Выпив рюмку портвейна, он тряс голубой сединой, жмурил по-кошачьи глаза, и говорил гостю:
- Ну, кто вот я? Простой счетовод в обычном ЖЭКе. Но квартира моя - в пять комнат. В гараже - 'Мерседес', в Подмосковье - дача. Ну и... бронь на Ваганьковском. И всё - без воровства! На свои, понимаешь, извилины.
Гость наполнялся удивлением, а Таисий Фёдорович подходил к старинному бюро, выдвигал из него ящик, и, с дрожью в руках, извлекал на свет Божий почтовые конверты.
- Вот! - шептал он ликующе. - Читай надписюшки!
И гость, глядя на ржавую пожухлость бумажных прямоугольников, различал среди штемпелей: 'СССР. ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ', 'АППАРАТ ЦК КПСС'. Кое-где краснел глубокий оттиск: 'ПО ПРОЧТЕНИИ - СЖЕЧЬ!'
- Что это?! - восхищённо-пугливо спрашивал гость. Но Таисий Фёдорович коротко хмыкал, плескал в рюмки 'Портвейн', и менял тему разговора.
Ясность пришла после кончины счетовода.
Участковый Тминов детально изучил переписку Попкова и его дневники, после чего два дня не выходил на работу. Он впал в истерику. Смеялся и плакал одновременно...
Документы покойного передали в Государственный Исторический архив. И каждый, кто с ними знакомился, на пару дней становился Тминовым. Уж на что я - крепкий человек. Но и меня дневники Попкова ввергли в запо... тьфу ты! в буйно-кампилентную истерику.
Поэтому, дабы Читатель не впал в Sindrom uchastkovogo, я в своём рассказе буду предельно сдержанным.
Итак...
Перед вами - избранные фрагменты биографии скромного счетовода.
***
В июле 1939-го Таисий, утомлённый цифрами квартального отчёта, понял, что ему тесно жить в крохотной ячейке московской коммуналки. 'Будь я один - куда б ни шло', - думал он. 'Но... батюшка мой! Он, похоже, бессмертен...'
И, тяпнув с горя портвейна, Таисий сменил нарукавники, достал новое перо, извозюкал его в свежих чернилах, и вывел на тетрадном листе:
'Здравствуйте, Иосиф Виссарионыч!
Пишу Вам из осиного гнезда...
Мой сосед справа, Демьян Тендюков, носит под пиджаком белую жилетку на чёрном подкладе. Нет сомнений, что так он скрывает своё гнилое дворянское нутро.
Слева от меня живёт Михай Цыбуляк. Он утверждает, что его прадед был казаком. Врёт!!! Он - из княжеского рода, о чём говорит мебель в его комнате - сплошь из дуба, выросшего в эпоху крепостного права.
Напротив меня - конура дворника Левченко. Прикидываясь идиотом, он часто курит и много думает. А когда метёт улицу - в шорохе метлы его звучит мотив 'Боже, царя храни'. Он монархист, и режет мясо длинным ножом.
Аккурат у сортира живёт Нинель Тигельтайм. О-о-о, змея! В стране дефицит текстилей, а на ней - юбка до земли. Причём (я проверил), не одна. И мне всё понятно! Под юбками она разносит пулемёты для троцкистов...
Скажу как на духу, Вождь дорогой. Живу я - как на вулкане. И страшно, и душно, и некому руку подать.
А главное - тесно...
Заранее благодарен...'.
Подписавшись именем папы, Таисий отправил письмо в Кремль.
О том, что произошло дальше, говорит запись в дневнике Попкова, сделанная в 1954-м году:
'Наш главбух, Акакий Петрович, сказал, наконец-то, почему он ко мне хорошо относится. Всё просто! Он служил в охране Сталина, и как раз в его дежурство к Вождю подошёл Берия с письмом от моего папы.
- Прочтите! - сказал душегуб Иосифу Виссарионычу.
Сталин прочёл, и, трамбуя табак в свою трубку, сказал с расстановкой:
- В лагерь. Этого. Кретина.
Берия выдохнул изумлённо:
- Как же так! Фёдор Попков НКВД на четырёх вражин указал!..
Сталин задумался. И, раскурив трубку, тихонько изрёк:
- Согласен. Этот Фёдор - наш человек. Но ты же знаешь, Лаврентий, я свои решения не меняю. В общем - в лагерь его.
И после паузы добавил:
- Начальником...'
'Так, - говорится в дневнике, - я стал хозяином всех пяти комнат, а попутно избавился от старого хрыча. Папенька отпраздновал свои 80 лет, выехал на Колыму, и в дороге скончался.
Царство ему небесное...'
***
В октябре 1963-го Таисий, отупев от квартального отчёта, понял, что у него нет условий для полноценного отдыха. Потянуло на слезу, но вместо неё блеснула рюмка.
