Я знал. Больше,— так будет — меня... заживо похоронят в море. Обряд,.. так себе — грозен, не более, но даже душа моя, одиноко вопящая от ужаса, не упокоенная душа, не сможет покинуть морских глубин. Я видел — она металась, у тела же нижняя челюсть распахивались все шире и шире, по щекам, подбородку, глазам текла непонятная влага, лицо, попирая все законы Византийских базивлевсов, расцветало багрянцем. Аааа, — пытался хрипеть я и в мозгу отчетливо звучало — неужто они именно такие, слезы. Вот он — немой крик, крик ужаса. Есть чему пугаться — если даже для души не нашлось пути прочь, как сбежишь от приговора? Я пока жив, тело может идти, но душе не сбежать. Даже самый страшный, зато легкий и быстрый путь — путь в Инферно и тот не раскрывался перед ней. А тело, погибшее, но так до конца и не умершее, мечтало, как о бесконечной милости о часе, когда Ад примет его. Разумно, вполне, не спорю. Приговор — верен, судьба — справедлива, однако неприемлема. Неважно, что преступления моего, хватит еще на десяток таких же приговоров, впрочем, не совсем — одни из которых будут не страшнее, но мерзче — не по мне (сложно впрочем, представить такие...), о других даже говорить не стоит — еще несколько дней я жив и бывает сплю, но ведь мог же я мечтать о другой доле? О лучшей участи... Но разве я умел мечтать? Неужели я хотя бы учился мечтать? Нет. А надежда — нехитрая иллюзия, умершая во мне еще до рождения.
Видения... Они преследовали меня с полудня до без десяти два. Затем наступала ночь, а с ней кошмары — разум нормального человека не рассчитан, не перенесет, не вынесет моих снов. Нет не снов, не бреда сумасшедшего, (плевать, что я сейчас в психиатрической лечебнице), и даже не видений, нет, — моей судьбы. Кары. Ну и что, — раз уж я не мог смириться с судьбой, имели ли цену кошмары?
Правда, с каждой ночью видения становились все отчетливей. И выяснилось, что цена им есть — начали рваться нервы. А я не мог кричать — крики привлекли бы внимание врача и санитаров, а у меня был готов план, план избавления. И не важно двигало бы тогда санитарами чувство сострадания или только желание не слышать мои вопли, а может они бы искренне пытались бы мне помочь — позволить им вмешиваться нельзя — могли помешать. И я орал беззвучно.
Каждый день меня приводили к кабинету врача. Я открывал дверь в приветливый кабинет и застывал от ураганного ветра бьющего по глазам. Мне удавалось не закрывать рукой лицо, а только наклонять голову к линолеуму из бело-голубых ромбов. Наклона головы почти хватало (какое страшное слово почти), но что делать со звуком, пульсирующим гудением единственной лампы дневного света, что проникал сквозь череп в мозг? Садизм психиатров изощрен и врач предлагал присесть на высокий стул в центре комнаты, где звук многократно отразившись от стен, не только не ослабевал, но десятикратно усиливался. Где взять сил? Нет под ногами земли — они болтаются в воздухе, не дотягиваясь до пола, а стул под тобою рвется к потолку, растягивая и так длинные алюминиевые ножки. Кто-то ведь конструировал его специально для таких мест. Знаю — он гениален. А я в метре от пола всматривался в удобное докторское кресло, пытаясь вцепиться пальцами обеих рук в стягивающееся подо мной в одну точку пластиковое сидение, и убеждал спеца по порванным нервам, что жизнь прекрасна, что с прошлой весны я не ощущал себя так хорошо. И врач заглядывал мне в глаза. Он догадывался, что я ему вру. Но он даже не подозревал как я ему вру. Конечно, он не видел улучшений, зато профессиональная уверенность, что рецидив определенно не повториться была. А здесь то он был совершенно прав, рецидив просто не успеет случиться, а я должен был, нет, я просто таки обязан, не могу поступить иначе, — умереть раньше, чем наступит судный час — единственно хоть в чем-то приемлемое для меня решение.
Доктор рассыпал по столу выцветшую бумагу, и сам с интересом, в пятисотый раз, разглядывая несимметричные пятна, спрашивал, что я вижу. На этих желтоватых листах был четко выведен мой приговор. Я уже многократно его перечитывал. Но раз доктор его не видел, то я его и не разочаровывал, говорил, что сказал бы на моем месте нормальный, обыкновенный, ничем не примечательный клерк - "Док, я вижу лужу крови", - даже здесь я старался быть однообразным. Зачем его развлекать?
