Гаденыш, подумал Геннадий о сыне Валерке. И он туда же, гаденыш. В двенадцать лет ничем не интересуется, целыми днями жует компьютерную да телевизионную жвачку. И после этого, гляньте-ка, имеет "свое мнение" об истории! Какое вообще может быть "свое" мнение о том, что нужно затвердить с младенчества? Не знаешь сам - отца послушай. Книги почитай, в конце концов, если в школе теперь ничему не учат.
Горечь Геннадия Трунова была вызвана разговором с сыном о Великой Отечественной войне.
Вернее, говорили-то о фильме. Валерка, как обычно, посмотрел с друзьями премьерную голливудскую картину и хотел поделиться. Стал сбивчиво пересказывать сюжет: "когда американцы Гитлера победили...". Геннадий не выдержал, встрял посреди фразы, и спор принял рваный, нелогичный характер, как у них с сыном частенько получалось:
--
Ты хоть понимаешь, что это все вранье? - Раззорялся отец. - Туфта и пропаганда!
--
"Все" враньем не может быть, иначе бы фильм не показали в разных странах. У него, знаешь, какой кассовый сбор? - Вяло оборонялся Валерка. Он прекрасно знал мнение отца о войне и откровенно скучал в подобных спорах. Его больше волновала сила главного героя фильма и мощные спецэффекты, а не нравоучения по каждому поводу.
--
Американцы присоединились к нам только в конце войны в качестве этих, как их... ну, в общем, военных партнеров. - Отец на ходу судорожно искал главное. Пытался в одной беседе ликвидировать пробелы патриотического воспитания сына и запинался о собственные чувства. - Где они раньше были, во время обороны Бреста, твои американцы? Во время Курской дуги? А? Нет, ты мне скажи? Белый хлеб кушали и выжидали триумфального выступления в конце войны.
--
А фильм, между прочим, и есть про конец войны. К тому же, это не документальная сьемка, они не обязаны тебе... И вообще... Имею я право на собственное мнение?
--
Не имеешь. Не имеешь, сказал! Нечего тут губы дуть. И они, американцы твои, не имеют права присваивать себе заслугу победы в Великой отечественной войне! Пойми ты! Их рекламка рассчитана на олухов, вроде тебя, которые ни на грош патриотизма не имеют. Только и ждете, как бы за рубеж сбежать.
Геннадий осекся. Ушел из комнаты, от греха подальше. Понял, что переносит на сына вину за целое поколение "иванов, не помнящих родства". Опять перешел на личности, не объяснив сути. А как объяснишь, если интереса нету?
Стоял на балконе в сочном августе, курил и нагнетал тоску. Это была Генкина неприятная особенность: при случае память сразу вываливала на поверхность весь негатив. Так весной из-под снега вытаивает все, что не замечалось по зиме. Даже курьезы казались сейчас симптомами общей трагедии. Например, пришло на ум: в первом классе, а то и раньше любопытный Валерик спросил: "Пап, а Наполеон воевал за Гитлера?" Потом вместе смеялись, конечно. А вдруг тогда и началось? Отпадение ростка от общего древа?
Вспомнил, как поругались с сыном этой весной, 9 Мая.
***
Обычно на День Победы Труновы ходили всей семьей. Жена Галина начинала волноваться накануне, как будто наутро предстоял дальний военный поход. С вечера готовила завтрак, будила их с сыном ни свет ни заря, надеялась, что в этом году успеют приехать заранее и занять удобные для обзора места.
И все равно они каждый год чуть-чуть опаздывали. Это тоже стало частью праздничной семейной традиции -- вываливаться из полного автобуса за два квартала от перекрытого проспекта, бежать, догоняя строй военных, все-таки обогнать парад и взволнованно показывать сыну оркестр, вышколенных, смущенных кадетов, значки на погонах медицинских войск.
Город у них был не ахти какой большой, но в отношении Дня Победы щепетильный. Власти готовили и трибуны, и концертные площадки, и вечерний салют. Вдоль проспекта стояли скамейки для ветеранов. На каждом перекрестке продавались жатые, пахнущие морозом гвоздики и крупные розы. Марши фронтовой поры вывистывали лихие трели, как в детстве - друзья со двора. (Жена больше любила прощальные военные вальсы, неизменно плакала, слушая их в День Победы).
Галя с Геннадием терпеливо выстаивали митинг в густой, текучей толпе, находили нюансы в повторяющихся из года в год речах политиков, медленно поднимались к Вечному огню вместе со всеми. Это была их обязательная программа 9 Мая, их безусловная, не обсуждаемая обязанность.
В произвольной программе возможны были изменения, но тоже -- в строгих границах. Сына, конечно, привлекала полевая кухня. Из любой очереди у котла он чудесным образом выскальзывал через минуту с тарелкой горячей каши. Теркин, ей-богу!
Все Труновы с удовольствием смотрели уличные инсценировки: студенты танцевали и пели под аккордеон. Семьей согревались чаем у пирожкового прилавка (именно в этот день почему-то постоянно случалось похолодание, и Гена чувствовал в утренней изморози интуитивную правоту природы).
