мысль испепеляющая, которая отравляла, как яд.
   Когда они остались вдвоем, он сухо, в нескольких словах сообщил ей о приходе Рандоева и о состоянии Петра. Диль-Фируз сидела в кресле в его кабинете. Ее темные глаза за бархатом ресниц словно пытались проникнуть в его душу. Шахский евнух отвел взгляд. Яд от той страшной мысли распространялся в нем.
   - Когда он у нас бывает, вы совсем не должны встречаться, - холодно говорил Маркарян. - Так будет лучше...для него.
   Она молчала, слегка покусывая губы. Его слова задели ее. Она и так уже ограничила свое общение с Петром, не оставалась с ним наедине; шахский евнух не может обвинить ее в том, что она подавала молодому человеку какой-либо повод. И вновь она слышит эти слова, будто она должна чуть ли не скрываться от людей, как в заточении, как невольница...
   Одновременно ей казалось, что она виновата в состоянии Петра, в том, что он влюбился в нее. Было бы лучше, если бы Маркарян вовсе не говорил с ней на эту тему. И теперь она чувствовала досаду, на него, на себя и на Петра.
   Ей вдруг вспомнилось признание шахского евнуха, как они с Хосров-ханом не хотели возвращать ее отцу. Ее тогда как будто что-то кольнуло. Но она была в его объятиях, смотрела в его глаза - и любовь вырвала из сердца едва ощутимое неприятное чувство... А теперь тот случай и эти слова, что она должна сидеть едва ли не под замком, слились воедино. Он уже давно хотел сделать ее своей собственностью. Ее отец, ее родина, ее свобода - все это не существовало для него. И она стала его собственностью, сама придя к нему, сказав о своей любви. И он хочет, чтобы она была, как тогда, в Персии, в неволе, в плену - в плену его чувства.
   В этот вечер она не танцевала для него. Готовясь ко сну, она прикрыла дверь - в тот самый момент, когда он поднимался по лестнице. Спустя мгновение он вошел - она резко повернула голову. В его глазах ей виделся вопрос. Она молча смотрела на него через плечо.
   Литература говорит о том, как обожали жрецы-кастраты Астис, жену царя Соломона, египтянку. Пишут о том, как постоянно окружали ее скопцы, служители культа Изиды; как ревновали они царицу к мужчинам, женщинам, детям, друг к другу и даже к ней самой; как страсть сплеталась с мучениями, любовь - с ненавистью. Источником страданий была для них прекрасная царица, источником сладостным, если сладостным может быть пламя огня. Мучительным, смертным, адским дышала эта любовь.
   Страх потерять Диль-Фируз разлился, как яд, в сердце Мирзы-Якуба. Сейчас он боялся этого не меньше, чем тогда, когда дрался с разбойником. Разбойник мог отнять ее у него - но не только разбойник, а и любой мужчина. Слова Рандоева будто напомнили ему о том, чего он был лишен, что тяготило его, то временами удаляясь, словно покрываясь пеленой забвения, то обостряясь вновь.
   И в эту ночь Диль-Фируз была покорной и молчаливой; руки как-то равнодушно, лениво обвивали его шею. Она заполняла пустоту собой. И впервые она подумала, что он не мужчина.
  

71

  
   С этого дня она стала понемногу отдаляться от него. По-прежнему были прогулки по лесу, их уроки, ложе, озаренное мерцанием свечи. Но уже не было одной души - она будто разорвалась на две части. Диль-Фируз все больше напоминала Маркаряну ту девочку в Персии, равнодушно позволявшую обнимать себя и брать за руки. И разрасталось острое копье в его сердце.
   Однажды, когда она поздним вечером сидела в постели, холодная, молчаливая, читая "Шах-намэ", Маркарян вошел в комнату. Диль-Фируз даже не подняла глаза от книги, и это еще больше обожгло его. Он присел на кровать.
   - У меня нет никого дороже тебя, - Мирза-Якуб говорил очень тихо, глядя в пол, - и нет ничего страшнее, чем тебя потерять. - Его ладонь легла на сгиб руки Диль-Фируз; ладонь показалась ей женской. - Потому я так опасаюсь Макниля и Гельберда...потому не хочу, чтобы Петр видел тебя, - прибавил он, придвинувшись. Она упорно глядела в книгу, потому что стоило поднять глаза - и она увидела бы его лицо, которое стало ей в последнее время почти неприятно, лицо скопца, лицо с женскими чертами. - Моя Диль-Фируз...
   "Твоя невольница Диль-Фируз".
   - ...и тогда, в Персии, было так... потому я не хотел, чтобы ты возвращалась на родину, - продолжал он. - Я боялся, что больше не увижу тебя...хотя ты жила у Хосров-хана...
   "Зато теперь Диль-Фируз твоя собственность".
   - ...и если такое произойдет снова...
   "У тебя женский голос".
   - ...я люблю тебя еще больше, чем в ту пору...почему ты не смотришь на меня? - вдруг спросил он все так же тихо, но теперь в словах ей послышалась властность восточного деспота. Рука все не выпускала ее руку.
   - Ты мешаешь мне читать, - каменным, неожиданным для самой себя голосом произнесла Диль-Фируз. - Если уж ты собираешься прийти сюда позже - изволь сейчас оставить меня одну. Я бы хотела почитать книгу.
   Слова хлестнули его, как пощечина. "Если ты собираешься прийти сюда позже..." Он был не мужчина - и, несмотря на это, собирался прийти сюда позже... Она сидела, глядя в книгу, холодная, равнодушная, в тонкой сорочке, сквозь которую проступали линии тела. Она словно возвышалась над ним, словно подтверждала его поражение, подтверждала, что он не мужчина.
   Он поднялся. Диль-Фируз слегка вздрогнула. Она была маленькой и беззащитной, он мог сделать с ней все, что угодно: оскорбить, ударить, запереть в комнате... Она внутренне сжалась, готовая к сопротивлению. Нет, она не позволит отнять у нее свободу, сделать из нее вещь... Шахский евнух. Неркини. "Неркини", - прошептала она со злостью, не отводя глаз от страниц.
   Мирза-Якуб вдруг усмехнулся. В усмешке было что-то зловещее.
   - Мешаю тебе читать? - повторил он медленно, словно с издевкой. - Какая жалость... кое в чем ты ошиблась: прийти сюда позже я не собирался. Потому что я неркини, - прибавил он язвительно, - и потому что...
   Диль-Фируз не успела уловить, как в его последних словах язвительность перешла в угрозу. Она успела лишь пронзительно, коротко закричать, когда он схватил ее. Книга выпала у нее из рук. Евнух сжимал девушку в объятиях, его руки казались железными. В одно мгновение он сорвал с нее сорочку, придавил Диль-Фируз к кровати. Она кричала, задыхаясь, отбиваясь. Лицо, полумужское, полуженское, приблизилось вплотную к ней, поцелуи, горячие, похожие на укусы, обжигали ей шею. Новый крик вырвался из ее горла, когда она ощутила его яростный напор; пустота давила на нее, скопец пытался подчинить ее себе пустотой. Диль-Фируз отбивалась из последних сил, уже ослабевая. Она видела капли пота на его лбу, сжатые зубы. Его руки сжимали ей локти, словно клещами. Он придавливал ее к кровати, с такой силой, что она боялась задохнуться, и пытался проложить себе путь пустотой.
   Когда через несколько минут евнух отпустил ее, она лежала неподвижно, отвернувшись, закрыв глаза. Якуб Маркарян встал с кровати. Пустота захватила его полностью, копье сидело в сердце. Он притронулся к ее руке; его пальцы слегка дрожали.
   - Уйди, - произнесла она чуть слышно, - и не входи сюда больше.
   Он стоял несколько мгновений не шевелясь, затем вышел.
  

72

  
   Вновь колонны, похожие на пальмы, полукруглые арки, фонтаны и дома из желтого камня, такого же цвета, как песок пустыни. Здесь Макниль всегда чувствовал отголосок пустыни. В пустыне обитал самый страшный из демонов, полуденный дух, шайтан. Шайтан был сейчас перед доктором.
   В глубине огромного мраморного зала, посреди которого бил фонтан, сидели на мягких коврах, на шелковых подушках доктор Макниль, великий визирь и сын визиря. Стены были отделаны кусочками разноцветного стекла. Доктор время от времени посматривал в эти стеклышки и видел множество маленьких Макнилей.
   Перед ним был крючковатый нос и взгляд коршуна. Перед ним сидел, упираясь руками в колени, полуденный демон.
   Смешливый, безобидный детеныш полуденного демона, совершенно не похожий на дьяволенка, сидел рядом с отцом и крутил в руках английский телескоп. Он уже снял стеклышко, открутил винтики и сейчас изучал внутренности телескопа с видом заправского техника. Детеныш был выше и раза в полтора толще отца, круглый живот свешивался и оттягивал пояс халата. Чернели пухлые отвисшие щеки. На толстых влажных губах под редкими усами блуждала безобидная детская улыбка.
   Макниль, поджав губы, наблюдал за манипуляциями сына визиря. Тот аккуратно разложил все винтики от телескопа перед собой на подушке и сейчас переставлял их, словно играл в шашки.
   Полуденный демон сидел, как скала, как вечность. Он был бессмертен, как настоящий демон. Макнилю нужно было, чтобы демон умер. Тогда не возникло бы трудностей с Индией, он вытребовал бы у англичан денег под видом задабривания шаха, затем уничтожил бы шаха, швырнул бы своим соотечественникам желанную Индию, а деньги, предназначенные для шаха, забрал бы себе.
   Но демона сложно было умертвить. Демон купил жизнь и душу Макниля. Он сам платил Макнилю деньги, чтобы тот убил шаха. Он хотел быть волком и держать в когтях английскую овечку, которая выдавала ему секреты остального английского стада и потому была в опасном, щекотливом положении, зависящем от него, волка. А он, волк, демон, собирался жить и дальше, собирался занять трон - и отрезать англичанам путь к Индии.
   Английская овечка, спокойная, невозмутимая с виду, смотрела на безобидного толстого волчонка. Тот любовно поднимал каждый винтик, крутил его в пальцах, похожих на сосиски.
   - Вчера, - заговорил волк-демон после некоторого молчания, и голос словно выходил из подземелья, - у Царя царей снова были гости. Русские. Царь царей получил много подарков, в том числе и инкрустированный золотой обруч для короны...
   - Какое чудо! - произнес с деланной улыбкой Макниль, и лицо его просияло добродушием, словно он сейчас видел этот обруч и искренне радовался за Царя царей. - А по какому поводу были гости...осмелюсь спросить? - добавил он тихо и немножко отодвинулся на подушке назад.
   - Повод известен только им самим, - отозвался уклончиво визирь. - Они преподнесли великому шаху подарки, - повторил он, пристально глядя на Макниля. - И еще... - он понизил голос; Макниль бросил беглый взгляд на сына визиря, но тот все так же увлеченно возился с телескопом, - был роскошный ужин, и блюда великий шах вкушал сразу...и я подумал, что наш подарок...
   - Подарок почти готов, - так же тихо ответил англичанин.
   - ...подарок бы пришелся весьма кстати...во время такого ужина... - прибавил Мотемид-эд-Даулет.
   - Ужин был вкусный! - вдруг выпалил сын визиря, подняв голову от телескопа, и мокрый рот растянулся до ушей в безобидной улыбке. - Такой, что после него я...
   - ...и я повторяю, - в голосе визиря послышался металл, и Макнилю так и не удалось узнать, что случилось после ужина с Джемальбеком, - что нам нельзя медлить с подарком! Русские скоро приберут шаха к рукам! - почти выкрикнул он, и доктор, опустив голову, стал быстро, нервно гладить пальцами подушку. - Он не должен править! - голос первого министра рокотал.
   "Да, - подумал доктор Макниль, - ты говоришь так, будто твоя главная забота - убрать русских и помочь Короне... А ведь твоя главная забота - ты сам. Ты хочешь править", - с ненавистью подумал он и еще быстрее задвигал пальцами по шелку подушки.
   - Уже давно, - говорил визирь, сверля Макниля взглядом, - в Персии правит другая голова...сами знаете, чья, господин Макниль... В конце концов, - он продолжал, словно уже не боясь присутствия сына, который в эти минуты засыпал в отверстие телескопа фисташки, будто собирался стрелять ими, как из пистолета, - даже если оставить Индию, оставить русских, этот недоумок вообще не может править! - Сегодня Мотемид-эд-Даулет, похоже, был сильно раздражен. Никогда раньше он не позволял себе в разговорах с Макнилем называть шаха недоумком. - Сейчас ему двадцать девять лет...
   - Папа, - вдруг громко сказал Джемальбек, - шаху двадцать девять лет, и мне двадцать девять лет... Значит, если я такой же, как шах, мне и быть шахом, а ты будешь моим визирем! - Он рассмеялся, довольный шуткой, и посмотрел в телескоп на Макниля.
   - Болван, - тихо молвил визирь. - О, великий Аллах! - он поднял руки ладонями вверх, возвел глаза к расписанному узорами потолку. - За что мне такая кара?! - Кара сидела рядом и высыпала фисташки обратно из телескопа в карман. - Хвала Аллаху, что ты еще знаешь, сколько тебе лет! - обратился он к сыну.
   Какое-то время все трое молчали. Сын первого министра протянул руку к низкому столику и взял маленький бочонок, привезенный в подарок доктором Макнилем. В бочонке были конфеты. Молодой человек положил себе в рот сразу три конфеты, одну протянул с добродушной улыбкой отцу, одну - доктору. Макниль машинально вложил конфету в рот, стал медленно жевать.
   - Я приехал, чтобы сказать, что подарок почти готов, - произнес неторопливо англичанин, - но у меня есть еще одно дело, великий визирь, - он внимательно посмотрел на министра, будто намекая, что нужно поговорить наедине.
   Визирь глянул на сына. Тот аккуратно сворачивал обертки от конфет и запихивал их в телескоп.
   - Иди в свой гарем, - мягко сказал визирь сыну. - Твои жены заждались тебя.
   - Я не пойду в гарем! - громко заявил Джемальбек. - Доктор еще должен дать мне лекарство, чтобы я мог ходить к моим женам!
   - О, Аллах! - визирь снова поднял глаза вверх.
   - Я ведь в прошлый раз уже давал вам микстуру, - сказал Макниль. - Вы уж разве выпили ее?
   - Ту микстуру я пить не буду! - сын визиря сморщился. - Она мерзкая! Дайте мне другую!
   - О, небесная кара! Он глупеет с каждым годом, - проговорил подавленно Мотемид-эд-Даулет.
   Так они сидели еще несколько минут. Макниль перебирал золотую цепочку на кармане сюртука. Визирь неподвижным взглядом глядел в пол перед собой. Сын визиря ковырял в носу.
   - Я узнал, - начал наконец Макниль, будто смирившись с присутствием сына визиря, - что в давние времена, десять лет назад, меня крупно подвел Алаяр-хан... Он обещал выполнить одно дело...и не довел его до конца... - Доктор посмотрел на министра ясным взглядом.
   Сын визиря внезапно встал и потянулся к дверям, прижимая к большому животу бочонок с конфетами, будто ему стало неинтересно слушать про давние времена и про Алаяр-хана. Макниль сдержанно усмехнулся, развел руками, словно в растерянности, и продолжал:
   - Достойный Алаяр-хан не довел до конца одно давнее дело... а вашего скромного слугу никто не потрудился об этом известить.
   - Алаяр-хан не довел до конца многие дела, - резко и жестко сказал визирь. - Потому его здесь больше нет.
   Макниль знал, что в скором времени после тегеранского восстания и последующего примирения с русскими Алаяр-хана выслали из страны. Об этом позаботился также и великий визирь.
   - Не известили меня, - придав голосу покорность, продолжал врач, - о безделице, пустяке, но, поскольку ваш слуга человек скромный, то и сей пустяк для него представляется делом весьма серьезным. Не известили меня о том, что евнух Мирза-Якуб остался в живых.
   В этот взгляд Макниль вложил все свои обиды, претензии и надежды. Англичане могли относиться к персам как к побежденным. Они отстояли Герат, и сейчас в Персии во многом проводилась английская политика. Почему же тогда он, Макниль, должен повиноваться персу? Потому ли только, что ему платят деньги, используя в своих целях?
   Визирь смотрел на врача, приподняв одну бровь.
   - Это вас беспокоит? - мягко произнес он. - Да, Мирза-Якуб остался в живых. Его не убили во время восстания, а почему - я не знаю, ибо этим занимались вы вместе с Алаяр-ханом. Но мы, любезный господин Макниль, не могли убить Мирзу-Якуба после того, как состоялось перемирие с русскими. И, между прочим, - прибавил визирь, опустив веки, - раз уж вы об этом заговорили, я вам сообщу, что Мирза-Якуб похитил из дворца некоторые бумаги...
   Макниль похолодел. Он почувствовал, как на лице выступает пот.
   - Какие бумаги?.. - выдавил он чуть слышно.
   - Те самые, которые вы лично потрудились вынуть из его сундуков и перенести во дворец, - голос Мотемид-эд-Даулета звучал почти ласково. - Ваши донесения, мой друг.
   Доктор откинулся назад на подушках, даже как-то откатился, как мяч.
   - Донесения?.. - пролепетал он, притрагиваясь дрожащими пальцами к щекам. - Те самые?.. Он украл?.. И я...не знал об этом до сих пор...
   Визирь вдруг стал грозен.
   - А разве кто-то должен был извещать вас об этом? - отрезал он.- Это ваши и только ваши заботы, господин Макниль! - Волк смотрел на овечку хищным взглядом. Овечка сама должна была выручать себя из беды. - Где он сейчас?
   - В Сочи, - простонал Макниль. Лицо доктора было такого же цвета, как воротник его белоснежной сорочки.
   - Ах, в Сочи...в России... - визирь словно издевался над врачом. - Стало быть, в ваших интересах позаботиться о том, чтобы этих бумаг у него не было, - проговорил визирь уже совсем ласково. Доктор сидел на подушках, тяжело дыша, держась руками за щеки, равномерно покачиваясь.
   - А помнишь, папа, мой кинжал? - вдруг вышел из-за какой-то колонны Джемальбек, и сидевшие на подушках вздрогнули от неожиданности, разом повернулись. Слабоумный улыбался во весь рот и держал вверх дном пустой бочонок из-под конфет. Видно, он никуда и не уходил, а просто стоял где-то в глубине комнаты. - Я подарил его Мирзе-Якубу, - произнес он с гордостью, будто совершил что-то выдающееся, - а он подарил мне...
   - Осел, - произнес тихо первый министр. - Удивляюсь, как ты еще не подарил ему свою пустую голову! Хотя твоя голова никому не нужна, - добавил он со вздохом.
   Сейчас визирь смотрел в пол и не мог видеть взгляд Макниля, полный сдерживаемой ненависти.
  

73

  
   Закрытый экипаж мчался по тегеранским улицам. Доктор Макниль сидел в экипаже, как в клетке, как в тюрьме.
   Ненависть, которая жила в нем до этого, удвоилась, утроилась. Сильный страх переродился в сильную ненависть. Персидский дьявол, хищный зверь сидел в шахском дворце. Второй зверь сидел в Сочи, и в его руках была жизнь и благополучие доктора, потому что он владел донесениями Макниля об английских государственных секретах.
   Визирь, хищный зверь, сказал: "В ваших интересах..." Макниль был англичанином, за деньги тайно служившим персам. И визирю не было дела до того, что он оказался в опасности, что его тайное служение может раскрыться.
   Макниль сидел в экипаже с каменным лицом, с закрытыми глазами. Он показал свой испуг, он весь дрожал, когда визирь говорил об украденных донесениях. Даже английские капиталы и Индия отступили сейчас перед этими бумагами. Доктор Макниль был в руках у шахского евнуха.
   Доктор спросил у визиря, откуда тому известно, что донесения выкрал именно Мирза-Якуб. Мотемид-эд-Даулет улыбался. Ему сказал об этом слуга Мирзы-Якуба, которому велено было следить за евнухом-изменником. Слуга видел, как тот выходил ночью из дома, шел за ним следом, когда евнух направлялся в покои визиря. Что евнух делал в покоях, слуга не видел. Но назавтра, вернувшись после недолгой отлучки и услышав обо всем от слуги, визирь проверил все комнаты и обнаружил, что бумаги исчезли. "Это может подтвердить Хосров-хан, - прибавил министр, видя, что доктор словно бы не верит. - Он присутствовал при моем разговоре со слугой и знает, где Мирза-Якуб прятал бумаги".
   Таковы были слова визиря. Доктор метался в экипаже, как зверь в клетке. Он не знал, следует ли верить визирю или тот просто играет с ним, желая вызвать в Макниле страх. Он не доверял никому.
   Но можно было снова отправиться к Хосров-хану, на этот раз вместе с Гельбердом. Собственно, для этого Макниль и взял с собой в Персию шамхорского коллегу. Он думал припугнуть Хосров-хана, если уж ему не развязали язык деньги. А теперь, услышав, что он знает о краже бумаг...
   Экипаж подъехал к двухэтажному дому, где размещалось английское посольство. Перед домом росли кипарисы. Доктор пулей вылетел из экипажа, быстро прошел через ряды кипарисов, похожих на зеленые столбы, взбежал на второй этаж.
   Гельберд сидел в безупречном узком сюртуке, закинув ногу на ногу, и читал английский журнал. Рука его уже почти не беспокоила, к чему немало стараний приложил талантливый медик Макниль. Зато все еще беспокоил нос, и Гельберд время от времени осторожно трогал его тонкими аристократическими пальцами.
   - Как вам Тегеран, коллега? - спросил Макниль быстро и деловито, стараясь не выдать голосом волнения.
   - Вы знаете, - начал Гельберд, усмехнувшись, - он очень напоминает мне Шамхор... Та же пыль, жара, те же грязные улицы...
   - Неужто? - Макниль усмехнулся тоже, отошел в глубь комнаты, роясь в чемоданчике. - Шамхор - селение, деревня, - бросил он, - а это столица государства, государства некогда великого...Тегеран стал столицей именно при Каджарах, - добавил он.
   - Мне это известно, - отозвался Гельберд холодно. - Все равно - он очень похож на Шамхор... Вы взволнованы, доктор, - сказал он вдруг, и Макниль вздрогнул.
   - Я? - переспросил он немного растерянно. Аристократишка-содомит оказался на удивление прозорлив.
   - Вы волнуетесь, - Гельберд говорил уже насмешливо, продолжая листать журнал, - даже испуганы... Визирь сказал что-то пренеприятное? А ну-ка, признавайтесь... - "Матушка Гусыня" - хотел прибавить он, но сдержался.
   Макниль скривился. Гельберд уловил его состояние - и молчать дальше не было смысла. Макниль вдруг почувствовал себя слабым, беззащитным и одиноким. Закрыв лицо рукой, коротко застонав, он упал в кресло.
   - Бумаги! - со стоном произнес он, весь дрожа, словно в плаче. - У него бумаги! Мои бумаги! Донесения!
   - У скопца? - молвил Гельберд. Макниль в ответ лишь застонал еще громче.
   - Ваши донесения...об английских секретах? - в голосе Гельберда слышалась насмешка. - Что ж...этого следовало ожидать...
   - Чего ожидать?! - Макниль, разъяренный, взвился в кресле. - Ах, - простонал он мгновение спустя, вновь опускаясь, будто лишившись сил, - мерзавец...я убью его...
   Какое-то время молчали. Манкиль тяжело дышал, Гельберд, с легкой ухмылкой на тонких губах, неторопливо листал страницы.
   - Успокойтесь, - мирно, ласково сказал наконец Гельберд. - Расскажите снова ту английскую песенку...про убийство...про три дюжины дроздов...
   Макниль выбрался из кресла, прошествовал через комнату и вышел, не глядя на Гельберда. Он вернулся через несколько минут; лицо и волосы его были мокрыми, белое жабо оттянуто, манжеты слегка смяты.
   - Я в порядке, - бросил он приятелю. - Вечером мы поедем к Хосров-хану, евнуху, другу...этого негодяя. Будет хороший ужин...и хороший разговор, - он пристально взглянул на Гельберда. - Захватите пистолет и свои орудия...
   Доктор Гельберд не понял.
   - Захватите свои орудия, поклонник де Сада! - почти крикнул Макниль.
   Шамхорский врач на этот раз понял и широко улыбнулся.
  

* * *

   У Хосров-хана действительно был хороший ужин.
   После шербета подали сладкую воду. Сладкая вода не нравилась Гельберду. Он лишь пригубил ее, как вино, затем медленно, рукой в белой перчатке поставил чашу на столик и стал внимательно глядеть на даму, сидящую напротив. Дама была в белом парчовом халате с золотым шитьем. Гельберд глядел на даму с интересом, глаза его заволакивала пелена, словно он действительно пил вино, а не сладкую воду.
   - Помнишь, Хосров-хан, - неторопливо, врастяжку обратился доктор Макниль к даме в парчовом халате, - мы с тобой в прошлый раз говорили о Диль-Фируз?.. Так вот, - продолжал англичанин, прищурившись, как кот, - Мирза-Якуб сумел все-таки заполучить ее...
   Дама в шитом золотом халате опустила загнутые ресницы.
   - Так что же? - спросила она тихо мелодичным голосом.
   - Она, - говорил Макниль даже с каким-то удовольствием, - сейчас живет у Мирзы-Якуба... Я сам видел.
   Хосров-хан молчал и будто бы изучал взглядом яства, в изобилии расставленные на столе.
   - Здесь душно, - англичанин встряхнул полами сюртука, взял со стола веер (по-видимому, веер принадлежал хозяину дома), несколько раз обмахнулся. - Вы не хотели бы подышать свежим воздухом, господа?
   - Можно выйти на крышу дома, - сказал Хосров-хан. - Там посажен небольшой садик...есть даже фонтан, я сам это придумал...
   - Вот как? - промолвил с усмешкой шамхорский врач. - Сад и фонтан на крыше? Любопытно...
   Следом за дамой в парчовом халате гости прошли на крышу.
   На крыше в самом деле был сад. Там были клумбы, посреди которых росли низкие кипарисы, было множество цветов и фонтан, который не выключался даже ночью. В ночной тьме струи мерцали серебряным светом.
   Хосров-хан шел впереди по узким каменным дорожкам и рассказывал о своих цветах. Оба врача шли сзади, улыбаясь. Внезапно Макниль тронул Гельберда за руку. Шамхорский врач остановился. Глаза англичанина были узкими, как щели, они резали, словно нож, губы были сжаты, на лице написан приказ.
   - Ты рассказал нам много интересного, Хосров-хан, - проговорил медленно Макниль. - Расскажи-ка...
   Он подмигнул Гельберду. Шамхорский врач быстро, бесшумно опустил руку в карман - и в руке взвился, запрыгал пистолет. Хосров-хан обернулся. Он стоял впереди, почти у самого края крыши, а вокруг распростиралась темнота, и тихо было кругом. Лицо его даже в темноте было белым, как халат, а в полуметре от его груди чернело дуло пистолета.
   - Расскажи-ка о своем друге, - продолжал нежно Макниль. - Вознаграждением ты в прошлый раз побрезговал...быть может, не побрезгуешь чем-то другим, - он снова метнул быстрый взгляд на Гельберда. Свободная рука врача в белой перчатке на миг скрылась за бортом сюртука - и показалась вновь; в ней был длинный железный штырь с зазубринами.
   Хосров-хан стоял спиной к фонтану, и серебристые струи мелодично журчали за ним. Сжав губы, он смотрел на пистолет и на железный штырь.
   - Мирза-Якуб, - говорил Макниль твердо, - похитил секретные бумаги из дворца великого визиря, и ты знаешь об этом. Эти бумаги очень важны для меня, а мне никто не сказал о пропаже за то время, что я не был здесь. И я по совету великого визиря решил обратиться к тебе. Сейчас ты расскажешь нам о том, что было пять лет назад...
   Хосров-хан смотрел на железное орудие. Мирза-Якуб уже пять лет как уехал из Персии, а ему теперь приходилось отвечать за него. Он вдруг вспомнил, что они все-таки были друзьями с Мирзой-Якубом. Но пистолет был направлен на него, шамхорский врач насмешливо постукивал штырем, как тросточкой, о ладонь, а Макниль упомянул имя великого визиря. "И зачем только ты уехал?" - подумал Хосров-хан, и ему захотелось плакать.
   - Я ничего не знаю, - ответил он быстро, опустив глаза.
   - Не знаешь? - голос англичанина звучал ласково. - А ну, посмотри сюда! - вдруг зарычал он. Хосров-хан смотрел испуганно. - Это, - Макниль выкинул руку в направлении железного штыря, - для тебя! А еще один такой - для твоего друга! - рычал англичанин. - Знаешь, что мы сделаем с тобой, Хосров-хан? Ты не знал женской любви, а этот предмет, - Гельберд, лучезарно улыбаясь, слегка потряс штырем перед лицом евнуха, - поможет тебе кое-что изведать!
   Кайтамазянц сделал короткий шаг назад. С одной стороны был штырь и пистолет, с другой - Мирза-Якуб, с которым они когда-то были почти братьями... Но Мирзы-Якуба он не видел уже давно, и неизвестно, продолжалась ли бы их дружба и теперь, - а штырь здесь, перед ним, длинный, острый...
   Он коротко махнул ладонью. Его руки дрожали, и он разозлился на себя за это.
   - Ты...скажешь? - произнесла любовно "Матушка Гусыня".
   Они присели на бордюр возле фонтана. Вдали возвышались в темноте башни минаретов.
   - ...После того перехода к русским, - говорил Хосров-хан, изредка посматривая на дуло пистолета, которое по-прежнему глядело на него, - его не могли простить. Шах понизил его в должности - Мирза-Якуб не был уже одним из трех главных евнухов гарема, а просто должен был составлять отчеты для шаха... Ну и, конечно, у него отняли его богатство, а часть он сам кому-то раздал - кажется, каким-то русским... Правда, мы втроем - он, я и Манучехр-хан - по-прежнему были в торговом товариществе, но великий визирь велел, чтобы мы давали ему самую меньшую часть от всего дохода... Мирза-Якуб как будто не противился этому...
   - А кому же шла самая большая часть дохода? - усмехнувшись, спросил Макниль. Хосров-хан взглянул на него как будто с непониманием.
   - Манучехр-хану, мне, - отозвался он, пожав плечами, - а еще великому визирю...
   - Великий визирь тоже был в товариществе? - спросил едко Гельберд.
   - Помолчите! - обрубил его Макниль.
   Хосров-хан замялся.
   - Нет, великий визирь не был... - отозвался он спустя мгновение, - но он велел, чтобы большая часть дохода, предназначенного Мирзе-Якубу, шла ему...
   Макниль коротко хохотнул. Мотемид-эд-Даулет, злобный демон, полуденный дух, любил поживиться земными благами...
   - И Мирза-Якуб не имел ничего против этого, - насмешливо произнес Гельберд.
   - Нет, не имел...я не знаю, почему: быть может, боялся, что его убьют, если он будет возражать... Против него и так уже выступали метофы... ведь они раньше вели всю бухгалтерию в стране, а когда появился он...
   - А какое дело было до него метофам? - осведомился Макниль.
   - ...дело в том, - продолжал Хосров-хан, - что та бухгалтерия, которую вели метофы, была очень сложная, запутанная... Они вели ее персидскими знаками, которые были понятны только им...и часто они, пользуясь тем, что никто кроме них - ни шах, ни придворные - не могли прочитать эти знаки, обманывали, присваивали себе лишние деньги...
   - Это нам неинтересно! - рявкнул Гельберд. - Дальше!
   - Замолчите, я сказал! - прокричал Макниль, повернувшись к нему в упор. Шамхорский врач сник.
   - ...и вот, - говорил Хосров-хан, - когда появился Мирза-Якуб, то он заменил эти персидские знаки индийскими цифрами...они еще называются арабскими... - Макниль и Гельберд кивали нетерпеливо. - И теперь метофы уже не могли продолжать свой обман и были очень злы на него...
   - Как ты узнал, - тихо, вкрадчиво проговорил Макниль, - что Мирза-Якуб украл бумаги?
   - В тот вечер, - начал Хосров-хан, набрав побольше воздуха, - его долго не было дома... У него тогда отняли его дом, и он жил у меня, я отгородил для него половину... Так вот, его долго не было, и наконец он пришел... Я сразу понял, что он взволнован...я спросил: "Где ты был?" Он не ответил, сказал только, что за ним охотятся, и ему надо уйти... Я подумал, что за ним может охотиться старый Аршаф... Это главный метоф, его особенно почитают, и мы называем его всегда так - старый Аршаф... Старый Аршаф особенно не любил Мирзу-Якуба и однажды, выкурив три трубки гашиша - он часто курил гашиш, - признался мне, что с радостью убил бы его... Когда бухгалтерией шаха стал заниматься Мирза-Якуб, старый Аршаф потерял огромную часть своих доходов... Куда он собирался уйти - я не спрашивал... Я сказал ему, что лучше было бы уйти через заднюю дверь, где двор, заваленный мусором... Он ответил, что выберется через окно... Тут-то я и понял, что дело в старом Аршафе...
   - При чем тут старый Аршаф?! - завопил, потеряв терпение, доктор Гельберд. Макниль глянул на приятеля с яростью.
   - ...и тогда, - евнух говорил все с большим волнением, - я дал ему веревку, и он спустился по ней из окна... Я заметил, как он забежал за стену, и уже не видел его... Зато я увидел метофов, которые стояли у черного входа... Их было трое, они трясли в воздухе палками и что-то кричали... Я выглянул из другого окна, которое выходит на центральный вход, - и там тоже стояли эти старики... Через минуту зазвенел колокольчик за дверью, я послал слугу открыть... Это был старый Аршаф, я заметил, что он снова выкурил немалую дозу гашиша... "Где Ходжа-Мирза-Якуб?" - спросил он. "Его здесь нет", - сказал я. "Пусть он выйдет, - сказал он, - мои товарищи хотят с ним поговорить". Он стучал своей палкой о пол и смотрел на меня, нахмурившись. Я ответил, что Мирза-Якуб меня не предупредил, но я слышал, что он собирается уехать, и не исключено, что он уже уехал... Он все не верил мне и повторял, чтобы я позвал Ходжу-Мирзу-Якуба, и стучал своей палкой... После того, как Мирза-Якуб впал в немилость у шаха, эти метофы совсем осмелели и решили, видно, ему отомстить... Тогда я рассердился и закричал: "Пошел вон, старый осел, иначе я вырву твою жидкую седую бороду!"
   - Ух! - промолвил насмешливо доктор Макниль.
   - И старый Аршаф ушел... Потом я лег спать, рано, потому что объезжал в этот день двух лошадей и устал... Его все не было, и я решил, что он прячется от метофов...
   - А что же метофы?
   - Они больше не приходили, а через несколько месяцев Мирза-Якуб уехал из Персии... Так вот, в ту ночь я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо... Надо мной стоял Шомурадбек, слуга, которого подарил мне великий визирь... Я рассердился, что он разбудил меня, и швырнул в него кофейником... Шомурадбек все стоял и твердил, чтобы я пошел с ним, потому что он видел, как Мирза-Якуб шел в покои визиря, потом вышел оттуда и побежал к старой мечети... Шомурадбек говорил, что он, наверное, что-то замышляет... Я накричал на него и сказал, что никуда не пойду... Он отстал от меня, и я заснул...
   - Дальше! - сказал железным тоном Макниль, глядя в пол.
   - Назавтра, - быстро говорил Хосров-хан, - меня позвали к великому визирю... Я удивился, что у него уже сидел Шомурадбек... Он рассказывал про Мирзу-Якуба, и визирь слушал внимательно...визирь пригласил меня садиться жестом...я сел...Шомурадбек говорил, что вчера ночью Мирза-Якуб крался в покои визиря, и упоминал про мечеть... Потом визирь велел нам идти, а ближе к вечеру снова позвал меня и Шомурадбека... Визирь сказал, что исчезли какие-то английские бумаги...
   Доктор Макниль резко выпрямился и посмотрел вдаль, на темные стрелы минаретов.
   - ...визирь велел нам с Шомурадбеком следить за Мирзой-Якубом... Он после той ночи вернулся лишь на следующий вечер, на мои вопросы отвечал спокойно, говорил, что прятался от метофов в доме какого-то сапожника... Мне не хотелось за ним следить... - евнух поднял глаза на доктора, - а Шомурадбек следил неотрывно... И вот через несколько дней после того случая Мирза-Якуб опять куда-то собрался... Была уже ночь, я лег спать, только слышал, как он тихо выходил из дома...
   - Так, - медленно, глухо промолвил Макниль.
   - ...тут же в мою комнату ворвался Шомурадбек...этот мерзавец позволял себе слишком многое, может быть, потому, что ему покровительствовал великий визирь...
   - Где он сейчас? - спросил порывисто Гельберд.
   - Я не знаю... Он исчез, его нет уже три года... И вот Шомурадбек сказал, что нам нужно идти за Мирзой-Якубом... Я был зол, ругался и грозил выпороть Шомурадбека, но он меня не слушал совсем... Мы все-таки вышли из дома и заметили вдалеке Мирзу-Якуба...он был уже в конце улицы...мы держались позади, шли за ним долго, миновали городские стены, прошли через пустырь...дальше домов уже не было, только стояла старая мечеть...
   - Он вошел туда? - произнес нетерпеливо англичанин.
   - Он вошел...а мы бросились следом за ним и спрятались за выступом стены...там есть стена, которая наполовину обвалилась, торчит выступ...стояли там минуты три. Шомурадбек подошел к двери, она покосилась, в ней есть щели, и он смотрел в щель...Потом дверь заскрипела - вышел Мирза-Якуб...Он нас не видел, пошел к городу медленно, как бы с опаской...Шомурадбек сказал, что видел в щель, будто Мирза-Якуб что-то искал под досками пола мечети...Я обругал его ослом...
   - Ближе к делу! - Гельберд встряхнул пистолетом.
   - ...мы бросились в мечеть, - дальнейшая речь евнуха неслась быстрее пули, - подняли доски пола и нашли там бумаги...я не понял, что было в них...почти все были на каком-то чужом языке, кажется, на английском, хотя я не уверен...были и персидские, я заметил на них...
   - Что? - Макниль смотрел в упор, не мигая.
   - Заметил ваше имя, доктор. Были еще какие-то квинтанции, на них стояла его подпись...я хорошо знаю его подпись...и, если я ничего не путаю, рядом тоже стояла ваша...
   Макниль сильным движением руки отер лоб.
   - Что было дальше? - тихо спросил Гельберд.
   - С тех пор я больше не ходил к мечети, а Шомурадбек все так же следил за Мирзой-Якубом и рассказывал мне, что он по-прежнему каждые несколько дней ходит по ночам в мечеть...
   - Это все? - молвил англичанин.
   - Все.
   Помолчали.
   - Ты нам помог, Хосров-хан, - Макниль ласково улыбнулся, с таким спокойным видом, словно услышанная история касалась не его, а была просто занятным происшествием, едва ли не сказкой. - И мы в благодарность за прекрасный ужин и за то, что ты нам сообщил, сделаем тебе подарок, - он выхватил штырь из руки Гельберда, протянул его евнуху, держа двумя пальцами, словно цветок. - Возьми это себе на память; о нас не беспокойся - у господина доктора есть еще, - он с улыбкой глянул на шамхорского врача. - Поставь это у себя в доме в какую-нибудь хрустальную вазу... На память о докторе Макниле. - Он резко встал, и за ним встал Гельберд.
   Они ушли так быстро, будто их тут и не было в помине, а Хосров-хан все сидел на бордюре у фонтана и смотрел на серебряные струи. На земле возле его ног лежал подарок Макниля. И он вдруг пожалел, что фонтан так мелок, иначе он бросился бы в эту воду и утонул.
  

74

  
   Господин Кортениди, поставщик тканей, пригласил своего компаньона и его жену к себе в гости.
   Когда шахский евнух сказал жене об этом приглашении, жена посмотрела на него маленьким злым зверем времен Персии.
   - Я никуда не пойду! - заявила она. - Я плохо себя чувствую! После того, как ты придавил меня к кровати, у меня до сих пор болит в груди, спирает дыхание, у меня ноют все мышцы...
   - Как ты не умеешь врать! - сказал он.
   Все же они пошли. Он понял, что Диль-Фируз идет вместе с ним, только тогда, когда, уже собираясь и открыв дверь, вдруг почувствовал ее взгляд. Она спускалась с лестницы, в новом платье с широкой расшитой юбкой, которое он ей недавно подарил, с темно-красной кружевной косынкой на плечах, в узконосых красных туфельках на низкой подошве. Волнистые темные волосы, которые едва удерживала заколка, рассыпались по плечам. Несколько мгновений он смотрел на нее с восхищением, словно застыв на месте, затем быстрым шагом пошел навстречу, чтобы помочь ей спуститься с лестницы. Когда он подал ей ладонь, она сердито отдернула руку.
   Через сад, край леса и по дороге они шли не рядом: он держался впереди, она нарочно отставала, лишь бы не идти с ним вместе. До города было еще довольно далеко. Недавно был большой ливень, и загородную каменистую дорогу кое-где размыло.
   Ему все время казалось, что сейчас она позовет его, и он возьмет ее на руки и понесет. Временами он оглядывался и замедлял шаг, видя, как ей трудно идти. Но она не звала его и шла, спотыкаясь, подобрав юбку, увязая в мокрой глине.
   Впереди на дороге была большая лужа. Маркарян остановился и повернулся к Диль-Фируз, глядя на нее словно с вопросом. Она как-то забавно переваливалась на ходу; он вдруг вспомнил, какой она была десять лет назад в Персии, а еще вспомнил толстого коротконогого щенка Мари. Сейчас она напомнила ему этого щенка. Он смотрел на нее с улыбкой; она была сердита, но оттого не менее дорога ему. Когда она приблизилась, он протянул к ней руки. Она метнула на него взор, полный ненависти, посмотрела в лужу, как будто измеряя ее глубину, затем решительным движением стащила туфли, подняла платье выше колен и пошла через лужу. Его взгляд тянулся за ней, в нем было сожаление, была боль. Так, один за другим, они преодолели лужу.
   Когда вышли на сухое, она свернула в сторону, на траву. Присев на ствол поваленного дерева, она вытирала о траву ноги. Почти бегом он бросился к ней; он хотел вытереть ей ноги своим платком. Сидя на стволе, Диль-Фируз уже обувалась; подойдя, шахский евнух присел и как-то осторожно, будто нерешительно дотронулся до ее ноги. Она посмотрела все так же сердито и ударила его коленом в грудь.
   В экипаже они сидели в разных углах, не глядя друг на друга.
   То же было и в доме у грека. С порога Диль-Фируз сразу же увлекла, потащила за собой в домашнее царство керамики, ваз и светильников - своеобразный маленький российский Родос - жена поставщика тканей, женщина лет тридцати пяти, красивая, смуглая и остроглазая. Она была весела и разговорчива, как сам Кортениди.
   Гречанка показала ей двух маленьких греков, мальчика и девочку, очень похожих на нее и на мужа. Играя с детьми, разговаривая с гречанкой, Диль-Фируз тоже развеселилась. Но временами из соседней комнаты (дверей в доме не было, и проходы были завешены коврами), где шахский евнух говорил с компаньоном, доносился голос, который теперь казался до отвращения женоподобным. Ее лицо резко омрачалось, когда она слышала этот голос.
   Домой они ехали так же, как и в гости к греку - забившись в разные углы кареты, отвернувшись друг от друга. При выходе шахский евнух подал жене руку. Она резко выдернула ладонь, как будто обожженная огнем.
   Когда они вошли в дом, он внезапно взял ее за плечи и развернул лицом к себе.
   - Послушай, - начал он, крепко держа ее; глаза, неприятные, женские, жгли, как огонь, - почему ты не хочешь...
   - Отпусти меня! - зло выкрикнула она, отбиваясь локтями. Ей все же удалось вырваться; она опрометью метнулась на лестницу, а он остался стоять. - Не подходи!
   Он стоял внизу, глядя на нее. Его глаза блестели.
   - Я ненавижу, ненавижу тебя! - кричала Диль-Фируз, перегнувшись через перила. - Больше ко мне не подходи! Ты меня никогда не любил, ты хотел утаить меня от отца, ты хотел, чтобы я навсегда осталась в плену, хотел, чтобы я была твоей собственностью! Ты хотел меня изнасиловать! Не смей входить в мою комнату! Я тебя не люблю! - прокричала она громко, и ей показалось, что при этих словах он содрогнулся. - Ты не мужчина, ты мерзок, мерзок мне! - Он уже не смотрел на нее; повернувшись, немного ссутулившись, он шел к двери кабинета. - Жаль, - кричала она, склонившись над перилами, ему в спину, - что тогда, в день свадьбы, разбойник не убил тебя, жаль, что ты не погиб вместе со своим Грибоедовым!
   Он вдруг резко обернулся в дверях кабинета. Его глаза были сухими. Она усмехнулась, злобно, во весь рот, крутнулась и скрылась в чердачной комнате.
   Оставшись одна, несколько раз повернув в замке ключ и еще напоследок подперев дверь столиком, Диль-Фируз вдруг разразилась слезами. Она оплакивала свою несчастную жизнь, которая была погублена шахским евнухом, вспоминала родителей, Шамхор.
   Ночью она видела сон. Ей снилось, что она снова лежит в его объятиях и, склонившись над ним, гладит пальцами его лицо и волосы. Она чувствует его боль, плачет и просит, чтобы он плакал тоже, ведь тогда ему станет легче. И тогда из его глаз начинают течь слезы, - но это не слезы, а кровь. И она целует его глаза и вытирает струи крови, осушает их поцелуями и чувствует на губах кровавый привкус. Она проснулась оттого, что явственно ощутила этот привкус. Тут же ей вспомнилось, как вчера она стояла на лестнице и кричала ему. "Ненавижу тебя", - со злостью подумала она и завернулась в одеяло, укрылась с головой.
  

75

  
   Дни проходят; кажется, что каждый новый день будет лучше, но дни не приносят с собой облегчения. Человек живет, говорит, занимается делом, как прежде, но каждое его слово, каждое движение будто отравлено горьким ядом. Большая беда зачастую чувствуется острее, чем большая радость.
   Диль-Фируз ненавидела шахского евнуха. Ненависть сквозила в молниеносных взглядах, в каждом движении, в быстрых шагах маленьких ног. Она продолжала готовить для него, но и это делала с ненавистью. Она грохала перед ним тарелку и тут же вылетала из комнаты, чтобы не сидеть с ним за одним столом.
   Якуб Маркарян все еще пытался приручить этого злого зверька. Однажды он застал ее в своем кабинете: встав на стул, она рылась в высоких книжных шкафах. Он улыбнулся: она злилась на него и все-таки брала его книги. Когда он вошел, она бросила на него один из уже ставших привычными сердитых взглядов, но продолжала копаться в шкафу. Он сел за стол и достал бумаги, делая вид, будто ему нужно сделать расчеты, и исподтишка наблюдал за ней. Еще до ссоры он слышал, что она хочет почитать что-нибудь из истории европейского рыцарства, а также о Византии. Сейчас, стоя на стуле, нахмурив брови, она быстро листала "Витязя в тигровой шкуре" Руставели.
   - Это, - сказал он, подходя к ней, - о рыцарстве, но не совсем о европейском... Это грузинский феодализм; если ты хочешь...
   Он не договорил, увидев ее занесенную правую руку. В левой она по-прежнему держала книгу, а правой схватила с верхней полки шкафа медную чернильницу и сейчас угрожающе держала ее над его головой.
   В другой раз он заметил через открытую дверь кабинета, что она сидит в гостиной на диване, читая книгу. Она сидела спиной к нему. Тихо он вышел из кабинета, подошел и положил руки ей на плечи; она содрогнулась, едва не подпрыгнула на диване, крутнулась в его руках, но его губы уже касались ее затылка; он ощущал шелк волос, подобно как тогда, когда они были единым... "Прости меня, если я виноват перед тобой", - прошептал он, сжимая ладонями хрупкие плечи. Она вдруг напряглась, как зверь, готовящийся к прыжку, а затем резко, с силой боднула его головой в подбородок. Он закричал, отшатнувшись; она едва не выбила ему зубы.
   - Ты что?! - крикнул он. Она уже соскочила с дивана и стояла у лестницы, нагнув голову, со злобно горящими глазами, как маленький тигр. Он сделал шаг к ней; она запрыгнула на лестницу, сразу на третью ступеньку.
   - Не смей подходить! - крикнула она, стоя вполоборота к нему, вцепившись в перила. Затем прибавила: - Гаремная дама! - и заспешила наверх. Ему внезапно захотелось схватить ее, сдавить в объятиях; если бы не пустота, холодная, жестокая, словно разрастающаяся...
   - Я не буду тебя трогать, - Мирза-Якуб решил действовать хитростью и еще немножко шагнул к ней. Диль-Фируз, рывком отворив дверь чердачной комнаты, смотрела на него, высунув голову из дверного проема. - Я только хотел поговорить... - Он сделал еще шаг.
   - Не смей! - выкрикнула она. Голова скрылась, затем высунулась опять. - Персидская красотка! Жена шаха! - прокричала она и захлопнула дверь.
   В одно мгновение он очутился наверху. Ярость охватила его; он тряс ручку двери, пытался выбить ее коленом; оттуда, из комнаты, доносилось какое-то повизгивание - видно, она, боясь, что он и вправду выломает тонкую дверь, подпирала ее собой.
   - Если мне нужно будет, я все равно войду! - прокричал он наконец, выйдя из себя.
   - Неркини! Шахская жена! - донеслось из-за двери.
   - Или схвачу тебя в любом другом месте, - он кричал, наклонившись к замочной скважине, - и отлуплю!
   - Негодяй! - в ее голосе слышались рыдания; больше всего ее тон напоминал сейчас светскую даму, будто она всю жизнь общалась с женами каких-нибудь петербургских аристократов. - Неркини! И как я могла... - теперь в тоне звучали стыд и боль.
   - Дьявол, - произнес он по-армянски, повернувшись, спускаясь по лестнице и на ходу встряхивая кистями рук, будто после умывания.
   В чердачной комнате на кровати, уставившись мокрыми глазами в потолок, лежали две Диль-Фируз. Одна из них хотела смотреть в женские глаза, глаза с мужским блеском. Другая твердила, что у нее хотят отнять свободу, как раньше хотели отнять дом и родителей.
  

* * *

  
   Сидя в кабинете, такой же озлобленный, как она, Мирза-Якуб не заметил, как настал вечер и пришел Цейтлинский.
   Он тоже был зол. Больница словно взялась целиком работать на потребности мсье Куасселя. Француз по-прежнему был неприятен Цейтлинскому, врач чувствовал какой-то подвох и взял отпуск, чтобы поразмыслить на досуге.
   Шахский евнух, слушая его, смотрел на дверь кабинета, будто там сейчас могла появиться она. Но Диль-Фируз была наверху, и с чердака не доносилось ни звука.
   Печальный вид Цейтлинского начал раздражать Мирзу-Якуба. Он чувствовал себя так, будто чего-то не сделал, и присутствие врача словно мешало ему это сделать. Что-то будто подбивало его снова броситься наверх и ломать чердачную дверь, до тех пор, пока злая маленькая тигрица не согласится говорить с ним. Он словно хотел этим что-то доказать, убедить ее и самого себя, что он мужчина, что будто не было Тебриза...
   - И чем я здесь могу помочь? - сказал он наконец так резко и едко, что Цейтлинский, который начал какую-то свою фразу и не окончил ее, испуганно отшатнулся. Так Маркарян говорил с ним впервые. - Послушайте, я же не могу решать ваши дела... - продолжал он с досадой. - Чего вы от меня хотите?
   Цейтлинский глядел так оторопело, будто шахский евнух ни с того ни с сего дал ему пощечину.
   - Да, собственно, ничего... - пробормотал он мгновение спустя. - Просто...как друг...но если я не вовремя...
   Он говорил последние слова с трудом, и Мирза-Якуб почувствовал в его голосе даже не обиду, а какую-то отвергнутую надежду.
   - Извините, доктор, - произнес он, выдохнув воздух и поднеся руку к сердцу. - Я сегодня в отвратительном расположении духа.
   Цейтлинский смотрел на него, и с губ врача будто были готовы сорваться слова утешения - впрочем, в эту минуту совершенно бесполезные. Доктору не нужно было ничего доказывать, он все понимал. Но доктор уйдет - а там, наверху, был маленький зверь, которого нужно было в чем-то убедить...
   - Я пойду, - сказал Цейтлинский. - Не провожайте меня, не надо, - поспешно добавил он таким тоном, словно говорил с больным, который рвется встать с постели.
   - Я бы и не стал сегодня вас провожать, - глухо отозвался Маркарян из кресла. Цейтлинский пошел к дверям.
   - Еще раз прошу меня простить, доктор, - крикнул шахский евнух вдогонку. - Если у вас есть время, зайдите завтра...быть может, погуляем по городу...
   После ухода Цейтлинского он двинулся по лестнице наверх. Под дверью чердака лежала тонкая полоска света. Маркарян приложил ухо к двери. Маленький тигр за дверью листал страницы, как видно, не читая, яростно и быстро.
   Он подумал, что сейчас пойдет в кабинет, сядет за книги и тоже будет листать их с яростью - со своей прежней яростью. Он не стал ломиться к ней в комнату.
  

76

  
   Под ярким летним солнцем, которое он совершенно не замечал сейчас, они обошли почти весь город, побывали в трех кофейнях, сидели на скамейке у моря, - и Цейтлинский рассказывал о происшествиях в больнице, а Якуб Маркарян всякий раз, когда тот замолкал, невольно переводил разговор на Диль-Фируз.
   То, что она готова была драться с ним и хотела швырнуть в него чернильницей, смешило его - это было шипение рассерженного котенка. Но она припомнила ему, что они с Хосров-ханом не хотели отпускать ее на родину. Его нежелание, чтобы она виделась с Рандоевым, вызвали у нее мысль, будто он хочет лишить ее свободы. И несколько раз она повторяла, что не любит его.
   Она могла лгать себе, но могла сама поверить в эту ложь. Этого он боялся. Отсюда был один шаг до того, чтобы потерять ее.
   - Вы смелый и сильный человек, - говорил ему Цейтлинский. Уже приближался вечер; они шли по парку. - Если вы боитесь, что она не видит в вас мужчину, - это напрасно, я уверен... Вы сражались с разбойником. ( "Сражались" - звучало так, будто шахский евнух был на какой-нибудь войне.) Вы не побоялись тогда, пять лет назад, проникнуть во дворец визиря и украсть эти английские донесения... Вы не испугались, когда к вам ворвались эти тегеранские негодяи, которые разгромили посольство...
   - Это для нее сейчас мало значит, - отозвался он глухо. - Я хотел раньше сделать ее своей собственностью, и сейчас хочу привязать ее к себе - вот что для нее важно...
   - Женщина часто сама хочет подчиниться тому, кого любит.
   - Да, но это немыслимо, когда мужчина - не мужчина. Такое положение делает их почти равными, похожими, а равному не хочется подчиняться.
   - Простите, но похожим на женщину вас не назовешь, - Цейтлинский усмехнулся. - Вы придаете слишком большое значение своему физическому недостатку - я вам уже говорил... Быть может, на это рассчитывать не слишком порядочно, но ей, в конце концов, некуда уйти от вас - у нее лишь один дом, и этот дом - ваш...
   - Господствовать над женщиной, пользуясь этим, - выход возможный, но низкий, - ответил Маркарян, наклонив голову.
   Идти домой не хотелось. Зная, что она рядом, он испытывал неприятные навязчивые желания: его тогда тянуло идти к ней и снова пытаться вызвать на разговор, хотя он заранее знал, что намерение обречено на неудачу. Легче было осознавать, что она где-то далеко, - тогда можно было хоть немного успокоиться. Они с Цейтлинским пошли в театр.
  

* * *

   - Это, конечно, не Большой и не Александринский, - говорил врач в антракте, когда они сидели в ложе. Шел "Ревизор" Гоголя. Все русские авторы уже давно вызывали у Маркаряна воспоминание о Грибоедове. - Но, по-моему, здесь уютнее. Если вы все-таки поедете в Петербург, то сходите там в театр - впечатление останется надолго. Весь этот цвет общества...
   Цейтлинский любил поговорить про "цвет общества", как женщина любит иногда поговорить про чужой наряд, который, однако, ей иметь не хочется.
   - Как вам сама пьеса? - спросил он у Мирзы-Якуба. - Его недавняя работа... Автор сам говорит в одном из журналов, что хотел в ней "собрать в кучу все дурное в России"...
   - Он, наверное, имел в виду только всех дурных чиновников, - сказал шахский евнух. - Но и это уже хорошо... Но, по-моему, эту пьесу лучше читать...
   - Когда человек в печальном настроении, ему всегда кажется, что пьесу лучше читать, а не смотреть - я знаю по себе, - отозвался Цейтлинский.
   Театр был маленьким, словно его переделали из какого-то балагана, немного расширили, надстроили и повесили игрушечные балконы, в каждом из которых помещалось не больше трех человек, а публика была очень разношерстной. Дворян была всего горстка, зато пришло много мелких чиновников в синих мундирах, словно нарочно решив посмотреть пьесу, которая могла касаться их. В одном углу зала примостилась кучка грузин-переселенцев вместе с женами; в антракте они переговариваясь так громко и оживленно, что уже привлекли к себе все внимание зала. Грузинки были в расшитых платьях, под которые были надеты шаровары, и в прозрачных вуалях с бархатным ободком. Что-то свободное, волевое, послеперсидское было в них.
   Внезапно Цейтлинский взволнованно зашевелился в кресле, словно куда-то спешил. Маркарян сидел неподвижно, поставив руку на подлокотник кресла, полуприкрыв глаза ладонью и глядя из-под ладони на зал. Цейтлинский тронул его за руку.
   - Смотрите, - врач был оживлен или только старался казаться оживленным, чтобы развеселить своего друга, - там, внизу, мой знакомый Иван Сергеевич...тот самый переводчик, отец Мари...Хотите, я вас познакомлю?
   Шахский евнух посмотрел по направлению руки врача. Внизу из ложи виднелся светлый затылок с обозначающейся лысиной. Голова повернулась - он узнал бывшего советника русского посольства. Маркаряна что-то кольнуло. Он подозревал, что отец Мари - тот самый Мальцов, и теперь, когда он убедился в этом, ему стало неприятно. Грибоедова нет, нет всего посольства, а Мальцов здесь... И только благодаря тому, что Мальцов остался в живых, Мирза-Якуб может брать на руки Мари, так, будто она его дочь...его и Диль-Фируз... То, что Мальцов был отцом Мари, казалось особенно неприятным.
   - Иван Сергеевич Мальцов, - произнес он натянуто. - Он отец Мари? Я знал его, - прибавил он сухо.
   - Вы мне не говорили.
   - Не говорил? Я вам вскоре расскажу.
   - У вас неприятные воспоминания? - взгляд Цейтлинского бил в упор. Доктор, возможно, не был бы его другом, если бы не умел время от времени так смотреть. В такие минуты они были как братья, как что-то вышедшее из одного корня.
   - Не слишком приятные, но это не мешает нам подойти к нему, - Маркарян слегка улыбнулся. - Можно и прямо сейчас...
   Ему вдруг захотелось подойти к Мальцову и посмотреть на него. Ему было любопытно, как он сейчас ведет себя, как говорит...
   Цейтлинский подхватился из кресла и вдруг застыл на месте. Он не сводил глаз с той ложи, где сидел Мальцов.
   - Нет, я, кажется, что-то путаю, - проговорил он неуверенно. Затем снова вытянул руку. - Там... - произнес он каким-то опавшим голосом.
   Мирза-Якуб глядел в ту сторону. Рядом с советником посольства была крупная темноволосая голова на короткой шее, словно вросшая в жирноватые плечи.
   - Нет, простите, - Цейтлинский снова сел. - Сегодня мне бы не хотелось подходить... - он говорил доверительно, словно изливал душу. - Вы сказали, у вас воспоминания не слишком приятные, - а у меня неприятная действительность... С ним рядом, если я не ошибся, мсье Куассель...
   - Доктор Джон Макниль, - сказал Мирза-Якуб.
   Цейтлинский повернулся к нему резко.
   - Как вы сказали?
   - Сэр Джон Макниль...английский посланник в Персии, - повторил шахский евнух. - Собственной персоной. В гриме. The wonderful man (прекрасный человек. - англ.)...и мастер transformation (преображения. - англ.), как оказалось. В этом маскараде я его уже видел. Помните, я говорил вам?
   Цейтлинский смотрел оторопело.
   - Он мсье Куассель? - сказал шахский евнух насмешливо. - У него ирландские корни, но уж никак не французские...
   Лысеющий блондин и крупноголовый брюнет с толстыми плечами о чем-то переговаривались, склонив головы друг к другу.
  

77

   После того, как доктор Макниль преподнес Хосров-хану железный штырь так, будто это была благоухающая роза, они с Гельбердом еще раз побывали у евнуха.
   Визит, как и предчувствовал английский доктор, будет совершенно бесполезным, но его нужно было совершить просто для того, чтобы не иметь сомнений. Макниль и Гельберд попросили Хосров-хана провести их в ту мечеть, где Мирза-Якуб прятал бумаги. Под полом, конечно, ничего не было.
   Когда ехали из Персии назад, у Макниля слегка дрожали руки и трепетали ноздри.
   Шахский евнух забрал бумаги - по всей видимости, для того, чтобы воспользоваться ими против английского посланника.
  

78

  
   Всякий раз, вернувшись из пыльной враждебной страны, где он был посланником Короны и тайным помощником визиря, доктор Макниль отдыхал. Отдохнуть и хотя бы немного успокоиться он пытался и сейчас.
   Сегодня они с Мальцовым встретились, чтобы обсудить дела, а затем отправились в театр. Иван Сергеевич смотрел "Ревизора" глазами затравленного зайца.
   Доктор Макниль в Сочи довольно часто выходил из дома, изменив внешность. И сегодня он опять был мсье Куасселем. Мальцову он объяснил это тем, что не хочет попадаться на глаза Мирзе-Якубу. "Утверждал unabashedly (без стеснения. - фр.), что политика, которую я от имени Короны провожу в Персии, будто враждебна по отношению к шаху, - говорил Макниль с видом искреннего оскорбления, - и что prendre soin de sa tranquillitИ (ради заботы о своем спокойствии. -фр.) мне предпочтительнее покинуть страну в самом скором времени... Вот его слова, без единого прибавления. Это же прямая угроза... Insultant (оскорбительно. -фр.), мне как человеку и как представителю Короны, да еще при том, что Корона всегда питала и к Персии, и к российскому государю meilleurs sentiments (самые лучшие чувства. - фр.)".
   Доктор надеялся, что Маркаряну все же будет трудно узнать его в таком виде. Правда, он тем не менее не хотел лишний раз встречаться с ним. Он не был уверен, что от евнуха не придется ждать беды.
   Но доктор не мог знать, что Цейтлинский - друг Маркаряна. В театре Цейтлинский узнал в плотном брюнете француза Куасселя, из-за которого, рассердившись, взял в больнице недолгий отпуск, а Мирза-Якуб узнал в нем англичанина Макниля.
  

* * *

   В зелени темного парка стрекотали цикады. Высоко над головой, в вершинах акаций, пели птицы, словно не желая признавать, что день закончился. Иван Сергеевич, подняв голову, вслушивался в пение, а в уши его входил голос Макниля.
   - Дорогой господин Мальцов, - вкрадчиво говорил Макниль, дотрагиваясь мягкой рукой до плеча бывшего советника посольства (он стал для английского врача "дорогим господином Мальцовым" совсем недавно, что могло бы показаться Мальцову удивительным, если бы он обратил на это внимание), - поймите, что жить в постоянном страхе нельзя... Что толку, если вы будете бояться и скрываться от него? Я не сомневаюсь в вашем уме, как, впрочем, и в других талантах (не так давно доктор почему-то также стал очень высокого мнения о достоинствах Мальцова), - но он может оказаться хитрее и расторопнее нас с вами...
   Иван Сергеевич перестал прислушиваться к птицам и в ужасе отшатнулся от Макниля. Доктор улыбнулся, похлопал его по плечу, ободряюще, как выздоравливающего больного.
   - Осторожность не вредит, но в нашем случае нужна иная осторожность...
   Мальцов, глядя, как загипнотизированный, в глаза англичанину, качнул головой - медленно, будто голова была на шарнирах, как у старой поломанной куклы.
   - Нет, господин Макниль, - проговорил он. Язык тоже ворочался с трудом, будто ему разом отняли и речь, и способность двигаться, и волю к сопротивлению. - То, о чем вы просите...невозможно... Я не хочу даже встречаться с ним, - Макниль смотрел на Мальцова в упор, и даже в темном парке было видно, как Мальцов бледен, - а вы советуете пригласить его к себе в дом...
   Макниль улыбался. С дерева на дорожку слетела маленькая птичка; она подпрыгнула на крошечных ножках к лакированной туфле доктора, и он смотрел на нее ласково. В этом ласковом взгляде невозможно было прочесть ту ненависть, которая бушевала в этот момент в душе английского доктора. Долгие годы служения Короне и не только ей научили доктора хитрости.
   - Он никогда не станет действовать настолько неосмотрительно и грубо, - сказал Макниль, с умилением наблюдая за птичкой. - Открою вам тайну... вплоть до этого времени меня уверяли, что он хочет свести с вами счеты, но на днях я был в Персии, - он поднял на Мальцова честные глаза за большими очками, - и там имел честь побеседовать с его превосходительством великим визирем, - Мальцов слегка вздрогнул. - Нет, совершенно безопасная, дипломатическая беседа, я с великим визирем в достаточно хороших отношениях, чтобы он иногда поверял мне вещи такого рода, - Мальцов прислушивался напряженно. - Он сказал, что Мирза-Якуб поехал в Россию без его распоряжения, - произнес Макниль с неожиданной жесткостью, - и не из-за вас, - глаза Мальцова были так широко раскрыты, что, казалось, готовы были выскочить из орбит. - Он хочет навредить не вам, а мне, - голос англичанина звучал жестко, - опорочить меня перед Англией и Россией... У него имеются для этого необходимые бумаги...А посему, - речь доктора снова смягчалась, - прятаться нет смысла...
   Мальцов постепенно обрел прежний цвет лица и смотрел в землю. Он был поражен услышанным. Он верил Макнилю. Страх отступил, но на его место пришла злость. Шахский евнух, как выяснилось, приехал не из-за Мальцова. Он был подл и замышлял какую-то месть против Макниля, и не исключено, что также против Мальцова. Мальцову стало тошно от злости.
   - Он мой давний враг, - тихо говорил англичанин. - Он всегда был против меня...он обвинял меня за английскую политику в Персии, - а все дело было в том, что он взял долг в английском банке через мое посредство и не вернул! Да, конечно, я пытался воздействовать на него...теперь он в весьма опасном положении, и за это меня ненавидит...
   Честные глаза смотрели сквозь очки на Мальцова, а честный гневный голос входил в самую душу.
   - Поэтому я вас прошу, Иван Сергеевич, - впервые Макниль обратился к Мальцову по имени; Мальцов уже и без того был почти согласен на его просьбу, - вы, как уважаемый в городе человек, как аристократ, - каждое слово звучало все более весомо, - вполне могли бы пригласить его к себе в дом... у него есть жена... - Макниль произнес это слово с легкой насмешкой, - как это у них водится, одалиска... Пригласите его к себе, попытайтесь узнать, что ему известно обо мне...
   Мальцов молчал.
   - Вас я не знаю...так? - осведомился он решительно.
   - Разумеется, - проворковал доктор. - Вы с ним старые знакомые...вспомните былые времена и упомяните невзначай господина Макниля, английского посланника...о господине Макниле вы можете быть самого плохого мнения, - прибавил он подчеркнуто.
   Мальцов все понял. В минуты решимости он был сообразительнее, чем в минуты страха.
   Птицы в листве уже смолкли. Собеседники стояли по разным сторонам дорожки парка.
   - Постарайтесь показать, что вы в Персии тоже были против меня...постарайтесь войти к нему в доверие, - сказал на прощание Макниль.
   Мальцов склонил голову, быстро и почтительно, как перед высоким начальством.
  