Я ждал день... Знаменательный день — для меня праздничный, едва не святой, когда я торопливо, быстро и в той стыдливой спешке, что заставляет краснеть труп, умру. Нет, не самоубийство — соберутся мои друзья для тайного и древнего ритуала. Трое друзей, нет более близких людей, людей скованных сильнее дружбы общим приговором. Вошел Лорд — представил дежурному врачу Мясника и Монаха — слуги, совершенно необходимые слуги — их пропустили на свидание. В руках Лорд нес саквояж с моим освобождением. Врач, ослепленный его величием, не увидел, а может увидел, но внимания не обратил, на такую мелочь — желтый кожаный саквояж в левой руке.
Я открыл саквояж — пуст, пуст идеально. О существовании такой идеальной пустоты, я уже и забыл. А Лорд... Лорд смеялся мне в лицо. Конечно та судьба, что уготована ему была раем, если сравнивать с моей судьбой, но от этого она не становилась менее ужасной. Он мстил мне. За что? Сам ведь втравил меня. Но признаваться в себе не собирался. Насладиться моим лицом, что должно было побелеть от отчаянья — да, эмоциями — вполне, ситуацией — безусловно. А вот сказать — виноват я сам — нет, никогда. А еще он был горд содеянным. Не до конца. Потому что его мстительное наслажденье моим отчаянием вместо того чтобы испугать до смерти лишь, чуть—чуть где-то на самом краю сознания раздражало меня. Что мне месть человеческая, когда все пропало?
Лорд задрал к грязно-серому потолку палаты свое лошадиное лицо и пронзительно ржал. Голова его задиралась все выше и выше. И я заметил, что на его шелковой рубашке оторвана третья пуговица. А под ней видно белесое, ожиревшее тело.
Ну что ж, тоже вариант — в неком древнем манускрипте я натолкнулся на туманные намеки о странном создании, что скрывалось где-то в веках, но не погибло, а лишь уснуло, когда умер его последний почитатель. Меня удивило тогда — в разрушенной временем части пергамента, где рассказывалось о ритуале вызове создания из бездн времени, истертой и истрепанной, почти полностью сохранился текст. Ритуал вполне удавалось различить, а вот даже имени создания на пергаменте не осталось. Только малопонятные, косноязычные намеки о природе существа. А ритуал, что ритуал, самый обычный ритуал. Но, помню, меня он потряс одновременно примитивной, циничной простотой, и еще более ужасающей сложностью. Тогда, а тем более сейчас я не был уверен в своих силах, но, увы, иного выхода, Лорд с остальными не оставил. А почему собственно "увы"? Есть мне разница как? Главное — результат и никакой жалости и сострадания. Быть может разве... нет, просто необходима толика дружелюбия.
Я положил Лорду руки на плечи и произнес на забытом ныне языке: "Прощения прошу у умершего, и прощение он тебе подарит, но глупо будить мертвого без подарка" Лорд прекратил идиотский смех и уставился на меня, решив, что последняя неудача добила меня и я таки сошел с ума. "Подарок будет ценен, но не оставлю его для себя", - продолжил я, с трудом вспомнив следующую строку, погружая левую руку ему в грудь, как раз туда, где разошлась рубашка. Когда коснулся я сердца, больше мне нужно было напрягаться, слова вспоминались сами, - "налил бы я воды на твой алтарь, но где ее взять в пустыне?" Сердце с противным хлюпаньем покинуло грудную клетку и я стал выжимать из него кровь: "Окропит охра твой алтарь, но не гор кровь, не земли, а человека."
Но какой бог, пусть даже не бог, а божок удовлетвориться одной жизнью. После пришел черед Мясника и Монаха. Они не сопротивлялись, знали, — конец. И Доктор был добр, — без разговоров пожертвовал свою нижнюю челюсть. Кстати, его это не спасло, в ритуале говорилось, что человек без челюсти должен съесть свою печень. А после подошла очередь медицинского персонала. Никогда, я не испытывал такого вдохновения, я постигал такие тонкости ритуала, что моему знанию мог позавидовать любой последователь этого божка.
Я ощущал полное право требовать от него чего угодно, и когда посреди комнаты появилось бледное свечение, я обратился к еще почти не заметному существу, - "Я воззвал к тебе и молю о истинной смерти."
Я не ошибся, он пробудился и услышал меня, и даже посчитал возможным ответить мне, - Как я возьму твою жизнь, если ты верно служил мне? Такова ли будет моя награда? Нет. Я отблагодарю тебя. Я унесу тебя отсюда. В великий город, что раньше стоял на берегу пенистого моря, но уже многие тысячелетия скрылся под водой. И я подарю тебе бессмертие. Что-то вспыхнуло и из дыма стали проявляться развалины некогда прекраснейшего храма на Земле. А затем лик создания. А я вопил от ужаса. Вы не понимаете меня. Но вы ведь не знаете, то о чем, я совсем забыл сказать. Тот кто меня перенес сюда — древний бог. Он — не могуч и не так велик, но он обуздал смерть, а вот старость ему оказалась не под силу... Ему больше лет, чем Вечному городу, а теперь представьте, как он выглядит. И представьте, как через пятьсот лет буду выглядеть я.