Зорьку любили все. Мать любила Зорьку с того момента, когда телилась большая корова. Первым на свет Божий показался нос, затем махонькие копытца. Мать гладила огромный коровий живот и ласково уговаривала: " Работай, доча, работай... Хорошая доча-а-а, хорошая-я-я. Умница моя кормилица..." Умница и кормилица всё понимала и послушно помогала матери принимать отёл. Дитёныш выскользнул и плюхнулся мягко на толстый слой душистой и свежей соломы. Мать ловкими движениями отёрла тёлочку. Подула в ноздри и ушки, ласково шлёпнула у хвоста, вставай, вставай... Тёлочка была рыжая-я всяшеньки. От носа до самой метёлочки хвоста. Ну, чисто зорька утренняя.
- Слава Богу. Сохрани, Пречистая Мати, люди твоя от всякия нужды, болезни, глада, губительства, града, от всякого злаго обстояния, от всякого нестроения, - негромко прозвучала любимая молитва Царице Небесной Спорительнице хлебов. Вот с каких пор мать любила Зорьку.
Отец любил Зорьку, потому что она была умная. Когда мать к вечеру уставала до изнеможения, отец заходил в коровник и спокойно объяснял Зорьке, что мать ухайдокалась совсем, так что постой спокойно. Зорька всё понимала, разрешала себя подоить и обиходить, хвостом хозяина по спине не хлопала, подойник не опрокидывала. Чуток только вредничала с молоком. Матери отдавала полный подойник всклень. Как матери не было, так на четверть меньше.
Няня любила Зорьку просто так. Собственно няня была старшенькой сестрой. Избу прибрать, печь натопить, за младшими братьями приглядеть - это на ней. А младшие не иначе как няня её и не называли. Няня, да няня. Так и пошло. Остальная ребятня ( пятеро родных, да двое приёмных) любили Зорьку, потому что няня сказала.
Младший Данька, понятно дело, без Зорьки дышать не мог. Мать вставала раньше всех в доме. Неслышно готовила подойник, свежее полотенце молоко процедить, чистую косынку и выходила из избы. Впереди уже скакал Данька, направляясь к коровнику с литровой кружкой обнимку. Медленно пил тёплое живое молоко. Слушал шумные вздохи Зорьки , певучие приговорки матери и даже не представлял себе, что утро может начинаться как-то по другому.
Раскулачивать пришли на Петра и Павла. Аккурат к серёдке дня. Ждали, когда хозяева вернуться с заутренней из Гучкова, где ещё с церкви не сбросили кресты и батюшку не арестовали. Деловито по-хозяйски расхлебянили ворота, взошли толпой в избу. Председатель зачитал постановление комитета бедноты и пошли грабить всё подряд. Кто что схватит.
Примолкнувшая ребятня облепила няню. Мать застывши стояла под образами, без звука, невидящими глазами смотрела как отца раздели до исподнего, как подошёл он к двери, оглянулся на миг утонуть в материных раскосых глазах. Потом шагнул через порог навстречу позору и мучению.
В горнице стало вдруг холодно мертвецки. Лишь одна живая тоненькая струйка алой крови шла от подола материной юбки и растекалась по половицам. Мать не шолохнулась. Вытолкнул её из избы звук жалобного, возмущённого мычанья. Зорьку уводили со двора. Корова вытягивала напряжённую выю и кричала криком, вымаливая у матери защиты. Только тогда мать рухнула на колени и завыла хриплым утробным звериным воем: " Не уводи-и-и-и... Робятишек ить семеро... Помрут ить...".
- Нича, нича,- деловито отвечали комбедовцы,- не помрут. Наши то не помирают. И пинками, тычками, верёвкими утаскивали Зорю незнамо куды.
Ночью ктой-та тихо торкнулся в избу.
- Ляксевна, а Ляксевна. Собирай робят да уходи шибче. Слышь, там по утрянке придут тебя с робятишкими порешать. На, тута одежонка ваша.
На порог горницы шлёпнулся мешок.
-Жива твоя Зорька,- добавил быстрым говорком,- на дальних пастбищах, по дороге на Новый Ерусалим. А Захарыча вродека не отправили покамест. В Истри оне вси, там судить будут. Меня здесь не было...
Серая тень метнулась и растворилась в летней ночной полумгле.
Собрались в минуту, много в две. Быстро прошли огородами к лесу. А там вродека полегче стало. Мать наказала няне, чтобы вела ребят за змеиный овраг, искать не будут - поленятся. И добавила хриплым осевшим голосом
- Пошла я в Истру, отца выручать надобно. Господь милостив, поможет.
Прятались три дни. Самым грамотным оказался младший Данька. Убегал ещё раньше, стервец, в этот лес и знал его как дом родной. И ягодники, и россыпи сыроежек и корешки какие-то съедобные. Само главно знал, где бьёт ключевая вода.
На четвёртый день к оврагу неслышно подошла мать. Тихохонько, чтоб не напугать, аукнула ребятишек. Те проснулись мгновенно, окружили, прижимались к юбке, трогали материны ладони, не веря счастью. Мать принесла краюху хлеба, разделила на всех. Потом ответила на молчаливый вопрос дочери.
- Жив отец. К братьям поехал. Дали ему бумагу, что батраков не держал и не исплотировал. Приказали из деревни убираться в два дни. Избу разрешили на вывоз. Богу помолись, а миру поклонись. Поехал наш Захарыч к братьям помочи просить избу перевезть.
- Рассудили всётки по справедливости, - заметила дочь.
- Нет, доча, нету справедливости у голи перекатной. Страшную цену запросил начальник. Мне теперь грех отмаливать до досок гробовых.
И первый раз за все эти чёрные дни заплакала, уткнувшись в плечо дочери, единственной надёжи и опоры.
Избу разобрали в несколько часов. Проставили синей краской номера на каждом брёвнышке, ещё через два часа отъехали далеко от деревни, аккурат мимо дальних пастбищ. Ехали медленно, боясь надорвать лошадей, сами шли пёхом. Только Даньку иногда несли по очереди. Данька обнимал свою ненаглядную кружку, поглядывая на всех свысока. Он первым и услышал знакомый звук.
- Няня, Зоря.
- Какая Зоря, Данька. Угомонись.
- Няня, Зоря-я.
- Да нет Зори, ушла... О Господи Иисусе. Матушка Заступница...
Сквозь придорожный кустарник, неловко по коровьи перескакивая через рытвины, призывно мычала рыжая от носа до кисточки хвоста корова. Заляпанная высохшими лепешками грязи, с раздувшимся недоенным выменем неслась за знакомыми голосами и запахом родимых брёвен.
Мать минуту назад бессильно плелась по дороге, вдруг ласточкой кинулась навстречу рыжему, мычащему существу. Встала на колени перед выменем, уткнулась лбом в грязный живот, сдаивала в землю створоженное молоко и тихо, с нежностью приговаривала
- Ничего, Зоренька, выдюжим. Ничего, самое главное все вместе. А там - выдюжим...
Эту семью спасла Господня Милость. Особливо Господь был милостив к младшему Даньке. Когда пришёл стране чёрный час, Данька прибавил себе годы и прошёл, прополз, прорывался от подмосковной Каширы аж до Волги. Потом, конечно, обратно. Теперь уж до самой Вены. В августе 45 вернулся в отцову избу. Без единой царапины.