79

  
   Выйдя из театра, расставшись с Цейтлинским, Якуб Маркарян пошел домой через торговый квартал. Здесь на нижних этажах домов располагались лавки, а наверху жили торговцы. Он шел через опустевшие улицы туда, где был маленький зверь, который, скорее всего, в этот вечер даже не ждал его.
   Проходя мимо одной лавки, он вдруг остановился. Когда они с Диль-Фируз были тут еще до ссоры, в этой лавке она примеряла платье, которое ей особенно нравилось, - но оно стоило довольно дорого, и в тот раз у Мирзы-Якуба не было с собой достаточно денег, чтобы купить платье для нее. Сейчас у него появилась молниеносная мысль, что он купит ей это платье.
   Лавка была уже давно закрыта, и в окнах верхнего этажа даже не горел свет. Он начал стучать в дверь и звонить в колокольчик, настойчиво требуя, чтобы ему открыли. Наконец на его стук спустился к двери торговец. Вначале он недовольным голосом сказал, что уже поздно и чтобы он приходил завтра. Но шахский евнух твердил, что платье ему нужно сейчас, потому что он завтра уезжает из города, а здесь у него племянница, и непременно нужно сделать ей подарок. Наконец торговец все-таки открыл лавку и продал ему платье, тем более что Маркарян заплатил за него сверх цены.
   В доме была темнота. С платьем в руках он двинулся по лестнице наверх, ступая осторожно. Подошел к двери и прислушался. Из-за двери не доносилось ни звука, и под ней не было света.
   - Диль-Фируз, - позвал он негромко, и ему вдруг стало неприятно от звука собственного голоса. Голос был сейчас уж очень высоким и действительно женским; и голос, и тон больше всего напомнили ему сейчас Хосров-хана, особенно в ту минуту, когда за ней в Тегеран приехал отец и Хосров-хан уговаривал ее не убегать. В комнате по-прежнему было тихо, и Мирза-Якуб внезапно почувствовал тревогу. - Ты здесь?
   В ответ не послышалось ни звука.
   - Ты там? Открой! - проговорил он настойчиво и дернул ручку.
   Просьба открыть была глупой: она ведь говорила, чтобы он не смел входить в ее комнату.
   За дверью молчали. Уже явственная тревога кольнула его. Там ли она?..
   - Диль-Фируз! - крикнул он, слыша дрожь в собственном голосе. - Ты слышишь меня? Ты в комнате?
   На этот раз за дверью что-то скрипнуло - похоже, кровать. Он почувствовал облегчение. Она не ушла - хоть ненавидела его по-прежнему, но не покинула его...
   - Я принес тебе новое платье, - произнес он уже совсем глупым, каким-то сахарным голосом. - То, которое тебе понравилось в лавке... Помнишь?
   Это было смешно. Он хотел купить ее этим платьем, как когда-то в Персии - украшениями и сладостями.
   - Диль-Фируз, - повторил он нежным до отвращения тоном, - открой мне... Посмотри: это то самое платье, какое ты хотела...
   - Носи его сам! - был злобный ответ.
   Он постоял под дверью еще некоторое время, подергал ручку, постучал - и наконец отошел. Платье он все еще держал в руках. Внезапно, словно опомнившись, бросил на платье быстрый взгляд, скомкал его и запихнул под дверь. Затем пошел вниз по лестнице.
   Ночь он провел без сна, сидя в темном кабинете.
  

* * *

   В чердачной комнате на кровати, раскинув руки, глядя в доски потолка, лежала Диль-Фируз.
   Он и сейчас, подобно как и десять лет назад, не отставал от нее. Тогда она была равнодушна к нему и позволяла сидеть рядом, брать себя за руки. Но равнодушна ли она к нему сейчас?..
   Временами ей становилось страшно. Раньше они были одним - теперь же их разделяла пропасть, и она, глядя в эту пропасть, чувствовала пустоту и одиночество. В ней боролись сейчас две души, перекрикивали друг друга два голоса.
   "Он и не возражал, - говорил обиженно один голос, - что хочет отнять у меня свободу, полностью подчинить меня себе... Ему нужно, чтобы я любила его, чтобы была послушна, - ведь тогда легко будет мною управлять!"
   "Почему ты все сводишь к тому, что тебя хотят лишить свободы? - вопрошал второй голос. - Разве ты несвободна сейчас? И что для тебя свобода?"
   "Он боится потерять меня, - настаивал первый голос, - он боится только за себя, боится остаться в одиночестве... Я для него - только спасение, я предмет, но не человек..."
   "Разве в то время, когда вы любили друг друга, когда ты чувствовала, будто у вас одна душа, ты была для него предметом, а не человеком? Ты сказала ему, что не любишь его и никогда не любила...может, ты погорячилась?"
   "Нет, это правда! Я хочу, чтобы это было правдой! Как может все быть по-прежнему после того, как он на меня набросился в тот вечер?! Я знаю, что он хотел бы сделать со мной, если бы ему это удалось... Такое вообще нельзя прощать, и лучше всего было бы совсем уйти из его дома..."
   "Куда ты уйдешь?"
   "Значит, все дело в этом... Уеду домой, в Шамхор. А его - просто забыть, забыть навсегда. В конце концов, все еще впереди, быть может, я еще буду счастлива..."
   "Но вы венчались, ты - жена... Как ты можешь говорить, что можно забыть про это и быть счастливой с другим?"
   "Проклятье! Так что же - значит, я теперь его собственность навсегда?!"
   "Раньше ты просила Бога соединить вас... Ты так же стремилась раньше к нему, как теперь - от него..."
   "Раньше было по-другому! Когда-то раньше я не хотела и уходить от Хосров-хана... А теперь в конце концов досталась евнуху Ходже-Мирзе-Якубу в вечное пользование..."
   "Ты обидела его".
   "Он обидел меня и того пуще".
   "Ты все равно не сможешь расстаться с ним. Ты злишься, но не отвергаешь".
   "Вранье! Я уже отвергла его".
   "И тебе от этого плохо".
   "Я не буду прощать его! Возможно, я не буду кричать и драться с ним... Но я заставлю его смириться с тем, что он никогда больше не войдет в мою комнату, что уже не будет того...что было здесь...буду готовить для него еду, и на этом дело закончится".
   "Но тебе все же стоит быть помягче".
   "Быть помягче - не значит любить! В этом я проявлю решительность, хотя это и нелегко... Если бы я не решилась когда-то сбежать из дома Гельберда - меня бы, наверное, уже не было в живых..."
   "Да, в этом ты права. Ты сама сбежала из этого плена...Арсиноя".
   В темноте Диль-Фируз замечала в самом углу комнаты какой-то блеск. Присмотревшись, она поняла: это блестела изогнутая ручка сосуда с узким горлом, из которого она наливала в чашу виноградный сок и подносила ему. У нее вдруг начало жечь в груди. Она повернулась на бок, к стене, чтобы не видеть этот блеск.
  

80

  
   Увидев Диль-Фируз всего один раз, когда они с Петром стояли у дверей кабака, поручик Андарузов не мог ее забыть.
   Никакого сравнения с Лизон Мальцовой. В Лизон - яркий свет, но в то же время какая-то несвежесть, чрезмерная открытость, которая приедается... А это - маленькая тайна, детеныш горного барса... Что-то похожее он встречал в Персии, но те приключения, персиянки с их timide passion (стыдливой страстностью. - фр.), тоже не идут ни в какое сравнение... Она жена бывшего шахского евнуха? Любопытно. Аbsurde (абсурдно. - фр.), хотя он сам слышал во время пребывания в этой стране, что такие бывают... RИveillИ innocence (разбуженная невинность. -фр.)...
   Рандоев - глупый мальчишка. Он понятия не имеет, как к ней подступиться... А Андарузов нашел бы способ. Она кажется серьезной и любящей. Иногда любовь придает вид искушенности. Но перед ним она сдалась бы. В ней одновременно какая-то глубина и неискушенность.
   Поручик, полулежа на диване, прикасался губами к мундштуку кальяна, будто к женской груди. Изгибы кальяна в полутьме напоминали изгибы девичьего тела.
  

81

  
   Мальцов устроил у себя званый обед через четыре дня после разговора с доктором Макнилем. На этот обед он приглашал шахского евнуха Мирзу-Якуба с супругой.
   Именно так значилось в записке, которую прислал ему Мальцов. "Имею честь, - писал бывший советник посольства, - пригласить на сие скромное, но предложенное со всею искренностью угощение моего многоуважаемого знакомого, память о котором с великим уважением храню со времен пребывания моего в Персии, министра финансов его величества шаха, его светлость Мирзу-Якуба с супругою. Вы окажете мне честь, - писал Мальцов, - если согласитесь посетить дом человека, который всегда питал к вам величайшее почтение..."
   Доктор Макниль сказал Мальцову, что после перехода к русским Мирза-Якуб хотя и искупил свою вину перед персами, но все же был понижен в должности. Но нужно было сделать вид, будто Мальцов не знает этого, - потому он обращался к шахскому евнуху как к "министру финансов". Маркарян усмехнулся, читая эти слова. Еще недавно он видел Мальцова с Макнилем - а теперь, на удивление быстро, пришла эта записка...
   Мальцов приглашал его прийти "с супругою".
   С супругою Якуб Маркарян в последние дни старался держаться холодно. Новый тон отношений установился после того, как он стоял под дверью чердачной комнаты с платьем в руках. Он уже не пытался заговаривать с ней или обнимать ее. Когда она подавала ему еду, он сидел, отвернув голову, равнодушно глядя в окно. После еды он ледяным тоном благодарил и тут же уходил к себе в кабинет. Он старался поменьше бывать дома - и это удавалось само собой: нужно было встречаться с поставщиками и продавцами тканей.
   А Диль-Фируз, в ответ на его холодность, начинала кокетничать с ним - кокетничать злобно, если только существует такое кокетство.
   Однажды он сидел за столом в кабинете, глядя в деловые бумаги, когда вдруг дверь открылась, тихо и осторожно, и вошла она. Диль-Фируз шествовала через всю комнату к книжным шкафам, Маркарян незаметно из-под полуопущенной головы наблюдал за ней, - и ему вдруг стало смешно. Она шла на цыпочках, как балерина, задрав голову так высоко, что ее нос буквально смотрел в потолок.
   Он разгадал ее хитрость. Сдерживая улыбку, он уткнулся в бумаги.
   Чтобы добраться до верхних полок шкафа, ей нужен был стул. Стул стоял недалеко от кресла, в котором он сидел, а на стуле лежала толстая книга. Она вполне могла положить книгу на любое свободное место на столе - но она, взяв книгу в обе руки, грохнула ее прямо перед ним, так неожиданно, что он вздрогнул.
   В шкафу она рылась очень долго. Он уже просмотрел бумаги и достал из ящика стола свои научные труды: ему хотелось навести в них порядок. Деловые бумаги лежали на столе чуть в отдалении от него. Наконец, взяв какую-то книгу из шкафа, она начала заинтересованно листать ее - или же делала вид, что заинтересованно листает. Листая книгу, она уселась на стол перед шахским евнухом, помяв бумаги.
   Он поднял голову и посмотрел на нее пристально. Диль-Фируз нарочно повозилась на бумагах, словно устраиваясь поудобнее, отчего они еще больше смялись. Мирза-Якуб смотрел на нее спокойно и холодно.
   Он вдруг почувствовал неспокойствие. Ему резко, до боли захотелось обнять Диль-Фируз, прижать к себе, как прежде. Вместо этого он встал, неторопливо подошел к ней, аккуратно снял ее со стола и поставил на пол.
   Подняв голову, она смотрела на него с бешенством. Он чувствовал, что она вся кипит; от ярости у нее раздувались ноздри. Он взял помятые бумаги, разгладил их, положил в полку стола, так же неторопливо вернулся на место, сел, развернул труды и принялся читать.
   С тех пор он почувствовал себя лучше. Она злилась на него и вместе с тем хотела обратить на себя его внимание. Он решил, что какое-то время не будет реагировать на ее старания.
   Передавая ей за обедом записку от Мальцова, он холодным тоном сообщил, что Мальцов отец Мари. Приглашение намечалось на завтра. Диль-Фируз ничего не ответила, а на следующий день спустилась в гостиную и сидела там, ожидая его. Когда Мирза-Якуб вышел из кабинета, чтобы идти к Мальцову, она бросила на него сердитый взгляд, который он понял как предложение составить ей компанию. Она была в платье, с которым он стоял у нее под дверью.
   Они взяли экипаж. Когда проехали уже больше половины, заговорила она.
   - Почему, - начала она, как всегда, насупившись, - здесь летом по ночам так прохладно? Я из окна часто чувствую ветер, - прибавила она так сердито, словно он был в том виноват.
   Мирза-Якуб смотрел в окно кареты.
   - Потому что дом у подножия гор, а ночью с гор дует бриз, - отозвался он, методично постукивая пальцами по дверце экипажа. - А днем ветер идет с моря... Зато зимой здесь почти не бывает морозов, - добавил он, взглянув на нее. - В январе на озере в лесу цветут лилии... - Она сидела напротив, нахмуренная, злая. - Закрывай на ночь окно, если тебе холодно, - сказал он, улыбнувшись.
   Через некоторое время Диль-Фируз опять нарушила молчание.
   - У тебя в библиотеке, - произнесла она с претензией, - нет продолжения "Витязя в тигровой шкуре"! Ты говорил, что есть...
   - В самом деле есть, - ответил он, чувствуя, что они начинают сближаться. - Но на грузинском языке. По-грузински она называется "Оманиани". Первую часть, "Вэпхисткаосани", ты читала на персидском...
   - Это не продолжение "Витязя в тигровой шкуре"! - она упрямо мотнула головой. - Это просто какие-то стихи...
   - Это как раз продолжение, - он уже открыто любовался ею; его взгляд скользил по ней ото лба к груди, и она краснела от злости.
   - Я плохо знаю грузинский! - выдавила она с ненавистью.
   - Я могу читать тебе...если ты хочешь, - произнес он осторожно. Диль-Фируз еще больше нахмурилась и даже слегка отшатнулась.
   При выходе из экипажа он соскочил первым, чтобы подать ей руку. У кареты был высокий спуск. Диль-Фируз остановилась в дверцах словно бы в нерешительности; ей хотелось спрыгнуть самой, чтобы не принимать его помощь, но было довольно высоко. Внезапно, когда она уже готова была спрыгнуть, шахский евнух подхватил ее под мышки. Он держал ее на весу, ее ноги болтались в воздухе, а он все не отпускал ее и словно радовался тому, что она в таком беспомощном положении.
   Ему в самом деле было весело. Он держал ее, взяв под мышки, как ребенка, как куклу. Диль-Фируз болтала ногами и порывалась вырваться, все такая же надутая и сердитая.
   - Отпусти меня! - крикнула она наконец с гневом, вся красная от злобы и стыда, упираясь руками в его плечи. - Поставь меня! - закричала она, окончательно пристыженная, и брыкнулась, подпрыгнула в воздухе, как котенок, которого держат под передние лапы. Он аккуратно, как тогда, когда снимал ее со стола, поставил ее на землю. В душе он ликовал.
   В тот момент она была полностью в его власти и стыдилась признаться самой себе, что ей это нравится.
  

* * *

  
   Он сразу же заметил, что Мальцов как-то вьется вокруг него.
   Бывший советник посольства расспрашивал его о Персии, о здоровье его величества шаха, о придворных, которых Мальцов помнил, и в особенности о верховном министре, великом визире Мотемид-эд-Даулете. На лице Мальцова изобразилось искреннее удивление, когда он услышал, что Мирза-Якуб уже пять лет как не был в Персии. В двух словах он ответил Мальцову, что считал себя подданным российского государства и покинул чужую страну, когда появилась такая возможность.
   Мальцов молчал и глядел ошалело. Потом сдавленно, неспокойно, как-то подозрительно хихикнул, вновь обрел серьезный вид и сказал, что "за все сии радостные обстоятельства стоит благодарить нашего великого благодетеля, светлой памяти Александра Сергеевича, который почил, но духом всегда пребывает с нами". Маркарян склонил голову в знак согласия, хотя ему неясно было, какие еще "радостные обстоятельства" имеет в виду Мальцов.
   Они сидели на диване в углу просторной гостиной Мальцова. Бывший советник посольства едва заметно дергался, закидывал ногу на ногу и вновь снимал, зажимал ладони между коленями. Казалось, что ему неудобно сидеть в собственном доме.
   - Так значит, - говорил Мальцов, неспокойно озираясь по сторонам (он все время разговора кидал вокруг боязливые взгляды, будто на него кто-то мог напасть), - вы уже не министр финансов его величества шаха? Я полагал... - он вдруг запнулся.
   - Что? - спросил Маркарян, глядя ему в глаза. Глаза Мальцова убегали от него.
   - Полагал, что вы прибыли к нам от имени его величества... - голос переводчика стал совсем тихим.
   - Давно уже, - ответил Маркарян слегка насмешливо, - я лишен чести представлять где-либо его величество шаха... Впрочем, это меня не тяготит. Когда был жив Александр Сергеевич, я был казначеем шахского двора - и искал возможности вернуться на родину. Теперь я почти что на родине.
   Мальцов был подозрителен. Он был в театре с Макнилем, и не исключено, что англичанин о чем-то договорился с Мальцовым... В разговоре с бывшим советником посольства Маркарян старался выказывать легкость и даже беспечность. Мальцов, напротив, казался напряженным.
   - Вашу многоуважаемую супругу, - говорил переводчик дальше, - я имел честь видеть десять лет назад в нашей миссии, когда ее привел отец... Ее отец приехал за ней в Персию из Шамхора и вскоре отбыл на родину... - Мальцов говорил так, будто писал дипломатическое донесение.
   - У вас превосходная память... Ей тогда было девять лет. Действительно, отец тогда забрал ее.
   Мальцов вздохнул тяжело; вздох вышел каким-то театральным.
   - Сколько прекрасных дел совершил за столь короткий срок своей службы в Персии Александр Сергеевич! - воскликнул он. - Я до сих пор не могу прийти в себя при мысли о том, что этого превосходного человека нет в живых... Он будто принес себя в жертву за все эти благородные дела... Я сожалею безмерно, что не был рядом с ним в минуту его гибели, не прикрыл его своей грудью - меня заперли в другом конце дома!
   Маркаряну было смешно. Весть о том, что Мальцов спрятался в задних комнатах посольства под коврами и позже был увезен из Персии под охраной военного отряда, будто ценный груз, в ту пору быстро разнеслась по стране...
   - Вас, вероятно, взяли в заложники? - спросил он серьезно и участливо. - Вам угрожали?
   Мальцов опустил голову и кивнул, с трудом, как стыдливая девица.
   - Они заставляли меня предать Александра Сергеевича, - прошептал он, - утверждали, что я укрываю какие-то богатства, награбленные в Персии русскими...угрожали пытками... Только приход отряда избавил меня от страданий...
   - Мерзкая чернь, - сказал Маркарян.
   - Мерзкая, - подтвердил Мальцов. - Но я до сих пор не имею ни малейшего сомнения, что его величество шах и персидский двор не были замешаны в столь недостойном деле... Персия страдала! - хотя Мирза-Якуб сказал ему, что не служит более персам, Мальцов старался по-прежнему говорить о персах в возвышенном тоне. Бывший шахский евнух пока еще не понимал, зачем ему это было нужно. - Я русский, но я могу понять эти тяготы... Непомерные долги... Да еще двудушная политика англичан...
   - Отчего же она двудушная? - Маркарян чуть улыбнулся. - Ведь обязанность Персии выплатить России контрибуцию была очень кстати для англичан... Персия оставалась в этом случае без денег и за деньгами могла обратиться именно к Англии...а цена такой помощи вам, Иван Сергеевич, известна: служить английским интересам, прежде всего насчет Индии... Вполне ясная политика...
   - Оттого и двудушная! - Мальцов вдруг разгорячился, если разгорячиться может курица. - Это ведь просто корыстные, грязные интересы... бросать обнищавшей стране жалкие гроши, чтобы в обмен на это пользоваться ею!..
   - Такова политика, - сказал Маркарян как будто добродушно. - А гроши, кстати, были не такими уж жалкими...
   Переводчик махнул рукой.
   - Все равно я остаюсь при мнении, что это подлость! - проговорил он. - И очень не уважаю этого доктора Макниля, хитрого лиса...английский шпион! - вдруг экзальтированно выкрикнул он.
   "Вот всплыл и доктор, - подумал Маркарян. - Это уже интересно".
   - Почему же он шпион? - спросил он, улыбаясь. - Доктор просто служил своему государству...к тому же заботился о здоровье шахского двора...
   - Это лишь прикрытие! - Мальцов волновался. Шахский евнух уже догадывался, почему. - Я уверен, что он вынюхивал тайны двора!
   - Я лично ни разу не имел повода усомниться в личной порядочности господина доктора, - сказал Маркарян как бы невзначай. - Возможно, вам известно более моего...но я знал его как вполне достойного человека.
   Мальцов еще несколько раз пытался завести речь о недобропорядочности Макниля, и всякий раз слышал краткий ответ, что доктор за все время пребывания в Персии ничем не обнаружил свое неблагородство.
  

* * *

  
   Он сидел с Мальцовым на диване в другом конце зала, и Диль-Фируз вдруг поймала себя на том, что любуется профилем шахского евнуха.
   Около себя она уже несколько раз замечала поручика Андарузова. От его взгляда ей было неуютно. Она смотрела в угол зала, туда, где двое сидели на диване. Она хотела, чтобы Маркарян подошел к ней, а он все говорил с хозяином дома.
   Ей становилось немного спокойнее оттого, что часто подходили Цейтлинские. В какой-то момент в зал вбежала Мари, доктор подвел ее к Диль-Фируз. Мари радостно обхватила руками ее ноги, уткнулась в юбку Диль-Фируз и озорно поглядывала на нее снизу вверх.
   Девочка показывала свою куклу, у которой порвалось платье. Они сели в углу гостиной, и Диль-Фируз стала зашивать на кукле платье. Поднимая голову, она видела взгляд поручика.
   Ее удивило, что мать Мари, жена Мальцова, почти не обращает внимания на дочь. Хозяйка дома почти все время была где-то поблизости поручика. Диль-Фируз замечала, что поручик поворачивается к Мальцовой лениво, как бы нехотя.
   Когда после обеда заиграла музыка и пары замелькали по залу в вальсе, поручик подошел к Диль-Фируз. Она по-прежнему занималась кукольным платьем, и рядом стояла Мари.
   - Позвольте, - произнес поручик каким-то тяжелым, словно давящим голосом, - пригласить вас, сударыня... Вы окажете мне честь, если соблаговолите одарить меня всего одним танцем...
   - Я не умею танцевать, - ответила она. Мари, прислонившись к ее колену, смотрела на поручика. Тот усмехнулся.
   - Я легко могу вас научить, - сказал он, наклонив голову, будто в знак почтительности. - Я не сомневаюсь, что для вас это будет вовсе не трудно...
   - Я не танцую, - отозвалась она быстро. Ей вдруг стало немного страшно. В глубине зала Мирза-Якуб по-прежнему говорил с Мальцовым, будто нарочно оставив ее одну. - Я жду своего супруга, - прибавила Диль-Фируз подчеркнуто. - С минуты на минуту он должен подойти.
   Она сама была недовольна таким своим ответом. Ответ вышел каким-то наивным, детским; она будто пыталась напугать поручика упоминанием о муже.
   Поручик хмыкнул и отошел.
   В следующее мгновение к ней подошел Якуб Маркарян.
   - Ты не скучаешь? - спросил он, и в голосе она услышала ласку. Мари вцепилась в его руку, раскачивала и трясла ее. - Может, что-то не так? - произнес он тихо, склонившись к Диль-Фируз.
   Она посмотрела на него сердито.
   - Разумеется, не так, если меня бросили одну в зале! Тебе, как видно, важнее кто угодно, но только не я...
   Она сидела в кресле, он стоял над ней, склонившись, и в какой-то момент его губы коснулись ее волос - так, что этого не заметила, вероятно, даже Мари.
   - Прости меня, - сказал он почти шепотом. Его лицо было совсем близко, и он улыбался. - Ты сердилась на меня за мою ревность, а сама теперь ревнуешь меня к Ивану Сергеевичу, господину шпиону... - последние слова он произнес насмешливо.
   - Я сержусь на тебя не только за это! - бросила Диль-Фируз. - Сам знаешь, за что еще, и за это тебе нет прощения! - Он все так же стоял, склонившись, и жгучие глаза с женским разрезом ласкали ее лицо и шею. И ее злость будто рассеивалась, исчезала куда-то от этого взгляда. - А почему он шпион? - спросила она шепотом.
   - Я уже понял, что он шпион Макниля, - сказал он спокойно, выпрямляясь и опуская руки в карманы халата. - Такой маленький хитрый шпиончик... Впрочем, не слишком удачливый, - добавил он, снова слегка улыбнувшись. Мари, одной рукой вцепившись в него, а другой в Диль-Фируз, раскачивалась, ездила по полу. В какое-то мгновение она невольно сблизила их, подтолкнула друг к другу - и Диль-Фируз вздрогнула, будто обожженная прикосновением.
   - Сегодня вечером, - произнес он, и в глубине его глаз она рассмотрела знакомое ей пламя, - если ты хочешь, мы могли бы вместе почитать "Оманиани"...
   - Не смей! - ответила она гневно.
  

* * *

  
   Мальцов был в отчаянии. За весь день ему так и не удалось выяснить, что известно шахскому евнуху о докторе Макниле. Угощая гостей, поддерживая светскую беседу, он бросал быстрые нервные взгляды в тот конец гостиной, где стояли евнух и его жена.
   Возле них почему-то вертелась Мари. Иван Сергеевич от этого беспокоился еще больше. Виновата была подлая Лизон, она уже совершенно не занималась дочерью. Лизон увивалась за поручиком. Досада Мальцова из-за неудачного разговора с евнухом будто увеличивалась, когда он наблюдал за бесстыдством жены.
   Бывший советник посольства гораздо охотнее пригласил бы самого дьявола, чем поручика, но не сделать этого не мог -в городе давно уже повелось приглашать Андарузова на все балы, обеды и концерты. Мальцов уже не так боялся мести поручика за то, что не явился на дуэль, но мысль, что Андарузов любовник Лизон, по-прежнему колола его. И теперь Лизон, не стесняясь, прямо в его доме, перед гостями, открыто бегала за поручиком. Жену он ненавидел и не испытывал бы ни малейшего сожаления, если бы она хоть сегодня ушла от него. Было лишь обидно, оскорбительно, что они так явно демонстрировали перед ним свою связь.
   К тому же Мальцов волновался насчет того, что скажет доктору Макнилю. Деньги для роскошного обеда, на который скромный переводчик пригласил по меньшей мере шестьдесят человек, дал доктор. Мальцов обязывался рассказать ему все, что узнает от евнуха. Выходило, что рассказывать нечего. Евнух твердил, что у него ни разу не было повода усомниться в порядочности Макниля, что сам шах был о докторе очень высокого мнения, а если тот и служил в Персии на благо английским интересам, то это никак не влияет на мнение Мирзы-Якуба о нем как о человеке.
   Мальцов был в очень неудобном положении. Походило на то, что Макниль что-то скрывает. Мальцова он лишь использовал, как пешку в игре, чтобы с его помощью узнать о противнике больше. На шахматной доске сражались два ферзя, а пешка была в неведении, ею пользовались, чтобы отбить атаку врага, не заботясь о том, что пешку саму могут сбить в любой момент...
   Уже в который раз он подумал, как было бы хорошо порвать с Макнилем, контрабандой и навсегда забыть обо всех заботах с шахским евнухом. Но это стало уже невозможным. Мальцову требовались деньги - не для себя, а для того, чтобы поправить здоровье дочери. В последнее время врачи говорили, что здоровье Мари немного улучшилось, но никто не ручался, что выздоровление наступит скоро. А Макниль платил. И Мальцов боялся, что англичанин будет строго спрашивать с него, - и что-то подталкивало снова идти к евнуху, в дальний конец зала, и опять заводить разговор о Макниле. Но как бы евнух это воспринял? Иван Сергеевич стоял за спинами гостей и грыз ногти, посматривая на евнуха и его девицу.
   А в коридоре у входа в гостиную, за дверью, убранной белыми атласными портьерами, разыгрывалась в это время шумная сцена.
   Лизон, багровая от гнева, обмахивалась веером. Андарузов жевал губами, будто переваривая обвинения, обрушивающиеся на него в нескончаемом потоке.
   - Как вы смеете, Александр?! - возмущенно восклицала Лизон. - Я видела, как вы приглашали на вальс эту девчонку! - Поручик то раскрывал, то вновь закрывал рот, пытаясь вставить слово, но Лизон не умолкала, и он беспокойно озирался на зал, опасаясь, как бы их не услышали. - Я знаю ваши вкусы! - шумела Мальцова. - Темная челочка, быстрые глазки... а больше ничего в ней нет! - Она чуть не захлебывалась криком, и эта глупая истерика не слишком молодой и не такой уж красивой женщины начинала надоедать поручику. - Les petites et plaine (маленькая и невзрачная. - фр.)...
   - Лизон, - поручик оттопырил губу, сделал обиженный вид. Эта бесстыжая, изнуряющая привязанность утомляла его. - Ваши обвинения абсолютно... - он попытался обнять Лизон за талию; она вырвалась, хлопнула поручика веером по шее. - Я лишь хотел посмеяться над ней... - проговорил Андарузов, состроив вид гимназиста, которому приходится оправдываться перед строгим преподавателем. - Я сразу отметил, что ce n'est pas joli et stupide (она нехороша собой и глупа. - фр.), и попробовал пригласить ее на танец... лишь затем, чтобы убедиться... и, конечно, не ошибся. - Лизон смотрела в сторону, но поручик видел, что она слушает, и мысленно поздравлял себя с успехом. Связь с Лизон все же была ему на руку: так можно было без особых подозрений ухаживать за девчонкой. - Дурно воспитана, - говорил он уже увереннее, с насмешкой, - сразу видно, что из каких-нибудь pauvres (бедняков. - фр.)... Послала меня Ю l'enfer (к черту. - фр.) и пригрозила, что позовет своего мужа, и он зарежет меня кинжалом...
   - Так вам и надо! - глаза Мальцовой над веером метали молнии.
   - Вы знаете, кто ее муж?
   - Какой-то персидский министр, - бросила Лизон. Но поручик, научившийся угадывать состояние своей любовницы, видел, что она уже не так гневается. - Я читала записку, которую писал ему мой дурак...
   - Никакой он не министр, - сказал Андарузов еще более насмешливо, - обыкновенный пленный армянин, переехавший из Персии... Это мне рассказал о нем молодой Рандоев; кстати, если уж вы так беспокоитесь из-за этого, Рандоев за ней волочится... Здесь муж этой девицы занимается какой-то торговлей и дает частные уроки... Двадцать с лишним лет назад son ИmasculИ Ю Tabriz (его оскопили в Тебризе. - фр.), - прибавил с удовольствием поручик.
   - Какой ужас! - Мальцова прикрылась веером. - Впрочем, для вас это даже удача - если говорить о его жене! - тут же крикнула она запальчиво. Андарузов вздохнул: сцена ревности начиналась сначала. - Вы любите fraНcheur (свежесть. - фр.)...
   - Вас, моя прелесть, для меня не может затмить никакая другая... - раздельно произнес Андарузов, склоняясь к самому уху Лизон. - И, между прочим, - он понизил голос, - неизвестно еще, свежа ли она, - тут поручик хохотнул. - иmasculation (оскопление. - фр.) бывает разных видов...
   - Вы невыносимы! - воскликнула Лизон с видом оскорбленной невинности и, одарив его сердитым взглядом, отошла.
  

* * *

   Гости расходились уже поздним вечером.
   Мальцов бегал по площадке перед домом, провожая гостей, метался от одной кареты к другой, и Маркарян замечал, что он сильно нервничает. Такого поведения у бывшего советника посольства он не видел и тогда, когда русская миссия находилась в Персии.
   Замечал он и то, что Мальцов часто ищет глазами дочь. Мари была больна, и переводчика, похоже, это очень тревожило - гораздо больше, чем его жену.
   Черный фрак Мальцова с лоснящимися локтями мелькал среди сочинских аристократов, военных и высоких чиновников. Казалось даже удивительным, что скромный переводчик из коллегии иностранных дел устроил такой грандиозный обед, на который сошелся едва ли не весь цвет общества.
   Когда Маркарян и Диль-Фируз были уже за оградой мальцовской усадьбы, где ждала карета, к ним подошел Цейтлинский.
   - Как вам, сударь, среди русских дворян? - спросил он с легкой усмешкой. - Хотелось бы еще когда-нибудь побывать в таком обществе?
   Шахский евнух улыбнулся. Они с Диль-Фируз стояли рядом, и казалось, что все недоразумения позади, что она уже простила его.
   - Очень интересное общество, - сказал он Цейтлинскому. - А этот граф Пантиладзе вообще, похоже, прекрасный человек... Впрочем, чтобы убедиться, требуется время...
   - В этом вы, конечно, правы, - Цейтлинский засмеялся, - но все впереди: скоро, я думаю, будет вечер у петербургского князя - можем пойти на него вместе... пообщаетесь с графом поближе, и не только с ним... Представьте себе, - глаза Цейтлинского блестели увлеченно, - у графа Пантиладзе есть домашний оркестр, целиком состоящий из горцев... они играют на гудаствири...это грузинская волынка, - пояснил он Диль-Фируз. - И очень хорошо играют, впечатление такое, что сидишь на лавке в глиняном доме с соломенной крышей в какой-нибудь горной деревушке, слушаешь игру местных кинто... Но я немало удивился, - продолжал врач уже серьезно, - что Иван Сергеевич решился на такой роскошный прием... Эти реки шампанского, петербургский оркестр... Он всегда был в этом смысле очень экономен...
   Мирза-Якуб не ответил доктору. Роскошный обед при известном скромном положении Мальцова действительно наводил на подозрения. Некоторые подозрения у Маркаряна уже были.
   Доктор направился домой. Шахский евнух приблизился было к Диль-Фируз, чтобы подсадить ее в карету.
   - Убери от меня руки! - неожиданно сердито крикнула она и сама полезла в экипаж.
   В карете они опять сидели в разных углах, и она посматривала на него злыми глазами. Когда он был холоден, она хотела, чтобы он уделял ей внимание, сама пыталась заговаривать. Теперь же, стоило ему попытаться сблизиться с ней - она снова стала мрачной и неприступной.
   - Андарузов приглашал меня на танец, - сухо бросила она, не глядя на него, когда они уже подъезжали к дому.
   - Этот поручик? - спросил он. В сердце как будто снова кольнула крошечная игла.
   - Да, тот самый! - ответила она даже как-то ядовито. - Друг Петра Рандоева! Это вполне объяснимо - когда меня бросают посреди зала, как вещь, на меня обращают внимание мужчины...
   "Мужчины" было произнесено особенно едко.
   Смутная угроза потери всплывала опять, как серая туча с горизонта, глядя на которую, неясно, будет ли дождь или облако пройдет стороной.
  

82

  
   И тогда, когда Диль-Фируз была ребенком, Мирзе-Якубу было трудно завоевать ее. Теперь же она была умна и хитра. Она понимала, что ее ожесточение причиняет ему боль, и старалась еще сильнее ранить его.
   Она начала кокетничать с Петром Рандоевым. Когда Маркарян выходил из комнаты, она ласкалась к Петру. Иногда, когда после урока юноша шел через сад к воротам, она выбегала следом - и шахский евнух видел из окна, как она берет Рандоева под руку.
   Шахский евнух поражался ее поведению. Никогда раньше он не думал, что она способна на такое. Однажды он застал их в гостиной. Рандоев сидел на диване, и его лицо было такого же цвета, как красная косынка на ее плечах, а она стояла сзади, склонившись над ним, что-то шептала ему на ухо, улыбаясь, как опытная соблазнительница, и перебирала рукой его волосы.
   Он ничего не сказал Петру - лишь посмотрел на них так, что весь урок Рандоев не мог от волнения выговорить ни слова, и он отпустил его домой, холодно велев прочитать к следующему занятию всю "Божественную комедию" Данте Алигьери. Выходя из дома, Петр зацепился за порог. Мирза-Якуб смотрел ему вслед. Петра было жалко, а в собственной душе он чувствовал боль. Она издевалась над ними обоими.
   Вечером в кабинет вошла Диль-Фируз. Он сидел в кресле лицом к окну и не видел ее, лишь слышал, как она прошествовала к шкафам, открыла их и начала шуршать книгами.
   - А ну-ка, подойди сюда, - сказал он сухо, продолжая сидеть к ней спиной.
   Она не отозвалась и продолжала перебирать книги.
   - Иди сюда, - повторил он жестко. - Мне нужно кое о чем с тобой поговорить.
   Несколько мгновений сохранялось молчание, затем он уловил едва слышное: "Отвратительный скопец..."
   - Что?! - произнес он, поднимаясь. Увидев, что он встает, она вдруг пронзительно взвизгнула, будто ее резали, кинула книгу, которую держала в руках, и бросилась вон из комнаты. Он метнулся за ней.
   - Шахова жена! - кричала она, удирая к лестнице. Ее слова разъярили Маркаряна.
   - Я тебе сейчас покажу, какая это шахова жена! - он несся следом и уже почти настиг ее. Они были наверху лестницы, у чердака. Он уже готов был схватить ее за ворот платья - и внезапно она как-то взметнулась, чуть ли не взлетев, и упала, запутавшись в длинной юбке. Когда он подбежал, она лежала лицом вниз, не шелохнувшись, и его пронзил страх.
   - Диль-Фируз! - он присел возле нее, дотронулся, затем резко перевернул ее на спину. Ее глаза были закрыты. Он чувствовал, что весь дрожит. - Диль-Фируз, что с тобой?! Слышишь? Ответь мне! - говорил он, прижимая ее к груди. Вдруг она шевельнулась, затем вытянула руку - и хлестнула его по щеке.
   - Пошел вон от меня! - прошипела она, затем дернулась, вскочила на ноги и рванула к двери чердачной комнаты. Схватившись за ручку, она смотрела на него взглядом взбешенного тигра. - Не смей трогать меня никогда! Ах, ты заметил, что я разговаривала с Рандоевым, - она усмехнулась, ядовито и злобно, - ты рад бы отгородить меня от всего мира, чтобы полностью владеть мной, позволять себе то, что позволил здесь в тот вечер! - Она кричала все громче, указывая пальцем на дверь чердака. - Да, - произнесла она с язвительным хохотком, - ты тогда вел себя подобно мужчине! У тебя, наверное, был опыт в шахском гареме?! Неизвестно еще, что вы делали там вместе с твоим дружком Хосров-ханом!
   - Как ты смеешь?! - проговорил он, и в его взгляде было подавленное бешенство. - Никогда, ни до встречи с тобой, ни после, - никогда я не смотрел ни на одну женщину, кроме тебя...
   Он врал.
   Спустя почти год после того, как в Тегеране было разгромлено русское посольство, когда шах сместил Якуба Маркаряна со всех прежних должностей и оставил ему лишь обязанность составлять годовые отчеты и жалкую долю в торговом товариществе - отныне чуть ли не весь доход забирал визирь, - в гарем правителя привезли новых женщин. Одна из них, лет двадцати, но уже вполне расцветшая, с томными черными глазами и волосами такими длинными, что они спускались до бедер, лицом напомнила ему Диль-Фируз. Каждый раз, когда жены шаха купались в мраморном бассейне, он смотрел на нее из-за прозрачной занавески. А она относилась к нему так же, как к своим многочисленным девушкам-служанкам.
   В ту пору по ночам ему снились сны, безумные, тяжелые. Страсть смешивалась в них с болью, и он просыпался, тяжело дыша, охваченный жестокой, неутихающей дрожью.
   Диль-Фируз все стояла, вцепившись в ручку двери. Он шагнул к ней - она метнулась в комнату и захлопнула дверь. Все было по-прежнему. Она мучила его.
  

* * *

   А Петр уже совершенно потерял рассудок, и ему было не до Данте с его "Комедией". Диль-Фируз, неожиданно игривая, шепчущая ему на ухо шуточки, стала вдруг настолько близка, настолько доступна, что это испугало его. Он думал о ней каждую минуту, ему хотелось, чтобы каждую минуту она была рядом, - но быть с ней наедине было страшно и стыдно. Он ежедневно ходил к поручику - и часто только потому, что у поручика был персидский гашиш. Они курили, сидя на низком диване, устеленном коврами, и Петр видел ее перед собой в тумане гашиша.
   Андарузов приобретал все больше гашиша - теперь уже и потому, что угощал им Петра. Гашиш был ритуалом, а стал потребностью, без которой трудно было обойтись. Они курили, дым плыл по комнате, напоминающей покои персидского правителя, и оба грезили в эти минуты об одной.
   Поручик Андарузов стал самым частым покупателем у абхазцев - продавцов гашиша. Через них о нем стало известно доктору Макнилю.
  

83

  
   Доктор Макниль сидел в обитом бархатом кресле у блестящего, как воды весенней Темзы, стола и рассматривал в зеркале свое лицо. На ковре у ног Макниля лежал пятнистый дог. Хозяин был спокоен, и дог, казалось, дремал, положив голову на длинные лапы.
   Еще давно, когда он жил в Англии, знакомые Макниля передавали ему слова неприятелей о том, будто у него надменный вид. Но доктор вовсе не считал свое лицо надменным. Из зеркала на него глядел человек уже немолодой, располневший, с поредевшими светлыми волосами, - но лицо было скорее строгим, чем надменным. Он уважал себя и знал себе цену - и глупцы были те, кто считал это надменностью. Доктор был невысокого роста и при этом довольно полон - хотя сейчас тревог на его плечи свалилось еще больше, чем десять лет назад, аппетит у него не ухудшался, и он стал даже немного толще. Зато у него была жесткая линия рта, брови, хотя блеклые, но изогнутые резкой волевой линией, и орлиный нос. Доктор глядел в зеркало и оставался собой доволен. Впечатление несколько портили глаза - будто выцветшие, какого-то бледно-голубого цвета, как небо в полуясный-полупасмурный день. Впрочем, в этом были свои преимущества - в таких глазах нельзя было прочитать мысли.
   Сейчас он был прежним - спокойным, жестким и решительным. Будто и следа не осталось от паники, вызванной словами визиря об украденных бумагах, и от истерики, которая случилась с ним не так давно в подземелье дома.
   Недавно Макнилю пришел ответ от английского министра иностранных дел. Министр хвалил доктора (правда, в довольно сдержанных выражениях, - доктор знал, что министр не любит его) и обещал выдать Макнилю деньги для персидского шаха. Макниль усмехнулся своим обычным холодным смешком, когда читал письмо. Все шло пока отлично: в Англии думали, что он будет ублажать этими деньгами персов, - а он думал уничтожить самых опасных персов и забрать деньги. Но, конечно, при этом нужно было удержать Индию.
   Индия нужна была не только Короне, но и ему, Макнилю. Он, безусловно, позаботится о том, чтобы подключиться к Ост-Индской компании. А отсюда недалеко и до Китая, где с успехом можно сбывать персидские наркотики. Наркотики будут полностью в руках Макниля, если перестанет существовать полуденный демон, великий визирь...
   А здесь, в России, оставался Якуб Маркарян. Доктор Макниль с виду был невозмутим и спокоен, но внутри его точил маленький, но жестокий червь. Доктор не ждал, пока евнух начнет действовать, - он действовал сам. Сейчас он ждал вестей от Мальцова. Евнух был хитер, но Макниль был не глупее его. Макниль не мог позволить, чтобы евнух опередил его.
   Жаль, подумал в который раз Макниль, что евнуха нельзя убить так, как мальчишку-вора в бедняцком квартале, укравшего его часы, - легко, мгновенно, недрогнувшей рукой. Он полагался на разбойников - они не одолели евнуха, и пропали зря деньги доктора. Макниль скрипнул зубами. Это было невероятно, смешно до абсурдности, - пятеро головорезов, гроза гор, не справились со скопцом, парой его друзей и девчонкой. Сильные люди подвели его, да их уже и не было в окрестностях города - за ними шел по следу военный отряд, и они убежали куда-то в глубь Кавказа. И теперь он думал о том, что сумеет сделать слабый чиновник. Доктор ждал Мальцова.
  

* * *

   Мальцов сам пришел к Макнилю через день после того, как устроил у себя званый обед. На вопрос англичанина, почему он не дал ему знать обо всем на следующий же день, бывший советник посольства ответил, что вчера дурно себя чувствовал. Это было правдой. У Мальцова было расстройство нервов; он рыдал, выл, как зверь, запершись в библиотеке. Он и сегодня отвратительно спал и видел кошмары: ему снилось, что он прячется в посольском доме в Тегеране под пыльным ковром, в дом врываются персы, хватают его и тащат к шаху. Шахом был почему-то Мирза-Якуб. Он приказывает отрубить Мальцову голову, насыпать ему в рот золотые монеты, которыми Мальцов хотел подкупить стражу, и нести голову по городу на шесте. Голову отрубают и сажают на шест, - и голова говорит человеческим голосом, плачет; весь Мальцов теперь живет в этой голове...
   Макниль улыбнулся - резко и хищно, - когда услышал, что у евнуха не удалось узнать ровным счетом ничего.
   - Значит, плохо себя чувствовали, господин Мальцов? - проворковал он, как хитрый кот, который на время прячет когти, но уже готовится напасть. - Могу вам посоветовать лечебные ванны...
   Макниль сидел в кресле, у его ног лежал дог, высунув язык, словно готовый прыгнуть, как леопард на жертву, а Мальцов стоял перед ними, опустив голову. Переводчик был бледен и казался покорным - но в его душе что-то клокотало, кипело, просило выхода. Он страдал уже много лет, и с каждым днем страдания будто увеличивались. Он страдал, а виноват в этом был Грибоедов.
   Из-за него, проклятого писаки, неудавшегося политика, упрямого гордеца, все началось. Это по его вине, из-за того, что он не захотел уступить евнуха персам, произошел тот кошмар в Тегеране десять лет назад. А теперь - бедность и несложившаяся жизнь Мальцова, а теперь - Макниль, от денег которого зависит жизнь Мари и которого Мальцову хочется убить, а теперь - шахский евнух, который сам может убить бедного чиновника... Виноват во всем был один Грибоедов.
   Мальцов стоял перед англичанином и его собакой, как слуга перед господами, как подчиненный перед двумя начальниками. И в какой-то момент ему в голову пришла мысль - горячая, красивая и страшная. Ему вдруг захотелось наброситься на Макниля и душить его, душить до тех пор, пока язык не вывалится на жирный подбородок, похожий на кусок мяса, с ямкой посередине. Он мог бы это сделать. Он стоял, а Макниль сидел. Слуги англичанина были далеко, через несколько комнат отсюда. Он в одно мгновение бросится на него и задушит - тот не успеет даже закричать. А потом Мальцов уйдет - тихо, скромно, вежливо кивнув лакею у дверей на прощание. Уйдет, затем вернется домой, быстро сложит вещи, заберет Мари - и они уедут навсегда из города, из России. Уедут от светских высокомерных насмешников, от петербургских надменных чиновников, от персидских наркотиков, от Али и Джафара, от евнуха, от поручика, от подлой Лизон... Может быть, во Францию, может, еще куда-нибудь... Он разом порвет веревку, за шею привязавшего его к прошлому, ко всем этим мерзким людям, перед которыми нужно было изворачиваться, которые были сильнее его. Их будет лишь двое на свете - он и Мари. Он любил дочь какой-то страстной, жадной любовью. У него была только она, и он никого больше не хотел, и боялся, до смерти боялся, что ее не будет...
   И Мальцов вдруг словно рухнул с высоты на землю. Ему стало страшно от своих мыслей. Он был мелким чиновником, а у человека, сидящего в кресле, было могущество. Этот человек связал его контрабандой и платил деньги, которые могли спасти жизнь Мари. И дог смотрел высокомерно, показывал язык, словно смеясь, - и будто следил за каждым жестом Мальцова, готовый вцепиться ему в горло в любой момент. И Мальцов лишь еще больше понурил голову.
   - Я ожидал от вас большего, господин Мальцов, - сказал холодно Макниль. - Как видно, это была моя ошибка. От вас нечего ожидать слишком многого.
   Мальцов продолжал стоять с опущенной головой, но при этих словах передернулся, как будто его ударили или плеснули в лицо ледяной водой.
   - В таком случае, - продолжал спокойно Макниль, - от вас пока требуется лишь одно...точнее, два: продолжать принимать товар, - из-под опущенной головы Мальцов видел, как англичанин загнул толстый палец, - и молчать, - англичанин усмехнулся, тонко, хищно, и загнул второй палец. - В остальном ваши услуги мне пока не требуются.
   Мальцов шел к дверям. Его ноздри вздрагивали, спина была прямой, словно деревянной, а руки будто приклеились к бокам.
  

84

   Диль-Фируз просыпалась ночью, чувствуя, как сильно, нестерпимо любит Якуба Маркаряна.
   Она знала, сердцем чувствовала, что он сейчас тоже не спит. И ей хотелось бежать к нему, чтобы спрятать лицо у него на груди, припасть ртом к его губам.
   Но это было немыслимо, немыслимо - после того, что он намеревался с ней сделать на чердаке в тот вечер, после того, как гнался за ней недавно, собираясь, конечно же, избить ее... И она, сжавшись под одеялом, кусала пальцы, боясь самой себя, того, что под действием какой-то неведомой силы может вдруг встать и пойти к нему.
   Для нее не было ни Хосров-хана, ни Рандоева, ни поручика. Был всегда только он один. А он думал, что они существуют для нее, - и словно укрывал ее от них, от всего мира, укрывал яростно. И она говорила себе, что должна ненавидеть, мучить его, мстить ему - за то, что он строит для нее эту клетку.
  

85

  
   К шахскому евнуху снова пришел господин Рандоев.
   - Простите меня великодушно, сударь, - сказал он, держась рукой за грудь, будто у него болело сердце, - но я вынужден разлучить вас с Петром... нет, не подумайте, я вас ни в чем не обвиняю, - воскликнул он поспешно, словно боясь, что его неправильно поймут, - ни вас, ни вашу супругу... виноват он, - Рандоев вытянул руку куда-то в сторону города, - этот поручик... я знаю, что Петр у него часто сидит, и они курят гашиш...ну и, наверное, разговоры о женщинах, эти грязные военные шуточки... inacceptable greasiness (недопустимые сальности. - фр.)... я знаю, - он закивал головой, будто сам с собой соглашаясь, - но давеча я нашел у него в столе записки...он обращается в них к вашей супруге...я не читал подробно...почерк неверный; писал, думаю, после того, как курил эту гадость... Но вы понимаете... может быть причина...в последние дни это с ним все чаще...
   - Я понимаю, - сказал Маркарян коротко.
   Они стояли в саду у забора. От гор, по каменистой дороге, ехал на телеге человек - как видно, в город. Человек был в одежде крестьян-горцев, по виду армянин. На телеге под рваной мешковиной что-то лежало. Едет в город, подумал бывший шахский евнух, - наверное, чтобы продать свой товар на рынке. Скудная, полунищая жизнь, - но они перебираются сюда, потому что это русская земля и потому что при персах им было еще хуже...
   - И, как понимаете, - над ухом снова послышался тихий, словно виноватый голос Рандоева, - я вынужден на какое-то время разлучить вас совсем... - Мирза-Якуб посмотрел на него внимательно, - то есть не только он не должен приходить к вам, но и вы... Мне больно, сударь, - Рандоев опустил голову. - Я просто решил, что вам лучше не встречаться...по крайней мере, пока...у него могут быть воспоминания, - он взглянул на Маркаряна так, будто искал у него или подтверждения своих слов, или подсказки.
   - Конечно, - ответил Мирза-Якуб тихо, - я все это понимаю, вам не в чем себя винить... Пусть пройдет хотя бы какое-то время...
   - Хотя бы какое-то время, - подхватил Рандоев, - я думаю, он забудет, - я верю в это, - и тогда снова все может быть по-прежнему... И еще, сударь, - он схватил обе руки Маркаряна, встал перед ним, глядя ему в глаза с тревогой, со скорбью, - это не значит, что мы с вами...что я о вас... - он запинался, волновался, и шахский евнух, успокаивая, слегка сжал его руки, - что будто бы ухудшилось мое мнение...нет: я был и остаюсь при самых лучших чувствах, я хотел бы быть вашим другом всегда...
   Рандоев был подкошен тем, что происходило с его сыном, и Маркарян расстался с ним, как с другом.
   Он вошел в дом. Диль-Фируз была на кухне и ставила в шкаф посуду. При виде ее все ожесточилось в нем, словно нож, который перед этим слегка касался острием тела, теперь резко вошел в плоть, - и все вспыхнуло разом: Тебриз, гарем, где он служил больше двадцати лет, Петр и кокетничанье Диль-Фируз с юношей, страх потерять ее...
   - Рандоев перестанет у нас бывать, - сказал он холодно. - Приходил его отец; решили, что ему лучше с нами расстаться...на неопределенное время.
   Она зло взглянула на него через плечо и чем-то громыхнула в шкафу.
  

86

  
   Однажды утром за дверью позвонили в колокольчик. Шахский евнух открыл; на пороге стоял человек в лакейской ливрее, с букетом роз в руках - таким большим, что лица человека не было видно. Из роз торчал уголок бумаги.
   - От кого? - спросил Маркарян.
   - Не велено говорить, - раздался голос из-за букета. Шахский евнух услышал за спиной шаги: Диль-Фируз спускалась с чердачной лестницы. - Велено передать сударыне, - поспешно, заметив ее, прибавил посыльный и сунул ей букет. Затем, поклонившись, скрылся.
   - Позволь-ка, - произнес Мирза-Якуб и, шагнув к ней, в одно мгновение вытащил из букета бумагу. Она прошипела что-то злобное - не то "персидский изверг", не то еще что-то, - но он уже читал записку.
   "На обеде у господина Мальцова, - читал он, - ваши глаза сразили меня в один миг и навсегда... Готов целовать следы ваших ног и осыпать вас лепестками этих роз. Лелею надежду, что ваши глаза, несравненная богиня, еще хоть раз одарят меня взглядом, подобных которому нет на свете. Ваш преданный раб и человек, для которого нет ничего святее вашей жизни, - ваша жертва вовек поручик А. Андарузов".
   Он медленно опустил записку и перевел взгляд на Диль-Фируз. Она стояла, сжимая букет, и ее как будто трясло. А перед ним в эти минуты стоял, как наяву, поручик Андарузов - такой, каким он запомнил его со времен обеда у Мальцова. Он представлял глаза Андарузова, почти всегда высокомерные и даже грозные, но суживающиеся и слащавые, когда поручик смотрел на молодых женщин. А теперь поручик покушался на Диль-Фируз, на его Диль-Фируз... Маркарян был одного роста с поручиком и по лицу не хуже Андарузова. Но поручик был мужчина - а он был Мирза-Якуб, бывший шахский евнух... Его вдруг пронзила боль, и он улыбнулся своей боли.
   - Ваша жертва вовек, - прошептал он с этой зловещей улыбкой и медленно, не сводя глаз с Диль-Фируз, порвал записку.
   Весь день он не выходил из кабинета. Под окном цвел розовый куст - эти розы он принес в комнату своей будущей жены в день свадьбы и положил на ее постель. А потом он дрался за нее с разбойниками, а потом была ночь, которую он не надеялся познать прежде, были розы, и он впервые за долгое время не чувствовал боли от пустоты... Лепестки розы скользили по ее коже - а теперь розы прислал ей поручик...
   По стене дома, огибая окно, вились виноградные ветви, и ему казалось, что он слышит аромат винограда. Он закрыл глаза. Он по-прежнему видел тонкие руки Диль-Фируз, которые поили его виноградным соком.
   Он встал из кресла и обошел комнату, резкими, мужскими шагами. Внутри что-то металось, просило выхода, требовало решения, действия - действия волевого, мужского. Он решил, что, если они с греком Кортениди в ближайшее время не отправятся за товаром, он поедет в Петербург.
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 2. ВТОРАЯ СМЕРТЬ
  

1

  
   Поручик Андарузов способен был увлекаться женщинами, как персидскими коврами и вазами, как ароматным одурманивающими гашишем, как стрельбой.
   Но этот маленький горный барс был больше, чем персидские изыски, больше, чем стрельба. И поручик, как стрелок, как охотник, хотел завладеть маленьким обворожительным зверем.
   Андарузов был хорош собой и умел ухаживать. Он знал подход к женщине, как хорошее вино, как гашиш, - хотя последний все больше брал поручика в свой плен, но это поручик приписывал лишь тому, что пока не удалось заполучить маленького зверя, - он верил, что в дальнейшем все станет на свои места. Зверек казался неприступным - но это, конечно, была лишь видимость.
   Глупая Лизон ревновала, но была настолько влюблена в него, что не замечала настоящей опасности. Не замечал ничего и Петр Рандоев. Цыпленок строил из себя льва, а самое большее, на что он был способен, - казаться расхрабрившимся петухом. А теперь, узнав, что цыпленок и вовсе не будет бывать у своего преподавателя, поручик решил действовать.
   Увлекаясь, он способен был не обращать внимания на возможные препятствия. А здесь единственным препятствием был евнух, в котором поручик даже не видел соперника.
   Это был не мужчина и не дворянин, что Андарузов тоже считал существеным обстоятельством. То, что он был не дворянин, ставило евнуха в заведомо проигрышное положение: жен всех тех, кто были не дворяне, поручик даже не добивался - они сами падали ему в руки, все эти танцовщицы, горничные, персидские красотки, обитательницы горных саклей, мимо которых пролегали извилистые жизненные пути поручика... Поручик хотел верить, что так будет и на этот раз.
   Но его смущали слова Рандоева. Мальчишка с каким-то боязливым восторгом отзывался о евнухе. Из его слов Андарузов сделал вывод, что евнух довольно умен, - а это могло несколько усложнить ситуацию. Но - он был не мужчина и не дворянин, а значит, Андарузов все равно был сильнее.
   Андарузов предвкушал победу и наслаждался видениями, которые дарил ему гашиш. Персидское зелье расслабляло и одновременно придавало смелости.
  

2

  
   Рука доктора Гельберда зажила окончательно. Он продолжал ходить к дому Якуба Маркаряна, прятался в густых кустах за забором и наблюдал.
   Макниль боялся за свою шкуру, боялся, что евнух пустит украденные документы в дело, что о проделках Макниля узнают в Петербурге, а затем и в Англии. Но доктор Гельберд, обещав Макнилю следить за домом и даже постараться выкрасть бумаги, если выпадет удобный момент, ходил к дому не из-за бумаг.
   Доктора Гельберда влекло к евнуху. Ненавидя его, Гельберд хотел иметь его в своих руках, обладать им. Это была жестокая и неисцелимая страсть. Она еще усилилась после того, как Якуб Маркарян ударил доктора в аристократический нос, который заживал несколько недель. Гельберд восхищался евнухом, когда узнал, как тот похитил бумаги из дворца визиря и как обвел вокруг пальца метофов, а Макниль неистовствовал. И Гельберд, не говоря об этом даже приятелю Макнилю (хотя тот, вероятно, догадывался, хорошо зная своего коллегу), думал о евнухе, готовил изощренные наслаждения и пытки.
   Он ходил к дому евнуха примерно через день. Нередко Гельберд видел, как евнух идет куда-то. Сквозь ветви кустов доктор неотрывно, исступленно следил за ним. Странные вещи происходили с шамхорским доктором. У него билось сердце, он потел, тяжело дышал, мучился - оттого, что евнух не слышал, как кричит любовь в сердце и в теле доктора Гельберда и, наверное, и не пожелал бы слышать. Подобная тяга бывает не слабее, чем тяга мужчины к женщине.
   Девчонка уже не интересовала его.
   Но доктор Гельберд, сам того не ожидая, вдруг узнал, что девчонка интересует другого.
  

* * *

   Была уже середина лета, но день стоял прохладный и пасмурный. Доктор Гельберд, стоя за кустами, слегка ежился.
   Он всегда плохо переносил изменения в погоде. Герман Гельберд был хрупок и чувствителен. В Шамхоре, где ему доводилось прозябать уже несколько лет, было слишком душно и пыльно. Здешний климат ему сперва понравился, но позже он обнаружил, что радовался рано: дули влажные ветры, особенно поблизости гор и возле моря; солнечных дней было довольно много, но они были уж слишком жаркими, такими, что в течение дня доктору приходилось три раза менять сорочку. Вот и сегодня выпал не самый лучший день.
   Доктор неотрывно смотрел из кустов на дом. Там все было спокойно. Доктору надоело. Он прислонился к ограде и стал рассматривать свои худые костлявые пальцы, белые, как простыня, на которых от холода вздулись пупырышки. Этими пальцами он в конце концов задушит евнуха, когда тот попадет в его руки и когда Гельберд утолит свою страсть.
   Внезапно до него донесся стук колес. Доктор осторожно вытянул шею, чуть высунулся из-за кустов. По дороге кто-то ехал. Доктор снова нырнул в кусты. Стук прекратился - видимо, остановились, и совсем рядом. Доктор услышал шелест: кто-то шел по траве, приближался к нему.
   Он осторожно раздвинул ветки. На дороге стояла бричка, запряженная тройкой, а через поляну к дому шагал человек. Он был в военной форме, по-видимому, офицер, высокого роста, брюнет, красив лицом, с пышными бакенбардами. В руке человек нес огромную корзину с цветами.
   Что-то показалось странным в этом человеке доктору Гельберду. Офицер старался идти быстро, но его походка была неверной. В то же время он не был пьян; лицо выражало решительность, даже какую-то ярость, глаза блестели ожесточенно - это был не мутный осоловевший взгляд пьяного. Доктор Гельберд вновь сдвинул ветви перед лицом, пригнулся, сжался в кустах.
   Заскрипела калитка - человек вошел в сад. Шаги теперь были сзади доктора Гельберда. Доктор сменил положение, повернулся в кустах так, чтобы смотреть на дом, и снова раздвинул ветки. Офицер уже взошел на порог и звонил в колокольчик над дверью.
   За дверью что-то воскликнули - наверное, спрашивали, кто пришел. Гельберд узнал голос девчонки. И тут же он услышал офицера. При привлекательной внешности его голос оставлял неприятное впечатление: он был слишком грубым, слишком тяжелым, как будто офицер хотел подчинить или запугать людей этим голосом.
   - Сударыня, - говорил офицер, навалившись на дверь, словно намеревался высадить ее, - я не могу вас забыть! Вы оставили след...просто неизглади...неизгладимый, - у него будто бы слегка заплетался язык, - я желал бы припасть к вашим стопам...
   - Что...как вы можете?! - услышал Гельберд голос девчонки. Было слышно, что она волновалась. - Уходите сейчас же! Я не буду вам открывать, сейчас вернется мой муж...
   - Сударыня...я не смею и никогда не посмею! - вновь раздался голос офицера. Гельберд в кустах замер, весь обратившись в слух. - Один лишь ваш взгляд...эта корзина - для вас...
   - Уйдите! - девчонка кричала испуганно. - Я вам никогда не открою! Как вы можете...как вам... - ее голос прервался, будто от неизмеримого возмущения.
   Офицер еще несколько мгновений постоял под дверью, затем как-то передернулся, пожал плечами, опустил корзину на порог и, повернувшись, стал спускаться, заметно качаясь. На последней ступеньке он едва не свалился.
   "Интересно, - подумал Гельберд. - У нее уже завелись ухажеры..."
   Офицер прошествовал к бричке на расстоянии вытянутой руки от кустов, где сидел Гельберд, все тем же неверным шагом. Гельберд был врач. Он понял, в чем дело.
   "Или большая доза опиума, или гашиш", - подумал он.
   Из своего укрытия он проследил, как офицер сел в бричку. Когда бричка тронулась, Гельберд вылез из кустов.
  

3

  
   Науки и дела снова, как и раньше, спасали его.
   Все вечера Якуб Маркарян теперь проводил в кабинете. Они не разговаривали и даже не прощались перед сном: после ужина Диль-Фируз убегала на чердак и хлопала дверью. А в последнее время они и обедали, и ужинали не вместе.
   При свете свечи он изучал манускрипты. Он читал о движении планет, кометах и астероидах, сравнивал первые рукописи Фирдоуси с поздними копиями (одну из них принц Хозрев-Мирза подарил царю после гибели Грибоедова), обращался мыслью к церковным соборам. Он вчитывался в книги с жадностью, страстно, как прежде в Персии. Все, что он готов был отдать Диль-Фируз, он переключил сейчас на книги.
   Мысли о Петербурге уже неотступно одолевали его. Так он мог бы искупить вину, которую чувствовал перед Грибоедовым и перед Россией. И, возможно, это подействовало бы и на нее...
   Со временем эта последняя мысль все больше укоренялась в нем. Диль-Фируз злобно бросала ему, что он не мужчина, что он "шахова жена", неркини... А воспоминание о том случае, за который она ненавидела его, - случае, когда он против воли пытался подчинить ее себе и, конечно, потерпел поражение, - жгло огнем, резало железом его сердце. Возможно, поездка в Петербург помогла бы ей увидеть в нем мужчину.
   И Маркаряна уже тянуло, толкало туда с какой-то бешеной силой. Десять лет назад, каждый день встречая Диль-Фируз у Хосров-хана, обнимая ее, шахский евнух понял, что ему уже трудно оставаться у персов. Сейчас из-за нее он стремился в Петербург.
   Но он выжидал. Немного времени прошло еще с тех пор, как на них напали разбойники, и он, даже отправляясь в город, беспокоился, что оставил ее одну. Где-то неподалеку были Гельберд и Макниль. Им нужна была их жизнь, они хотели убить их обоих - он понял это, когда к ним ворвались разбойники, среди которых был Гельберд. А теперь появился еще и Мальцов.
   Он уже почти не сомневался, что Мальцов действует по наущению Макниля. Их дружеская беседа в театре, обед, слишком роскошный для мелкого чиновника, настойчивые расспросы об английском докторе... Цейтлинский, который теперь часто бывал у Мальцова как врач Мари, рассказал Маркаряну, что бывший советник посольства расспрашивал о нем. Мальцов выпытывал, в самом ли деле Мирза-Якуб больше не связан с Персией и что он делает в России.
   Превозмогая боль, сражаясь с ней, как с врагом, шахский евнух сидел за книгами до тех пор, пока над горными вершинами, видневшимися в окне, не начинал брезжить рассвет. Только тогда он ложился на узкий диван в кабинете, но еще долго не мог заснуть. Он думал о ней, порывался идти к ней и лишь невероятным усилием останавливал себя. Теперь он все готов был отдать, чтобы вернулись те минуты, когда они гуляли по лесу, когда она танцевала для него, когда они с Мари сидели у него на коленях...
   Теперь Цейтлинский очень редко приводил к ним Мари. Доктор сказал, что Мальцов стал уделять больше внимания дочери, сам гулял с ней и даже как-то ревностно оберегал ее от посторонних.
  

* * *

   Мирза-Якуб выдумывал различные уловки, чтобы расположить Диль-Фируз к себе. Сейчас они с греком ждали большую партию товара. Он стал ложиться спать еще позже, почти под утро, подолгу сидя над расчетами. И к нему пришла мысль, что благодаря делам, в которых она когда-то сама хотела ему помогать, они могли бы сблизиться. Но при этом нужно было по-прежнему держаться с ней холодно: он уже понял, что эта тактика приносит больший успех.
   Однажды вечером, когда она проходила мимо кабинета, он позвал ее.
   - Ты поможешь мне с расчетами? - сухо, бесстрастно спросил он.
   Она приостановилась в дверях, мрачная, нахмуренная, затем медленно, словно нехотя пошла к нему. Ее руки висели вдоль тела, как у куклы. Он уступил ей кресло.
   Склонившись над ней, он холодным, сдержанным тоном объяснял, что нужно делать. Затем сел за другой конец стола и занялся остальными бумагами. Она сопела, пыхтела, то и дело опускала перо в чернильницу, что-то сердито перечеркивала - и наконец пододвинула ему лист.
   Так она стала приобщаться к его делам.
  

