Всё началось со звонка Шушаны. Она позвонила и спросила, не помнит ли он рецепт любимого салата Стефании.
Конечно, он помнил. Сколько раз он готовил этот салат на уютной кухне Питера и его жены, а они с весёлой деловитостью суетились рядом, спеша организовать очередной сабантуй.
Конечно, рецепт откопала Стефания. Салат назывался 'Оливье', был прост и вкусен и являлся непременным атрибутом всех вечеринок наравне с джином с тоником, одноразовой посудой и самими хозяевами дома. Вскоре за салатом утвердилось второе название: любимый салат Стефании. Утвердился и повар: конечно, он. Только ему торжественно вручался передник, не доверялось даже кухонным комбайнам, и его пальцы принимались резво ускальзывать от ножа, с голодной жадностью трусящего по свежеотваренным продуктам.
Главный секрет салата - нарезать как можно мельче.
Работа аса.
Конечно, он помнил. Конечно, он сообщил. Конечно, он объяснил. И довольная Шушана отправилась 'священнодействовать'. И оказалось, что ничего не зажило, не зарубцевалось, не затянулось. Просто покрылось корочкой засохшей крови 'не вспоминать!', но корочку сковырнули, и густая солёная тоска упрямо потекла по сердцу. Не остановишь.
На самом деле, всё началось раньше. С подписания бессрочного контракта. С их подготовки к отлёту. Когда во дворе размножаются серые контейнеры перевозки, равнодушно поглащая знакомые предметы: исчезали картины, личный имформаторий, таяли мебель и безделушки... Даже подмигивающие петунии - краса и гордость их цветочной коллекции - начали увядать, рассыпаясь по траве пожухлым мусором. Слой за слоем, мазок за мазком не наносились, а срывались с обстановки, с уюта. Словно время повернули вспять, и история обживания дома устремилась к своему началу - к неустроенности, к голым стенам. Но теперь без надежы на будущее. Потому что будущее осталось позади.
А время бежало и бежало обратно - к знакомству. Ложь, не будет знакомства. Будет расстование. Будут совершенно другие люди, но так похожие на тех - прежних, что начнут вызывать раздражение.
Оказалось, что последние десять лет были не жизнью, а спектаклем. Вот: разбираются декорации, оголяется сцена, даже задник с нарисованной бесконечностью заколыхался, смялся, упал старой непонятной тряпкой - нет бесконечности - стена. И снова пора домой. К тоске. Устал. Устал.
-Не уезжайте.
-Но ты же знаешь наши обстоятельства...
-Не уезжайте!
-Послушай, мы приняли решение и не собираемся от него отступать...
-Не уезжайте!!
-Послушай, так нельзя...
-Если вы уедите, я покончу с собой...
-Это не честно!!!
Он не солгал. Таблетки, порошки, всё, что было в аптечке, - в рот. Запить, запить. Ещё горсть. Запить. И быстро, пока злость, пока отчаяние. Ещё. Пока не хочется думать, не хочется жить. Запить. Запить. За-э-э-э-(держись)-пить!
Облегчённо вздохнуть: надо же, решился.
Забавно, как перед первым свиданием: то ли страх, то ли радость. Когда же?
Стоять и смотреть вокруг: я уже не здесь. Я уже не местный.
Вот - стена. Она - здесь. Окно. Вот - диван. Он здесь. Он стоит здесь давно, он ещё долго простоит здесь. А меня уже нет. Я могу сесть на него. Но что это поменяет? Я могу выглянуть в окно. Но у меня уже нет связи с этим миром. Я - турист. Я много знаю, но чувствую только любопытство. Какое забавное пятнышко на стене. Это когда я споткнулся с бокалом рэнса... не я. Мне это не чистить... мне с этим не жить... забавно, это пятно - реальнее меня...
Когда же? Не действует...
Не действует!
Или действует? Опьянение. Лёгкое сердце. Чистое. Вся горечь поднялась с него пенкой, радостно заклокотала по горлу и осела под языком. Лёгкое сердце.
