ветреная, беззвездная ночь в конце мая, непроглядная тьма в укромных уголках старинных дворов-колодцев даунтауна, растрепанная и разнузданная в буйной парковой зелени, до одури пропахшая приторной акацией, заснеженная тополиным пухом, ночь гулкая и безлюдная в центре и трущобах, блики ранней росы празднично сверкают по старым булыжникам мостовых, а ветер пронизан далеким эхом окраин, собачьим лаем, воем диспетчеров на железнодорожных полустанках, грохотом товарняков по расшатанным рельсам. одна из самых коротких ночей в году, мимолетно-страстная, как поллюция, и щемящая, словно осень, тесная в своей необъятности, освежает холодом, как стакан денатурата на голову, истошная, кромешная, отчаянная, неуловимая, излюбленная Иденом среда для потери сознания, идеальное место, в котором можно спрятаться от себя и своего бесконечно отточенного внимания, звуков и запахов слишком много, чтобы удержать в руках, и по утрам он не помнит ничего, кроме бессвязного набора семплов и прикосновений. он со своей говорящей фамилией в этой среде словно рыба в воде, ничто не сбрасывает охотней, чем контроль, бесследно проваливаясь в ритуальную круговерть действий необъяснимых и спонтанных, единственно подвластных истовым служителям хаоса. ночь исправна и беспроигрышна, очищена от примесей всякой логики, не содержит ничего, кроме секса и разрушения, жадно поглощаемых ненасытным океаном сочной травы и липового цвета, вязким и бездонным, как трясина, медовое болото, зыбучие россыпи сахарного песка. ночь скрипучая и шумная - ночь последнего звонка, до которого ему самому еще два года тащиться по пересеченной местности прогулов и экзаменов - окружает со всех невидимых сторон, одичавшие от радости подростки празднуют свое освобождение прямо на улицах, бухают, орут и трахаются повсюду, куда только ни сунься, весь город на пару часов превращают в один большой бесплатный лав-отель, невиданное единство делает их коллективное бессознательное почти осязаемым и плотным, как желе, так что он успевает захмелеть безо всяких вспомогательных средств задолго до того, как достигает пункта назначения в виде небольшого, ничем не примечательного окна в череде прочих окон на втором этаже многоквартирного дома, в которое бросает камешек, слегка перестаравшись, и единственное, что спасает стекло - приоткрытая форточка, он сам это осознает с опозданием, лишь после того, как разжимает пальцы, и смущенно фыркает, когда понимает, что это тоже вопрос привычек и мелкой моторики, уж больно много окон перебито камнями в заброшках и общагах из бедных кварталов просто потому, что шум, грохот, вопли, брызги осколков и прочие аспекты деструкции тешат душу и радуют глаз. Харви распахивает створку, не включая в комнате свет, отчего он лишь приглядевшись обнаруживает, что спать она предпочитает в футболке вдвое больше себя по размеру. Иден стоит прямо под фонарем, но на то, чтобы его узнать, ей тоже требуется некоторое время.
- Ты с ума сошел, что ли? - первым делом спрашивает она, в основном чтобы удостовериться, что не ошиблась, и лишь заслышав в ответ беззаботное:
- Ну да, а ты как думала? - отшатывается ненадолго во мрак комнаты, нашаривает там первые попавшиеся шорты, наспех шнурует кеды. побег через окно представляет для нее определенный риск, но Иден следит с расстояния и не вмешивается, слишком хорошо знает, что любые попытки предложить помощь она расценит, как оскорбление. такой побег и производится по сути исключительно ради риска, в противном случае ей не составило бы малейшего труда беззвучно проскользнуть мимо спальни родителей и покинуть квартиру куда более прозаически. в конце концов, бессмысленный риск и бесконечное преодоление на слабо для них обоих служат первостепенным общим знаменателем, думает он, наблюдая, как она мягко приземляется на козырек аптеки, расположенной этажом ниже, и карабкается с него вниз по решетке, цепкая и ловкая, как обезьяна.
- Чего ж камнями, как в детском саду каком-то, - говорит она со смешком, лишь слегка запыхавшись от усердия, когда выходит из тени в освещенную область с ним рядом, но глядит серьезно и несколько более пристально, чем обычно. - Нет бы гранату швырнуть, чтоб уж наверняка.
- Как только обзаведусь гранатами - дам знать, - эта пристальность наводит на него легкий дискомфорт, потому что обычно Харви на него не смотрит вообще - как правило, оба они глядят в одну сторону, и в этом отчасти скрыта причина комфорта, сподвигшая его предпочесть ее компанию в ночном хаосе своей собственной. в этом есть нечто братское, нечто кровное и даже нарциссическое, скорее, чем дружеское или сексуальное, как и в том, что Харви - маленькая и крепкая, мощная, как пружина, всегда готовая сорваться на бег и ввязаться в драку, ладная, мускулистая, такая же ослепительно белая, как и он сам, с лицом хищным и простым, как и у него, безбровым, курносым и большеглазым, с резкими скулами и тонким ртом. фонарный свет падает сверху, затеняя в провалы глубоко посаженные глаза, засвечивая рваный беспорядок коротко остриженных волос, и несколько секунд он созерцает с удовлетворением, прежде чем позволяет себе отступить обратно во мрак, словно на цепи увлекая ее за собой.
- Ни в чем себе не отказывай, - отзывается Харви уже на ходу. - Ты почему в школе не был вчера?
- Заболел, - и это в кои-то веки даже не ложь. Такая уж с температурой штука - всегда хочется ее либо сбить, остудившись до полного онемения, либо вывести в какие-то космические величины, довести до крайности, лишь бы перестало так стучать в бошке и ломить хребет. - Пришел вот с тобой поделиться.
- Ясно, - хохочет Харви. голос у нее низкий и громкий, с прокуренной хрипотцой и очаровательной небрежностью, выдающей то лихое безрассудство, которое он в ней ценит, пожалуй, больше всего. - А волосы куда подевал?
- Это побочный эффект, - вкрадчиво поясняет Иден, только сейчас вспомнив о своих недавних забавах с садовыми ножницами и облегчении, которое в этом увлекательном занятии внезапно обнаружилось. ножницы были тупыми, волосы - длинными, их приходилось скорее пилить и рвать, нежели стричь, и результат, которого удалось таким образом достичь, только придает ему большего сходства с Харви. короче было нельзя, а мама и так не рада - хотя это один из ключевых компонентов облегчения, впрочем. - Стригущий лишай по городу ходит, не слыхала разве?
- А-а, - понятливо тянет она, ускоряя шаг, чтобы его обогнать. это такая негласная игра, в которой оба участвуют автоматически - все быстрее и быстрее, пока не врежешься в кого-нибудь или не исчерпаешь дыхание. - Этот фингал - тоже побочный эффект?