4

  
   Доктор Макниль подбросил дров в камин, откинулся на спинку кресла. Гельберд заметил, что сегодня англичанин какой-то мягкий, уютный, спокойный. Шамхорский врач поражался выдержке своего приятеля. Тот расстегнул ворот сорочки, отчего показалась мясистая грудь с рыжеватой порослью, поигрывал короткой ногой и мурлыкал какую-то песенку.
   - Меня удивляет ваше спокойствие, коллега, - негромко начал Гельберд, закуривая сигару. Они сидели в полутемной гостиной у камина, в котором ярко пылали дрова, и аристократические покои Макниля, сверкающие в полуденном свете какой-то королевской белизной, казались в сиянии огня первобытной пещерой. - Согласитесь, что вы сейчас в огромной опасности... Ваша выдержка меня озадачивает...
   Макниль улыбнулся краями губ, постучал пальцами по подлокотнику кресла. Дог, казалось, дремавший на ковре, мгновенно вскочил. Убедившись, что все спокойно, пес снова лег.
   - Это правда, - легким, безмятежным тоном проговорил англичанин, - я в опасности, и вы представить себе не можете, мой друг, чего мне стоит сохранять внешнее спокойствие... Это привычка, - он усмехнулся. - Политика требует жертв и самоотречения - даже в выражении эмоций... - Гельберд молчал и курил, с любопытством изучая своего приятеля. - Но я радуюсь, - продолжал Макниль, взяв с перламутрового столика тонкий хрустальный бокал и вращая его в пальцах, - тому, что и он в опасности - и, возможно, даже в большей, чем я...
   - С какой стати? - брови Гельберда взлетели.
   - Недавно я подумал, - толстые короткие пальцы чуть наклонили бокал, вино заискрилось; Макниль говорил как-то лукаво, его глаза сузились, как у сонного, разнежившегося в тепле кота, - подумал о его положении...положение незавидное, коллега. Он подводит себя под большой риск, открывая русским, а затем и Короне мои секреты... Ведь он виноват, - короткая пухлая ручка поднесла бокал к подбородку. Толстый подбородок отражался, преломлялся в хрустале. - Его запросто могут обвинить в гибели русского посольства - все ведь началось после его прихода в посольство, после того, как Грибоедов отказался выдать его персам... Почти вся миссия погибла, а он остался жив, - улыбка становилась все шире, все хитрее, - и теперь его могут назвать подставным лицом, провокатором... - англичанин поднял бокал кверху, как бы провозглашая тост, и поднес его к губам.
   - Ловко, - пробормотал Гельберд. Его приятель, как всегда, способен был перехитрить обстоятельства. Англичанин, довольный, пил вино, а шамхорский врач растерянно изучал пятна на гладкой, лоснящейся спине дога. - Значит, ему будет трудно вас выдать, - быстро, будто опомнившись, прибавил он. - Если только он пойдет на такой риск...
   - Если только он пойдет на такой риск, - подхватил англичанин, - если не побоится обвинений... Но я все-таки предпочитаю добыть эти бумаги уже сейчас, чем ждать, отважится ли он на этот шаг, - добавил он, вновь прикасаясь губами к краю бокала. - И уничтожить его...
   - Каким образом? - хрипло спросил Гельберд. Макниль мог уничтожить евнуха прежде, чем тот попадет в руки шамхорского врача. Эта мысль взбесила Гельберда. Он боролся за желаемое, он ревновал.
   - Через персов, в чем может помочь наша милая дама, которой мы с вами преподнесли ваш железный цветок, - Макниль посмотрел на приятеля с усмешкой, - или, на худой конец, через Мальцова... Я пока рассчитываю на нашего чинушу, хоть он меня и огорчил слегка.
   Гельберд усмехнулся.
   - Зачем вам этот Мальцов? - спросил он. - Какой от него толк?
   - Как раз от него и может быть толк. Он, если постарается, может опорочить евнуха перед русскими... Они поверят Мальцову... Он был свидетелем перехода Мирзы-Якуба под опеку Грибоедова, - голос англичанина будто стал жестче, окреп, - Мальцов сам в какой-то мере, можно сказать, потерпел от персов, он привез в Россию известия о разгроме посольства... наконец, он уже обвинял евнуха перед персами, когда утверждал, что тот ограбил казну, - Макниль поставил бокал, взял сигару, неторопливым, спокойным жестом зажег, - ему ничего не стоит повторить эти слова опять... Я думаю вскорости послать Мальцова в Петербург, - заключил англичанин.
   - И что? - прохрипел Гельберд. Он нахмурился, сжимал перила кресла.
   - И евнуха накажут, - Макниль рассмеялся.
   Гельберд напрягся, напружинился так, словно наказание грозило ему.
   - Вы, - произнес он с трудом, задыхаясь, - вы не смеете забывать, коллега... - Макниль глядел на него удивленно, но удивление было фальшивым, - что не только вы...имеете право...интерес к нему... - он задохнулся, замолчал, затем сглотнул слюну и начал снова: - но и я... И прежде всего, - Гельберд говорил отрывисто, казалось, каждая фраза стоила ему огромного труда, - я...должен взять...захватить... Не вы! - выкрикнул он, потрясая пальцем у носа Макниля. - Не какой-то Мальцов! Я, - Гельберд, весь белый, откинулся в изнеможении на спинку кресла, - я хочу добраться до него - а потом уж вы...
   Макниль смотрел на него, вытаращив глаза. Настало молчание. Затем, будто справившись с изумлением, заговорил англичанин.
   - Хорошо, хорошо, - произнес он быстро, - вы тоже получите на него право, мой дорогой поклонник маркиза де Сада... - Макниль иронично усмехнулся. - Но поймите: вам нужен он, может быть, девчонка...а мне нужны бумаги, - он ясно посмотрел на Гельберда. - И нужно помешать ему раскрыть мои тайны тем, кто их знать не должен.
   - Я готов помочь вам, - отдышавшись, промолвил Гельберд. - Я слежу за его домом, вы это знаете...
   За дверью послышались четкие, будто у солдата на параде, шаги. В следующее мгновение дверь отворилась.
   - К вам человек, сэр, - объявил слуга. Голову он держал подбородком вверх, как рядовой на торжественном марше перед генералом. Макниль зашевелился в кресле, крутнулся в сторону слуги.
   - Почему? - проговорил он недовольно по-английски. - Разве я велел ему прийти?
   - Он говорит, что вы велели, сэр, - невозмутимо отозвался слуга.
   - Damn (проклятье. - англ.), - с досадой протянул Макниль. - Я спущусь к нему, - бросил он слуге. Тот вышел, негнущийся, как манекен.
   - На мгновение я вас покину, - англичанин застегивал тугой воротник сорочки, натягивал сюртук. - Ко мне один человек...по одному мелкому делу...я сейчас вернусь, - он зашагал к дверям.
   Оставшись один в гостиной, шамхорский врач какое-то время неподвижными глазами смотрел на пылающие дрова. Дог на ковре будто спал. Шамхорский доктор внезапно опомнился, подхватился. Обычно мысли приходили к нему быстро. Он вслед за Макнилем заспешил к дверям.
   Осторожно приоткрыв дверь, он выглянул в коридор. Частые мелкие шажки Макниля раздавались внизу, на лестнице. Ступая на цыпочках по ковру, Гельберд дошел до конца коридора и притаился за стеной. Ему было интересно. В последнее время англичанин все больше настораживал его: хитрец что-то таил, затевал какие-то дела, о которых не говорил даже своему старому приятелю... А сейчас он так подозрительно забеспокоился, даже рассердился, что к нему пришли по случайности в то время, когда у него сидел Гельберд... Шамхорский врач прислушался.
   - ...деньги много принес, - говорил кто-то на очень плохом русском, - сказал: дай еще, это мне мало...я взял много, больше цены...
   - Молодец, - послышался довольный голос Макниля. - И кто? Опять этот поручик? - В ответ молчали. - Офицер? - повторил Макниль, потому что человек, видимо, не понимал.
   - Офицер...черная борода, высокий...
   - Бакенбарды, - поправил насмешливо Макниль. - Черные бакенбарды... - Гельберд за стеной прислушивался. - А жив ли он еще от таких доз гашиша? - проговорил англичанин еще более насмешливо.
   - Что? - тот, кто говорил на ломаном русском, по-видимому, снова не понял.
   - Я говорю, - в голосе Макниля слышался смех, - не много ли для него гашиша? Horse dose (лошадиная доза. - англ.), - тихо прибавил он по-английски.
   - Нет! - воскликнул человек. - Говорит, дай еще! Я сказал: дам потом, сейчас нет...
   - Ну, молодец, молодец, - раздалось мурлыканье доктора. Что-то зашелестело. Шаги Макниля вновь застучали по лестнице: он шел наверх. Гельберд юркнул в комнату, сел на прежнее место, в кресло у камина. В ту же секунду вошел Макниль. В руках он держал несколько купюр.
   - Промышляете гашишем, доктор? - повернулся к нему Гельберд, ехидно усмехаясь. Макниль остановился, заметно побледнел, его ноздри расширились.
   - Случайное дельце...вовсе нет, - пробормотал он скороговоркой. Шамхорский врач улыбался: его приятель умел ловко выворачиваться из ситуации, но он, Гельберд, не менее ловко способен был застать его врасплох.
   - Что за офицер с гашишем? - будто примирительно, поинтересовался Гельберд. - Я видел одного такого, с черными бакенбардами...
   - А вы, оказывается, мастер подслушивать, коллега! - воскликнул с гневом Макниль.
   - Научился в этих обстоятельствах, - шамхорский врач опустил глаза, с улыбкой рассматривая пышные манжеты, в которых терялись тонкие кисти рук. - Я видел этого офицера, как раз после изрядной дозы гашиша, - прибавил он, вскидывая глаза на англичанина. - Он шел с цветами к девчонке...и он, кажется, в нее влюблен...
   Макниль смотрел на огонь. Его взгляд казался задумчивым.
   - Вот как...влюблен... That's wonderful! (Прекрасно! - англ.) - промолвил он будто в растерянности.
   Гельберд курил сигару.
  

5

  
   Дела и вправду немного сблизили их, если можно было назвать сближением сухой обмен фразами и передавание бумаг друг другу через стол. Но Диль-Фируз уже перестала демонстративно уходить из гостиной, когда Маркарян появлялся, или сердито греметь в шкафах книгами, когда он сидел в кабинете.
   Он научил ее выполнять не слишком сложные расчеты. Поначалу он проверял ее и исправлял ошибки. Она слушала, насупившись, будто он говорил ей что-то обидное. Шахский евнух старался держаться с ней холодно, но в то же время был тактичен.
   Как-то раз они сидели рядом у стола, и он показывал ей вычисления. Их головы были совсем близко; Маркарян слышал дыхание Диль-Фируз. Она, нахмурив брови, навалившись на стол, смотрела на лист бумаги и покусывала кончик пера. В этот момент он был почти счастлив. Уже третий день подряд она приходила к нему в кабинет и сердито, будто стесняясь своей просьбы, говорила, чтобы он дал ей сделать что-нибудь. Мирза-Якуб поднял глаза от бумаги; совсем рядом с его лицом были волны ее волос.
   - Думаю, на следующей неделе, - произнес он тихо, - я поеду в Петербург.
   Она резко подняла голову, и в ее глазах он увидел испуг и словно какую-то мольбу. Он едва сдержался, чтобы не схватить ее, не прижать к себе. Она была сейчас прежней - но это длилось лишь один миг. В следующее мгновение ее глаза вновь стали злыми, она надулась, напыжилась, как хомяк, и произнесла:
   - Ты можешь ехать, куда тебе угодно.
   Вечером она подала ему ужин и села за стол напротив. Маркаряну хотелось спросить о том, что особенно терзало его, - о поручике, который уже однажды прислал ей цветы и записку, и он не исключал, что это могло повториться снова. Шахский евнух интуитивно ощущал приближение здорового, сильного, грубого мужчины, и это постоянное ощущение увеличивало, раздражало его рану. Но внезапно заговорила она - и как раз об этом.
   - Поручик Андарузов, - начала она каким-то сладким, кокетливым голоском, перебирая бахрому скатерти, которой был застелен стол, - прислал мне большую корзину цветов...но я ее выбросила, - прибавила Диль-Фируз поспешно. - И потом еще мне принесли два раза букеты, тоже с записками, - продолжала она, состроив мечтательную улыбку и устремив взгляд в потолок. Якуб Маркарян смотрел на нее пристально, не шевелясь. - В одной, - она на мгновение замялась, - он писал: "Готов преодолеть все препятствия, чтобы припасть к вашим ногам, моя дорогая"...
   Шахский евнух молчал. Диль-Фируз замолчала тоже, как-то понурилась и снова начала заплетать бахрому на скатерти.
   - Ты совсем не умеешь врать, - проговорил он наконец. - Корзина, может, и была, а записки никакой не было. "Преодолеть все препятствия", - он усмехнулся, поднялся из-за стола и вышел из комнаты.
   Она, конечно же, наврала про записки, но он не спал почти всю ночь, думая о поручике.
  

6

  
   Поручик Андарузов попросил своего знакомого художника, в прошлом - аристократа, который желал стать поэтом, теперь - обычного светского прощелыгу, любителя юбок и вина - написать портрет Диль-Фируз. Художник видел ее на обеде у Мальцова, и Андарузов довольно щедро заплатил ему.
   Художник-дворянин, утративший в жизненных битвах изрядную долю своего состояния, был тем не менее большой шутник. Поэтому портрет он задумал весьма оригинальный. В случае, если бы Андарузову не понравилась работа, художник готов был написать другой портрет.
  

7

  
   Петербург...
   Мирза-Якуб много читал и много слышал про этот город, но не знал, что его там ждет.
   Предположения у него все же были.
   Он мог быть для власть имущих российского государства другом, даже героем, много лет жившим среди неприятелей и в конце концов отважившимся на переход к своим; неприятели хотели убить его, и он чудом остался жив. Но могла быть и другая версия, гораздо более вероятная. Он мог быть добровольным слугой неприятеля - почему и провел много лет в чужой стране, среди людей, которые лишили его родины и не только родины, - и в конце концов навредил своим, сыграв скорее роль провокатора, зачинщика конфликта, чем жертвы. И не столько от его слов теперь все зависело, сколько от мнения тех, кто будет выслушивать эти слова, от тех, кто был в Петербурге.
   Там, в Петербурге, был царь Николай - император Всероссийский, рыцарь самодержавия, как его называли; самодержец вполне "мягкий" - по причине того, что заменил четвертование для участников восстания 1825 г. повешением. Он правил, когда Грибоедов был отправлен послом в Персию; правил и сейчас. Император расширял свое могущество, и уже по договору от 1833 г. влияние России распространилось на Османскую империю. Литературный критик: сам цензурировал Пушкина. Ценитель искусств: поддерживал знаменитый Александринский театр. Для Якуба Маркаряна это был человек чужой и неизвестный, как столица царя - чужой северный город, край каналов и камня: он знал о них многое, но не видел, не знал их лично.
   Главным решением было отважиться на этот шаг. С тех пор, как он решился ехать, оставалось лишь ждать. Он уже продумывал, что будет делать и что говорить.
   Два человека были важны для него - Диль-Фируз и Грибоедов. Мирза-Якуб принимал это решение, думая о них. И было еще третье - Россия, которую он должен был теперь считать родиной и хотел любить, но которая была все же еще чем-то слишком новым, слишком неизвестным, чтобы любить ее.
   Он хотел ехать сам, но Цейтлинский предложил составить ему компанию. И Мирза-Якуб был даже рад, что они поедут вдвоем. Он не боялся, но присутствие друга придавало уверенности, отвлекало от тяжелых мыслей.
  

8

  
   Поручику было уже одинаково трудно обойтись и без маленького горного зверя, и без гашиша, который дарил ему сладкие грезы об обольстительном неприступном зверьке.
   Он уже отдавал за персидский наркотик столько денег, сколько раньше платил за хорошее оружие. Рандоев в последнее время стал приходить реже: он уже давно упоминал, что отец против его дружбы с поручиком и грозится запереть Петра в доме. Как видно, старик выполнил свою угрозу. Андарузов сидел один и курил трубку с персидским зельем.
   Но он был светским человеком - он блистал в обществе, любил восхищенные взгляды, роскошные обеды, танцы, театры и женские лица. Поэтому к вечеру, когда он часто бывал зван на какой-нибудь прием, поручик обычно приходил в себя. Он просыпался на своем широком диване, устеленном коврами, потирал тяжелую после дурманной дремы голову, звал слугу, умывался, одевался, обливал себя духами и ехал на вечер. В середине ночи он возвращался домой, снова курил дурманящее зелье и думал о маленькой коварной хищнице.
   Поручик сам себе не мог признаться, что немного тревожится. Впервые в жизни он встречал такую неприступность, которую не смогло в короткое время победить все его обаяние. Обычно у него вовсе не возникало трудностей с рlaine des pauvres (простушками из бедняков. - фр.). Эта же отказала ему в танце и никак не отреагировала на букет и записку - и это при том, что ее муж был евнух! Андарузов чувствовал себя даже оскорбленным, будто он был хуже евнуха.
   Но, может, это было лишь притворством? Может, воспитанная в излишне строгих условиях, как водится в краях, откуда родом эта девица, она просто испугалась поручика или смутилась? А может, она боится евнуха? Но считать такое существо соперником было не то что глупо - это было ниже достоинства поручика. И Андарузов, убеждая себя, что все уладится, что она в конце концов достанется ему, но отчего-то беспокоясь, уже все ночи проводил в дурмане гашиша.
  

9

  
   Доктор Гельберд, часто ходя к дому Якуба Маркаряна, предаваясь мыслям о евнухе и терзаясь своей тягой, все же думал не только об этом. Англичанину нужны были бумаги, и Гельберд думал о том, как их добыть.
   Но это казалось шамхорскому доктору почти невозможным. Его влекло к евнуху, и он боялся его. Доктор Гельберд не считал себя трусом, но с тех пор, как этот, казалось бы, жалкий бесполый пес и его приятели разбили шайку разбойников, - Гельберд стал еще осторожнее. К тому же проникнуть в дом было трудно. Евнух часто уходил, особенно утром, но дома оставалась девчонка, и действовать в одиночку шамхорский врач опасался. Все-таки они могли нажаловаться властям, а портить карьеру доктору не хотелось. Он еще надеялся, что, раздобыв денег, уедет из проклятого Шамхора в Петербург.
   И тогда он подумал об офицере, обкуренном гашишем, который шел к девчонке с корзиной цветов.
   Офицер, как узнал Гельберд, был дворянин, поручик, вернувшийся с военной компанией из Персии, и достаточно богат. И он мог просто посмеяться над тем, что двое проходимцев хотят ограбить кого-то с его помощью. Мог даже рассвирепеть от этого. Гельберд думал.
   Одновременно, не говоря своему приятелю ни слова, думал об этом и Макниль.
   Время шло, Гельберду все не удавалось завладеть бумагами, и английский доктор, помня слова приятеля о том, что поручик влюблен в девчонку, решил действовать через поручика. А поскольку поручику, как узнал Макниль, было уже трудно без гашиша, Макниль решил перекрыть ему доступ к наркотику, если тот будет отказываться им помочь, и так подкупить Андарузова.
   Поломав голову несколько дней, Гельберд наконец отправился к своему приятелю. Было утро, еще не ушла ночная прохлада, и чувствительный шамхорский доктор слегка вздрагивал даже в плаще.
   Макниль сидел на своем белоснежном балконе, напоминавшем снаружи Мраморную арку Букингемского дворца, и, держа миниатюрную чашку двумя толстыми пальцами, с грацией королевской придворной дамы пил кофе.
   Гельберд заговорил, взволнованно и радостно. Макниль слушал, попивая кофе и сдержанно улыбаясь. Он думал о том же - но любая надежда всегда оставляет место для сомнений.
   - Как поручик поможет нам уничтожить евнуха? - спросил он мягко, когда Гельберд закончил свою тираду.
   - Он, как я узнал, светский человек, и евнух тоже бывает в свете, - Гельберд достал сигару, закурил, как часто делал, волнуясь. Слово "уничтожить" было здесь неуместным, слишком поспешным: шамхорский доктор не хотел терять надежду, что Якуб Маркарян сначала достанется ему, а потом уже они убьют его. - Не исключено, что они знакомы... Поручик пригласит его, к примеру, прогуляться в какое-нибудь укромное место...он хороший стрелок, это я тоже узнал...пригрозит ему оружием... тот пойдет, ни о чем не подозревая: ведь он не будет знать, что поручик связан с нами... Вот и все.
   - Вот и все, - улыбаясь, повторил Макниль. - "Больше, чем достаточно, чтоб в корне заставить замолчать любой упрек"... (Ф. Шиллер. Мария Стюарт. - Прим. авт.) Хорошо, если евнух будет так наивен и беспечен, как вам хочется верить, коллега... а если нет?
   - А если нет... - начал осторожно Гельберд, чуть нахмурившись: расставаться с мечтой не хотелось, а слова недоверчивого Макниля отбирали у него надежду.
   - А если нет - тогда я буду действовать сам через Мальцова! - неожиданно жестко отрезал англичанин. - Мальцов поедет по моему приказу в Петербург, там обвинит евнуха в гибели посольства, скажет, что он приехал теперь в Россию как персидский шпион, - и я постараюсь, чтобы его казнили как государственного преступника!
  

10

  
   Подобно тому, как роза сама тянется к солнцу и не терпит, когда ее насильно поворачивают пальцами к солнечным лучам, - так Диль-Фируз должна была сама потянуться к нему, и он заставлял себя сдерживаться и не торопить ее.
   И каждое утро он шел в сад и срывал для нее розы. Он поднимался с ними к чердаку и клал их под дверь: она теперь всегда закрывала дверь на ночь. Когда Диль-Фируз выходила к завтраку, Якуб Маркарян с волнением ждал. Она не говорила ничего, но всегда забирала цветы.
   Нередко они засиживались за полночь за деловыми бумагами. Шахский евнух объяснил жене еще некоторые тонкости торговых дел. Это суровое сотрудничество тянулось уже несколько дней, и он ждал, когда наступит перелом. Но она, похоже, не спешила что-то менять.
   И все же он убедился, что она по-прежнему любит его. Однажды (была уже ночь, а перед этим они больше двух часов провели над расчетами) он сидел у окна, глядя в темный сад, она стояла спиной к нему, повернувшись к книжным шкафам.
   - Ты твердо решил, что поедешь в Петербург на следующей неделе? - спросила вдруг Диль-Фируз.
   Мирза-Якуб отвернулся от окна и посмотрел на нее. Склонив голову, она как будто внимательно рассматривала корешки книг.
   - Да, поеду, - ответил он. Диль-Фируз еще ниже наклонила голову. - Я не думаю, что задержусь там долго. Ты знаешь, зачем я еду; нельзя не решить это дело.
   - А ты подумал о том, что я остаюсь здесь одна? - в ее голосе послышался надрыв. - Ты забыл, что могут быть разбойники, может быть Макниль... - она не договорила; казалось, она готова заплакать. Подойти к ней сейчас?.. Это можно было сделать, но это могло, как и прежде, отвратить ее.
   - Не выходи никуда из дома, - сказал он, усилием воли сохраняя в голосе спокойствие. - Макниль не будет знать, что я уехал, и побоится тебя трогать... И я слышал недавно, что в окрестностях города отряд охотится за какой-то шайкой разбойников - они, скорее всего, уже убежали. Жена и сын доктора будут часто навещать тебя...
   - Ты волен поступать, как тебе вздумается... Если ты не заботишься о себе, если то, десять лет назад, - она махнула рукой, - для тебя важнее - ты можешь ехать...
   Ее тон был злым, но слова будто уничтожили ту стену, которая была до сих пор между ними. "Если ты не заботишься о себе...". Она не хотела, чтобы он ехал в Петербург, именно поэтому, а не потому, что боялась за себя. Его порывало закричать, что для нее прежде всего он туда едет. Он сдержался. Немигающим, словно застывшим взором он смотрел в сад, на листву, которая в темноте казалась черной.
   Назавтра они пошли к греку. Маркарян думал, что Диль-Фируз, как в прошлый раз, уйдет в другую комнату вместе с женой Кортениди, но она осталась с ними. Сидя на диване рядом с ним, она слушала их разговор. Грек, казалось, был немало удивлен этим.
   Они спорили о том, откуда поставлять следующие партии тканей. Грек настаивал на Индии. Он повторял, что англичане сейчас вывозят из Индии горы хлопка и шелка, и вряд ли будут слишком противиться тому, чтобы малая часть этой продукции отправилась в Россию. Шахский евнух говорил, что лучше сейчас сделать ставку на Афганистане. Афганистан в это время больше захвачен политическими событиями, англичане посадили на престол в Кабуле своего ставленника, которым, однако, недоволен народ, и дело, похоже, идет к восстанию.
   - По-моему, - робко начала Диль-Фируз, и головы собеседников разом повернулись к ней, - все же лучше подумать об Афганистане... Он к тому же ближе, чем Индия, и при таких событиях...
   - При таких событиях, - горячо перебил ее грек, - туда вообще лучше пока не спешить! Вам, сударыня, разве не страшно попасть в руки тамошних бунтовщиков?
   - Но мы, в конце концов, не английские шпионы, чтобы они напали на нас, - сказал Маркарян. - Ваши поставщики, вы говорили, были уже там...
   - И товар обошелся им совсем недорого, - вставила Диль-Фируз уже увереннее.
   Когда они подъезжали к дому и выходили из экипажа, Маркарян подал ей руку. На этот раз она не выдергивала ладонь.
   Но на ночь она вновь заперлась у себя на чердаке, а он остался в кабинете.
  

11

  
   Петербургский князь, каждую весну выезжавший в Сочи и живший там до первого снега, известен был тем, что ежегодно давал к именинам своей дочери вольную стольким крепостным, сколько лет было дочери. А здесь, на юге, он славился еще и роскошными приемами - и, пока гости развлекались в залах, за ворота дома выходили лакеи князя и раздавали монеты нищим. Гостей у князя всегда было множество, а еще больше было нищих под домом.
   На этот раз князь получил крупное наследство от какого-то дальнего родственника и снова устроил крупный прием. Были приглашены и шахский евнух, и Мальцов, и Цейтлинские. Был приглашен и английский посланник в Персии сэр Джон Макниль.
   Увидев у князя шахского евнуха, доктор Макниль лишь стиснул зубы, и глаза его сузились. Была превосходная возможность, чтобы пробраться в дом евнуха, пока он был на приеме с девчонкой, и выкрасть бумаги. Но, будто назло, в это время заболел доктор Гельберд. Шамхорский коллега был слишком тщедушного телосложения и умудрился простудиться даже под легким южным ветерком. Сейчас Гельберд лежал в постели с температурой.
   Доктор Макниль уже давно замечал, что обстоятельства, будто по совпадению, нередко складываются для него не лучшим образом. В светлых покоях князя, освещенных множеством зажженных люстр, среди сверкающих зеркал, он вдруг почувствовал в груди гнетущий холод, напомнивший ту ночь, когда он спустился в погреб своего особняка, где ему привиделись кошмары.
   Показывать вражду на людях было глупо. Макниль взял с подноса бокал шампанского и двинулся к евнуху.
   - Не ожидал вас здесь увидеть, ваше сиятельство, господин Мирза-Якуб, - начал Макниль, тонко улыбаясь, подходя к евнуху, от которого только что отошел грузинский граф. В ответ евнух тоже улыбнулся - будто бы безмятежно. Макниль, впрочем, никогда не доверял тому, что видел на лице этого человека.
   - Мое почтение, господин доктор, - ответил Якуб Маркарян; глаза его словно блестели радостью, а Макниль всматривался в глубину этих глаз, пытаясь прочесть там сокровенные мысли. - И вы тоже уже не в Персии?
   - И не в Персии, и не в Англии...здесь превосходный климат, и я, как-то случайно остановившись здесь, присмотрелся к городу, был приятно поражен местными красотами и решил купить маленький домик, чтобы поправить здоровье... exercice agrИable (приятный моцион. - фр.)...
   - Вы абсолютно правы, доктор; nature magnifique (восхитительная природа. - фр.)... и я тоже решил остановиться здесь - эта красота превосходит Персию и напоминает мне родину...
   - А вы разве не вернетесь в Персию в скором времени? - спросил как бы невзначай Макниль, отпивая глоток шампанского.
   - Едва ли; здесь у меня торговые дела...
   - Мне прискорбно было слышать о том происшествии в Тегеране десять лет назад, - англичанин осторожно, снизу вверх глянул на евнуха, - это немыслимо... убит русский посол, будто бы какие-то интриги... о, я был возмущен... вы, я слышал, тоже пострадали во время этого кошмара?
   - Едва ли это интриги, господин доктор, - просто возмущение черни, фанатичная толпа...мне посчастливилось выйти живым из резни.
   - Да-да, и господину Мальцову, я слышал, тоже, - Макниль рассеянно кивнул в конец зала, где стоял бывший советник посольства с каким-то другим чиновником. - О, трагедия, не поддающаяся описанию! - он вздохнул. - Ваша супруга прелестна...
   "Возмущение черни...торговые дела... хитрый зверь", - подумал доктор, раскланиваясь, с широкой радушной улыбкой на лице.
   ...Опасность подстерегла Маркаряна с двух сторон, сжала его, будто в тисках: с одной стороны был английский врач, с другой - поручик, за которым он следил сегодня весь день. А поручик следил за Диль-Фируз. Мирза-Якуб пытался оградить, укрыть ее от этого хищного, мужского взгляда, - а поручик не отступал, он шел за своей жертвой, как разъяренный голодный волк, который не обращает внимания на пастуха...
   Диль-Фируз была сегодня слишком весела, слишком беспечна, и шахский евнух не верил этой странной веселости. Она за короткое время научилась хитрить - и ему уже нужно было потрудиться, чтобы понять ее. Когда посыльный от князя принес им приглашение, она рассмеялась - не потому ли, что знала, что у князя будет и поручик?.. Когда они ехали к князю, она в карете позволила Маркаряну обнять себя. Кого она ждала, а над кем насмехалась - над ним или над поручиком?
   Диль-Фируз подошла к Маркаряну, когда он разговаривал с местным богатым торговцем, и дотронулась до его плеча. Обернувшись, шахский евнух увидел в ее глазах беспокойство, едва ли не страх. Веселость исчезла слишком быстро. Она глядела на него так, словно он мог спасти ее.
   - Поедем домой, - прошептала она, когда они отошли. - Мне как будто нехорошо...я, кажется, устала в этом обществе...
   У нее был взволнованный, какой-то разбитый вид. Он пошел на улицу звать карету.
  

* * *

   Диль-Фируз видела взгляд поручика, и взгляд был ей неприятен и страшен. Она уже хотела, чтобы они приехали домой, чтобы скорей настал вечер. Она забыла все, она простила Якуба Маркаряна.
   Когда он пошел звать карету, она приблизилась к Цейтлинскому, который стоял у окна, глядя на озаренные вечерним солнцем горные вершины.
   - Доктор, - проговорила она тихо, - почему бывает так, что мы боимся убить кого-то сразу...резко...даже если он того заслуживает, а в то же время не боимся убивать долго и медленно, неотступно?..
   Цейтлинский улыбнулся. Диль-Фируз хотела найти в нем спасение, опору, и его спокойная улыбка дала ей ощущение такой опоры.
   - Мне кажется, потому, что мы, убивая кого-то долго и медленно, не считаем, что убиваем его, - сказал он. Затем, склонившись к ней, произнес тихо: - Я верю, сударыня, что все это скоро успокоится...вы понимаете, о чем я говорю: мы с вашим супругом вместе поедем в Петербург, и там, я надеюсь, нам помогут... а когда эти негодяи отступят, все будет прекрасно; у вас будут дети... вы хотели бы совсем маленьких или уже немного подросших? - спросил он, улыбаясь. Он так хотел успокоить ее, что она, благодарная ему, улыбнулась тоже.
   - Я не знаю...может быть, таких, как Мари, - ответила она. Под руку с Цейтлинским они прошли через зал и вошли в маленькую пустую комнату, примыкающую к роскошной гостиной князя.
   - Я сегодня был в ярости, - говорил Цейтлинский, усаживая Диль-Фируз в кресло, - когда увидел этого Макниля... Он теперь подбирается и к больнице, где я работаю, - прикидывается французским врачом... гнусное дело, и я все еще не придумал, как его пресечь. - Диль-Фируз сидела в кресле, опустив глаза, усталая, подавленная, глядя в пол. - Я принесу вам коктейль, сударыня, и мы подождем вашего мужа, - поспешно сказал Цейтлинский и, кивнув ей, вышел.
   В следующее мгновение дверь открылась. Перед Диль-Фируз стоял поручик, и она тихо вскрикнула, увидев его.
   - Извините меня, мадам, - Андарузов порывисто склонил голову, будто боднул воздух, - возможно, я вел себя невежливо...слишком настойчиво... - Она смотрела на него со страхом; ей показалось, что поручик нетрезв. - Я не вправе одарить вас тысячей поцелуев - потому примите тысячу извинений... - Его рука вдруг скользнула за борт мундира, и он вытащил, похоже, какую-то небольшую картину, в рамке. - И соблаговолите - всего лишь в знак того, что прощаете меня, - принять этот портрет...
   Он ткнул ей картину - и она испуганно ахнула. На картине была карандашом изображена она - черты лица вышли в точности, и она была в обнаженном виде. Диль-Фируз мгновенно почувствовала, как кровь приливает к лицу; поручик стоял рядом, дышал глубоко и шумно.
   - Как...как вы смеете? - произнесла она. Возмущение вышло слишком слабым. Она была поражена, она оторопела и растерялась - а внутри поднималась, разгоралась злость, на поручика, на Маркаряна, который оставил ее здесь, на себя - за то, что она будто не в силах сейчас накричать на Андарузова, прогнать его. И она стояла, опустив руки, устремив взгляд в одну точку - куда-то в эполет на плече поручика - и держала в руке портрет...
   И в этот момент вошел Мирза-Якуб.
   Диль-Фируз скорее ощутила, чем заметила (она стояла к дверям боком), что он замер на входе в комнату. Голова поручика повернулась к двери резко, будто его укололи. И тогда она тоже начала поворачивать голову - как будто с трудом, словно у нее свело шею. Она поворачивала голову - и все острее, все явственнее чувствовала жгучий, пронизывающий взгляд шахского евнуха...
   В следующее мгновение Маркарян шагнул к ним. Она сжалась, скорее инстинктивно, и опустилась в кресло, будто ей было трудно стоять. В руках она все еще держала портрет.
   - Экипаж внизу, - холодно произнес он. - Ты поедешь... - он замолчал, - или тебе угодно остаться?
   Последние слова прозвучали едко. Она быстро, с отчаянием взглянула на него, закусив губу; в глазах закипали слезы. Вслед за тем низко пригнула голову, почти уткнула ее в грудь.
   - Мое почтение, господин... - промолвил шахский евнух - не то с насмешкой, не то со скрытой угрозой. - Простите, я не знаю вашего имени...
   - Андарузов Александр Михайлович, - поручик слегка пошатнулся. - Дворянин, царской гвардии поручик...
   - Разрешите вас немного задержать, - произнес Мирза-Якуб уже с явной насмешкой, злой, издевательской. - Подожди меня внизу, - обратился он к Диль-Фируз, - я выйду через минуту; мне нужно кое о чем поговорить с дворянином, царской гвардии поручиком Андарузовым Александром Михайловичем...
   Диль-Фируз встала, поставив портрет на стол. Руки висели по швам, как у солдата. Она стояла так, неестественно прямо, одно мгновение, другое; затем, словно пробудившись от какого-то сна, шагнула к дверям.
   - Ты забыла, - произнес шахский евнух все так же сухо, подавая ей портрет. - Это, кажется, твое...
   Она не знала, что происходило в нем в этот момент. Он готов был закричать на нее, прогнать, даже ударить - но только бы сделать так, чтобы она не брала портрет. Но она взяла. Держа портрет перед собой в вытянутых руках, как икону, неестественно прямая, будто выросшая, она стояла перед ним, словно ожидая дальнейших распоряжений. Прошло еще мгновение - она двинулась к дверям, медленно, с портретом в руках. Тихо, будто стыдливо, притворилась дверь.
   - Превосходная работа, - проговорил шахский евнух, глядя на поручика с улыбкой, - подобные шедевры вы, вероятно, дарили персиянкам?
   Андарузов побагровел.
   - Это меня, если хотите... - каждое слово он будто с силой выталкивал из себя; поручик явно пошатывался и наконец, будто для того, чтобы скрыть это, опустился в кресло. Маркарян сел напротив. - Это меня задевает, сударь... я сделал даме подарок... не зная, что вы имеете честь быть супругом... - он заикнулся. - Стало быть, у персов теперь...служение в гареме не означает...
   - ...не означает того, на что вы, вероятно, надеялись, - закончил шахский евнух. В тумане гашиша (сегодня поручик выкурил пару трубок перед приемом) его лицо казалось Андарузову сплошным белым пятном. - Если вас это задевает, как и меня, мы можем решить дело иначе, - произнес он каменным тоном.
   Андарузов хмыкнул. Евнух хотел его напугать.
   - Я, сударь, считал бы своим долгом, - поручик выдавил фразу, которая давно вертелась на языке, - вызвать на дуэль мужчину и воина...но, прошу покорно меня простить, на женщин моя рука никогда не поднималась, - он усмехнулся; усмешка вышла какой-то булькающей. - А ежели противник к сим категориям не принадлежит и ежели вы, милостивый государь, не дворянин...
   - Ежели я не дворянин, - оборвал Андарузова евнух, вставая, - то сие не означает, что вам дано право...
   - Я отвергаю ваш вызов! - рявкнул поручик, чуть не подпрыгнув в кресле. - Не отвечает чести дворянина... - он захлебнулся воздухом, закашлялся. Маркарян смотрел на него. Поручик откашлялся, икнул и проговорил: - Не отвечает чести дворянина драться со служителем...простите...в персиянской одежде...
   - Значит, вы отказываетесь?
   - Отказываюсь!
   - Мой вызов остается за вами, - проговорил шахский евнух тихо. В голосе поручик услышал угрозу.
   На широкой мраморной лестнице, на первой ступеньке, словно боясь спускаться дальше, стояла Диль-Фируз - все так же неестественно прямо, глядя перед собой, держа картину, как икону. Маркарян пошел к карете. Нищий на костылях, прислонившись к резной ограде княжеского парка, что-то увлеченно втолковывал лакею, который глядел поверх его головы. Диль-Фируз сошла с лестницы, прямая, с неподвижным лицом. Мирза-Якуб открыл ей дверцу. Она влезла в экипаж и сидела, выпрямившись, с картиной на коленях.
   - Какая талантливая вещь, - промолвил Маркарян с иронией, беря у нее картину. - И, главное, очень похоже...все очень похоже, - повторил он, выделив слово "все". Она вдруг заплакала.
   - За что ты ко мне так жесток? - произнесла она сквозь слезы.
   - Я? - он хохотнул; собственный смех показался ему чужим, смеялась будто женщина. - Совсем нет; разве может быть к тебе жесток...не мужчина и не воин... - Он замолчал резко, отвернулся к окну.
  

12

  
   Плакала она недолго. Вскоре она вновь стала мрачной и холодной.
   Сегодня утром Диль-Фируз еще хотела мучить его, убеждала себя, что его нельзя прощать. Поэтому она рассмеялась, когда принесли приглашение в гости, - она хотела, чтобы он недоумевал, чтобы ревновал ее к поручику. Но на приеме, наблюдая за ним, увидев поручика, она вдруг поняла, что так больше продолжаться не может. Она не могла заставить себя не любить Якуба Маркаряна.
   А сейчас злость всплыла в ней снова. Он уязвлял ее этим портретом, поручиком, которого она не могла терпеть, разговаривал с ней так, будто она была виновата, будто подавала Андарузову повод. И Диль-Фируз стала холодной и неприступной.
   И тогда он заговорил. Она уже давно поняла, что ему трудно терпеть ее холодность. Он тогда начинал добиваться ее, завоевывать с настоящей мужской страстью.
   - Если тебя это интересует, - произнес он тихо, по-прежнему глядя в окно кареты, - я вызвал его на дуэль.
   Она вздрогнула. Что он говорит? Дуэль?.. Он вызвал на дуэль поручика?! Что это значит? Дуэль...значит, его могут убить?.. Ужас захлестнул ее. Но он ее обидел - уже в который раз... И она проговорила холодным, бесстрастным голосом, будто спрашивала о совершенно незнакомых людях, до которых ей не было дела, живут они или умерли:
   - И что же? Когда дуэль?
   Шахский евнух отвернулся от окна. Он сидел, глядя в пол, с низко опущенной головой. Какое-то бессилие, подавленность, обреченность была в его позе. И он ответил - так тихо, что Диль-Фируз едва смогла разобрать слова:
   - Когда?.. Не знаю. Он не захотел драться со мной.
   Тяжелая, неподвижная тишина заполнила экипаж. Маркарян сидел, согнувшись, уронив руки на колени. И руки его, и гладкое лицо, освещенное светом луны, которая уже встала над горами, и все в нем внезапно показалось ей женским, слабым, неприятным.
   И Диль-Фируз засмеялась. В смехе было презрение.
   Он был не мужчина, а она до сих пор не хотела этого признавать. Он был не мужчина - и хотел властвовать над ней, подчинить ее себе. И она согласилась стать его женой - по глупости, потому, что была слишком наивна, когда еще давно, в Шамхоре, полюбила его. Она все это время мечтала видеть в нем мужчину. Она дарила ему свою душу и свое тело. А он был полуженщина, неркини, - и поручик, который был ей противен, понял это раньше ее и отказался драться с ним. И этот человек, полуженщина, шахский евнух, хотел, чтобы она повиновалась ему... Она стала женой евнуха, в котором мужчины даже не видели соперника.
   Женские глаза евнуха в темноте кареты блеснули, как клинок. Он будто резал ее этим взглядом. Его возлюбленная смеялась над ним. Она была сейчас заодно с поручиком, который своим отказом унизил его. Она смеялась, громко, увлеченно, жестоко, запрокинув голову.
   - Ты...как ты можешь? - проговорил он; вопрос был совершенно ненужный, бессмысленный; это был упрек, на который она могла ответить лишь еще большей жестокостью.
   - Этого следовало ожидать, - произнесла она сквозь смех. В эту минуту он ненавидел ее, готов был ее убить. - Он отказал тебе, потому что ты не мужчина, - глаза, которые он целовал когда-то, смотрели на него ясным взором, - ты существо, не мужское и не женское, ты собственность шаха, ты вещь, которую персы взяли в плен... ты, - прокричала она вдруг, резко оборвав смех, - ты - вещь, и это тобой должны владеть, а не ты, как тебе хотелось! Ты принадлежишь шаху, и ты не человек!
   Он содрогнулся; при свете луны, падающем в окно кареты, Диль-Фируз видела, как трепещут его ноздри и как дрожат углы губ. Она отпрянула в угол кареты; он был страшен сейчас, и ей казалось, что он ударит ее. И он вскочил. Вскрикнув, закрыв лицо руками, Диль-Фируз отшатнулась к стенке. Он встал перед ней на колени.
   Она еще могла отказаться от своих слов, могла принять его - несмотря на то, что его сделали шахским евнухом и офицер отказал ему в дуэли. В узком пространстве экипажа он стоял перед ней на коленях, как подданный перед царской дочерью, схватив ее руку, ожидая, что она вдруг скажет, что это все неправда, что она любит его. Но она, какое-то время глядя на него серьезно, внезапно выдернула руку.
   Он встал. Глаза все так же резали ее. Затем он сел на прежнее место, отвернулся к окну.
   Когда выходили из кареты, он не подал ей руку и быстрыми шагами двинулся к дому. Она шла следом; он слышал, как шелестит ее юбка; в какой-то момент Диль-Фируз вскрикнула и, кажется, упала - вероятно, зацепилась в темноте за какой-нибудь сук на поляне. Он не останавливался. Придя в дом, он заперся в кабинете.
   Она теперь была другой - не той, какую он знал десять лет назад, и не той, которая стала его женой. Якуб Маркарян стоял у раскрытого окна в кабинете - и больше не слышал аромата винограда, который рос в саду под окном. Девятилетняя девочка подчинила его себе, связала веревками его душу и тело, слабое тело скопца, которое он ненавидел и которое все же не мог изменить, - и превратилась в злое, чужое существо. И теперь он пытался перерезать эти веревки.
  

* * *

   Была ночь, и страшный сон снился Якубу Маркаряну.
   Ему снилось, что снова он пришел в русское посольство в Тегеране - просить, чтобы русские приняли его под свою защиту, потому что он хочет вернуться на родину, уехать из страны, где он был собственностью шаха. И он видел перед собой русского посла - худощавого, в очках, халате и туфлях. Посол щурился, поеживался, будто от холода.
   "Я не могу вас принять", - говорит ему русский посол.
   "Я приду завтра, - отвечает ему Якуб Маркарян. - Если вы не хотите действовать тайно, ночью, будто я преступник, - я приду завтра, и вы открыто, не таясь, примете меня..."
   "Я не могу вас принять, - повторяет недовольно посол, - ни завтра, ни вообще... В посольстве, где я распоряжаюсь, имеют право получить приют люди - а вы и не мужчина, и не человек вовсе... Потому извольте возвращаться туда, откуда пришли... Вы собственность шаха, вы его вещь, - вот и извольте быть вещью..." - "Я человек..." - говорит Мирза-Якуб послу, но его голос настолько тихий, что он сам не слышит его. И отступает, прячется куда-то в туман русский посол, и на его месте уже стоит мать Якуба Маркаряна; она плачет, протягивает к нему руки. "Мой бедный мальчик, - говорит она, - твой отец умер, он не вынес того, что ты шахская вещь, ты не человек..."
   И рыдания подступают к его горлу; "я человек", - пытается сказать он, и видит злую Диль-Фируз, которая возвращает ему кольца. Но исчезает куда-то и Диль-Фируз, и перед ним, как черт из табакерки, выскакивает Цейтлинский. "Я-то думал, вы мужчина, - укоризненно говорит ему доктор, - а вы, сударь, оказывается, и не человек даже..."
   Он хочет что-то закричать в ответ, но Цейтлинский поднимает печать, большую шахскую печать, которой обычно скреплялись государственные документы и крупные торговые договоры, которой имели право касаться только он, Манучехр-хан и великий визирь, закрывает ему рот этой печатью и продолжает: "Ежели вы не дворянин, а служитель гарема, и на дуэлях не деретесь, то выход один - носить персиянскую женскую одежду..." И он видит себя в комнатах Хосров-хана, где жил в последние годы, и слышит крики за дверью; в комнату врываются метофы и городская чернь - и он удивляется, что все они, как один, в черных фраках, и старый Аршаф, в цилиндре и фраке, яростно трясет своей палкой. "А, старый Аршаф, - кричит он им, - я безоружен, можете бить..." И старый Аршаф отвечает ему медовым голоском доктора Макниля: "Потому и безоружен, что не мужчина и не человек... Droit? (Верно? - фр.)" - спрашивает он по-французски, поворачиваясь к остальным. "Droit!" - горланят они, и бросаются на Якуба Маркаряна, и нож входит ему в грудь...
   Он проснулся. Было еще темно, но в саду уже пели птицы.
  

13

  
   Вечером она долго плакала у себя в комнате и потом не могла заснуть. Поэтому, когда она проснулась, солнце уже высоко стояло над лесом и вершинами гор. Диль-Фируз разом вспомнила вчерашнее - портрет, поручика, вызов на дуэль, полуженщину, с которой отказался драться офицер, свое презрение к этой полуженщине, жалость к себе...
   Она лежала, укрывшись с головой. Больше всего ей хотелось сейчас провалиться сквозь землю прямо с кроватью - так, чтобы перенестись обратно в Шамхор, чтобы никогда больше не видеть шахского евнуха.
   Она лежала - и внезапно доводы потоком начали идти к ней. Сначала ей подумалось, что он не такая уж и полуженщина. Все-таки он вызвал на дуэль поручика, повел себя действительно как муж, который защищает честь жены, - и не его вина, что ему ответили отказом. А разве он не показал себя как настоящий мужчина, когда дрался на ножах с разбойником? Когда десять лет назад, во время разгрома посольства в Тегеране, не побоялся встретиться лицом к лицу с разъяренной толпой?.. Когда крал донесения у визиря, хотя его могли заметить и казнить, когда оставил с носом метофов, которые пришли, чтобы побить его?.. И разве не была она счастлива с ним, несмотря на его недостаток, от которого он страдал? Значит, она снова была неправа?.. Она напрасно оскорбила его вчера в карете?
   Ей было неуютно. Она ворочалась, утыкалась лицом в подушку, вновь будто пыталась заснуть, только чтобы не идти вниз, к нему. Наконец она встала.
   Она не будет подавать виду, будто все наладилось. Пусть он думает, что она по-прежнему злится. Все же он заслуживает того, чтобы она его ненавидела. Он командует ею, хочет повелевать...он обвиняет ее, будто она сама кокетничает с мужчинами...с Рандоевым, правда, она кокетничала нарочно, но ведь с поручиком этого не было...он хотел изнасиловать ее... Нет, она не простит его. Потом, быть может, она подумает - но не сейчас, не сразу... Быть может, вечером согласится помочь ему с расчетами... И все, пока на этом все...
   Ей стало как будто бы немного легче. Она оделась, распахнула окно в сад. Утренняя свежесть уже ушла, стало совсем тепло. Он, наверное, куда-то пошел? Или дома?.. Ладно, если он дома, она сейчас приготовит ему завтрак... Она вышла из комнаты, побежала вниз по лестнице - легко, словно беззаботно...
   В доме было тихо. Диль-Фируз прошла через гостиную, заглянула на кухню, затем в кабинет - осторожно, высунув нос из-за стены, чтобы он, чего доброго, не подумал, что она его ищет... Но его не было. Он мог пойти куда угодно - к Цейтлинскому, к издателям, к греку... Что это значит? Она уже волнуется за него?
   Диль-Фируз вернулась в гостиную, села в кресло перед пустым холодным камином, обделанным камнем. На низком столике лежал портрет, подаренный поручиком. Почему он здесь?.. Ах, да, ведь она сама кинула его вчера, когда вошла в дом... Портрет был гадок. Она вышла на нем так, словно Андарузов видел ее в те минуты, когда она танцевала...не перед ним, она содрогалась при мысли, что могла делать это для поручика... Она схватила портрет, вырвала его из рамки, изломала рамку, порвала бумагу на клочки и бросила в камин. И только тогда она вспомнила, что рядом с портретом на столе лежала записка.
   Ей стало почему-то страшно. Рука потянулась к записке. "Уехал в Петербург, - писал Якуб Маркарян по-русски, - приеду через неделю". И на этом все.
   Диль-Фируз всхлипнула. Записка дрожала в руке. Он уехал - и это сейчас, когда ее так оскорбил и напугал поручик и ей нужна была защита Мирзы-Якуба, когда вчера у князя они видели Макниля и тот, конечно же, видел их, когда еще так мало времени прошло с этого нападения разбойников... Он негодяй. Самонадеянный евнух. Ему важнее он сам, спокойствие его совести, этот Грибоедов... Он всегда заботился только о себе. И она нужна была ему только как поддержка, как спасение, подтверждение того, что он мужчина... Старый, много раз повторенный довод возник вновь. Диль-Фируз плакала, горько, злобно, безутешно, держа в руке записку...
   Потом она встала - жалкая, беззащитная, покинутая. Он уехал - и что же, она не сможет жить без него?.. Она вдруг разозлилась на свою слабость. Быстрыми, решительными шагами Диль-Фируз прошла в кабинет Маркаряна.
   Его нужно было наказать, показать ему, что она умеет быть сильной, что не позволит над собой издеваться. Он узнает, что значит бросать ее, когда ему вздумается... Резко, с грохотом она выдвигала ящики письменного стола.
   Она заметила, что исчез пистолет, который она похитила у Гельберда. После того, как на них напали разбойники, пистолет хранился здесь. Он взял пистолет с собой - наверное, на всякий случай; но ее вдруг охватил страх. Он поехал в этот Петербург - и неизвестно, что его там ждет...вдруг его обвинят в гибели посольства?.. Нет, она все же дура... Он ведет себя с ней, как ему вздумается, а она еще переживает за него... Наконец она нашла в одном ящике пачку ассигнаций.
   Диль-Фируз выхватила из пачки несколько купюр, затем передумала и сунула всю пачку в карман юбки. Пусть он не думает, что распоряжается ее жизнью... Она прямо сегодня пойдет с этими деньгами в город.
  

14

  
   Поручик Андарузов повел себя у князя как человек дурного тона. Мужик - так сказала бы Лизон... К счастью, ее на приеме не было - поехала в гости к отцу. Для поручика сразу открылись пути к наступлению... И как же он их использовал? Глупо, бестактно, как последний неотесанный мужлан, полез с этим портретом... И ведь хотел выбросить портрет, обругать этого дурака, которому взбрело в голову написать Диль-Фируз обнаженной. Но, собираясь к князю, он чувствовал волнение - ведь там он ожидал увидеть ее, свою мечту... И курил гашиш перед этим, и все-таки потащил с собой портрет.
   И что же? Он опозорился, как пьяный трубочист, сунув ей этот проклятый портрет, и в довершение всего наткнулся на евнуха... Поручик смутно помнил, что было дальше. Кажется, евнух сильно ругался, кажется, даже хотел дать поручику пощечину...нет, уж пощечины точно не было, поручик бы этого не потерпел... Полулежа на подушках дивана, прижимая ко лбу мокрое полотенце (голова сильно гудела даже на следующий вечер после приема), Андарузов вспоминал. Ах, да, точно! Евнух вызвал его на дуэль, а поручик отклонил вызов.
   Он взволнованно зашевелился на диване; голова, кажется, заболела еще сильнее. Он отклонил вызов?.. Как такое могло быть, чтобы поручик Александр Андарузов отказался с кем-то драться? Нет-нет, подумал он, это глупо и низко - драться с евнухом. Все равно, что вызвать на дуэль женщину... Без сомнения, он поступил правильно. Такого противника вообще не стоит замечать...но евнух все же, кажется, был очень зол и даже чем-то пригрозил Андарузову... Нет, это бесполое существо нужно как-то проучить... Но как? Поручик еще не придумал... Ах, ну, ясно, как: он отобьет у евнуха жену.
   Но какой все же неприступный маленький зверь, какая прелесть, грация...
   Но она, должно быть, заметила, что Андарузов был несколько не в себе? От гашиша заметно развозит... Ах, дурак, дурак: она, наверное, подумала, что он пьяный. Отсюда этот гнев, эти злые глаза...что-что, а ее глаза поручик запомнил хорошо. И что теперь? Ах, она теперь вообще может послать его ко всем чертям... О, какой дурак... Извиняться перед ней? Конечно - ведь он решил, что добьется ее. Сказать...что сказать? Что выпил лишнего, что один идиот, непризнанный художник, намалевал ее портрет и всунул поручику, а он взял, потому что был не совсем трезв... Но тогда, если и удастся оправдаться с портретом, все равно выходит, что он пьяный трубочист, - напился на светском рауте и полез со своими ухаживаниями к даме...
   Хотя - какая она дама?! Муж - шахский евнух... Она должна восхищаться офицером, дворянином, который оказывает ей внимание. Горная козочка...в семье, наверное, была полная нищета... Поручик взял со стола зеркало, посмотрелся, остался собой доволен. Отдохнуть, прийти в себя после гашиша - и к ней...
  

* * *

  
   Но в этот самый вечер поручик узнал, что ею интересуются не только он и птенец Рандоев. Точнее, ею интересовались не в отдельности, а вкупе с евнухом.
   Было уже темно, когда вошел лакей и сказал, что к нему сэр Макниль. Кто такой был сэр Макниль - поручик точно не помнил. Он слышал какое-то похожее имя вчера у князя - кажется, это был какой-то англичанин, не то дипломат в России, не то врач в Персии... Поручик велел звать, а сам, встав с дивана, оправившись, сбрызнув комнату духами (стоял тяжелый запах от гашиша), пытался сообразить, кто такой Макниль и что ему может быть нужно от Андарузова.
   Вошли двое - невысокий, с выпуклым животом, с какой-то едва уловимой, скользкой улыбкой (в нем поручик узнал сэра Макниля), за ним - длинный, худой, со светлыми усами, в плаще и шляпе, надвинутой на глаза. Этого поручик видел в первый раз - но, как воспитанный человек, как дворянин, предложил им кофе.
   Говорили о светских делах, об императоре, о Петербурге, где бывали все трое, о Персии, откуда недавно, по его словам, приехал сэр Макниль, английский посланник в Тегеране. Англичанин, держа чашку в коротких толстых пальцах так легко и изящно, словно вместо пальцев у него были крылья бабочки, говорил, со столь же изящной, тонкой улыбкой на губах:
   - Я не смел бы отнимать ваше драгоценное время, господин Андарузов, если бы не одна вещь... - он слегка вздохнул, поставил чашку на столик возле кресел, в которых они сидели. Андарузов смотрел на его толстые пальцы. - Я узнал, что у вас есть дело к этому бывшему шахскому евнуху, армянину, Мирзе-Якубу, по фамилии Маркарян, - англичанин смотрел на поручика ясными, как вода, глазами. - Вам по душе его супруга, - добавил Макниль, быстрее, чем поручик, еще не вышедший до конца из гашишного дурмана, ответил. - Так вот, - у англичанина было такое лицо, словно он ласково гладил сейчас любимую пушистую кошку, - я понимаю, что такое любовь. Вы превосходный человек и смелый воин, господин Андарузов... А этот евнух ничего не стоит в сравнении с вами... И мы с господином Гельбердом, - Макниль кивнул на худого, с усами, - узнали о нем еще кое-что...он персидский шпион.
   Поручик молчал, глядя на англичанина исподлобья. Что это? Шуточки, издевательство - неизвестно, с какой целью, - или...
   Поручик любил Россию в той мере, в какой она любила его. Поручик любил императора, потому что при нем стал блистательным офицером, завоевал славу смельчака и многочисленные женские сердца. В Персии поручик любил смазливых смущавшихся персиянок и ненавидел этих грязных трусов-азиатов, которые, едва заметив, что на их жену заглядывается чужой офицер, готовы были смахнуть ему голову своим грязным ножом - лучше бы они так же храбро вели себя в бою! Вот и теперь персидская гаремная крыса разевала на него рот за то, что поручик обратил внимание на его, видите ли, жену... А эта крыса, оказывается, еще и персидский шпион?!
   Поручик слушал, не зная, выгнать ли ему сейчас же этих двух типов или поверить им. По словам англичанина выходило, что евнух украл какие-то документы, которые могут повредить отношениям Персии и России. Макниль утверждал, что евнух готовит в Тегеране переворот: шаха хотят убить, объединиться с Турцией и двинуться войной на Россию.
   Андарузов слушал. Голова все еще болела и слегка кружилась. А англичанин уже перешел к делу. Он просил поручика помочь им вернуть украденные евнухом документы.
   Андарузов сидел хмурый, потирая тяжелую голову.
   - Почему вы не обратитесь к властям? - тихо, угрюмо спросил наконец он.
   Англичанин улыбнулся, показав на удивление белые зубы.
   - Я очень высокого мнения о власти в Российской Короне, - отозвался он, снова беря изящным движением чашку. - Но, поверьте, сударь, - он вскинул глаза на Андарузова; что-то завораживающее, подчиняющее, неуловимо привлекательное было во взгляде этих выцветших глаз, - российские власти не станут заниматься английскими бумагами...если они сами к тому же не знают о том, что России грозит опасность... - он поднес чашку к губам, пил кофе и смотрел поверх чашки на поручика.
   - А если знают? - промолвил так же тихо Андарузов. Боль, проклятая головная боль мешала ему, затрудняла мысли.
   - В том и причина, что не знают, - англичанин стал серьезен, даже грустен. - Для того, чтобы узнать об этом, мне пришлось войти в очень большое доверие к персидскому двору, - тихо прибавил он. - Это едва не стоило мне жизни, особенно десять лет назад, когда в Тегеране был убит русский посол, господин Грибоедов... Персы, и в частности этот евнух, охотились и за мной. Он пытался сблизиться с русскими - все с той же целью, чтобы проведывать их секреты... Но русские до сих пор об этом не знают, - прозрачные и открытые, как прибрежная морская вода в ясный день, глаза прямо глядели в лицо поручику.
   - Чем я могу помочь? Я не желаю вмешиваться в политические интриги...
   - Но мы не просим вас вмешиваться, господин Андарузов, - англичанин мягко, скромно улыбнулся. - Ведь вам симпатична супруга евнуха. И, я полагаю, все мы будем довольны - вы по-своему, а мы по-своему, - если удастся обезвредить противника...
   - Я не понимаю, - Андарузов замотал головой, сжал руками виски. В голове будто сидел огромный гвоздь, входящий все глубже от любого движения. - Почему я должен помогать вам с этими бумагами, если мне симпатична его супруга?.. - Он начинал раздражаться. - Как возвращение вам этих бумаг может мне помочь? И как, раз уж на то пошло, я их для вас достану?
   - Нужно будет и вернуть бумаги, и схватить персидского шпиона, - произнес вдруг худой спутник Макниля. Андарузов резко повернул к нему голову и едва сумел сдержать стон: голову будто давил раскаленный молот. - Вы можете украсть бумаги, подобрав удобный момент, когда будете у нее дома... А когда бумаги и сам евнух будут в наших руках - тогда его жена будет вашей, - добавил худой. - Схватить ее - и все. С этими одалисками иначе нельзя.
   Андарузов перевел взгляд на англичанина. Тот все так же скромно улыбался. Андарузова вдруг затрясло. Во что они хотят впутать его?! Они где-то пронюхали, что он волочится за женой евнуха, и теперь хотят с его помощью строить козни? Персия, союз с Турцией, какие-то документы... Голова раскалывалась, но злость от этого не становилась меньше. Они предлагают ему, офицеру царской армии, дворянину, который привык лицом к лицу драться с противником на дуэли, воровать неведомо какие английские бумаги...
   Он резко выпрямился в кресле, кулаки сжались сами собой. А англичанин уже тянул руку под сюртук, к толстому животу...
   - Чтобы между нами не возникало недоумений, я сразу говорю, что готов заплатить, господин Андарузов, - нежно, словно перед ним был не офицер, а пушистый котик, проворковал Макниль.
   Андарузов внезапно поднялся из кресла, вырос над доктором, огромный, грозный. Англичанин, испуганный, начал подниматься тоже, прижав к груди каким-то молитвенным жестом пухлые кулачки с зажатой в них пачкой денег.
   - А ну вон! - прорычал поручик и схватил обеими руками кресло.
   Дальнейшее заняло всего несколько секунд. Поручик, превозмогая бешеную головную боль, подняв над головой кресло, видел, как встал, вытягивая дрожащие руки, спутник Макниля, как англичанин, все еще прижимая к груди кулачки, осторожно, боязливо ступил короткой ножкой назад. В следующий миг его приятель, не сводя глаз с поднятого кресла, шагнул немного вбок - и отскочил в глубину комнаты, к ширме из персидского ковра, расставив согнутые в коленях ноги, растопырив руки, будто хотел словить кресло, как гимнаст снаряд. Взбешенный Андарузов, сжав зубы, чтобы не закричать от дикой головной боли, занес кресло назад, приготовился метнуть его в Гельберда. Макниль короткими шажками пятился к дверям, приоткрыв рот, прижимая к груди деньги.
   Поручик размахнулся; кресло полетело; худой длинный спутник англичанина взвизгнул, как кот, которому обварили кипятком хвост, и юркнул за ширму. Кресло врезалось в ширму; одна ее половина свалилась, а за другой, тонко повизгивая, таился Гельберд. В то же мгновение англичанин, весь белый, не отрывая глаз от поручика, который уже хватал со стола бронзовый канделябр, нащупал одной рукой ручку двери. Поручик успел размахнуться; англичанин брызнул в дверь - лишь закружилась в воздухе ассигнация, которую он обронил. Вслед за ним в дверь ударился, прогрохотал по полу канделябр.
   В руках у поручика была уже тяжелая настольная лампа. И тут из-за ширмы выскочил светлоусый приятель Макниля - и рванул к двери, выбрасывая на бегу длинные ноги. Андарузов успел-таки швырнуть в него лампой и заметить, как лампа попала в спину светлоусому; мгновение спустя того уже как ветром сдуло. Стоя посреди комнаты, похожей на поле битвы, он слышал топот врачей: они улепетывали вниз по лестнице.
   - Сукины дети! - мрачно, оглядываясь по сторонам, будто в комнате все еще кто-то мог таиться, произнес Андарузов.
  

15

  
   Дороги, горы, горные тропы - сначала мягкие, поросшие мхом, потом каменистые, холодные. Холодный, неизвестный город впереди. Северный город обещает быть злым, как жаркая Персия. И в этот город ехал через всю Россию человек в злобном расположении духа.
   Весь первый день Якуб Маркарян едко насмехался над Цейтлинским. Все началось с того, что он ворвался к врачу на следующее утро после приема у князя. Был шестой час, Цейтлинский ничего не соображал: он рассчитывал, что они поедут на будущей неделе.
   Взяли бричку и извозчика. Ехали вчетвером: Мирза-Якуб, врач, извозчик и слуга врача.
   Цейтлинский, вжавшись в угол брички, клевал носом. Маркарян смотрел на него - и словил себя на том, что ищет причину для смеха, смеха недоброго, язвительного. Он пытался вздремнуть тоже - не вышло: мысли возвращались к Диль-Фируз, в ушах звучало: "Ты шахская вещь! Ты не мужчина!" Он пихнул доктора коленом; тот вздрогнул и едва не свалился с сиденья. Затем Маркарян пытался играть в карты со слугою доктора, затем пробовал научить его играть в шахматы. У слуги не получалось, и евнух, разозлившись, выбросил шахматы из брички на дорогу.
   На станции, когда подъезжали к Новочеркасску, его вывел из себя смотритель. Заглянул в бричку, словно они были разбойники и могли везти награбленное добро, затем долго изучал лицо Маркаряна. Вглядывался, по крайней мере, минуту, будто с его лицом было что-то не так. И вопросы, которые его взбесили: "Персы? Грузины? Турки?" "Индусы!" - с досадой ответил шахский евнух и сунул смотрителю в нос российские документы. Смотритель извинялся, объяснял, что в приморской местности замечена какая-то контрабанда, потому и проводится такой пристальный осмотр.
   Еще через какое-то время Маркарян заметил, что не знает, куда себя деть в бричке. Распрягли двух лошадей из четверки, которая везла бричку, и поехали с Цейтлинским верхом.
   Цейтлинский снова начал раздражать его. Было такое впечатление, что не врач управляет лошадью, а она им: доктора потряхивало, он то и дело хватался за гриву. Был новый повод для злого смеха - и Мирза-Якуб уколол доктора тем, что евнух Хосров-хан в Персии сидел на коне куда лучше, чем он. Врач обиделся, покраснел, насупился.
   Сделали привал на поляне у обрыва. Ему было словно жаль покидать горы. Скоро начнутся равнины, поля - а он уже привык к этой местности, полюбил ее почти так же, как родину. Он долго стоял над обрывом, глядел вниз, туда, где бурлила стремительная, узкая, как лезвие ножа, река.
   "Не мужчина!" Неркини... Он просто пожалел ее в тот раз - а если бы сейчас она была здесь, он бы ей показал, какой он неркини... Сейчас, стоя над обрывом, чувствуя дуновение свежего ветра, который будто на миг придал ему силы, наполнившись силой этих гор, молчаливых и грозных, он уже готов был, как в тот вечер, снова схватить ее, сжать, придавить - и подчинять ее себе, хотя бы тем, что осталось у него, хоть руками, хоть поцелуями... Оперный певец Фаринелли тоже был оскоплен - и у него были женщины. А он не может справиться с девятнадцатилетней девчонкой?!
   - У вас, сударь, сейчас все мысли стягиваются в одну точку, как железо к магниту, - услышал Маркарян голос Цейтлинского. Врач подошел к нему, стал рядом. Теперь они вместе глядели вниз, на блестящее, струящееся лезвие. - И зачем только вы в таком состоянии едете в Петербург? - тихо спросил Цейтлинский. Эта опека, забота, которую он услышал в голосе врача, снова рассердила его.
   Он выхватил из рук доктора трубку, сделал несколько затяжек. Табак показался каким-то мягким, осторожным, как слова врача. Мирза-Якуб бросил трубку в пропасть, подобно как недавно выбросил на дорогу шахматы. Цейтлинский ничего не сказал, понурился и отошел.
  

