Чай накрыли в саду. Тихая теплынь августа плыла над яблоневым садом. Просторная горница отцова дома казалась не такой уютной и теплой, как спокойная прозрачная тень под широкими ветками антоновки. Стол был ручной работы. Руки были отцовы. Огромный на всю семью, чтобы чады с домочадцы и гости разместились, и угощенье поставить, и самовар на одно ведёрко. Всё как положено. Чады, правда, собрались не все. Кто был в смене в заводе, кого по стране раскидало. Пришли только трое сыновей, да няня приехала из далёких краёв. Дочу привезла родителям показать.
Мать, как всегда, вставала по первой зорьке. Завела опару, долго месила тесто. Наконец оно задышало, легко отделяясь от ладоней, с тихим оханьем шлёпалось в бадью. Можно пироги ставить. Хлебы да пироги мать печь умела. Люди так и говорили: "Ну-у, Ляксевна хлебы поставила пекти. На весь посёлок слышно". К приезду няни мать расстаралась. Пироги с картошечкой молодой, с зеленью свежей, плюшки с яблоками и ржаные лепёшки. Как же, без ржаных лепёшек к чаю. Вроде и угощаться нечем.
Отец достал рамку из улья и нарезал сотового мёда. Мать, оглядев стол, тихо прочла благодарственную молитву " ...хлеб наш насущный даждь нам днесь...".
Чаёвничали с достоинством, чинно, медленно. Благолепие семейного застолья нарушала нянина доча. Лёлька вертелась у няни на коленях, трясла огромным синим бантом, с трудом закреплённым на пушистом затылке. Удивлёнными глазами смотрела на горку пышных пирогов, резные кусочки пчелиных сотов и то и дело на весь стол требовала объяснить - а что это. Няня тихо объясняла - это мёд, это пироги, надламывала душистую плюшку, макнув в мёд, кормила дочу.
Края, куда служба забросила няню с мужем, были голодные. Только здесь в отцовом доме Лёлька впервые увидела белый хлеб. Мать с отцом и младшие братья деликатно не замечали дурное воспитание дитяти (пальцем на хлеб не указывают - грех) и говорили свои взрослые разговоры. Наконец сытая Лёлька выскользнула из материнских рук и помчалась по саду.
Синий бант перемещался на третьей скорости. От простора и сытости Лёлька издавала звуки в диапазоне трёх октав. Правда, средний Санька сказал, что это крик из фильма "Тарзан", а младший Данька предложил прикрепить к Лёльке небольшой моторчик, польза будет в хозяйстве.
Неожиданно к Лёлькиным тарзаньим трём октавам присоединился явственный , чёткий, возмущённый визг какого-то существа. Между деревьями стремительно неслась Лёлька, оседлав поросёнка Борьку. Визжали оба. Лёлька от восторга. Борька от страха боли, так как за отсутствием упряжи, наездница вцепилась в поросёнковы уши.
Пока мать с отцом и няней, охая, стеная и возмущаясь, бегали за поросёнком Борькой с Лёлькой на загривке, братья жёстко по-военному, с краткими комментариями, взяли "в клещи" и остановили всадницу. Кавалерийская атака захлебнулась. К большому возмущению и огорчению Лёльки и огромному счастью Борьки, которого пришлось уговаривать ещё полчаса ( Борь, Борь, ну всё, ну всё, ну съешь яблочко). Борька хрумкал белым наливом (с дерева, между прочим, не падалицу) и долго возмущённо хрюкал.
Лёлька продолжала носиться по саду, периодически останавливаясь под очередным роскошным деревом и fortissimo, так чтобы услышал отец, интересовалась - а что это. Отец с достоинством просил Лёльку подойти к нему и с тем же достоинством отвечал, что яблоня называется пепин-шафран, а эта яблоня называется штрифель . Лёлька хлопала глазищами и опять включала третью скорость. Затем наступила зловещая тишина. Через мгновение со стороны пасеки донёсся жалобный детский вопль.
- Господи помилуй, пчела, - белыми губами проговорила няня. Отец уже всё понял, быстрыми шагами направлялся к пасеке, на ходу бросив младшему Даньке:
- Данька, лёд.
Даньке и объяснять не надо. Он скатился по ступенькам подвала, где в северном куту каждую раннюю вёсну они с отцом закладывали ледник с верховьев Оки. Легко отколол кусок льда, обратно взлетел по ступенькам наверх.
