Чу! Замри! Слышишь! Югошатон крадется в ночи. Молчи! Тише! Окаменей, не дыши - авось не услышит,.. Пронесет, может, - не заметит, - мимо пройдет; или просто в другую сторону пойдет. Или даже... Нет, не бывать такому, - случится - сердце порвется от радости - не выдержит маленькое мое сердечко, на части разлетится. Только ты сердечко, крохотное ты мое, ты замри - ты не бейся, не стучи набатом в груди - избавь от Югошатона, спаси, - не накличь, заклинаю, - стихни, остановись. Не навсегда, на время, пока Югошатон близко, а там... На время только. Не трудно же стихнуть, замереть, да и отдых-то тебе нужен.
А если заметит? Если остановиться? Наклонится? Вцепится тонкими, холеными, жесткими пальцами в ворот - дернет, поставит на ноги. Взглядом в глаза вопьется? Что тогда?
Тогда что?
По что такие мучения? Зачем? Для чего?
У самой кромки воды бредет он; бредет, воет, насмехается. Не торопится - знает, найдет. Приближается обстоятельно - на луну - раз засмеется, другой завоет; знает - некуда мне бежать. Пусть приближается медленно, пусть обстоятельно... А тогда, что делать, почти что сейчас? Когда добредет? Когда насмеется, навоется? Снова метаться по всему островку, по зарослям никчемного кустарника, песку, игрушечным скалам? Вновь? Чтобы уткнуться лицом в песок, дышать песком и заклинать сердце остановиться - оттого, что с небьющимся сердцем найти меня шансов меньше. Труп найти тяжелее... А так все равно найдет. Чего не найти, островок за полчаса обойти можно...
Найдет - вцепиться в глотку, от земли оторвет, вопьется в глаза взглядом и разорвет мозг чудовищными знаниями. Знаниями, что, может быть, жили прежде чем неандерталец, тяготея к бесплодной абстракции в тщеславной гордыне начал расписывать пещеры, превосходя умением Воргала и Шагала, а кроманьонец несколько позже доевший отвыкшего от хамства неандертальца, еще не убедился в высоких гастрономических качествах последнего. Но кто знает, может, появились позже эти ядовитые идеи, когда остывающее солнце загнало в пещеры жалкие расы, что заселят Землю позже, также безжалостно вытеснив расы, что населяют Землю теперь. А ведь, возможно, только тогда, в последнем агонизирующем вопле человечества и могли сформироваться эти знания. А может быть и так, что идеям этим нет теперь места на Земле. И никогда не было. Что могло бы многое объяснить. Однако, не знаю я, достоверно, что то за знания, а могу лишь предполагать и строить догадки на зыбком фундаменте леденящего ужаса, что часы спустя все еще пронизывает меня, Шагат-Тота, что преследовал Югошатона, в тщетной надежде выплеснуть наружу, излить из мозга раздиравшие его колоссальные знания, что не помню даже, были ли кропотливо накоплены тысячелетиями или постигнуты в ослепительной вспышке гениального озарения.
И надо суметь удержать в извилинах этот яд. Дерзать. Пробовать. Поднять оцепеневшее в ужасе тело и искать Югошатона, пока тот не растерял знания. Я овладею ими. И пущусь в путь, и пусть будут не рады путнику.