* * *

   - Ты женат, Тимофей?
   - Знамо, женат, мелинагар (неправильное, самопроизводное слово из двух слов: мелик (араб.) - князь, крупный феодал и нахарар (арм.) - правитель области, глава княжеского рода в Армении, а также министр, высший сановник. - Прим. авт.).
   - И жена тебя слушается?
   - Как бабе не слушаться, мелинагар? Знамо, слушается.
   Бричка стояла у подножия гор. Дальше были степи. Слуга доктора сидел на траве, а Мирза-Якуб, присев на колесо брички, расспрашивал его.
   - А что ты делаешь, если она не слушается?
   - Да совестно говорить, мелинагар.
   - Почему совестно? Разве такое уж, что и сказать нельзя? И какой я тебе мелинагар? Откуда вообще ты взял это слово? Ты разве был в Персии?
   - В Персии не был, но слова персиянские знаю...
   - А кто тебя выучил? Доктор?
   - Доктор не учили, я сам выучился.
   - Молодец! И что еще ты выучил?
   - Я, мелинагар, стихи еще выучил... Доктор как-то вслух читали, а я костюм ихний чистил в другой комнате и все слышал. Но только я, мелинагар, тяжел на память...
   - Ну, ты вспомни, что за стихи.
   - Да про хозяйство там сказывалось... "Все ушли, и кто вернется в сарай? Так в этом сарае ты чего-то не позабудь"...
   - Это Омар Хайям, персидский поэт... Не в сарае, а в караван-сарае. "Из всех ушедших в бесконечный путь сюда вернулся разве кто-нибудь? Так в этом старом караван-сарае, смотри, чего-нибудь не позабудь". Это о смысле жизни.
   - Ну, знамо, о смысле: чтоб чего не забыть...
   Молчание. Где-то сбоку слышались всплески воды: Цейтлинский умывался в ручье.
   - Так что ты, Тимофей, делаешь, если жена не слушается?
   - Да стыдно, мелинагар...
   - Ну, скажи, пожалуйста; у меня племянник интересуется - жена отбилась от рук...
   В последнее время Маркарян обнаружил, что стыдится признаваться в своих бедах даже друзьям, а от многих людей вообще скрывает, что женат.
   - Да я ее, мелинагар, как-то рожей в бочку с водой сунул... Дралась, вопила, а потом как шелковая...
   От ручья мимо них прошествовал, подняв голову, Цейтлинский. После того, как шахский евнух выбросил его трубку, доктор выказывал обиду.
   Маркарян потянулся за доктором, стал приглашать его распить бутылку коньяка.
   - Не желаю! - отрезал Цейтлинский, повернувшись к нему с видом оскорбленного достоинства. - А вам, сударь, - доктор смерил его суровым взглядом, - вообще с медицинской точки зрения пить вредно!
   Ах, так? Намекает, что он евнух?!
   - Значит, говорите, вредно?
   - Да, именно так и говорю! - Цейтлинский влез в бричку, начал что-то искать в чемодане. - Приводит к общей дряблости тела...большей женоподобности...воздействие на мозговую деятельность...
   Врач мстил ему, издевался. Тогда и он решил не остаться в долгу.
   - Вы и без коньяка когда-нибудь свалитесь с лошади!
   - А вам вообще впору на осле ездить! От шахского гарема к бане... Ни разу не падали?
   - Я с осла ни разу не падал...тьфу, черт! Не с осла, а с лошади...
   Разошлись врагами. Мирза-Якуб вернулся к Тимофею, начал читать ему стихи, требуя, чтобы тот повторял. Тимофей повторял, как мог, не всегда верно. Шахский евнух снова вышел из терпения, пошел пройтись в горы.
   Злая чертовка... И до сих пор, будто нарочно, в ушах ее слова в ту первую ночь: "Сейчас мне кажется, что у нас одна душа..." Да! Была тогда одна душа, и он был для нее мужчина... А стал неркини, и поручик отклонил его вызов...
   Скорей бы Петербург! Там будет самое главное, там все решится - и он вернется, и она, может быть, увидит...
   И Грибоедов... Только бы удалось оправдаться за то, десять лет назад! Но что скажут они? Если его не обвинят в гибели посольства - то кого? Персидскую чернь? У него были подозрения на Макниля, и он на всякий случай вез с собой часть его донесений.
   Он вернулся к доктору. Цейтлинский ужинал, жевал что-то с мрачным видом, сидя на траве рядом с Тимофеем, глядя в землю.
   - Ты, Тимофей, куришь? - обратился Маркарян к слуге.
   - Бывало, мелинагар.
   - Будем на станции - я тебе куплю трубку... И вам, - он повернулся к Цейтлинскому. Врач еще больше нахмурился и ниже нагнул голову.
  

16

  
   Степи. Уже близился Воронеж.
   На станции поменяли лошадей. Там же Маркарян купил трубки и четыре кисета - себе, врачу, Тимофею и извозчику. С Цейтлинским он помирился.
   На этот раз табак показался вонючим и драл горло. Он курил, когда была уже ночь (переночевать решили в степи) и все спали. Шахский евнух задыхался, в глазах выступали слезы, и он злился на себя: сейчас он в самом деле был похож на женщину, которая хочет подражать мужчинам.
   Он все же выкурил весь кисет, и ему показалось, что неплохо бы взять еще. Он пошел к бричке. На сиденье, завернувшись в одеяло, храпел Цейтлинский. Тимофей устроился под сиденьями, положив голову на свой мешок, в котором держал приготовленные женой припасы. Мирза-Якуб сунул руку в мешок; Тимофей застонал, зачмокал губами и произнес во сне: "Мама!" Маркарян выудил из мешка кисет Тимофея.
   Теперь табак казался слишком слабым. Он курил, сидя на траве, оперевшись спиной о бричку. Лошади спокойно переступали ногами, щипали траву. Он смотрел в темную степь, на лошадей - он мог смотреть на что угодно, но в глазах все равно стояла она...
   "Не мужчина". "Собственность шаха, не человек". Он швырнул кисет в бричку; раздался мягкий, упругий звук. Возможно, он попал кисетом в Тимофея...
   Ему вдруг показалось, что в кустах впереди что-то блеснуло. Шахский евнух напрягся, рука потянулась к бричке; он быстро нащупал под сиденьем пистолет. И вслед за тем в кустах зашуршало, задышало яростно, угрожающе, по-звериному. Да, конечно. Русская степь, и волки - ее жители; а ты, шахская вещь, неркини, отчего-то мечешься по их степи, тебе зачем-то нужно в Петербург...
   Он вытянул руку и выстрелил в кусты наугад. Там взвизгнуло, зашелестело; он стрелял еще и еще, увлеченно, безжалостно, неумолимо, будто перед ним была женщина, и он овладевал ею, как мужчина, показывал ей свою силу. В кустах стихло.
   Из брички разом высунулись две головы: Цейтлинского и Тимофея. На козлах зашевелился извозчик.
   - Что? Волки? - врач старался говорить решительно, но голос был сонным и решительность звучала смешно.
   - Кажется, лиса; я видел рыжий хвост, - ответил Маркарян спокойно. - Спите, доктор.
  

* * *

   Въехали в Воронеж. Деревянные дома, узкие грязные переулки. Шахский евнух оставил Цейтлинского и Тимофея в трактире, а сам пошел искать гостиницу.
   Гостиницу, грязную, с несвежим запахом в номерах, где он все равно не смог бы заснуть - не из-за запаха, а из-за мыслей о Петербурге и о ней, - он нашел быстро. Затем вернулся в трактир. Цейтлинский сидел за столиком, а Тимофея не было.
   Он чувствовал физическую боль, хотя ничего в отдельности не болело. Из окна трактира виднелось деревянное, как почти все дома здесь, двухэтажное здание, похожее на широкий бочонок, с яркими шторами на окнах. Малиновые шторы на общем мрачном фоне били в глаза.
   - Я послал Тимофея в лавку, - сказал врач. - За чем-нибудь вкусным... Здесь, кстати, есть какой-то балаганчик - недурной, хотя, что интересно, для простых людей, для бедняков... Можно сходить.
   - А это что? - шахский евнух кивнул на окно, на малиновые шторы.
   - Это? - Цейтлинский пожал плечами, стал крутить вилку, у которой верх был обломан как раз на том месте, где был императорский герб. - Это - дом веселий...
   - То есть бордель, - Маркарян улыбнулся через силу. Цейтлинский снова пожал плечами, будто ему стало неловко или за слово Маркаряна, или за сам дом веселий.
   - Вы будете ужинать? - спросил Мирза-Якуб. Цейтлинский вместо ответа подвинул ему блюдо с кашей и чем-то мясным. - Я пройдусь по городу, - сказал евнух врачу, вставая. - Приду, быть может, через час; вы с Тимофеем подождите меня здесь, пожалуйста, а потом мы вместе в гостиницу.
   Он откашлялся, стараясь придать голосу мужскую грубость, когда ступил на порог "дома веселий".
   Девицы показались ему красивыми и какими-то смущенными. В комнатах стоял тучей табачный дым. Он подошел к одной; она была в красном платье, с темными волосами; когда она поворачивала голову, взгляд, резкий, как стрела, напомнил ему Диль-Фируз. Глаза были черные, глубокие, будто она была нерусская.
   - Сразу наверх? - спросила она как будто с удивлением. Шахский евнух кивнул.
   Они поднялись по кривой деревянной лестнице в комнату, где была кровать под розовым покрывалом и стоял тяжелый запах духов. Она потянулась, обняла его за талию, как женщину.
   - Сколько у тебя денег? - спросила она.
   - После, - сказал он.
   Женщина поставила ногу на кровать, стала поправлять подвязку. Маркарян смотрел на нее, не чувствуя ничего, как тогда, когда глядел на немолодых располневших жен шаха в гареме во время купания.
   - Как тебя зовут? - спросил он.
   - Маргарита, - дама повернула к нему голову. Она была молода, но вблизи лицо было несвежим и отекшим. От имени ему стало смешно и противно. В степном городе, в борделе - Маргарита, как в средневековых рыцарских романах... - А тебя? - произнесла она протяжно и певуче.
   - Рустам.
   - Ты грузин?
   - Осетин.
   - Ах, ты все врешь... - проговорила она с упреком, так, будто они были давно знакомы. - Ты не похож на осетина... А почему в персидской одежде?
   - Я в Персии много лет был купцом.
   - О-о! - она или удивилась, или обрадовалась удачному случаю. - И у тебя много денег?
   - Я сказал, ты все получишь после.
   Женщина подошла, дотронулась до его лица, погладила. Ласка тоже напомнила Диль-Фируз. Глаза Диль-Фируз на несвежем, каком-то измятом лице показались неприятными, пугающими.
   - Красавчик, - промолвила она, как поставщик на восточном невольничьем рынке. - У тебя не растет борода? - Он промолчал, взял ее руки. Руки увернулись, скользнули под халат. - Тебе помочь? - она допытывалась деловито, настойчиво, и он вдруг разозлился - на нее, на себя, на ту, из-за которой он оказался в этом городе и из-за которой ехал дальше...
   - Я сам, - сказал он сухо. Маргарита улыбнулась, как-то натянуто, деланно, развязала верхние шнурки на платье, обняла его за шею, он почувствовал горячее женское бедро. На мгновение показалось, что его обнимает Диль-Фируз - но это была не она, а Маргарита из воронежского дома веселий, с резкими черными глазами на несвежем лице... Ему вдруг стало противно и больно до тошноты. Он оттолкнул ее.
   - Ты что? - вновь вскричала женщина, на этот раз возмущенно.
   - Я пойду, - сказал Маркарян хрипло. - Прошу прощения за беспокойство, - прибавил он, так, будто она была должностным лицом. Она поджала губы, отчего сразу стала старой и некрасивой, и произнесла:
   - Плати деньги!
   - Ничего же не было, - возразил он.
   - Плати деньги! - она вскинула подбородок. - Я на тебя потратила целых пятнадцать минут! - На самом деле она едва ли пробыла с ним и пять.
   Он достал бумажник, вытащил асигнацию и подал ей. Она уперлась руками в бока.
   - Мало! - заявила она. - Ты персидский купец, у тебя должно быть много денег! Или плати, или...
   - Ничего ты больше не получишь, - жестко произнес шахский евнух. - Забирай это и дай мне пройти. - Она загораживала дверь.
   - Не хочешь платить? - женщина вдруг распахнула дверь и визгливо крикнула, высунувшись в коридор: - Степан! - Тут же послышался топот, в комнату просунулся дюжий Степан, в подпоясанной нечистой рубахе. Из закасанных рукавов торчали похожие на бревна руки в черных волосах. - Эта стерва, персидский купец, не хочет платить.
   - А ну, давай деньги, персидская гнида! - прорычал Степан, шагнув к стерве-купцу. Тот сделал шаг к окну. Мгновение - и, когда Степан готов был наброситься на него, евнух вскочил на подоконник и ударил подскочившего Степана коленом в зубы. Верзила взвыл и отлетел назад. Женщина визжала и бранилась. Шахский евнух выбил ногой стекло в тот самый момент, когда Степан подлетел снова. В один миг Якуб Маркарян перекинулся через подоконник, вцепился в водосточную трубу. Над ним кричали, вопили, ругались - но он уже съехал по трубе вниз.
   От дома он метнулся к трактиру. Ворвавшись, выхватил из-за стола Цейтлинского и Тимофея, который уплетал довольно аппетитного вида куриное крыло, - и все трое помчались вон.
   Они бежали по улицам, не разбирая дороги. Лишь очутившись в каком-то глухом переулке, где спокойная толстая баба в залатанной юбке, гордо подняв голову, переходила дорогу, неся в каждой руке по корзине, они остановились.
   - Извините, - переводя дух, сказал Мирза-Якуб врачу и Тимофею. - Небольшая неприятность.
   - Да, - проговорил доктор, оглядывая его с ног до головы. - Уж лучше бы балаган...
   - У вас, мелинагар, штаны порвались, - доверительно сообщил ему Тимофей.
   Он повернулся, приподнял халат. Штанина действительно была порвана от верха - порвал, наверное, когда съезжал по трубе. Руки тоже были изрезаны в кровь: видно, поранился о разбитое стекло в окне.
   Они пошли в грязную несвежую гостиницу.
  

17

  
   - И все-таки, сударь, вам переживать нечего... Он был виноват, вы его вызвали - а то, что он не захотел драться, так это его дело...
   - Если бы дело было только в нем, в его отказе, то я бы в мыслях послал его к черту, как говорят русские, и на этом конец... Но сами знаете, доктор, в чем еще...
   - Знаю...часто что-то происходит из ненависти, а из-за любви, кажется, еще чаще...Тимофей, перестань, пожалуйста, лазить в мой кисет - этак ты меня совсем без табаку оставишь... У тебя ведь свой есть?
   - Был, барин, да нету - мелинагар весь выкурили...
   - Ну, это ты врешь, Тимофей! Я только немного взял.
   - Брали, мелинагар, когда ночью волков били...
   - А вы откуда едете, барин? - обернулся на козлах извозчик. Это был уже третий извозчик за время их путешествия.
   - Из Сочи.
   - А мне думалось, из персиянов...
   - И там побывал.
   - Взаправду? Вот те на! Это ж байки бают, что они там все по пять жен имеют?
   - Это неправда, конечно. У самых богатых людей может быть и сотня жен, а у многих одна, как и здесь...
   - А что сидя спят, ноги вот этак сделав? - Извозчик показал, как.
   - Это вранье полное. Они спят, как все люди, а сидят так иногда на приемах, в диване у шаха - это персидский правитель - и, бывает, дома у себя.
   - И в первый раз вы, барин, в Петембург едете?
   - Я - в первый, а господин доктор уже был, - он кивнул на Цейтлинского.
   - Значит, не доводилось вам еще встречать помещика Дербазова, что под Рязанью...
   - А что за помещик? - заинтересовался Цейтлинский.
   - Дом помещика Дербазова - недалеко от дороги на Петембург, что проходит под Рязанью... У этого Дербазова крепостной театр, и всех, кто проезжает по этой дороге, он тащит посмотреть на свой театр. Помещик дурак и пьяница, но крепко любит все ампич...антик...
   - Античное? - уточнил врач.
   - Вот то-то и оно, барин! И актерки в театре у него летают в виде нимфов.
  

* * *

   Все было точно так, как сказал извозчик: помещик Дербазов под Рязанью затащил их к себе. Маркаряна он посчитал большим армянским чиновником. У помещика был большой живот при худых кривых ногах, маленькие, ушедшие вглубь глазки и громкий раскатистый хохот.
   - Ах, как я это обожаю! - восклицал он, когда они втроем - он, Маркарян и Цейтлинский - сидели на открытом балконе за бутылкой вина. - Египет, Александр Македонский, Троя... Вам что-нибудь известно о Троянской войне, господа? - он перегнулся через столик к своим гостям.
   - Я писал исследование на эту тему, - сказал шахский евнух.
   - Писали? О Трое?! О, я поражен...вы это знаете? Послушайте, вы можете мне достать...мне помочь... У меня театр...я пьесу об этом ставлю...
   - Вы же сказали, сударь, что пьеса о Клеопатре, - вмешался врач.
   Помещик хлопнул себя по лбу. Он был уже заметно пьян.
   - Простите, господа! Заработался! - Сдавленный смешок. - Это та, что сегодня, была о Клеопатре, а будет о Трое... Но вы мне поможете, сударь? Пришлете свои книги...исследования...они ведь сами ни черта не поставят!
   - Кто?
   - Да актеришки...все же как один из моих крестьян...я их колочу, конечно...
  

* * *

   Вечером в комнату к Маркаряну (они согласились провести два дня у Дербазова) пришел Цейтлинский. Он был встревожен.
   - Слушайте, сударь, - начал он, присаживаясь на кровать, - надо как-то это прекратить...я тут прослышал - от своего Тимофея, а он от слуг, - что Дербазов мерзости творит с этим своим театром; он набрал девочек тринадцати-пятнадцати лет, абсолютных детей, бьет их, а то и хуже...
   - Я сам сегодня видел, доктор... И дурак бы, простите, заметил, как он ударил за сценой эту, что в главной роли...
   - Эту маленькую? Наташу?
   - Я не знаю, как ее зовут...
   - Мне Тимофей сказал. Все, хитрюга, пронюхает...
   - И что вы предлагаете, доктор?
   - Я не знаю...не купишь же его вашим коньяком?
   - Можно было бы этой Троянской войной... Я еще подумаю, доктор.
   Цейтлинский ушел всклокоченный, грустный.
  

* * *

   На следующее утро Маркарян первый завел разговор с помещиком о Троянской войне.
   - Если вам это так нужно, господин Дербазов, я могу прислать вам свои исследования...
   - Да?! - тот чуть ли не взлетел в кресле под потолок. Он уже с утра был нетрезв. - О, сударь...вы представить не можете...как я обязан...
   - Я вас только о маленьком одолжении попрошу...вы не могли бы мне продать за это несколько своих актеров? Наташу, еще кого-нибудь...
   Дербазов нахмурился, сразу стал сердит.
   - Зачем они вам? Вы что, театр будете устраивать?
   - Мне они не нужны; я говорю лишь, чтобы вы их отпустили из театра - ведь они ваши крепостные? Вы могли бы дать им вольную?
   ...За обедом он угостил помещика армянским коньяком. Дербазов обмяк, прослезился, стал трясти ему руку, обещал отпустить четырнадцатилетнюю Наташу, которая выглядела младше своих лет, и еще одну девочку.
   - Но только, сударь, если обманете... - пьяное лицо пыталось принять грозное выражение. - Я знаю теперь ваш адрес...если не пришлете труды...
   - Я вам пришлю, господин Дербазов; как буду дома - сразу же пришлю труды по Трое...
   Ночью ему снова не спалось. Он вспоминал, как в их первую ночь читал ей стихи Саят-Новы. Рука, будто наяву, чувствовала шелк волос, в ушах стоял шепот: "Почитай мне его стихи еще...почитай своей Арсиное..." Маркарян старался убедить себя, что едет в Петербург главным образом из-за Вазир-Мухтара, а ехал из-за нее, из-за Арсинои. Он хотел в этой поездке отвлечься от мыслей о ней, хотел пусть на какое-то время порвать эти веревки, - не вышло...
   И ему показалось, что это сон, когда дверь отворилась, тихо, почти бесшумно, и вошла она...она, Диль-Фируз, Арсиноя?.. Он видел в темноте белую сорочку. Подхватившись на кровати, он зажег свечу.
   Четырнадцатилетняя Наташа стояла перед ним в белой сорочке на худом детском теле.
   - Что? - произнес Мирза-Якуб шепотом, резко.
   Она улыбнулась - улыбкой взрослой женщины на детских губах.
   - Слушайте, - заговорила она тоже шепотом, рывком села на кровать. - Я знаю, что это вы меня у него купили...я теперь вольная - я с вами хочу...
   - Что значит со мной? - спросил Маркарян уже в полный голос. Голос звучал по-женски, как-то томно-мелодично.
   Она снова улыбнулась, придвинулась.
   - Я вас очень буду любить, - произнесла она по-детски, доверчиво. - Я сразу, как вас увидела... Лучше с вами, чем с этим... - она кивнула головой назад, на дверь. - Фу, пузатый, кривоногий! - Она смотрела на него, улыбаясь; на узком детском лице, обрамленном локонами, мерцали глаза - уже какие-то женские, хитрые, жадные... - Что вы немножко не мужчина - так это ничего, - проговорила она горячим шепотом, пытаясь схватить его руку; он отшатнулся к стене, его пробирала дрожь.
   "Немножко не мужчина"! Интересно, откуда она узнала? Тимофей разболтал или помещик как-то учуял?
   Клеопатра...под Рязанью. И это четырнадцать лет?!
   - Я... - от волнения, от неожиданности у него перехватило в горле. "Ну, договаривай, персидский Ганимед, "немножко не мужчина"..." - У меня вообще есть жена... Ты что, с ума сошла?! - произнес он резко, почти крикнул. - Уходи сейчас же из комнаты!
   Она встала, как бы нехотя, пошла к дверям. В походке, в согнувшейся детской спине сквозила обида.
  

* * *

   Утром они отъезжали. Помещик был плох после обильных возлияний и не вышел провожать. Цейтлинский, стоя возле брички во дворе помещичьего дома, кричал на Тимофея.
   - Я к тебе как к человеку, а ты, сукин сын, что делаешь? - кричал врач. - Думаешь, я не заметил, как эта Наташка поутру от тебя выбегала?!
   - Ты что, Тимофей? - произнес Маркарян, подходя. - Ты ведь женат...
   - Да не было ничего у меня с ней! - оправдывался Тимофей, разом подозрительно покрасневший. - Порченая девка, четырнадцать лет - а уже как чертова шлюха... Пришла, полезла - я ее прогнал! - заявил он, гордо подбоченившись. - С них уже толку не будет... Хоть ей вольную, хоть живи она дальше у помещика - все равно видно, что шлюха...
  

18

  
   Караван карет, повозок - и отряд казачьего войска все это охраняет. Бекаев, крупный промышленник с Кавказа, едет в Петербург, везет царю планы новых фабрик. Царь Николай большое значение придает хозяйству в империи своей, особенно - золотопромышленности, железным дорогам и инженерии. Император Всероссийский сам - инженер, был за границей и там приобрел изрядные познания, и ныне в столице ни один проект строительства не обходится без его участия...
   Промышленник взял холеной рукой документы бывшего шахского евнуха - и русские, и персидские, - пробежал лениво глазами, увидел слово "мирза". Бекаев знал немного восточные выражения и счел это титулом членов царствующего дома. Не принц, так князь или граф персидский, хоть ныне русский подданный... "Весьма буду признателен, если составите мне компанию в дороге, ваше сиятельство..." - сказал, улыбнувшись.
   И, подойдя, сказал ему хорунжий: "До самого Петербурга войско в вашем распоряжении, ваше превосходительство", - и отдал честь евнуху.
   Он и сиятельство, и превосходительство. И войско под его командой. Главнокомандующий...
   Впереди Москва. Он въезжал в Москву в кортеже, под охраной казачьего войска, как высокий чин, как министр.
   Но ведь он был раньше министром у шаха. И теперь ему осталось несколько дней триумфа - от Москвы до Петербурга, под охраной казачьего отряда... Диль-Фируз - дочь шамхорского крестьянина - царица для него, а он министр и главнокомандующий при ней...
   Опять она?! Да она там, в Сочи, может, и не вспомнит о нем, о "не мужчине"!
   Нет - она, она для него всего важнее, и для нее он готовится к этому - к Петербургу, к разговорам о смерти Вазир-Мухтара, разговорам о том, кто виноват... Если будет триумф - будет их общий триумф.
   Тогда он вернется к ней как победитель. Если его оправдают, если даже поблагодарят - высокие должности, почет в российской столице ему не нужны. Она - его царица, его Арсиноя, а в северном городе пусть дальше правит Клеопатра - царь Николай...
   Николай - Клеопатра?! Скорее - Цезарь. Это Макниль - Клеопатра. И в подвал гельбердовского дома ее заточил - его любовь, царицу, - как Клеопатра свою сестру в башню.
  

* * *

   - А что это за бумаги вы то и дело просматриваете, сударь?
   - Это донесения Макниля, доктор. Раскрывал персам английские секреты - помните, я вам говорил?
   - Как не помнить! Так это же важнейшая вещь! Но как вы это собираетесь связать с гибелью посольства?
   - Я не решил еще. Видно будет.
   - Но вы в самом деле его подозреваете?
   Маркарян промолчал. Перешли на другое.
   - Послушайте, сударь, а почему вы говорите, что Арсиноя в Египте какое-то время после побега правила? Она не могла править. Она же была ребенок.
   - Но она правила, и она была не такой уж ребенок. Царь Птолемей был младше ее, и вместо него правил регент.
   - Так, кажется, и вместо нее тоже правил регент...
   "Ты не должен был уезжать сейчас, бросать ее. Она боялась, не хотела, чтобы ты уезжал. Ведь ты правишь... Как она без тебя?.."
   - ...и Клеопатра ведь так хотела власти, что убила царя Птолемея, своего мужа и брата... Я прав, сударь?
   "Ты ее оставил - а там Макниль, Гельберд... Они же что угодно могут сделать..."
   - Извините, доктор, я вас перебью... Ведь ваша супруга и Григорий никуда не собирались выезжать из Новороссийска в эти дни? Они же будут навещать Диль-Фируз каждый день, верно?
   - Конечно, сударь... Жена вообще предлагала, чтоб она переселилась к нам на это время...
   "Не лги себе. Не это больше всего тебя пугает. А то, что она тебя оставит. Ты вернешься - а ее нет... Она ушла..."
   - ...так я продолжу, сударь... Клеопатра так хотела власти, что убила брата... Это меня, честно говоря, поражает. Такая жажда власти...
   "Она уйдет от тебя...к поручику?! К этому Андарузову?! Да, так может быть...офицер, мужчина, храбрец... Храбрец, обкуренный гашишем! Зато царской гвардии поручик, солдат Цезаря...мужчина... А с другой стороны угрожает Макниль... Ты под двойной угрозой... Макнилю нужны бумаги, он хочет победить тебя... чего он хочет? Власти?"
   - ...да, такая жажда власти...
   Будто бы хотелось снова закурить, но после целого кисета, который он выкурил сразу, его тошнило и он больше не притрагивался к табаку.
   "Макниль, скорее всего, и вправду готовил гибель посольства..."
   - ...все из-за этого, доктор. Клеопатра убила своего брата Птолемея, а потом и сестру Арсиною...и регентов тоже...
   "Макниль убил Вазир-Мухтара, а теперь готовит смерть тебе и ей. Как плохо, что тебе не удалось взять остальные бумаги из ларца в покоях визиря... Они бы, возможно, доказали...".
   - ...и все ради власти... Вас, сударь, это не поражает? И брата, и сестру...
   "Макниль, только Макниль убил Вазир-Мухтара".
  

19

  
   Через два дня после того, как у него побывали два проходимца, которых он выгнал с треском, поручик Андарузов вдруг обнаружил, что закончился запас гашиша.
   Без персидского зелья стало уже невыносимо. Поручик бесновался, метался по комнатам, мучился.
   Его мутило, тошнило. Наплывали страхи - глупые, постыдные для офицера: ему чудилось, что евнух угрожал отравить его на каком-то приеме... Вставало в помутившемся мозгу ее лицо - маленького горного зверя; она смеялась, дразнила поручика, она была то в одежде, то без одежды и убегала от него, а он пытался словить ее и все не мог, и бесился от этого, и падал на диван, устеленный персидскими коврами, и разрывал, раздирал в клочья ковры... Потом он уснул - сон был тяжелый, мучительный, он длился, может, несколько часов, а может, минуту... Поручику приснилось, что он сам стал евнухом, и он проснулся с криком, в поту.
   Под вечер он умылся, выпил несколько стаканов ледяной воды и отправился на другой конец города - в дом с грязными стенами, с решетками на окнах первого этажа. Там, в подвале, два абхазца обычно продавали ему гашиш.
   - Нет гашиш! - улыбаясь коричневыми, полусгнившими зубами, сказал один.
   - Как нет? - голос поручика был осипшим, будто он простудился. - У вас же обычно целые горы!
   - Нет гашиш! - повторил абхазец, разводя руками. - Не привезли сейчас!
   - Да ты врешь, сволочь! - гаркнул Андарузов, хватаясь за кобуру на боку. - На той неделе был, и уже нет?! Я же тебе больше дам...продай гашиш, сволочь!
   - Слушай, агас (от тур. гуллар-агаси - начальник над войсковыми частями. Неправильное самопроизводное слово. - Прим. авт.), ты зачем ругаться? - вышел вдруг из-за стены второй абхазец. Андарузов смотрел на него - и только тогда заметил, что абхазец стоит на фоне совершенно голой стены. Мешков, которые раньше навалом лежали под ней, уже не было. - Не понимаешь ты? Говорят, нет гашиш; не привез человек - сами без деньги, без товар... Иди домой, агас, не знаем, когда товар...
   Андарузов сплюнул на грязный пол, вышел. Его трясло, зубы стучали все громче.
   ...Он спал дурно, мучился кошмарами, все пытался словить полуобнаженную девчонку и чувствовал себя слабым, очень слабым. Наверное, подскочила температура. Он кричал, метался по дивану, рвал подушки и швырял восточными сосудами в слуг, вбегавших в комнату на его крик. Так прошли сутки.
   В этом бреду он не мог слышать, как позвонили в двери, как вошли двое в плащах и шляпах, как один из них сказал лакею мягким, ласкающим голосом: "Сэр Макниль, друг господина поручика", - как бежал впереди лакей, пытаясь загородить им двери и крича: "Они больны! Не принимают!" Двое вошли в комнату - и он подхватился, скорее сполз, чем встал, с растерзанного дивана.
   - Вы больны, господин Андарузов, - произнес добрым голоском английский доктор, присаживаясь на диван. - Ложитесь...я вам принес лекарство... - англичанин достал из-под плаща какой-то пузырек, поставил на стол. Андарузов, стуча зубами, покосился на пузырек с неприязнью. - У вас наркотический кризис...вам плохо, правда? - он говорил так, будто мурлыкал ласковый котик. - И гашиша нет... Ведь нет гашиша? - нежно спросил Макниль, укладывая поручика на диван мягкой пухлой ручкой.
   - Нет гашиша, - выдавил поручик и закрыл глаза. Стоило опустить веки - и вновь вставала маленькая тигрица, смеющаяся, дразнящая...
   - Я вам помогу достать, - зазвенел колокольчиками мягкий, приятный голос.
   Он как будто бы заснул и не понимал, здесь ли они еще или уже ушли. Потом он открыл глаза - и испугался, подскочил на диване. Они стояли над ним, в черных плащах, мрачные. "Убьют?.." - пронеслось в мыслях.
   - А вы придете к ней в дом и украдете бумаги, - проговорил Макниль, сверля Андарузова своими бесцветными глазами. В поручике испуг вдруг перешел в злость.
   - Чего?! Да какое вы... - попытался крикнуть он, но голос пропал - он лишь прохрипел что-то нечленораздельное.
   - Тихо! Успокойтесь! - ледяным голосом приказал Макниль. - Вы умрете так... Я помогу вам достать гашиш, я вам сам принесу...а вы пойдете к ней в дом, когда евнуха не будет, и возьмете бумаги...
   Маленький, ласковый, спокойный доктор держал в руках все - в том числе и гашиш. А он, офицер, сильный мужчина, красавец, храбрец, лежал перед англичанином на диване, слабый, больной, затравленный - и жаждал только одного: чтобы этот ласковый, умный доктор принес ему гашиш.
  

20

  
   Сразу же в день отъезда Якуба Маркаряна Диль-Фируз взяла все деньги, которые нашла в ящике его стола, и пошла в город. Шахский евнух говорил ей беречь эти деньги: доход от следующей поставки товара ожидался еще не скоро. А ей хотелось проучить, наказать его, хотелось мстить.
   В торговом квартале она накупила нарядов и украшений. В этих лавках завсегдатаями были небогатые люди - и торговцы глядели на нее с удивлением, когда она просила примерить все новые и новые платья, хотя набрала уже больше десяти пар. Затем пошла в лавки, где продавалось серебро. Уже скорее машинально, чем с желанием, брала в руки браслеты, кольца, серьги, пряжки для пояса - все вплоть до цепочек для часов... Пачка ассигнаций в кармане становилась все тоньше. Но и этого ей показалось мало.
   Она отправилась в дорогие магазины, куда наведывались разве что жены дворян и богатых купцов. Деньги будто тяготили Диль-Фируз, они лежали в кармане - и будто говорили, что она еще не отомстила Мирзе-Якубу.
   Драгоценности увлекли ее. Она поднимала к свету золотые кольца, рассматривала в лучах солнца рубины, краснеющие, как кровь, изумруды, в каждом из которых словно плескалась морская вода, и бриллианты, отсвечивающие режущей глаз белизной заснеженных горных вершин. Денег хватило, чтобы купить несколько колец, ожерелье и два золотых браслета.
   С этой грудой украшений, простых, серебряных и золотых, с драгоценными камнями, которых хватило бы, чтобы нарядить по меньшей мере двадцать женщин, Диль-Фируз отправилась к ростовщику. Она знала, как дают деньги в рост. Она узнала об этом от шахского евнуха, в те вечера, когда помогала ему с расчетами и он объяснял ей некоторые тонкости торговли. Теперь она пользовалась почерпнутыми от него сведениями, чтобы мстить ему.
   Она умышленно пошла именно к тому ростовщику, который брал самый высокий процент в городе. Тут Диль-Фируз хотела оставить самые дорогие украшения, чтобы они лежали здесь как можно дольше - и привели к огромному долгу. А расплачиваться с этим долгом она предоставит шахскому евнуху.
   - За это серебро, - говорил ростовщик, презрительно встряхивая над прилавком серебряные браслеты и ожерелья, - я вообще не дал бы ни гроша. Если вам оно не понадобится, его никто не купит... Посмотрите, вот эта пряжка вообще смахивает на железную...
   - Такие кольца, - он крутил в пальцах золото, - стали выходить из моды... Дамам нравятся широкие с резьбой... Бриллианты я беру охотно, они всегда идут хорошо, но за них большой процент...
   - Мы все выкупим в самом скором времени, - отвечала Диль-Фируз, глядя на ростовщика серьезными искренними глазами. - У моего мужа должно быть удачное торговое дело...
   В конце концов ростовщик дал ничтожную сумму за несколько серебряных колец, чуть большую - за золото, а на украшения с драгоценными камнями назвал неимоверно большой процент.
   ...Дома Диль-Фируз разложила на диване в гостиной груды платьев, оставшиеся цепочки, ожерелья, бусы, браслеты, серьги и кольца, которых и сейчас, после того, как она побывала у ростовщика, оставалось так много, что они казались сверкающей грудой.
   Она истратила почти все деньги, а то, что она получила от ростовщика, составляло несколько мелких бумажек, за которые едва можно было купить продукты. Стоя над этой грудой материй, атласных, бархатных, шелковых, с шитьем и без, над горами украшений, которые на свету переливались разноцветными огнями, Диль-Фируз усмехнулась зло, едко. Она показала шахскому евнуху, на что способна.
  

21

  
   Стоило только оставить поручика без гашиша, перекрыть ему доступ к наркотикам - и дело пошло на лад. Андарузов, тот самый Андарузов, который швырял в Макниля и Гельберда креслами, уже был согласен на все.
   Доктор Макниль дал ему гашиш так же легко, как недавно отнял. Но доктор был осторожен. Теперь он выделял поручику маленькие дозы, чтобы тот не увлекся чересчур. Поручик нужен был ему со свежей головой. Абхазцам же было велено вовсе не продавать Андарузову гашиш - так, будто у них его нет и в помине. Теперь гашиш был только у Макниля, и маленький доктор держал в своих руках большого поручика.
   Когда Андарузову стало лучше, он отправился в дом евнуха.
   Он удивился, что Диль-Фируз открыла сразу же. Когда он увидел ее в проеме двери, ему будто ослепило глаза. Она стала еще прекраснее - в платье, расшитом сверкающим шитьем, с глубоким вырезом. В вырез спускались, струились по шее, по груди ожерелья, и браслеты блестели на руках. У поручика закружилась голова и зашевелились пальцы рук; захотелось схватить ее тут же, на пороге. Она стояла перед ним, освещенная лучами утреннего солнца, как нимфа, как богиня, вся в украшениях, и тело, манящее, свежее, белело в вырезе.
   - Премного прошу...за тот дикий случай...меня извинить, сударыня, - проговорил, запинаясь, поручик.
   - Я вас прощаю, - ответила она, снисходительно, будто опытная светская красотка, и пошире распахнула перед ним дверь. - Проходите.
   - А ваша...ва...ше...ваш супруг не дома? - выдавил Андарузов, ступая в комнату.
   - Уехал в Петербург, - произнесла Диль-Фируз холодно.
   Она указала поручику на диван перед камином. Сев, он рассматривал комнату. В доме стоял сильный запах кальяна. Диль-Фируз сновала по комнате, выбегала, появлялась снова - и вот уже на столике перед ним стали кофейник и две чашки. Когда она наклонялась, чтобы поставить на столик приборы, он норовил заглянуть в вырез платья. Стало душно - наверное, от запаха кальяна. Андарузов ослабил воротник мундира.
   Комната выглядела небогато. Камин, обделанный выпуклым камнем, диван, два кресла, столик, еще один - в углу, у окна... Ковер; похож на персидский, но истрепанный... Деревянная лестница ведет наверх - там что, второй этаж или чердак? Когда она в очередной раз вышла, поручик вытянул шею, заглянул в проем двери, которая вела еще в какое-то помещение, - а там что? Кажется, какие-то шкафы... Может, кабинет или библиотека? И где тут могут быть эти бумаги?..
   Она вошла, села тоже на диван, резким, решительным движением подвернув под себя ноги. Подала ему чашку, сама взяла кальян.
   - Я с-с-с...совсем не знал, что мне...что сегодня...выпадет столь удивительный случай, - поручик действительно не ожидал, и неожиданное расположение Диль-Фируз, ее близость, даже какая-то откровенность поразили, взволновали, выбили из колеи. Она медленно выпускала дым кальяна; глаза были обильно насурьмлены и казались черными и глубокими, как бездна, как пропасти в горах Кавказа. Чашка вздрагивала в сильных пальцах офицера царской гвардии. - Я все же еще раз...прошу меня простить за унизительный случай с тем мерзким портретом, - добавил он, стараясь дышать как можно тише.
   Она хмыкнула, посмотрела насмешливо, склонив набок голову.
   - Вы заслуживаете осуждения лишь за то, что явились тогда в нетрезвом виде, - промолвила она, и поручик, глядя на ее улыбающийся рот, невольно начал вытягивать губы: ему хотелось прильнуть губами к этому рту. - В остальном сердиться на вас нечего...портрет недурен, - прибавила Диль-Фируз, снова припадая к трубке кальяна.
   Поручика окутывало ароматным дымом, и в этом дыме перед ним сияли драгоценности и белела, вздымалась при каждом дыхании юная прелестная грудь. Он уже забыл, зачем сюда шел, - он мог сейчас думать лишь о том, что сидит на диване с маленьким горным зверьком, о котором мечтал каждую ночь, что евнух в Петербурге, что сейчас самое время поставить чашку, кофе в которой уже давно остыл, и припасть губами к этой груди...
   - Вы...я...вы прелестны, сударыня, - проговорил он наконец. Диль-Фируз протянула руку к столику, взяла ложечку, отчего зазвенели украшения и грудь еще больше обнажилась, затем придвинулась к нему и помешала ложечкой в его чашке.
   - Вы забыли о своем кофе, - сказала она тихо, с чарующей улыбкой. Он поднес чашку к губам, отпил, не сводя глаз с нее; немного кофе пролилось на мундир.
   - Ах, простите, сударыня... я неловок, - произнес он, охваченный дрожью. Вновь волшебная улыбка; маленький зверь снова потянулся к столу, блеснув драгоценностями в вырезе, и подал ему салфетку.
   - Прошу вас, - это она сказала так, будто просила о чем-то большем, и он не мог упустить это большее; схватив ее руку с салфеткой, он прижался к ней губами.
   - Ох, богиня...неземное существо, - говорил он между поцелуями, и она смеялась и не забирала руку. Он дошел уже до локтя и пытался задрать рукав, чтобы поцеловать выше. И внезапно, когда рукав уже был отогнут и его губы были в сантиметре от ее руки, что-то прозвенело.
   - Ох...что это? - пробормотал Андарузов и только тогда понял, что это звонили в колокольчик над входной дверью. Диль-Фируз выдернула руку, вскочила, метнулась к дверям. Поручик сидел, приоткрыв рот, будто разом утратив способность двигаться.
   - Слушайте, - вернувшись, проговорила Диль-Фируз взволнованным шепотом, - это жена вашего соседа, доктора, госпожа Цейтлинская...она, видно, решила зайти ко мне в гости... - Поручик закрыл рот, проглотил слюну. - Вам нужно немедленно...понимаете?.. немедленно уйти... - Диль-Фируз схватила его за руку, и он, какой-то вдруг безвольный, ничего не понимающий, повиновался, встал. - Не нужно, чтобы вас у меня видели...лучше через окно. - Она потянула Андарузова за собой, повлекла в ту комнату, где стояли высокие шкафы, подтолкнула к окну. Поручик послушно залез на подоконник, перекинул ногу. Это, видно, была задняя стена дома, росли густые кусты, каштаны, поднимающиеся до самой крыши. Глянув по сторонам, убедившись, что опасности нет, он спрыгнул в розовый куст. Шипы укололи его; он вскрикнул.
   - До встречи! - шепнула Диль-Фируз и захлопнула окно.
  

* * *

   Гроза приближалась. Евнух отправился в Петербург, и доктор Макниль, оставаясь один, дрожал и готов был рвать на себе волосы, а на людях казался спокойным, как всегда.
   Особенно осторожным он старался быть с Андарузовым. Поручик не должен был знать, что Макниль боится этой поездки евнуха в Петербург, - иначе он бы понял, что англичанин замешан в чем-то нечистом и опасается, что его тайны раскроются. И доктор лишь холодно выслушал Андарузова, когда тот сообщил, что евнуха не будет дома еще по крайней мере несколько дней.
   Поручик, ежедневно получавший от англичанина небольшую дозу гашиша, чувствовал себя уже увереннее. В разумных пределах гашиш придавал смелости. Теперь поручику казалось, что он одержит несомненную победу, - ведь в прошлый раз Диль-Фируз была так мила с ним, дала поцеловать руку и, возможно, дело на этом бы не закончилось, если бы не позвонила в колокольчик Цейтлинская.
   Но поручику сложно было бы украсть донесения одному. И доктор Гельберд предложил свой план. Они пойдут к дому втроем, он и Макниль притаятся под окном дома в кустах, поручик отвлечет девчонку, а они тем временем похитят бумаги.
   Через два дня после того, как поручик пил кофе на диване у Диль-Фируз и был спугнут приходом старухи Цейтлинской (так назвал ее Андарузов, хотя мадам Цейтлинской едва ли было и сорок пять), все трое вновь отправились к дому евнуха.
   Диль-Фируз открыла дверь сразу - так, будто ждала Андарузова. Снова запах кальяна, снова глубокий вырез, прозрачные рукава и блеск украшений... Поручик уже в дверях схватил ее руку.
   - Мадам... - промычал он, стоя вплотную к ней, вдыхая аромат ее волос.
   Он мог бы рассмотреть что-то странное в ее глазах, если бы не был так поглощен своей страстью.
   Она пропустила его в комнату, усадила на диван; она позволяла целовать руку и шептать жаркие, безумные слова - но какой-то надрыв, даже боль горели в глазах. В каждом шаге, в движениях рук, когда она ставила в вазу принесенные им цветы, в том, как подавала ему чай и печенье, сквозило беспокойство, тревога. Но поручик не мог знать, что она боится в этот момент не его, а самой себя.
   Тяжелый, сладкий запах кальяна навевал на поручика грезы. И, когда Диль-Фируз села на диван и взглянула на него - взгляд был пылающий; крик был в нем, как у человека, который всходит на эшафот, - он протянул к ней руки:
   - Мадам... Поймите, что я влюблен в вас...
  

* * *

  
   В это время у задней стены дома, высунув голову из розового куста, стоял Гельберд. Он смотрел через открытое окно в дом. Он видел кабинет; дверь в другие комнаты была приоткрыта, и оттуда доносился голос поручика. Поручик говорил отрывисто, девчонка молчала.
   Доктор Гельберд подтянулся, влез на подоконник, бесшумно спрыгнул в комнату. Ковер заглушал шаги. Вслед за ним из кустов высунулся, вскарабкался на окно, вкатился, как мяч, в комнату Макниль.
   - Сударыня... Те препятствия, которые могут быть... - неслось из гостиной через полуоткрытую дверь. Там что-то чмокало, шуршало.
   Доктор Макниль, сжав зубы, боясь выдать себя малейшим звуком, выдвинул ящик стола. Самые важные бумаги чаще всего хранятся в письменном столе. Англичанин быстро, лихорадочно осматривал одну половину стола, а шамхорский врач рылся в другой. Донесений не было.
   Макниль был бледен. Страстные признания поручика в гостиной напоминали рычание дикого зверя. Но что, если девчонка вдруг прогонит его?.. Нужно было успеть взять бумаги. Бумаг не было.
   Он ринулся к книжным шкафам. Он перетряхивал книги, с грохотом бросал их обратно в шкафы, уже не заботясь о том, что его могут услышать. Наконец рука нащупала между толстыми томами несколько сложенных пополам листов. Он вытянул их, глянул - его почерк, написано по-английски, и квитанции с подписями его и евнуха. Он запихнул бумаги за борт сюртука.
   - Есть! - горячо шепнул он Гельберду. Шамхорский врач бросился к окну, перелез в сад, помог выбраться коротконогому толстенькому англичанину. В гостиной было молчание, и там взволнованно дышал поручик.
  

* * *

  
   ...Она сидела неподвижно, как-то покорно, когда он целовал ее руку, когда обнял за талию. Губы Андарузова были уже в нескольких миллиметрах от ее лица; поручик задыхался, шептал что-то. Диль-Фируз не понимала, что. Ей вдруг показалось, что не поручик, а Якуб Маркарян рядом с ней. Поручик поцеловал ее в щеку - ее глаза были закрыты, и чудилось, будто это шахский евнух целует ее. Губы сползли к шее. Она открыла глаза - и взгляд встретился с глазами чужими, не его. Он был далеко отсюда, в Петербурге, - и сможет ли она, как раньше, смотреть в те глаза, с необычным женским разрезом, глаза, которые она любила?.. Тот, полуженщина, шахская вещь - достоин был ее презрения, ненависти, и она отомстила ему, истратив его деньги, принимая у себя поручика. Этот был мужчина, офицер, и шептал ей о любви. Обнять эту сильную, мужскую шею, смотреть в эти глаза?..
   Она вдруг резко оттолкнула Андарузова.
   Он глядел, будто не понимая.
   Диль-Фируз встала с дивана.
   - Уходите, - произнесла она, отвернувшись. - Не может быть... простите меня.
   Руки поручика поднялись, словно он пытался удержать ее. Она шагнула к двери, открыла ее и стояла, опустив голову.
   - Но...почему вдруг... - донесся его голос. Диль-Фируз ниже наклонила голову, шире раскрыла дверь.
   Она слышала, как он идет к двери. Шаги были неверные, словно у пьяного. Перед ней мелькнула широкая спина. Он был одного роста с шахским евнухом.
   Она закрыла за ним дверь, навалилась на нее, как тогда, когда еще до свадьбы Якуб Маркарян нес ее на руках на чердак и она боялась, что не сможет отпустить его.
  

22

  
   Андарузова так поразило ее неожиданное "уходите" и "этого не может быть", что он, идя к дверям, совершенно не думал о том, где сейчас англичанин и его приятель, нашли они нужные им бумаги или еще нет. Она, которая еще секунду назад казалась такой близкой, прогнала его... Как в ней все меняется! И что это могло значить? Она все-таки предпочла ему евнуха?!
   И доктор Гельберд был немало удивлен тем, что поручик не остался с девчонкой. В прошлый раз Андарузов хвалился, что все складывается удачно. Через минуту после того, как они с Макнилем сели в пролетку, спрятанную в чаще деревьев недалеко от дома, в экипаж запрыгнул и Андарузов. У поручика вид был такой, будто он прямо сейчас выкурил дозу гашиша.
   Макниль, бледный, вспотевший, просматривал бумаги. Руки англичанина дрожали.
   - Я ничего не понимаю... the Armed Forces of the Crown... (Королевские Вооруженные силы. - англ.) Treasury... (Казначейство Англии. - англ.) The Governor...(полн.: The Governor and Company of the Bank of England - центральный банк Англии. - Прим. авт.) The Russian-British Convention... (русско-английская конвенция о разграничении владений Англии и России в Северной Америке, 1825 г. - Прим. авт.)
   The London Convention... (Лондонская конвенция, подписанная между Россией, Англией и Францией; целью было ослабить влияние России на Балканах, не допустить создание дружественных ей государств. 1827 г. - Прим. авт.) Я не понимаю... - Макниль поднял от листов лицо, которое было белее, чем бумага. - Здесь не все! - крикнул англичанин неожиданно тонким голосом.
   Гельберд молчал. Поручик глядел себе под ноги, тяжело дышал.
   Макниль снова принялся перебирать бумаги, затем скомкал их, прижал листы к груди. Откинувшись на спинку сиденья, он глотал воздух открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег.
   - Не все? - осторожно спросил Гельберд. Макниль смотрел на него, будто не понимая. Затем вдруг закричал, пронзительно, истерично:
   - Не все! Он увез остальные... Вы понимаете?! - он подскочил, тряхнул Гельберда за лацканы сюртука. - Он...туда, в Петербург... - англичанин вновь упал на сиденье, хватая ртом воздух. - О, дьявол, чертов мерзавец! - прокричал он внезапно так громко, что шамхорский врач испугался, как бы их не услышали. Вслед за тем Макниль оглушительно, с каким-то подвыванием захохотал, закрыв лицо руками.
   Гельберд хлестнул лошадь кнутом; пролетка вылетела из кустов, понеслась по дороге к городу, унося хохочущего, рыдающего, истерично вопящего Макниля.
  

* * *

   На втором этаже белоснежного особняка в викторианском стиле, среди колонн, лепнины, массивной мебели темного дерева, вензелей, огней, ковров и позолоченных канделябров лежал на кровати слабый, несчастный, больной человек.
   Его глаза были закрыты, лоб был в поту. Из тонких, жестких губ вырывалось тяжелое, свистящее дыхание. Руки судорожно сжимали одеяло.
   По приезде домой после истерики у доктора Макниля начался жар. У его кровати сидел на стуле Гельберд - точно так, как раньше, когда он был ранен, сидел возле него англичанин.
   Через каждые несколько минут Макниль кричал в бреду.
   - Алаяр-хан! - кричал он. - Oh, stupid! Disgusting cowards... (О, тупицы! Мерзкие трусы... - англ.) Арестовать! - вопил английский врач. - Будет все сказано...великому шаху... Война! Oh, brutes! (О, скоты!) - заключал он, надрываясь в рыданиях.
   Когда у англичанина начинался бред, Гельберд осторожно, бережно менял влажную повязку на его лбу.
  

23

  
   Закрыв за поручиком дверь, Диль-Фируз несколько минут стояла, не шевелясь. Потом, словно опомнившись, принялась стаскивать с рук браслеты и кольца, распутывать, разрывать сплетения цепочек и ожерелий на шее. От запаха кальяна стало противно, потянуло на тошноту. Она выбежала на веранду, высунулась в окно, обхватив руками голову.
   Зачем она позволила поручику прийти сюда снова, целовать ей руку, обнимать ее?.. Ведь этот человек поначалу был ей противен. Она решилась принять его только во вред Маркаряну. В прошлый раз, когда Андарузова спугнуло появление жены Цейтлинского, она совсем не волновалась, сидя на диване рядом с поручиком. Перед этим, когда она наряжалась и красилась, в мыслях тоже было одно - отомстить шахскому евнуху. Поручик был ей безразличен, она использовала его точно так же, как эти платья и украшения, для своей мести. И только сегодня, когда он схватил ее и стал целовать, подобно как прежде Мирза-Якуб, она почувствовала, что зашла слишком далеко.
   Самым страшным было то, что сегодня она уже почти поддалась Андарузову. Он внезапно перестал быть неприятен - он был красив, силен и смел, повторял, что любит ее. И тогда, сидя на диване с ним, и сейчас, она внушала себе, что в эту любовь нельзя верить - это обман, обычная уловка покорителя женщин. Но прогнать его стало вдруг трудно, очень трудно.
   И снова в ней заговорил какой-то жестокий, неумолимый голос.
   "Ты прогнала поручика - но разве это искупит твою вину? Ты виновата... Ты истратила деньги, бездумно, злобно, на платья и украшения, отдала драгоценности ростовщику под огромные проценты..."
   "Ты поступила с ним так подло - и только за то, что он поехал сейчас в Петербург, оставил тебя одну?"
   - Нет, не только за это, - сказала она. - Он относился ко мне ужасно, ревновал меня к каждому, и к поручику тоже, он хотел меня побить, пытался изнасиловать...
   "О нем ли ты мечтала все эти годы в Шамхоре? Или - о счастье, покое, комфорте, которые, как ты думала, он мог тебе подарить?"
   - Нет! - почти закричала она. - Я же была рада, узнав, что он больше не связан с шахским двором, что он теперь небогат...
   "Дело даже не в богатстве... Ты хочешь комфорта. Комфорт для тебя не в количестве денег, а в том, чтобы этот человек дарил тебе радость... Ты почувствовала себя неуютно и беспокойно, когда он стал поступать по-своему..."
   - Выходит, я хочу комфорта... Я росла в бедности и хотела быть царицей для кого-то...
   "И если бы Андарузов согласился сделать тебя своей царицей и во всем угождать тебе, ты полюбила бы Андарузова..."
   - Нет! Он мне уже решительно противен, я не хочу его больше видеть...
   "Значит, ты хочешь видеть того, кому мстишь?"
   - Нет, его я тоже не хочу видеть! Мне уже стыдно, что я вышла за него замуж... Цейтлинский говорит - взять ребенка, а мне сейчас это смешно и противно... Я жена шахского евнуха, у меня не может быть детей, и моему мужу отказывают в дуэли...
   "Он поехал в Петербург решать давний вопрос, не боясь, как настоящий мужчина. Он вернется скоро - а ты сделала ему подлость с этими деньгами..."
   - Что же мне делать?.. Он возненавидит меня, даже может выгнать... Куда мне тогда идти?
   "Вот видишь, для тебя важнее то, куда тебе идти и что будет с тобой, а не с ним... Ты не любишь его - ты любишь покой, радость и комфорт..."
  

24

  
   Москва встречала блеском куполов в солнечном свете, белизной стен кремлевского Благовещенского собора, золотыми одеждами духовенства и толпами нищих у ворот храма. Был церковный праздник, совершался ход, и золото риз заполняло улицу.
   Глядя из брички на собор, Мирза-Якуб вспомнил монастырь в Эчмиадзине, где жил в восемнадцать лет. Вспомнилась церковь святой Рипсимэ, со стенами, потемневшими от времени, куда часто ходил молиться ночью, когда братия спала. Обилие света, ослепительная белизна, блеск, богатые ризы, громкий колокольный звон резко отличались от того, что он видел и любил раньше, на родине.
   К их кортежу тотчас сбежались нищие, невесть откуда прослышавшие, что "едут баре с Кавказа". Бекаев давал им золотые монеты, и у нищих был свой праздник.
   Кавказский промышленник пошел в собор помолиться об удачном разрешении дела. Маркарян остался с Цейтлинским.
   - Не жалко вам, сударь, отдавать Дербазову свой труд по Трое? - спросил врач.
   - Я ему только копию пришлю, - ответил он. - Ведь труд уже в печати.
   - Но как нехорошо с этой Наташкой... Я сейчас думаю: может, ей у Дербазова все-таки лучше было бы?
   - Нет, я думаю, что не лучше... Быть может, все у нее еще наладится, - сказал Маркарян, хотя не верил, что наладится.
   Цейтлинский смотрел на нищих, стучал пальцами по сиденью.
   - А вы хороши, доктор, - начал шахский евнух. На душе было по-прежнему тяжело, но он говорил насмешливо, как ни в чем не бывало. - Говорили, что беспокоитесь за больницу, а сами взяли отпуск и уехали...
   Цейтлинский взглянул на него, будто со злостью.
   - Я пойду на него войной, - произнес он сквозь зубы.
   - На Макниля? Вы для этого едете в Петербург? Найти помощь у высших?
   - Я не решил еще...нет, здесь я, наверное, никакой помощи искать не буду.
   Это было чертой Цейтлинского. Он мог действовать резко, даже себе во вред, думая о какой-то благой цели, а когда выпадал хороший шанс, не всегда замечал его.
   Бекаев обещал Маркаряну, что поможет ему получить аудиенцию в министерстве иностранных дел. У кавказского промышленника были деньги, знакомства и связи - и он имел доступ во все высшие ведомства столицы.
  

25

  
   Болезнь доктора Макниля была недолгой. Уже на третий день он поднялся с постели и, выздоровев, стал как будто мрачнее и молчаливее. Он сразу же вызвал к себе Мальцова и велел ему ехать в Петербург вслед за евнухом.
   Английский врач и раньше предчувствовал, что Якуб Маркарян может отважиться на эту поездку - несмотря на то, что его могли обвинить в Петербурге как изменника, как виновника гибели посольства. Когда же обнаружилось, что части донесений нет, Макниль решил, что евнух взял их с собой в российскую столицу - разумеется, чтобы предъявить там как подтверждение вины англичанина. Евнух оказался еще смелее и коварнее, чем думал врач.
   Но Макниль предусмотрел и такой ход развития событий. На этот случай был Мальцов, которому доктор сейчас велел выкрасть у Маркаряна английские бумаги.
   Услышав этот приказ, бывший советник посольства испугался. Он не представлял, как сумеет выполнить повеление Макниля. Даже беседовать с шахским евнухом, стараясь узнать, что известно тому об английском враче, стоило Мальцову нервного срыва - а теперь требовалось еще и похищать у него документы. Иван Сергеевич не хотел ехать, хотя ему нужно было вскорости быть в Петербурге по долгу службы; он глядел на Макниля молящими глазами, будто прося, чтобы англичанин отменил свой приказ. Но тот молчал, откинувшись на спинку глубокого кресла, отвернувшись к окну. Пятнистый дог, как неизменный надсмотрщик, лежал у ног хозяина, внимательно, будто недоверчиво, глядя на гостя. Бывший советник посольства зло посмотрел на собаку, вспомнил, как в прошлый раз, стоя перед Макнилем в этой же комнате, на этом самом пушистом ковре, хотел убить его и уехать за границу вместе с Мари, - и решился воспротивиться приказу.
   - Господин Макниль, - негромко, еще не победив до конца робость, начал он, - извините меня, но я не могу ехать... - Англичанин рывком повернулся к нему, глянул прямо в лицо Мальцову. Бесцветные водянистые глаза сейчас стали резкими, пронзали, как клинок ножа. Но бывший советник посольства сумел выдержать взгляд. - Извините, но моя дочь сейчас больна, - проговорил он. Его голос будто окреп, спина выпрямилась; Мальцов держался перед всесильным англичанином смело, с достоинством. - Я должен быть с ней, и я никуда не поеду, - сказал он твердо.
   Выдуманная болезнь Мари могла быть единственной отмазкой, чтобы не ехать в Петербург за этими проклятыми бумагами. Он надеялся, что доктор поверит ему и отменит свой приказ.
   Макниль разрушил все надежды одним махом.
   - Я заранее заплачу вам хорошие деньги, чтобы ваша дочь выздоравливала, - сказал он, и на его губах появилась едва уловимая, скользкая улыбка. - Но вы поедете. Если же будете отказываться - мы с вами поссоримся, в Петербурге станет известно о контрабанде, которую вы принимаете, и ваша дочь будет болеть еще тяжелее.
   Мальцова словно ударило молнией.
  

26

  
   Блеск и сияние Москвы были лишь показной, дешевой, ненавязчивой приманкой. Город, ослепляющий золотыми куполами соборов, не пытался удерживать путешественников. Пробыв здесь всего день, они двинулись дальше - в Петербург, к российскому Цезарю, к его министрам.
   Деревни, покосившиеся хижины тянулись от Москвы до Петербурга, лужи, грязь и в этой грязи - чумазые дети. Проходили хмурые крестьяне, пышногрудые молодицы, на которых заглядывался Тимофей, так выгибая голову из брички, что едва не сворачивал шею.
   Маркарян не говорил Бекаеву правду, зачем едет в Петербург. Он лишь коротко объяснил, что был в Персии и хочет предложить в столице один торговый проект. Кавказский промышленник держался так, будто отправлялся к друзьям на обед, а не на встречу с высшими столичными сановниками.
   - Будьте моим компаньоном! - хихикал он, трогая шахского евнуха за рукав, и его заплывшее лицо становилось еще шире от улыбки. - Я вам серьезно говорю...вы чрезвычайно умный человек, мы достигнем большого успеха.
   Мирза-Якуб отвечал, что у него уже есть торговое дело. Бекаев, хитрый предприимчивый толстяк, будто бы бездумно швырявший деньги нищим и помнивший о каждой копейке, когда речь шла о его доходах, был ему любопытен и даже симпатичен, но по мере приближения к Петербургу Маркарян все больше беспокоился, и оживленность промышленника начинала тяготить его.
   Петербург - русский Рим, - российский Цезарь и его чиновники становились все ближе. Он, как египетский евнух-регент, ехал к русскому Цезарю, везя ему свою вину за гибель посольства и документы, касающиеся Клеопатры - доктора Макниля. И теперь он отдавал себя целиком во власть императора Всероссийского и его верных распорядителей: они могли оценить его поступок и даже поблагодарить, могли обвинить, могли вообще решить дело как-то по-своему... Донесения английского врача были у него в кармане, он вез их Цезарю, как голову Гнея Помпея (48 г. до н.э. - Прим. авт.).
   Он собирался обвинить в гибели русской миссии английскую Клеопатру. Сам он уже не сомневался в том, что в разгроме миссии главную роль сыграл врач. И, хотя у него не было явных доказательств вины Макниля, он намеревался предъявить его донесения. Но Якуб Маркарян предчувствовал, каким может быть ответ.
   Не только память о Вазир-Мухтаре была важна для него, когда он собирался обвинить англичанина. Макниль нес угрозу его любви, Диль-Фируз, Арсиное. Он должен был одолеть, обезвредить врача, чтобы спасти ее, - и сейчас самым важным казалось это, а не попытка доказать Диль-Фируз свое мужество с помощью этой поездки. Донесения, украденные из дворца визиря, были сейчас оружием Мирзы-Якуба, мечом, которым он сражался с английским доктором. Но оружие могло оказаться слишком слабым, битва - неравной...
   Маркарян предвидел и тот случай, если в столице вовсе не будут заинтересованы в раскрытии причин гибели Грибоедова. В этом случае он не стал бы настаивать. Цезарь и его министры останутся в Петербурге - а он вернется к своей царице, ради которой, по большому счету, и ехал сюда... Но ждет ли его она, думает ли о нем? А что, если она давно уже с поручиком или еще с кем-то - а ты, существо не мужское и не женское, неркини...
   Снова душу обожгла боль, и он закрылся от спутников рукой, делая вид, что спит.
  

27

  
   В 1828 г. ехал в Петербург коллежский советник коллегии иностранных дел Александр Грибоедов, вез Туркманчайский мирный договор - и пушки Петропавловской крепости салютовали по-праздничному, двести один раз.
   Спустя год не было уже в живых Александра Грибоедова, а прибыл в российскую столицу персидский принц Хозрев-Мирза. Праздника никакого не было - наоборот, была трагедия, в Тегеране погибли члены миссии, но принц вез за них откуп императору Всероссийскому - и снова салютовала эскадра, будто отмечая необыкновенное торжество; правда, но этот раз уже меньше - всего двадцать один раз.
   Но тихо было в столице, когда десять лет спустя въехал в нее человек, который мог прояснить обстоятельства гибели посольства. Была середина лета, и даже здесь, на севере России, чувствовалась жара. Царя Николая в Петербурге не было - он отбыл в летнюю резиденцию.
   ...По предложению Бекаева они остановились в Демутовской гостинице, на набережной Мойки. В номерах царила какая-то вековая, тяжелая роскошь. Опускаясь в мягкие кресла, такие глубокие, что человек будто терялся в них, шахский евнух подумал, что здесь, возможно, останавливался Грибоедов, когда вез русскому Цезарю Туркманчайский мир.
   Следующим утром они поехали в министерство иностранных дел. Десять лет назад оно называлось коллегией, а теперь расширилось, словно ему прибавили весу и солидности, и включило, впитало в себя коллегию.
   Предводительствуемые хитрым, веселым и вездесущим Бекаевым, они предъявляли чинам документы. Маркарян, представленный как торговец из Сочи, преодолевал многочисленные коридоры - казалось, что им нет конца. Человек, незнакомый с дворцовым церемониалом, мог бы здесь растеряться и вовсе забыть, зачем прибыл.
   Даже несмотря на присутствие Бекаева, их долго и пристально рассматривали, расспрашивали, и в каждом новом зале и коридоре они проводили довольно много времени. В конце концов ситуация стала проясняться. В очередном зале, где было еще больше блеска и холодности, чем в предыдущих, подтянутый, приглаженный, весь будто механический чиновник сказал шахскому евнуху, что доложит о нем Нессельроде Карлу Васильевичу, господину министру, вице-канцлеру.
   - Но вам придется подождать по крайней мере два дня, - прибавил чиновник с сухой вежливостью. - Господин министр сейчас в отъезде.
   - Я готов подождать, - так же сухо и вежливо ответил Маркарян.
   ...На несколько часов они с кавказским промышленником расстались. Бекаев отправился по своим делам - в министерство финансов, в министерство государственных имуществ, затем еще куда-то. Вечером он приглашал шахского евнуха и доктора в ресторан.
  

* * *

   В то самое время, когда они располагались в демутовских номерах, когда шествовали по блестящим коридорам министерства и ужинали в ресторане у Дюме, за табльдотом (франц. table d'hote - общий стол, накрывавшийся в определенное время и создававший атмосферу дружеских обедов. - Прим. авт.), Иван Мальцов гнал лошадей из Сочи в Петербург.
   По распоряжению Макниля он выехал на следующий день после разговора с англичанином. Бывший советник посольства ума не мог приложить, как добудет "английские бумаги". Два ферзя сражались на шахматной доске - и пешку уже вовсю пинали ногами, бросали на передовую, отправляли на верную смерть.
   Прижавшись к спинке сиденья кареты, Мальцов плакал в голос, и дорожная пыль из окна летела ему в рот. Подлый англичанин издевался над ним, готов был расплатиться его жизнью, как мелкой монетой; он велел украсть у евнуха бумаги - и не заботился о том, погибнет Иван Сергеевич или останется в живых. Если Мирза-Якуб убьет его - что ж, тогда Макниль найдет нового исполнителя своих приказов... Ведь англичанина совершенно не беспокоило, с кем в случае смерти Мальцова останется Мари.
   Жену бывший советник посольства ненавидел и не надеялся, что она будет заботиться о дочери. Пробыв какое-то время в гостях у отца и вернувшись в Сочи, Лизон вновь начала бегать за поручиком. Мальцов не сомневался, что она каждый день ездит именно к нему. Видимо, у них что-то не ладилось, потому что она приезжала нервная, злая и, конечно, не обращала никакого внимания на Мари.
   А для него сейчас главным было накопить денег, чтобы уехать с дочерью за границу. Мальцов собирался взять отпуск в министерстве, отправиться с Мари в Швейцарию, купить домик и провести там некоторое время. Потом, чтобы больше поправить здоровье дочери, он хотел поехать с ней в Италию. Но денег еще не хватало, и он не бросал контрабанду.
  