Отец аккуратно вытащил пчелиное жало, едва удерживая изгибавшуюся от боли Лёльку, приложил к щёчке чуть подтаявший лёд. Оборотился к матери:
- Глашенька, травки вродека у тебя были, больнушка ей.
Лёлька орала.
Мать ловко нарубила свежих хрустящих листьев подорожника, добавила сока мяты с мелиссой, уложила зелёную кашу на льняную тряпицу, тихонечко перевязала ужаленную щёчку.
Лёлька орала.
Отец ласково дышал в пушистый затылок и тихо уговаривал:
- Нучиька, нучинька, сичас пройдёт, сичас не будет больнушко.
Лёлька орала.
Няня робко попросила отца передать ей дитя. Получила краткий ответ:
- Не знашь детей воспитывать, не вмешивайси.
Няня примолкла. Действительно, она выпестовала только семерых младших братьев, а своих ребятишек в послевоенную голодуху выжила одна Лёлька, где уж тут детей научиться воспитывать.
Отец безуспешно пытался уговорить "нученьку".
Лёлька орала.
Наконец, дождавшись трёхсекундной паузы, необходимой для забора воздуха, без которого ор был невозможен, отец хрипловатым баском пропел первую фразу:
- Пахнет сеном над лугами,
петушок давно пропел...
Чистый высокий голос няни, с детства певшей в церковном хоре, подхватил:
- На поля идут крестьяне...
Тихим ладом вплетался в песню материн голос, как-то само собой запели старший Васятка, средний Санька и младший Данька. Лёлькин ор постепенно угасал, как затихает пронзительный заводской гудок на утренню смену. И затих окончательно. "Нучинька", слегка приоткрыв рот, слушала не шелохнувшись. Мелодия acapella вольно лилась над садом, над тяжелыми ветвями уродивших яблонь (яблочный год!), над столом с хлебом и мёдом... Потом степенно и тихо растаяла где-то далеко за вечереющими облаками.
Лёлька очнулась, внимательно глянула одним глазом на отца и жестом боярыни указывая на яблоню, произнесла:
- Лябако.
Няня охнула (антоновка поздняя, не вызрела ещё). Младший Данька начал ворчать что-то про шило в каком-то месте и чем-бы дитя не тешилось. Наткнулся на спокойный взгляд отца, ловко в несколько движений тренированного тела взлетел на верхние ветви антоновки и аккуратно (не поранить бы дерево) отвинтил огромный яркозелёный шар.
Отец нарезал яблоко кривым садовым ножом, чинно расположил на блюдечке, аккуратно положил одну дольку в доверчивый ротик "нученьки". Лёлька слегка задумалась, потянулась к блюду с пчелиными сотами, плюхнула на яблоки ложку мёда и, подняв на застолье несколько перекосившееся личико с одним работающим глазом, деловито провозгласила:
- лябако мёдом!
Хохот был такой дружный, такой лёгкий и весёлый, что все горести как-то сразу разлетелись по своим углам.
Отец величаво поглядывал на сыновей (Слава Богу, вернулись живыми, только Николка, материн любимец, сгорел под Прохоровкой), горделиво оглядывал яблоневый сад, любимую свою антоновку (молоденька, а какая пышная красавица вышла) и осторожно (засмеют ить) любовался спокойной красотой матери.
Всё есть в руце Божией. Отцу не дано было знать, что любимица переживёт его уход, немного погодя тихий уход матери. И только за несколько дней до чёрного от боли ухода няни, антоновка с жалобным стоном расколется вдоль ствола от верхних ветвей до комля и рухнет оземь замертво. Отработалась.
Седой младший Данька в одночасье ставший самым старшим огромной семьи, припозднился с посадками. Однако успел до морозов смотать в питомник и выбрать три крепеньких двухлеточки. По весне они дружно украсились белорозовыми роскошными соцветиями. Данька полюбовался на дивную красу несколько дней и оборвал цветы осторожненько, не поранив листьев и веточек.
- Рано заневестились, молоденьки ещё. Погодите годик-другой, а там посмотрим. Нельзя молоденьким яблонькам родить.
На какое-то мгновенье Даньке послышалось - "пахнет сеном над лугами ...".