- Да ты прирожденный врач, - едко ухмыляется в ответ Иден. - Талант от бога, - моральное удовлетворение от этой сцены до сих пор не знает границ. мама кричала и плакала так страшно, будто он не патлы с себя состриг, а какие-нибудь пальцы или уши, как минимум, и волос в раковине и на полу оказалось чертовски много, их еще поджечь для полного счастья не хватало, только он уже не успел, потому что она ворвалась и давай кричать и плакать и взывать ко всем святым угодникам, и по мере того, как он увещевал ее заткнуться и успокоиться, контроль отступал все дальше с каждым повтором, и в этом, как всегда, обнаруживалось нечто слишком непреодолимо соблазнительное, чтоб устоять, в конце концов, пальцы всегда соскальзывают со штурвала под адреналиновым натиском, и все действия вокруг от этого приобретают невиданную легкость. телевизор летит с полки, словно пустая картонная коробка, зеркало, оказывается, крепится к стене не на шурупах, а на одном честном слове, ударной волной опрокидывает обеденный стол, этажерку, сервант со стеклянной витриной, которая по одному мановению руки превращается в поток кусачих осколков, мама просто стоит на пути, и ее хочется отодвинуть подальше, потому что она очень громко вещает всякие прописные истины, оглушая и отдаваясь болью в черепе, но от малейшего прикосновения она отлетает к стене, словно перышко, словно в невесомости. а вот и папа, надо же, в кои-то веки решился возложить на алтарь свою неприкосновенную мигрень, так что даже удосуживается заволочь разошедшееся чадо на свою неприкосновенную территорию, в свой рабочий кабинет, где мебель огромная и устрашающая, будто у бруталистов, или так просто кажется, когда лежишь на полу и хохочешь до посинения, как младенец. да и как же тут не хохотать, когда папа раз в сто лет сподвигся извлечь из брюк ремень и хлещет тебя прямо поверх шмоток куда ни попадя, это он опускается до подобного проявления чувств, потому что решил быть в ярости, с папой вся проблема в том, что он никогда не бывает ни в каких состояниях, а только решает в них быть и к исполнению избранной роли приступает всегда спустя рукава, без малейшего энтузиазма, нерадиво, Иден рад в этом плане походить на мать, она, конечно, ненормальная, но по крайней мере в пристрастиях себе не отказывает и отдается им с той же варварской безоглядностью, так что весь этот потешный брутализм в кабинете доводит до истерики, от смеха Иден давится слюнями, смиренно лежа на полу, отчего папе только труднее попадать по нему ремнем, и сквозь кашель сообщает, что недаром у мамы с головой так плохо, быть замужем за этим ходячим воплощением импотенции несладко, поди, понимаешь ли, батенька, глумливо издевается Иден, если бы ты меня с детства пиздил, я бы, может, сейчас и боялся, но теперь уже все бесполезно, все - об стенку горох, не в коня корм, не в калашный ряд, теперь мне поможет только армия, там из меня человека сделают, там слабаков престарелых не водится, а только одни сплошные тестостероновые монстры, хоть настоящих мужчин увижу, узнаю, как они вообще выглядят, и как тебе при таких данных только удалось сделать троих детей, не пойму, может быть, ты и для этого кого-нибудь нанял? черномазого носильщика или дворецкого из эмиратов, то-то была бы история - какое-то из этих слов, наверное, все же оказывается ключевым, ибо на короткий момент в его отце, пожалуй, впервые на его памяти проскальзывает-таки нечто искреннее, некий блик из подводных течений, так что он сгребает своего младшенького с пола за шиворот легко, как пушинку, и бьет кулаком в живот, вышибая всякий воздух, а потом по лицу, отчего Иден врезается бошкой в очередную стеклянную витрину, за которой у папы в комнате хранятся книги, и от шума и удара на секунду перестает соображать, где находится, всецело сосредотачиваясь на величайшем облегчении и лишь краешком рассудка недоумевая, зачем в этом чертовом доме так много стекла, все на свете можно порезать, если как следует выйти из себя, а потом мама, конечно, снова врывается, как всегда, портит картину, лишая участников малейшего шанса на откровенность, и вопит, что мальчик больной, Иден не уверен, о каком конкретно мальчике идет речь, но папа, похоже, ориентируется куда лучше, он отвечает, да, больной, весь в тебя, и теперь у них уже есть поводы для личного обсуждения, так что Идену ничего не остается, кроме как удалиться в свою комнату и там заняться извлечением из кожи осколков, не обращая внимания на головокружение и размышляя над тем, куда подевалась вся боль. как обычно бывает с серьезными проблемами, его больше никто не трогает - наверное, думает Иден, если убить кого-нибудь, окружающие присмиреют окончательно и до скончания дней не будут выказывать ничего, кроме уважения, так как чем масштабнее твой проступок - тем меньше тебя в нем винят, и остаток времени до утра он мирно мокнет в ванне, безуспешно силясь оставить в ней излишки томной лихорадки, а потом старательно собирается и выходит из дому, никем не отвлекаемый, с благим намерением направиться в лицей. благое намерение терпит провал, тем не менее, когда он выясняет, что рюкзак с книжками остался дома, а на часах уже почти одиннадцать, но вероятность возвращения слишком абсурдна, чтобы даже приходить на ум, и остаток дня он бесцельно шатается по городу, как всегда, не в силах толком сосредоточиться, спит где-то в высокой траве на прогретой майским солнцем лужайке посреди парка пару часов до заката, а проснувшись, какое-то время бездумно прислушивается к лютующему вокруг празднеству, под предлогом которого выпускники стремятся поскорее отделаться от опостылевшей невинности. Иден рад бы присоединиться к ним, к любой из групп, и в другое время с этим не было бы проблем, с этим не может быть проблем, когда ты для всего открыт и ко всему готов, но позабыть о собственном присутствии здорово мешает сомнение и отвращение, это открытие ново для него и крайне утомительно - что прежде чем прыгать в излюбленный омут, нужно куда-то деть сомнение и отвращение, чуждые ему, искусственно привнесенные извне, как зараза, их нужно выблевать, вырвать, вырезать, перетереть. возможно, вынести на обсуждение, чтобы лишить той личной таинственности, которая делает его причастным, но обсуждать с самим собой бессмысленно, а достойных оппонентов в этом деле у него нет. Денни Орловский, по совместительству его лучший друг Орел, со своим дефицитом внимания не в силах обрабатывать такие сложные материи, как любовь и ненависть, а Харви при всей близости для этого совсем не годится. закон успеха в таких вещах гласит, что ты не можешь обсуждать одну девочку с другой, особенно с той, которую собираешься в скором времени трахнуть, и которая подает все необходимые для выполнения этих планов сигналы, включая редкое кокетство в виде игровой строптивости, никогда не заходящей слишком далеко, и готовность пойти за тобой на край света сквозь ветреную, непроглядную и небезопасную ночь по первому щелчку. ночь черна, хоть глаз выколи, так что Иден больше слышит Харви, чем видит, по мерному скрипу качели на детской площадке, где они делают привал после покупки нескольких банок джин-тоника. завладеть ими, не предъявляя несуществующих доказательств совершеннолетия, ему удается разве что при помощи хамства и врожденного очарования, случайным образом сочетаемых перед пожилой продавщицей в ярко освещенной тесноте круглосуточной стекляшки на углу. вкус у этого чудесного напитка гадостный, на его взгляд, слишком мыльный, сплошная хина и пузырьки, но Харви нравится, она умудряется заливать в себя уже вторую, не слезая с качели, и положение ее в воздухе он определяет в основном по тому, как плещется о жестяные стенки шипучая жидкость. ориентируясь на этот звук, он тихо обходит качелю сзади, отмечает для себя славный шанс получить металлической спинкой в зубы и наугад запрыгивает на подножку, отчего оказывается прямо у нее за спиной. от толчка качеля подлетает куда выше, чем в прошлый раз, и Харви приходится крепко вцепиться в ее крашеный чугунный прут свободной от банки рукой, чтобы не выпасть назад вместе с Иденом, который вместо спинки держится за ее плечи и целует в затылок, потом в шею, под челюсть, под ухо и везде, куда успевает достать, пока она не решает, что на сейчас достаточно, и не делает условную попытку высвободиться, скрывая смущение за очередным смешком и комментарием:
- А, это ты. Я думала - волки.
- Волки и есть, - рассеянно отвечает Иден, отстраняясь, слушает, как она отхлебывает своего пойла, и начинает как будто в воздух. - Ты как думаешь..
- Э-э, ты чо-о!.. - с показным возмущением вопит Харви, зажимает холодную банку между белых и гладких, неприкрытых короткими шортами бедер, чтобы освободить руку, и, схватив за запястье, выпрастывает его кисть из ворота своей абсурдно необъятной футболки. - Ты чо там, найти что-то пытаешься, что ли?
- Да, - тут же говорит Иден. - Кокаин. Я надеялся, что ты носишь его у себя в лифчике. Откуда мне было знать, что на тебе, стерве, даже лифчика нет. Вопиющее нахальство.
- На кой черт мне лифчик, - самодовольно отзывается Харви, выбрасывая вперед ноги для нового рывка назад. - Мне его и надевать не на что, не видишь разве.
- Это не беда, - отвечает Иден, отбирая у нее банку, и отхлебывает, сколько может, прежде чем она протягивает за ней руку. - Так даже лучше. Представляешь, сколько кокаина там можно спрятать, когда ничто ему не мешает.
- Идиот, - радостно сообщает Харви. - Так что я думаю о чем? Где кокаин припрятан, или как?
- Не, - неясно, виной тому температура или ночная прохлада, но джин-тоник на него никакого эффекта не производит. за исключением, быть может, отдаленной тошноты. может быть, он слишком много думает, чтобы хоть на секунду избавиться от сознания, и его это раздражает. отвратительно тянет к земле, словно ремень безопасности заклинило. - Как ты думаешь, что бы ты делала, если бы кто-нибудь, кто тебя страшно бесит, стал к тебе приставать?
- В смысле - приставать, - с недоумением говорит Харви. - Да и страшно бесит меня разве что моя..
- Нет, если представить, что есть кто-нибудь, кого ты на дух не выносишь, - перебивает он. - И он тебе, допустим, в любви там клянется, все такое, проходу, в общем, не дает. Что бы ты делала?
- Ну, во-первых, мне трудно такое представить, - задумчиво произносит она после паузы. - Во-вторых, ничего бы не делала, что ж тут поделаешь. Сказала бы ему, чтобы он куда-нибудь в другое место шел со всей этой херней, а так-то какая разница? Если предположить, что он меня ну совсем уж достал, то наверно, пиздюлей ему дала бы, если, конечно, это не какой-нибудь устрашающий качок или, там, псих какой. Тебе бы пожаловалась, может быть. А что? Тебе кто-то в любви клянется и проходу не дает?
- Да нет, - говорит Иден. - Я тут вообще ни при чем. Просто у меня есть один друг, который влюблен в девушку на несколько лет старше, и она, в общем, ведет себя как-то странно. Я бы не встревал, но он просто сам не свой из-за этого. Все не может решить, это она хочет, чтоб он ее в покое оставил, или наоборот.
- А странно - это как? - уточняет Харви, подавляя смех, когда Иден снова хватается за банку, а она тянет ее в сторону, не отдавая, переворачивает и поспешно плещет остатки напитка себе в рот, промахивается, лишь бы ему не досталось, липкие капли с хвойной отдушкой стекают вниз по ее шее за ворот футболки, а он налегает грудью ей на спину, из принципа отбирая бесполезную теперь тару, отчего качеля шатается в противоестественных плоскостях, а жесть скрежещет, сминаясь под пальцами, пока, наконец, в паре метров от них не умолкает, с глухим стуком приземлившись на песок площадки, когда он побеждает и раздраженно отшвыривает отвоеванное себе за плечо.