Сменив нарукавники, он взял новый самописец, окунул его в свежие чернила, и, по-детски вздув языком нижнюю губу, вывел на тетрадном листе:
'Здоровеньки булы, ридный батько Микита Сергеич!
Пишу тоби с двойственным чувством. Во-первых, узнал, что мы с тобой земляки. Ты был гетьманом Украины, а у меня в тех краях дед Иванко жил. Во-вторых, пишу я тоби кукурузной палочкой, а в желудке моём доспевают два початка кукурузы.
Хорошо!
Но всё чаще подступают ко мне минуты пессимизма... И тогда я, стареющий человек, ощущаю спад пищеварительной силы. Гляжу на тазик с кукурузными лепёшками, слюной брызжу, и - понимаю, что скушать эту благодать за один присест не смогу.
Держал совет с доктором. Он простукал мои колени, закапал в мои глаза атропин, и, обнаружив, что я остался прежним, посоветовал чаще бывать на природе. Тогда, привожу его слова, - и аппетит вернётся, и до коммунизма дожить - пара пустяков будет.
Не помысли, что я, рядовой счетовод, приметил, как много дач имеют передовики партработы. Положа руку на грудь, готов утверждать, что секретари горкомов КПСС бедствуют, и что формы их тел - результат отёчности от рабочих бессонниц и трудовых недоеданий.
Эх, мать-перемать...
Хотел я тоби кой о чём попросить, но задумался крепко: а с чего бы тебе, главному по Кремлю, за меня, глупого старика, в хлопоты ударяться? И, знаешь, я с тобой согласен. Для таких дел есть другие инстанции! Пусть не кремлёвские, не московские, но - такие же высокие. К ним и нужно топать с прошением.
Бог тебе в помощь, Микита Сергеич!..
Твой земляк Таисий'.
В апреле 1987-го Попков записал в своём дневнике:
'Листал мемуар личной секретутки Хрущёва. Там сказано и о моём послании.
Никита, прочитав его, засмеялся:
- От, хохол! Узнаю хохла! Як прописав!
Потом было долгое раздумье над тем местом в письме, где я поминал о горкомовских дачах.
- Вот что, - сказал Никита Сергеич министру недвижимости. - Дай этому упырю хату в Подмосковье.
И, заметив на лице министра несогласие, гаркнул так, что шторы на окнах пошли куполами:
- Ты пойми! Если он МНЕ о партийных виллах строчит - значит, он и за бугор навонять может. Да он того и не скрывает!'.
...Через месяц Таисия премировали дачей в Переделкино.
***
В октябре 1981-го Попков, одурев от квартального отчёта, понял, что ему пора на пенсию. В его воспалённом уме возникла бескрайность огорода с грядками капусты. Чудилось квохтанье кур, блеянье коз.
'Пора!' - думал Таисий. 'Ох, как пора!'
Но тут его губы свело судорогой обиды. Рука потянулась к заветной рюмке.
- Да что же я! - вскрикнул счетовод, - до гробовой доски на дачу в автобусах катить буду?!
И вот уже на локтях - свежие нарукавники. Новый самописец делает пробный штрих. И, щепотью сбрасывая пот со лба, Таисий с отчаянным вдохновением пишет:
'Хм... Гм... О-о-о...
Мммилый товарищ Брежнев!
Хочу поделиться с Вами радостью. Не так давно я стал дедом. Внук у меня родился. Я его увидел - и в плаче счастливом зашёлся. Такое сходство с Вами! Брови... голос... ширина груди... Так же причмокивает. В общем, назвал я внучонка Лёней. А потом решил, что крёстным отцом для него, кроме Вас, быть некому. Людей в эСэСэСэРе много, а из достойных - один Леонид Ильич.
Считайте мою писульку приглашением на таинство крестильного обряда.
А теперь давай, кум, немножко покумекаем.
Крестник твой с первых дней жизни зашлёпал мне про машину. 'Хочу! - орёт, - такую, что с длинным носом! Или ту, что с восемью окнами!' А что я ему могу ответить? Успокаиваю... Мол: 'Подожди немного. Приедет крёстный, у которого сто лимузинов, и посоветует, какое авто прикупить'. Обещаю, дурак старый, а сам от стыда чуть в инфаркт не впадаю. Деньжат-то не накопил... На какой шиш обретение делать...
Ты не пойми превратно. Я не кляньчу, а прошу, чтоб ты горлодёру обождать велел. Когда приедешь к нам - бацни его по ягодичке, да и выдай: 'Лёнька, твою мать! Вот я - Генеральный секретарь. Пять звёзд имею. Но за руль сел, когда мне двадцать семь лет было. Может, от этакой неспешности - весь мой успех жизненный'.
Лады?
Ну и отлично. Знал, что не откажешь!
Целую в губы, как ты любишь.
До скорого свидания.
Ждём!'
О том, что было дальше, Таисий рассказал в своём дневнике.