В последние годы Валерка присоединился к числу юношей, передвигающихся в толпе на колесах. Роллеры лавировали между гуляющими парами. Безбашенные велосипедисты раздражали мамаш с колясками. Геннадий тоже психовал, одергивал Валерку: "Смотри, куда катишь, остолоп!" Галя восстанавливала мир. Ей хотелось, чтобы День Победы был для сына праздником и в то же время -- священной, с детства усвоенной датой. Гена считал, что такой парадокс для нынешней молодежи уже недостижим. Поэтому в первую очередь нужно научить нести память о войне. Строгую память. Кто-то заплатил очень много за твои ежедневные праздники. За ролики эти, между прочим.
Вот отца и передернуло, когда в прошлую майскую дату Валерка, покатавшись полчаса на своих колесах, заявил, что ему "скучно слушать всю эту нудятину и хочется домой". Мы здесь не для твоего развлечения, заруби на носу, отрезал Геннадий. Митинг отстояли, но настроение у обоих было испорчено. Как назло, Галка уезжала в командировку. Без нее семейная гармония нарушилась и праздник поблек.
Когда она вернулась, Гена, конечно, втихаря нажаловался на сына. Не утерпел. Высказал, что тот растет легкомысленным и ничем себя не хочет утруждать. Даже на эмоциях экономит.
--
Бережет свое большое сердце для неизвестных высоких чувств!
Галя иронию не поддержала, но и не бросилась сына защищать, как часто бывало.
Посидели вдвоем перед телеэкраном. Помолчали.
--
Что ж, Ген, - медленно ответила жена, - современные дети совсем по-другому растут, чем мы с тобой. Откуда взяться пониманию войны? Ты подумай, Валерка даже наших дедов ни разу не видел.
--
Было один раз. -- Ради справедливости поправил Геннадий. Однажды привозили Валерку в деревню к прадедам, совсем крошечного. Дед Костя подержал правнука на колене и, помнится, одобрил: наш, мол, и ноги кривые, как у всех мужиков Труновых. А больше ничего знаменательного не произошло. Прадеда вскоре не стало, а за ним ушла и прабабушка.
Надо же, удивился себе Гена, тогда поездка в деревню казалось глупой. Старикам, вроде, нужды не было в маленьком пацане. А сейчас единственная встреча Валерки с прадедом ощущается как доброе и очень важное дело. Банально, но факт: память передается через прикосновения. Тебя качают на колене. Потом ты своего внука. Внук - сына, и так далее.
--
Темными они растут, уж точно. - Поддержал Геннадий жену. - Раньше были встречи с ветеранами. В школы приходили, рассказывали о себе, помнишь? Теперь бывших солдат остались единицы. Дети военных лет пока живы. Те, кто видел ветеранов. А через десять лет что? Останутся те, кто видел тех, что видели ветеранов?
--
А как ты хотел? Ничего нельзя удержать навечно. Я как-то захватила интервью. В прошлом, что ли, году, в "Новостях" студентов спрашивали, с чем они связывают 22 июня. В лучшем случае ответ был: "Что-то историческое... Но точно не знаю". Никто не вспомнил, понимаешь? Так что у нас с тобой, отец, важная историческая миссия. Мы для Валерки, как ни странно, -- носители реликтового сознания времен Великой Отечественной. Пока эликсир бессмертия не придумали. Или машину времени.
***
Сейчас Геннадий чувствовал, что миссия проваливается.
Главную горечь вызывала повсеместная ложь. Утрата памяти влекла за собой искажение истории. Желтые бумажные треугольнички поблекли, написанное юношами сороковых -- стерлось. И теперь на этой дорогой сердцу бумаге каждый мог писать то, что ему вздумается. Любой пошлый режиссеришко подгонял прошлое под свой коммерческий сценарий.
Если сына можно было обучать, убеждать, стыдить, наконец, то перед чужой, глобальной ложью Гена был бессилен. Но и сжимать-разжимать кулаки при просмотре телевизионных новостей устал.
Не в споре с Валеркой, а здесь, в одиночестве, ерзая в метровой балконной клетке, Геннадий довел себя до точки кипения. Если бы жена оказалась дома, он, возможно, излил бы негодование на нее и выдохся. Но Галка задерживалась, когда позарез нужна была ее мягкая, амортизирующая натура. А все отцовское существо требовало немедленного действия, вернее, противодействия распространению лжи.
Сгорая в пылу своей маленькой освободительной войны, он метнулся по балкону. Задел ногой кучу хлама, уронил ломик. Железо наделало боевого шума, звякнула банка с остатками половой краски. Багровый зрачок ее жестяной крышки глянул на хозяина неодобрительно. Вот что надо! Генка зацепился за темно-красное пятно на банке взглядом и мыслью. Выгреб из груды балконного барахла облезлую кисть, открыл краску, наспех перемешал и, опасно перегнувшись через перила, накорябал на собственном балконе здоровыми буквами: "СССР 1941-1945". Рядом нарисовал лохматую пятиконечную звезду. Так им! Цвет, жалко, не алый. Бордовый, с коричневой вязкостью, как венозная кровь.