- Ну, э-э... - подобрать пример оказывается сложно, и не столько потому, что он опасается вызвать у Харви какие-то подозрения, сколько потому, что чересчур неприятно перед самим собой свидетельствовать собственное участие в чем-то подобном, чего он раньше предпочитал не замечать. хотя бы даже потому, что другие вещи, в которых он не участвует, вспоминать так приятно, что зубы сводит и становится жарко в живот. безупречное лицо Тамары в мягком свечном освещении под темными сводами католической церкви, царящее на нем холодное любопытство, с которым она следит за происходящим во время воскресных служб, словно древнее животное, мудрое и коварное, рептилия, заколдованная под человека, искусно замаскированная, неимоверно, сверх меры красивая, такая красивая, что смотреть больно и взгляда не отвести, на этом фоне и ее нервная грация ожившей куклы выглядит изящно и подозрительно, и ее противоречивая натура предстает лишь удачным сочетанием контрастных оттенков поверх самого прелестного, самого ценного фарфора, такого тонкого, что почти прозрачного, и прикоснуться так хочется, что ломит пальцы. кошачий, змеиный разрез ее глаз над хирургической маской однажды летним вечером, когда он вышел пройтись и застал ее увлеченно рисующей черный лес на стене его дома, от угла до угла заместо фотообоев. ее меловая кожа и кроваво-алый рот, ее цыганские черные локоны и костистые узкие руки, беззащитный, почти детский затылок под высокой прической у него перед носом на службе - только руку протяни - длинная белая шея. ее загадочное мастерство и тайная власть, ее жуткий взгляд, ясный, пристальный, навылет, навсегда, ее запах, кроваво-пряный и до странности военный, пятна туши на пальцах, карты, рассованные по карманам и рукавам. ее вечно перебинтованные черными лентами тонкие предплечья и монотонная грудная речь с этим особенным островитянским мурлыканьем, говорит всегда так, будто обращается сама к себе и больше ни к кому. то жаркое июльское воскресенье два года назад, когда он тайком отлучился с проповеди в прилегающий к церкви сад, чтобы там перекурить, скрывшись от посторонних глаз среди густых крон маленьких вишен - не столько потому, что приспичило курить, сколько от скуки и желания сделать что-нибудь отчаянно запретное, где Тамара сама подошла к нему, невесть откуда взявшись, словно из-под земли выросла, он тогда еще не представлял, как славно она умеет отовсюду появляться и других морочить так, что в трех соснах до самого рассвета бродить будешь, если ей вздумается, он тогда даже не знал, как ее зовут, пока она не представилась, попросила сигарету и осведомилась о его имени, которое Иден выдал машинально, сам себя не расслышав, потому что от ее неожиданной близости совершенно охуел и почти потерял сознание, так что даже не смутился оттого, как сильно покраснел, и не понял, о чем конкретно идет речь и что именно присходит, когда она с удивлением переспросила - Иден? так ты, что же, выходит, девочка, это же имя для девочек, женское имя, и при любом другом раскладе этого хватило бы, чтобы ввергнуть его в бешенство, но тогда всех средств экстренного реагирования в системе хватило лишь на то, чтобы ответить, что нет сэр, не женское, не девочка, нет сэр, и тогда она склонилась ближе и протянула руку куда-то к нему за голову, чтобы стащить с его волос резинку, а потом с удовольствием погружала в них пальцы до тех пор, пока не прикоснулась к коже над виском, и с особенным безмятежным любопытством поинтересовалась - разве? тогда почему бы тебе не постричься, чтоб не так сильно походить на девочку, зачем они тебе нужны. кто тебя надоумил на это, мамочка или папочка? или ты правда думаешь, что это красиво? и тон ее, почти ласковый, шел вразрез со смыслом слишком сильно, чтобы можно было принять на веру что-нибудь одно, и была она в такой близости, что случись ему осмелиться, и не составило бы труда поцеловать ее в рот, резко очерченный и терпко-алый, как вишни на деревьях вокруг, и вместо того, чтобы сказать или сделать что-нибудь обычное для себя, что-нибудь ужасно оскорбительное и грубое, Иден только спросил - а ты не думаешь? не отрывая взгляда от ее глаз, хотя состязаться с ней в этом оказалось вдруг исключительно непросто и становилось с каждой секундой все сложней, и она недоуменно приподняла бровь и улыбнулась - я? причем тут я, мне вообще белобрысые не нравятся. да и девочки меня, если честно, не интересуют, так что прости. но мы можем быть друзьями, если хочешь. если ты, конечно, ради этого за мной по улицам таскаешься постоянно. думаешь, я не видела? если ты вообще что-нибудь думаешь, конечно. если тебе есть, чем думать, я имею в виду. но ты, в любом случае, постарайся, а мне пора. еще увидимся.
или та самая проселочная дорога, которая пролегает вдоль ж\д полотна, уходя за черту города в район частных домов и дач с пышными садами, жмется там к насыпи и превращается в узкую тропку, по обеим сторонам густо заросшую высокой травой, по ней он ведет теперь Харви, чуть-чуть захмелевшую и пропахшую горьковатым можжевеловым ароматом. салатовой палитрой на востоке брезжит рассвет, что он отмечает с неудовольствием, походя запечатлевая в памяти силуэты спальных многоэтажек, будто выписанные тушью на фоне светлеющих небес. эта тушь все обезличивает и склеивает воедино, словно кулисы, а тихий щебет первых птиц вопросительно виснет в торжественной предутренней тишине, лишь добавляя миру павильонности, и его это раздражает, рассветы - это вообще отвратительно, если отвлечься от зрелища, время запуска всех рамп и шумов, неизбежно отвлекающих и стесняющих, они наседают на уши, набиваются в череп и мозолят глаз до заката, к которому обычно уже так застирываешься и устаешь, что даже сон не всегда в помощь, хотя только спать в такие ярко-белые дни и возможно.
- Наверное, она над ним издевается. Он мне в деталях не рассказывал, но судя по тому, что я слышал, выходит как-то так, что она все время норовит его унизить, но когда он от этого устает и пытается прекратить, она специально делает так, чтобы он передумал. А еще она к нему пристает, а потом зачем-то говорит, что это он первый начал. Я же говорю, странно, в общем, - невпопад говорит Иден, возвращаясь к теме, заглохшей ранее на его безответности, без особой надежды на исключительную наивность Харви или ее чрезмерное опьянение. не сказать, чтобы это так уж его занимало. в каком-то смысле сходство оказывается проблемой потому, что слишком просто обесценить качества, которыми располагаешь сам. в каком-то смысле все ясно, как наступающий день. неважно, верит Харви в баечку о его дурацком неведомом товарище, или нет - она, кажется, совершенно не беспокоится.
- Ну, зна.. - на полуслове она спотыкается, вроде бы, или наступает на скатившийся с гравийной насыпи камешек, теряет равновесие и падает на него. Иден слышит, как у нее зубы клацают, на ходу ловит ее почти машинально за талию и какое-то время волочет за собой, прижимая к груди, просто потому что улавливать ее тепло и чувствовать под рукой ее гибкую спину приятно физически, приятно осознавать, что он сильнее и может таскать ее на руках, если захочет, и демонстрировать это ей в такой непринужденной форме, ведь она любит делать вид, что сомневается в нем, постоянно обращая уроки физкультуры и прочее многоборье в нескончаемую череду бесцельных челленджей на слабо. такая особая форма кокетства - капитуляция сверху, в сочетании с ее издевательским кошачьим ртом и хриплым пацаньим хохотом представляется исключительно заманчивой, как легкие наркотики. Харви какое-то время сражается за утраченное равновесие, не поспевая ногами за землей, потом, извернувшись, обвивает его рукой за шею и хихикает прямо в ухо, так что он, наконец, останавливается, и не давая ей времени отстраниться, крепко целует в рот, а она замирает от неожиданности и совсем не шевелится, отчего ему становится ясно, что с ней этого раньше не делали, и пахнет от нее перегаром и мокрыми листьями, это так чертовски освежает, что он, кажется, слегка спешит, жмет ее к себе, одной рукой задирает сзади ее футболку, а другую кладет на поясницу и ведет вниз, наслаждаясь ощущением упругого переплетения мышц под прохладной гладкой кожей, и наконец Харви напрягается, чувствуя его пальцы за поясом шорт, может быть, оттого что это выглядит немного более агрессивно, чем следует, а может, просто оттого, что пальцы у него холодные, и он держит ее насильно еще секунду или две, прежде чем отпустить. Харви не глядит на него, а сразу же отворачивается и отступает на пару шагов в избранном им направлении, Иден желает что-то сказать, но внезапный рев электрички, вылетевшей из-за плеча на рельсы в удивительной близости, заглушает все мысли и лишает нужды вообще что-либо говорить, так что к тому времени, как вокруг снова воцаряется тишина, он уже все забывает и произносит лишь:
- Ты что-то сказать хотела, - в основном для того, чтобы извлечь Харви из уединения, куда ее загнал стыд, и вернуть к участию в рабочем процессе. она оборачивается и ухмыляется, желая показать, что ее такими пустяками не напугаешь, хотя в голосе еще слышатся дрожащие отголоски волнения:
- А, ну да. Во-первых, насчет этого твоего туповатого дружка и его пассии, хотела сказать, что тебе, небось, тоже известны такие случаи, когда всякие телочки из младших классов влюблены в чуваков из старших, а те рады стараться только потому, что можно сколько угодно на халяву тешиться и помыкать, как вздумается. Так вот, я имею в виду, это не только с девочками может случаться, если что.
- Н-да, - Иден почти пугается оттого, как сводит челюсти, потому что она, конечно, озвучивает его собственные предположения, которые из всех вариантов представляются наиболее отвратными, и всплеск ярости, такой безбожно запоздалый, рискует все испортить, так что он спешит полезть в карман рубашки за сигаретами, чтобы что-то сделать и поскорее занять руки и зубы, и после паузы на прикуривание все-таки уточняет. - Но как, по-твоему, разве это нельзя расценивать, как форму взаимности?