28

  
   Поручик Андарузов не оставлял надежду завоевать Диль-Фируз. После того случая, когда она велела ему уходить и когда Макниль с Гельбердом украли из кабинета евнуха донесения, поручик явился к ней еще раз.
   Глухим голосом из-за двери она спросила, кто пришел. Ответ Андарузова был встречен молчанием. Он чувствовал, что она стоит за дверью, и тихо, взволнованно покашливал - ждал, что она все-таки откроет.
   - Уходите, - донеслось до него наконец. - Я вам говорила, что ничего не может быть.
   Послышался отдаляющийся звук шагов.
   Поручик все стоял, держась за ручку, покашливал. В горле была какая-то горечь. Ему, красавцу офицеру, отказывали, предпочитали евнуха.
   Он постоял еще немного, затем сорвался с места, бросился к пролетке, ждавшей за оградой, помчался в город. В ювелирном магазине Андарузов купил золотое кольцо с маленьким бриллиантом, в бархатном футляре. Уже подъезжая к окраине, на углу улицы забежал к цветочнице, взял три огромные корзины, будто ехал на кладбище и собирался слагать эту груду цветов к памятнику. Погрузив корзины в пролетку, снова понесся к дому у подножия гор. Поручик тяжело дышал, его лицо выражало такую решительность, какой не было заметно на нем даже в бою или на дуэли. Он собирался предложить ей уехать с ним во Францию.
   Он тряс колокольчик над дверью - ему не открывали. Теперь она совсем не подходила к дверям. Тогда Андарузов метнулся к веранде, принялся стучать в закрытое окно. В другой руке он держал футляр с кольцом, а на земле у его ног стояли корзины с цветами.
   - Сударыня! - кричал он. - Я не обманываю! Это правда - я люблю вас! У меня было много женщин, но никого я не любил так, как вас!
   Он говорил правду. Подобного не было в его жизни, маленький горный зверь очаровал его - и он готов был сделать для нее что угодно, драться на дуэли хоть с евнухом, хоть с самим чертом, лишь бы она согласилась остаться с ним.
   Наконец из другой комнаты послышались ее шаги. Диль-Фируз вошла на веранду, приблизилась к окну. Андарузов задрожал и невольно отшатнулся. Она была сейчас в простом скромном платье, без единого украшения, но от этого казалась не менее прекрасной. Он почувствовал в эту минуту, что ему нужно не только ее тело. Нужна была она вся, он хотел познать ее мысли и душу, полностью сдаться ей, сделать ее своей королевой...
   Она резко распахнула окно. Поручик отступил назад и робко, даже как-то не по-мужски протянул вперед руку. В руке был раскрытый футляр, в котором блестело кольцо.
   - Я вас никогда не полюблю, - сказала Диль-Фируз серьезно и тихо. - Я притворялась...уходите навсегда.
   Окно захлопнулось и задернулись портьеры.
   Андарузов стоял неподвижно, будто врос в землю, все еще вытягивая руку с футляром. Надежды рухнули. Это был конец.
   Ненужные корзины сиротливо приютились у его ног. Придя в себя спустя мгновение, поручик отшвырнул их сапогом. Тогда же он обнаружил в своей руке футляр с кольцом. Кольцо стало ненавистно ему, как она сама. Он рванул через сад к лесу. "Притворялась...навсегда..." - звучало отрывисто в ушах. Андарузов бежал, не разбирая дороги. Впереди, за кустами, заблестела вода - наверное, там было лесное озеро. Он пробежал еще немного, задыхаясь, разом ослабевший, усталый - и, размахнувшись, швырнул футляр в озеро. Бархатная коробочка скрылась под темной водой, под покровом из белых лилий.
   Ему захотелось зарыдать, как последнему ничтожеству, слабаку, как женщине. Поручик стоял у озера, схватившись за голову, как статуя, воздвигнутая непонятно почему посреди леса. Так прошло несколько минут. Затем он медленно, с трудом повернулся и пошел к экипажу. Она отвергла его, и нужно было возвращаться назад - к балам, к опротивевшим женским лицам, к гашишу, к Лизон.
  

* * *

   Весь день поручик лежал на диване, закрыв рукой глаза, забыв о еде, о приглашении к немецкому барону, который недавно приехал в город и устраивал у себя званый вечер. Он даже не слышал, как пришел посланец от англичанина Макниля и принес положенную порцию гашиша. Все стало безразлично Андарузову.
   Он не знал, сколько было времени, когда вдруг вошел слуга и сообщил, что к нему гостья. Поручик вздрогнул и вскочил с дивана. Промелькнула сумасшедшая мысль, что это может быть она. Что, если она передумала и решила все-таки остаться с ним?..
   Вошла женщина в широком черном плаще и шляпе. Лицо скрывала вуаль. Андарузов не мог понять, кто это: фигуру прятал плащ, окутывал ее бесформенным саваном.
   - Кто это? - спросил он глухо, едва слышно. Каждое слово он сейчас произносил как будто через силу.
   Гостья резко подняла голову, отбросила вуаль. Перед поручиком стояла Лизон Мальцова. В следующий миг, быстрее, чем Андарузов успел промолвить слово, она распахнула широкий плащ - и поручик увидел, что она без одежды. Она пришла к нему, завернутая в один только плащ, как Клеопатра прибыла к Цезарю в ковре.
   Хотя она была уже не слишком юна, ее формы были, конечно, восхитительны. "О-ля-ля!" - сказал в мыслях Андарузов.
  

* * *

   ...Потом, когда они лежали в постели и она обхватывала его, как бесценную золотую статую, словно боясь выпустить, он курил трубку и слышал ее низковатый голос.
   - Ты должен меня понять, Александр, - говорила она. - Ладно - дочь; бог с ней, с дочерью, я никогда не любила ее... Она целиком похожа на него, на этого чинушу, мужика... Те же глаза, какие-то просящие, обиженные, как у побитой собаки, этот противный мальцовский рот... И эта чахотка...она вся хилая, болезненная, точь-в-точь как он... Он сейчас уехал в Петербург, ничего не знает; я оставила ему все, забрала только свои вещи - они внизу... Но ты пойми: я рискую своей репутацией, обо мне теперь что угодно могут говорить в свете... И я не побоялась, - она приподнялась, обхватила его шею сильными полными руками. - Потому что я люблю тебя! - она вдруг всхлипнула, задрожала, уткнулась ему в грудь; он, успокаивая, похлопал ее по плечу, как мужчину. - А ты, - справившись со слезами, Лизон снова пытливо глядела на него, - а ты - что?
   "И оставляет дочь...однако же!" - подумал поручик и затянулся трубкой.
   - Я тоже, - произнес он, пыхнув дымом ей в лицо, - ты знаешь, что я...весь...
   Она не отводила взгляда. Андарузов посмотрел на ее округлые плечи. Лизон была недурна, не хуже, чем эта неприступная девчонка, - и, главное, готова ради него на все...
   - Лизон, - проговорил он подчеркнутым тоном, отложив трубку и прижав женщину к себе, - все, что было у меня раньше, те недоразумения, из-за которых ты ревновала, - это отныне не существует. Ты меня поразила сегодня. Все, на этом все. Мы уедем с тобой.
   Кудрявая, светловолосая, тяжелая голова поднялась с его плеча. Лизон нависала над Андарузовым, как туча, как рок.
   - Куда? - спросила она.
   - В Ниццу, - ответил поручик решительно и снова посмотрел на полные плечи. Взгляд спустился ниже, к пышной груди.
   Сильные руки стиснули его шею, Лизон прильнула к нему, навалилась.
   - Этого я ждала, - выдохнула она.
  

29

  
   Прибыв наконец в Петербург, Мальцов потратил зря довольно много времени.
   Он решил, что евнух, скорее всего, остановится в знаменитом гранд-отеле "Европа", где, как знал бывший советник посольства, проживали наиболее именитые особы. Поэтому первым делом Иван Сергеевич помчался туда. Он наводил справки о постояльцах, допытываясь, не прибыл ли персидский подданный Мирза-Якуб или русский подданный Якуб Маркарян.
   Когда оказалось, что такого постояльца в списках нет, Мальцов подумал, что тот еще не приехал, и решил справиться позже. До самого вечера переводчик бродил по городу, глядел тоскливыми глазами на воду Невы, казавшейся ледяной даже летом, сидел на скамейке в парке, стесняясь своего поношенного сюртука, ходил обедать в дешевую кофейню, хотя аппетита не было, и с наступлением темноты вновь явился в "Европу".
   Выяснилось, что евнух до сих пор не приезжал. Иван Сергеевич тяжело вздохнул, заказал себе номер в гранд-отеле, в душе содрогнувшись, когда ему назвали цену, сам, чтобы не платить коридорному, снес вещи в номер и отправился спать, решив, что будет дожидаться здесь приезда Мирзы-Якуба.
   Среди ночи он вдруг проснулся, и его осенило. Гораздо более вероятно, подумал он, что евнух не будет останавливаться в таком роскошном отеле - ведь он, по словам Макниля, жил в Сочи довольно скромно, да и в Петербург отправился по частному делу, а не как титулованная персона. Мальцов решил, что пойдет завтра разыскивать его в другие гостиницы.
   Он выписался из "Европы" и пошел бродить в поисках более дешевых номеров. Лишь к вечеру следующего дня он добрался до Демута, где ему сообщили, что человек по имени Якуб Маркарян действительно здесь остановился.
   Ивану Сергеевичу следовало бы поздравить себя с успехом, но он, наоборот, вспотел от страха. Лучше бы, подумал он, евнух вообще не встретился ему в Петербурге, - тогда он со спокойной душой вернулся бы в Сочи и сказал Макнилю, что персидского шпиона найти не удалось. А теперь на плечи бывшего советника посольства возлагался тягчайший груз...
   Мальцов тоже записался в демутовских номерах, хотя в Петербурге, на узкой грязной улице, в мрачном сером доме с сырыми стенами, у него была квартира, где он жил, наведываясь сюда по службе.
   Утром он сошел в холл и тут же наткнулся на Якуба Маркаряна. Шахский евнух стоял у окна и разговаривал с каким-то толстяком в бархатном жилете. В какой-то момент евнух повернул голову - и встретился взглядом с Мальцовым. Деваться Ивану Сергеевичу было некуда.
   - Здравствуйте, ваше сиятельство! - глупо хихикнув, выпалил он. - А я тоже здесь...
   - Рад вас видеть, господин Мальцов, - евнух как будто бы и не удивился встрече - или сделал вид, что не удивлен.
   - ...по долгу службы, - поспешно завершил свою фразу переводчик, словно предупреждая все возможные подозрения.
   ...Весь день его трясло, будто от холода, хоть в номерах было душно. Неплохо было бы зайти в министерство, где Мальцов не показывался уже давно и откуда ему слали в Сочи недовольные записки, но сейчас он был не в состоянии явиться на службу. Нужно было как-то выкрасть у евнуха английские бумаги - а Иван Сергеевич понятия не имел, где они и как их добыть.
   Под вечер он решился подойти к номеру евнуха и постучаться. Он думал хотя бы осмотреть комнаты, где остановился персидский шпион, чтобы иметь представление, как расставлены вещи и где могут быть эти проклятые документы.
   Мальцов пришел под видом того, чтобы просто поболтать. Еще десять лет назад, в Персии, он слышал о широких познаниях Мирзы-Якуба - и теперь притворился, будто интересуется литературой.
   Сев в мягкие кресла, где когда-то отдыхал Грибоедов, они стали беседовать о средневековых манускриптах, о восточных поэтах, о новейших, недавно изданных, сочинениях Пушкина. Мальцов бегал глазами по комнате, разглядывал, будто невзначай, мебель, чемоданы, сундуки, одежду, висящую на стульях. Все было будто бы и на виду - и в то же время невозможно было угадать, где евнух прячет бумаги. Мальцов просидел у евнуха до ночи, напоследок тот угостил его коньяком, и бывший советник посольства ушел, опьяневший, грустный, разбитый, с головной болью.
  

30

  
   Бывший шахский евнух, давно лишенный в Персии высоких должностей, невольно спровоцировавший гибель русского посольства, удостоился чести попасть на аудиенцию к Карлу-Роберту Нессельроде, министру иностранных дел, господину вице-канцлеру. Его приняли ровно через два дня, как и обещали.
   Вице-канцлер встретил Маркаряна вопросом: "Чем могу быть полезен?" Они сели друг напротив друга за массивный, в вензелях и завитушках, стол.
   Десять лет назад, на этом самом месте, перед господином министром иностранных дел восседал умник из молодых - Александр Грибоедов, которого Нессельроде не любил. И вот уже явилось к нему кавказское "лицо", и снова по персидскому делу, и, кажется, это "лицо" еще умнее и хитрее, чем Грибоедов... Бывший евнух шаха - а при первом взгляде и не скажешь, что евнух... Но, в любом случае, неприятный молодой человек (вице-канцлеру приближалось к шестидесяти, и все, кому не исполнилось еще 50, казались ему молодыми людьми). Ах, да, подумал Нессельроде, - они ведь ровесники. Если бы Грибоедов остался жив, ему сейчас было бы столько же лет.
   Говорили по-русски, временами переходя на французский. Начали издалека.
   - Как вы находите Россию, господин...э-э... - завел Нессельроде; "лицо" называло свою фамилию, но вице-канцлер ее забыл и в конце концов стал говорить просто "сударь". - Как вы себя чувствуете под опекой императора, сударь?
   - Я безмерно благодарен его величеству, вашему превосходительству и господину Александру Сергеевичу Грибоедову за то, что нахожусь теперь на территории государства, подданным которого уже давно себя считал, - отвечало "лицо" с безупречной вежливостью. Нессельроде скривился, маленькое личико, словно бы скукожившееся с годами, еще больше сморщилось, но министр, как истинный дипломат, быстро сумел исправить недовольную мину на сдержанную улыбку.
   - Не ощущаете ли в России неудобств? - спросил, кривясь в этой фальшивой усмешке, дипломатический карлик.
   - Ровным счетом никаких. То, что после многих лет жизни на чужбине я получил возможность вернуться, я считаю величайшей честью...
   Нессельроде решил подойти к скользкой теме незаметно. Горцы коварны, а этот к тому же еще и довольно образован, но, если попытаться, можно выяснить, чем он дышит. Вице-канцлер подозревал, что евнух, как и почти все кавказцы, имеет претензии к России.
   - Быть может, вы найдете странным, - осторожно, по-прежнему с улыбкой, начал он, - то, что Россия издавна интересовалась судьбой земель Кавказа - вашей родины, сударь... Но таковое положение сложилось уже давно, со времен, кажется, его величества императора Петра, и русское государство просто по совести своей не могло позволить, чтобы земли попали под магометанское влияние...
   - Разумеется, - улыбаясь в ответ, отозвался шахский евнух, - а особенно в более поздние времена, когда к заботам религиозным и политическим присоединялся интерес торговый.
   Министр иностранных дел задохнулся. Да, опасный тип! Как ловко и будто бы безобидно он выносит на поверхность подводные течения дипломатии...
   - Еще Волынскому, посланнику императора Петра, - продолжал, как ни в чем не бывало, евнух, - в начале восемнадцатого века дана была инструкция внушать персам, что турки главные неприятели персидскому государству и самые опасные соседи для всех... - Нессельроде смотрел в потолок, выпятив губы, и медленно кивал головой. Таких исторических подробностей он не знал. - А еще, - говорил негромким, мелодичным голосом кавказец, - велено было увеличить в тех краях русское купечество, и, что важно, - он сделал паузу, глянул в лицо вице-канцлеру, - через Персию проложить путь в Индию... Это действительно разумная политика, ваше превосходительство.
   - Безусловно! - промолвил Нессельроде, переводя взгляд с потолка на стол. - Но важно, что Россия всегда питала самые лучшие чувства к вашему народу... - вице-канцлер по-прежнему плохо различал этих горцев и путал Аракс с Арпачаем, но общее мнение о них у него сложилось уже давно. Все они там подозрительные типы, вроде этого, думал Нессельроде, готовы перерезать друг друга, а потом, если дать им волю, наброситься и на русских; пройдохи и воры - недавно, он слышал, где-то в том районе, в Новороссийске, заметили контрабанду...
   - Мой народ, в свою очередь, в русском государе всегда видел отца, покровителя и истинного друга, - хитрые женские глаза евнуха будто пытались поймать взгляд министра. - Армяне писали самому государю Петру, что в их землях в старину был король и князья христианские, - историки приводят эти письма, - а почти трехвековое царствование ислама они считают настоящим игом. От его величества царя они ждали избавления, подобно как сыны Адама ждали Мессию...
   "Армяне, грузины...кахетинцы, одним словом! - раздраженно подумал министр иностранных дел. - Что ему нужно? Он что-то замышляет... Ах, негодяи, они всегда держали наготове нож против русских... Вот такие, как этот, и занимаются контрабандой..." Разговор становился сложным для вице-канцлера. Он решил перейти к делу.
   - Вы сказали, сударь, что желаете сообщить нечто насчет восстания в Тегеране, - сказал он, придав тону жесткость. - Что именно ваш приход в посольство побудил городскую чернь на восстание, я уже понял. Вы упоминали имя господина Джона Макниля, английского посланника?
   - У меня имеются документы, которые, возможно, могли бы прояснить причины тех трагических событий.
   - Какие же это документы?
   - Это донесения господина Макниля. Он сообщал Персии секреты Британской Короны.
   - Откуда они у вас?
   - Среди тех людей, которые выслушивали сообщения Макниля, был и я. Бумаги мне удалось сохранить.
   Вице-канцлер начинал понимать. Он думал, что посетитель станет жаловаться на притеснения, обвинять русские власти - и завел этот разговор о судьбе земель Кавказа, чтобы раскусить евнуха. А тот, оказывается, затевает войну против англичанина Макниля...
   Может, вообще отказаться? - спросил себя министр. В деле Грибоедова рыться не хотелось, все уже благополучно забылось, Россия брала с персов контрибуцию - и кого уже волновало, что погиб когда-то в Тегеране русский посол? Но от этих кавказцев всего можно ожидать - и вдруг он пойдет выше, обратится к самому государю? И вдруг постепенно всплывет, что это Нессельроде хотел отправить Грибоедова в Персию?..
   - Знаете что, сударь, - пожевав губами, произнес вице-канцлер, и на узком сером личике мелькнула слабая, будто боязливая улыбка, - я приглашаю вас явиться ко мне с этими документами еще раз...через три дня, в это самое время. Мой секретарь будет знать, что вы придете. Дело действительно очень интересное - и вы не будете возражать против того, чтобы при нашем разговоре присутствовал мой друг Александр Христофорович... Бенкендорф? - прибавил Нессельроде осторожно. - Начальник Третьего отделения канцелярии его величества...
   - Я признателен вашему превосходительству за расположение и буду лишь рад, если сведения, которыми я обладаю, покажутся заслуживающими внимания.
   Министр провел евнуха до дверей кабинета. Когда дверь за посетителем закрылась, Нессельроде скривился, как от зубной боли, свалился в кресло у стола.
   Снова Грибоедов! Вице-канцлер был втайне рад, когда его убили - одним молодым умником меньше, никто теперь не угрожал его карьере, не метил на его место... И вот приходит еще один подобный тип, приносит какие-то бумаги, которые, видите ли, могут прояснить причины гибели посольства. Неприятные воспоминания о коллежском асессоре, которого он терпеть не мог, нахлынули на министра. Помочь мог Бенкендорф.
  

31

  
   Нужно было украсть у евнуха английские бумаги - и Иван Мальцов не представлял, как. В голове роилось множество планов - и все не подходили, все было не то.
   Еще раз зайти к евнуху в номер под видом болтовни и незаметно вытянуть бумаги? Мальцов очень сомневался, что это можно было сделать незаметно, к тому же на их поиски требовалось время. Напоить евнуха и похитить документы? Он, кажется, не пьет много. Положение усложнял врач Цейтлинский, который жил в одном номере с евнухом. Было бы легче, если бы Мальцов был не один - тогда второй человек отвлек бы Мирзу-Якуба и доктора, а Иван Сергеевич взял бы бумаги. А вдруг евнух вообще постоянно носит их с собой?..
   Ему помогло искусство. В Большом театре как раз шел знаменитый "Кавказский пленник, или Тень невесты" Пушкина. Хотя многие петербуржцы выехали на лето за город, театр по-прежнему атаковали толпы зрителей, желающие насладиться работой Дидло и музыкой Кавоса. Иван Сергеевич сам давно уже не был в Большом: билеты казались ему слишком дорогими. Но нужно было выполнять приказ Макниля. Мальцов все-таки надеялся, что евнух прячет бумаги где-то в номере - и он должен был как-то добраться до них.
   Бывший советник посольства взял четыре билета - евнуху, врачу, кавказскому промышленнику Бекаеву и себе. Эти трое проведут в театре весь вечер - а он проникнет в номер и возьмет бумаги.
   Ровно в девять вечера, когда на сцене Большого прозвучали первые звуки оперы Кавоса, когда трое спутников ждали его в театре, Мальцов стоял у номера евнуха. Переводчик постучал. Дверь открыл Тимофей, слуга Цейтлинского.
   - Послушай, Тимофей, - произнес Мальцов, скривившись, схватившись за живот, - не мог бы ты сбегать в конец Мойки и позвать лекаря? Мне что-то нездоровится, - простонал он. - Я едва дошел до вашего номера... Ты же знаешь, у меня нет слуг - больше не к кому обратиться...
   Вид у бывшего советника посольства, измученного мыслями о том, как добыть бумаги, был действительно больной. Тимофей всполошился. Он ввел Мальцова, который еле переступал ногами, в комнату, уложил его на диван, велел держать на животе губку, смоченную холодной водой, и бросился по адресу, указанному Иваном Сергеевичем. По расчетам переводчика, слуга должен был отсутствовать не менее получаса - даже если бы бежал бегом.
   Как только тот ушел, Мальцов вскочил с дивана и заметался по номеру, роясь в саквояжах, чемоданах, сундуках, переворачивая одежду. Он не знал, какие вещи принадлежат евнуху, а какие Цейтлинскому - и обшаривал все подряд. Несколько раз он натыкался на какие-то бумаги - но одни оказались, по-видимому, рецептами, другие - какими-то стихами. Плохо, думал он, лихорадочно обыскивая комнату, что мерзавец Макниль не сказал, что должно быть в тех английских документах. Вдруг он возьмет не те бумаги? Наконец в одном из карманов очередного саквояжа рука нащупала листы.
   Он схватил их и принялся читать. "Его превосходительству великому визирю и его сиятельству главному евнуху..." - начинался документ. Дальше шли незнакомые Мальцову имена, английские титулы, названия банков, перечисление каких-то дат - и заканчивалось все подписью доктора Макниля.
   Вспотевший, с лихорадочно горящими глазами, с бумагами в руках переводчик бросился к дверям. Ему уже казалось, что в конце коридора он слышит шаги Тимофея. Конечно, это был бред - тот не мог прийти так рано, ведь Мальцов справился всего за десять или пятнадцать минут.
   Несколько секунд спустя Иван Сергеевич был у себя в номере. Через полчаса туда пришел встревоженный Тимофей с лекарем. Мальцов лежал на кровати и слабым голосом говорил, что врача уже не нужно, что ему полегчало.
  

32

  
   Неподвижно, словно античные статуи, сидели в креслах вельможи российского Цезаря. Сидел на месте коллежского асессора Грибоедова евнух, везший в столицу донесения англичанина, будто голову Помпея. Античные статуи взирали недовольно. Головы Помпея не было.
   Немного усталым, обманчиво добрым взглядом смотрел Бенкендорф - шеф тайной полиции. Всем своим видом он словно выражал сдержанное уважение к посетителю, которое, однако, не могло вылиться ни в явную неприязнь, ни в открытое расположение. Даже во внешности его, как считают историки, заметна была эта уклончивость и апатичность; "может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, - пишут о нем, - но и добра он не сделал, на это у него не доставало энергии, воли, сердца".
   В ту пору, когда в Петербург приехал бывший шахский евнух с донесениями английского посланника, Александр Христофорович чувствовал себя неважно. Два года назад начальник Третьего отделения серьезно заболел. Государь и его семья окружили Бенкендорфа заботой, и даже низшие слои населения волновались за него - по причине, быть может, той терпеливой любезности, какую Бенкендорф обычно проявлял к просителям и какую те принимали за искреннее участие. Теперь здоровье шефа жандармов чуть улучшилось, но император все еще тревожился за своего верноподданого и советовал ему меньше вникать в государственные дела, переложив основные заботы на плечи своего аппарата, в блестящей налаженности которого Бенкендорф не сомневался.
   О рассеянности Бенкендорфа, узости его мысли и безграничной преданности царю ходили уже легенды. Даже Греч, верный прислужник Третьего отделения, называл его "бестолковым царедворцем". Над Александром Христофоровичем зло шутили, утверждая, что он нередко забывал свою фамилию и не мог вспомнить ее без визитной карточки. Но царю нужен был человек, который всякий раз бледнел, входя в царственные покои. Исполнитель, а не советник, вестовой, а не воин - он, однако же, не был столь безобиден, любезен и терпелив с Пушкиным, сочинения которого цензурировал лично, хотя не умел даже правильно писать и много путал в служебных делах.
   А ведь начал он свою карьеру как храбрец, как герой турецкой кампании и русско-французской войны, где зарекомендовал себя как талантливый военачальник. И став во главе Третьего отделения, он стремился сделать его не презираемым обществом шпионов, а уважаемым всеми министерством на службе общественного блага. Общественное благо - это были слова, чаще всего повторяемые им. Об общественном благе он заботился, требуя объяснений у Пушкина насчет "Анчара", в котором усмотрел угрозу "для всей России". За это самое благо беспокоился, разбирая дело о декабристах, мотивов действий которых не мог понять, а потому объяснял все "развращенностью ума и воли" участников движения. Общественное благо было какой-то абстрактной целью, ради которой Бенкендорф готов был давить ногами реальную жизнь и живых людей. Эти живые люди (практически все, кроме государя) были для него назойливыми мухами, которые надоедливо лезли прямо в лицо и которых нужно было прихлопнуть мухобойкой, или вялыми тараканами, которые ползали где-то внизу и которых он попросту старался не замечать. Для них, для мух и для тараканов, были у него законы. "Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, - говорил он в одном письме Дельвигу, - и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться". Этот вялый на вид человек становился резко агрессивным, когда замечал малейшее проявление воли или даже попытку рассуждать в нижестоящих. "Опасно для правительства, чтобы подданные рассуждали о нем", - считал Бенкендорф.
   Кроме министра иностранных дел и начальника Третьего отделения, присутствовали глава Азиатского департамента Синявин и министр внутренних дел Блудов. Хитрый карлик Нессельроде сидел в самом конце стола и закрывался от евнуха маленькой хрупкой ручкой. Вице-канцлер обманул кавказца, пообещав, что будет только Бенкендорф, а пригласив еще двоих, и теперь чувствовал себя неуютно, замечая едкий, словно пронизывающий, взгляд евнуха. Тот мог бы казаться Нессельроде даже опасным, если бы не был сегодня так взволнован. Английские документы исчезли.
   Бенкендорф откашлялся. В горле хрипело, во всем теле чувствовалась слабость. Стоило послушать государя и не тревожить себя этими темными делами - пусть бы их ворошили подчиненные, а ему 56 лет, уже можно позволить себе хотя бы небольшой отдых... Но отчего-то всполошился, запаниковал Нессельроде, упомянул Макниля и какого-то евнуха-армянина, который будто бы может взбудоражить привезенными документами весь Петербург - и Александр Христофорович пришел, и слушал сейчас армянина...
   - Так, может, англичане и украли документы? - проговорил он вяло, взглянув на евнуха из-под набрякших век. - Ежели эти документы вообще были... - он коротко усмехнулся.
   Кавказец рывком повернулся к нему.
   - Вы не верите, что они были? - вскричал он с резким акцентом. Бенкендорф потупил добродушные глазки, на дне которых поблескивали колючие огоньки. Тщедушный вице-канцлер вздрогнул и сложил узкие ладони, словно в молитве. "Еще и кричит!" - неприязненно подумал он. Бледный, незаметный Синявин рассматривал линии крышки стола. Глаза Блудова на грубом, отекшем лице взирали серьезно. - Оставшаяся часть бумаг у меня дома, - добавил евнух, справившись с волнением. - Если они вас заинтересуют, я могу хоть сегодня отправиться за ними.
   - Я считаю, это было бы выходом, - произнес твердо Блудов. Нессельроде посмотрел на него с любопытством. Министр внутренних дел славился немалым умом и шириной взглядов и в молодости был связан с "Арзамасом". За эту ширину взглядов его недолюбливали вице-канцлер и шеф тайной полиции, удивлявшиеся, как государь мог вообще назначить такого подозрительного человека министром внутренних дел. Когда-то к Блудову обращались за советом молодые писатели, да и сейчас в его доме часто проводились литературные вечера - "и кто может знать, что за книги да стишки там читаются?" - насмешливо говорил Нессельроде Бенкендорф, почему-то разделявший "книги" и "стишки". Правда, и Блудов не сумел остаться абсолютно невинным в царствование императора Николая - сразу же по вступлении на престол царь назначил его делопроизводителем верховного суда над обвиненными по событию 14 декабря. Он справлялся со своими обязанностями успешно, а затем его карьера резко пошла вверх - и за это его не любили бывшие друзья и называли предателем и царским лизоблюдом.
   - Англичане, англичане, - неожиданно громко, с усмешкой выпалил вдруг Нессельроде, - вот и Иван Федорович Паскевич утверждал, что в гибели посольства виноваты англичане... - он вздохнул, вскинул глаза к белоснежному потолку, посреди которого сверкала огромная хрустальная люстра. - А зачем это им нужно было - англичанам? - маленькие глазки обратились к евнуху, голосок министра иностранных дел звучал мягко, ласково. - Вы думали над этим, господин... - секретарь Нессельроде сегодня перед приходом посетителя снова называл его фамилию, но вице-канцлер опять ее запамятовал. Проклятые кавказские фамилии! - ...сударь? - завершил он наконец и смущенно потер пальцем переносицу под очками.
   - Англичанам, - промолвил евнух тихо, но в тоне ощущалось напряжение, - нужно было ослабить влияние русских на Востоке еще во времена Петра... В прошлый раз, ваше превосходительство, я имел честь говорить с вами о исторической судьбе Кавказа - так вот, в те самые времена англичане опасались, что Россия завладеет не только персидской, но всей восточной торговлей, что будет величайшим уроном для Англии. И еще тогда, как вам, вероятно, известно, англичане подговаривали турецкую Порту остановить успех русских оружием - обещали Порте за это денежную помощь не только от короля, но и от всего народа английского...
   - Да, - послышался снова грубый, резкий голос Блудова, - англичане давно искали, как извлечь выгоду из конфликтов между Россией, Персией и Турцией... В то самое время, насколько я знаю, они внушали Порте, что война с Россией не опасна, что внутри нее то и дело происходят волнения, - Англия попросту сталкивала стороны между собой.
   "Пошли ученые разговоры!" - с досадой подумал вице-канцлер.
   - Я не думаю, что это может существенно помочь делу, - начал снова кавказец, - но у меня сохранилась одна квитанция, где указаны суммы, выданные Макнилю, - я лично был ответственным за это, - и перечислялись его заслуги, за которые он получил вознаграждение. Эта квитанция была спрятана в другом месте, отдельно от остальных документов, и вор, должно быть, не нашел ее... - евнух вынул из кармана бумагу, положил ее на стол перед Бенкендорфом, который сидел ближе всех к нему. Начальник тайной полиции, не знавший английского, уставился в бумагу застывшими глазами.
   - Подпись господина Макниля, - заметил Нессельроде, мельком глянувший в квитанцию.
   - Я не могу знать, о чем... - Бенкендорф, красный от смущения, по-прежнему тупо смотрел на английские слова. - О чем сие гласит... - попробовал он выразиться изящно, чтобы скрыть необразованность.
   - Я переведу, ваше превосходительство, - вмешался евнух и взял бумагу, - здесь с самого начала говорится...
   - Минутку! - остановил его Нессельроде, вытянув маленькую ручку. Английского он не знал, как и Бенкендорф, а кавказцу не доверял. - Вас, сударь, мы не станем обременять излишними хлопотами, - евнух посмотрел на него как-то странно, будто оскорбленно - а может, угрожающе? - Для этого у нас есть переводчик, - вице-канцлер поднялся, подошел к двери, раскрыл ее и велел секретарю: - Вызовите ко мне господина Мальцова.
   Спустя мгновение появился Мальцов. Он вошел в кабинет резко, даже как будто уверенно, сделал еще шаг к столу - и, увидев шахского евнуха, замер на полпути. Глаза персидского шпиона вперились в него, они пронзали, жгли.
   - Вот сейчас господин Мальцов переведет нам документ, - холодно сказал вице-канцлер. Евнух смотрел на переводчика. Воцарилось странное молчание, все пятеро словно ждали, пока Мальцов подойдет к столу - а тот будто врос в пол.
   - Ох-ох, - нарушил наконец тишину худой, унылый, боязливый Синявин, - и как же все-таки жаль, что исчезли остальные бумаги!
   - Я знаю, кто их украл, - произнес евнух, не сводя взгляда с переводчика. Мальцов содрогнулся.
   - Ну, что же, господин Мальцов? - донесся, как сквозь сон, до него голос министра иностранных дел. - Мы вас ждем! Изложите нам, пожалуйста, суть вот этого документа, - вице-канцлер, посуровевший, мрачный, подвинул бумагу к концу стола. Иван Сергеевич боязливо шагнул к сидящим. Он всеми силами старался сдержать в руках дрожь, когда разворачивал квитанцию.
   Маркарян смотрел на его трепещущие пальцы. Документы мог украсть только Мальцов. Тимофей, которого ругали и Цейтлинский, и шахский евнух, когда обнаружилась пропажа, божился, что не впустил бы чужого человека в номер - но ведь Мальцова он хорошо знал, тот был совсем плох, держался за живот - и слуга перепугался, уложил переводчика на диван, а сам побежал за врачом. Бывший советник посольства действовал по наущению англичанина - в этом Мирза-Якуб не сомневался.
   - Так кто их украл? - внимательно глядя на евнуха, спросил министр внутренних дел.
   - Их украли по велению Макниля, - отозвался тот. Иван Сергеевич чуть не выронил квитанцию.
   Вице-канцлер хмыкнул. Шеф Третьего отделения посмотрел на него и тоже усмехнулся. Бенкендорфу начинал надоедать этот спектакль, кавказец не нравился ему, да и вообще пора было кончать - приближалось время обеда, а потом неплохо бы вздремнуть...
   - Это становится странным! - произнес врастяжку шеф тайной полиции. - Если не сказать более... - евнух смотрел на него в упор своим едким, неприятным взглядом, и Бенкендорф ответил ироничной улыбкой на этот взгляд. - Читайте, - бросил он Мальцову.
   Тихим, дрожащим голосом бывший советник посольства стал переводить. В квитанции перечислялись названия английских ведомств, о деятельности которых сэр Джон Макниль подробно сообщил персидскому двору, а в конце указывались суммы вознаграждений, врученные сэру доктору казначеем его величества Фетх-Али шаха Ходжой-Мирзой-Якубом.
   - Какой ужас! - воскликнул, совершенно недипломатично, Синявин. Нессельроде посмотрел на него строго.
   - Это ценный документ, - опустив глазки к столу, выдавил карлик со сморщенным лицом. Внутри у него сейчас все кипело. - Но он еще не подтверждает участия англичан в подготовке гибели посольства. Будет лучше, - процедил Нессельроде сквозь зубы, - если вы, сударь, привезете нам оставшиеся бумаги...
   - ...в самое ближайшее время, - договорил за своего друга Бенкендорф. - У меня тоже имеются сомнения...по поводу того, как связаны эти донесения с гибелью русской миссии.
   Мальцову велели выйти.
   - Нет ли у вас аргументов, явно подтверждающих участие англичан в этом деле? - спросил Блудов.
   - Явных доказательств у меня нет, - отозвался Маркарян. - Они остались в Персии, в Тегеране. Во дворце великого визиря.
   Высшее дипломатическое лицо встало из кресла, приблизилось к евнуху. Маленькая сухая ручка министра пожала руку бывшего служителя персидского шаха.
   - Вы оказали большую помощь его величеству и всему государству российскому, - начал вице-канцлер с уже знакомой Маркаряну скользкой улыбкой. - Мы с нетерпением ждем от вас, сударь, остальных сведений - будет лучше, если вы, как сказал граф Бенкендорф, привезете их нам в самое ближайшее время...
   Шеф тайной полиции сидел с закрытыми глазами, будто спал. Блудов, нахмурившись, шевелил губами - казалось, он хотел что-то сказать. Рот главы Азиатского департамента Синявина был приоткрыт, словно от удивления.
   - ...ваши услуги, сударь, чрезвычайно ценны для его величества... - добавил карлик-дипломат.
   "Твои услуги вряд ли нужны российскому Цезарю. Но так ты сможешь отомстить за Грибоедова и спасти ее, Арсиною..."
   Мирза-Якуб холодно улыбнулся вице-канцлеру, медленно склонил голову в церемониальном поклоне. Он не верил этим людям, как и они ему. Один лишь Блудов, как он чувствовал, был расположен к нему немного более других - а остальные вовсе не хотели заниматься Грибоедовым, они тревожились только за себя и за свое место.
   Вслед за ним из кабинета вышел Бенкендорф. Начальник Третьего отделения провел шахского евнуха до конца длинного коридора и по пути рассказал о контрабанде оружия и наркотиков - по всей видимости, из Персии, - которая была замечена в Сочи. Бенкендорф просил его помочь властям в раскрытии дела - "если, конечно, это не будет обременительно для вас...".
   - Я ни в коем случае не хочу отягощать вас, сударь, - произнес шеф жандармов, глядя на Маркаряна масляными глазками, - но ведь вы занимаетесь торговлей - быть может, случайно обнаружите какие-нибудь любопытные факты, которые могут нам помочь...тем самым вы послужите своему новому отечеству, - эти слова он произнес подчеркнуто, с ехидцей, - а поскольку груз идет из Персии, то еще и искупите свою вину...
   "Вот ты и дождался открытого обвинения. Все верно, ведь твой приход в посольство спровоцировал восстание..."
   - ...и я со всей искренностью вас уверяю, - продолжал, мило улыбаясь, Бенкендорф, - что сам государь будет вам весьма признателен...
   "Ни русскому Цезарю, ни его вельможам нет до тебя дела. Помоги найти контрабанду - а дальше решать им".
   И он, будто египетский регент, сдержанно склонил голову перед могущественным представителем Цезаря. Ради нее, Диль-Фируз, Арсинои, он привезет доказательства вины английской Клеопатры.
  

33

  
   Как мог он, пусть даже и занимаясь торговлей, найти в форте контрабанду?
   Но ведь Бенкендорф не настаивал, чтобы он помогал русским властям. "Если это не будет обременительно для вас", "не хочу вас отягощать"... Кажется, можно было бы сразу отказаться выполнять его просьбу, но начальник Третьего отделения - хитрый лис, способный на любое коварство, и отказом шахский евнух мог лишь поставить себя под удар. К тому же что-то подсказывало ему, что контрабанда может быть связана с англичанами и даже с самим Макнилем. И это мог быть шанс поймать, обезвредить английского врача, добиться по крайней мере его высылки из страны, чтобы тот уже никогда не смог угрожать его любви.
   Но какая же сволочь, трусливый мерзавец Мальцов! Маркаряну сразу показалось странным, что бывший советник посольства не пришел на "Кавказского пленника", хоть перед этим говорил, что непременно будет и что давно хотел посмотреть этот балет. В номере оставался Тимофей, обещавший, что весь вечер ни ногой из комнаты, - и вот что вышло.
   Документы исчезли как раз перед тем днем, когда у Маркаряна была назначена встреча с Нессельроде. Из театра они с доктором вернулись в половине двенадцатого ночи - и, услышав от Тимофея, что приходил Мальцов, обнаружив, что бумаги пропали, шахский евнух бросился к номеру переводчика и долго стучал в дверь. Ему не открывали, за дверью стояла тишина. Нумерной, проходивший по коридору, сказал, что Мальцов еще после десяти часов куда-то ушел.
   Переводчика не было всю ночь, не появился он и утром. Затем шахский евнух отправился в министерство. Когда после трех часов он вернулся, тот же нумерной сообщил, что "господин Мальцов ровно в полдень отбыли". Пугливый чиновник действовал с поразительным проворством. Ночью он где-то отсиживался, потом, пользуясь отсутствием Маркаряна, прибежал и быстро собрал вещи, успел побывать на службе, а теперь наверняка ехал в Сочи - вез украденные бумаги Макнилю.
   Хорошо, думал Мирза-Якуб, что он оставил часть донесений дома. Он сейчас же привезет эти документы вице-канцлеру. Англичанин добился своего - но не полностью: шахский евнух оказался хитрее.
   Вернувшись из министерства, он начал собираться в дорогу.
   Цейтлинского еще не было. Унылый Тимофей, испытывая вину за то, что недосмотрел за бумагами "мелинагара", даже не решился спросить, почему так быстро отъезжают. Избегая взгляда Маркаряна, он старался стушеваться куда-нибудь в угол и решился подойти лишь тогда, когда шахский евнух холодно велел помочь собрать вещи.
   - Тебя, Тимофей, зарезать впору! - хмуро сказал Мирза-Якуб, когда слуга подавал ему одежду.
   Когда они уже заканчивали укладываться, явился Цейтлинский. Врач почти не удивился таким поспешным сборам: ночью Маркарян говорил ему, что часть бумаг осталась дома и, если понадобится, он поедет за ней срочно.
  

* * *

   В это время бывший советник посольства сидел за столом в своей петербургской квартире, где стены были темными от сырости, и писал письмо доктору Макнилю.
   Мальцову одинаково страшно было и возвращаться в Новороссийск, где его мог найти Мирза-Якуб, и ходить на службу. После того, как шахский евнух побывал у Нессельроде, Ивану Сергеевичу могла грозить опасность. Мальцов не сомневался, что персидский шпион сумел завоевать расположение министра, а поскольку переводчик прежде обвинял евнуха и утверждал, что он ограбил казну шаха, то теперь на бедного чиновника мог обрушиться начальский гнев.
   Всю ночь он провел в этой квартире без сна, а утром едва смог пересилить себя и пойти в гостиницу, чтобы забрать вещи. Ему казалось, что Мирза-Якуб следит за ним непрестанно, ищет момент, чтобы напасть на Мальцова, отнять у него бумаги, а самого переводчика убить. Он был бы рад, если бы можно было прятаться на этой петербургской квартире вечно. Но Макниль ждал, когда Мальцов привезет бумаги, к тому же там, в Новороссийске, оставалась Мари - и сердце бывшего советника посольства болело, когда он думал о дочери.
   Но его охватывал ужас, когда он размышлял о будущем. Якуб Маркарян не простит ему кражи английских документов. Мальцов понял это по тому жгучему, полному ненависти взгляду, каким персидский шпион смотрел на него в кабинете у министра.
   И сейчас дрожащей рукой, отчего на бумагу садились кляксы и строки выходили неровными, он лихорадочно выводил полные отчаянной мольбы слова.
   "Мой высокочтимый покровитель, ваше превосходительство, уважаемый господин доктор! - писал он. - Довожу до вашего сведения, что документы мне удалось похитить и в ближайшее время я выезжаю с ними в форт Александрия, где собираюсь отдаться всецело под вашу опеку и защиту, поскольку после произошедшего, опасаясь мести врага, я могу положиться лишь на милость и доброту моего благодетеля - то есть на вашу, господин доктор. Сообщаю также, что при тех ужасных обстоятельствах, которые сложились в Петербурге по вине нашего врага, я подверг бы себя величайшей опасности, если бы продолжал ходить на службу. С прискорбием извещаю вас, мой высокочтимый благодетель, что сей гнусный шпион при помощи одному ему известных средств сумел получить аудиенцию у его превосходительства господина министра, вице-канцлера Карла Васильевича Нессельроде, чьего расположения добился с успехом. Посему ваш верный слуга не считает возможным более оставаться на службе в министерстве иностранных дел, где отныне навлек бы на себя единственно неприязнь высочайшего начальства. Моля Всевышнего о том, чтобы ярость врага обошла меня стороной, и заклиная ваше превосходительство, если это будет возможно, взять меня под свою защиту, отправляюсь домой, чтобы поскорее вручить вам, достопочтенный господин доктор, сии бумаги и увериться в том, что пребываю в полной безопасности под вашей опекой. Ваш послушный и неизменно благодарный слуга И. Мальцов".
   Выводя эти строки, бывший советник посольства уже не помнил, что еще совсем недавно ненавидел Макниля и хотел убить его. Теперь англичанин казался какой-то справедливой и могущественной силой, которая одна могла спасти Мальцова от мести Мирзы-Якуба. Тем более что Иван Сергеевич заслужил это - ведь он выполнил повеление Макниля, похитил у персидского шпиона документы, за исключением какой-то квитанции, которую он переводил сегодня у Нессельроде. Английский врач должен быть благодарен ему за то, что Мальцов добыл для него эти бумаги, рискуя жизнью.
   Сидя за обшарпанным столом в холодной комнате с низкими потолками и грязными окнами, отчего даже в солнечный день в ней стоял полумрак, переводчик обдумывал свою дальнейшую судьбу. Из Сочи нужно было в любом случае уезжать, забрав с собой Мари. Даже под покровительством Макниля там оставаться небезопасно - неизвестно, какое коварство уготовит против него шахский евнух, да и контрабандой ему больше не хотелось заниматься. Пока же нужно подкопить денег, чтобы уехать с дочерью за границу.
   Он вздохнул немного свободнее и ощутил какую-то легкость в груди, когда подумал, что скоро, быть может, через месяц или чуть позже, уедет с Мари из России. А пока его будет защищать Макниль. Англичанин умен и могущественен, шахский евнух, при всей его хитрости, вряд ли сумеет справиться с доктором.
  

34

  
   - Так и быть, вы возьмете оставшиеся донесения, сунете их под нос Нессельроде, - и что?
   - Они докажут, что Макниль шпион, тайно служивший Персии.
   - Но ведь эти бумаги еще не подтверждают его виновности в гибели посольства!
   - Да, не подтверждают. В Персии, во дворце визиря, хранятся другие бумаги. Я дико сожалею, что раньше не смог ими завладеть. В них и кроется разгадка - сейчас я в этом не сомневаюсь.
   Якуб Маркарян возвращался в Сочи - уже без охраны, без казачьего кортежа, без Бекаева, с которым расстались в Петербурге, с Цейтлинским и понурым Тимофеем, смиренно молчавшим и не решавшимся вмешиваться в барский разговор.
   - И вы считаете, они, в Петербурге, загорятся целью заполучить те документы, что во дворце визиря? Тревожить персов ради Грибоедова, на которого им давно наплевать?! Да зачем это им нужно, сударь?!
   - Действуя против Грибоедова, Макниль мог действовать и против всего российского государства. Иначе ему незачем было готовить гибель посольства.
   - А вы уверены, что это он готовил?
   - Уверен.
   Резкий, жесткий ответ обезоруживает Цейтлинского.
   - Если вина англичанина будет доказана, его уж точно выгонят из России...если не казнят, - неуверенно заводит после недолгого молчания врач.
   - Это моя цель - сделать так, чтобы его не было в России.
   Снова наступает молчание. Слышно, как вздыхает непрерывно в углу брички Тимофей.
   - Вы решили помогать им с этой контрабандой?
   - Если это будет возможным. Вдруг здесь тоже замешаны англичане?
   - А может, вы просто боитесь, что будет хуже для вас, если вы откажете Бенкендорфу?
   Он не ответил. Да, он был в неуютном положении. Нессельроде как будто махнул рукой на то, что его приход в посольство спровоцировал восстание, - а шеф тайной полиции, как видно, это отметил и еще в конце напомнил, что шахский евнух виноват перед Россией. "Искупите тем самым свою вину"... Бенкендорф был самым опасным из всех этих вельмож, он не угрожал открыто, но угроза читалась в елейной улыбочке, и слова "если это не будет обременительно для вас" - только маска, за которой скрывает клыки начальник полицейских псов.
   Но главным сейчас было доказать, что Макниль шпион, посодействовать тому, чтобы англичанина здесь не стало. И лошади мчались по российским дорогам, почти без остановок, вихрем - туда, где были оставшиеся документы, где была она - та, из-за которой он решился на все это.
  

35

  
   Он открыл дверь резко, словно ему было дорого каждое мгновение. Ни на минуту он не забывал о Диль-Фируз - ни в пути, ни в кабинете у вице-канцлера. Мысль, неотступная, режущая, как лезвие ножа, терзала его: там ли она? Не оставила ли его ради мужчины? И сейчас Маркарян рывком вошел, почти ворвался в дом, будто желая поскорее узнать, свершилось ли самое страшное.
   Ему показалось, что в доме стоит какой-то странный, незнакомый запах. Он повел глазами по гостиной, боясь уловить те едва заметные признаки, которые говорят об отсутствии человека. Но все было так же, как до его отъезда, - лишь стояли в вазе на столе перед камином свежие цветы. И он ощутил облегчение: она здесь, она не покинула его.
   Со стороны веранды он услышал какой-то шорох. Он порывисто шагнул туда. Диль-Фируз сидела в плетеном кресле, развалившись, полулежа, и курила кальян. Ему сразу бросилось в глаза новое платье, расшитое блестящими шелковыми нитями, с низким вырезом и прозрачными пышными рукавами, и обилие украшений. Она взглянула на него и выпустила изо рта струю дыма; во взгляде читались вопрос и недовольство.
   "Я скучал по тебе", - хотел сказать он, но невольно сделал шаг назад, будто ее глаза оттолкнули его, и произнес сухо:
   - Я приехал.
   В ответ не раздалось ни слова. Она отвернулась к окну.
   Маркарян быстро обошел дом, осматривая комнаты, словно искал какие-то неведомые черты чужого присутствия. Лишь поднимаясь на чердак, он поймал себя на том, что похож на опереточного мужа, ищущего спрятавшегося любовника жены. Он одернул себя, сбежал по лестнице вниз.
   Диль-Фируз по-прежнему была на веранде. Он подхватил вещи, которые оставил у входной двери, и прошел в кабинет. Хотелось взять английские донесения прямо сейчас - ведь скоро, возможно, завтра же, он снова отправится в Петербург. Он решил даже не разбирать вещи, лишь положить бумаги в саквояж и взять еще немного денег - на обратном пути, проезжая через Москву, он собирался что-нибудь купить для Диль-Фируз.
   Перед отъездом он переложил на всякий случай документы из сундука в столе в шкаф. Он перепрятал бумаги без всякого умысла, скорее интуитивно, словно чувствуя, что в шкафу они будут в безопасности. И сейчас, открыв шкаф, просунул руку между томами книг.
   Какое-то тревожное ощущение, едва уловимое, охватило Маркаряна. Он провел рукой до конца полки, затем резко откинул книги. Сложенных пополам листов не было.
   Быть может, их нашла Диль-Фируз и переложила в стол, на прежнее место?.. Он метнулся к столу, рванул на себя ящик, в котором стоял сундук, где раньше хранились бумаги. Сундук был пуст.
   Еще не веря в случившееся, пытаясь отогнать гнетущую догадку, он бросился осматривать другие ящики - она, в конце концов, могла сунуть бумаги по ошибке в любой из них...
   Одновременно он обнаружил, что из стола пропали деньги. Здесь хранилась пачка ассигнаций, этой суммы должно было хватить на несколько месяцев - до тех пор, пока он не получит ожидаемый доход от последней поставки тканей. И нигде, ни в столе, ни в шкафах, к которым он ринулся снова, обыскивая каждую полку, не было донесений Макниля.
   Обжигающее, режущее чувство свершившейся трагедии уже целиком объяло его. Он выскочил из кабинета, метнулся на веранду.
   Диль-Фируз все так же сидела полулежа в кресле и глядела в окно, обхватывая губами мундштук длинной трубки и выпуская дым. Она встретила шахского евнуха тем же недовольным, вопросительным взглядом.
   - Где английские бумаги? - спросил Якуб Маркарян натянуто.
   Она молчала.
   - Я тебя спрашиваю, где бумаги?! - крикнул он неожиданно высоким, женским, неприятным голосом. От крика она вздрогнула, подхватилась в кресле и, напрягшись, смотрела на него глазами взбешенного тигра.
   Он шагнул к ней, тряхнул ее за плечи. Зазвенели украшения. Сейчас она была похожа на разряженную девчонку, которую он помнил со времен Персии.
   - Ты что, не слышишь?! - он встряхнул ее еще раз. - Где английские документы, которые я тебе показывал?! Они были в шкафу, между книгами, на второй полке снизу!
   - Я не знаю! - воскликнула она злобно, визгливо.
   Он бросился снова в кабинет, мгновение спустя вернулся на веранду.
   - И где деньги? - Мирза-Якуб приблизился вплотную к жене. - В столе лежала целая пачка! Ты взяла?!
   Она глядела на него с ненавистью, раздув ноздри, сжав губы. Он рывком выхватил ее из кресла, поставил перед собой. Диль-Фируз дернула плечами, пытаясь вырваться, но он сжимал ее крепко.
   - Где они, я спрашиваю?! - крикнул он с бешенством, встряхнув ее в третий раз.
   - Я взяла! - выкрикнула она, отбиваясь, высвобождая руки. - Я все истратила! Нарочно, тебе во вред! Я купила себе наряды и украшения! И ты теперь должен ростовщику!
   - Что?! - он с силой толкнул ее. Она упала в кресло.
   - Негодяй! - огрызнулась она. - Так тебе и надо...твои чертовы деньги...
   Якуб Маркарян отошел к окну, тяжело дыша. У него были надежды, что она ждала его и даже, быть может, простила, - а она в это время подстроила ему подлость.
   - Где донесения Макниля? - спросил он глухо, глядя в сад.
   - Не знаю! - ее голос был истерично-плаксивый.
   Он уже догадывался, кто мог взять документы. Но замешана ли в этом она?! Осматривая стол, он заметил некоторый беспорядок в ящиках. В кабинете побывали в его отсутствие - и не исключено, что она не знает об этом. А если знает?..
   - Кто приходил в дом, когда меня не было? - спросил он, прилагая все усилия, чтобы овладеть собой.
   Ответом было молчание. Шахский евнух порывисто повернулся, сделал шаг к креслу, - Диль-Фируз почувствовала угрозу, сжалась.
   - Приходили Цейтлинские! - выдавила она с неприязнью.
   - И все?! Ты врешь мне! - он возвышался над нею, как башня, в глазах пылала злость.
   Она не отвечала, вся дрожа - не то от страха, не то от ненависти. Он внезапно размахнулся, занес руку - она закрыла глаза, побледнела. Рука остановилась на полпути. Развернувшись, он вышел с веранды.
  

* * *

   Услышав от Маркаряна, что из кабинета исчезли английские бумаги, Диль-Фируз догадалась, кто был тому виной. В дом два раза приходил поручик Андарузов. Кроме него, вряд ли кто-то мог украсть документы.
   Но когда Андарузов успел их взять? Скорее всего, думала она, за то время, пока ее не было в комнате - ведь она выходила в кухню, готовя ему кофе, и часто оставалась там по несколько минут.
   Но зачем он украл эти документы?! Судя по всему, для Макниля.
   Она уже подозревала, что поручик ходил к ней не столько из любви, сколько по поручению англичанина. Сказать это шахскому евнуху, признаться, что в его отсутствие принимала Андарузова?.. Нет, никогда! Да еще при том, что он постоянно кричит на нее, угрожает, хочет сделать ее вещью, вещью... Она будет молчать!
   Но ведь это поважнее, чем истраченные деньги, - теперь донесения в руках у врагов, и у них нет больше доказательств против Макниля. Умалчивая о приходах поручика, она предает своего мужа. Ну и пусть! - решила она. Пусть предает! Ей вообще стоило изменить ему с Андарузовым - он этого заслуживает, полуженщина, неркини, негодяй!
  

36

  
   Еще несколько раз за этот день Якуб Маркарян пытался добиться у Диль-Фируз правды, но все было тщетно - она или молчала, или раздраженно отвечала, что ничего не знает. Его охватывала глухая злоба на себя и на тех мерзавцев в Тебризе, которые сделали его евнухом, - сейчас больше всего хотелось показать ей свою мужскую силу, наказать ее за это тупое, ослиное упрямство.
   В конце концов он оставил Диль-Фируз в покое. Ночью он сел писать письмо Нессельроде.
   Надежды рушились, англичанин все-таки перехитрил его - а в том, что документы украл Макниль или кто-то по его приказу, сомнений не было. Теперь у Мирзы-Якуба не оставалось шансов выдворить врача из страны - если не считать, конечно, тех бумаг, которые хранились в ларце у визиря. Но разве вице-канцлер поверит в существование тех документов сейчас, когда нет донесений, подтверждающих, что Макниль шпион?
   Сидя над письмом, Якуб Маркарян представлял, какое лицо будет у министра иностранных дел, когда он узнает, что оставшуюся часть документов украли тоже. Наверное, Нессельроде выпустит на сморщенное личико свою скользкую кривоватую улыбочку и решит, что его разыгрывают. А Бенкендорф может усмотреть в этих уловках бывшего шахского евнуха что-то подозрительное...
   Мысль о начальнике Третьего отделения оказалась решающей. Мирза-Якуб не мог позволить, чтобы его обвинили, а Макниль вышел безнаказанным. Потерпеть поражение должен был англичанин, его нужно было обезвредить, выслать из страны, чтобы его присутствие не угрожало больше шахскому евнуху и его любви.
   И Маркарян решил любыми способами победить упрямство Диль-Фируз и выпытать у нее правду о пропаже.
  

* * *

   На следующее утро он пошел к Цейтлинскому, а затем к своему компаньону Кортениди. Врачу он рассказал о случившемся. Кроме того, Мирза-Якуб одолжил у каждого приличную сумму денег и сразу же отправился к ростовщику, чтобы выкупить все украшения Диль-Фируз.
   Добиться ее расположения холодностью, как раньше, на этот раз не удалось бы. Поэтому он готовил для нее подарок.
   С грудой украшений, серебряных и золотых, недорогих и с драгоценными камнями, он вернулся домой. Диль-Фируз сидела в гостиной, по-прежнему хмурая. Он прошел мимо, не сказав ей ни слова.
   Была суббота, а по субботам вечером она обычно принимала ванну. Она уже заканчивала мыться, когда он с украшениями в руках подошел к двери ванной комнаты.
   К счастью, на двери не было замка. Он легонько толкнул дверь и тихо вошел. Стоя в ванне спиной к дверям, она вытирала волосы - и, как видно, не заметила его появления. В неярком вечернем свете, падавшем из маленького окна, ее тело отливало жемчужным блеском.
   - Ты прекрасна, радость моего сердца! - с нежностью произнес Маркарян. Диль-Фируз испуганно вскрикнула и завернулась в полотенце.
   - Не смей входить! - с гневом выкрикнула она. - Ты не в персидском гареме!
   Улыбаясь, он приблизился к ней. Она смотрела на него через плечо, дрожа от возмущения.
   - Я пришел не за тем, чтобы обидеть тебя, - проговорил шахский евнух мягким, вкрадчивым голосом, стоя у нее за спиной. - Сегодня я выкупил назад все твои украшения, - прибавил он, и его губы коснулись ее обнаженного плеча.
   Она встрепенулась, резко дернула рукой - наверное, чтобы ударить его, - но в этот момент он поднял одно из украшений, золотую цепочку с изумрудным кулоном. Золото опустилось на шею Диль-Фируз. Она застыла, глядя на его пальцы, которые застегивали цепочку, разом утратив весь запас злости, как будто с удивлением.
   - Для меня нет большего удовольствия, чем радовать тебя, моя царица, - голос Мирзы-Якуба звучал все ласковее, и новое украшение - витое серебряное ожерелье - ложилось на ее шею.
   - Если ты только меня тронешь... - начала она неуверенно и не довела мысль до конца. Он тихо рассмеялся, дыша ей в затылок, застегивая колье и осторожно поглаживая пальцами ее шею.
   - Разве я посмею? Я могу лишь восхищаться тобой...восхищаться, - повторил он полушепотом, приблизив рот к самому ее уху. - Ты моя владычица, а я всего лишь бедный шахский евнух...
   Она ничего не понимала. Выходит, он не сердится на нее за то, что она истратила все деньги, и еще выкупил у ростовщика украшения? Неужели он так сильно любит ее?..
   Он вдел ей в уши длинные висячие серьги, надел на руки золотые браслеты. Диль-Фируз покорно позволяла наряжать себя, стояла перед ним послушно, сжав на груди края полотенца и только следя глазами за движениями его рук. В прикосновениях пальцев Мирзы-Якуба угадывалось волнение, которое, однако, он умело сдерживал. Пальцы касались ее шеи и груди, и ее начинала охватывать дрожь.
   Но когда он подхватил ее на руки, она вдруг взбрыкнулась, стала вырываться.
   - Отпусти меня немедленно! - прокричала она, пытаясь спрыгнуть на пол.
   - Если ты почувствуешь, что я делаю тебе что-то неприятное, - возразил он, опуская ее на деревянную скамью, - ты можешь прогнать меня, когда захочешь...
   Он уложил ее, осторожно развернул полотенце. Сверкающие подвески, ожерелья и цепи украсили грудь и живот Диль-Фируз. Стоя на коленях перед ней, он надевал кольца ей на пальцы. Она повиновалась шахскому евнуху, она лежала перед ним в золоте и серебре и испытывала странные ощущения. Он, казалось, сейчас действительно был далек от страсти; руки Маркаряна ласкали ее, но эти ласки больше походили на поглаживания скульптора, восхищенного своим произведением. То, что происходило сейчас между ними, захватило Диль-Фируз, она даже не стеснялась своей наготы.
   Колец было так много, что они унизали все пальцы на ее руках и он стал украшать ей ноги. Диль-Фируз лежала неподвижно, глядя в деревянный потолок. Он начал гладить ей ступни, и она взволнованно затрепетала. Склонившись, евнух уже целовал ее колени.
   - Я тебе сказала, не смей! - едва слышно выдавила она, когда его губы поднялись к ее бедрам. Сердце у нее стучало, она еле могла справиться с дыханием. Он тут же послушался и даже немного отшатнулся.
   - Прости меня, моя царица, - тихо, смиренно произнес шахский евнух. - Ты так восхитительна, что я лишь отдаю дань твоей красоте, - мягко подчеркнул он, надевая на ее влажные волосы серебряную диадему.
   Он все-таки подчинил ее себе - если не силой, то этими деликатными уловками. Лежа на спине, закрыв глаза, Диль-Фируз сжимала пальцами края скамьи, будто сдерживая себя, чтобы не покориться ему окончательно, не броситься в его объятия - это обесценило бы всю ее прежнюю борьбу, показало бы ему, что она готова прощать любую грубость... Не то наяву, не то во власти какого-то необычного и приятного сна, она слышала шепот Мирзы-Якуба:
   - Находясь вдали от тебя, я не мог успокоиться - оттого, что не вижу тебя, не любуюсь тобой... Владычица, радость моего сердца, ты можешь сердиться на меня - но я счастлив уже тем, что наблюдаю, как ты спускаешься по лестнице, как проходишь через комнату...
   Ей внезапно подумалось, что это просто хитрость, чтобы она его простила.
   - Я не прощу тебя, - вымолвила она тихо, но твердо. - Ты можешь дарить мне какие угодно подарки, но того, что было прежде, ты не дождешься...
   - О, я не смею просить об этом! - с неожиданной покорностью отозвался он, вновь припадая устами к ее коленям. - Я могу умолять лишь о праве видеть тебя каждый день...большего мне не нужно... - голос Маркаряна очаровывал Диль-Фируз, прикосновения губ завораживали, и она сладко вздохнула, отдаваясь его осторожным, сдержанным ласкам. - Я думал о тебе непрестанно - всю дорогу, каждую минуту в Петербурге... Я мечтал, чтобы моя царица хоть раз вспомнила обо мне... А ты вспоминала обо мне хоть иногда? - спросил он горячим шепотом.
   - И не подумала! - ответила она, но уже без прежней суровости. Сопротивление слабело, негодование куда-то пропало. Шахский евнух покорял ее не хуже светского обольстителя Андарузова.
   Ей казалось, что резкий ответ оскорбит его, но он, нагнувшись, начал целовать пальцы ее ног.
   - Ты научился подобным уловкам, вероятно, в гареме? - попробовала она уколоть его следующей шпилькой. Он лишь тихо усмехнулся.
   - Ни одна женщина в самом богатом гареме не сравнится с тобой. Вся моя жизнь принадлежит тебе, ты имеешь полную власть надо мной... И все, что я делаю, - только для тебя; и поездка в Петербург... Я хочу оградить тебя от этого человека, - повторил он фразу, которую она слышала уже много раз, но сейчас слова прозвучали необыкновенно убедительно - и Диль-Фируз уже готова была простить ему все, обнять его за шею, припасть к его губам... - Я забочусь только о тебе, моя королева, хотя он преследует в первую очередь меня - я ведь присутствовал при его визитах к шаху...и теперь ему не по душе, что я стал русским подданным - потому что я знаю то, что знать не полагается... - легко, едва касаясь, он ласкал пальцы на ее ногах, украшенные кольцами. Она сжимала зубы, чтобы не выдать себя стоном блаженства, она покорялась ему, она сдавалась. - В Петербурге Мальцов, эта трусливая свинья, украл у меня донесения... Я хотел взять те, которые остались, и снова ехать туда - от этого зависит, что будет с Макнилем - а значит, что будет с нами... А ты правда не знаешь, кто мог их похитить? - произнес Мирза-Якуб шепотом. Он все нежнее ласкал ей ступни. Грудь Диль-Фируз вздымалась от частого дыхания - и в какой-то момент она уже не смогла сдержаться, и из горла вырвался стон - сладкий, призывный. - Кто взял бумаги? - повторил евнух, вновь начиная осыпать поцелуями ее ноги. - Скажи мне, моя царица...чтобы я мог спасти тебя...
   - Поручик Андарузов, - выдохнула она наконец.
   Его руки резко отпустили ее. Но она была все еще во власти этих ласк и лежала, закрыв глаза, не видя, как меняется его лицо.
   - Поручик Андарузов? - повторил Маркарян, словно в недоумении.
   - Да, - таиться уже было невозможно, да и не хотелось - после того, что было сейчас между ними, она желала признаться ему во всем, искупить свою вину, желала снова, как раньше, принадлежать ему, быть с ним единым целым. - Он был здесь...приходил сюда два раза, когда тебя не было... Он взял их незаметно от меня, - прибавила Диль-Фируз и в этот момент невольно открыла глаза, взглянула на Маркаряна.
   Лицо шахского евнуха казалось сейчас высеченным из камня. Затем он поднялся во весь рост - медленно, словно ему было тяжело.
   - Так, значит, он был здесь два раза? - осведомился он каким-то странным, натянутым тоном, и Диль-Фируз заметила в его глазах огонек ярости. И, лежа перед ним на скамье, вся в золотых цепях, ожерельях, бусах, браслетах и кольцах, она начала слабо, будто с усилием поднимать руку, загораживаться от его гнева... - Два раза приходил к тебе, пока я был в Петербурге?! - произнес евнух уже с нескрываемым бешенством, пронизывая, чуть ли не испепеляя ее взором.
   Диль-Фируз стало страшно. Она закрывалась рукой - рука мелко дрожала, и тихо звенели браслеты. Якуб Маркарян несколько мгновений стоял над ней неподвижно. Затем зеленые глаза сверкнули дикой, звериной злобой, он произнес что-то беззвучно, одними губами - ей показалось, что ужасное бранное слово, - и, напоследок окинув ее с головы до ног полным ненависти взглядом, быстро вышел.
  