Лёгкая смерть.
Красивая. Меня должны найти красиво. Я хочу видеть красоту перед смертью. Видеть небо. Три витка Млечного пути. В парке. Подняться на Холм. Сегодня был дождь. Сегодня он пуст.
Сегодня он - мой.
По улице. По тёмной. Радостно. Вприпрыжку радостно.
Пробираться сквозь лес, сквозь мокрые ветки. Капли за шиворот! Щекотно. Подняться по скользкому склону. Лечь. Нет, не лечь: раскинуться тенью неба!
Мокро. Холодно. До чего же холодно. Тоска. Тоска-а-а!
И вдруг - обида: миллионы людей умирают дома в своей постели. В сухой и тёплой. Почему же я должен умирать на мокрой траве? Как собака? Как бродяга? Как в слезах? Я хочу домой!
Вскочить и броситься обратно. Сквозь лес, сквозь капли с ветвей, сквозь одиночество улицы. С последней обидой. Как ребёнок.
На миг остановиться, чтобы глотнуть воздуха. И вдруг покачнуться. Не телом, а всем, что вокруг: звёздами, домами, деревьями. Удивиться этому миру, я не местный.
Нет показалось.
И опять покачнуться. На этот раз изнутри: что-то схватило за душу и потащило назад.
Поехали.
О, чёрт! Только не здесь! И снова броситься домой.
А ноги - не ноги.
А мир становится тягучим. А мир закругляется. Отдаляется. Становится экраном. Смотреть на него сквозь замочные скважины глазниц: на светлое пятно в темноте.
Не успею!!!
Увидеть себя в каком-то сквере. У клумбы с чем-то цветущим.
А мир на экране затевает индейские пляски. Вокруг тебя. То искажаясь, то поражая своей чёткостью и простотой.
Не здесь же!!!
Но уже всё равно. Не всё ли равно?
Думать без мыслей. Решиться без решения.
Устал. Устал. Лечь. Хотя бы лечь в красивую позу. Не получается: ноги теперь - столбы - не сгибаются и теряются из виду в головокружительном далеке травы! Надо просто на неё упасть. Выставить руки - и упасть вперёд. Безвольной чуркой загреметь в эту бездну.
Выставил. Мир опасливо отодвинулся ещё: чего ждать от сумасшедшего? Ложь. Трава оказалась гораздо ближе. Подвернулась под руки, ухнула в тело всей массой планеты. Больно!!!
Всё равно. Боль отделилась и заскользила по воздуху - догоняй! Не можешь? Не страшно: подожду тебя там... Забавно...
Забавно, что внутри оказался страх. Нет, он не ждал своего часа, он обречённо сидел, закрытый плотной крышкой сознания. Но сознание растворилось, и страх вначале робко выглянул: 'А что там?', - а после весело выскочил откуда-то из желудка, ребячливо постукивая по рёбрам, словно прутиком по садовой решётке.
И вдруг стал взрослым. Прошил каждую клеточку нервов нервущейся ниткой тоски:
-Жи-и-ить!!!
Принялся играть этой ниткой: резко поднимая то один её конец, то другой. И бусинки нервов с обжигающим 'вжжик' проваливаются-проваливаются вниз снова и снова. Снова и снова.
Жить, Господи! Жить! Миллионы людей живут, почему я должен умирать?!
Плевал я на них, слышишь, Господи, плевал! Я забуду о них... Жи-и-ить! Пусть катятся... Жи-и-ить!
НЕ-ХО-ЧУ!
Сунуть два пальца в рот. Ещё, всю ладонь - в рот. И с ужасом понять: не тошнит! Дальше, всю руку. Не тошнит!! По локоть! По плечо!!! Скрести себя по желудку, выщупывать каждую таблетку, каждую крупицу порошка - и не находить! Где они?!! Где?!!!
Кружиться на четвереньках: скулящим щенком, обезумевшей кошкой, плакать без слёз...