Харви фыркает, довольная возможности таким образом избавиться от смущения, косится на него в притворном недоумении и жмет плечом.
- Ну, если очень хочется, то можно, конечно. Все что угодно можно, если так посмотреть. Изнасилование, например, и то потянет на такую, очень образную форму взаимности, ты не думаешь? Какая разница, в общем-то..
- Ну нет, - из чистого упрямства перебивает Иден, прекрасно осознавая, что она имеет в виду и насколько она в этом права. - В изнасиловании речи не идет о привязанностях, знаете ли, о сознательном выборе и..
- Речь идет о ресурсе, - не медлит в отместку перебить Харви. - О том, что у тебя есть ресурс, которому кто-то другой находит применение. Разница только в том, под каким соусом это подается. И насколько это ранит самолюбие, в конечном счете. Другой вопрос в том, что если уж ты влюбился в такого человека..
- Я не влюбился в такого человека, - обрывает Иден, возможно, резче и громче, чем собирался, потому что она умолкает на какое-то время и продолжает уже с оттенком осторожного недоумения.
- Я понимаю, что не ты. Я вообще не знаю, почему это так сильно тебя занимает, но ты же сам, в конце концов, стал это выяснять.
- Как раз потому и занимает, - отзывается Иден после задумчивой паузы. - Что я не тот человек, с которым нечто подобное может произойти, и шмонать кого-то только потому, что его угораздило в меня втрескаться, я тоже не стал бы, так что мне непонятно, откуда это берется и как работает.
- Шмонать? - хохочет Харви, в который раз принося ему за последние пару часов известное облегчение. Иден ухмыляется в ответ, делая жест сигаретой, и не слишком старательно поясняет:
- Ну, в смысле, ущемлять как-нибудь. Изводить, понимаешь, кляйнмахен. Все такое.
- Беформунден, угу, - подхватывает Харви, не меньше него, похоже, довольная тем, что такую странную, по ее мнению, тему, удалось наконец оставить в пользу другой, куда более общей и понятной - так же, как и он, Харви из всей школьной программы налегает в основном на немецкий, находя комфорт в его однозначной машиностроительной логике. Иден не отвечает, тем не менее, на ходу уставая от постоянной необходимости разгонять сумерки в собственных мыслях, так что какое-то время они шагают в молчании, единодушно созерцая, как вокруг светает с каждой секундой все неотвратимее, и чем яснее становится утро - тем сильнее сгущаются сумерки, так что в конце концов он не выдерживает и нарушает молчание:
- А во-вторых?
- А? - переспрашивает было Харви, но быстро спохватывается. - А-а. Да так, хотела узнать, куда это мы направляемся так решительно уже черт-те сколько времени.
- На дело, - отвечает Иден с какой-то внезапной угрюмой серьезностью, которая совершенно не вяжется со всем остальным и по этой причине привлекает внимание.
- Звучит угрожающе, - полувопросительно отзывается Харви; украдкой косится на него и в наступившей ясности разбирает, что насчет простуды он, наверное, не врал, судя по бледности и кругам под глазами, почти скрывающими свежий синяк, и что вряд ли он заявился к ней из дому, судя по состоянию его вещей. спросить об этом напрямую ей, тем не менее, мешает смутное чувство, что его что-то гложет, и неясно, как выяснить, что именно, это случается иногда, но в последнее время гораздо чаще, чем прежде.
- Вовсе нет, - говорит он уже снова беззаботно и рассеянно. - Это бравое дело, доставшееся нам по наследству от доблестных братьев-вандалов. Незаконное проникновение у них почиталось за честь.
- Незаконное проникновение? Куда это? - опрометчиво спрашивает Харви, глядя на него, и он смотрит в ответ с этой своей неизбежно нахальной ухмылкой и выдерживает паузу, так что ее невинное уточнение приобретает неожиданную двусмысленность, и она снова краснеет - и в наступившей ясности этого тоже не скроешь, сколько ни отворачивайся. Шага она не сбавляет, тем не менее, растерянно фыркает и снова жмет плечом.
- Куда угодно, - наконец отвечает он. - Есть куда.
Не то, чтоб он сознательно пытался выдать это за случайность, акт нечаянного выбора, потому что для него никакого плана не существует, просто ноги сами несут, куда следует, а он не умеет этому желанию сопротивляться - желанию все закрасить и разобрать. остаток пути они шагают в молчании, следя за облачками утренней влаги на полях в отдалении и все туманней размышляя по мере того, как выезжает из-за горизонта светило. почему тебя так сильно это занимает, бесконечно повторяет голос Харви у Идена в голове, до тех пор, пока не становится его собственным, абстрактным голосом, которому нечего возразить и никак не отвязаться, почему тебя так сильно это занимает и почему ты был так глуп, что не догадался повернуть обратно еще тогда, четыре дня назад, когда шагал по этой самой тропинке рядом с Тамарой, которая вела тебя к себе на дачу в золотистом предзакатном сиянии, и все вокруг было по этому случаю погружено в особую хрустальную, потустороннюю зыбкость, так что каждая тополиная пушинка на ветру сияла невыносимо значимо, каждый блик на рельсах врезался в восприятие с болезненной ясностью, и все вопросы, которые она задавала, нужны были только затем, чтобы увлечь и отвлечь, чтобы он перестал следить за тем, что несет, как вечно случается в ее присутствии, и сама говорила что-то о музыке и об истории, и о том, что на этих полях суслики водятся, а в посадках и вовсе лисы с зайцами, что лягушки на берегу озера неподалеку так громко квакают по ночам, что на весь район слыхать, что на дизеле, который капает с поездов, похоже, отлично растут грибы, прямо между шпал иногда - здоровенные, и что-то о том, как мечтала в детстве стать художником, а теперь мечтает перестать им быть, а ты уже решил, кем хочешь быть, а, кем ты хочешь быть, Иден, и Иден ответил, кем хочет быть, а в ответ внезапно услыхал - вот как, а я думала, девочек не берут в офицеры, или это только на острове, и так всегда, невозможно с ней не терять бдительности, потому что пока бдительность при тебе, Тамара будет занята ее усыплением, и все обстоит идиллически вплоть до того самого момента, пока она не добьется своего. и что мешало тебе, идиоту, развернуться и уйти еще тогда, или уж хотя бы вот здесь, где тропинка разветвляется и ныряет вправо в извилистый переулок между тесными рядами приземистых частных домишек, дач с садами и огородами, увитыми виноградом заборами, где она пригляделась повнимательней и произнесла - веснушки, м-м? так-то еще ничего, но в ультрафиолете выглядит просто отвратительно, знаешь, - и не давая времени опомниться, поцеловала его в переносицу, а потом в нос, а потом в рот, взасос со своим уже знакомым языком, гибким и длинным, так что все возможные варианты ответа растворились в оглушительном грохоте пульса в ушах. почему это так сильно тебя занимает? так сильно, что рассудок отказывает и здравый смысл теряется во мраке, вынуждая из раза в раз надеяться, что в конечном итоге случится чудо и все окажется именно таким, каким его в глубине души искал, проследовав вопреки всякой логике за ней на чердак, сумрачный и просторный, со скрипучим дощатым полом и пылью, искрящейся в лучах закатного солнца из маленького окна. и каким идиотом нужно быть, чтобы продолжать в упор не замечать, как сильно ее влечение отличается от его собственного, как она сексуализирует его физически, расчленяя в набор фетишей, подвернувшийся под руку ресурс для отправления потребностей, порочных по своей сути совсем не в том смысле, который наделяет слово порок в массовой культуре такой пикантностью, а в том, из-за которого родной братец предал ее анафеме за тридевять земель от родного дома. и как понять, является ли этот транс, в который Иден при ней моментально впадает, результатом его осознанного выбора, или же она делает для этого какую-то свою особенную штуку, колдовскую, ведьмовскую, или эта штука тоже является результатом его выбора, и на что он надеялся, в конце концов, кроме того, что произошло, или чуть было не произошло - даже это черт разберет, в душном полумраке чердака она велела ему молчать, сообщив, что если ты скажешь хоть слово, если ты будешь выебываться или мешать мне как-нибудь иначе - я уйду отсюда и больше никогда никуда не приду, договорились? и они договорились, конечно, на месте, и она в очередной раз раздела его, разумеется, и стала тискать и ласкать и целовать с такой жадностью, будто сама намеревалась в его тело в ближайшем времени перелезть, и влепила пощечину, словно желтую карточку, в ответ на попытки раздеть ее следом, и зарывалась лицом в его волосы, которые еще четыре дня назад были длинными, и вообще, похоже, так сильно хотела их трогать, с трудом верилось, что они ей не нравятся, а потом потеснила на кучу какого-то старого тряпья на полу и стала вылизывать с ног до головы, а потом отсасывать, это она уже делала с ним и раньше и всякий раз было немного странно, что она больше ничего толком не позволяет, но выбирать не приходилось, от ее сатанинского жара и леденящей близости, от золотистых искорок заката в ее длинных волосах, от хищной нежности ее цепких пальцев и мокрого алого рта голова кружилась и наставал бред и расплакаться очень хотелось еще задолго до того, как она стала облизывать пальцы и совать их к нему внутрь, сначала один, потом два, и наиболее ужасным казалось то, что в самом ощущении ничего неприятного не было, только слишком уж ясно сделалось, что все это нужно прекратить немедленно, и лишь в тот момент до Идена дошло, что положение, в которое она его загнала на чердаке совокупностью своих действий и условий, безвыходно, оно не имеет решений, при которых он мог бы не проиграть, разница только в масштабах проигрыша, самым безобидным вариантом которого будет просто молча сбежать, неимоверных усилий стоило прекратить, ее отстранить, встать, одеться и уйти и ничего не сделать и не сказать даже в ответ на донесшееся в спину - да что ты, я думала, девочкам нравится, когда в них вставляют, нет? и позволить себе расплакаться не меньше, чем за километр от ее чертова домишки, все это расстояние пройдя сквозь сумерки наугад, не разбирая дороги, и сдерживаясь при этом так сосредоточенно, будто несешь целлофановый пакет с рыбкой и аквариумной водой, которую нельзя расплескать, чтобы рыбка не подохла, и как бы далеко ни ушел, все равно не отделаешься от чувства, что она стоит где-то рядом прямо за спиной и созерцает и не испытывает ничего, кроме злорадства, причин которого он никак не может постичь. другой вопрос в том, что если уж ты влюбился в такого человека, - невозмутимо говорит Харви у него в голове несмотря на то, что тут же молча идет рядом, и отсутствие корреляции между этими явлениями его не смущает, потому что в свете столь угнетающей ярости имеет слишком мало значения, - то ты должен быть готов либо принять все его паршивые дефекты как собственные, раз собрался с ним себя ассоциировать, либо признать, что к любви это на самом деле не имеет никакого отношения, раз тебя так расстраивает расхождение проекции с действительностью. или ты думал, что все магическим образом само собой починится, просто если прибежать на следующий день в школу и там раздарить свое разочарование и прилагающийся к нему гнев ни в чем не повинным детишкам вокруг, наорать на соседку по парте только из-за неверно списанного с доски слова, а потом организовать коллективную травлю того бедолаги-жирдяя из параллельного класса, вокруг которого под конец дня целая толпа под твою дудку прыгала и вразнобой скандировала про сало-мясо-и-бульон. или ты считал, что все по волшебству отменится и позабудется, стоит только эти злосчастные патлы отпилить и из папаши своего выманить пару пиздюлин, неужели ты вообще веришь, что хоть что-нибудь из единожды произошедшего можно по какому-то волшебству отменить? и Иден уже не вполне уверен, принадлежит ли этот ненавязчивый повествовательный голос Харви или Тамаре, но это интересует его мало, куда меньше, чем попытки вмешаться и перебить, так что он раздраженно говорит:
- Блядь, - и Харви, которая идет рядом, вздрагивает от такой неожиданности, и поднимает голову. - Ты можешь уже хоть ненадолго заткнуться наконец. Я не хочу ничего отменять, я просто хочу понять, что за всем этим стоит, потому что неясно, откуда это берется, и оно просто висит над головой, как НЛО, до которого не допрыгнешь, и хер пойми, что с этим делать, и деваться из-под него некуда.