37

  
   При всем желании Мальцов не мог оставаться в Петербурге столько, сколько бы ему хотелось: доктор Макниль ждал бумаги. Поэтому, просидев на своей бедной столичной квартире еще три дня после того, как он отправил англичанину письмо, бывший советник посольства, собрав остатки мужества, выехал в Сочи.
   А там его подкараулила другая неожиданность. Вернувшись домой, Иван Сергеевич обнаружил, что исчезли все вещи жены. Еще прежде, чем он начал расспрашивать слуг, его уже осенила догадка. Слуги отвечали, что госпожа уехала.
   Запершись в библиотеке, бледный, весь в холодном поту, злой, он мерил комнату порывистыми шагами. Он знал, что Лизон грязная и недостойная женщина, - но что она способна на такую подлость?! Оставить дочь - ну, ладно, мужа! - и сбежать к поручику?! А в том, что жена ушла именно к поручику, Мальцов не сомневался.
   Постепенно гнев отступил, сменился холодной решимостью. Ну и пусть уходит! Ему, думал Иван Сергеевич, ее уход лишь облегчает положение - теперь, если он решит уехать с Мари, не нужно будет тревожиться, что он бросает супругу, - она первая бросила его! А уедет он очень скоро - осталось лишь подкопить денег да переждать опасность под защитой англичанина...
   Дверная ручка дернулась тихо, как бы с усилием, затем в дверь робко постучали. Мальцов знал стук маленьких пальчиков дочери. Он бросился к двери бегом, открыл и подхватил на руки Мари, которая будто стала еще дороже ему сейчас, когда они остались вдвоем. Девочка прижимала к груди уже подросшего щенка кавказской овчарки. Переводчик до сих пор не смог привыкнуть к этому щенку: он так и не узнал толком, где Мари взяла его, и от этого щенок казался каким-то чужим и даже враждебным, и Мальцов не любил, когда девочка с ним возилась. Он со страхом и отвращением вспоминал, как на обеде, который устроил у себя по велению Макниля, Мари вертелась около персидского шпиона и его девицы, будто они были ее лучшими друзьями. И сейчас, когда он снова увидел ее с собакой, в голове мелькнула пугающая мысль: быть может, это они всучили ей щенка?.. Но с какой целью?
   - Моя Маша! - Мальцов погладил дочку по гладко причесанным темным волосам. - Как я по тебе скучал... Поставь эту...собаку... - прибавил он с неприязнью, отворачивая от себя морду щенка. - Зачем...ты ее носишь...я вообще прикажу выбросить эту мерзость, - произнес он жестко, но, увидев погрустневшее личико девочки, спохватился, прижал дочь к себе и воскликнул с жаром: - Нет, нет! Прости меня, мой цветочек! Все, как ты захочешь! И собачка тоже...пусть будет собачка... - согласился он. - Только не суй ее, пожалуйста, папе... Мы с тобой, Маша, скоро поедем в красивую страну, и будем жить в красивом домике среди цветочков! - пообещал Иван Сергеевич, глядя в широко раскрывшиеся глаза дочери.
   - В красивую страну? - удивленно повторила девочка. - А мама тоже поедет? - спросила она неожиданно, и Мальцов невольно поморщился.
   - Мама? - он нахмурил брови. - Мама тоже...к нам будет приезжать...наверное...мама пока уехала, - нашелся он, - а потом поживет здесь...и тоже...
   - А мы с Диль так же будем ходить гулять? - допытывалась Мари. Рот Мальцова перекосился. "Диль? - лихорадочно заработали мысли. - Это ведь, кажется, девица шпиона... Ее зовут Диль-Фируз... Ах, точно, это его одалиска... И Маша, стало быть, хорошо их знает, раз так говорит... Мерзкий шпион, ты и сюда протянул свои щупальца!"
   И, задохнувшись от возмущения и какой-то тупой, неутолимой боли, он еще сильнее стиснул дочь в объятиях.
   Назавтра, ближе к вечеру, бывший советник посольства отправился к Макнилю. Поездка стоила ему больших душевных сил. Боясь мести персидского шпиона, Иван Сергеевич вынужден был в июльскую жару носить глухое пальто с высоким воротом, в котором можно было спрятать лицо, и озирался по сторонам, подбегая к экипажу.
   Как и раньше, Макниль ждал его в своей роскошной гостиной, среди красного дерева, пушистых ковров и золоченых канделябров. Строгий, как будто слегка осунувшийся, англичанин сидел в бархатном кресле, закинув ногу на ногу. На ковре сторожил покой хозяина неизменный дог. У окна сидел на стуле еще один человек, незнакомый Мальцову, - светловолосый, с небольшими усами и узкими бакенбардами.
   Мальцов подал доктору бумаги. Макниль глянул на него из кресла снизу вверх и улыбнулся. То была улыбка победителя.
   Английский врач мог торжествовать. Победа была почти у него в руках. Теперь он завладел всеми донесениями. За это доктор заплатил небольшую цену - сейчас о содержании бумаг знал Мальцов. Но англичанину не составляло труда заставить молчать бывшего советника посольства.
   - Я, господин Макниль, - начал робко Иван Сергеевич, пока врач просматривал документы, - позволю себе отвлечь ваше внимание...прошу премного меня простить...той просьбой, которую я уже осмелился выказать в письме... - английский посланник метнул на него из-за бумаг цепкий взгляд, от которого у Мальцова дрогнуло внутри, но он собрался с духом и все же закончил: - Могу ли я надеяться теперь на ваше милостивое покровительство?.. Сами понимаете, господин Макниль, что враг отныне может преследовать...может мстить... - прибавил он почти шепотом.
   - Да, безусловно, - протяжно, с достоинством молвил Макниль, снова обращаясь к бумагам. - Разумеется, господин Мальцов, вы можете рассчитывать на мою помощь... Но вот что еще, - он отложил документы, сцепил руки на колене, - вы сказали, Мирза-Якуб говорил в Петербурге не только с Нессельроде, но и с Александром Христофоровичем Бенкендорфом...так вот, мне нужно, чтобы вы, господин Мальцов, через какое-то время отправились в Петербург вместе со мною и там, а присутствии моем и Александра Христофоровича, повторили то, что уже говорили прежде Нессельроде, - Мальцов слушал, затаив дыхание, - а именно - что Мирза-Якуб в бытность свою шахским евнухом ограбил персидскую казну.
   - Но...я... - забормотал испуганно Иван Сергеевич и, не договорив, будто ему внезапно отняло речь, посмотрел с мольбой на англичанина. Тот смотрел в сторону.
   - Я вас извещу о том, когда мы поедем, - так, будто не могло существовать никаких возражений, продолжал после некоторой паузы Макниль. - И тогда, - холодный взгляд прозрачных бесцветных глаз вновь перешел на Мальцова, - вы получите причитающиеся деньги...сейчас, к сожалению, я не имею возможности наградить вас, - доктор с улыбкой развел короткими ручками.
   Мальцов выходил из покоев англичанина еще более понурым, придавленным. Единственным, чего он добился, была обещанная Макнилем защита. Но зато врач не дал ему денег, тем самым на неопределенное время привязав его к этому городу, и приказал ехать с ним в Петербург - говорить про евнуха перед начальством!..
   Как только за переводчиком закрылась дверь гостиной, Гельберд, сидевший на стуле у окна, резко подхватился и бросился к выходу.
   - Я сейчас, - на ходу кинул он Макнилю, - скажу слуге, чтобы ждал меня у ворот.
   Когда он выбегал из комнаты, губы англичанина скривились в тонкой, иронической улыбке.
   Гельберд сбегал по лестнице, когда бывший советник посольства был уже у дверей.
   - Мальцов! - окликнул его шамхорский врач. - Эй, погодите!
   Взволнованный Иван Сергеевич остановился. Неприятностей было так много, что он готов был к новой беде.
   - Послушайте, Мальцов, - начал вполголоса Гельберд, беря переводчика под руку и отводя его в глубину парадного, - я готов заплатить вам даже больше, чем Макниль, и в самом скором времени, если вы окажете мне помощь... Он велел вам ехать с ним в Петербург - а я попрошу вас выполнить иную просьбу! - произнес он горячим шепотом. - Макниль хочет избавиться от евнуха с помощью Бенкендорфа - я же хочу захватить его сейчас!
   Глаза шамхорского врача горели, губы вздрагивали. Мальцов чувствовал, что его втягивают в новое дело, еще более опасное, чем кража английских документов, - но Гельберд обещал большие деньги. А когда Ивану Сергеевичу заплатят, они с Мари наконец-то смогут уехать из города.
  

38

   Любовь! Ее оттенки непомерно богаты - от страсти до обожествления, но с одинаковой силой мучают того, кто любит, отнимая у него покой, сон, способность трезво мыслить и рассуждать, превращая размеренную жизнь в огненную лаву, где все - ненужная суета, дым, тление; все, кроме предмета любви.
   Человек отчаянно хватается за зыбкую надежду, что, быть может, его чувство не безответно, что его любят или полюбят в будущем - и сегодняшние муки кажутся ему уже не такими страшными. Но как быть, если надежды нет?.. Если любовь невозможна или греховна?
   Тогда одна ее часть - та, которая тянется к душе возлюбленного - пропадает, умирает. Любящий жестоко, злобно убивает ее. Остается плотская тяга, желание обладать, покорять и мучить. И черная тоска наполняет душу.
   Эта тоска уже долгое время мучила доктора Гельберда. Он чувствовал, что проклятый англичанин отнимает у него евнуха, стремится уничтожить его - прежде, чем он достанется Гельберду. Если за дело возьмется шеф тайной полиции, надежда и вовсе пропадала. Макниля не волновали страдания шамхорского врача - он преследовал свои цели. А доктор Гельберд терзался мучительной тягой к евнуху - и наконец, убедившись, что опасность потерять предмет своих терзаний приближается, решил действовать сам и втайне от англичанина.
   Обнаружив, что поручика Андарузова, на которого он полагался раньше, уже нет в городе, английский врач обратился за помощью к Мальцову. И Гельберд тоже решил использовать для своей цели переводчика. От Ивана Сергеевича требовалось вызвать Мирзу-Якуба на разговор, пообещав, что ему вернут украденные донесения.
   По замыслу Гельберда, Мальцов должен был явиться домой к евнуху - лучше всего поздно вечером, когда стемнеет, - и сказать, что принес английские бумаги. Маркарян должен быть в доме только вдвоем с девчонкой - Мальцов убедится в этом, заглянув из сада в окно. За возвращение бумаг Мальцов потребует деньги. Затем они пойдут к карете, где будто бы лежат похищенные бумаги.
   В карете будут сидеть доктор Гельберд и двое бандитов, нанятых в городе шамхорским врачом. В нужный момент, когда удобнее всего будет напасть на скопца, Мальцов подаст бандитам сигнал. Даже если евнух будет вооружен, с четырьмя он не справится.
   Гельберд собирался увезти свою жертву в горы, в глубокие пещеры, и там держать несколько дней, положившись на двух нанятых бандитов. Когда же Гельберд утолит свою страсть, они убьют евнуха.
  

* * *

   Гельберд так ничего и не сказал Макнилю, хотя весь вечер, вернувшись после разговора с Мальцовым в покои англичанина, ощущал насмешливый колючий взгляд рыбьих глаз. "Что ж, действуй, если сможешь", - говорил, казалось, этот ироничный взгляд. Шамхорскому врачу стало неуютно в хоромах английского посланника. Тот будто подтрунивал над его любовью, считал ее безделицей, а его самого - едва ли не сумасшедшим. Посидев еще немного, холодно простившись, Гельберд заспешил к себе, в гостиницу.
   Он легко сбегал по мраморной лестнице макнилевского дома, натягивая на руки белые перчатки. Сейчас перед его глазами стоял Якуб Маркарян. Гельберд вспоминал лицо, фигуру евнуха, все, что слышал о нем от англичанина. В свою бытность в Персии Макниль часто встречался с Мирзой-Якубом и даже теперь, считая его своим врагом, оставался высокого мнения об уме и прочих достоинствах бывшего персидского подданного. Гельберда все больше тянуло к евнуху. В этой тяге было что-то детское или женское, какая-то потребность восхищаться объектом любви, почти что возводить его на пьедестал. Гельберд был действительно влюблен в евнуха, как способна влюбиться в мужчину юная девушка, - несмотря на то, что хотел грубо обладать им.
   Эту тягу многие люди не поняли бы и осудили. Но почему кто-то должен судить его, думал Гельберд, когда на самом деле он достоин уважения, достоин любви? Разве он, Герман Гельберд, потомственный аристократ, не сражался всю жизнь с несправедливыми обстоятельствами? Разве мало он мучился, продираясь через тернии насмешек и презрения, которые всегда сопутствуют по жизни бедному сироте, к своему нынешнему положению уважаемого медика? Люди никогда не любили его и стремились навредить ему. Почему же он сейчас должен прислушиваться к их мнению, руководствоваться соображениями морали даже в своих чувствах?!
   На миг он представил худого бледного подростка, каким был когда-то. В гимназии он лгал товарищам и воровал у них завтраки и мелкие деньги, потому что они насмехались над ним. Так он мстил им за оскорбления. Теперь же, восхищаясь евнухом, он одновременно и ненавидел его. Скопец был счастлив в любви, его любила эта девчонка, маленькая тварь, выстрелившая в Гельберда из пистолета. А доктор Гельберд, которому никто никогда не дарил свою любовь, хотел, чтобы этот красивый, сильный, умный мерзавец принадлежал ему. И Герман Гельберд добьется своего, как добивался всегда. Евнух будет принадлежать ему, пусть даже против воли, а девчонка пусть захлебывается в рыданиях.
   Поигрывая тонкой тростью, врач спустился в парадное, где его ждал слуга. Вдвоем - Гельберд впереди, слуга за ним, - они пошли к пролетке, ожидавшей за воротами.
   Когда Гельберд подходил к экипажу, из-за угла вынырнул нищий.
   - Барин, дай на хлеб! - хрипло проговорил он, протягивая руку. Доктору не хотелось давать: нищий был здоровым молодым парнем, которому, видно, попросту милы были его лохмотья.
   Нехотя он потянул руку под плащ, достал бумажник, вынул смятую ассигнацию и сунул нищему.
   - Бери и проваливай!
   Тот стоял, как вкопанный, уставившись на ассигнацию. То ли деньги показались ему непривычно большими, то ли удивил чем-то щегольский вид Гельберда - но парень стоял и как-то странно, будто бы растерянно, оглядывался по сторонам.
   - Ну, бери! - промолвил высокомерно, протяжно шамхорский врач. Нищий не двигался. - Дурак какой-то! - тихо сказал Гельберд и сунул ассигнацию обратно в бумажник.
   Слуга уже забрался в экипаж, и доктор собирался влезть следом за ним, но внезапно нищий громко свистнул. Из-за ограды, где, видно, они скрывались до сих пор, выскочили еще двое. Все трое подлетели к Гельберду, схватили доктора за плащ. Тот закричал, отбиваясь, молотя разбойников по спинам и головам тростью. Из пролетки выпрыгнул слуга, ринулся на помощь хозяину.
   Привлеченный шумом на улице, из окна второго этажа выглянул, отодвинув портьеру, доктор Макниль. Гельберд, тщедушный, болезненный на вид поклонник де Сада, отчаянно дрался с тремя парнями. На губах Макниля мелькнула прежняя ироническая усмешка. Он тихо, заливисто захихикал.
   Гельберд вкладывал в удары всю свою силу, будто эти уличные грабители были его главными врагами, от победы над которыми зависела вся жизнь. Это были не просто нищие - это была несправедливость, уже знакомая ему несправедливость, из-за которой на его пути вечно вставали препятствия. Практически весь мир - от дворян до вот таких уличных оборванцев - был против Германа Гельберда. И сейчас он сражался будто не с тремя грязными негодяями, а со всем этим злым, враждебным миром.
   Профиль Макниля в желтом прямоугольнике окна, озаренный светом луны, из насмешливого стал строгим, серьезным. Его русский друг дрался отменно, и англичанин, поначалу думавший позвать ему на помощь слуг, убедился, что это вовсе не обязательно. Гельберд лихо отбивался тростью, и вскоре оборванцы, посрамленные, испуганные, оставили барина и умчались куда-то в темноту улиц.
   Шамхорский врач стоял возле пролетки, отряхивая белые перчатки. Слуга оправлял на нем плащ, который немного пострадал в битве. Лицо Гельберда было сурово, губы сжаты.
   Макниль задернул портьеру. В этот момент он проникся уважением к своему немного странному русскому приятелю.
  

39

  
   Страдание уже давно шло рука об руку с их любовью, но сейчас полностью поглотило любовь. В борьбе за любовь евнух был побежден мужчиной.
   Пока он в Петербурге сражался за ее покой и счастье, Диль-Фируз принимала у себя поручика. Андарузов имел неоспоримое преимущество перед шахским евнухом - он был мужчина.
   И теперь, во власти этой боли, Якуб Маркарян уже не пытался расположить ее к себе, как раньше. Она была рядом, она ходила по дому, он слышал шелест ее платья - но уже не поднимал голову от книг и расчетов, когда она шла мимо кабинета. Цветок, который он надеялся возродить к жизни, увял для него. Она могла даже не покоряться поручику - измена была уже в том, что она принимала здесь Андарузова, в одном лишь объятии, поцелуе...
   Теперь Мирза-Якуб не заговаривал с ней и не просил помочь ему в делах. Холодным молчанием он положил преграду между собой и ею. С мучениями, с нечеловеческими усилиями он уничтожал тот остаток чувства к ней, который еще теплился в его сердце.
   Шахский евнух вновь пытался усмирить боль делами. Он встречался с компаньоном, занимался научными трудами, отправил помещику Дербазову исследование по Троянской войне в обмен на вольную для крепостных актрис. А еще через несколько дней Якуб Маркарян получил ответ от министра иностранных дел.
   "Сообщение ваше лишь еще больше убедило меня в том враждебном чувстве, которое питают к вам неприятели, - писал Нессельроде, и Мирза-Якуб словно слышал мягкий льстивый голосок вице-канцлера. - Мне безмерно жаль, что документы, подтверждающие участие в подготовке трагедии английской стороны, безвозвратно утеряны. - "Безвозвратно - а значит, уже недоказуема вина англичан", - пронеслось в мыслях шахского евнуха. - И, однако, - продолжал министр, - я весьма надеюсь, что человек столь больших достоинств, каким вы являетесь, сможет принести пользу российскому государству, - принимая во внимание вашу кристальную честность ("Еще одна уловка Нессельроде", - подумал Маркарян), с которой вы решились принести свои извинения российской стороне, необыкновенно вам признательной и абсолютно не обнаруживающей за вами вины, и ваш выдающийся ум, благодаря которому вы, перейдя в 1829 г. под покровительство русского посла в Персии Александра Сергеевича Грибоедова, принесли с собою богатства шахской казны (читая эти строки, Мирза-Якуб вздрогнул). И теперь я искренне верю, что сии несомненные достоинства будут полезны России и Его Величеству государю императору, которые, как я в полной уверенности заявляю, не преминут вознаградить вас самым высочайшим образом..."
   Под "пользой", которую шахский евнух сможет принести "российскому государству", разумелась, конечно, помощь в раскрытии контрабанды. Но не это задело Мирзу-Якуба, а "богатства шахской казны", которые, по словам министра, Маркарян будто бы принес с собою, перейдя "под покровительство русского посла". Что это означало?.. Что он взял деньги из казны шаха?!
   Письмо настолько ужаснуло его, что первым побуждением было сразу же садиться за ответ Нессельроде, убедить вице-канцлера, что это либо недоразумение, либо чья-то бессовестная ложь. Лишь через несколько минут, немного придя в себя от прочтенного, он понял, что переубеждать министра бесполезно.
   С письмом в руках он взволнованно ходил по кабинету. Из гостиной доносился звук шагов Диль-Фируз - и он готов был сейчас же пойти к ней, рассказать о случившемся. Усилием воли он заставил себя не делать этого. Снова и снова он пробегал глазами строки. Судя по всему, Нессельроде не обвинял его в том, что он, как считал вице-канцлер, ограбил шаха, - хотел лишь поддеть Маркаряна. "Ты ищешь, как опорочить перед нами Макниля, - а у тебя у самого рыльце в пушку", - словно говорил насмешливо карлик-дипломат. Это письмо лишь подтверждало ту неприязнь, которую питал к нему Нессельроде и которую Мирза-Якуб почувствовал при первом же визите.
   Все-таки он решил написать министру, но чуть позже. Обнаруживать сразу же свое возмущение было глупо и показалось бы хитрому вице-канцлеру подозрительным. Шахский евнух собирался выждать несколько дней и потом отправить ответ. В письме Мирза-Якуб решил поблагодарить Нессельроде за оказанное доверие и как бы лениво, вскользь заметить, что утверждение о казне шаха совершенно неверно.
   Пока же он размышлял над тем, кто мог подстроить ему подобную подлость. И первым, кто пришел ему на ум, был Мальцов. Как он узнал недавно от Цейтлинского, переводчик когда-то успешно продвигался на дипломатическом поприще и пользовался уважением в кругах власти за "мужество", благодаря которому вышел живым из тегеранской резни - единственный из всего посольства. Возможно, как раз слова этого человека повлияли на мнение петербургских вельмож о Грибоедове.
   Сейчас Мирза-Якуб понял, что происходило в высших ведомствах столицы. Вазир-Мухтар был чем-то неугоден вельможам российского Цезаря - и клеветой Мальцова воспользовались, чтобы опорочить его память. Потому-то в Петербурге не хотели расследовать дело о гибели посольства. Потому-то так настороженно, неприязненно смотрел на шахского евнуха Нессельроде.
   Он, Якуб Маркарян, уроженец Эривани, более двадцати лет служивший персам, не мог повлиять на мнение власть имущих. Против него был довод Нессельроде. Против него была странная пропажа английских донесений.
   И он уже не сомневался, что в этой войне потерпел поражение. Победил Макниль.
  

* * *

  
   Ночью его охватило гнетущее чувство одиночества, бессилия перед этой волной лжи, грязи, которая обрушивалась на него, на Диль-Фируз, на Вазир-Мухтара. Он снова обратился мыслями к той, что спала сейчас наверху. Еще недавно она была ему дороже всего - теперь же он должен был отвергнуть ее, потому что она предала его, предпочла поручика. Но, глядя в ночную темноту, Якуб Маркарян чувствовал, что не может ее отвергнуть.
   Но они проиграли битву - и главным сейчас было спасаться от Макниля. Англичанин завладел бумагами, следующим его шагом будет уничтожить самого шахского евнуха - как осведомленного об интригах врача в Персии. Спасаться нужно было немедленно.
   Ему захотелось выйти в сад, чтобы, как недавно, вдохнуть свежесть спящей природы, немного успокоиться и собраться с мыслями, вслушиваясь в безмятежную тишину. Он встал, вышел из кабинета в гостиную. Под дверью чердака виднелась полоска света.
   Она отчего-то не спала, хотя был третий час ночи. Тихими шагами Якуб Маркарян поднялся по лестнице к маленькой дверце.
   - Диль-Фируз! - позвал он. Ответа не последовало. Он слегка нажал на ручку - дверь поддалась.
   Она сидела на кровати, откинувшись на подушку, в сорочке и наброшенной на плечи кофте, - так же, как в тот вечер, когда он пытался овладеть ею против воли, лишь обнаружив этим свою слабость. В руках у нее была книга. Она училась читать продолжение "Витязя в тигровой шкуре" по-грузински. Когда он вошел, она посмотрела хмуро, но ничего не сказала.
   - Мне придется уехать отсюда на родину, в Эривань, - начал он сухим тоном, останавливаясь возле кровати. - Английские документы пропали, а сегодня я получил письмо из Петербурга, которое показало, что мне не верят. И теперь мы в опасности. Макниль воспользуется моим положением, чтобы от меня избавиться, а от российской стороны едва ли можно ждать защиты. Ты вольна ехать со мной или же, - он помедлил, взглянул на нее внимательно, - поступать так, как хочешь.
   Ему показалось, что ее лицо дрогнуло - а быть может, просто колыхнулось от ветерка, влетевшего через окно, пламя свечи. И у него внезапно мелькнула надежда, что она не сердится. Он присел на кровать, взял ее за руку - но она дернулась, посмотрела злобно.
   - Не трогай меня! - вскричала она. - Меня не волнует, что будет с тобой, - я уйду от тебя!
   - Я люблю тебя, - повторил он то, что говорил ей уже бессчетное количество раз, - прости, что я сердился из-за этого поручика...
   Поручик действительно показался ему вдруг чем-то совсем незначительным, пустым, из-за чего даже не стоило переживать. Андарузов был ей безразличен, она не могла его любить и пригласила в дом просто из мести...
   - Я в самом деле изменила тебе, - внезапно буркнула она и демонстративно улеглась в постель, словно показывая, что разговор закончен, отвернулась к стене.
   Она лгала - он чувствовал это.
   Но вправду ли она решила уйти или только пугала? Больше он не добился от нее ни слова. Когда он вернулся в кабинет, трезвые, холодные аргументы один за другим начали приходить к нему. Как говорил Цейтлинский, ей некуда уйти. Угрожают Макниль и Гельберд. В Шамхоре у нее отняли дом. Она его жена, она не сможет без него.
   Он снова лег - и теперь почувствовал себя спокойнее. Давнее происшествие в Тебризе, после которого он стал евнухом и собственностью шаха, все же не отняло у него права хотя бы в чем-то оставаться мужчиной. И сейчас, злясь на него, Диль-Фируз не могла не искать в нем опоры, как в мужчине. От этой мысли ему стало легче, хоть по-прежнему нависали темной тучей клевета Мальцова и поручение Бенкендорфа и нужно было уезжать из этого города, где началась его вторая жизнь - жизнь их любви с Диль-Фируз.
  

40

  
   Прошло еще несколько дней - спокойных, безмятежных, будто затишье в природе перед грозой. Диль-Фируз вела себя с Маркаряном по-прежнему.
   Однажды он задержался в городе несколько дольше, чем обычно - встречался с компаньоном, они долго обсуждали дела, потом он зашел к Цейтлинскому, - и, вернувшись домой под вечер, почувствовал странную тишину. Не слышно было шагов, шелеста платья.
   В сердце закралась тревога. Быстрыми шагами он поднялся на чердак, резко открыл дверь. Кровать была аккуратно застелена, шкаф приоткрыт и наполовину пуст. Со стола исчезли книги, которые читала Диль-Фируз. Он дернул дверцу шкафа. Ее вещей не было.
   Боль и страх, глубокие, как пропасть, поглотили его. Объятый дрожью, тяжело дыша, шахский евнух стоял перед полупустым шкафом, в оцепенении глядя на свою одежду, оставшуюся на прежнем месте, и на пустоту, что была теперь там, где раньше были вещи Диль-Фируз.
   Значит, она говорила серьезно. Она в самом деле ушла от него.
   Еще несколько мгновений он машинально обводил глазами комнату, словно для того, чтобы убедиться, что она действительно ушла, что это не ошибка. Взгляд зацепился за стоявший на столе сосуд с узким горлом, из которого она когда-то поила его виноградным соком. Внезапно в голову пришла порывистая, ослепительная мысль: она могла отправиться только в Шамхор, по горной дороге, и она вряд ли уже успела далеко отъехать от дома. Он сорвался с места, помчался вниз по лестнице.
   Прежде он говорил ей, что она вольна ехать с ним или же поступать по-своему. Теперь он понял, что это были лишь пустые слова. Его Диль-Фируз, о которой он думал десять лет и с которой был счастлив всего несколько месяцев, была дорога ему, он не мог отказаться от нее. Он мчался к дому Цейтлинского, и разум захватывали страшные мысли: как она могла поехать одна через горы?.. Что будет с ней?.. Что, если случится беда, и он не успеет прийти ей на помощь?!
  

* * *

   Доктор Гельберд продолжал наблюдать за домом Якуба Маркаряна. Теперь важно было подобрать момент, когда евнух и девчонка останутся вдвоем.
   Но уже несколько дней шамхорский врач терпел неудачи. Почти каждый день в доме был еще кто-то - чаще всего те два приятеля шахского евнуха, которые вместе с ним разгромили разбойников. Гельберд начал впадать в отчаяние.
   Но вот однажды он пришел к дому утром и, спрятавшись по своему обыкновению в кустах возле забора, увидел, как из дома вышла девчонка. На плече у нее была котомка. Она прошла через сад и двинулась в сторону города.
   Доктор Гельберд тихо присвистнул. Маленькая мерзавка, судя по всему, собралась куда-то далеко. Но почему она одна? Знает ли вообще об этом евнух? Доктор осторожно выбрался из кустов и провожал ее взглядом.
   Потом он снова забрался в свое укрытие и притаился там. Изредка по дороге проезжали в сторону города крестьяне-горцы. Гельберд ждал. Скоро, вероятно, должен был возвращаться евнух (с утра Гельберд видел, как он пошел куда-то), и шамхорский врач ждал его, волнуясь. Видеть скопца стало для Гельберда уже потребностью, без которой ему трудно было обойтись. Он с трудом признавался себе, что мерзавец занял все его мысли.
   Прошло чуть меньше часа, и вдалеке послышался стук колес. Доктор осторожно высунулся из кустов. По дороге медленно ехала кибитка, запряженная парой лошадей. Извозчик, пожилой грузный мужик в толстом, несмотря на жару, бешмете сидел на козлах. Под навесом кибитки Гельберд разглядел девчонку.
   Это было любопытно! "Никак она собралась на родину", - подумал шамхорский врач. Лицо девчонки было печально, руки монотонно, вяло разглаживали складки платья.
   Кибитка проехала мимо Гельберда и устремилась в сторону гор. Когда экипаж был уже далеко, врач выскочил из укрытия и опрометью бросился к городу. Обстоятельства резко менялись, и об этом нужно было срочно известить Макниля.
  

* * *

  
   Гельберд застал англичанина в дверях его роскошного особняка. Макниль, в черной бархатной тройке, с тростью, увенчанной золотым набалдашником, в парике и очках мсье Куасселя, собирался в больницу.
   - Что-то случилось? - лениво, будто бы равнодушно произнес английский посланник, поправляя высокий белоснежный воротник сорочки. Возбужденный Гельберд оторопело отшатнулся. Макниль держался так, словно его вовсе не интересовали дела с евнухом; походило на то, что он на время решил отойти в сторону и дать возможность действовать Гельберду.
   - Я только что видел, как девчонка поехала в сторону гор, - задыхаясь от быстрого бега, выдавил шамхорский врач. - Одна, без евнуха. С чемоданом. Взяла извозчика. Я подумал, что она собралась домой...
   Англичанин, подняв голову, внимательно смотрел на своего приятеля. Внезапно его тонкие губы скривились в колючей усмешке, в глазах под стеклами очков блеснул хищный огонек. Мягкая пухлая ладонь Макниля легла на сгиб руки Гельберда.
   - И вы не догадались, какую пользу это может сослужить для нас? - прошептал английский врач. - Вы об этом не подумали?..
   Глаза Гельберда сузились.
   - Схватить ее? - вкрадчиво, осторожно спросил он.
   - Конечно! - прошипел Макниль и стиснул его руку. - Она едет одна - это же превосходный шанс! Уничтожить их по одиночке гораздо легче! Выследить, когда она будет проезжать через горы, убить извозчика и схватить девчонку! Вам ясно?! - рыбьи глаза жгли Гельберда.
   Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Гельберд еще не верил, что на горизонте блеснула удача. Макниль тихо ликовал.
   - Немедленно берите двух моих абхазцев, продавцов гашиша, и отправляйтесь за девчонкой! - приказал англичанин, внезапно снова став суровым и холодным. - Оружие возьмете у них... Помните: вы отвечаете передо мною за то, чтобы в самое ближайшее время она была в ваших руках. Спрячьте ее в горах и велите абхазцам сторожить, а сами - тотчас же ко мне. Вы все поняли? - прошипел опять Макниль.
  

41

  
   Ее дорога повернула обратно - и теперь она навсегда покидала того, к кому так стремилась раньше. Диль-Фируз возвращалась на родину.
   Мысль о том, чтобы уехать, пришла к ней несколько дней назад. Вчера вечером она решилась и начала собирать вещи. Но сегодня утром снова начала колебаться: стало страшно оставлять его, этот дом, который она полюбила, своих новых знакомых...
   Но она сказала, что изменила ему с Андарузовым. После таких слов примирения быть не могло - и не могло быть жизни с Якубом Маркаряном. В этот день он ушел куда-то с самого утра, и тогда, подхватив свои немногие вещи, она тихо вышла из дома.
   Она сказала ему об измене нарочно, чтобы задеть, оскорбить его. Но с тех пор он не обратился к ней ни единым словом - и она поняла, что он возненавидел ее. И она не могла оставаться с ним, видя эту ненависть.
   Она не знала, как сложится ее жизнь в дальнейшем. На родине у нее не было ни родных, ни дома. Возможно, она найдет какую-нибудь работу. Теперь она должна начинать жить без него.
   Ей казалось, что станет легче, если она отъедет на большое расстояние от его дома. Кибитка тащилась по горной тропе медленно, хотя она поторапливала извозчика.
   Еще недавно она видела, как шахский евнух настойчиво ищет сближения с ней, любыми способами пытаясь завоевать ее сердце. Но тогда она умышленно старалась быть холодна, показывая, что не потерпит насилия над собой, ограничения своей свободы. Услышав же об измене, он сам отдалился от нее. А она не могла просить у него прощения: слишком сильны были прежние обиды.
   Приближался вечер. В городе она купила немного еды на небольшую сумму денег, которую взяла из его стола, - она не хотела пользоваться его деньгами, но все-таки ей нужно было как-то жить некоторое время, пока она не найдет работу в Шамхоре. Есть не хотелось. Начинало смеркаться - рано, как всегда в горах. Диль-Фируз улеглась на сиденье повозки, закрыла глаза.
  

* * *

   Верхом на лошади, которую он взял у Цейтлинского, Якуб Маркарян несся по каменистой тропе между горными утесами. На его поясе поблескивали два пистолета и кинжал в ножнах. Стук копыт отдавался в ушах, сотрясал, казалось, горные громадины.
   То, что он был евнухом, ничего не меняло. Будучи шахским евнухом, он не мог смириться с потерей любимой женщины. Диль-Фируз была его женой, и он, как мужчина, должен был вернуть ее.
   Еще недавно он думал, что позволит ей поступать так, как она захочет, даст ей полную свободу. Ведь она постоянно твердила, что он отнимает у нее свободу. И тогда он согласился, сказал, что она может не ехать с ним на его родину. Хотя душа его страдала, в тот момент он убеждал себя, что поступает правильно. Теперь же он понял, что не сможет жить без нее.
   Он резко натянул поводья. Ему показалось, что впереди слышится приглушенный стук колес. Маркарян хлестнул лошадь, помчался на этот стук.
  

* * *

   Герман Гельберд, в плаще и черной маске, спрыгнул с коня, ступил на огромный камень, с которого открывался вид на горы. Далеко вдали синел лес, за которым возвышались темные громады. Внизу, под ногами Гельберда, пробегала каменистая тропа. Еще дальше зияла пропасть, в которой стремительно мчалась блестящая лента реки.
   Двое абхазцев сидели на своих лошадях. Сегодня (уж не по случаю ли удачной добычи? - ехидно думал Гельберд) неопрятные помощники Макниля нарядились парадно - оба были в новых черных черкесках, в бараньих шапках с густым мехом, и сапоги их блестели. К кожаным поясам привешены были кинжалы.
   - Зачем стоим, господин? - просипел один из спутников доктора. - Уйдет...
   Гельберд, до этого, казалось, задумчиво озирающий окрестности, резко повернул к нему голову.
   - Не уйдет! - процедил он сквозь зубы. - Мы быстро едем... А вот, кажется, и она... - шамхорский врач напряженно всматривался вниз. Там, над самой пропастью, по узкой тропе тащилась маленькая, казавшаяся с вышины букашкой, кибитка. Гельберд напряг зрение и рассмотрел уже знакомого ему извозчика.
   - Сейчас поедем вперед, - бросил он абхазцам, спрыгивая с камня и взлетая на седло. - Мы должны пересечь им дорогу... Веди! - велел он тому, который спрашивал, почему остановились, - заросшему темной щетиной верзиле с лицом таким смуглым, что оно казалось грязным. - Ты лучше меня знаешь горы.
   Друг за другом все трое устремились вперед среди каменных глыб и вскоре скрылись под навесом деревьев, тяжело шумевших от вечернего ветра. Смеркалось.
  

* * *

   Впереди, на окутывающейся вечерним мраком дороге, которая, извиваясь под горными склонами, поднималась вверх, Якуб Маркарян разглядел черную точку. Он погнал лошадь быстрее. Точка приближалась, и вскоре он уже мог рассмотреть повозку, казавшуюся на таком расстоянии крошечной. Повозку везли две лошади.
   Напрягая все силы, он помчался туда. Он чувствовал, что это она.
  

* * *

  
   Хотя кибитка тряслась и уснуть было невозможно, Диль-Фируз продолжала лежать, устроив голову на своей котомке, в каком-то полусне-полуяви. В душе было холодно и пусто. Плакать она не могла - и потому лежала, закрыв глаза, словно только для того, чтобы не видеть окружающего, отрешиться от мыслей, хоть на некоторое время оторваться от мира.
   На какое-то время в ушах смолкли звуки, перестала шуметь река, не пели больше птицы. Но вдруг резко остановился экипаж - и она рывком подхватилась, прогнала остатки сна.
   - Чего?! Ты чего?! - кричал на кого-то извозчик. Диль-Фируз испуганно выглянула из кибитки. Извозчика, который стоял на земле около повозки, держали руки двое в черкесках и бараньих шапках, а третий, в плаще и черной маске, шел к кибитке, скаля зубы под светлыми усами. Она узнала Гельберда.
   И, прежде чем длинные цепкие руки протянулись к ней, прежде чем раздалось хищное шипение: "Наконец-то!..", - она пронзительно, отчаянно закричала и упала без чувств.
  

* * *

   Повозка остановилась, и Якуб Маркарян рассмотрел сквозь ветви деревьев, распростершиеся низко над тропой, людей, суетившихся возле экипажа. Он сбавил шаг и поехал тише. Стали слышны голоса. Около повозки кричали, ругались. Тревога держала его сердце, будто в когтях. Он выхватил из-за пояса пистолет.
   Копыта лошади тихо ступали по мягкой тропе. Камни закончились, и дальше дорогу устилал мох. Мирза-Якуб приближался к повозке, где была она.
   И внезапно он увидел ее. Диль-Фируз держал на руках человек в плаще и маске. Стоя под навесом деревьев, Якуб Маркарян всматривался в его лицо. Мгновение спустя он узнал этот мягкий женственный подбородок, прихотливо изогнутые тонкие губы и светлые усы. Перед ним был шамхорский врач Гельберд. Голова Диль-Фируз, бессильно обвисшей в его руках, была запрокинута, волосы падали почти до земли - походило на то, что она без сознания.
   Якуб Маркарян спрыгнул с лошади и с пистолетом в руке двинулся к повозке, бесшумно ступая по мшистой земле. Оставаясь под прикрытием деревьев, нависающих над дорогой, он рассмотрел всех, кто был возле экипажа. Двое в черкесках, стоя у самой пропасти, держали человека в бешмете - наверное, извозчика. Сейчас важнее всего было обезвредить этих двоих.
   Медленно, осторожно Мирза-Якуб вытянул руку, целясь в одного из людей в черкесках. И внезапно прогремел выстрел. Человек в бешмете, сраженный пулей того сообщника Гельберда, у которого был пистолет, схватился за грудь и, качнувшись, с криком полетел вниз, в пропасть.
   В следующее мгновение выстрелил Якуб Маркарян. Человек в черкеске, который убил секунду назад извозчика, зашатался, оглушительно взвыл и, взмахнув руками, словно хотел взлететь, рухнул в пропасть следом за первым убитым. Прежде, чем рывком повернулся к нему другой абхазец, шахский евнух выхватил второй пистолет. Теперь он направлял одно дуло на шамхорского врача, державшего его жену, а второе - на его помощника.
   Рот Гельберда был приоткрыт, на его подбородке Мирза-Якуб видел крупные капли пота. Врач прижимал Диль-Фируз к груди и оторопело переводил взгляд с шахского евнуха на своего спутника.
   И, раньше чем абхазец вытащил из-под черкески пистолет, раздался следующий выстрел. Абхазец, закатив глаза, рухнул на колени перед Маркаряном. Гельберд взирал на своего поверженного сообщника с таким изумлением и ужасом, будто перед ним вдруг возникло какое-то страшное сказочное чудовище. В следующий миг абхазец ткнулся лицом в землю, словно в мусульманской молитве, еще раз или два содрогнулся всем телом - и мешком повалился на траву.
   Открыв рот, капризно скривив губы, будто собираясь заплакать, Герман Гельберд смотрел на евнуха.
   Шамхорский доктор не ожидал, что скопец поедет следом за девчонкой. Он решил, что они разругались - уже давно он не видел их вместе, они не гуляли по лесу, как раньше, - и она отправилась на родину. И сейчас, лицом к лицу встретившись с Якубом Маркаряном, предметом своих вожделений и страхов, он растерялся.
   Дуло пистолета, который евнух сжимал в руке, глядело на доктора. Мерзкая девчонка, из-за которой Гельберд оказался здесь, по чьей вине ему грозила теперь опасность быть убитым, висела на руках шамхорского врача, как ненавистный надоевший тюк...
   И доктор решился. Человек, к которому были устремлены все его тайные помышления, ненавидел его и желал теперь убить, - и Герман Гельберд решил бороться до конца, хотя его сердце разрывалось от боли: он хотел любви, он пылал страстью, а в ответ видел неприязнь. Резко выхватив из кармана плаща пистолет, он приставил дуло к виску девчонки.
   - Одно движение - и я застрелю ее! - тяжело дыша, проговорил шамхорский врач.
   Евнух застыл на месте. Широко раскрытые глаза перебегали с Диль-Фируз на Гельберда. Герман Гельберд видел, как задрожал пистолет в руке Маркаряна.
   - Опусти пистолет, - приказал врач. Евнух не шевелился. - Опусти пистолет! - прошипел Гельберд.
   - Сволочь, - тихо выдавил скопец. Его рука начала медленно, словно с трудом опускаться. Губы Гельберда растянулись в фальшивой, насильной улыбке. Предмет мечтаний оскорблял его и желал убить. Гельберду было сейчас не столько страшно за свою жизнь, сколько больно.
   Диль-Фируз на руках шамхорского врача шевельнулась, затем, простонав что-то, открыла глаза - и снова пронзительно закричала, увидев дуло пистолета возле своего виска. Гельберд сильнее сжал ее, стиснул ей руки. Прижимая ее к себе, приставив к виску девушки пистолет, он смотрел на Якуба Маркаряна - и Диль-Фируз тоже смотрела на него, со слезами в глазах, с ужасом и мольбой.
   - Что тебе нужно за нее, Гельберд? - произнес Мирза-Якуб. В его голосе доктор услышал дрожь. Евнух любил проклятую маленькую тварь, а доктора хотел убить... - Скажи, что мне сделать, чтобы ты ее отпустил... Деньги? Я уже не так богат, как раньше, но у меня есть торговое дело в этом городе, и, если ты хочешь, я заплачу тебе... Я знаю, что ты выполняешь приказ Макниля, - продолжал Маркарян, - бумаги, его донесения персам об английских секретах, уже у него... Что еще тебе нужно?
   - Мне нужен ты, - отозвался хладнокровно Гельберд.
   Евнух, казалось, не понял его. Зеленые женские глаза, в сумерках отливавшие чернотой, смотрели на доктора вопросительно. Гельберд усмехнулся.
   - Не бумаги, не деньги...ничего этого мне от тебя не нужно, - проговорил он, по-прежнему прижимая дуло пистолета к виску Диль-Фируз. - Я не Макниль. Мне нужен только ты, Якуб Маркарян, я люблю тебя. - Брови евнуха взметнулись. - Я давно хожу к твоему дому - и не только затем, чтобы следить, но просто чтобы увидеть тебя. А ты любишь ее, эту маленькую дрянь... - Руки Гельберда с силой сдавили Диль-Фируз, задыхающуюся в этих стальных объятиях. - Будь со мною, Мирза-Якуб... Если ты согласишься, мы уедем с тобою далеко отсюда, я забуду даже о том, что обещал Макнилю... - Не стесняясь девчонки, Гельберд говорил сейчас все, что давно хранилось на самом дне его души. У него вдруг появилась надежда. Ведь он, Герман Гельберд, признавался ему сейчас искренне - разве может скопец убить его за это? - Будь со мною, - повторил доктор с тихой мольбой. - Я восхищаюсь тобою, Якуб Маркарян... Прошу тебя, будь со мной...
   Женские глаза, не мигая, взирали на Гельберда. Внезапно губы евнуха дрогнули. Доктор напрягся, замер, ожидая, что сейчас тот что-то скажет. Диль-Фируз, дрожа от ужаса, переводила взгляд с одного на другого. И тогда Герман Гельберд услышал слова Якуба Маркаряна. Это было армянское ругательство, обозначающее человека с необычными наклонностями.
   Доктор знал армянский. Он резко зажмурил глаза, будто ему отвесили пощечину.
   Несколько мгновений стояло молчание. Было слышно, как в ветвях деревьев у подножия гор заканчивают свою вечернюю песню птицы. Затем снова заговорил доктор Гельберд.
   - Тогда, - с трудом произнес он, - я убью ее. Ты, конечно, сразу вслед за тем выстрелишь в меня - что ж, пусть так... Но зато умрет она, маленькая тварь, из-за которой ты отказываешься быть со мной... - в словах врача зазвучала боль, обида.
   Дуло пистолета дрожало у виска Диль-Фируз. Ее глаза внезапно показались Маркаряну огромными, как море, и необыкновенно светлыми - быть может, от слез, застилавших их сплошной пеленой. Евнух осторожно вытянул свободную руку.
   - Подожди, Гельберд! - проговорил он. - Не стреляй... Я понял, что тебе нужно... Тогда ты отпустишь ее? Если ты пообещаешь, что будет так, - я приму твои условия...
   Гельберд смотрел на него исподлобья. Происходило что-то странное, и шамхорский врач не мог поверить, что евнух так быстро согласился.
   Якуб Маркарян бросил пистолет на землю, с пустыми руками шагнул к доктору.
   - Пусть будет так, как ты хочешь, - промолвил евнух с улыбкой.
   Предмет вожделений Германа Гельберда неожиданно приблизился, иллюзии обрели форму. Забыв про пистолет, про девчонку, метавшуюся и всхлипывающую в тисках его рук, врач уставился на неприятеля, к которому его тянуло с необычайной силой. Эта тяга оказалась сильнее, чем ненависть, важнее, чем приказ Макниля. В это мгновение евнух заполнил все сознание Гельберда.
   И в тот момент, когда шамхорский врач невольно ослабил тиски и пистолет отшатнулся от ее виска, Диль-Фируз дернулась, резко вытянулась в руках Гельберда - и, подобно как когда-то Маркаряна, но еще сильнее, ударила врача головой в подбородок. В тишине лязгнули зубы Гельберда; он закричал, оторопело отшатнулся. Изловчившись, Диль-Фируз вывернулась из его рук. Шамхорский врач вспомнил про пистолет, нажал на курок. Пистолет дал осечку.
   За ту секунду, пока врач приходил в себя, пока смотрел на пистолет, словно не понимая, что произошло, Якуб Маркарян схватил свое оружие, валявшееся на земле. От Гельберда его отделяло чуть более метра; шахский евнух выстрелил, не глядя. Брызнула струей кровь; Гельберд схватился за живот.
   Дальнейшее произошло в считанные мгновения - пока врач, скрючившись, зажимал рану и из горла его летел истошный, звериный вопль; пока он падал на камни, грудой лежавшие за ним, переваливался через них, тяжело, как куль с мукой, - Маркарян подбросил на седло полумертвую от ужаса Диль-Фируз (она закрывала лицо руками и тихо повизгивала - похоже, у нее был шок), затем вскочил на коня сам.
   Из камней доносились стоны Гельберда. Мирза-Якуб послал туда еще одну пулю. Прижимая к себе Диль-Фируз, снова потерявшую сознание, откинувшуюся бессильно на его грудь, хлестнул лошадь.
   Они помчались по темной тропе, среди горных громадин, казавшихся в вечернем сумраке страшными великанами, назад, к дому.
  

42

  
   Была уже глубокая ночь, когда Якуб Маркарян привязал лошадь возле забора и снял с седла Диль-Фируз. С нею на руках он двинулся к дому и внезапно услышал где-то сбоку шаги.
   В саду стояла кромешная темень, и он даже не видел лица Диль-Фируз, но при этом звуке резко остановился. Кто-то приближался к нему из глубины сада.
   Человек подошел ближе, зажглась спичка. Шахский евнух увидел перед собой несколько испуганное лицо Цейтлинского.
   - Еще немного - и я бы выстрелил в вас из пистолета, доктор, - мрачно пошутил Мирза-Якуб.
   - Я стою здесь уже давно, - отозвался врач. - Сначала собирался ехать за вами в горы, потом решил ждать возле дома... У меня были нехорошие предчувствия...
   - Ваши предчувствия оправдались. Сегодня в горах я убил трех человек.
   Цейтлинский тихо ахнул. Они вошли в дом, направились в кабинет. Мирза-Якуб уложил Диль-Фируз на диван, Цейтлинский сразу же склонился над ней. Вдвоем они старались привести ее в чувство. Только спустя некоторое время она чуть шевельнулась, все еще не открывая глаз, стиснула руку шахского евнуха, которой он держал ее запястье, и тихо застонала. Якуб Маркарян жадно прижался губами к ее пальцам.
   - ...Нет, - примерно через час, когда они отнесли Диль-Фируз на чердак, уложили там в постель и она уснула, говорил Мирза-Якуб врачу, - теперь нам тем более нельзя оставаться в городе. Я застрелил трех людей Макниля - этого он мне не простит.
   - Когда вы думаете уезжать? - с сожалением, но в то же время как человек, смирившийся с неотвратимой неприятностью, спросил Цейтлинский.
   - Как можно скорее. Подожду лишь, когда она оправится, - шахский евнух кивнул вверх, на чердак, - и мы уедем с ней.
   "С ней" он произнес для самого себя, стараясь поверить в то, что Диль-Фируз больше не будет сопротивляться, согласится остаться с ним.
   Чуть позже он проводил врача до калитки и, вернувшись в дом, поднялся на чердак.
   Диль-Фируз не спала - и он, увидев зажженную свечу и ее взволнованные глаза, испугался, что ей стало хуже. Но она уже оправилась от обморока и просто сидела на кровати, с беспокойством глядя в полумрак комнаты.
   Он сел рядом, взял ее за руки. Она заплакала взахлеб, по-детски, обняла его за шею.
   - Что будет с нами теперь? - сквозь слезы вопрошала она, прижимаясь к нему. - Ты убил Гельберда...Макниль захочет отомстить...
   - Мы уедем, - говорил он, лаская ее тонкое тело, вновь, как раньше, чувствуя ее близость, - и тогда он будет нам не страшен... Ты поедешь со мной? - неожиданно спросил он, немного отстранясь от нее.
   Вместо ответа она вдруг упала к нему на колени, схватила его руку и стала покрывать ее быстрыми поцелуями.
  

43

   Уже на следующий день он занялся приготовлениями к отъезду. После того, что произошло в горах, медлить было нельзя.
   Макниль выиграл сражение, а узнав, что Якуб Маркарян убил троих его помощников (что все трое были подосланы англичанином, шахский евнух не сомневался), врач начал бы жестоко мстить. И Мирза-Якуб спешил. Жизнь Диль-Фируз и его собственная была отныне под угрозой, и каждый день, проведенный в городе, лишь приближал опасность.
   Соблюдая огромную осторожность, особенно когда отправлялся в город, он встретился с Кортениди и сказал, что больше не сможет быть его компаньоном, потому что уезжает на родину. Грек огорчился, ему было грустно терять такого товарища в торговом деле. Он допытывался, почему вдруг такое решение. Мирза-Якуб не хотел открывать всей правды и ответил, что в Эривани возникли вопросы с домом, который принадлежал его родителям и теперь остался без хозяев, и они с женой решили поехать туда.
   Выйдя от Кортениди, возвращаясь домой, он с особенной остротой почувствовал, как не хочется ему покидать этот город. Там, на родине, у него давно уже не было дома - он продал его, когда уезжал в Россию, - а здесь, в маленьком особняке на опушке леса, у подножия гор, они с Диль-Фируз были счастливы. Он привык и к самому городу, хотя переехал сюда всего чуть больше года назад. Торговое дело, в котором они участвовали вместе с Кортениди, обещало большой доход. Здесь были Цейтлинские, Рандоевы, другие люди, с которыми он успел познакомиться, и была маленькая Мари Мальцова. С ней, дочерью своего врага, он впервые почувствовал себя отцом. До сих пор, хотя Цейтлинский давно уже не приводил к ним Мари, он не мог забыть, как она и Диль-Фируз сидели у него на коленях.
   А теперь Макниль отбирал у него все это.
   Придя домой, он застал Диль-Фируз в кабинете. Она укладывала вещи и сейчас, стоя на стуле перед шкафами, снимала книги с полок.
   Он снял ее со стула, сел в кресло у окна и усадил девушку к себе на колени. Чтобы успокоить Диль-Фируз и немного успокоиться самому, вернуть в памяти то время, когда они с Мари были втроем, он начал, как тогда, ласкать ей ступни ног. Она сидела, прислонившись к его плечу, серьезная, молчаливая, похожая на маленького насупившегося зверька.
   - Тебе больно, - негромко произнесла вдруг она, придвинувшись к его лицу, поглаживая тонкими пальчиками его шею, - и тебе не хочется уезжать.
   Он смотрел в окно, рука чувствовала тепло ее маленьких ног. Диль-Фируз приподнялась и начала осторожно, нежно целовать его глаза. Снова ощущать ее ласки, даже сейчас, когда им обоим грозила опасность, было наслаждением.
   - Но подумай, - вновь начала она, - когда мы будем в безопасности, когда Макниль уже не сможет нам навредить, у нас будут дети - такие, как Мари...
   Он прижал ее к себе. Диль-Фируз целовала глаза Мирзы-Якуба, точно так, как во сне, который она видела однажды после их ссоры, - сне, где она утешала его.
   - Нам придется продать этот дом, чтобы купить дом в Эривани, - произнес он несколько мгновений спустя. Диль-Фируз лишь крепче обхватила руками его шею.
   - Я люблю тебя, - горячо промолвила она. Он смотрел на нее внимательно, не шевелясь.
   - А поручик? - тихо спросил Мирза-Якуб. Он почти уверен был сейчас в том, что видит ее душу, но ему нужно было услышать подтверждение.
   Ее губы тронула горькая улыбка.
   - Ты до сих пор веришь этому? - прошептала она. Ее лицо было совсем близко, и ему хотелось припасть к ее рту, вбирать сладость, которая так долго была недоступна для него, - но он сдерживал себя и пытливо, выжидающе всматривался в темные глаза за бархатистыми ресницами. - Я впустила его нарочно, чтобы отомстить тебе, - шепотом продолжала она, - но даже тогда я любила тебя одного...
   - Ты сказала, что изменила мне, - сухо отозвался он, испытывая ее. Губы Диль-Фируз дрогнули.
   - Как я могла? - она попыталась улыбнуться, пожала плечами. - Я злилась на тебя, но не переставала любить...
   Он укачивал ее в объятиях, снова, как прежде, касался губами волнистых волос. Совсем рядом с его сердцем стучало сердце Диль-Фируз. Но больно и грустно было видеть опустевший, словно разом лишившийся уюта кабинет, пустые шкафы с раскрытыми дверцами и ящики, в которых лежали книги, - и Маркарян смотрел в сад, где в густой листве пели птицы, где между зарослями вилась узкая тропинка и цвел под окном розовый куст.
   - Зачем ты сказала те слова, когда Андарузов отклонил мой вызов? - спросил тихо шахский евнух.
   Диль-Фируз опустила глаза, словно стыдясь своего поступка.
   - Я сердилась на тебя, - ответила она едва слышно, - а теперь... - она снова взглянула на него со смущенной улыбкой, - теперь я не могу представить, что когда-то сомневалась в том, что ты мужчина...
   На мгновение воцарилось молчание. Якуб Маркарян улыбнулся, его руки спустились к талии Диль-Фируз.
   - Ты позволишь мне это доказать? - шепотом осведомился он.
   Она оглушительно взвизгнула, когда он начал щекотать ее. Хохоча, она уворачивалась, брыкалась, наконец спрыгнула с его колен и побежала к дверям; он помчался за ней. Начинались игры, и было ясно, что наступило уже полное примирение.
   В гостиной он настиг ее и прижал к стене; Диль-Фируз обхватила его шею, едва ли не повисла на нем, и после такой, как казалось теперь, невообразимо долгой размолвки они слились в поцелуе. Он сжимал ее в объятиях, как прежде, с необыкновенным пылом, с жадностью.
   - Сегодня вечером, - выдохнула наконец она, с трудом оторвавшись от его губ, - я буду ждать тебя наверху, в нашей комнате...
   - Вечером? - повторил он, страстно лаская ее, развязывая шнурки на корсаже платья. - Мне кажется, радость моего сердца, я не смогу дождаться вечера...
   - Тогда, мой персидский властелин, я жду тебя прямо сейчас, - отозвалась она; его уста припали к ее шее, и она тихо стонала, обхватив его плечи.
   Хотя они были сейчас в опасности и нужно было думать, как спастись от врагов, любовь в эти минуты превысила страх. Он перенес ее на диван у камина. Щеки Диль-Фируз пылали, глаза были полузакрыты; она с жаром отвечала на каждый его поцелуй, ей, казалось, передавалось его нетерпение. Евнух добивался ее с настоящей мужской страстью. Огненная волна уже почти целиком объяла их, когда внезапно раздался резкий звон колокольчика за дверью.
   - Кто-то позвонил? - слабо произнес шахский евнух, запахивая полы халата. Девушка взволнованно смотрела на него, вцепившись пальцами в его плечи.
   За дверью послышался голос Цейтлинского. На ходу завязывая пояс, Мирза-Якуб пошел открывать. Диль-Фируз сидела на диване, спешно зашнуровывая корсаж платья, оправляясь.
   Врач пришел не один, а с женой.
   Госпожа Цейтлинская, темноволосая, невысокая, полная, казавшаяся еще ниже и пухлее рядом со своим среднего роста, более стройным супругом, просияла, увидев Маркаряна и Диль-Фируз, так, будто не встречала их уже давно, хотя навещала жену шахского евнуха всего неделю назад, когда тот был в отъезде. Доктор был мрачен, словно не мог смириться с мыслью о расставании со своими друзьями. Цейтлинские принесли деньги.
   - Возьмите пока это, сударь, - врач протянул Маркаряну пачку купюр, - это на первое время, ведь вам на родине деньги очень понадобятся... А в дальнейшем на нас вы всегда можете рассчитывать. Когда будете на месте, немедленно дайте нам знать, и через несколько дней я вышлю столько же...или даже приеду сам и помогу вам устроиться...
   - Приедешь сам и поможешь устроиться! - перебила Цейтлинского супруга. - Здесь никаких сомнений быть не может! - Госпожа Цейтлинская многое решала в доме за своего мужа.
   - Мы безмерно благодарны вам, доктор, - сказал шахский евнух, беря деньги.
   Вчетвером они прошли в гостиную, сели в кресла. Казалось, что хозяева дома прямо сейчас уезжают и в последний раз присели перед дорогой.
   - Доктор, мне понадобится ваша помощь еще кое в чем, - начал Мирза-Якуб. Цейтлинский глядел на него невеселыми глазами. Они часто сидели так же вместе в этой комнате перед камином, но в ту пору никто не знал, что пройдет немного времени - и закончатся эти встречи, совместные обеды и вечера, такие дорогие их сердцу...
   - У вас, должно быть, в городе есть знакомые, кому можно было бы продать дом, - продолжал шахский евнух. Врач глубоко вздохнул, утвердительно склонил голову. - Я хочу заняться этим уже завтра, и без вас мне не обойтись, - прибавил Маркарян.
   - Да, сударь, конечно... Я приду завтра с утра...вы будете дома? И мы с вами навестим парочку моих знакомых. А жена...
   - ...а я помогу собираться госпоже Диль-Фируз, - снова решила супруга врача за мужа.
   - Я очень признателен вам, сударыня, - Мирза-Якуб улыбнулся, хотя на душе было тяжело. - После всех этих ужасов мне всякий раз страшно оставлять жену одну, и вы мне необыкновенно поможете, если немного побудете с нею...
   Цейтлинские посидели еще несколько минут и расстались с хозяевами до завтра. Когда Якуб Маркарян закрывал за ними дверь, Диль-Фируз смотрела на его лицо.
   - Тебе не хотелось брать деньги? - спросила она тихо, подходя к нему. Он прижал ее руки к своей груди, усадил ее рядом с собою на диван.
   - В тот момент, когда он давал деньги, я подумал о Кортениди и о торговом товариществе, - сказал он. - Я бы не хотел оставлять дело.
   Диль-Фируз, посуровевшая, смотрела на него глазами зрелой женщины.
   - Если ты заботишься о деле из-за меня - это мне вовсе не важно! - произнесла она наконец. Она говорила настойчиво, в словах слышалась тревога. - Я буду любить тебя, даже если мы останемся совсем бедны.
   Глядя на нее, он думал сейчас о ней и вместе с тем не только о ней.
   Богатство стало важной частью его жизни за те годы, которые он провел в Персии. Раньше он не стремился к богатству, оно не могло заполнить той пустоты в нем, которую заполнила любовь. Но шахский евнух вдруг понял, как привык к богатству за пятнадцать лет, проведенных на чужбине.
   Один раз он уже остался беден, когда персы, мстя ему за попытку перейти к русским, отняли у него дом и почти все состояние. Тогда он сам отказался от оставшегося, выслав немногие сохраненные деньги жене и матери Грибоедова. Теперь же, понимая, что нужно отказаться от мечты дать Диль-Фируз то, чего она достойна, ему было неприятно, душу словно кололи тысячи острых игл. В эту минуту он видел в себе какое-то сходство с Манучехр-ханом, больше всего на свете любившим свои пыльные сундуки.
   Диль-Фируз, как оказалось, думала сейчас о том же.
   - Ты станешь похож на Манучехр-хана, если будешь заботиться об этом, - проговорила она, прервав его раздумья.
   Шахский евнух невесело усмехнулся.
   - Ты знала, каков был Манучехр-хан? - в ответ спросил он.
  

44

   Поздно ночью, когда они лежали в постели и глядели в темноту чердачной комнатки, слыша легкий шелест ветвей за окном и стрекотанье цикад, Якуб Маркарян, обнимая Диль-Фируз за плечи, негромко говорил:
   - Такое выгодное дело, как поставка тканей из Индии и Афганистана, больше может не найтись... Даже в Персии не было такой удачи: страна беднела, платя контрибуцию, - и наше товарищество терпело убытки...
   Диль-Фируз, приподнявшись на подушке, всматривалась в его глаза. В темноте они почти не видели лиц друг друга, заметен был лишь блеск глаз.
   - Я давно поняла, как важно это стало для тебя, - отозвалась она.
   Его взгляд скользил по комнате, коснулся окна, сквозь которое на чердак влетал свежий ночной ветер, затем переметнулся к черному прямоугольнику двери, сбоку от которой стояла кровать. В саду, где-то в густых зарослях вековых деревьев, даже в этот поздний час без умолку щебетала птица.
   - Я хочу, чтобы ты была счастлива, - произнес шахский евнух, - ты и дети, которые у нас будут потом... Тебе пришлось перенести уже многое...слишком многое.
   Он не мог признаться ей, что деньги стали для него возможностью доказать свою мужественность, заменить то, что отняли у него персы двадцать пять лет назад. Уже неоднократно к нему приходила мысль, что Диль-Фируз отвернется от него, если он не сможет дать ей то, чего она желает. Быть женой не мужчины и влачить жалкое полунищенское существование - разве смирится она с этим?.. Он не был в том уверен.
   - Скажи, - начала она, садясь на постели; в ночной тьме белело одеяло, которым она прикрылась, - если бы в Персии ты не впал в немилость у шаха, если бы у тебя не отняли твое богатство и если бы к тому же я была с тобой, - ты бы остался там? Как Манучехр-хан, как Хосров?
   - Как Манучехр, как Хосров?.. - повторил он задумчиво, словно собираясь с силами, чтобы сказать ей всю правду. - Манучехр и Хосров давно уже считали Персию своей родиной, для них словно само собой разумелось, что они собственность шаха, что они должны жить, как персы, и мыслить, как персы! - В его голосе слышалось нарастающее волнение; он прижимал руку Диль-Фируз к своей груди, и она чувствовала, как бьется его сердце. - Они служили шаху искренне, забыв, что их заставили служить насильно, - они смирились с этим и не хотели для себя другого! Потому Манучехр-хан не мог меня понять, когда я перешел к русским, и уговаривал вернуться... Ты спрашиваешь, смог бы я стать таким, как они? - Напряжение в его речи все возрастало, он говорил все громче, с жаром. - Нет, я теперь уверен, что нет... Для этого мне пришлось бы окончательно переломить себя...я и так уже ломал себя во многом, когда ходил в мечеть, как все они, когда притворялся, будто верю в Аллаха...когда склонялся в поклонах перед шахом, как перед Царем царей, изо дня в день вынужден был сдержанно улыбаться, встречая во дворце вельмож, которых я ненавидел... Визирь, этот хитрый негодяй, - я с трудом выносил его, но прикидывался его другом...а потом он забрал почти всю долю от торговли, причитавшуюся мне...
   - Тебе все-таки трудно смириться с утратой богатства, - произнесла Диль-Фируз, неподвижно сидя на постели, пытаясь поймать в темноте направление его взгляда.
   Якуб Маркарян усмехнулся с горечью.
   - А разве там у меня было что-то больше богатства? У меня не было веры в их бога, не было уважения к этим вельможам, я не мог простить персам того, что они сделали со мной... Они привязывали меня к себе деньгами... Из-за денег я терпел их - и еще оттого, что им нужны были такие, как я, как Хосров и Манучехр, там мы были в почете - а на родине мы стали бы просто опозоренными людьми, переставшими называться мужчинами, и над нами бы смеялись! - Последние слова он произнес яростно, почти с ненавистью.
   - Разве здесь над тобой смеются? - тихо промолвила Диль-Фируз, снова устраиваясь в его объятиях, проводя рукой по его волосам.
   "Да, надо мной смеются такие, как Андарузов, и ты сама одно время считала, что я не мужчина", - хотел ответить он.
   - А потом появилась ты - и я почувствовал, что простое человеческое счастье, свобода, возможность говорить то, что думаешь, исповедовать веру, данную тебе от рождения, - все это важнее, чем богатство, за которое платишь своим правом на счастье... А позже появился он, Вазир-Мухтар, - и я увидел, как вольно он держался перед шахом, и понял тогда, что шах и персы не всесильны... А Манучехр и Хосров этого не поняли - хотя я говорил с ними. Поэтому я не смог бы, как они, жить дальше у персов - даже если бы у меня не отняли мое состояние и если бы ты была со мной, - заключил он, и Диль-Фируз видела, как горячо блестят в темноте его глаза.
   Какое-то время они молчали. Смолкла птица в саду, стояла тишина, не нарушаемая ни единым звуком, и даже ночной ветер за окном успокоился. Взошла луна, и от ее сияния, проникающего на чердак сквозь ветви деревьев, поднимавшихся до самой крыши, в маленькой комнате стало светлее.
   - Не потому ли также ты решил уйти от персов, что они проиграли? - осторожно осведомилась Диль-Фируз. - Что русские были сильнее, могли дать тебе больше?
   Взгляд Якуба Маркаряна был неподвижен и устремлен вверх, в сводчатый потолок, и за этим непроницаемым взглядом трудно было угадать напряженную работу мысли.
   Юная и проницательная, Диль-Фируз, его жена и возлюбленная, ждала от него ответа. В тусклом сиянии луны ее тонкие обнаженные руки отливали белизной. Якуб Маркарян начал покрывать поцелуями узкое запястье, маленькую, почти детскую ладонь.
   - Ответь мне! - настойчиво попросила она.
   Шахский евнух вздохнул. Та, которую он помнил девятилетней девочкой, выросла слишком быстро - десять лет пролетели, как одно мгновение, - и теперь, когда она явилась перед ним неожиданно взрослой и мудрой и читала в его сердце, он не мог перехитрить ее.
   - Ты права, - произнес он мгновение спустя. - Я видел в Вазир-Мухтаре силу, намного превышающую персов... но которой недоставало знания. Я хотел перейти к русским и принести им знания. В дипломатии знания столь же важны, как сила - в военных действиях... И я решил помогать русским. Пользу и выгоду от такой взаимной помощи получали бы обе стороны...
   Диль-Фируз молчала. В Якубе Маркаряне сейчас невозможно было узнать того человека, который перед их свадьбой давал деньги нищему, зашедшему к ним в дом. А быть может, он и тогда был таким, как сейчас - просто хотел казаться перед ней более благородным?.. Шахский евнух искал выгоды, хотя уверял ее, что богатство не столь важно для него. Он был хитер и расчетлив, и она в эту минуту не могла понять, восхищаться ли этой его чертой или осуждать его.
   - Как жаль, что тебе не удалось украсть документы из ларца в покоях визиря, - сказала она наконец. - Тогда ты доказал бы виновность Макниля в гибели посольства...тогда нам не пришлось бы уезжать, ты не оставлял бы торговое дело, - прибавила она, изучая его лицо, освещенное светом луны.
   - Мне тоже очень жаль, - ответил он каким-то странным, натянутым тоном, - этот маленький дурак, сын визиря, мне помешал... Теперь я думаю, что можно было просто убить маленького дурака, взять бумаги и немедленно уехать из страны...
   Диль-Фируз вздрогнула. Она не знала, что он может быть так жесток.
   - Как ты можешь такое говорить? - прошептала она с ужасом. - Убить человека...он же не сделал тебе никакого зла...
   В темноте она рассмотрела на губах Мирзы-Якуба улыбку.
   - Но я уже убил трех человек, - сказал он насмешливо.
   - Почему трех? - произнесла она неуверенно. - Только Гельберда...
   - Гельберда и еще двоих людей Макниля, - отозвался он спокойно. - Там, в горах... После того, как они выстрелили в извозчика, я убил обоих из пистолета.
   - Боже мой! - тихо воскликнула она, поднося руки к лицу.
   - А потому, - он говорил все так же полусерьезно-полушутя, словно бы беззаботно, - разве имеет значение, что погиб бы еще и четвертый? Зато эта смерть принесла бы пользу - а из-за тех троих мы вынуждены теперь спасаться...
   Тяжело дыша, напрягшись, как струна, в его объятиях, Диль-Фируз не отводила взгляда от лица шахского евнуха. В ночи глаза с женским разрезом блестели каким-то хищным, кошачьим блеском.
  

