"Отец умирал. Он старался, держался изо-всех сил, но раны, голод и холод вели его к могиле. Я знал, что ему недолго осталось. Видел, как долго по вечерам, укутанный в клетчатый шерстяной плед, в кресле у маленькой печужки он жадно смотрел-смотрел на меня и на Катьку, словно хотел вобрать в себя все последние краски жизни. Я, как мог, старался угодить ему. Лишь бы пережил он эту холодную и голодную Московскую зиму. Но что я мог, маленький еще мальчишка?
Мы голодали, денег не было, дров не купить. Чтобы согреть отца, я разломал на дрова большой платяной шкаф.Окна в нашем домике на Кузнецком Мосту, заваленном снегом чуть ли не до самой крыши, покрылись толстенным слоем льда и стали похожи на ледяные окошки в избе Деда Мороза. Входная дверь из-за сугробов, которые никто не убирал, открывалась только до половины, и когда я выходил на улицу, приходилось идти вдоль бревенчатой стены, как по ледяной пещере - сверху и сбоку везде был обледеневший снег. Но, как говорится, нет худа без добра - зато совсем прекратились сквозняки, в доме стало немного теплее, и надсадный кашель отца стал как будто бы мягче:
"Ремушка, подойди сюда, сынок. Вот возьми. Попробуй продать. Все же какие-никакие деньги... для вас с Катенькой будут". - Отец протянул мне зажигалки, сделанные из отстрелянных гильз. - "Идите на Белорусский, там сейчас много приезжих".
Я, глотая слезы, одел Катьку, укутал ее, как кулек - не хватало еще, чтобы простудилась и захворала, - и мы долго шли пешком по свежему снегу.
Отец курил, но где же его достать, табак-то, если все по карточкам. Вот и пристроился я к гражданину в "пирожке", только что сошедшему с поезда. Он резво спрыгнул с подножки, крепко держа в руках два чемодана хорошей кожи на широких ремнях. Один чемодан поставил на ослепительно белую от ночного снега платформу, зажав его между ног, полез свободной левой рукой во внутренний карман пальто. Из скромного серебрянного портсигара с монограммой вынул папиросу, положил назад в карман. Из бокового в пальто вынул спички, прикурил и глубоко затянулся, пробормотав, что, мол, черт бы побрал все эти некурящие вагоны со всеми кондукторами вместе взятыми.
Цыкнув на пробегавшего мимо беспризорника, он крепко ухватил оба чемодана и, профессионально перекидывая папиросу из одного угла сочного рта в другой, время от времени глубоко затягивался, умудряясь, каким-то образом не подпалить свою черную с проседью бородку клинышком.
Гражданин был высокого роста, холеный, средних лет, и выделялся из разношерстной вокзальной толпы очень хорошим покроем и отменным качеством кашемирового пальто с блестящим бобровым воротником, ладно сидящим на широких плечах. Меня удивило его лицо, тонкое, белое, из тех, которые не увидишь вокруг себя и за много лет, а только на иконах, может быть, и то не на всяких, а на старых, потемневших от времени. Вроде из евреев, но без пейсов, без заискивания и суеты в манерах. Держался господин с чемоданами так достойно и спокойно, что проходивший мимо патруль лишь только окинул красивого человека взглядом, но документы проверять не стал. По всей его стати было видно - документы у него в порядке. По сторонам смотрел зорко, периодически беззлобно на меня поглядывая:
"Иди, иди, мальчик, нечего тут стоять".
Из-за того, что в зубах он сжимал папиросу, получалось довольно неубедительно и смешно:
"Ити, ити, малчих, нечехо фут фтоят".
Но уходить я не собирался, ждал, когда он выкинет окурок.
Господин еще раз посмотрел на пустеющий перрон и бодро зашагал вперед. Навстречу ему двигался молодой военный. Бросил на меня с Катькой быстрый взгляд, и мелькнуло в нем что-то похожее на сочувствие. Я посмотрел на подтянутого красного командира и вспомнил папу. Когда-то он тоже был таким.
"Привез, привез". - Заворчал господин, подставляя ему морозные щеки.
Катька, которую я тянул за руку, поспевая за бысто идущими отцом с сыном, захныкала, и я опять затянул свою песню:
"Дядь, а, дядь. Оставьте докурить".
Господин в пальто резко обернулся:
"Как же вы мне надоели, юноша! Не рановато вам еще курить? Какой пример вы подаете сестре?"
Я посмотрел на военного с Орденами Красного знамени на груди, держащего левую руку на золотистом эфесе шашки, и мне показалось, что он меня не одобряет. Я тоже не одобрял, но сам себя убедил, что домой не вернусь, пока не достану табаку для отца. Катька устала и вырывалась. Ухватил ее покрепче:
"Я не для себя, для отца. После ранения он, не встает. Ног нет..."
Я забормотал что-то, понимая, что лучше уйти, но почему-то мне не хотелось, чтобы этот блестящий красный командир думал обо мне плохо.
Сам-то я выглядел, как настоящий оборванец. В прошлогоднюю зиму добротное теплое пальто, подбитое каракулем, сняли с меня в подворотне темным февральским утром. Я спешил за доктором. Мама с Катькой лежали в тифу. Отец тогда еще не вернулся с фронта.