Запись датирована февралём 1986-го.
'Купил книгу воспоминаний любимой медсестры Брежнева. На странице 405 речь идёт о моём послании. Генсек читал письмо несколько раз, и слёзы капали из глаз Ильича на его звёздчатую грудь.
- Бедный малыш! - вздрагивал он плечами. - Лёня! Крестничек! В какой нищете он, однако, живёт... И это - в МОЕЙ стране!
Наконец, Ильич успокоился.
- Дима! - сказал он какому-то генералу. - Зайди к Мише Горбачёву. Сельхозотдел ЦК получил пять 'Мерседесов' для объезда полей. Вот тебе конверт с письмом Таисии Попковой. Пусть один автомобиль Миша отправит по её адресу. Да с курьерским сопровождением. А то приедет к старушке какой-нибудь 'Запорожец'. И с гаражом старику помочь надо. Не стоять же 'Мерсу' под его окнами.
- Да! - вскинул он брови. - Пусть ЦэКовские журналисты сочинят мой ответ Анфисе Бобковой. Так, мол, и так, спасибо за приглашение, но на крестины не ждите. Дела заели, хворь напала. А то, чего доброго, Анисим Пупков оскорбится'.
'Толковый мемуар!' - выставил свою оценку Таисий. 'Я от Ильича ничего другого насчёт себя не ждал. Что взять с моразматика...
Теперь я - как у Христа под мышкой. Квартира в пять комнат... Дача... Гараж... 'Мерседес'... Участковый Тминов честь при встрече отдаёт.
Всего у меня в достатке.
Остаётся только: ЖИТЬ!'
***
Перестройку Таисий воспринял настороженно. А её закат - с трепетом.
Вспомнился Иосиф - зачинатель его благополучия. Выплыл из глубин памяти Никита - продолжатель его расцвета. Даже Ильич в представлении Попкова обрёл нимб над темечком - как-никак, от него счетовод получил самый ценный подарок.
- Были ж люди! - кряхтел Таисий, сходя с ума от ностальгии. - Кабы сейчас таких - я бы завтра в Египет, на отдых к пирамидам, ехал.
Перепало ему и от Горбачёва. Но как-то так... по мелочи. Накатал Попков Михаилу Сергеевичу письмо с просьбой помочь ему, без пяти минут покойнику, обустроить закат жизни. А тот, вместо денег для найма симпатичной сиделки, выделил ему место на окраине Ваганьковского.
Поэтому, в августе 1991-го, когда мир узнал о ГКЧП, Таисий долго ходил по комнатам, часто булькал портвейном, и сипло вопрошал пространство:
- Неужели!?.
Он до рези в глазах смотрел телевизор, и, примечая дрожь в руках Янаева, шептал с упоением:
- Наш! Наш человек!
В минуту высшего подъёма эмоций Попков достал нарукавники... взял в руку самописец... занёс его над тетрадным листом...
Но мысли его пришли в смятение.
- Нет! - разнеслось по отсекам холостяцкой квартиры. - Письмо идёт долго! А нужно быть первым!
И Таисий помчался на почту, откуда направил телеграмму в Кремль. С единственным словом: 'ПОЗДРАВЛЯЮ!'
Минуло два дня...
Руки Янаева тряслись уже в следственном изоляторе. В Москву, после отдыха в Форосе, прибыл посвежевший Горбачёв. Толпы москвичей рукоплескали Борису Ельцину. И были те овации для Попкова сродни похоронной музыке.
- Поспешил! - шептали его побелевшие губы. - Ох, поспешил я с посланием! Теперь упекут... Как пить - упекут! Ду-ре-нь!!!
Но он заблуждался.
Как принято у связистов, телеграмма пришла по адресу с запозданием. Как раз в тот час, когда на Васильевском спуске тысячи людей вздымали к небу трёхцветные стяги.
Слышалось многократное: 'Россия!... Россия!...'
Слово Таисия зачитали с трибуны. Кто-то крикнул: 'К медали Попкова!'. Его поправили: 'К ордену!'. Но вопреки им, тысячи глоток уже скандировали: 'К зве-зде!... К зве-зде!'
В дырку облака глянуло солнце, придав этому призыву золотой оттенок.
А дальше...
***
Николай Малеев, сосед Попкова по лестничной клетке, рассказал мне, что было дальше:
- 23-го августа позвонил в дверь Таисия почтальон. Из-за двери послышалось: 'Шас... Маненько осталось...'. И вот он вышел - в фуфайке, как у зека, в цигейковой шапке, и с рюкзачком. 'А где, - спрашивает почтальона, - у тебя наган?'. Тот засмеялся: 'Там, где всегда', - и даёт Таисию телеграмму.
Развернул тот её, прочитал вслух: 'Спасибо за поздравление. Быть Вам Героем России. Ельцин', - охнул... присел на ступеньку, и помер.