45

  
   - О, персидский дьявол! - полушепотом причитал доктор Макниль. - О, мой бедный друг!
   Друг лежал в спальне английского врача на высокой, под балдахином, кровати, под шелковым одеялом. Он был без сознания, дышал часто и глубоко, со свистом. Рана на животе Гельберда была перевязана, и сквозь бинты проступала кровь. Макниль, взобравшись коленями на табурет из слоновой кости, промакивал влажным платком ссадины на лице приятеля.
   Позавчера вечером англичанин внезапно почувствовал странную тревогу. Интуиция редко подводила его - и вот теперь внутренним чутьем он ощущал, что должно произойти что-то плохое. Гельберд и абхазцы отправились за девчонкой еще днем, они собирались ехать быстро и, по сути, давно должны были догнать девчонку - тем более что эти наемные извозчики, как знал Макниль, всегда тащатся как черепахи, да еще когда им не слишком хорошо заплатишь... Но уже стемнело, а Гельберда все не было. Макниль нервно поглядывал на большие стенные часы со львами.
   Когда стрелка с серебряным наконечником доползла до одиннадцати, английский врач подхватился. Взяв с собой двух слуг, он поехал на окраину города, где в полуразвалившемся деревянном бараке нашел еще двоих продавцов гашиша - как и те, которые отправились с Гельбердом, они тоже были горцами. В сопровождении кортежа из четырех человек Макниль поехал в горы. Там, при свете факелов, которыми освещали дорогу идущие впереди продавцы гашиша, доктор начал осматривать тропы, кусты и ущелья.
   Впятером они бродили довольно долго, пока наконец откуда-то сбоку, из груды камней, которыми был завален вход в одну из пещер, до англичанина не донесся слабый стон. Ринулись туда. В луже крови, едва дыша и тонко, жалобно постанывая, головой вниз на камнях лежал Гельберд. В ответ на расспросы пораженного, ужаснувшегося Макниля о том, кто это сделал, шамхорский врач промолвил одно слово - "он!" - и потерял сознание.
   Неподалеку щипали траву три лошади, на которых, судя по всему, приехали Гельберд и два его спутника. Рядом стояла кибитка, запряженная парой лошадей. Макниль первым делом заглянул внутрь - кибитка была пуста, лежал лишь чемодан; доктор решил, что чемодан принадлежал девчонке. Один из горцев, прибывших с англичанином, посветил факелом вокруг - и врач глухо вскрикнул: на траве позади экипажа, у самого обрыва, лежал лицом вниз абхазец, продавец гашиша, и на его спине расплылось широкое, уже потемневшее пятно. Здесь же валялись три пистолета: один - возле абхазца, два других - ближе к камням, где нашли Гельберда.
   По одному слову Гельберда Макниль понял все. В шамхорского врача стрелял евнух Ходжа-Мирза-Якуб; он же, по всей вероятности, убил и абхазца.
   С помощью слуг и продавцов гашиша Макниль перенес приятеля к себе в дом, уложил на кровать в спальне. Уже вторые сутки Гельберд не приходил в сознание. Англичанин, всеми силами старавшийся облегчить страдания русского друга, уже потерял надежду, что он выживет.
   На мгновение, когда он сидел над Гельбердом, Макниля вновь охватило чувство животного страха перед какими-то необъяснимыми, почти что сверхъестественными силами, приближение которых он ощутил помутившимся рассудком однажды ночью в подземелье своего особняка. Английский посланник, решавший судьбы государств и готовящийся взять в свои руки огромную власть, оказался вдруг слабым и беспомощным против евнуха, срывавшего его планы. Доктору внезапно захотелось бросить все дела, уехать куда-нибудь далеко, в Англию или вовсе на край света, жить там спокойно, забыть про политику, про контрабанду, про готовящееся убийство шаха, про Якуба Маркаряна... Но, хотя Гельберд теперь был ему не помощник в сражении с евнухом, оставался Мальцов, с которым англичанин собирался в Петербург, и был еще Хосров-хан, который тоже мог сослужить полезную службу...
   Макниль сидел на высоком табурете, опустив голову, размышляя. Внезапно ему показалось, что он слышит слабый шорох. Он взглянул на Гельберда. Глаза раненого были открыты, он слабо водил рукой по постели. Макниль рывком нагнулся к нему.
   - Гельберд! - прошептал он. В эту минуту ему казалось, что во всем мире у него нет ничего дороже его русского приятеля.
   Больной тихо застонал. Макниль всматривался в его лицо, покрытое потом.
   - Макниль! - молвил наконец Гельберд. - Если придут двое...они могут прийти к тебе...так я им наказал...и будут спрашивать меня...зови их, у меня к ним серьезное дело...
   - Гельберд, - горячим шепотом произнес англичанин, - что за дело?.. Что это за двое?
   Шамхорский врач снова застонал и закрыл глаза. Макниль, взволнованный, опустился на табурет.
   Беспокойные размышления доктора прервал вошедший слуга. Ровным голосом, сохраняя безукоризненную выправку, которая, наверное, осталась бы у него даже тогда, если бы особняк английского посланника взлетел на воздух, он сообщил, что пришли двое, утверждающие, что ищут "господина Гельберда". Больной на кровати, казалось, снова впал в забытье и не слышал известия.
   - Что за дьявольщина?! - раздраженно промолвил Макниль, пытаясь за злостью скрыть тревогу. Все же он вышел из спальни в приемный кабинет, где по обеим сторонам от белоснежных дверей, словно боясь сделать еще шаг по сверкающему паркету, застыли, как часовые, двое мужчин весьма сомнительного вида, очень напоминавшие бродяг. Один был в грязном офицерском мундире, похоже, что с чужого плеча, второй -- в чохе и широких штанах, которые издалека блестели, будто атласные, а вблизи оказывались просто сильно вытертыми.
   - Вы знакомы с господином Гельбердом? - произнес, недоверчиво прищурясь, Макниль.
   - Так точно! - бодро откликнулся тот, который был в мундире. - Господин Гельберд наказали, чтобы мы, если его не застанем по адресу, искали его здесь...
   - ...в любое время, - проскрипел тип в кавказской чохе.
   Макниль переводил взгляд с одного на другого. Бродяги казались подозрительными. Для чего с ними связался Гельберд?
   - Сейчас, - начал англичанин высокомерно, - господин Гельберд болен и не может вас принять... Если у вас срочное дело, изложите его мне - я близкий друг господина Гельберда и все передам ему...
   - Макниль! Позови их! - донесся вдруг из спальни слабый голос шамхорского врача. Англичанин вздрогнул. Двое бродяг мгновенно напряглись, вытянули шеи в сторону комнаты.
   - Впрочем, - проговорил Макниль, начиная понимать, что лучше сдаться, - думаю, вы можете к нему пройти... Он в очень плохом состоянии, но, полагаю, вас примет...
   Бродяги, как по команде, разом шагнули в спальню. Макниль, стараясь сдержать дрожь в руках (ему все еще было тревожно), прикурил сигару от свечи в канделябре и, тихо пройдя за ними, остановился в дверях.
   Полусидя на высоких подушках, тяжело дыша и останавливаясь почти на каждом слове, Гельберд переговаривался с двумя типами.
   - Идите к человеку, адрес которого я вам дал, - наказывал он бродягам, которые почтительно склонили головы, словно выслушивая последнюю волю умирающего, -передайте ему, что меня ранил враг...он поймет, кто...спросите, согласен ли он действовать без меня...непременно принесите мне ответ от него, - с трудом, морщась от боли, продолжал раненый. - Если согласится, пусть решает сам, когда удобнее...с ним отправляйтесь к тому дому...этого человека слушайтесь, как меня... Когда все будет сделано - сразу сообщите...
   Выслушав шамхорского врача, напоследок ответив: "Все будет, как велите, господин Гельберд!" - бродяги чинно поклонились и друг за другом вышли. Макниль, несколько ошарашенный, провожал их взглядом. Едва они скрылись за дверями, он бросился к больному.
   - Гельберд, - жадно произнес Макниль, склоняясь над приятелем, - что за дело ты задумал?
   Шамхорский врач, бледный, с испариной на лице, молчал, стиснув зубы, отвернув голову к стене.
  

46

  
   Иван Мальцов, запершись с Мари в библиотеке, играл с дочерью в куклы, когда постучал слуга и сказал, что к нему какие-то двое знакомых.
   У Мальцова задрожали руки, и он уронил куклу на пол. В "двух знакомых" он заподозрил персидского шпиона и его одалиску.
   Догадавшись, что именно они всунули Мари собаку, бывший советник посольства стал с каким-то бешенством, с исступлением оберегать дочь от возможной встречи с ними. В уме Мальцова мелькали ужасающие мысли: ему пришло в голову, что евнух и его девица замышляют отнять у него дочь, потому что сами не могут иметь детей, - и с этой целью подкупают ребенка подарками. Страх потерять дочь заполнил сознание Ивана Сергеевича. Он запретил гувернантке выводить Мари на улицу, целыми днями сидел неотлучно возле девочки, играя с ней. Собаку, подаренную персидским шпионом, он приказал слугам запереть в подвале, а сам соврал дочери, что щенок заболел и спит. Мари играла с Мальцовым неохотно, то и дело начинала плакать, повторяла, чтобы ей показали собачку.
   Мучительный страх за дочь смешивался в душе Ивана Сергеевича с ненавистью к шпиону, из-за которого он претерпел такие муки в Персии и продолжает терпеть их сейчас. Мальцов был рад, что Гельберд наконец-то разделается с Мирзой-Якубом, и с волнением ждал вестей от шамхорского врача. Тогда бывший советник посольства наконец-то сможет вздохнуть спокойно. Тогда уже никто не отнимет у него Мари. Выполнив задание Гельберда и получив деньги, он заберет дочь, и они уедут далеко. Тогда отступят все страхи, все угрозы. Мальцов будет счастлив со своей маленькой Мари, у которой остался на свете только он.
   А теперь нужно лишь набраться смелости и помочь Гельберду схватить шпиона...
   Но сейчас, услышав, что пришли двое и спрашивают его, Мальцов пришел в ужас. Ему вздумалось, что пришли Мирза-Якуб и его девица, что сейчас персидский шпион будет требовать вернуть английские документы.
   Он стал расспрашивать слугу, что там за люди. Слуга отвечал, что какие-то бродяги, один в военном мундире, второй в костюме кавказского горца, и говорят, что пришли от некоего Гельберда. Мальцов вздохнул с облегчением, вытер вспотевший лоб.
   Перед ним предстали двое, действительно напоминающие бродяг, - один был похож на пропившегося военного, другой на базарного вора, каких много в районах Кавказа и на Востоке. Мальцов смотрел на них с нетерпением, а они на него - словно оценивающе. Так они глядели друг на друга по меньшей мере минуту, не произнося ни слова.
   - Господин Гельберд велели передать, что их ранил враг, - выдавил наконец фальшивый офицер, скользя по Мальцову неприятным, будто бы презрительным взглядом. "А ты, братец, видом не герой", - казалось, говорил этот взгляд. - И велели спросить, будете ли без них делать дело... Ответ наказывали принести.
   Кровь бросилась в голову Ивану Сергеевичу. Шпион уже добрался и до Гельберда. Что же делать ему?! Быть может, уехать немедленно из города, не дожидаясь, пока проклятый прислужник персов возьмется за него?.. Но как он уедет? - отрезвила следующая мысль. - Ведь у него нет денег... А Гельберд обещал заплатить! И Мари...он должен спасти Мари от этого мерзавца, набраться наконец храбрости, иначе...иначе - конец...
   Неуверенно переминаясь с ноги на ногу, глядя на посланцев Гельберда с робкой надеждой, Мальцов проговорил:
   - А вы, господа...вы ведь поможете мне? Вы знаете, что от вас требуется?
   - Мы-то знаем, - отозвался насмешливо, даже как-то спесиво базарный вор. - Наше дело простое, нож в руках хорошо держим... Так что, барин?
   Бывший советник посольства снова подумал о дочери, о шпионе, - кулаки сами собой сжались, и он выдохнул решительно:
   - Я согласен.
  

47

  
   Укладывались в ящики вещи, сносилась вниз, в гостиную, мебель, которую они хотели взять с собой, - и дом принимал все более печальный, одинокий вид, и гнетущая пустота воцарялась в комнатах.
   С утра Маркарян ходил вместе с Цейтлинским к купцу, который был согласен приобрести у него дом. Они условились о цене, и Мирза-Якуб обещал известить купца через два дня - за день до отъезда.
   Жена Цейтлинского за это время помогла Диль-Фируз собрать вещи. Когда шахский евнух вернулся домой, Диль-Фируз стояла посреди гостиной и растерянно обводила взглядом коробки, в которые была сложена одежда, посуда и книги. Здесь же, ближе к дверям, были сгружены диваны, кресла, столы и комоды. Диль-Фируз смотрела на все это так, будто собиралась заплакать.
   Услышав, что сегодня он говорил с человеком о продаже дома, она все-таки не выдержала и разрыдалась. Мирза-Якуб утешал ее, говоря, что покажет ей свою родину и что там у них будет домик у подножия гор, похожий на этот. Понемногу она успокоилась.
   Здесь, за столиком, напоминавшим маленький затерянный остров среди моря ящиков, они пообедали. Впервые он без аппетита ел пищу, приготовленную руками Диль-Фируз. Они уже не чувствовали себя хозяевами этого дома.
   Потом они отправились в лес, чтобы, быть может, в последний раз прогуляться по знакомым тропам, постоять у озера и посмотреть на горы. Но теперь даже в лес им приходилось идти с осторожностью: убив Гельберда и двух его сообщников, Якуб Маркарян почти каждую минуту ожидал мести Макниля. Поэтому он не хотел вести Диль-Фируз слишком далеко, к подножию гор, где шумел, обрушиваясь с вышины, водопад, но она все же уговорила его: она не могла уехать, не взглянув напоследок на места, где они любили бывать вместе.
   Взявшись за руки, они стояли на черных блестящих камнях у самого водопада, и бушующие потоки, низвергающиеся с горного утеса, сверкали и пенились перед их глазами. Покрытые мхом камни, деревья с изогнутыми стволами и густые дебри кустов обступали водопад, который спускался с горы и бежал по земле, превращаясь в реку. В этот момент, видя восторг Диль-Фируз, шахский евнух подумал, что действительно нужно постараться купить у себя на родине дом у самых гор, где можно было бы гулять, как здесь. Деньги, которые дал Цейтлинский, были большой помощью для них. Но вслед за тем Мирза-Якуб снова вспомнил о торговом деле, которое оставляет.
   Он взглянул на Диль-Фируз - сейчас она вся была поглощена красотой водопада, и, казалось, ей совсем немного нужно для того, чтобы быть счастливой с ним. Но ему не верилось, что так будет всегда. То, что она истратила все его деньги на наряды и украшения, пока он был в отъезде, было всего лишь детской местью, злой, но смешной. Но все это время он был не так уж беден и мог дать ей хотя не много, но и не слишком мало; а что будет, если они окажутся в настоящей бедности?.. Она уверяет, что и тогда будет любить его, твердит, что ей не нужно богатства. Он мог бы в это поверить: ведь она дочь крестьянина и с детства привыкла к бедности. Но он не забыл той привязанности к нарядам и драгоценностям, которую замечал в ней в Персии, когда она жила у Хосров-хана. Иногда ему казалось, что эта привязанность проявляется и сейчас. Мирза-Якуб помнил, как удивилась и даже восхитилась она, когда он выкупил у ростовщика украшения и надевал их на нее в ванной комнате. Возможно, Диль-Фируз не стремилась к роскоши, но роскошь была ей по душе. А если к тому же в будущем появится какой-нибудь новый Андарузов, и она снова решит, что ее муж не мужчина?..
   И, пока она глядела на водопад, он, стоя рядом, мучительно думал о том, что вынужден оставить торговлю.
   Внезапно она отвернулась от бушующих потоков, прильнула к нему, и он увидел, что ее лицо грустно.
   - Мы уедем, так и не увидев больше Мари, - сказала она, когда Мирза-Якуб спросил, отчего она стала так печальна. Он прижал ее голову к своей груди, стал гладить плечи Диль-Фируз. Маленькая и хрупкая в его объятиях, словно котенок или крошечная птичка, она прислонялась к нему, ища в нем опоры, как в здоровом и сильном мужчине. В этот миг он с новой силой возненавидел негодяев, которые в Тебризе отняли у него мужественность, разозлился на себя за то, что не может дать ей ребенка, на англичанина Макниля, из-за которого они лишаются дома... Он и сам бы сейчас многое дал за то, чтобы Диль-Фируз и Мари снова вдвоем сидели у него на коленях.
   Медленно, без желания, словно им некуда было идти, они двинулись назад, к дому. Якуб Маркарян, придерживая Диль-Фируз за плечи, шел, опустив голову, нахмурившись. В эту минуту он был несчастным слабым евнухом, сопровождающим свою царицу, изгнанную из ее владений.
   Дома Диль-Фируз, казавшаяся совсем измученной, с мокрыми от слез глазами, призналась, что эту ночь хотела бы провести одна. Словно извиняясь, она крепко обняла его и, приподнявшись, на мгновение припала ртом к его губам. Мирза-Якуб тоже хотел побыть ночью наедине со своими мыслями. Она отправилась к себе, сказав, что ляжет спать уже сейчас, хотя было еще не поздно. Проводив ее на чердак, он вернулся в гостиную, которой ящики и сгруженная навалом мебель придавали уродливый и унылый вид, затем прошел в такой же неуютный кабинет.
   Он присел на край кресла, так, будто был в гостях и испытывал неловкость в чужом доме. Сидя прямо и неподвижно, как статуя, шахский евнух машинально обводил взглядом комнату. Посреди кабинета еще стоял его большой письменный стол, за которым он писал свои труды и просматривал деловые бумаги, - но комната уже не принадлежала ему. Завтра за этим столом он напишет письмо Нессельроде - письмо запоздалое, ненужное, где будет неубедительное возражение насчет того, что он будто бы ограбил десять лет назад персидскую казну. Напишет он и Бенкендорфу, сказав, что не может помочь найти контрабанду, поскольку уезжает. Пусть шеф тайной полиции считает его предателем, провокатором и даже преступником - им с Диль-Фируз это будет уже не важно, по другую сторону гор власть Бенкендорфа над ними заканчивается.
   Ящики, в которые были сложены книги и сувениры, напомнили ему возвращение из Персии в Эривань. Но тогда, подумал Мирза-Якуб, чтобы успокоить себя, его положение было хуже - он возвращался домой, он получил свободу, но вместо девочки, пленившей его сердце, с ним ехало одиночество. Теперь же он уезжал с нею - но как же тревожился за их будущее, как сомневался в том, что она всегда будет верно любить его!..
   Уже стемнело, а он все сидел на краешке кресла посреди комнаты, уронив руки на колени, водя глазами по серым в полумраке стенам. Из раскрытого окна веял слабый ветер, с которым доносился запах роз. И вдруг послышался тихий скрип калитки в саду.
   Якуб Маркарян вздрогнул. Это мог быть Цейтлинский - но сегодня доктор к ним не собирался... Подозрение, пронзительное, как стрела, мелькнуло в мозгу. Он подхватился, выдернул ящик стола, взял пистолет.
   Прижав пистолет к бедру, он неторопливо, осторожно двинулся к дверям. За дверями уже отчетливо слышались шаги: кто-то поднимался на порог. В ту самую секунду, когда Мирза-Якуб приложил ухо к двери, тихо звякнул колокольчик.
   - Кто? - выждав несколько мгновений, спросил Маркарян.
   - Мальцов, переводчик, - раздалось в ответ.
   Мирза-Якуб взялся за ручку. Это могла быть ловушка: по голосу он узнал Мальцова, но с бывшим советником посольства мог прийти еще кто-то и сейчас прятаться в саду. Но, даже если это было так, у дверей стоял один человек (шахский евнух различил это по шагам, когда тот поднимался на порог), а пока другой или другие выскочили бы из укрытия, Маркарян успел бы выстрелить. И он открыл.
   Освещенный тусклым светом фонаря, висевшего над дверью, на пороге стоял Иван Мальцов. Он был в плаще, шляпе, лицо взволнованное, обе руки крестом прижимал к груди, будто показывая, что безоружен.
   - Что вам угодно? - холодно спросил Маркарян.
   Бывший советник посольства переступил с ноги на ногу, вдохнул воздух, посмотрел на шахского евнуха широко раскрытыми, блестящими глазами и произнес:
   - Господин Мирза-Якуб, я пришел, чтобы отдать вам английские документы.
   Якуб Маркарян глядел в лицо Мальцову неподвижным взором.
   - Почему эти документы оказались у вас? - осведомился он все тем же сухим тоном, заводя руку с пистолетом на спину.
   Переводчик беспокойно дернул шеей, неопределенно развел руками, снова переступил, будто ему было неудобно стоять, и выдавил:
   - Мне было велено украсть их.
   - Кем велено? - с упором спросил шахский евнух.
   - Господином Макнилем, - проговорил Мальцов, опуская глаза.
   Настало молчание. Хозяин дома оперся спиной о притолоку двери, продолжая пристально рассматривать гостя. Тот все переминался, вздыхал.
   - А сейчас, - промолвил тихо Мирза-Якуб, - господин Макниль велел вам вернуть мне бумаги?
   Слабый рот переводчика дрогнул.
   - Я, - сказал он чуть слышно, - отдаю их вам без ведома господина Макниля. Я собираюсь уехать за границу, и все это время работал на него за деньги. Моя дочь больна, господин Мирза-Якуб, - прибавил он шепотом, поднимая на шахского евнуха полные горя глаза, - и деньги требовались для ее лечения... Макниль не заплатил мне денег, хотя я поставлял... - тут он запнулся, затем быстро спохватился, - выполнял все его задания. И я решил расстаться с ним. Потому теперь, принося вам свои извинения, я готов вернуть документы...если вы согласны дать мне за это немного денег...
   Якуб Маркарян натянуто улыбнулся.
   - Немного денег? - повторил он. - Сколько же именно?
   - Совсем немного, - засуетился Мальцов, - триста рублей ассигнациями... Господин Мирза-Якуб, - поспешно добавил он, так как реакция Маркаряна показалась ему неопределенной и переводчик решил, что евнух колеблется, - я хочу уехать за границу...моя дочь очень больна, она в опасности... - его голос задрожал. - Мне нужны деньги, чтобы я мог поскорее уехать и скрыться от Макниля...
   Мирза-Якуб опустил голову, будто размышляя. Мальцов часто, громко дышал. Этот визит бывшего советника посольства, предложение вернуть бумаги за триста рублей были довольно странны. Мальцов пришел сразу после убийства Гельберда - и, скорее всего, его подослал Макниль. Но с какой целью?..
   - Документы у вас с собой? - после недолгого молчания произнес Маркарян.
   Мальцов снова заволновался. Какое-то нетерпение, торопливость угадывались в его голосе и движениях.
   - Они в карете, - кусая губы, махая рукой назад, в сторону забора, ответил он. - Я подожду, пока вы возьмете деньги...и мы вместе пройдем туда. У меня немного времени, господин Мирза-Якуб, - взмолился переводчик, - если вы поторопитесь, я уже сегодня ночью заберу дочь и уеду...Макниль может обнаружить, что документы пропали...
   - Ах, вы так спешите? - промолвил евнух насмешливо. Все стало ясно ему. Мальцов надеялся, что он так обрадуется возможности вернуть их, что доверчиво пойдет вместе с ним, - а там, в карете, конечно же, засада...
   - Хорошо, господин Мальцов, - сказал Якуб Маркарян. - Сейчас я возьму деньги...подождите меня одну минуту.
   Оставив Мальцова на пороге, он быстро прошел в кабинет, выдвинул тот самый ящик стола, откуда взял пистолет. Там же лежал и персидский кинжал в ножнах. Шахский евнух опустил кинжал в карман, вынул из другого ящика несколько ассигнаций и, держа их в одной руке, а другой пряча за спиной пистолет, двинулся обратно к дверям.
   - Вот и я, - весело сказал он Мальцову. - Вот деньги, - он показал ассигнации. - Теперь, господин Мальцов, я вас здесь подожду, а вы извольте принести документы.
   Глаза чиновника от ужаса стали огромными. Он взглянул на деньги, затем снова на Маркаряна, затем чуть повернулся назад, к калитке, и пробормотал:
   - Господин Мирза-Якуб, мы договорились, что вместе пройдем к карете...
   - Отчего же такое непременное условие? - произнес Маркарян, широко улыбаясь. Мальцов трепетал под его взглядом.
   - Потому что...потому что... - лепетал чиновник.
   - Потому что там меня ждут ваши друзья с оружием наготове? - отрезал Мирза-Якуб и вывел из-за спины руку с пистолетом. Лицо чиновника исказилось. Черное дуло смотрело на него в упор.
   - Сейчас же, - проговорил евнух тихо, - идите к карете и принесите мне документы, иначе я стреляю. Если только они там есть...это был обман?
   Мальцов, не сводя глаз с дула пистолета, медленно отступал назад. Маркарян шел на него, палец лежал на курке.
   - Документов там нет? - прошипел евнух. Переводчика била дрожь.
   - Это был обман, - пролепетал он. - Они приказали мне сделать это...
   - Они?
   - Макниль, - плаксиво произнес Мальцов. - И Гельберд...
   - Гельберд мертв, - жестко ответил Маркарян.
   - Господин Гельберд был еще жив, когда приказывал мне идти к вам...
   - Где сейчас документы? - в голосе шахского евнуха звучала сталь.
   - У Макниля...
   - А контрабанда?
   - Какая контрабанда? - тихо ахнул чиновник.
   - Контрабанда оружия и наркотиков из Персии! - дуло вжалось в грудь Мальцова, жгло его через плащ. - Вы упомянули, будто что-то поставляли...я это уловил, хотя вы умолкли тут же. Что вы поставляли? - осведомился Мирза-Якуб напористо.
   Переводчик закрыл лицо руками.
   - Господин, - скулил он сквозь слезы, - я все покажу, только не выдавайте меня... Моя Мари больна, я старался ради нее... Макниль обещал хорошо заплатить... Я поверил ему...
   - Покажешь? - переспросил вкрадчиво евнух. - Тогда поведешь меня туда прямо сейчас! - Мальцов услышал в голосе угрозу. - Там нет засады? Если обманешь, я пристрелю тебя на месте, и ты больше не увидишь дочь!
   Загадка, подкинутая Бенкендором, разрешилась быстро. Шахский евнух давно чувствовал какую-то тонкую связь между Макнилем и контрабандой - и предчувствие не обмануло его. Англичанин вмешался и сюда, и кого взял себе в помощники - труса Мальцова!
   Чиновник пошел впереди, Маркарян - следом за ним, приставив к его спине дуло пистолета.
   Выйдя из сада с другой стороны, через лес, далеко обойдя карету, где ждали фальшивый офицер и базарный вор, они ступили на темную дорогу. Мирза-Якуб вел переводчика в сторону города. В самое ближайшее время Бенкендорф узнает, что контрабанда обнаружена.
   На улицах уже не было ни души. Они прошли бедняцкий квартал, где громоздкие каменные и деревянные дома самых причудливых и уродливых форм сидели вдоль дороги, словно фантастические чудовища. Наконец Мальцов свернул в узкий переулок, устремился к дому с решетками на окнах первого этажа. Дом стоял в низине. Мальцов нырнул вниз, по сходкам кривой лестницы, ведущей в маленький дворик. Шахский евнух неотступно следовал за ним.
   Они оказались у покосившейся деревянной двери. Ни один фонарь не горел возле дома.
   - Ключ? - коротко осведомился Маркарян. Дверь была неважная, ее можно было выбить даже ногой.
   - Ключ у меня всегда с собой, - заторопился Мальцов, вынимая из-под плаща связку. У него тряслись руки, в темноте он не попадал в замок, и ключи навязчиво звенели.
   Наконец дверь открылась, и они вошли под низкие своды маленького коридора. Проход был так узок, что можно было двигаться только боком. Из коридора шагнули в другое помещение.
   Мальцов протянул руку куда-то вбок, зажег спичку. В ярком свете перед глазами предстали горы мешков, беспорядочно сваленных друг на друга вдоль стен.
   - Это и есть контрабандный товар? - спросил Мирза-Якуб.
   - Да, - сказал Мальцов. - Я сам отвозил его сюда... Правда, не знаю точно, что здесь, потому что не имел чести...
   - Если не знаешь - то отвернись к стене и стой, не двигаясь, - приказал Маркарян. - И не вздумай бежать, - предупредил он, - я метко стреляю.
   Бывший советник посольства, дрожа, вздыхая, повернулся к стене. Время от времени посматривая в его сторону, не выпуская из рук пистолета, Мирза-Якуб начал проверять мешки. Турецкие пистоли, карабины, ножи разной длины и формы - от персиянских кардов, прямых, как стрела, от длинных изогнутых шемширов из лучшей булатной стали, называемой "лестница Аллаха", с золотыми насечками, от турецких килиджей с богатой гравировкой, с орнаментом в виде арабесок, - до османских коротких кинжалов с рукоятками из серебра, до кинжалов "зуб тигра" со зловещими черными клинками, до простых на вид и необычайно острых афганских ножей... Мешков с оружием набралось около двадцати. В других мешках оказались порошки и истолченная трава - их было почти столько же. И были мешки, где лежали деньги.
   Присев над этим складом оружия и наркотиков, шахский евнух оглядывал контрабандный товар. Завтра же российские власти будут знать все.
   И в этот момент он подумал о Диль-Фируз.
   Она стояла перед его глазами, когда он дрался на ножах с разбойником, когда беседовал с вельможами российского Цезаря в Петербурге, на каждую хитрость отвечая хитростью, когда пытался забыть ее в воронежском "доме веселий", когда у помещика Дербазова под Рязанью ему навязывалась четырнадцатилетняя Наташа... Без Диль-Фируз все утрачивало смысл, только с нею он мог быть счастлив, лишь она вносила в его существование дыхание жизни и развеивала пустоту. Ради Диль-Фируз, ради своей прекрасной юной Арсинои, когда ей грозила опасность, он убил в горах людей Макниля. Ради нее он был готов на все.
   Она любила его - но он не был уверен, что эта любовь будет жива даже в бедности. И сейчас, теряя торговое дело, подобное которому уже вряд ли отыщется, он вдруг увидел выход. Конечно, товар нужно будет сдать властям, но деньги, лежащие здесь, в мешках...
   Это было преступлением, за которое его могли объявить едва ли не соучастником контрабандистов. Но кто узнает, что деньги здесь были? И разве не решится сделать это для своей Диль-Фируз?..
   Он увидел ее сейчас с такой ясностью, словно она стояла в эту минуту перед ним. Как и тогда, когда сражался с разбойником в саду дома, Мирза-Якуб явственно видел ее лицо, маленькие руки, испуганно поднятые к груди, родинку на щеке, глаза, которые он любил целовать. Он не допустит, чтобы в этих глазах была боль. И что станется с российским Цезарем и его вельможами, если он возьмет эти деньги для Диль-Фируз? Российское государство даже не заботится о памяти погибшего Вазир-Мухтара, - почему тогда Мирза-Якуб должен заботиться о благе государства? Диль-Фируз важнее для него, чем надменные петербургские вельможи и их царь.
   И решение было принято. Резко выпрямившись, Мирза-Якуб шагнул к Мальцову.
   - Когда здесь должны появиться люди? - спросил он жестко и холодно.
   Переводчик, боясь повернуться от стены, чуть шевельнул головой.
   - Они бывают только тогда, когда приходит новая партия товара, - пробормотал он, - или когда продают товар покупателям... Новая партия через неделю...а покупатели, я слышал, будут послезавтра...
   - Послезавтра здесь уже ничего не будет, - оборвал его Маркарян. - Сейчас ты понесешь эти мешки, - он кивнул на деньги, - туда, куда я скажу.
   Напоследок шахский евнух отнял у переводчика ключ от двери дома.
   Вскоре они возвращались по безлюдным улицам назад, к горам. Где-то глухо лаяли собаки, изредка скрипела калитка - и Мирза-Якуб настороженно оглядывался, но никто не видел их. Закусив губу, всхлипывая, бывший советник посольства тащил на спине мешки с деньгами. Шахский евнух, с пистолетом в руке, двумя ножами и еще двумя пистолетами за поясом, шел за ним и на ходу допрашивал Мальцова.
   - Откуда Нессельроде знает, что я ограбил казну шаха? - допытывался Маркарян.
   - Я ничего не знаю, - хныкал переводчик.
   - Кто тогда может знать? - произнес евнух уже с яростью. Мальцов начал тихо плакать.
   - Я не виноват... Я ничего не говорил... - проскулил он.
   - А кто же еще, кроме тебя, мог выжить из всего посольства?! - процедил сквозь зубы Мирза-Якуб, и пистолет снова коснулся спины чиновника. Мальцов дрожал от ужаса. Они уже вышли за черту города, проходили возле леса, вдоль обочины дороги, вокруг стояла глухая темная ночь - и персидский шпион легко мог застрелить его и спрятать тело где-нибудь в лесу. И Иван Сергеевич, горюя над своей судьбой, вспоминая о бедной маленькой Мари, которая и представить не может, где сейчас ее отец, громко разрыдался.
   - Ну?! - прорычал персидский шпион. Мальцову показалось, что не слабый евнух, а какая-то страшная и могущественная сила движется в эти минуты за ним.
   - Да, это я сказал Нессельроде... - всхлипнул он наконец. - Я был вынужден...я боялся, что меня убьют персы... меня заставили это сказать...
   - Кто заставил?
   - Макниль, - пролепетал бывший советник посольства.
   - Ты врешь! - дуло пистолета врезалось в спину чиновника, тот вскрикнул и едва не свалился с мешками в придорожную канаву. - Скажи лучше, что ты оправдывался перед персами! Думаешь, я не знаю, что ты говорил там о Грибоедове?
   Это был ловкий разведывательный ход. Маркарян слышал от Хосров-хана, что Мальцов был у шаха после разгрома посольства и уверял, что не видит никакой вины за персидским двором. Но Мирза-Якуб не знал, что именно говорилось там о Вазир-Мухтаре, и сейчас угрозой хотел вытянуть правду из переводчика.
   - Да, я говорил, - признался Мальцов, задыхаясь от тяжести мешков и от страха. - Говорил, что Грибоедов вол, истоптавший жатву дружбы...что он сам виноват в гибели миссии... Боже мой, да он же вправду виноват!..
   Шахский евнух тихо выругался.
   Они шли через лес к подножию гор. Там, у водопада, где они стояли вчера с Диль-Фируз, была небольшая пещера, прикрытая кустами. В ней Маркарян хотел оставить на какое-то время мешки. Что делать с Мальцовым, он уже знал.
   - Ты поедешь с нами в Петербург, - сказал он переводчику, когда они были уже недалеко от дома и направлялись к горам по лесной тропе. В чаще стояла кромешная тьма, Мальцов уже дважды падал, зацепившись за суки и пни, и Маркарян зажег спички, которые взял в доме, где хранился контрабандный товар. - Со мной и с доктором Цейтлинским. Там мы пойдем к министру иностранных дел. Ты подтвердишь, что все, что ты раньше говорил о Грибоедове и обо мне, ложь, - в том числе об ограблении казны; что ты хотел опорочить его и меня, что по приказу Макниля ты украл донесения и хотел меня убить. Сейчас, - продолжал Мирза-Якуб, немного подумав, - ты останешься в пещере - до утра. Сбежать не удастся - там не бывают люди, и я тебя свяжу. - Он помнил про веревки, которыми были завязаны мешки с деньгами. - Когда станет светло, мы с доктором за тобой явимся.
   Вдали уже слышался шум водопада. Они приближались к горам, уже чернела в свете огня спички тропа, уходящая в вышину. Мальцов, тонко подвывая, хлюпая носом, ступил на тропу, потянулся наверх.
   - Могу я перед отъездом увидеть дочь? - робко промолвил он наконец. Мирза-Якуб усмехнулся.
   - Зачем тебе видеть дочь, когда тебя все равно скоро арестуют? - проговорил он едко.
   В этом он далеко не был уверен. Он уже убедился, как яростно были настроены против Грибоедова петербургские вельможи, - и едва ли они так возмутятся ложью Мальцова, что решат наказать его. Но Мальцов был для него шансом. Переводчик подтвердит, что донесения Макниля в самом деле существовали и он их украл, что шахский евнух не грабил казну. А Мирза-Якуб преподнесет министрам обнаруженную контрабанду. Тогда он перестанет быть в их глазах провокатором и персидским перебежчиком. Тогда, не исключено, Петербург возьмет их с Диль-Фируз под свою защиту, и им, быть может, даже не придется уезжать... Но и в этом уверенности не было - потому он уносил с собой деньги, которых им должно хватить надолго, если они все-таки уедут.
   Тем временем Иван Сергеевич тихо плакал, таща в гору на спине мешки. Он уже понял, что шпион пока не собирается убивать его, - но от этого было не легче. Персидский негодяй хотел поставить Мальцова под удар, очернить его перед начальством, добиться, чтобы его посадили в тюрьму - а быть может, даже казнили... Мирза-Якуб, как видно, твердо вознамерился извести бедного переводчика и отнять у него дочь. "Что же это, господи? - думал Мальцов. - Боже, за что так караешь меня? За то ли, что я тогда прятался под коврами в этом посольстве?! Но я же видел несправедливость, видел, что Грибоедов не достоин... - Мальцов даже в мыслях не договорил, чего был не достоин Грибоедов, но продолжал оправдывать себя. - Хорошо, - думал он, - пусть я тогда, быть может, поступил не совсем благородно...пусть я трус, пусть виноват... Но у меня ведь дочь! Боже, неужели ты позволишь этому подлецу убить меня, засадить в тюрьму?! А с кем будет Маша?! О, что будет с моей Машей, если она достанется им?!" Ивану Сергеевичу страшно было представлять, что могло случиться с Мари, если ее заберут к себе шпион и его одалиска. И он, поднимаясь в гору под надзором Маркаряна, рыдал громко, отчаянно, словно вся его сила, ненависть и оставшееся мужество выливались в этих рыданиях.
   Начинало светать. Пока они ходили в город, пока вернулись, прошло несколько часов. Поднявшись за Мальцовым на вершину горы, с которой обрушивался громадным потоком водопад, Якуб Маркарян окинул взглядом окрестности.
   Они стояли недалеко от обрыва, под ними шумел водопад, превращавшийся внизу в быструю реку, и вода, пенясь, бежала между черных острых камней. Отсюда, с вышины, камни казались совсем маленькими - чуть больше ракушек на берегу моря. В предрассветной мгле сверкающая вода реки имела какой-то нежный аметистовый оттенок.
   - Неси мешки в пещеру, - велел евнух чиновнику.
   Раздвинув ветви кустов, закрывающие вход, как пушистый зеленый ковер, пригнувшись, они вошли в маленькую пещеру. Сплетающиеся растения увивали пещеру внутри, в самый верх грота упирался изогнутый ствол дерева. К этому стволу, решил Маркарян, удобно будет привязать Мальцова. Связывать переводчика пора было уже сейчас - близилось утро, и нужно было идти за Цейтлинским...
   - Сбрасывай мешки в угол, - приказал Мирза-Якуб. Мальцов сбросил. - Развязывай! - командовал евнух. - Живо, я сказал! - Руки у бывшего советника посольства дрожали, и он путался в веревках. - Теперь становись к дереву, - сказал Маркарян и склонился к лежащим на земле веревкам, выбирая покрепче и подлиннее.
   И тут произошло то, чего он не ожидал. Увидев, что внимание евнуха переключилось на веревки, Мальцов внезапно рванул к выходу. В одно мгновение он был уже за пределами пещеры.
   Шахский евнух метнулся за ним. Хлипкий чиновник бежал на удивление быстро. В считанные мгновения он достиг тропы, ведущей вниз. В руках у Мирзы-Якуба был пистолет, но в Мальцова нельзя было стрелять: он мог помочь, он был шансом.
   У самой тропы евнух все-таки догнал переводчика и, схватив, потащил наверх, к пещере. Бывший советник посольства упирался, пытался вывернуться, кусал руки Маркаряна. Несмотря на невысокий рост и тщедушное телосложение, Мальцов был мужчина, и Мирза-Якуб едва справлялся с ним. И внезапно, у самой пещеры, Мальцов изловчился и подставил евнуху подножку. Тот вскрикнул, падая, но не выпустил чиновника - и они упали вдвоем, покатились по земле к обрыву.
   Катаясь по траве, они боролись, и ежесекундно то один, то другой оказывался сверху. В какой-то момент вновь пересилил шахский евнух. Одной рукой он стискивал руки переводчика, другой старался поднять Мальцова и потащить к пещере. Чиновник выдернул руки; пытаясь добраться до горла Маркаряна, он другой рукой тянулся к его поясу, силясь выхватить из ножен кинжал.
   Оба были уже у самой пропасти. Наконец Мирзе-Якубу удалось оторвать переводчика от земли; одновременно не давая ему схватить себя за горло, евнух увлекал его к пещере. Мальцов приложил все силы - и опять подтащил врага к обрыву. Теперь бывший советник посольства нависал над евнухом - и Маркарян закричал: прямо под его головой бушевал водопад, чернели камни.
   И тогда, напрягшись, Мирза-Якуб оттолкнул от себя Мальцова, отпрянул от обрыва. Они снова начали бороться. Пропасть была все ближе, евнух одолевал переводчика, тот упирался, невольно подступая к самому краю. И вдруг нога Мальцова соскочила, часто посыпались, зашуршали мелкие камни, чиновник выскользнул из рук Маркаряна - и пошатнувшись, протягивая обе руки вперед, словно моля, чтобы его удержали, крикнув пронзительно: "Маша!" - полетел в пропасть. Мирза-Якуб успел уловить, как тело грянулось на острые камни, как оно, кажущееся с высоты игрушечным оловянным солдатиком, мелькнуло в речном потоке, стремительно уносящем его, словно травинку или щепку, под горные своды, далеко, прочь от человеческих глаз...
   Иван Мальцов любил смотреть на море - вид бескрайних вод давал ему едва ощутимое спокойствие, - и сейчас вода забрала его, похоронила под своей молчаливой, скрытной пеленой.
   Неподвижными, словно бессмысленными глазами евнух глядел несколько мгновений в пропасть. Затем, повернувшись, пошел назад, к пещере.
   Там он снова завязал мешки веревками, перетащил их из угла под изогнутый ствол дерева, подпирающего потолок. Теперь от входа мешков совсем не было видно. Мирза-Якуб опустился на мешки, сидел на них, как магрибинец из сказки об Алладине, охраняющий свои сокровища. Шанс в лице Мальцова ушел от него, зато деньги остались.
   Посидев немного в пещере, он вышел, поднял лежащий возле обрыва пистолет, оброненный в схватке с Мальцовым, заткнул его за пояс и двинулся по тропе вниз.
   Едва войдя в дом, он увидел спускавшуюся по чердачной лестнице Диль-Фируз. В первых лучах солнца ее лицо казалось усталым, даже каким-то несвежим, будто она так и не ложилась спать.
   - Где ты был? - она подошла к нему, глядела настороженно, с тревогой.
   - Решил прогуляться, - неохотно, фальшивым, высоким голосом ответил он. - Стало грустно, и я вышел в лес.
   - На всю ночь? - ее бровь приподнялась недоверчиво. - Тебя не было шесть часов.
   - Значит, все шесть часов я гулял в лесу, - отозвался он тоном, обозначающим окончание разговора, направился к кабинету.
   - Ты мне врешь, - зазвенел ему вслед ее голос. - Что это за оружие у тебя на поясе? - Диль-Фируз шагнула к нему, порываясь пройти за ним в кабинет.
   - Это мое оружие, - произнес он, останавливаясь в дверях, даже с некоторым раздражением. - Кинжалы и три пистолета. Они были у меня давно. Я собрался ночью в лес и на всякий случай захватил оружие. Ложись спать, у тебя усталый вид, - прибавил он и закрыл дверь перед ней.
  

48

  
   Оставшись один в кабинете, Якуб Маркарян заперся на ключ. Какое-то время Диль-Фируз еще стояла под дверью, потом он услышал, как ее шаги стали отдаляться.
   Он решил, что не скажет ей об этом ночном покушении Мальцова, о контрабанде и о смерти переводчика. Она была расстроена предстоящим переездом, переживала из-за того, что он убил в горах наемников Макниля, и ему не хотелось еще больше пугать ее.
   Нужно было срочно идти докладывать о найденной контрабанде в полицию. Мирза-Якуб отстегнул от пояса пистолеты, спрятал оружие в стол. Случайно глянув на себя в висящее на стене зеркало, увидел, что рукав халата разорван - наверное, в драке с Мальцовым. Диль-Фируз могла заметить это. Он переоделся, взял письмо, которое дал ему Бенкендорф, - в нем начальник Третьего отделения подтверждал, что доверяет Якубу Маркаряну участвовать в поисках контрабанды, - и тихо вышел из дома.
   Пройдя через сад к калитке, он осторожно выглянул через забор на дорогу. Кареты с засадой не было. Шахский евнух вышел за ворота.
   Было еще рано, и город просыпался медленно, словно нехотя. Одна за другой открывались лавки. Ревел на всю улицу грязный мальчишка, которого проезжавший возница хлестнул кнутом. Толстый помещик или купец в костюме серебристого атласа с ленивым видом смотрел на витрину дорогого магазина. Военный, ехавший в экипаже, приподняв руку в белой перчатке, желал проходившей мимо даме доброго утра. Две девочки лет шести, чумазые и в залатанных платьях, тянули к прачке корзины с бельем. Корзины были едва не в их рост.
   Полицейский участок размещался в двухэтажном сером каменном доме с плоской крышей. На крыше цвели чахлые магнолии, издалека похожие на верблюжьи колючки, Прямо напротив участка лежал посреди дороги пьяный в одной рубахе и порванных штанах. В тот момент, когда Якуб Маркарян входил в дверь, из нее выходили двое, по виду горцы, со злыми лицами, и за ними квартальный.
   Шахский евнух прошел к уряднику. Тот смерил Маркаряна отчасти сонным, отчасти удивленным и отчасти недоверчивым взглядом. Человек в персидской одежде, с гладким немужским лицом, спокойно стоял перед урядником и ровным, сдержанным тоном докладывал о контрабанде - так, будто рассказывал обитательницам восточного гарема о новых товарах.
   Урядник побежал за приставом. Пристав вошел в комнату раздраженный: в этом южном городе воровство цвело так пышно, как каштаны и магнолии на улицах, и уже сегодня с утра он успел разобрать дело о двух карманниках, пойманных в торговом квартале. Карманники были кавказцы, а кавказцев пристав терпеть не мог. Увидев человека армянской наружности, в нерусской одежде, сидящего на стуле в кабинете урядника, пристав рассердился еще больше. Армянин протянул ему какое-то письмо и невозмутимо повторил все, что минуту назад говорил уряднику. Увидев на письме подпись Бенкендорфа, пристав изумленно вытянул губы дудочкой, опустился за стол перед посетителем.
   - Мы уже больше месяца не можем найти этих контрабандистов, - проговорил пристав, тараща глаза в письмо. - А вы нашли их за одну ночь... Это даже несколько странно, - он нервно усмехнулся. Кавказцу дал поручение сам шеф тайной полиции, но пристав ничего не мог поделать со своей нелюбовью и недоверием к этому народу.
   - Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, - произнес, пожав плечами, армянин. - Я не очень хорошо знаю русский язык... - это была очередная уловка Якуба Маркаряна. - Быть может, вы имеете в виду, что я сам связан с контрабандой? Зачем бы тогда стал докладывать на себя в полицию?
   - Нет-нет, я вовсе не хотел вас подозревать... - пристав все еще изучал письмо. Бенкендорф доверял кавказцу - в этом не было сомнений. И пристав сдался, стал мягким и покорным.
   История, преподнесенная Мирзой-Якубом, была следующей. Он занимался поставками тканей из восточных стран и однажды, поздно вечером возвращаясь из порта домой по берегу моря, заметил, как несколько человек тянут из лодки мешки. В одном из этих людей он узнал своего знакомого, чиновника министерства иностранных дел Ивана Мальцова. Заподозрив неладное, Якуб Маркарян спрятался в прибрежной роще и стал наблюдать. Он выследил, как они погрузили мешки на телегу, как повезли к старому каменному дому в бедняцком квартале.
   Вчера вечером Якуб Маркарян зашел к Мальцову, они поужинали и выпили. Спьяну чиновник проговорился, что принимает в городе незаконный товар. Помня о поручении Бенкендорфа, Мирза-Якуб незаметно вытянул у переводчика ключ, которым, как он заметил в прошлый раз, Мальцов открывал дверь старого дома. Ключ Якуб Маркарян вручил приставу, добавив, что послезавтра, по словам чиновника, в дом должны прийти покупатели.
   Все подробности о том, когда и кто отвозил контрабанду в этот дом, шахский евнух узнал от Мальцова, когда они возвращались из города к окраине. О покушении чиновника, о мешках с деньгами и о гибели Мальцова Мирза-Якуб умолчал.
   Пристав простился с ним вежливо, напоследок попросив явиться в участок послезавтра и вместе с полицейскими отправиться к упомянутому дому.
   Выйдя от пристава, шахский евнух направился к купцу, которому продавал дом. Купцу он сказал, что попросит подождать еще некоторое время - возникли сложности с переездом, и он задержится в городе чуть дольше, чем думал. Купец не возражал.
   От него Маркарян пошел к дому, но перед этим повернул через лес к пещере, где спрятал деньги. Под корнями дерева, упирающегося в потолок грота, он вырыл кинжалом яму и сбросил туда мешки.
   Он не испытывал ровно никакой жалости к погибшему Мальцову. Бывший советник посольства собирался заманить его в ловушку по приказу Макниля, а потом, когда они сражались около пещеры, хотел задушить или зарезать. Маркаряна уже могло не быть в живых, если бы Мальцов не упал в пропасть. Шахский евнух сожалел лишь о том, что безвозвратно исчезла возможность доказать вину Макниля и оправдаться самому перед Нессельроде, в чем помог бы переводчик. А это означало, что над ними с Диль-Фируз по-прежнему нависает угроза, что нужно вскорости уезжать.
   Дома его снова встретил вопрошающий взгляд Диль-Фируз. Якуб Маркарян пояснил, что ходил к купцу, которому продает дом. В ее глазах по-прежнему стояло недоверие, хотя она больше не спрашивала, где он был ночью. Он сказал, что из города они уедут еще не сейчас - потому, что у него еще есть дела с Кортениди. Предупредил и о том, что, возможно, на днях ему нужно будет побывать в Петербурге. При упоминании о Петербурге она вздрогнула.
   Весь день он был особенно нежен с Диль-Фируз, успокаивая ее и уверяя, что на его родине им будет ничуть не хуже, чем здесь. Она сидела рядом с ним на диване, опустив голову ему на плечо. Сгруженная в гостиной мебель и ящики окружали их. Она молчала, но он чувствовал, что ему удалось немного убедить ее.
  

* * *

  
   Но вечером, когда они лежали в постели, обнявшись, и души, как и тела, устремлялись навстречу друг другу, Якуб Маркарян снова заметил, как настойчиво она пытается узнать у него правду о ночном происшествии.
   - У тебя был разорван рукав от верха, - тихо говорила Диль-Фируз, глядя на него своими серьезными пытливыми глазами. - А это что? - она взяла его руку, рассматривая царапины, оставленные в драке Мальцовым.
   - Мне было тяжело, я шел через лес, порой не разбирая дороги, - отозвался он, лаская ее волосы, но избегая смотреть ей в лицо.
   - Ты что-то скрываешь от меня, - она вздохнула. Взгляд глубоких темных глаз жег его, словно проникая в самое сердце. И Мирза-Якуб решил открыть ей часть правды.
   Он рассказал, как Мальцов пришел к нему, как подстроил ловушку с документами. Сказал о том, что угрожал переводчику оружием и ходил с ним в дом, где спрятана контрабанда, - потому что хотел выполнить поручение Бенкендорфа. Из всего контрабандного товара Мирза-Якуб взял себе два пистолета и два кинжала. Затем Мальцов напал на него и пытался зарезать. Ему удалось вырваться, а чиновник убежал.
   Диль-Фируз смотрела на шахского евнуха с ужасом. Закончив рассказ, он стал целовать ее испуганные глаза. Она вздрагивала, натянув на себя одеяло.
   - Я не хочу, чтобы ты ехал в Петербург, - проговорила она. - Я боюсь за тебя. Макниль может подстроить все, что угодно, - особенно теперь, когда ты нашел эту контрабанду...
   - Но я должен сообщить о ней Бенкендорфу, - возразил он. - Со мной ничего не случится, я поеду с Цейтлинским, а ты эти дни поживешь в доме у доктора.
   - И зачем только ты согласился стать помощником Бенкендорфа?! - с горечью произнесла Диль-Фируз.
   Мирза-Якуб промолчал. Лишним сейчас было говорить, что шеф тайной полиции, этот безобидный с виду человечек с хитрыми сальными глазками, казалось бы, не настаивавший, чтобы шахский евнух выполнял его поручение, на самом деле видел в Маркаряне бывшего прислужника персов, спровоцировавшего гибель посольства. Если бы Маркарян отказался, не исключено, что ему пришлось бы плохо.
  

* * *

  
   На следующий день к нему пришел Цейтлинский. Врач, волнуясь, говорил, что был у Мальцова - заходил навестить Мари, - и узнал, что того уже больше суток нет дома. Мари плакала, потому что папа пропал.
   Мирза-Якуб выслушал доктора спокойно, а затем повторил ему слово в слово все то, что рассказывал Диль-Фируз. Цейтлинский собирался сегодня еще раз зайти к переводчику.
   В тот же день Якуб Маркарян послал письмо Бенкендорфу, а назавтра в условленный час явился в полицию.
   Двое квартальных, урядник, пристав и шахский евнух пошли к дому с решетками на нижних окнах, стоящему в низине. Следом за ними, приотстав на несколько шагов, двигался отряд полиции.
   Дверь выбили в считанные мгновения. Через несколько минут из дома выходили под конвоем, со связанными за спиной руками, братья Гервазий и Поликарп, родственники жены Мальцова, и двое продавцов-горцев.
  

* * *

   Вечером Цейтлинский пришел снова. Мальцов исчез, и его нигде не могли найти. Шахский евнух по-прежнему молчал о гибели переводчика. Цейтлинский сказал, что попросил у слуг Мальцова, оставшихся без своего господина, разрешения на время взять Мари к себе.
   Вместе с Цейтлинским Мирза-Якуб и Диль-Фируз пошли к врачу домой. Мари, все еще плакавшая оттого, что Мальцова не было, увидев шахского евнуха и его жену, бросилась к ним. Якуб Маркарян подхватил девочку на руки, и тепло снова наполнило его сердце. В это мгновение он даже обрадовался, что Мальцов погиб.
   Назавтра они с врачом поехали в Петербург. Диль-Фируз переселилась к Цейтлинским - там, с женой и детьми врача, она была в большей безопасности, чем дома.
   С первого же дня Мари стала повсюду ходить за ней. Диль-Фируз играла с девочкой, и они гуляли в маленьком парке возле особняка доктора.
  

49

  
   Диль-Фируз выучила имена всех кукол Мари, и они подолгу играли, сидя на ковре посреди кабинета Цейтлинского.
   Мадам Цейтлинская, часто наблюдавшая за ними через открытую дверь комнаты, однажды наедине сказала Диль-Фируз, что она была бы хорошей матерью. Дочь доктора, красивая, светловолосая и смешливая Александра, ровесница Диль-Фируз, собиралась замуж за чиновника министерства внутренних дел, жившего в Петербурге, но мать видела, что она гораздо меньше любит детей, чем жена Мирзы-Якуба. Диль-Фируз, услышав эти слова, сначала просияла, а потом загрустила.
   Мари была дочерью Мальцова. Тот работал на Макниля, а значит, был врагом Якуба Маркаряна. А они с Ходжой-Якубом привязались к дочери своего врага, полюбили ее, как своего ребенка. Скоро они уедут из города - и навсегда расстанутся с девочкой...
   К тому же Мирза-Якуб рассказывал ей, как Мальцов, пытаясь заманить его к карете, говорил, что хочет уехать с дочерью за границу. Сейчас Мальцов куда-то пропал, и никто не знает, где он. Но Диль-Фируз чувствовала, что он вернется - наверное, отсиживается где-нибудь, боясь шахского евнуха, - и отнимет у них Мари.
   Диль-Фируз пыталась заставить себя относиться к девочке холоднее - тогда не так тяжело будет расставаться. Но всякий раз, видя Мари, она понимала, что не может не любить этого чужого ребенка с темными локонами, серьезными большими глазами и бледными щечками. В ее мечтах вставала чудесная сцена: они с Мари сидят на коленях у Мирзы-Якуба и слушают одну из тех занимательных историй, которые так нравились Диль-Фируз во время их уроков.
  

50

  
   Снова Якуб Маркарян в компании Цейтлинского и Тимофея, слуги врача, ехал по российским дорогам в обитель Цезаря и его вельмож.
   Бенкендорф говорил, что Мирза-Якуб искупит свою вину, если поможет властям найти контрабанду. Стало быть, теперь вина была искуплена. Интересно, думал шахский евнух, как же встретят его вельможи на этот раз?..
   Он немного волновался, думая о мешках с деньгами, зарытых в пещере. За годы, проведенные в Персии, он привык никому и ничему не доверять. Тайник казался надежным - но разве было что-то в жизни, что всегда оставалось надежным и постоянным?
   Мирза-Якуб не переставал думать и о смерти Мальцова. Шахский евнух переживал не за погибшего, а за себя. Тело могли найти - и счесть подозрительным то, что оно оказалось недалеко от дома Маркаряна. Ходжа-Якуб решил, что, вернувшись из Петербурга, постарается отыскать труп Мальцова и закопать его в горах, подальше от дома.
   Со смертью чиновника Маркарян потерял шанс победить Макниля. Но маленькую победу эта смерть все же принесла шахскому евнуху. Переводчик погиб, его жена, как узнал Мирза-Якуб от доктора, сбежала с поручиком. Мари осталась сиротой. Шахский евнух и Диль-Фируз возьмут девочку к себе, она станет их дочерью. Глядя из брички на дорогу, Якуб Маркарян холодно, сдержанно улыбался, думая об этом. Он не хотел показывать перед Цейтлинским свою радость.
   Он уже знал, чего ждать от петербургских министров. Дело о Вазир-Мухтаре было забыто, погребено под грузом истории, зарастало тиной, как в болоте. Погибшее посольство было прошлым, а настоящим - контрабанда. Теперь она была той головой Помпея, которую евнух вез российскому Цезарю. А потом евнуху и его Арсиное придется спасать свои собственные головы.
   Ему не терпелось закончить дело в Петербурге и вернуться в Сочи. Там он надежно спрячет труп, заберет мешки с деньгами - и вместе с Диль-Фируз и Мари уедет на родину. По ту сторону кавказских гор нет ни Макниля, английской Клеопатры, ни Бенкендорфа.
  

51

  
   Через день после того, как полиция арестовала контрабандистов, обо всем узнал доктор Макниль.
   Узнал он и о том, что пропал Иван Мальцов.
   От Гельберда, который был еще плох, но немного мог говорить, английский врач все-таки добился правды. Русский коллега признался англичанину, что хотел с помощью Мальцова захватить евнуха. Наемные убийцы - фальшивый офицер и базарный вор - наутро после неудавшегося покушения пришли к Гельберду и доложили, что переводчик исчез, а евнуха они так и не видели. Тогда и Гельберд, и Макниль поняли, кто виноват в исчезновении Мальцова.
   Сжимая кулаки, доктор Макниль метался по комнатам своего королевского особняка, как запертый в клетку тигр. Контрабанда провалилась - и англичанин догадывался, что в этом тоже замешан Мирза-Якуб. Мальцов, который помог бы Макнилю опорочить евнуха в Петербурге, пропал - доктор не сомневался, что его уже нет в живых. Шайки разбойников во главе с Бахрамом Гулабаром и след простыл. Гельберд был тяжело ранен.
   "В Англии над нею нет судьи", - вспомнились английскому врачу слова из Шиллера. В России над евнухом больше не было судьи, некому было уничтожить Якуба Маркаряна - кроме, конечно, самого Макниля, на что доктор никогда бы не пошел.
   Гельберд по-прежнему лежал в спальне Макниля. Рана была серьезной, но опасность уже отступила. Сейчас англичанин ненавидел шамхорского коллегу. Гельберд со своей мерзкой любовью к евнуху испортил дело, послал Мальцова на верную смерть. Если бы не этот грязный поклонник де Сада, бывший советник посольства поехал бы с Макнилем в Петербург - и англичанин добился бы наказания для Маркаряна.
   Оставался единственный шанс, и этот шанс был не здесь, а в Персии. Доктор Макниль возбужденно ходил по комнатам и размышлял. Он давно думал, что ему может помочь Хосров-хан. Друг Мирзы-Якуба мог заманить Маркаряна в Персию - а там, на чужой территории, евнуха наконец можно будет уничтожить.
   Доктор решил, что немедленно поедет в Тегеран.
  

52

  
   Все годы жизни в Персии Мирза-Якуб скрывал свои мысли и чувства за внешним спокойствием. Эта маска, вначале непривычная, а потом ставшая будто вторым лицом, ограждала его, как стена. Только по ночам он становился самим собой.
   Он привык холодно улыбаться краями губ и смотреть в глаза собеседнику, не меняясь в лице. Собеседников он видел насквозь. За двадцать лет он хорошо изучил шахский двор, и настоящих друзей у него не было. Лишь с Хосров-ханом у Мирзы-Якуба было что-то похожее на дружбу.
   В детстве и в юности Якуб Маркарян поступал так, как подсказывало ему сердце. Тогда он мог стоять в нише старой церкви на окраине Эривани, рассматривая фрески и не тревожась о том, что его ищут родители. Тогда он собирался укоротить кинжалом длинные ресницы, чтобы товарищи не дразнили его девчонкой. В Персии же не порывы, а расчет и хитрость руководили им.
   Теперь, когда он снова стал свободным человеком, когда с ним была Диль-Фируз и надежный друг Цейтлинский, шахский евнух наконец сбросил свою маску. Прежний Якуб Маркарян занял место персидского подданного. Он хохотал над дружеской шуткой. Он озорно играл со своей женой. Диль-Фируз поражалась мужской страсти евнуха.
   А сейчас, почувствовав опасность, понимая, что надменные петербургские вельможи не верят ему и не спасут его, Ходжа-Якуб надел прежнюю, персидскую маску.
   Больше он не покажет вельможам российского Цезаря, как жаждет доказать вину Макниля в гибели посольства. Он не будет просить у них защиты от англичанина. Поручение Бенкендорфа он выполнил - и теперь шеф тайной полиции не сможет обвинить Мирзу-Якуба. А соучастия от петербургских министров он не ждет. Он явится к ним в этой холодной и непроницаемой маске, быть может, выслушает от Бенкендорфа благодарность - и вернется к своей Диль-Фируз и к маленькой Мари.
   Втроем они сразу же уедут в Эривань. Там, вдали от опасности, со своей женой и с дочерью, он станет прежним. У него много денег - Мирза-Якуб все же надеялся, что мешки в пещере никто не найдет. У них будет дом у подножия гор, где сверкают прозрачные озера Армении, где бегут по камням быстрые реки. Вечерами, когда горные вершины гор розовеют в лучах заходящего солнца, они будут гулять. Мари с собакой будет бегать по холмам и смотреть в воду озера. А шахский евнух, лежа на траве рядом с Диль-Фируз, будет целовать озорные и глубокие глаза и подвижный рот своей возлюбленной.
  

53

  
   За окном время от времени слышался стук колес экипажей, проезшавших мимо министерства иностранных дел. Близилась ночь, и петербуржцы ехали кто домой, а кто по своим поздним делам - в театр, в ресторан, к друзьям. Зажигались фонари. Из окна второго этажа они казались светящимися лилиями, усеивавшими темную улицу, словно черную воду пруда.
   Сегодня министр иностранных дел и начальник Третьего отделения канцелярии Его величества засиделись поздно. Бенкендорф пришел к своему другу еще в седьмом часу вечера, и до сих пор они не могли принять решение. Вялый, какой-то безобидный, словно уставший в последнее время, сегодня Александр Христофорович был не на шутку возбужден - словно вернулись те времена, когда он с рвением занимался делом о декабристах. Бенкендорф пришел сказать, что получил письмо от кавказца, шахского евнуха, бывавшего тут по вопросу о Грибоедове. Евнух нашел в форте контрабанду и теперь едет в Петербург.
   Старые приятели сидели у окна, глядели на желтые лилии фонарей. Бенкендорф нервно потер жидкие височки, повернулся к Нессельроде:
   - Что посоветуете делать, Карл Васильевич? - мягкий голосок прозвучал несколько язвительно - хотя, возможно, Бенкендорф насмехался и над самим собой, над своим бессилием.
   Худой маленький вице-канцлер скривился с досадой, морщинистое личико приняло вид безнадежно усохшего плода.
   - Не знаю, Александр Христофорович, - вздохнув, тоненько молвил он. - Вы говорите, в контрабанде английский след? - министр с тревогой глянул на шефа тайной полиции. Тот растянул в улыбке тонкие губы, неопределенно пожал плечами.
   - След-то английский, - насмешливо ответил он, - да ведь никто не утверждает, Карл Васильевич, что непременно господина Макниля...
   - Вы как будто так и рветесь сказать, что я вожу дружбу с преступниками! - гневно воскликнул рассерженный карлик. Бенкендорф успокаивающе похлопал его по узкой сухой ручке.
   - Не сердитесь, не сердитесь, - проворковал он, затем прибавил, вздохнув: - Я и сам думаю, что делать; хочется помочь вам, как другу...
   Нессельроде встал, порывисто обошел кабинет. Иногда, под воздействием эмоций, у этого миниатюрного, ласкового с виду человечка случались такие внутренние бури.
   - Мне здесь не нужен этот кавказец, - буркнул он после некоторого молчания. - Он чересчур умен и мешается не в свое дело...простите за грубый тон, Александр Христофорович. Еще начнет докапываться до истины, - крикнул вице-канцлер из угла кабинета, - узнает, как все начиналось, кто желал отправить Грибоедова в Персию...
   - Так ведь узнает, непременно узнает, Карл Васильевич, - нежным, елейным голоском согласился Бенкендорф, и Нессельроде содрогнулся и сцепил за спиной пальцы рук.
   Снова замолчали. Начальник Третьего отделения с большим вниманием разглядывал из окна идущую через тротуар молодую даму в маленькой шляпке с вуалью, в узком, подчеркивающем фигуру платье, с зонтиком на тонкой руке. Губы Бенкендорфа выпячивались, сальные глазки в сетке морщин щурились.
   - Узнает непременно, - повторил шеф тайной полиции, проведя даму взглядом до самого угла улицы и снова поворачиваясь к своему другу. - Если уж контрабанду нашел...
   - Стало быть, плохо работают ваши люди и вся полицейская система, если какой-то кахетинец приехал и раскрыл преступление в считанные дни, а вы не могли! - не остался в долгу Нессельроде, раздосадованный тем, что приятель еще больше запугивает его в трудную минуту. Губы Бенкендорфа снова выпятились, но уже обиженно: он всегда считал, что подчиненный ему аппарат работает безупречно.
   - Я все-таки хочу вам помочь, - примирительно сказал шеф Третьего отделения, чуть помолчав. - Грибоедов нам не нравился...зачем же теперь подставлять себя под удар, чтобы всем стало известно, и самому государю, - тут глазки Бенкендорфа взлетели к потолку, словно в молитве, - что мы неспроста желали наградить его должностью посла в Персии... Доктор Макниль - наш общий друг, - подчеркнуто добавил он, - но дело даже не в докторе Макниле: сейчас нам с вами себя нужно защитить, Карл Васильевич. - Нессельроде, казавшийся из угла совсем крохотным, сложил перед грудью ручки, насторожился. - Вы помните, этот евнух говорил о каких-то других бумагах, которые будто бы остались в Персии и могут подтвердить участие англичан в подготовке тегеранского восстания?
   Вице-канцлер что-то припоминал, хотя в последние годы память, и раньше не шибко развитая, все больше подводила его.
   - Нам нужно, чтобы евнух не вмешивался не в свои дела, - словно терпеливый учитель ученику, растолковывал Бенкендорф. - А чтобы он не вмешивался, нужно...что? - спросил он, как учитель у гимназиста. Недогадливый ученик молчал. - Нужно, чтобы его не было! - сам ответил шеф тайной полиции на свой вопрос.
   - Кого? - испуганным шепотом произнес Нессельроде.
   - Да как вы не понимаете, Карл Васильевич, милейший! - всплеснул руками Бенкендорф. - Нашей кавказской умницы.
   Вице-канцлер, будто соображая, смотрел неподвижно на своего приятеля. Потом быстрыми шажками вышел из угла, вплотную подошел к шефу тайной полиции и тихо, серьезно проговорил:
   - Мне кажется, Александр Христофорович, вы столь поглощены доверенными вам делами, что забываете, что есть некоторые границы... Я, конечно, понимаю, вам привычно действовать подобным образом...но ведь это не преступник, не ссыльный...есть границы, друг мой, и за их нарушение нам с вами потом придется отвечать!
   - Нет никаких границ! - жестко ответил Бенкендорф.
   Министр иностранных дел смотрел на него оторопело. Нессельроде никогда не умел воспротивиться доводам своего друга.
   - Нет никаких границ, - повторил начальник Третьего отделения спокойно. - Есть только благо России, благо государя и наше собственное. Мы - и вы, и я, - одинаково боремся за это благо, - наставительно проговорил он. - А потому надо сделать вид, что мы заинтересованы в тех доказательствах вины англичан - в бумагах, которые, как он говорил, находятся в Персии. И мы должны дать ему возможность послужить своему новому отечеству, - Бенкендорф усмехнулся. - Он, я полагаю, ухватится за эту возможность - ведь он так горячо стремится выяснить правду о гибели посольства...
   - Вы хотите сказать - нужно велеть ему ехать в Персию за этими документами? - осторожно осведомился Нессельроде.
   - Безусловно. Послать его в Персию, как вы когда-то послали Грибоедова.
   - А дальше? - вице-канцлер подергивался от нетерпения.
   - А дальше действовать не нам с вами, милейший Карл Васильевич, - широко улыбнулся Бенкендорф. - Персы, я полагаю, не будут мириться с тем, что перебежчик - ведь для них он перебежчик, ренегат, - захочет отобрать у них эти бумаги.
   Друзья переглянулись. Нессельроде смотрел по-прежнему недоверчиво, шеф тайной полиции улыбался.
   - Он не поедет! - с безнадежностью покачал головой вице-канцлер. - Почувствует подвох...
   - Поедет! - лицо Бенкендорфа снова стало каменным, голос звучал жестко. - В крайнем случае, если не захочет потрудиться на благо России, в знак уважения к погибшему Грибоедову, который ему так дорог, - поедет, если мы его заставим!
   Нессельроде снова опустился в кресло у окна, поставил маленькую ручку на подоконник, вздохнул, закрылся ладошкой.
   - Это, кажется, идея, - промолвил он спустя мгновение. - Но вам не пришло в голову, что персы могут обвинить нас с вами - прежде всего меня? - голос министра дрогнул. - Ведь он поедет по моему распоряжению...
   - Значит, нужно сделать так, чтобы нашего следа в этом не было видно, - медленно, сам в эту минуту напряженно размышляя, произнес Бенкендорф.
   - Как это возможно?! - воскликнул вице-канцлер почти с отчаянием.
   Сидя у темного окна, друзья вновь задумались.
  