- Ты это мне? - с удивлением спрашивает Харви. - Я же молчу, - глядит на него растерянно и слегка озабоченно, и в следующую секунду Иден и сам делается растерян и слегка озабочен, так что даже останавливается, озирается по сторонам - только чтобы обнаружить, что нужный поворот они уже давно прошли, и теперь придется возвращаться, и какое-то время изучает ее молча с каким-то мучительным выражением на лице, а потом круто разворачивается и шагает в противоположном направлении.
- Ну, - только и говорит он, недоумевая, что ей ответить, если и сам не поймешь, к кому обращался. Харви какое-то время стоит, глядя ему вслед, и хмурится, но потом все-таки ступает следом и хрустит по гравийной дороге, ускоряя шаг, чтобы его догнать.
- Иден, ты когда спал в последний раз? - говорит она, и не дождавшись ответа, продолжает. - Ты себя нормально чувствуешь вообще?
и Иден, отчаянно стараясь не погрузиться в прежние раздумья, чтобы не заблудиться в очередных трех соснах, так как по окружающим домам понимает, что цель находится где-то совсем рядом, уже даже открывает рот, чтобы ответить - да черт знает, - однако здесь его озаряет с моментальной ясностью, словно где-то включили лампочку, что нет ничего невозможного в том, что голос, только что так мешавший думать, принадлежал Тамаре, и это, конечно, значит, что беседовать при собственном отсутствии она может с кем угодно, а не только с ним, вот, с Харви, например, тоже может, а еще это значит, что нет ничего, о чем можно было бы подумать так, чтобы Тамара не прознала, и это просто невыносимо, также как и то, что ничем подобного предположения не докажешь и не опровергнешь, ей ведь ничего не стоит, ведьме проклятой. это значит, что когда ты катался в зарослях бурьяна там, под насыпью, и рыдал, она все видела. когда ты тешился, воображая множество вариантов неигрового убийства и самоубийства, и как бы она страшно расстроилась, узнав, что ты не выжил, она все видела. когда ты выбрасывал из комнаты свою мать, увещевавшую, что ты связался с ведьмой, она и это видела. когда ты сидел, уставясь в окно на уроке математики, и представлял, как здорово было бы приехать за ней на мотоцикле и повезти ее кататься и вести себя при этом столь уверенно и остроумно, чтоб она уж точно не смогла устоять, она тоже все видела. когда ты самозабвенно дрочил в душе, представляя, как ебешь ее на бетонном полу в какой-то заброшке и в то же время в собственной кровати, и как она стонет и подмахивает и просит еще - она и тогда все видела. и весь этот бесконечный разврат, все эти разнузданные драки, все эти честолюбивые войнушки. это значит, что она видит все и всегда, вот этот вот раздрай непосредственно здесь и сейчас тоже видит, что она присутствует в тебе постоянно, как зараза, как ВИЧ, что необязательно в человека что-то вставлять, чтобы его изнасиловать, и что это осознание все меняет и лишает смысла в достаточной степени, чтобы избавить от нужды делать вообще что-либо, даже дышать, Иден кладет руку на невысокую ограду с облупившейся зеленой краской и совершенно машинально сообщает:
- Мы пришли, - лихорадочно соображая, каким способом можно потерять сознание, кроме как набухавшись, потому что бухать противно и можно впасть в буйство, так что даже не сразу слышит ответ, и Харви приходится повторить:
- Чей это дом?
- Какая разница, - отвечает он, глядя на нее с сомнением, еще пару секунд медлит, а потом решается и перемахивает через ограду с такой легкостью, будто там никакой ограды и нет, потому что отступать не умеет и никогда этой возможности вовсе не рассматривает, тем более, что таким способом проще всего отправить Харви новый вызов на слабо. чертово слабо наводит его на мысли об очередном далеком вечере прошлой зимой, когда Тамара на слабо пригласила его к себе в гости, там в приглушенном освещении своей прокуренной теплой комнаты на слабо пригласила на табурет, а свисавшая с крючка от люстры петля уже приглашала на слабо без лишних слов, и Тамара обняла его за бедра и медленно-медленно отодвинула табурет ногой и потом снимала поляроидом в этой караваджийской каморке, пока всякие источники света не померкли, погрузившись в вечную ночь, а следующий день не преминул ознаменоваться оглушительным скандалом с матерью под заголовком синяки-на-шее, вот, что такое слабо, и Харви стоит уже на чужой территории рядом, не умея отвергать вызовы, и шевелит зачем-то губами с выражением крайнего беспокойства на хорошеньком лице, так что снова приходится вынырнуть, отвернувшись от ностальгической фантомной боли в легких, и спросить:
- А?
- Да что с тобой такое? Я говорю, ты же не случайно его из всех этих домов выбрал, а специально сюда пришел. Кто тут живет? И как ты себя чувствуешь? Ты как-то неважно выглядишь, с тобой все нормально?
- Да, - говорит Иден, мрачно усмехаясь. - Неважно выгляжу. Первые тринадцать лет я пребывал в заблуждении на этот счет и полагал, что выгляжу важно, но года два назад все прояснилось и встало на свои места. Давай опустим все эти вопросы, ладно. Тут никто сейчас не живет, это просто дача, и на ней никого нет, иначе мы бы сюда не явились. И если я тебе скажу, кому она принадлежит, мне придется здесь все сжечь, как минимум, - он с трудом спохватывается в последний момент и умудряется не добавить: вместе с тобой, хотя не менее ясно понимает, что никакого вреда Харви причинять не собирается и даже не рассматривает этой возможности.
- Да нет, - нетерпеливо произносит Харви, глядя на него очень пристально. - Ты просто выглядишь больным.
это потому что мальчик больной, думает Иден с тоскливым злорадством, немедленно уверяясь, что причина тому кроется в Тамаре, какой-то мальчик неизвестный, о котором мама всю жизнь очень любит поговорить в присутствии третьих лиц, может быть, соседский мальчик или какой-нибудь еще, метонимический, ее воображаемый друг, вполне вероятно. говоришь на меня, переводишь на мальчика, работает в обе стороны.
- Что ж, зато мне не слабо, - говорит он задумчиво, испытывая крайнюю печаль, безуспешно пытаясь решить, что именно хочет сделать - хочет как будто бы сесть где-нибудь, где уютно, и все ей рассказать, но делать этого нельзя, это нечестно по отношению ко всем участникам, и Харви ничем такого не заслужила, и слишком на него похожа, чтобы помочь, и в то же время совсем не так близка, чтобы вызывать доверие, как ни странно, так что в конце концов он только отводит взгляд и отшатывается по направлению к невысокому, полузаброшенному на вид строению, для верности поманив ее рукой.
- Пойдем, я где-то здесь пару месяцев назад оставил бутылку кирша, не исключено, что он все еще жив.