Жи-и-ить...
Вокруг клумбы, как вокруг Вселенной.
...И вдруг успокоиться. И проваливаясь в темноту, чувствовать, как отступает тоска. Вся. Любая. Остаётся там, где свет. А ты погружаешься, без горя, без радости... бесчувствие...
Не местный...
Всё началось гораздо раньше. С той встречи в театре.
Они сидели слева: Питер и Стефания.
Даже странно, почему он их выделил из множества других пар? Он и сам пришёл с Офрой. Да и спереди сидела забавная парочка, насколько может быть забавной пугливая нежность первых свиданий. Эти, спереди, то и дело извинялись друг перед другом. Высоченный, накачаный до неприличия парень пытался вжаться в кресло и не дышать, чтобы не задеть свою хрупкую спутницу. Та постоянно поправляла причёску, а роскошные локоны щекотали его по щеке. Офра хихикала и кивала на них.
Питер же и Стефания ни чем особенным не выделялись. Изредка перешёптывались, хмыкали, молча улыбались друг другу...
Но что-то тянуло поглядывать на этих двоих. Тянуло думать о них. Что-то просто к ним тянуло.
Он и поглядывал. Отвлекался от сцены, бросая взгляд через Офру: как они реагируют сейчас? А на эту реплику? А здесь, смеются?
К концу спектакля Офра уверилась в том, что он в неё по уши.
Впрочем, так оно и было. Недолго. Вскоре они 'остались друзьями'. Он, как всегда, всё испортил.
Испортил - как всегда: пожалуй, всё началось с того первого раза, когда он понял, как же все одиноки.
Он спешил домой к Илане. Забрать её и поехать на вернисаж. Обещал быть к семи, но задержался на работе и теперь сильно запаздывал. Пришлось заплатить за пролёт по самому скоростному уровню. Как обычно подумалось: на обычной, бесплатной, трассе, машин куда меньше, чем здесь. Как бы там ни было, он не стал сообщать о задержке: а зачем волновать раньше времени - он вполне ещё может успеть.
Они были вместе полгода. А он уже знал Илану настолько, что иногда просто чувствовал её. Чувствовал, где она , во что одета, что делает, о чём думает.
Вот сейчас она в салоне, на диване, в своём новом вечернем платье, которое меняет узоры в зависимости от настроения (слишком смело для всех и слишком пёстро для неё). Включила книгу, в режиме 'Илана. Быстрое чтение'. Но постоянно отвлекается, поглядывая на часы, и ей приходится снова и снова возвращаться к началу прочитанного. Она так же не любит ждать, как ребёнок. Впрочем, невелика между ними разница.
Отложила книгу. Идёт на кухню. Тёрпкий гранатовый сок и немного красного сладкого вина. Взболтать в стакане. Пригубить. Подходит к окну. Смотрит в окно и пьёт маленькими глотками.
Без минуты семь. Заворожённо смотрит на часы, шёпотом отсчитывая секунды.
Как раз: машина причалила к этажу. 'Я успел!' - и он уже звонит в дверь, прикрываясь букетом от глазка телекамеры. Сейчас она встрепенётся, поставит бокал на стол, откроет и бросится ему на шею, пытаясь отобрать цветы. Они немного подурачаться...
Ничего. Ещё звонок. Ничего. Пришлось открывать самому. Он вошёл, и всё больше тревожась, обошёл квартиру. Никого.
Отбросил букет на стол, на выключенную книгу, и ещё раз осмотрел комнаты. Её платье в шкафу, в пепельнице окурок (Чей? Ни он, ни она не курили), на голосовой секретарше странная запись: 'Прости...', - и дальше неразборчиво.
Страшная запись: такие сигареты курил её бывший муж!
Устало опуститься в кресло. Илана вернулась к мужу. Этот, бывший, всё же добился своего. Не мудрено: он личный врач её мамочки. А та предпочитала бывшего зятя нынешнему.