Рисовалось в положении летучей мыши не с руки. О красоте и пропорциональности не думал. Зато волновала удаль дерзкого какого-то донкихотства. И еще пришло в голову, что старики, выходящие на каждую демонстрацию с портретом Сталина, пытаются напомнить вовсе не о легендарности вождя, а о его времени. О сороковых годах, незаслуженно обиженных...
От буквы Р поползла вниз красная юшка. Гена бережно ее утер.
--
Ну и чё это? -- Валерка заглядывал вниз из-за отцовской спины с пугливым недоумением.
--
А вот! - Геннадий, закончив лозунг, торжественно и воинственно шоркал руки тряпкой.- Шпаргалка тебе. И другим тоже.
--
Смеяться же будут! Некрасиво.
--
Пускай смеются, у кого голова не из того места растет! Раньше звезды рисовали на воротах тех, кто воевал. А теперь надо некоторым на лбу нарисовать, чтобы думали маленько.
--
Все равно глупо. Граффити какое-то. - Валерка пожал плечами. - И что мама скажет?
***
Геннадий вернулся в комнату тихим, но еще гудящим внутри, как резко остановленный колокол. Сын как ни в чем не бывало натягивал футбольные перчатки:
--
Па, можно гулять?
--
Поздно уже, скоро темнеть начнет. Ладно, беги ненадолго... Погоди, я тоже выйду.
Валерка взял футбольный мяч и загрохотал по лестнице.
Генка вышел во двор. Август успокаивал, вселял надежду (наверное, и в сорок первом сохранялось это нереальное, обманчивое спокойствие летних вечеров).
Валерка, пожалуй, и впрямь не виноват. Надо признать, у них с Галей не самый трудный сын. Читает много - редкое сейчас качество - охотно соглашается узнать новое. Бывают у них воспитательные удачи.
Геннадий сидел под грибом на детской площадке и перебирал, какие книги посоветовать, какое кино о войне вместе с сыном посмотреть. Сам не больно-то много помнишь, вот в чем проблема. А надо приноравливаться к возрасту, к детской подвижности. Помнится, "В бой идут одни "старики" с ним смотрели - понравилось. Заинтересовался, почему фрицы "бубновые". Спрашивал, как связь тянули... Один из прадедов как раз связистом был. Жаль, дед Паша почти ничего не рассказал при жизни. А может, мы не спрашивали...
Гена разглядывал свой балкон. Снизу буквы казались маленькими, особого внимания на себя не обращали. Не сразу и заметишь, что кто-то выпендрился. Зато кривизна тоже в глаза не бросается.
--
Первую звезду встречаете? - Подсела под грибок баба Люся. Лариса Петровна, из молодых пенсионерок. - Составлю тебе компанию, сосед?
--
Зачем спрашиваете, теть Люсь! Это же я на Вашем любимом месте сижу.
Баба Лариса жила двумя этажами ниже, мыла подъезд (судачили, что не столько за двадцать рублей с квартиры, сколько за брошенные на подоконниках пустые бутылки, но Геннадию было все равно, за какое вознаграждение человек соглашается убирать их лестничное свинство). А в свободное время баба Люся сидела с другими старушками под грибом. Сплетничали, конечно. Она вообще отличалась словоохотливостью. Тему находила сразу и со всяким:
--
Хороший месяц август! Хоть до звезд сиди, дыши, да? Звездопад, опять же, августовский можно застать. Видел, сосед, когда-нибудь, как звезды падают? Я-то видала. Шныряют мигом, прям как ласточки... Только, Ген, и звездопад не всегда добром поминают.
Она наклонилась к нему для сообщения важной тайны:
--
Как только звезда нырнула -- все. Кого-то, значит, не стало на земле. Вишь, как!
Баба Люся причмокнула с удовольствием и со значением. Генке, только-только оттаявшему, не хотелось сейчас представлять себе тяжести падения звезд. На душе было просторно и тихо. Возразил:
--
Зато свет от звезды остается, теть Люсь. Многие годы после того, как она упала, мы еще свет видим. Так что живы будем, не помрем.
И тут Геннадия охватило волнение. Словно идея наклюнулась, но еще не появилась, не всплыла из мутной толщи бессознательного. Словно решение трудной задачки пришло неожиданно, когда уже разуверился в своих силах. Он даже встал от рифмы, от совпадения двух разных моментов вечера.
Вот что главное. Свет далекой звезды! Он способен пережить и ее саму, и нас, и шуршание страниц учебников! Тот, кто ушел вместе со звездой, с космической сигнальной ракетой, продолжает жить не только в нашей слабой памяти, но и в природе. Живет независимо от человеческого желания или нежелания, без страха перед провокациями, перед враньем и оскорблениями. Да и одолеет ли мелкая человеческая ложь далекий свет, который виден каждому?
Значит, лишь бы держалось мерцание над лохматой Валеркиной головой, над нами с Галиной, над всем суетливым, бестолковым людом. А больше мы ничего и не просим, обратился Геннадий к своей нарисованной звезде. Остальное -- мы сами как-нибудь.