54

  
   Цейтлинский сразу заметил ту холодную, отстраненно-спокойную, словно бы неживую маску, которая теперь была на лице Мирзы-Якуба. По мере того, как они приближались к Петербургу, все меньше обычной живости, все больше мертвой, ледяной насмешливости становилось в словах и поведении Маркаряна.
   - Заранее готовитесь дать отпор холодностью? - спросил доктор.
   - Готовлюсь. В прошлый раз вы спрашивали, зачем я в таком состоянии еду в Петербург. Теперь мое состояние другое, и, я думаю, эта поездка будет последней.
   Но один раз, когда они сделали остановку в Острогожске, Якуб Маркарян все-таки сбросил свою маску.
   Близилась ночь, начался большой дождь, и они решили переночевать на постоялом дворе. Кроме них, были крестьянская семья, двое купцов, военный и три монаха. Монахи были толстые, с густыми бородами, за ужином много ели, потом затянули молитвы. С монахами был мальчик лет десяти, в грязной рубашке, с почти постоянно опущенными глазами.
   Спать легли рано: небо заволокли тучи, по крыше избы стучал дождь, казалось, что уже глубокая ночь, а завтра хотелось выехать поскорее. Среди ночи Якуб Маркарян проснулся. Они с врачом и Тимофеем спали в комнате, смежной с большой горницей, и оттуда, из горницы, до него донеслись тонкий плач и ругань. Шахский евнух поднялся и осторожно подошел к двери. Цейтлинский и слуга продолжали спать. Мирза-Якуб выглянул из приоткрытой двери в горницу. Там горела одна свеча, и в ее свете он увидел, как один из монахов бьет мальчишку.
   - Пусти, гад жирный! - сквозь плач кричал ребенок. - Ты меня силой взял, все равно убегу!
   - Убежишь?! - монах схватил мальчишку за шею и ударил головой о притолоку двери. - Убежишь, говоришь?! - Он бил еще и еще. - Я те убегу!
   - Отпусти ребенка, - тихо произнес шахский евнух, входя в горницу.
   - Что? - монах повернулся резко, словно испугавшись. На его толстом носу висели капли пота. Рука все еще не отпускала шею мальчишки.
   - Отпусти ребенка! - с едва заметной в голосе яростью сказал Якуб Маркарян и, шагнув к монаху, резко сбросил его руку с шеи мальчика.
   Тут монах пришел в себя. В заплывших глазенках сверкнула злость, он весь будто ощетинился и, вытянув палец в сторону мальчишки, заговорил шепотом, словно боясь, что его услышат:
   - Это ж все по закону... У семьи долг, стало быть - с нами в монастырь... Это послушник, он уж второй раз сбежать хочет! А ты чего мешаешься, гнида турецкая?! - взбешенно добавил монах. Мальчишка в углу тихо ревел.
   - Я не сплю, - все так же тихо, пристально глядя на монаха, проговорил Мирза-Якуб. - Если ночью еще раз услышу - весь дом будет поднят...
   - Да ты чего вообще... - начал со злостью монах, но тут же сник, будто струсил, полез за печку, где спали его товарищи, и оттуда напоследок проворчал: - Басурманская гнида...
   Шахский евнух вернулся к доктору и Тимофею, снова лег. Вспомнились слова Диль-Фируз, ее обида на него за то, что он будто хочет лишить ее свободы. Злясь на него, похожая на маленького рассерженного зверька, она не знала, что для него нет ничего дороже ее счастья. Ей казалось, что он хочет подчинить ее себе - он же на самом деле видел в ней свою царицу... Об этом он думал долго, лежа в кромешной темноте и глядя вверх, в черный потолок. Потом он заснул.
   Утром монахи возбужденно переговаривались, бранясь и перебивая друг друга. Ночью маленький послушник сбежал.
   Тот монах, который ночью бил мальчишку, громко, с досадой рассказывал своим товарищам, что заметил, как послушник крадется в темноте к двери, и потащил его обратно в комнату, но тут перед ним появился мужик не мужик, баба не баба в нерусской одежде и приказал отпустить послушника. Потом, когда монахи уснули, оголец все-таки сбежал.
   Маркарян прошел мимо монахов, подняв голову, не глядя в их сторону. Они разом, как по команде, смолкли и провожали его злыми взглядами.
   Через полчаса вновь ехали по русским дорогам, приближались к столице.
  

* * *

  
   Когда въехали в Петербург, он захотел зайти в русскую церковь. Остановились возле Троицкого собора в Александро-Невской лавре. Цейтлинский с извозчиком остались в бричке, шахский евнух с Тимофеем пошли в собор.
   Даже в пасмурный день в соборе было так светло, словно его освещало огромное солнце. Долгим, внимательным взглядом Якуб Маркарян смотрел на величественные своды, на множество икон, на свечи, которых было так много, что они переливались одним сплошным огненным морем. Подняв голову, несколько минут изучал "Жертвоприношение царя Соломона" над главным входом. Затем вышел из храма.
   - Вы быстро, - заметил ему Цейтлинский, читавший в бричке книгу.
   - Да, быстро, - коротко отозвался он, садясь.
   - Вам не понравилось?
   - Понравилось, как нравился и дворец шаха, как все роскошное.
   Маркаряну хотелось прибавить, что собор напомнил ему обилие украшений на Диль-Фируз в тот день, когда он вернулся из прошлой поездки в Петербург, и еще в тот, когда он выкупил драгоценности у ростовщика и сам надевал их на нее в ванной комнате. Он все же промолчал.
  

55

  
   Вежливая холодность шахского евнуха поставила петербургских вельмож в тупик. Министр иностранных дел и шеф тайной полиции ожидали, что кавказец вновь будет горячо оправдываться, уверять их, что английские донесения у него были и их украли, будет винить англичан. Спокойная, даже как будто равнодушная маска Мирзы-Якуба ошарашила их.
   Они беседовали в кабинете Бенкендорфа. За столом в уголке скромно прикорнул Нессельроде: вельможи поменялись местами, на этот раз Бенкендорф пригласил своего друга присутствовать при разговоре. Начальник Третьего отделения встретил Маркаряна стоя, хитрое лисье личико расплывалось в слащавой улыбке. Вице-канцлер при появлении шахского евнуха мягко улыбнулся, кивнул, затем опустил глаза и, вытянув губы, стал крутить в сухих женских пальчиках карандаш.
   - Я безмерно благодарен вам, - говорил Бенкендорф, растягивая рот в улыбке, - за ту великую честь, которую вы оказали всему государству российскому, раскрыв это подлое преступление... - Шахский евнух холодно слушал, стоя перед шефом тайной полиции; лицо Маркаряна было неподвижно, глаза словно застыли на переносице Бенкендорфа. - Ваш подвиг, - продолжал тот, останавливая бегающий взгляд на глазах Мирзы-Якуба (в эти глаза ему трудно было смотреть: немигающий взор кавказца как будто жег, и Бенкендорф чувствовал неловкость; евнух, казалось, читал мысли Александра Христофоровича), - столь велик, что даже гибель посольства... - Нессельроде резко поднял голову, со стуком положил карандаш на стол, и Бенкендорф запнулся. - Вас ждет государева награда, - промямлил начальник Третьего отделения и замолчал.
   - Наше доверие и уважение к вам, - подал тоненький голос из угла Нессельроде, - столь велико, что мы с Александром Христофоровичем, посоветовавшись, решили почтить вас особой честью.
   Евнух молчал. Ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице. Бенкендорф, отошедший чуть назад, к столу, внимательно изучал линии на полированной крышке стола. Он начинал нервничать. "Значит, государева награда, наша благодарность не важны ему, - думал он, слегка покусывая губы, - хорошо, пусть тогда Нессельроде прямо заговорит о доказательствах вины англичан... Это должно его зацепить... Но сегодня он странен, как-то подозрительно спокоен... - Бенкендорф рывком поднял глаза, взглянул на кавказца; тот стоял все так же невозмутимо, ровно, сложив руки перед собой. - Лучше было бы, если бы не пришлось вынуждать его угрозами... Хитрый перебежчик, грибоедовский дружок!".
   - Почтить вас особой честью, - продолжал мягко Нессельроде, - которая может быть доверена только вам - как человеку, достойно послужившему России, искренне сожалеющему о прискорбных событиях, за которые испытывал вину, хоть вашей вины здесь нет абсолютно... Мы, вместе с вами скорбя о той великой трагедии, имевшей место десять лет назад, и желая восстановить справедливость, которой придерживаемся всегда в своем служении нашему отечеству, хотим воздать виновным по заслугам. А для того, - вице-канцлер встал из-за стола, подошел к кавказцу, смотрел на него снизу вверх, - потребуются бумаги, о коих вы упоминали, оставшиеся в Персии.
   Бенкендорф украдкой наблюдал за евнухом. Шефу тайной полиции показалось, что при этих словах Нессельроде длинные ресницы кавказца едва заметно дрогнули.
   - Мы просим вас не отказать нам в содействии восстановлению справедливости, - голос министра иностранных дел звучал ласково, - помочь завладеть этими доказательствами английской вины. Мы уверены, что никто другой не справится с этой задачей лучше, чем вы, - как человек, владеющий тонкостями жизни персидского двора, имеющий там необходимые знакомства, способный, при вашем уме и таланте, легко заполучить эти доказательства...
   Бенкендорф у стола замер. Его руки вспотели, и кончики пальцев, которыми он слегка трогал крышку, оставляли на полировке влажные следы. Сейчас прозвучит самое главное...
   - Имеем честь просить вас отправиться за сими доказательствами в Персию, - нежно молвил Нессельроде.
   Шеф тайной полиции ощутил, как под воротником мундира вспотела шея. Он не сводил взгляда с кавказца, ждал ответа.
   И Бенкендорф дождался.
   Холодная улыбка тронула губы евнуха.
   - Ваше превосходительство, - произнес он тихо, неторопливо, - я признателен за оказанную мне честь, за доверие...но выполнить вашу просьбу, к моему глубокому сожалению, не могу. Я уезжаю на родину.
   Министр иностранных дел задрожал, углы его рта опустились в бессилии. Начальник Третьего отделения, нахмурив блеклые брови, тяжело дыша, глядел на кавказца. Бенкендорф не ошибся, когда еще в начале разговора заметил, что евнух сменил тактику: теперь он словно выказывал равнодушие к делу о Грибоедове, будто бы чувствуя, что петербургские вельможи готовят ему ловушку.
   - Но, желая воздать уважение светлой памяти Александра Сергеевича, - боязливо завел снова Нессельроде, - желая вернуть справедливость, наказать виновных...
   - Мне очень жаль, - повторил твердо кавказец, - но я не могу ехать в Персию.
   Шея вице-канцлера непроизвольно дернулась в сторону Бенкендорфа. Нессельроде просил о помощи. Шеф тайной полиции напрягся, стоял у стола, как зверь, готовящийся прыгнуть на жертву.
   - Если вы тревожитесь о безопасности, - с трудом вымолвил министр, - то охрана и все надлежащие условия вам будут обеспечены... Вы будете под покровительством российского посольства в Тегеране... Поймите, эту миссию мы можем доверить только вам... Такова воля государя, - прибавил он почти шепотом, и его глаза раскрылись широко, будто в испуге.
   Мирза-Якуб в этот момент видел вице-канцлера насквозь. Он понял все.
   - Я должен ехать на родину, - произнес он недрогнувшим голосом, хотя его сердце колотилось бешено, - моя жена родом из Шамхора. Она захотела поселиться поближе к своим родным местам.
   Он прибегнул к упоминанию о Диль-Фируз как к последнему спасению.
   Брови Бенкендорфа невольно взлетели вверх. Евнух, оказывается, был женат. А может, это новая уловка хитрого кавказца?..
   - Мы вас очень хорошо понимаем...но такова воля государя, - настойчиво, даже как-то оскорбленно проговорил Нессельроде.
   И тут резко повернулся от стола Бенкендорф. Он пришел на помощь своему приятелю, как коршун, камнем упавший с вышины, наскочил на свою жертву, как хищник.
   - Воля государя - закон для всех нас, - подчеркнуто промолвил он. - Когда что-то угодно его величеству, у нас нет права отказываться.
   Якуб Маркарян молчал. Мысли двух вельмож вставали перед ним так ясно, как будто на бумаге. Так же когда-то они отправляли в Персию Вазир-Мухтара. На словах они просили, предлагали - на деле угрожали, приказывали.
   Он преподнес им найденную контрабанду - на этом Бенкендорф не успокоился.
   Шахский евнух чем-то мешал им.
   Возможно - тем, что слишком заботился о погибшем Вазир-Мухтаре.
   Возможно, у них с Вазир-Мухтаром давно уже были какие-то свои счеты. Поэтому они послали его в Персию, зная, что там Грибоедова могут убить.
   А теперь они притворились, будто им нужны бумаги из ларца в покоях визиря. А нужно им было другое - избавиться от неудобного человека. Шеф тайной полиции, несмотря на свое могущество, все-таки не мог предать суду бывшего персидского подданного на российской территории - никакой явной вины за Маркаряном не было. И они посылали его к врагам, чтобы персы убили его, когда он будет пытаться завладеть этими документами.
   Евнух молчал, опустив веки. Он не был в подчинении ни у Нессельроде, ни у Бенкендорфа - стало быть, не было у них и права распоряжаться им. Но в руках у шефа тайной полиции большая сила. Если Якуб Маркарян откажется - начальник Третьего отделения найдет другой способ, как уничтожить его. Быть может, бросит в тюрьму, и он проведет там всю оставшуюся жизнь.
   Мирза-Якуб, столько раз умело выходивший из сложной ситуации, оказался в западне, между двумя огнями. С одной стороны был Бенкендорф, "воля государя", российского Цезаря, с другой - персы и Макниль, английская Клеопатра.
   Он вспомнил о Диль-Фируз - и сердце дрогнуло от страха. Его маленькая Арсиноя, конечно, захочет ехать с ним во что бы то ни стало. Они вместе отправятся на смерть.
   - Да, разумеется, - сказал он чужим, холодным тоном. - Разумеется, я поеду. Я чрезвычайно благодарен за оказанное мне доверие его величеству императору...вам, ваше превосходительство, - он слегка поклонился Нессельроде, - и вам, ваше превосходительство, - поклон был адресован и Бенкендорфу.
   Рты обоих в одночасье растянулись в фальшивых улыбках. Вице-канцлер схватил руку шахского евнуха, легонько и часто потряс. Затем к Маркаряну подошел начальник Третьего отделения. В сладких глазках Бенкендорфа светилось ликование. Вперив сверлящие глазки в лицо Мирзы-Якуба, он тоже пожал ему руку.
   Дело было решено, хоть для этого шефу тайной полиции и пришлось прибегнуть к угрозе. Теперь, сидя у стола, они обсуждали детали. Шахский евнух расспрашивал о подробностях будущей поездки, пытался, скорее по инерции, найти аргументы, которые будто бы могли переубедить вельмож, - хотя заранее знал, что на все аргументы давно уже готов ответ, что другого не дано, что его дальнейшую судьбу уже решили...
   - Не вызовет ли у персов подозрение, - говорил Якуб Маркарян, - что я, перейдя к русским, снова приехал в Тегеран и нахожусь под покровительством российского посольства?
   - Они не будут знать, что вы под покровительством русского посольства, - отвечал Нессельроде. - Вы приедете как частное лицо. В Тегеране у вас будет торговое дело. Об этом мы позаботимся. - "Конечно, - подумал Мирза-Якуб, - все будет выглядеть так, будто я похищаю бумаги по собственной воле, а ты останешься ни при чем".
   - Я должен ехать один или могу взять с собой супругу? - спросил он осторожно.
   - О, - маленькое личико вице-канцлера расползлось в усмешке, - вы можете взять с собой кого угодно...
   "Хоть самого дьявола - лишь бы тебя поскорее уничтожили!".
   В конце вельможи снова пожали ему руку. Явиться нужно было еще и завтра: перед смертью ему должны были вручить награду за голову Помпея - найденную контрабанду. Таким образом, завтра он, должно быть, в последний раз увидит хитрое сморщенное личико министра иностранных дел и лисьи глазки шефа тайной полиции.
   Ему вообще мало что осталось видеть в этой жизни. Только маленькая Арсиноя будет перед его глазами до самой смерти.
   Идя к выходу по блестящим, освещенным солнцем коридорам, где чиновники уже кивали ему, будто его только что одарили высокой должностью, он снова вспомнил о ней - и холодная дрожь пробежала по его телу.
   Он не возьмет Диль-Фируз с собой, как бы она ни просила.
  

56

  
   Когда ехали назад, он огромными усилиями сохранял маску холодности. Он так привык пересиливать себя у персов, что даже теперь, перед доктором, перед Тимофеем, будто остерегался выказать в полной мере свои чувства. Но сейчас ему было еще хуже, чем во время той, первой поездки, когда он боялся, что Диль-Фируз разлюбила его.
   Его убьют в Персии. Безопасность, которую, по словам Нессельроде, ему обеспечат, - вранье, фикция. Он больше никогда не прижмет Диль-Фируз к груди. Визирь прикажет отрубить ему голову. Или же его повесят, или тихо отравят в дворцовых покоях - хотя не все ли равно?! Он уйдет вслед за Грибоедовым, выполняя, как и он, приказ облеченных властью российских мужей.
   Может, это кара ему за смерть Мальцова?.. Все-таки в гибели бывшего советника посольства была и его вина - ведь Мальцов упал в пропасть, когда дрался с ним. А он решил умолчать об этой смерти, спрятать труп, чтобы и в дальнейшем его не заподозрили. И вдобавок радовался, что Мари осталась сиротой - так он получил возможность стать отцом девочки. А ведь когда-то он спас Мальцова от дуэли...
   А может, это расплата за те несколько месяцев, когда он был счастлив с Диль-Фируз? Евнух дерзнул желать то, что позволено лишь мужчине, он завладел жизнью девушки, забрал ее счастье. Это было смешно, это было преступно - их брак, в котором он пытался подражать мужчинам... И его жалкие, вызывающие смех попытки обладать ею... Когда она была ребенком, он позавидовал Хосров-хану, что у того есть она - но Хосров-хан не не пытался воспользоваться ею...а он? А он пошел дальше Хосров-хана. И венчался с нею в церкви... Она была невинным ребенком, ее любовь к нему - обман, она обманулась сама, потому что в ту пору мало видела в жизни - и решила, что любит его... Теперь она, похоже, время от времени понимает свою ошибку - а он продолжает насильно удерживать ее, забыв о том, что он не мужчина, - потому что она жена, потому что нужна ему...
   Он сидел в углу брички, откинув голову на кожаную обивку, в каком-то тягостном забытьи, полубодрствуя, полуспя. Постепенно ему стало казаться, что будущая поездка в Персию - сон, что Диль-Фируз - тоже сон, что не было и Грибоедова, и восстания в Тегеране, что ему восемнадцать лет и он едет из монастыря с караваном пленных в Тебриз. Встал перед глазами толстый монах, который бил мальчишку на постоялом дворе, и, сердито глядя на него, произнес: "Кары достойно, потому что богопротивно и мерзко, и вопиет об отмщении сей брак скопца". "Кары достойно, потому что богопротивно и мерзко, и вопиет об отмщении сей брак скопца", - повторил вслед за ним Якуб Маркарян и открыл глаза.
   Над ним нависало лицо Цейтлинского. Тимофей, сидящий впереди, обернулся и смотрел на шахского евнуха жалобными глазами.
   - Сударь, ну успокойтесь же, - словно женщину, уговаривал его Цейтлинский. - Ведь можно же их перехитрить... Например, сказать, что бумаги из ларца исчезли - разве будут они вас проверять?!
   В голосе врача звучало волнение и сострадание. Мирза-Якуб вздохнул, взял друга за руку.
   - Персы убьют меня, как только я там появлюсь, - произнес он, - они не будут ждать, пока я попытаюсь украсть бумаги.
   - Проклятье! - врач сел на переднее сиденье, достал трубку, закурил. - Но не убили же они вас раньше, когда вы еще не уехали в Россию?! - гневно крикнул он, снова поворачиваясь к Маркаряну.
   - Тогда там не было Макниля, - отозвался сухо шахский евнух. - А теперь он узнал, что я украл донесения...я убил его людей, нашел контрабанду... Подговорит персов, как в случае с посольством...
   Цейтлинский ругнулся, сплюнул на дорогу.
   - Едьте в Эривань, - сказал он, помолчав. - Едьте срочно.
   - Я теперь связан обещанием Бенкендорфу, - раздался из глубины брички тихий смешок шахского евнуха. - И его величеству императору... Это поважнее, чем контрабанда...
   - Найдут, - сказал Тимофей.
   - Найдут, - горестно протянул врач.
   - Дайте трубку, - попросил Маркарян. Взяв трубку, закурил. Лежа на сиденье, устеленном ковром, закинув ногу на ногу, он медленно выпускал дым. Облегчения не было. Он вернул трубку врачу.
   Его хотели убить за то, что он слишком рьяно взялся защищать погибшего Вазир-Мухтара, доискиваться справедливости. Обвинял англичан, сам признавал свою вину. Министры испугались, что он всполошит Петербург, что выйдут на поверхность тайны, покрытые уже тиной, - как, почему, зачем отправляли в Персию Грибоедова... Кому-то - быть может, Нессельроде, быть может, Бенкендорфу или всем вместе - было нужно убрать Грибоедова. Теперь появился он, бывший персидский подданный, попытался раскопать эти тайны - и поэтому нужно убрать его...
   Но Диль-Фируз... Как сказать ей об этом? Ей нельзя солгать: она научилась угадывать его состояние, иногда ему кажется, что она проникает в его душу... Он скажет ей, что едет в Персию, где его убьют... Скажет, что она должна будет жить без него...
   Как это может быть?! Разве возможно, чтобы его руки больше никогда не привлекли ее к сердцу, чтобы глаза не встретились с ее глазами?! Он погибнет - как же она останется без него?! Нет, он не поедет! Не поедет!!! Пусть Бенкендорф посадит его в тюрьму или казнит! Но ведь тогда он все равно с ней расстанется... Он не может с ней расстаться!
   Или - взять ее с собой?.. Но тогда погибнет и она! Проклятый, отвратительный скопец, ты погубил ее своей любовью!
   Бричка мерно подпрыгивала на ухабах. Молчали доктор и Тимофей, извозчик приглушенным голосом изредка покрикивал на лошадей. Человек в глубине брички лежал, закрыв глаза.
   - Ничего, - услышал он сквозь тяжелую полудрему голос врача. Голос звучал сдавленно, было заметно, что Цейтлинский силой старается придать тону браваду. - Я все-таки думаю, еще повоюем...
   - Кто повоюет? - резко спросил Мирза-Якуб.
   - Мы с ними. Я еду с вами, - пояснил врач.
   Шахский евнух вскочил. Отправлять на смерть Цейтлинского - это было уже слишком.
   - Да вы что? - вскричал он. - Вы, доктор, сошли с ума?! Вам не дорога жизнь?!
   - Я еду с вами, - с упором повторил Цейтлинский. - И, в конце концов, мы там будем не одни - там посольство... Еще поглядим, кто кого.
   - Я вас черта с два возьму, - мрачно произнес шахский евнух. Цейтлинский усмехнулся.
   - Вы отлично научились говорить по-русски, сударь. Посмотрю, как вам удастся от меня отделаться.
   Маркарян вновь опустился на сиденье.
   - Черта с два я возьму и вас, и ее, - еще более хмуро проговорил он.
  

57

  
   Над отдаленными горными хребтами уже сгущались сумерки, когда Мирза-Якуб и Цейтлинский с Тимофеем въехали в Адлер.
   Когда они подъезжали к дому доктора, стало уже совсем темно. В густом парке возле особняка Цейтлинского горел фонарь. Свет ложился на каменную дорожку, и она казалась прозрачной, словно ручей, освещенный лунным сиянием. Внезапно под это сияние выбежали из глубины парка Диль-Фируз и Мари.
   - Якуб! - сказала Мари и подпрыгнула, повисла на шее у шахского евнуха - Маркарян как раз в тот момент успел наклониться. Диль-Фируз подбежала к нему, легко, словно горная козочка, радостно заглянула в глаза.
   Они стояли на поляне посреди парка, озаренные светом фонаря, будто слившись воедино. Мирза-Якуб держал Мари, девочка жалась к его груди и обнимала одной рукой его, другой - Диль-Фируз, склонившую голову ему на плечо. На поляну из-под темных деревьев выскочил щенок. Он вертелся у ног Маркаряна, смешно, неловко подскакивал, пытался допрыгнуть до Мари.
   - Если бы ты знал, как мы ждали, - произнесла тихо Диль-Фируз, улыбаясь. Ее глаза блестели, искрились огнями в свете фонаря. - Она вспоминала тебя чаще, чем его, - прошептала она на ухо Маркаряну, нагнув к себе его голову.
   Ее слова резко ударили, словно нож, в самое сердце. "Его", Мальцова, нет в живых - и Мари могла бы стать их дочерью... А он вместо этого должен ехать в Персию - чтобы умереть... Диль-Фируз так весела сейчас - она еще не знает об этом... Ничего, скоро узнает...
   Он поставил Мари на землю. Девочка смотрела на него, задрав голову, удивленно, даже как будто обиженно. Глаза Диль-Фируз, глубокие в ярком сиянии фонаря, как море в солнечном свете, вопросительно расширились, в них блеснула тревога.
   - Что?.. - спросила она по-прежнему шепотом, будто уже готовясь к страшному.
   - Ты все узнаешь потом, - сказал он сдержанно, внимательно глядя на нее. Руки девушки начали медленно подниматься к лицу.
   - Они...они обвиняют тебя? - с ужасом произнесла она.
   - Я сказал, ты все узнаешь, - подчеркнуто, сурово промолвил он. Мари, стоя рядом, трясла его руку.
   От брички к ним подошел доктор. За ним Тимофей нес чемодан. Цейтлинский держал шляпу перед грудью, как щит, посмотрел на Диль-Фируз серьезным, печальным взглядом, кивнул. Она повернулась к Цейтлинскому, ее губы уже начинали вздрагивать.
   - Что, доктор?.. - спросила она. Ее голос трепетал от волнения, и шахский евнух вдруг разозлился. От нее ничего нельзя было утаить, она проникала в душу...
   - Все в порядке, сударыня, - ровным тоном сказал врач. - Мы приехали...
   - Там что-то было? - осведомилась она недоверчиво. - Что-то плохое?
   Мирза-Якуб смотрел на Цейтлинского пристально, неотрывно. Врач вздохнул, стал разглядывать свою шляпу.
   - Нет, отчего же плохое?.. - протянул он. - Были министры...все как обычно, сударыня. - Он поднял глаза, взглянул на нее прямо. Диль-Фируз спрятала лицо в ладонях.
   - От меня скрывают что-то... - слабо, с трудом вымолвила она.
   Маркарян шумно вздохнул. Ему надоела эта комедия.
   - Я тебе расскажу, когда будем дома, - сказал он жене твердо, даже грубо. - Пойдем. - Он резко взял ее за плечи, повернул.
   - Не думайте, что я с вами соглашусь, - едва слышно проговорил на прощание Цейтлинский. Лицо врача в свете фонаря было белым, словно у мертвеца. "Там все будут мертвецами", - подумал шахский евнух с какой-то злостью.
   - Я вам уже сказал: черта с два, - так же тихо ответил он Цейтлинскому. Вдвоем с Диль-Фируз они двинулись к воротам.
   Когда они отошли буквально на несколько шагов, Мари, стоявшая возле врача, внезапно сорвалась с места, бросилась за ними.
   - Якуб! - прокричала девочка, догнав евнуха и его жену, прижимаясь к его коленям. - Я тоже! Я тоже пойду!
   Диль-Фируз обняла Мари.
   - Она хочет с нами, - сказала она. - Ты не видишь разве? - обратилась она к Маркаряну. - Возьмем же ее...
   - Нет, - холодно ответил он и слегка отстранил девочку. Это была еще одна нить, привязывавшая его к этой жизни, нить тонкая, неразрывная, режущая... Стоит ему взять Мари в свой дом, еще больше привязаться к ней - и все, он уже не сможет ехать, не сможет согласиться со смертью...
   Он крепко взял Диль-Фируз за плечи, силой повел к воротам.
   ...Они шли к дому по каменистой загородной дороге. Вдали слышался шум водопада, особенно отчетливый в ночной тишине. Диль-Фируз рыдала громко, безутешно: Маркарян только что рассказал ей все. Шахский евнух шел, опустив голову, не пытаясь успокаивать ее.
   - Я чувствовала, - выкрикнула она сквозь слезы, - я не хотела, чтобы ты ехал в Петербург! Все было хорошо, пока ты не ехал; мы бы и сейчас жили спокойно, к нам приходила бы Мари... Ты сам послал себя на смерть, понимаешь?! - она вновь разразилась рыданиями.
   - Мы не жили бы спокойно, - тихо ответил Мирза-Якуб. Чувства, до этого кипевшие в нем, сейчас будто замерли, не было даже страха расстаться с Диль-Фируз, даже злобы на Макниля, на Бенкендорфа... - Англичанин все равно преследовал бы нас. И Мальцов погиб. - Он вполоборота коротко взглянул на девушку. - Макниль обвинил бы меня в этом... Еще обвинит, - добавил он с упором.
   Она застыла, стояла на дороге, не двигаясь, глядя на него огромными от страха глазами.
   - Мальцов погиб? - переспросила она чуть слышно.
   - В ту ночь. Я тебе тогда не все сказал... Я велел ему отнести мешки с деньгами в пещеру возле водопада, за нашим домом, а потом он спрыгнул в пропасть.
   - Спрыгнул в пропасть?.. - она все еще не понимала или не верила.
   - Да, спрыгнул, - Маркарян начал раздражаться. В самую трудную минуту Диль-Фируз вдруг стала на редкость непонятливой. - Наверное, испугался мести Макниля...
   Она тихо вскрикнула, как будто задохнулась.
   - Не ты ли его убил?.. - проговорила она слабо, неуверенно.
   - Ты в своем уме?! - его глаза сверкнули, он тряхнул ее за плечи.
   - Я не знаю в последнее время, чего ждать от тебя, - с трудом промолвила Диль-Фируз. - Ты сказал перед отъездом, что тебе следовало бы убить сына визиря, чтобы украсть бумаги из ларца... Ты в горах убил трех человек...
   - Я убил их, спасая тебя! - крикнул шахский евнух. Его лицо исказила ярость, он стискивал плечи жены.
   - Я теперь думаю, что эта поездка в Персию - плата тебе за все это...понимаешь? - проговорила она все так же слабо, тихо. - Ты уже не тот, каким был раньше... Ты раньше давал деньги нищему... А теперь... Ты сказал, мешки с деньгами? Ты украл у Мальцова деньги?
   - Я взял деньги в доме, где был контрабандный товар, - ответил Маркарян, с трудом сохраняя спокойствие. - Для тебя. Для того, чтобы мы были счастливы.
   Вопреки ожиданиям, его слова не обрадовали ее. Она снова заплакала, закрыла лицо руками.
   - Невыносимо! - прокричала она сквозь рыдания. - Это невыносимые муки! - "Ну, давай же, - с какой-то злой радостью думал Мирза-Якуб, идя рядом с ней по дороге, - скажи, что не можешь больше, что оставляешь меня...". - Когда нужно ехать?! - крикнула она затем. - Я еду с тобой, немедленно, когда угодно, хоть сейчас!
   Шахский евнух остановился. Ему показалось, что эти слова ему послышались. Диль-Фируз стояла лицом к нему, слабая, необычайно хрупкая в свете луны.
   Он прижал ее к себе. Она внезапно притихла, успокоилась. Молча, сплетясь в объятиях, они стояли на темной загородной дороге, и вокруг шумел от ночного ветра лес.
   И вдруг его будто ударила мысль, что ничего еще не ясно, что он так просто не покорится персам и Макнилю.
  

58

  
   Визирь Мотемид-эд-Даулет, повернув голову, смотрел на сына. Сын первого министра Персии стоял в дверном проеме, приподняв ковер, которым завешен был просвет. В другой комнате танцевали наложницы, и дым от курений проникал сюда.
   Сын визиря наблюдал за наложницами через цветное стеклышко, которое держал в руке. На его лице отражалось удивление. Он выпятил толстые губы, вертел стеклышко в толстых пальцах. Танцующие наложницы удивляли и притягивали его, как все яркое и разноцветное, как сладости, как игрушки.
   Время от времени сын визиря опускал руку в карман шелкового халата. В кармане была пахлава. Молодой человек отламывал большие куски и машинально отправлял их в рот, не сводя глаз с танцующих.
   - Джемальбек, - тихо, как бы с укором сказал визирь, - перестань есть пахлаву. Тебе это вредно... Посмотри, ты испачкал свою одежду.
   Джемальбек изумленно оглянулся, опустил стеклышко. Пухлые щеки слабоумного надулись еще больше: сын визиря обиделся. Отпустив ковер, он отошел от дверного проема.
   - Ты испачкался, - напряженно повторил визирь.
   Джемальбек удивленно посмотрел на свой халат, поднял руки, в недоумении уставился на них. Затем вытер ладони о халат.
   Мотемид-эд-Даулет тяжело вздохнул, перевел суровый взгляд на доктора Макниля. Английский посланник сидел на атласных подушках напротив первого наместника Царя царей. Их разделял низкий прямоугольный столик, на котором стояли две чашки с кофе и дымилась трубка англичанина.
   - Он уже окончательно лишился ума, - с трудом произнес визирь, кивая головой на сына. Тот, отойдя в угол, к витой мраморной колонне, незаметно от отца пытался вытянуть из кармана новый кусок пахлавы.
   - А разве прежде было лучше? - осторожно спросил Макниль, помолчав. Визирь снова глубоко вздохнул. Пальцы костистых рук сжимались и разжимались, в потупленных глазах поблескивала ненависть.
   Как уже неоднократно за время их разговора, снова наступила тишина. Доктор Макниль закурил трубку. Он всегда чувствовал себя неловко, когда они вот так сидели вместе с визирем и молчали. Ему было бы легче, если бы первый министр шаха кричал, отдавал распоряжения своим раскатистым голосом, даже обвинял англичанина - но только не это, только не мертвая, гробовая тишина... Макнилю в такие минуты казалось, что визирь уже опустил его в могилу.
   В тишине было слышно, как в соседней комнате звенят браслеты на руках и ногах танцовщиц. Доктор посмотрел в высокий морщинистый лоб визиря, промолвил:
   - Что же мне делать, великий визирь?
   Тот, словно сквозь сон, медленно вскинул на посланника хищные глаза коршуна.
   - Спасаться, господин Макниль, - проговорил он холодно. - Товар найден... Али и Джафар...тоже? - он вопросительно глянул на врача. Тот быстро мотнул головой.
   - Нет...Али и Джафар как раз не найдены, - поспешно отозвался он. - Только четыре моих человека... Двое из них не знают, кто управляет контрабандой.
   - Это не поможет, - молвил визирь. - Дело рухнуло... Вы сами уже решили, как будете спасаться? - резко спросил он.
   Макниль пожал пухлыми плечами.
   - Я полагаюсь на вашу поддержку, великий визирь, - тонкие губы доктора передернулись от волнения. - Мне хочется верить, что наша дружба, выгодная для обоих, не будет прервана... - Он посмотрел на визиря ясными глазами.
   Мотемид-эд-Даулет молчал.
   - И к тому же, - завел снова Макниль, - поддержка Короны...деньги и войска...вы знаете, что лично я забочусь об этом...
   - Сейчас важнее убить шаха, - оборвал его визирь. - А вы, господин Макниль, до сих пор не брались за это... Вы, как видно, полностью были поглощены мыслями о евнухе...
   Тяжелые веки англичанина дрогнули. Он чувствовал себя оскорбленным. Мирза-Якуб в прошлом был их подданным, а они теперь даже не заботились о том, чтобы защитить от евнуха его, Макниля, который уже столько лет служил Персии...
   И доктор решил брать крепость приступом. Вздохнув, потерев кончиком пальца атласную брючину, он в упор взглянул на визиря и произнес то, что давно уже таил в мыслях:
   - Великий визирь, я хочу завлечь Мирзу-Якуба в Персию. Он тот человек, который может убить шаха. Я прошу вашей помощи.
   Джемальбек за колонной внезапно споткнулся о ковер, упал, громко шлепнув ладонями об пол, заскулил, надув губы. Визирь и доктор резко повернулись к нему. Сын первого министра сидел на полу и тянул в рот пахлаву.
   - Мирза-Якуб убьет шаха? - удивленно переспросил Мотемид-эд-Даулет. Взор доктора был прямым, серьезным.
   - Да, - сказал Макниль. - Именно его мы используем для этого. Такое убийство будет правдоподобно. Мирза-Якуб перебежчик, - произнес с ударением англичанин, хотя знал, что евнух имел право вернуться на родину. - Он может убить правителя в знак мести персам. В это поверят, так у нас появится повод, чтобы казнить его...а мы с вами останемся вне подозрений.
   Визирь глядел сурово. Внезапно он усмехнулся. Смешок был короткий, зловещий.
   - Это ваш замысел, господин Макниль? - осведомился он.
   - Это мой замысел.
   Замолчали снова. Джемальбек, сидя на ковре, ел, причмокивая.
   - Хорошо... - медленно протянул визирь, - пусть он тот человек, которому можно доверить убийство шаха... А вы подумали, как он на это согласится? - тон первого министра стал железным, коршуньи глаза сверлили англичанина.
   - Он может и не знать о том, что подносит шаху яд, - пожав плечами, улыбнулся Макниль.
   - Каким образом это произойдет?
   - В этом я целиком полагаюсь на вашу мудрость, великий визирь, - доктор слегка склонил голову.
   Джемальбек вдруг засмеялся. Смех был тоненький, как у ребенка. Англичанин удивленно повернул голову в его сторону. Сын визиря по-прежнему сидел на ковре, вытянув ноги перед собой, как дитя.
   - Мирза-Якуб, - произнес сын визиря, то ли с вопросом, то ли просто подтверждая факт, как дети произносят названия неодушевленных предметов.
   Мотемид-эд-Даулет резко обернулся к сыну, неожиданно сладко промолвил:
   - Да, Джемальбек... Мы с доктором говорим о том, что скоро к нам приедет Мирза-Якуб!
   И великий визирь громко, раскатисто захохотал, будто прозвучала веселая шутка.
  

59

  
   Вечером Макниль, сопровождаемый охраной из четырех английских солдат, ворвался в дом Хосров-хана.
   Сгущались сумерки. Во время этого визита в Персию Макнилю казалось, что в Тегеране стало свежее и прохладнее - будто близилась зима, хотя был только август. Но, быть может, его временами пробирала дрожь от страха за исход дела, а вовсе не от холода...
   В передних покоях дома шахского евнуха слышалось чириканье птиц. Доктор задрал голову: под самым потолком, к колоннам, украшенным кусочками разноцветного стекла, привешено было множество клеток. Маленькие яркие птички скакали и пели в клетках. В прошлый раз их не было. "Это его новое увлечение", - с едкой насмешкой подумал Макниль.
   Из внутренних комнат робко высунул голову мальчик-слуга. Увидев пятерых мужчин, ворвашихся в жилище его господина, он открыл рот, черные глаза расширились от ужаса.
   Макниль ткнул слуге под нос кулак. Тот прижался к стене, стиснув дрожащие кулаки под подбородком. Пятеро мужчин уверенной поступью прошли мимо него в покои, один из солдат отшвырнул ногой подвернувшуюся по пути скамеечку - она загрохотала по зеркальным плиткам пола.
   В спальне шахского евнуха царил полумрак. От обилия ковров и тканей комната казалась пещерой, где стены поросли мохом. Хосров-хан резко подхватился с дивана. Макниль заметил, что на диване за спиной евнуха лежит еще кто-то. У англичанина невольно отвисла нижняя губа. "Женщина?.." - промелькнула изумленная, даже какая-то испуганная мысль.
   - Как осмелились врываться в мой дом?! - женский голос евнуха звенел от негодования. - Это что, англичане теперь свободно распоряжаются в стране? - выкрикнул он и выхватил откуда-то из-за спины кинжал с кривым длинным лезвием.
   - Представители Короны уже давно имеют право распоряжаться здесь, Хосров-хан, - спокойно, неторопливо проговорил Макниль. Хотя было сумрачно, он все же рассмотрел, кто лежал на диване позади евнуха. Это была собака, иранский салюк, необыкновенно длинная, почти в человеческий рост, с узкой мордой и худыми лапами. Собака, вытянувшись, занимала едва не весь диван. - А если ты этого до сих пор не понял - тебе только хуже... - Евнух молчал, вцепившись в инкрустированную рукоятку, грудь под белым расшитым халатом взволнованно, гневно вздымалась, как у оскорбленной дамы.
   Английские солдаты стояли наготове, у каждого рука лежала на эфесе сабли. Макниль улыбнулся, скрестил на животе короткие ручки. Хосров-хан все еще держал кинжал, как бесполезную, ненужную игрушку.
   - Я пришел сказать тебе, что в Персию едет Мирза-Якуб, - мягко промолвил доктор, подойдя ближе к евнуху, кладя руку ему на плечо. - Ты сейчас напишешь ему письмо. О том, что ждешь его и что он здесь очень нужен. Таков приказ великого визиря.
   Хосров-хан встрепенулся, выдернул плечо из-под ладони англичанина.
   - Я ничего не буду писать! - крикнул он. - Задумали убить его?! Вон из моего дома! - он выругался, как мужчина. - Гамзат! - закричал евнух, повернувшись к двери. В комнату всунулась голова испуганного мальчика. - Беги к Амин-паше, скажи, что меня...
   - Взять! - прорычал Макниль, и солдаты в одно мгновение кинулись к слуге, втащили в комнату. Теперь двое из них держали мальчишку, двое других стояли над Хосров-ханом. Глаза евнуха бегали по комнате, рука, сжимающая кинжал, вздрагивала.
   - Возьмите его, - произнес доктор, кивнув пальцем. Солдаты мигом подхватили евнуха под руки, кинжал упал на пол. Хосров-хан стоял перед Макнилем, смотрел на него ненавидящими глазами.
   - Ты сейчас напишешь письмо своему другу, - не спеша молвил англичанин. - Под мою диктовку. Твой друг - вор и шпион. Он ограбил и оклеветал меня.
   Тонко плакал турчонок Гамзат, которому солдаты больно скрутили руки. Длинная собака на диване спокойно смотрела на пятерых незнакомых людей. Из передних покоев доносилось чириканье птиц.
   - Усадите его, - велел Макниль солдатам. Хосров-хана швырнули на резную скамью у низкого столика. Доктор пошарил глазами по комнате, нашел перо, чернильницу, поставил перед евнухом.
   - Я не буду писать! - закричал вновь Хосров-хан, дернулся в руках солдат. Макниль незаметно подмигнул одному; тот внезапно с силой стиснул левую руку шахского евнуха, что-то хрустнуло, Хосров-хан пронзительно крикнул. Доктор встал перед евнухом, скрестил руки на груди, мерно постукивая об пол носком ботинка.
   - Не нужно упрямиться, Кайтамазянц, - сказал он ласково. - Ты забыл о подарке, который получил от нас в прошлый раз? Если ты не захочешь мне помогать - тебе придется плохо... Тебя накажут, а потом по слову великого визиря отрубят голову... Отпустите его! - приказал врач солдатам.
   Жизнь чужая или собственная - что из них дороже, выясняется зачастую лишь в минуту крайней опасности. И нередко человек покупает собственную жизнь ценой смерти друга. Тогда ему кажется, что он спасен. В дальнейшем спасение оборачивается для него тяжкими угрызениями совести, нестерпимыми муками - но он живет.
   Перед лицом опасности Хосров-хан вдруг подумал о своей дружбе с Якубом Маркаряном, оценил свое отношение к этому человеку. Возможно, Мирза-Якуб действительно виноват. Возможно, он совершил что-то низкое, за что его по праву нужно наказать. Ведь он обманул даже меня, своего друга, когда умолчал об украденных бумагах, будто и не доверял мне никогда, - думал Хосров-хан.
   И евнух молчал, глядел в лицо Макнилю, тяжело дыша. Едва солдаты разжали тиски, он вцепился руками в скамейку.
   - И не думай, что удастся меня обмануть, - прибавил добродушно Макниль. - Если ты надеешься донести на меня ему, когда он приедет... - англичанин выразительно глянул на евнуха.
   Через минуту доктор мерным, ровным голосом диктовал сидящему за столом Хосров-хану письмо для Мирзы-Якуба. На диване сладко зевала спокойная длинная собака шахского евнуха и тихо, жалобно плакал в углу комнаты, в руках солдат мальчик-слуга.
  

60

  
   Человек никогда не знает до конца, чего ждать от другого. Иной раз кажется, что он знает кого-то, как себя, - и это правда, потому что он и себя-то до конца не знает. И друг предает, а тот, кто был всегда неприятен, приходит с неожиданной помощью. Обманчивы чувства, неистинно человеческое знание.
   Одно время Якубу Маркаряну казалось, что он разгадал душу Диль-Фируз. Тогда их помыслы будто соединились - хотя они так мало еще были вместе. Потом души снова закрылись друг для друга. Возращаясь домой из Петербурга, он жил надеждой, что Диль-Фируз разделит с ним его участь - и в этом было его единственное утешение. А в самый последний момент, сказав ей о будущей поездке в Персию, он вдруг решил, что она оставит его.
   Но шахский евнух, известный в Персии своим умом, на этот раз обманулся. Диль-Фируз все же ехала с ним.
   Отчаяние ушло. Он вновь стал холоден и решителен. Готовясь к самому страшному, он все же надеялся на свой ум и хитрость.
   Мирза-Якуб довольно пожил среди персов, чтобы изучить их. Сейчас он вспоминал всех, с кем был там знаком. Самым опасным был Мотемид-эд-Даулет, визирь. Будет там, конечно, и Макниль, английский посланник. Но до сих пор Макнилю так и не удалось уничтожить Якуба Маркаряна - при всех способностях английского врача. И неизвестно, удастся ли в Персии.
   Шахский евнух ждал приказа из Петербурга. К отъезду все было готово, но он не спешил. Ходжа-Якуб действовал сейчас с какой-то расчетливой неторопливостью, спокойно и взвешенно. Диль-Фируз, наоборот, начинала нервничать, торопила его. Иногда, увлекаясь, она могла забыть о здравом смысле. Она уговаривала его ехать прямо сейчас, не дожидаясь повеления петербургских вельмож, горячилась, повторяла, что так будет лучше - иначе Бенкендорф, чего доброго, подумает, что Маркарян решил отказаться.
   Мирза-Якуб, не торопясь, улаживал дела в городе. Он навестил купца, которому собирался продавать дом, и сказал, что в ближайшие несколько месяцев сделка не состоится. Они с женой уезжают, однако дом пока не продают. Потом он зашел к греку Кортениди. Про Персию не знал никто, кроме Диль-Фируз и Цейтлинских.
   Шахский евнух помнил и о том, что нужно спрятать труп Мальцова.
   Он отправился к водопаду на рассвете, когда в лесу еще только начинали робко щебетать птицы. Ему удалось выйти из комнаты осторожно, не разбудив Диль-Фируз. Если она вдруг проснется и обнаружит, что его нет, он скажет ей, вернувшись, что ходил проверять мешки с деньгами.
   Идя через лес к горам, он все же чувствовал себя скованно. Порой приходилось остерегаться не только врагов, но и той, кого он любил. Любовь дарит счастье и заполняет пустоту, но иногда пустота - свобода. Любовь дает человеку крылья, но нередко связывает руки.
   Он долго шел вдоль горной реки, осторожно спускался по мокрым камням, пока не заметил у самой горы что-то серое, похожее на длинный мешок. Труп Мальцова прибило водой к утесу, он лежал на камнях вниз головой, ногами в реке, которая здесь, на повороте, замедляла бег. Мирза-Якуб подошел, перевернул труп на спину. Череп был расколот, труп уже разлагался.
   Маркарян оттащил тело на траву, вначале хотел закопать его возле леса, потом передумал и, завернув труп в мешок, потянул в горы, волоча Мальцова за собой по земле, словно тюк с мукой. От того места, где они с Мальцовым дрались, евнух предусмотрительно свернул в сторону, сделал большой крюк: на песке у пещеры были следы. Наконец он остановился на поляне, где лежал большой камень и густо росли кусты.
   Маркарян углубился в заросли. Заступом вырыл глубокую яму, опустил туда бывшего советника посольства. Отойдя на несколько метров, вырыл другую яму, закопал мешок, в котором тащил труп. Среди кустов маленький бугорок могилы был почти незаметен.
   Шахский евнух уже собирался идти, но в последний момент остановился. Бугорок свежевырытой земли под кустами бил в глаза каким-то упреком. Человек жил, потом его не стало - и будто ничего не осталось от него, будто нарочно стерли умершего из памяти, и не было даже креста на могиле. Мирза-Якуб вернулся, решил хотя бы прочесть над Мальцовым молитву.
   Стоя над бугорком земли, таким маленьким, словно похоронена была кошка, он задумался.
   Мог ли он знать, когда Диль-Фируз вошла в его дом, что ждет их впереди? Ради того, чтобы она была с ним, он десять лет назад готов был отдать Хосров-хану все свое богатство. А сейчас он похитил мешки с деньгами, принадлежащими контрабандистам, - как преступник, как вор, мало отличающийся от этих мошенников. Он хотел угрозами заставить Мальцова помочь ему - и Мальцов погиб.
   Он украл деньги и угрожал человеку не из жадности, не из ненависти - единственно ради нее, потому, что не был до конца уверен в их будущем счастье. И есть ли на свете хоть кто-то, не сомневающийся, что любовь будет светить ему до гроба? Каждый боится, хотя бы в глубине души, каждый сомневается - нет абсолютно счастливых людей. А он, двадцать пять лет страдавший из-за своего недостатка, изведавший короткие минуты безмятежной радости и долгие дни мучений, когда слышал, что Диль-Фируз не любит его, - обречен был на еще большие сомнения.
   Что способен сделать человек ради будущего призрачного спокойствия? Почему ради этого спокойствия и благополучия совершаются порой сомнительные, едва ли не преступные поступки? Человек пытается выбраться из омута бед, наладить свою жизнь - а из-за него, хотя он сам того не желает, бед в мире прибавляется, обрываются жизни других...
   Южное солнце поднималось из-за гор, и первые лучи освещали фигуру человека в персидском халате, стоящего над маленьким бугорком земли и читающего армянскую молитву.
  

61

   Тело было надежно спрятано, и это немного успокоило его. Якуб Маркарян хорошо замел следы.
   О мешках с деньгами Диль-Фируз завела разговор сама. Она выспрашивала, сколько было мешков, где он их спрятал. Потом потребовала, чтобы он показал ей это место.
   Они пошли к пещере над водопадом поздно вечером, когда уже стемнело. Шахский евнух нес в руке фонарь, и при его свете казалось, что из кустов встают чьи-то тени. Диль-Фируз вздрагивала, но старалась не подать виду, что боится. Мирза-Якуб заметил, что с тех пор, как согласилась ехать с ним в Персию, она хочет казаться смелой. Не для того ли, чтобы приободрить его?
   В пещере он раскопал яму, показал ей четыре мешка. Диль-Фируз, оттопырив, как ребенок, нижнюю губу, развязывала веревки, перебирала руками пачки денег.
   - Держать деньги в мешках, да еще в доме, где хранится контрабанда... - произнес насмешливо Якуб Маркарян. - Макниля подвела его обычная сообразительность!
   - Макниль действительно связан с этой контрабандой? - порывисто спросила Диль-Фируз. Шахский евнух усмехнулся. Пухлые ловкие ручки английского доктора протягивались повсюду, и он уже перестал этому удивляться.
   Один мешок они достали из ямы, чтобы взять с собой, остальные зарыли снова - на этот раз еще глубже. Когда они выходили из пещеры, Мирза-Якуб вдруг остановился, внимательно посмотрел на Диль-Фируз. В свете фонаря в женских глазах евнуха снова блеснули кошачьи искорки.
   - Не говори об этих деньгах никому, - подчеркнуто, раздельно сказал он.
   - А ты сам разве не скажешь об этом...например, доктору? - она смотрела на него с волнением.
   - Никому! - с упором повторил он.
   - Ты часто теперь действуешь тайно, ночью, - говорила Диль-Фируз, когда они возвращались домой через лес, мимо черного озера, на котором в темноте ярко белели лилии. - Как преступник... Вот и сейчас мы крались в эту пещеру, словно воры... Все же не случайно мне не хотелось, чтобы ты занимался торговлей. Ты стал жаден, корыстен...Теперь дошло до того, что ты взял эти воровские деньги...
   - Я давно стал жаден и корыстен, - на губах евнуха показалась колючая улыбка. - Сначала потому, что у меня не осталось ничего другого...а потом потому, что появилась ты. И разве ты сама не была довольна, когда я выкупил украшения у ростовщика и надевал их на тебя?
   Ее взгляд был недоверчивым, неспокойным.
  

* * *

   На следующий день с утра она вновь засуетилась, начала убеждать его, что они смогут перехитрить и Макниля, и персов.
   - Можно подобрать момент, когда визирь будет в отсутствии, - увлеченно, торопливо доказывала Диль-Фируз, - во дворце останется сын визиря, но доктор может дать ему снотворное, и он уснет... А ты возьмешь бумаги...
   - Доктор с нами не поедет, - отозвался шахский евнух жестко.
   - Но как же так? - Диль-Фируз растерялась. Потом, будто набравшись смелости, вновь перешла в наступление: - Наконец, я могу похитить эти документы! Например, я проникну в гарем сына визиря...
   - Джемальбека? - Мирза-Якуб расхохотался. - Там я вообще не выпущу тебя из дома - не хватало еще, чтобы ты попала к ним в руки...
   - Но я же в самом деле могу помочь тебе... - ее лицо стало обиженным.
   Они сидели на веранде, помрачневшие, глядя в пол. Шахский евнух вспоминал сейчас Сенковского, с которым познакомился в петербургском Большом театре на "Кавказском пленнике". Сенковский сидел в ложе перед Маркаряном и Цейтлинским и повернул к ним голову, услышав во время антракта разговор Мирзы-Якуба и врача о работе Пушкина. Так они познакомились. Позже, когда выходили из театра, петербургский литератор признавался шахскому евнуху: "Я заметил, что растрачиваю себя... С годами все чаще приходишь к выводу, что смерть придет прежде, чем сделаешься свободен, чем докажешь людям, чего действительно ты стоил...".
   Теперь Якуб Маркарян особенно остро ощутил правоту столичного интеллектуала. Половина жизни прошла будто бы зря, пятнадцать лет он служил людям, которые давно, в Тебризе, отняли у него право на счастье, растрачивал себя для них. Следующие десять лет ушли на спасение своей жизни, на попытки перехитрить персов. И лишь сейчас пришла к нему любовь, теперь он мог бы стать отцом... Но нет, снова жизнь отбирает у него это право, снова впереди опасность, угрозы врагов, снова нужно хитрить и спасаться, вместо того, чтобы наслаждаться полнотой жизни... И смерть может подстеречь его раньше, чем он достигнет той свободы, о которой говорил Сенковский.
   Якуб Маркарян вспоминал все прожитые годы. Диль-Фируз была права - в редких случаях он не преследовал расчет, выгоду. Он был бескорыстен и бесхитростен лишь в юности - а потом, оказавшись среди неприятелей, заботился о себе, о своем богатстве, благополучии. Поначалу это было компенсацией невозможности ощутить личное счастье. Но он продолжает преследовать выгоду и сейчас, когда счастье пришло к нему. Он хотел перейти от персов к русским, потому что русские были сильнее, а шах, потерпевший поражение, был недолговечен. Теперь он хочет удержать рядом с собой возлюбленую, пленить ее богатством.
   Его надежда на счастье велика - но велика и опасность, велики и провинности. А что сделал он бескорыстно, не ожидая от другого человека ответа, благодарности?..
   Что он сделал? Выслал деньги матери и жене Грибоедова, дал нищему, зашедшему к нему в дом, пищу на дорогу, вступился на постоялом дворе за мальчика, которого бил монах, отдал свой труд по Троянской войне за крестьянскую девочку Наташу...
   Но он чувствовал, что этого мало. Это - капли в море его стремления к собственному счастью.
   Человек действительно не ждет благодарности, когда дарит благодарность другому. Кому он может подарить благодарность сейчас?
   Тому, кто эту благодарность если и услышит, то ничего не ответит. Умершему. Вазир-Мухтару.
   Десятилетие он шел к тому, чтобы понять это.
   Когда того, кого хотят отблагодарить, нет в живых, благодарность - память. Человек - ценность, и ценность его продолжает жить в памяти. А пока - Вазир-Мухтара нет, потому что память его забыта. Память о нем убили вельможи российского Цезаря и английская Клеопатра. Вазир-Мухтар умер во второй раз - в человеческой памяти.
   И шахский евнух вдруг вспомнил детство, старую церковь, где родители искали его, когда он глядел на лик Христа в нише. Потом вспомнил Эчмиадзин, монастырь, церковь святой Рипсимэ, полуночные службы, когда двигались среди вековечных камней темные фигуры монахов и мерцали факелы. Встали в памяти слова Апокалипсиса, который читал много раз.
   "И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это - смерть вторая".
   Не будет происков врагов, ада, уготованного ими для него с Диль-Фируз. Смерть и ад умрут, а Вазир-Мухтар будет жить.
   Память о Грибоедове, которую воскресит Якуб Маркарян, будет велика.
  

62

  
   После обеда Маркарян снова отправился в город - к издателям. Выходил его труд о церкви и государстве в Византийской империи - труд довольно язвительный, написанный за последние несколько месяцев, когда он уже немного изучил Россию. За этот труд обещались немалые деньги - и Мирза-Якуб хотел получить их уже сейчас, перед отъездом. Если в Персии им придется нелегко, то у них с Диль-Фируз хотя бы будут деньги.
   Вернулся он под вечер. Едва он вошел в дом, Диль-Фируз шагнула навстречу ему. В руках у нее был надорванный конверт.
   - От Хосров-хана, - сказала она и слегка покраснела.
   Маркаряна будто обожгло огнем. Беря письмо у нее из рук, бросая на жену быстрый, пристальный взгляд, он уже предчувствовал, что может там быть. Макниль...конечно же, снова Макниль. Врач решил действовать через Хосров-хана. Но почему именно сейчас, когда Мирзе-Якубу как раз велели ехать в Персию в Петербурге? Совпадение? Или...
   Диль-Фируз стояла, взволнованная, немного пристыженная. Ее до сих пор бросало в краску, когда речь заходила о приятеле Маркаряна. Она будто испытывала стыд за то, что когда-то жила у Хосров-хана и предпочла его Мирзе-Якубу.
   Глаза шахского евнуха неслись по строкам, написанным знакомым почерком, и его догадки подтверждались.
   "После того, как ты уехал, - писал Хосров-хан, - дела снова пришли в запустение. Двор великого шаха беднеет, бухгалтерией занялись метофы, но они не могут вывести Персию из этой дыры...".
   Мирза-Якуб поднял голову - и встретился с тревожным взглядом Диль-Фируз. Ее недавняя смелость исчезла. Она не верила этому письму; оно могло означать лишь одно: теперь уже сами персы готовят ему ловушку, опасность увеличилась...
   "Мое положение трудно, - читал далее Якуб Маркарян, - я пытался навести порядок в бухгалтерии шаха, но сделал только хуже. Я расскажу тебе обо всем подробнее, когда ты приедешь. Сейчас мне угрожают метофы, и только ты можешь помочь...".
   Шахский евнух усмехнулся. Любопытно, как будет выворачиваться Хосров, когда Якуб Маркарян узнает, что все это было ложью, простой уловкой? Метофы, впрочем, в самом деле могли за это время прибрать к рукам финансы, но в остальном его приятель врал. И, скорее всего, врал по приказу визиря - а в этом снова чувствовалась пухлая лапка английской Клеопатры...
   "Я настойчиво прошу тебя приехать, - заканчивал свое письмо Хосров-хан, - приглашаю тебя в свой дом, помня о нашей дружбе... Сам великий шах готов щедро одарить тебя...".
   Мирза-Якуб резко сложил письмо пополам.
   - Вот персы и позвали нас, - произнес он, и опять Диль-Фируз увидела колючие, режущие огоньки, сверкнувшие в зеленых глазах.
  

63

  
   Взволнованно, грозно плескалась о берег волна. Каменистый пляж пересекала маленькая плотная фигурка в черном сюртуке. Она двигалась краем моря короткими быстрыми шажками и издалека была похожа на небольшую толстенькую птицу.
   Доктор Макниль ждал контрабандистов Али и Джафара. Они должны были приплыть в пустой лодке, без товаров.
   Макниль был в темном парике и очках француза Куасселя, но и в гриме не чувствовал себя в безопасности. Великий визирь велел доктору рвать связи и с сочинской больницей. После того, что произошло, оставаться в городе было нельзя. Английский посланник уезжал в Персию, бросая белоснежный особняк, похожий на королевский дворец, - свой дом, к которому уже привык.
   Он чувствовал досаду. Шахский евнух вынуждал его бежать из города, где доктор надеялся жить безмятежно. Но пришел конец и безмятежной жизни евнуха с его девчонкой. В Персии доктор Макниль постарается уничтожить этого человека. Больше Якуб Маркарян не сможет угрожать доктору Макнилю.
   Но это еще не конец. Главная опасность исходит от великого визиря. Английскому посланнику придется подумать, как избавиться от Мотемид-эд-Даулета, этого кровожадного коршуна, который притворяется другом Короны.
   И тогда - богатство, тогда - почести, тогда - Ост-Инд...
   Для того, чтобы в цивилизованном мире не было произвола, придуманы законы. Согласно этим законам, человек не в праве уничтожать себе подобных. Это верно, но лишь в общем понимании. Иногда же отдельная личность может позволить себе стать выше всех законов - потому, что достойна большего, чем массы, для которых они создаются.
   Важно не ошибиться, не обмануться в том, что действительно стоишь выше толпы. И, если это так - можно распорядиться жизнью другого человека. Это не привилегия, это - тяжкий труд, огромная, неподъемная для среднего обывателя ответственность. Потому нельзя осуждать такого вершителя чужих судеб: он не преследует обычные низменные цели - он рисует мир по-своему, он творит.
   Власть - понятие абстрактное, человек - конкретное, и можно ли ради абстрактного пожертвовать конкретным? По законам - нет, это преступно. Выходит, думал доктор Макниль, то, ради чего придуманы законы, то есть человек - это высшая цель. Но разве человек всегда имеет ценность? Сколько в мире людей слабых, дурных и глупых.
   Умирают даже достойные и прекрасные люди, умирает самое большое счастье, самая большая любовь. А дурные, слабые и глупые люди умрут бесследно, словно и не жили на этой земле. Какая же в них ценность? А если ценности нет - то нет и сомнений; нужно лишь стать в какой-то момент выше закона, переступить через него - правда, осторожно, поскольку ведь в этом мире законы никто не отменял.
   Власть стоит того, чтобы убирать препятствия со своего пути к ней. Эти препятствия - другие люди. У этих других людей может быть множество достоинств, они могут обладать выдающимся умом, жить ради великой любви, ради подвига, - это прекрасно, но все это меньше, чем власть. Доктор Макниль знает, как завладеть властью - а потому, зная цену и чужому уму, и подвигу, и любви, все же пожертвует других людей на алтарь власти.
   Об этом думал, идя по берегу у самого края моря, Джон Макниль.
   Вдали, на прямой синей линии воды, показалась точка. Доктор Макниль напрягся, в пальцах рук у него закололо. Но ведь контрабандисты приедут без товара - а он чувствовал беспокойство, словно собирался сейчас, днем, принять у них груз...
   Точка приближалась. Английский посланник не сводил с нее глаз, его взгляд приковывало к ней, как когда-то взгляд Мальцова. Преступление пугает, но и притягивает. Темная, подсознательная часть человека тянется к преступлению -- даже тогда, когда он на словах яростно обличает его.
   Он уже мог различить в лодке рыжебородого турка Али.
   Лодка села на мель. Контрабандист вылез. Он был всклокочен, рот раскрыт, глаза испуганные.
   - Ты один, Али? - спросил Макниль, чувствуя, как беспокойство возрастает. - Где Джафар? - голос английского посланника дрогнул - самопроизвольно, будто вдруг снова накатило, подступило то, бессознательное, необъяснимое, что он испытывал, когда ему чудились кошмары в подземелье своего особняка...
   - Джафар убежал! - хрипло, испуганно выпалил Али. Ноздри Макниля затрепетали.
   - Убежал? - повторил он тихо.
   - Предал! - прохрипел турок. - Записка оставил! - он ткнул пальцем в лодку. Там, под сиденьем, под каким-то мешком, белел лист бумаги.
   Макниль шагнул к Али вплотную, въелся взглядом в глаза турка.
   - Как это предал? - прошипел он.
   Контрабандист попятился.
   - Не хочу - сказал! Кто работать на Каджар - тот подлец, сказал! Каджар - подлец, визирь - подлец и английский шакал - подлец, сказал! - испуганно выкрикивал он.
   Глаза Макниля округлились.
   В ужасе он смотрел на дно лодки, где белел под мешком лист бумаги.
   Перс Джафар предал английскую Клеопатру.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"