- Что такое кирш? - в том, что дверь закрыта, Иден не сомневается, и за ручку дергает в основном для очистки совести - разумеется, безрезультатно. он отступает к ближайшему окну, со слабым удивлением отметив отсутствие на нем решетки, поворачивает к Харви голову, внезапно тронутый ее беззаветным повиновением, поясняет:
- Киршвассер. Водка из черешни, - и бьет в окно локтем. лишившись целостности, стекло не держится в раме, выскальзывает и летит вниз большими кусками, Иден отскакивает почти своевременно, но один из осколков все же задевает его по плечу, вспоров рукав рубашки и вцепившись на долю секунды глубоко в мышцу, так что кровь появляется не сразу, но в больших количествах, и Харви смотрит на него уже с какой-то опаской, но Идену плевать, он как ни в чем не бывало производит свое незаконное проникновение в Тамарыну кухню, где неожиданно для себя первым делом сметает со стола вазу с цветами и сахарницу - просто для того, чтобы обозначить свое присутствие - и следует в прихожую, чтобы открыть своей спутнице дверь.
- Я наврал, - провозглашает он подчеркнуто легкомысленно, когда Харви, смиренно дожидавшаяся на крыльце, переступает порог и осматривается, с подозрением приподняв бровь. напряженно вглядывается в густые тени дома, не сразу привыкая к царящему там прохладному полумраку. невзирая на тесноту и редкие окна, в доме у Тамары хорошо, уютно и странным образом просторно, хотя на первый взгляд он, подобно своей хозяйке, кажется нежилым. сколько мебели по углам ни наставь, сколько туши на стены ни изведи.
- Дай угадаю, - говорит наконец Харви, скользнув по нему снисходительным взором. - Здесь нет киршвассера?
- В яблочко, - трагически признается Иден. она захлопывает дверь и решительно проходит по коридору в направлении гостиной, так что теперь уже ему приходится за ней следовать. - Нихуя здесь нет. Этот дом принадлежит кое-какому маньяку, о котором мне рассказал один товарищ. Тот самый, который влюблен в ебанутую девушку. Вернее, это даже не он сам мне рассказал, а она. Она и ебанулась-то оттого, что слишком долго крутила шашни с этим самым маньяком. Так что, сама понимаешь, грех было бы сюда не вломиться и не устроить этой бабушке юрьев день.
- Его уже посадили? - лениво осведомляется Харви, остановившись посреди комнаты, чтобы все как следует разглядеть. он еще слишком хорошо помнит, чтобы присматриваться - все это нагромождение старой утвари, сервант впритык к столу, ковер, диван, тяжелые шторы, плотный ситец занавесок, люстра, для такого потолка слишком громоздкая. и тем не менее здесь просторно, а еще приятно пахнет, вроде бы, каким-то растением, вроде полыни, а еще, конечно, самой Тамарой, которую отличает запах дыма и акварели, горелого дерева - может быть, это тушь так пахнет, если долго принюхиваться. может быть, она на самом деле не красит глаза, а просто плачет тушью, и ленты на руках потому черные, что пропитаны тушью, и здесь она занимается тем, что собирает свои слезы в какую-нибудь емкость, а потом слезами же и рисует по стенам всякие пейзажи, каракули, силуэты животных, словно пепельные тени на стенах после ядерных взрывов.
- Нет, конечно, - говорит Иден. в гостиной ему быстро становится скучно, так что он скоро покидает Харви, вновь приглашая следовать за собой, и идет в мастерскую, рабочую область Тамары, куда они заходили с ней в прошлый раз на какое-то время, и где он смутно помнит какие-то холсты и этюдники. - У них на него ничего нет, вот и не посадили. Нет и быть не может, на самом-то деле, этот парень в жизни своей мухи не обидел.
- Надо же, - смеется Харви, в скором времени настигнув его на пороге, первая шагает в помещение и направляется к стопке небольших подрамников в углу. комната почти пуста - возможно потому, что монументалисткой Тамару не назовешь, а может быть, в результате ее привычки расправляться с прошлым путем безжалостного сжигания собственных работ, лишь посередине стоит большой этюдник, тот самый, который она попросила его донести четыре дня назад, использовав как предлог, чтобы завлечь сюда. прикрепленный к нему большой лист плотной бумаги или белого картона покрыт извечной черной мазней. - Как же вы тогда поняли, что он маньяк?
- Да у него это на роже написано. С такой рожей по улицам ходить - себе дороже, - как с недавних пор вошло в традицию, боли Иден совсем не чувствует, поэтому о ране на плече вспоминает лишь тогда, когда глядит на свои пальцы, внезапно ставшие какими-то скользкими, и обнаруживает, что кровь за это время успела полностью пропитать рукав и капает теперь на пол. злорадство, которое он от этого испытывает, слишком напоминает злорадство Тамары, беспредельное и беспочвенное, чтобы не вызывать подозрений. Иден подходит и щедрым жестом вытирает руку о лист на этюднике, цвета в полумраке не слишком различимы, так что кровь поверх туши ложится лишь чуть более светлыми пятнами. если Харви от такого поворота и пугается, то успевает вовремя это скрыть.
- Черт, Иден, - говорит она, посерьезнев. - Да ты реальный психопат.
- Да, мне мама говорила, - хвастливо отвечает Иден, в очередной раз подавляя глухое раздражение. Харви подходит и склоняется к его плечу, щурится в попытках рассмотреть получше, касается кончиками пальцев.
- Блин, глубокая, - сообщает она озабоченно, словно речь идет о ее собственном плече, а не о чужом, это трогательно, так что он не успевает с собой совладать, целует наугад в ухо, утыкаясь носом в короткие мягкие пряди, и она чуть-чуть отстраняется, демонстрируя, что ей как будто не до того. - Да погоди. Промыть и перевязать хотя бы надо. Смотри, сколько крови.
- Так и хлещет, - кровожадно подтверждает Иден, желая как-нибудь отвлечь ее от таких пустяков. - Да плюнь, в конце концов, зато из меня вся зараза сейчас вытечет и достанется этому блядскому маньяку. Тогда-то до него сразу дойдет, что мы не те люди, с которыми нужно связываться, сечешь?
- Я тебе в глаза щас плюну, - говорит Харви. - Хватит придуриваться. Где здесь кухня или ванная, не знаешь, часом? Идем, водой хотя б промоем. А не то я не играю. С кем же мне, по-твоему, в баскетбол гонять, если у тебя рука отвалится.
- Перейдем на что-нибудь другое, - отвечает Иден, но по направлению к кухне все-таки покорно отступает, когда вспоминает о том, что там сокрыто кое-что важное. - На шашки, к примеру. Дымовые или динамитные. Пойдем, щас мы тут все промоем к чертовой матери.
Пришедший ему на ум предмет - емкость с самогоном на зверобое, темным, как виски, стоит в холодильнике. отведать его ложной легкости и обжигающего тепла в прошлый раз удалось лишь пару капель, которыми она угостила его перед походом на чердак, и теперь он столь смехотворными количествами довольствоваться не намерен. Харви отвлекается на какое-то полотенечко, которое находит на ручке плиты и старательно мочит холодной водой под краном, а развернувшись, выясняет, что он уже стоит, приложившись к поллитровой банке, у раскрытого холодильника в золотистых рассветных лучах, которые проникают сквозь разбитое окно и высвечивают его торчащие волосы платиной, а жидкость в банке таинственным янтарем. купленное, небось, у местных жителей пойло - весьма крепкое, но чистое и такое мягкое, что даже почти не жжет, и для того, чтобы оторваться, ему требуется сознательное усилие, и совершает он его не столько потому, что ряд планов в результате чрезмерного опьянения может сорваться, а потому, что давно не спал и не ел и болеет, и буйство не подразумевает заботу о ближнем, а риск его в этих обстоятельствах абсурдно велик.
- На, - говорит он, переведя дух, и протягивает тару. - Только не слишком увлекайся, а то не только мозги можно промыть, но и желудок на раз, если перебрать.
- Сними рубашку, - велит Харви, в ответ на что Иден шумно ставит банку на стол и молча глядит на нее с видом насмешливым и немного раздраженным, так что ей приходится в конце концов подойти к нему, пристроить мокрое полотенце рядом с банкой и заняться его пуговицами самостоятельно. она внимательно смотрит на свои пальцы, которыми их расстегивает, не находя в себе сил встретиться с ним взглядом, и без того стремительно краснея. наконец, с пуговицами покончено, но Иден не шевелится, пристально за ней наблюдая с кривой усмешкой на устах, ему нравится четкость, с которой в ней читается внутренняя борьба, и то, как она себя заставляет, в конце концов она все же стаскивает с него рубашку без какого-либо участия с его стороны, болезненно нахмурясь оттого, что пропитанная кровью ткань в месте пореза прилипла к ране и ее требуется отклеить.
- Слушай, Харви, - произносит он ей в самое ухо, выдыхая терпкий запах зверобоя на спирту. - Тебе вообще приходилось за свою жизнь что-нибудь ломать?