Выключил свет. Комната растворилась во тьме, но перед глазами проявилась другая комната: с камином, с мягким ковром, с Иланой на этом ковре.
Обнажённой до боли.
Любимой, но не для него.
Бесстыдной, но не для него.
Всё для того, другого. Губы - для другого. Грудь - для другого. Бёдра - для другого! И то, что...
Хватит!
Ласковый шёпот - для другого...
Он вскочил и распахнул окно. Резкий морозный ветер словно прогнал наваждение: загорелся экран связи, и Илана на фоне огромного зала, полном суетящимися людьми, показалась на этом экране:
-Солнышко, прости меня, приезжал Ицик, сказал, что... В общем, маму еле откачали... Ей уже лучше, но я побуду здесь до утра. Если хочешь, приезжай.
Конечно, он тут же примчался. Они сидели вместе у кровати, держались за руки, иногда он поглаживал её по плечу. Несколько раз бегал за соком и кофе. На следующий вечер маму выписали, и Илана почти неделю прожила в родительском доме. Впрочем, они общались по связи, и она даже станцевала ему стриптиз. Потом она приехала, и у них было много-много близости...
Не было. Он понял, что той женщины, которую он знал и любил, нет и никогда не было. Была другая: тоже милая, озорная, красивая и сексуальная. Возможно, он полюбил бы её... если б узнал. Но знал он не её, а эта была хорошей, но незнакомой, чужой. Он смотрел на неё с изумлением, изучающе. И даже секс стал не радостью, а попыткой понять: он всматривался в её озарённое экстазом лицо и думал: 'Что она чувствует? Как она чувствует? Зачем?'.
Месяца через три они расcтались.
Всё ложь.
Смотреть на людей - и не видеть их. Видеть людей - и понимать, что они заслоняют тех, на кого смотришь. Чувствовать себя невидимкой. Самозванцем, который вынужден откликаться, когда обращаются к кому-то другому.
Скучно жить на необитаемом острове... А если этот остров живёт в тебе? И никаких Пятниц. Сплошные четверги. Кричишь, кричишь, но нет даже эха. А может, рядом заходится в крике кто-то другой, а слов не разобрать. Вроде бы слышишь:
-Устал. Устал, - а на самом деле:
-Жить. Жить.
Вот, что было в них особенного. В этой необычной обычной паре. На 'острове' они были вдвоём. Не было Питера. Не было Стефании. Не было даже Питера и Стефании. Была пара. Питер-Стефания.
Ещё тогда, в театре, он понял это, сразу же и бесповоротно. С первого взгляда и до могилы.
И познакомился с ними ещё тогда. Вскоре подружился. А как же иначе? У них была масса достоинств: житейская мудрость и романтичность, воля к победе и забавные слабости, остроумие, общительность, тактичность... - у них было всё, чтобы стать центром компании.
Они и стали центром компании: легко заводя друзей - на работе, в театрах, имформаториях, просто на улице - вовлекая в свой круг, в свой собственный мир - общий собственный мир. Они были звездой. Той, что притягивает планеты, кометы, астероиды, и лаская их радостным светом, заставляет вращаться их жизни вокруг своей.
Они стали ЕГО центром.
Он вращался вокруг них, скорее, вертелся - маленьким метеорчиком, сгорая и появляясь вновь. Прилетая из глубин своей пустоты. Ревниво протискиваясь между огромными важными спутниками. Не имея на то никаких оснований, но делая вид, что он здесь на месте. Лишь бы снова и снова коснуться кроны этой звезды, окунуться в атмосферу этого острова: где нет Питера, нет Стефании, нет даже Питера и Стефании, а есть пара: Питер-Стефания. Одна пара. Один остров. Одна звезда.
Где каждый знает, чувствует, верит, для кого он живёт.
И всё это - правда.
Во всём мире только они и знали, правда ли это. Или тоскуя по отсутствию тоски, он 'сотворил себе кумира', пытаясь примерить ощущение целостности хотя бы на своих друзей.