Вышли тихо из тени трое. Один, щербатый щелкнул финкой, направив в мою сторону лезвие, тускло мерцающее в свете светлеющей уже луны:
"Снимай пальто, паря, если жизнь дорога..."
Я посмотрел в его глаза, близко посаженные, пустые и черные, как дырки ружейных стволов и понял, что даже, если пальто отдам, живым мне из этой подворотни уже не уйти. Оглянулся, ища путь к спасению, и в тот же момент получил удар в челюсть, сваливший меня с ног. А за ним последовал удар в живот, и я судорожно ловил ртом морозный воздух, пытаясь вздохнуть - в тумане расплылись очертания домов, деревьев и лиц. Я чувствовал, как переворачивают меня, стаскивая пальто, но сделать ничего не мог:
"Да потише ты, Щербатый. Рукав оторвешь - ни один скупщик не возьмет. Тащи пацана сюда и кончай поскорей. Да смотри, пальте, пальте-то, не окровянь".
Мне почему-то не было страшно. Жаль было Луны, что светила на меня ровным желтым светом, снега, мороза, этой замызганной подворотни с подтеками собачьей мочи у облупленных стен, жаль было, что именно здесь мне предстоит умереть - униженному, избитому, раздетому, голодному, одиннадтилетнему мальчишке. И захотелось сказать бандиту напоследок что-нибудь гадостное, отчего бы у него испортилось настроение. Поэтому, собрав силы и уже почти прийдя в себя, я поднялся с колен и прошлепал разбитыми губами:
"И на тебя управа найдется. Таких, как ты, Бог карает беспощадно. Подохнешь от своего же кинжала".
Щербатый ухмыльнулся:
"Да ну? А таких, как ты, Бог спасает, да?"
Не успел договорить, как из-за угла дома выехал легковой автомобиль с надписью на капоте "Бентли", грозно газанул, быстро надвигаясь, и оглушительно чихнув глушителем, выпустил клуб черного дыма.
Я вздрогнул всем телом от неожиданности. Из приопущенного стекла со стороны водителя показались одновременно уставшее лицо мужчины в кожанном шлеме и черный ствол револьвера, послышался щелчок взводимого курка, и моих обидчиков след простыл, правда, вместе с моим пальто. Я постоял секунду в замешательстве и припустил, что есть духу в противоположную сторону, хватаясь за живот.
Так что теперь одет был в настоящие лохмотья, без воротника, с заплатами на рукавах, подпоясанный широким военным поясом с начищенной до блеска пряжкой, на которой красовались две перекрещенные севастопольские пушки, и еле слышно бормотал, стараясь справиться с подступившим волнением:
"Мама в прошлом году от тифа... Вы не думайте, папа работает. Вот зажигалки делает, хорошая вещь, для тех кто понимает... и курит... А я продаю..."
Вытащил из сумки, висящей на боку, самодельную кремниевую зажигалку из блестящей отстреленной гильзы.
"Вот это колесико нужно покрутить, искра зажигает фитиль. Как в спиртовке... Это крышечка, чтобы фитиль не отсыревал..."
Красный командир вытащил из кармана дешевый оловянный портсигар. А я-то думал, что у такого щеголя непременно золотой должен быть, с вензелем, как у отца, с каким-нибудь алмазом или сапфиром на крышке. Благодетель протянул мне пару папирос:
"Я не мог тебя где-то раньше видеть? Лицо твое как будто бы мне знакомо?"
"Вряд ли, я бы Вас запомнил".
Командир кивнул на пряжку ремня:
"Отец артеллерист?"
"Нет, моряк".
"Офицер?"
"Да".
"Как зовут тебя?"
"Я - Кайсаров".
Он смотрел на меня, необычный красный командир. Глаза его были ярко-зеленые, словно сочная молодая трава, и это было так странно, потому что все вокруг было белым-пребелым от только что выпавшего снега: и дома, и заборы, и дороги, и линия горизонта, и зимнее небо, и даже его лицо, показавшееся мне вначале смуглым, было ослепительно белым.
На меня опустилось внезапное ощущение покоя, словно опять я был маленьким мальчиком и сидел на коленях у мамы, защищенный и согретый ее руками. Я перестал волноваться и заикаться. Глядя в эти блестящие зеленые глаза теперь знал, что все у нас с замерзающей Катькой скоро наладится.
"Мне сейчас некогда, Кайсаров, а вечером, часам к шести, приходите на Цветной, к бывшему дому Болонских, отдельный вход во флигель. Спросите Поренцо, и, как Вы их называете, зажигалки? Прихватите. Три-четыре штуки у Вас найдется? Держите деньги, это задаток".
Он протянул мне золотую монету:
"Только смотрите, что б исправные и заправленные. Идет?"
"Идет. Но это очень много, я же дешевле продаю".
"На мой взгляд, Кайсаров, Вы продаете очень дешево. Я даю настоящую цену".
Золотой червонец!
Я, ошалев от счастья, схватил богатство, запихнул за щеку (так надежней) и радостно закивал головой:
"Спасибо. Храни Вас Бог".
Благодетель посмотрел на меня, усмехнувшись:
"И Вас тоже, Кайсаров".
Погладил Катьку по голове, подхватил чемоданы и быстро пошел прочь.
љ Copyright: Елена Грозовская, 2010
Свидетельство о публикации Љ11008301223