- Да, - отвечает Харви, наконец, справившись с собой, храбро поднимает на него взгляд своих ясных глаз, серых, а не зеленых, как у него, хотя осознавать это странно, потому что в тот момент, в единственном месте помимо чердака, куда в этом доме за день вообще попадает солнце, Иден практически уверен, что находится здесь один и ведет в форме диалога странный сбивчивый монолог, но глаза у нее серые и такие светлые, что кажутся в проходящем свете совсем прозрачными, она берет со стола банку и делает большой глоток, не отводя взгляда, морщится, задохнувшись от непривычной крепости, но ценой стоических усилий не кашляет. - Ногу, - хрипло продолжает она и щедрым рывком плещет самогоном ему на плечо. Попадает довольно метко, и боль от этого следует внезапно резкая, как будто бы куда более, чем от самого стекла, но Иден плевать хотел, он даже не щурится и глаз не отводит, она возвращает тару на прежнее место, чтобы взять полотенце, и тут он делает какой-то неуловимый жест, словно фокусник, так что она не сразу понимает, что произошло, и в первую секунду допускает, что футболка ее просто бесследно растворилась в воздухе, но он тут же тычет вещь ей в руки, как материал для перевязи, лишая возможности отвлечься, и говорит:
- Да не, я не о том, - едва заметно хмурится, когда она затягивает узел, ненадолго переводит взгляд с порозовевшего фарфорового уха Харви на темный фон помещения за ее спиной, с которым она так контрастирует, фыркает в ответ на ее тихий и неразборчивый вопрос:
- В чем же я теперь домой пойду?
- Да хоть в моей рубашке, - отмахивается, нашаривает емкость, для верности еще разок отхлебывает сам и не глядя тычет ей, намеренно оттягивая удовольствие от представшего взору зрелища, продолжает. - Не себе ломать. Вообще ломать. Нахуй ломать, - краем глаза он видит, как она пьет, один глоток, второй, потом отбирает банку и с размаху швыряет ее в неизменно стеклянную витрину подвесного шкафчика, где Тамара хранит стаканы. - Вот так ломать, - говорит он, но слова тонут в звоне разбитых стекол, Харви вздрагивает, а потом отскакивает, когда он говорит. - Вот так, - и опрокидывает стол, который задевает железную этажерку с кастрюлями и сковородками, и впадает в свой дикий экстатический восторг от вида Харви и ее острых карамельных сосков на белоснежной маленькой груди, а она отступает на пару шагов, пьянеет на глазах, ухмыляется во весь рот, стоя перед ним лишь в шортах и кедах, уточняет:
- Вот так, то есть? - привстав на цыпочки, хватает с холодильника бутыль с вареньем и с детским хохотом роняет его на пол.
- Именно. И вот так еще, и вот так, - и вот так, и вот так, крышка от плиты, посуда в сушилке, очередной шкафчик со множеством мелких баночек для специй, стопка тарелок на столе возле мойки, холодильник вместе со всем содержимым, стойка для ножей, пара бокалов, чужая картина, пенал с дурацкой глиняной утварью, деревянные стулья, и дальше, когда в кухне исчерпываются все целые, стоящие по местам предметы - в прихожую, где есть вешалка со всяким тряпьем и лилипутский комодик со старыми статуэтками, содержимое комодика, щетки для обуви, ремешки для сумок, пакеты для мусора, в гостиной стол, шкаф с книгами, телевизор, стойка с разными сувенирами, старинная фотография в стеклянной рамке, отянутый гобеленом диван, и дальше - в мастерскую, долой холсты, долой оконное стекло, сдающееся при встрече с этюдником, спальня - антикварное зеркало на витиеватых ножках во весь рост, его посеребренная поверхность брызжет во все стороны, словно ртуть, в носу щиплет от тошно-приторной смеси запахов парфюма из разбитых пузырьков, косметика, стеклянный столик с какими-то побрякушками, комод с вещами, кружевным бельем и атласными бюстгальтерами, по которым Иден скачет, вывернув ящик на пол, совершенно бездумно, не соотнося с Тамарыным телом совсем, слишком увлекшись, есть что-то особенно приятное в том, чтобы разливать свою добела раскаленную ярость и похоть именно здесь, в ледяных тенях совсем иных ипостасей ярости и похоти, тихих, чуждых и больных. порядком запыхавшиеся, покрывшиеся пылью, тучи которой еще витают в воздухе, высвободившись из оков старого хлама, разгоряченные и уставшие от воплей и хохота, они, в конце концов, неизбежно оказываются на чердаке, где по случаю утра царит еще больший мрак, чем на закате, где в другое время бывает, вероятно, холодно и страшно, первое, что делает Иден - хватает из горки сваленных в угол инструментов молоток и метким броском отправляет его в окошко, чтобы рассеять царящую здесь духоту, и целует Харви без промедления, не позволяя ей отдышаться, и она отзывается со всей возможной страстью, тайно робея от близости кожи с кожей, кусает его в губы, словно маленький зверек, и заливисто хохочет, как забежавшее в холодную реку дите, когда он валит ее на ту самую кучу тряпья, где четыре дня назад лежал сам, стаскивает с нее шорты и гладит везде, восхищенный совершенством ее тела, на нем нет ни единого волоска, одни крепкие сочные мускулы и точеные хрупкие кости под белым бархатом кожи, он целует ее везде, кусает в бедра и в грудь и в синюю линию вены на манящей длинной шее, захлебываясь от жадности почти гастрономической, наслаждаясь собственным нетерпением, Иден обожает ебаться, всегда говорит, что секс - это самое лучшее занятие в мире, вся эта искусная биомеханика приводит его в восторг, ее эстетичная прямота и инженерная безупречность, близость и жар и вспышки бездумного счастья, словно в солнце падать, контактный рельс целовать, но едва ли не больше, чем ебаться, он любит собственное предвкушение и неутолимый голод по голоду, словно рвущийся с цепи питбуль, Харви хочет его так сильно, что истекает скользким жидким стеклом, задыхается, кусается, царапается, льнет к нему всем раскаленным телом, жмет к себе так сильно, что кости трещат, и внутри у нее так восхитительно тесно, там еще никто не бывал, там все стучит от нетерпения, так что никакой боли она уже не замечает, когда он наконец отпускает цепь, заряжает патрон в патронник, вторгается в нее, кусая в шею, и ебутся они дико и безудержно, словно звери, все эти лисы и зайцы в близлежащих лесах с полями, словно свято верят, что если долго и старательно друг о друга тереться, то получится все-таки смешаться в одного человека. Харви испытывает смутное облегчение, когда они наконец устают и устраивают перекур, оттого, что Иден не говорит и не делает ничего особенного, а держится так, будто вообще ничего не произошло, ничего значимого, по крайней мере, каким оно для нее помимо воли является, просто говорить теперь можно еще меньше, еще больше полагаясь на близость, только и всего. чтобы курить, впрочем, нужны сигареты, а они остались в рубашке, а рубашка под столом, а стол под этажеркой, а этажерка под горой кастрюль и осколков от посуды, так что сидеть сложа руки не приходится, а веселье Харви достигает пика, когда она замечает окровавленную ссадину от деревянной половицы чердака на колене у Идена, обнаженном одной из дыр в джинсах, которые хоть и в обтяжку, но призваны славить панк слишком сильно, чтобы защищать от производственных травм, так что она истерически хохочет и тычет пальцами, долго не в силах вымолвить ни слова, а Иден занят раскопками и поглядывает на нее с безмятежным недоумением, пока она, наконец, не успокаивается и не поясняет, в чем дело, а он в ответ только печально осматривает очередное повреждение и говорит:
- Да, это постоянно случается.
когда рубашка, наконец, найдена, и Харви надевает ее на себя, настает черед хохотать уже Идену, пятна крови на Харви в сочетании со слоем пыли, царапинами от осколков и следами любовных игр в виде засосов придают ей вид героини в малобюджетном слешере, и когда он делится своими соображениями на этот счет - лишь тогда ее, похоже, осеняет, что рано или поздно придется в таком виде явиться домой, и эта идея предстает для нее столь дикой, что даже смешит. Идену всей абсурдности объяснять не приходится, его даже мысль подобная редко посещает, стоит оказаться за пределами дома, где водится этот неотступный незримый мальчик, а вместе с ним еще целая толпа других мальчиков, иногда приводимых в аргументах очередного укора. и когда они, наконец, приходят к выводу, что акция вандализма в этом месте бросается в глаза уже достаточно, чтобы проучить этого проклятущего маньяка и показать ему, что почем, и выходят из разгромленного дома обратно на свет божий, ощущение у обоих такое, будто они неделю просидели в каком-нибудь склепе, так что на какое-то время они притихают, лишь растерянно щурятся, отвыкшие от такого изобилия солнечных лучей, и бредут наугад, пока, наконец, не избавляются от повсюду маячащих признаков цивилизации, оказавшись по колено в буйных зарослях травы на лужайке. там Харви без лишних слов останавливается и бухается прямо на землю, испытывая приятную усталость, словно от какой-то проделанной важной работы, а Иден опускается перед ней на колени и намеренно долго возится с узелком собственной рубашки, затянутым на ее груди, пока, наконец, не побеждает, и долго и самозабвенно целует и покусывает ее соски, а она сидит, затаясь, и прислушивается к собственным ощущениям, а потом целует его в ответ в рот, нежно, властно и мокро, валит на спину, лижет в уши.
- Тигерин, - вкрадчиво комментирует Иден, и от этого становится уже слишком смешно, чтобы продолжать, так что она соскальзывает в сторону, располагается рядом и просто лежит, обнимая его за шею, внимательно разглядывая.
- Ты это.. Домой возвращаться думаешь вообще? - наконец спрашивает она, Иден фыркает от неожиданности и невозможности представить ничего подобного, косится на нее с легким удивлением:
- Не знаю даже. Я об этом не думал.
- Так ты что, из дому, что ли, сбежал? - все допытывается она, и беспокойство у нее в голосе не радует его, наводя на мысли о том, что выглядеть более здоровым и менее усталым, он, поди, в ходе всех этих забав не начал, и неясно, что вообще теперь будет, и не стоило ли часом эту конуру сжечь для верности ко всем чертям. как бы ни было хорошо в неистовстве, думает Иден, сколько веревочке ни виться, а конца не миновать, пока не подохнешь, и это, пожалуй, хуже всего.