Как бы там ни было, для него они стали тем самым рисунком из детской книжки, который бывает у каждого: для кого это катер-разведчик на неизвестной планете, для кого-то - парусник на фоне пальм и заката, старинный замок, забытый храм, улочка древнего города или просто, дальние страны, сказочные миры... и смотрешь на это, и сладко болит: там моё место, мой мир! Хочу быть там! Вопреки времени, физике, деньгам... И буду, обязательно буду, когда вырасту!
А пока: снова и снова открываешь книгу на заветной странице. Как бы случайно - даже закладка с небрежным названием, чтобы никто не заметил, не стал насмехаться или хуже, не стал бы смотреть на тебя этаким мудрым всепонимающим взглядом, заранее зная финал 'милых' детских мечтаний.
Ложь. Никакого финала! Ведь это не просто картинка, это - стеклянная дверь. И ты чувствуешь, ты вспоминаешь мир, который за ней. Когда-нибудь дверь отопрётся, но сейчас, плюща нос о стекло, хотя бы рассмотреть, расслышать побольше, забыть о прозрачной преграде. То и дело дёргая ручку: а вдруг? Ещё нет... Уже? Нет ещё... Всё реже и реже... Вырастая... Вырастая...
Вырос.
Однажды испуганно оглядеться - и не узнать привычные вещи, привычных друзей, не понять своих же чувств и желаний. Не местный. Словно оказался по ту сторону рисунка - дверь отворилась - и смотришь на прежнюю жизнь как на сон, рваным дымком исчезающий в памяти.
Или нет? Всё по-прежнему: знакомо, привычно, уютно. Конечно. Да и не было ничего: прошло не больше секунды - о детской тайне даже некогда было вспомнить. И не вспомнил. Пошёл дальше. Местный? Конечно. Абориген.
Странно всю жизнь искать в себе ребёнка, а находить лишь сперматозоиды.
Кто-то, кажется Эльза, пошутила, что он подбивает клинья к Стефании. Он и не понял в начале. А когда понял, растерялся. При чём здесь Стефания? ТОЛЬКО Стефания? Они ОБА - вот, что имеет ценность. Он и разговаривал со Стефанией, а обращался к обоим. Смотрел на Питера, а видел их двоих... И было так хорошо и тепло, что совсем не хотелось уходить.
Хотелось быть торшером. Тем антикварным торшером зелёного бархата с толстыми висюльками-бахромой. Который стоял бы между их кресел. И когда после дневных суетливых забот им захочется почитать, поговорить или просто помолчать друг с другом, он - раз - и пожалуйста свет: мягкий, лиричный, грусти и радости по вкусу, не прогоняющий ночь, а помогающий ночи вымывать из сознания усталость и напряжение прошедшего дня.
Или нет, не торшером, быть атмосферой их дома. Обволакивать их своей душой, своим теплом, своей радостью, в благодарность за то, что ниточки их любви и единства будут тянуться от одного к другому через него. Наконец-то придавая смысл его существованию.
Они уехали. И смысла не стало.
Жить стало не за чем.
Он обманул их. Он выжил.
Он и не понял, когда пришёл в себя. Просто на секунду отвлёкшись от очередной крайне важной мысли, сообразил, что уже давно находится в сознании, лет этак двести. Мало того, ведёт оживленную беседу с красивой девушкой, ласково и светло склонившейся над ним.
Да-да, именно светло: свет и тепло исходили от неё, когда она, сочувственно улыбаясь, внимала ему. И он старался развить свою мысль, развивать её вечно! Чтобы никогда не кончалась эта улыбка, эта яркая доброта, и его признательность, и щекотно зарождающееся чувство привязанности... любви...
-И когда... тогда... конечно... а не за чем... но, потому, что... и ударить.... но знаешь, как это бывает... из-за этого... о том... и ладно с ним...