- Да нет, - он осторожно размыкает ее руки и отодвигается, лезет было за сигаретами, но потом, передумав, переворачивается на живот. если долго лежать, уткнувшись носом в землю, и старательно себя убеждать, в конце концов можно прикинуться, что на улице до сих пор ночь. - Не сбежал, почему, просто ушел. А что?
- Да так, ничего, я просто.. э-э.. - начинает Харви и надолго замолкает, так что он не выдерживает и приподнимает голову, чтобы на нее посмотреть - и увидеть, что возможно, уже давно есть какая-то вещь, которую она хочет сказать, но предпочла бы не говорить, а он слишком рад был не замечать, и теперь ничего не остается, кроме как терпеливо молчать и ждать продолжения. - Просто я, в общем, уезжаю скоро, и меня все это положение вещей немного тревожит.
- В смысле - уезжаешь, - переспрашивает Иден риторически, в глубине души даже не очень удивляясь, сколько веревочке ни виться, ни виться, а концу быть, быть, тоскливо думает Иден, не сводя с Харви взгляда, весь разом напрягается, отжимается от земли и садится. - Куда и когда?
- Я точно не знаю, куда, - говорит Харви, глядя в небо. тон ее звучит беззаботно, но Иден знает и видит, что это напускное. она потому и пошла за ним сегодня так беспрекословно, что с самого начала имела это в виду. - Папу куда-то там переводят. На остров, вроде бы. Ну и вот, завтра, вроде бы, последний день в школе, так что меня не будет в городе где-то примерно через неделю.
или ты, идиот, думал, что все как рукой снимет просто оттого, что ты перебил все вещественные доказательства? раздается Тамарын голос и ее смех, он звучит так оглушительно и внезапно, что Иден вздрагивает, не позволяя себе оглянуться, так как знает, что за спиной ничего особенного нет. или ты думал, что в этой сладостной безвременной ночи, когда все коты серы, когда всё едино и все заодно, можно остаток жизни просидеть?
- Переводят? Он у тебя что, военный? - поспешно спрашивает Иден первое, что приходит в голову, в отчаянии хватаясь за любую соломинку, при помощи которой от этого гнусного процесса можно отвлечься.
- Ну да, - слегка растерянно отзывается Харви. - А ты что, не знал?
- Нет, - говорит Иден. - Откуда бы. Офицер?
- Полковник, - скучающе отвечает Харви, хмурясь, потом, все же, не выдерживает и тоже садится, чтобы на него посмотреть. - Да какая разница?
- Ну как, какая, - с ужасом говорит Иден, не в силах отделаться от мелодичного хохота, резонирующего в ушах все громче и громче, словно невесть откуда стремительно приближается какой-то товарный состав с мясом, глядит куда-то сквозь Харви и недоумевает, как же быть дальше, как теперь спать и доживать до ближайших сумерек при таком-то шуме в бошке. - Очень даже большая разница. Я, может быть, тоже когда-нибудь стану полковник. Если свершится какое-нибудь чудо и пообломает все палки, которые мне в колеса так отчаянно норовит пхать моя же собственная мамаша.
- Почему? - Харви явно не совсем понимает, как случилось, что с печальной темы скорого расставания они переключились на обсуждение военного образования, но глядя на Идена, не смеет вмешиваться, и подыгрывает почти интуитивно. - Она что, не хочет, чтобы ты был военным?
- Конечно же! - с бескрайним энтузиазмом подхватывает Иден. - Не хочет. Военные убивают людей, видите ли. Она свято верит, что Иисусушка такому повороту не рад. Я не уверен, впрочем. Мне кажется, Иисусушке и прочим святым угодникам как-то похую, насколько напрямую твоя профессия связана с убийством людей. Вот мой брат, например - он не убивает людей, нет, сэр, он просто работает прокурором в суде и делает там все возможное, чтобы людей убивал кто-нибудь другой, будь то сокамерник или палач. Но Иисусушка одобряет это, по всей видимости, раз нечто подобное ставится мне в пример. Я не знаю, у нее какой-то личный Иисусушка, по-моему, никак не связанный с тем, который был исторической фигурой.
- А что ж она хочет?
- Да хер ее пойми, что она хочет. Хочет что-нибудь, что относится к выполнению реальных функций примерно так же, как ебля престарелой вдовы с дилдо относится к сексу с полноценным партнером, если ты понимаешь, о чем я, - говорит Иден с яростью, но Харви глядит в ответ наивно, словно ангел, и спрашивает:
- Что такое дилдо? - и невзирая на весь снизошедший на голову ужас ему приходится сделать паузу, чтобы справиться со смехом.
- Ты что, правда, не знаешь? - переведя дыхание, уточняет он, она мотает головой в полном и искреннем неведении, и он, немного подумав, отмахивается. - Ну, это такая порода собак. Такие маленькие собачки, которые вечно верещат и трясутся и бесятся лапочками по полу, так что сам не замечаешь, как впадаешь в неистовство, стоит пять минут провести с этими тварями в одной комнате.
- Понятно, - тянет Харви, слегка смущенная его реакцией, чуть колеблется, решая - стоит говорить или нет, а потом все-таки продолжает. - Но знаешь, чтобы стать военным, тебе стоило бы держаться подальше от всяких там девушек-маньяков, которые странно себя ведут. Я хотела сказать..
- Пошли, - резко перебивает Иден, вскакивая в панике, как ужаленный, оттого, что нельзя больше тешиться надеждой на собственную непричастность, а следовательно, быть вместе, потому что если ты тот человек - то не этот, Харви не допустила бы подобного никогда, и нет ничего удивительного в том, что она обо всем догадалась сама, и вовсе необязательно кто-то нашептал ей что-то на уши, пока они забавлялись в этом склепе, она же не дура, в конце концов, ведь только ты здесь идиот, а не все вокруг. Харви глядит на него снизу вверх с неодобрением и не двигается с места.
- Говорю, хотела сказать, - повышая голос, повторяет она. - Что я, конечно, не знаю точно, но мне кажется, что в какого бы человека ты ни влюбился, в конечном счете, влюбляешься в те его качества, которыми обладаешь сам, потому что невозможно вообще как-то относиться к чему-либо, от начала до конца чуждому, так что, в конечном счете, неважно, взаимна привязанность или нет, куда важнее и ценнее сам факт наличия привязанности, которую лучше иметь, чем не иметь, и которая исчерпывается сама по мере того, как эти твои качества перестают быть главными. я не знаю, насколько это нормально, но меня никогда не беспокоило, любишь ты меня в ответ или нет, я просто рада тебя видеть, а значит, рада видеть себя, но я не могу за тебя не переживать и буду только больше переживать после того, как уеду, для того, чтобы быть военным, нужно быть здоровым, Иден, а ты не выглядишь здоровым, ты выглядишь так, будто у тебя с головой проблемы, будто ты не в себе, я в этом ничего хорошего не вижу, ты меня вообще слышишь, Иден, блядь, или нет?
такие уж здесь места, размышляет Иден, почти бегом срываясь с места, лишь бы не смотреть на нее и не слышать, такие места, что только кататься по ним с рыданиями и годится. такие дьявольские места, такие деньки, такой месяц, такой год, все что угодно, лишь бы не признавать, что ты сам - такой человек, тебе не кажется. отдалившись от Харви на добрых десять метров, он все же тормозит и оборачивается, потому что не может оставить ее сидеть на лужайке у черта на куличках в своей собственной окровавленной рубашке и даже без гроша. только потому, что это не по-товарищески. а ты ведь НЕ ТОТ ЧЕЛОВЕК, который бросает товарищей на произвол судьбы, да? издевательски произносит Тамара, и если заткнуть уши, будет только хуже, поэтому он даже не пытается и вообще не делает ничего. это бешенство после короткого блаженного забытья восстает только горше и пуще, больше всего он боится как-нибудь нечаянно обрушить его на Харви, и потому глядит в сторону и кричит не слишком громко, просто, чтобы она расслышала:
- Ты идешь или нет? Я тебя провожу.
- Допустим, что нет, - обиженно отзывается Харви, сидя на прежнем месте. - И что тогда?
- Тогда мне придется тебя вырубить и понести, - говорит Иден. - Так что лучше бы тебе встать.
она какое-то время глядит в его сторону изучающе - может, пытается понять, не шутит ли он, а может, и свои шансы оценивает. один из плюсов Харви в том, что с ней при желании можно устроить не самую плохую драку, а драки Иден любит и редко упускает случай, но сейчас даже думать об этом избегает, чтобы как-нибудь ненароком не сделать все еще хуже, чем было. потому что сколько веревочке ни виться, а из любой ужасной ситуации есть выход в ситуацию еще более ужасную, и достичь его, как показывает практика, порой не стоит малейшего труда, а вот откатить веревочку на пару витков назад уже черта с два. так что он просто стоит и ждет и отстраненно созерцает, как она, наконец, поднимается, как подчеркнуто долго и демонстративно застегивает пуговицы на его рубашке. майское солнце жарит в голову, денек задался безветреный и безмятежный, нигде от него не спрячешься, в какой склеп ни зарывайся, так что он совсем забывает про Харви, которая медленно к нему приближается, оставляя за собой след примятой травы, глядит в горизонт, разбирая на нем далекое озеро - то, где так громко лягушки квакают, наверное - и отчаянно размышляет, в какие бы глубины схорониться до наступления следующей ночи.