Он говорил, а в нём нарастало, нарастало, закрывая собой всё: и смысл его бессмыслицы, и бессмыслицу этого смысла, - нарастало поющее осознание главного: люблю, Люблю, ЛЮБЛЮ!!!
И он только с большим энтузиазмом принялся пояснять то, что пока и сам не мог понять:
-И тогда... а я и это... совершенно обязательно... но, главное, не забыть... но не нужно, поверь, совсем не нужно... да сбудется... если никто....
Шли годы. И на исходе очередного века он сделал открытие: он видит её. Оказывается, раньше он видел её не зрением - как-то иначе, не понять уже, как. А сейчас - открылись глаза - и он стал смотреть на неё глазами, упиваясь своей новой способностью.
Он продолжал говорить, а сам жадно впитывал дорогие черты её лица. Каждую из проявляющихся подробностей:
-Замечательно, когда... но, увы.., - какой у неё красивый круг лица...
-Я им наскучил, потому что... разве не так.., - и вправду, сияет бархатно-лиловым светом...
-Кто другой им будет прыгать, как щенок, радуясь приходу... нет меня, и всё.., - какая у неё красивая тонкая ножка...
-А отсюда - никогда... а они принимали сторону не мою.., - а эта полосочка вокруг головы, как красиво, красиво...
-Забывали обо мне, забывали... а почём это было.., - тонкая серебристая ножка...
-Да, мне не везло весь год... а в корзину зачем.., - мягко изгибающийся шнур маняще отходит от её подставки и скрывается где-то там...
-Я всё равно друг... зачем в корзину.., - да, она лампа. Милая родная лампа.
Как хорошо, что ты здесь, ты навсегда останешься со мной. Ты про меня не забудешь...
-А они забывали... забывали... а за что - не угодать...
Настольная лампа, он боготворил эту девушку, тянулся к ней, любовался: чувственный взгляд, плавные очертания, дразнящая округлость основания, впадинка выключателя, лиловое плетение шара, надо стереть с него пыль, да и регуляторы не мешает почистить, и клавиша в жирных пятнах, хотя он чаще использовал голосовое управление...
Он взрогнул от предчувствия тоски, собрался - и лампа пропала: он снова увидел девушку. Добрую, милую, мудрую - любимую. И снова принялся изливать ей душу. Но зачем-то опять проявились строгие геометрические очертания, блеск металла, электрическая природа света. И он щёлкал каким-то внутренним тумблером, чтобы снова вернулась ОНА... родная...
-Я говорил себе: не буду звонить. Стану нужен - сами позвонят. А они не звонили. Я не выдерживал - звонил сам. Они радовались. А не звонили...
Но разочарование маленьким полуслепым котёнком всё чаще тыкалось мордочкой в сердце, скребло его коготками, покусывало, а главное: по капле, по капле, но высасывало любовь, как молоко. Подрастая, набираясь силы.
Года проходили как часы.
Что-то сломалось: всё труднее было переключаться. Всё дольше настольная лампа прятала свою женскую сущность, становясь обычным предметом домашнего обихода.
В конце концов он махнул рукой: лампа, так лампа. Больше не с кем, буду разговаривать с лампой:
-Приглашали других. Веселились с другими. А я перестал быть им интересен. Но разве друг обязан быть интересен?
Ложь. Всё ложь.
Стало скучно: он лежал на журнальном столике в собственной гостиной (под входной дверью на последнем издыхании воняла подсыхающая лужа блевотины) и разговаривал с настольной лампой.
Устал. Устал. Он тоже потерял интерес, выключил чёртову лампу, свернулся калачиком и уснул, последний раз впадая в вечность.
Когда вечность закончилась, он проснулся.
Посмотрел на часы. Чуть за полдень. Прошло меньше суток.
Сполз на пол, попытался встать на ноги. Неожиданная боль согнула его пополам, тыча в желудок раскалённым клеймом: 'Доигрался!'. Он осел на четвереньки, и его снова стошнило. Полегчало: боль брезгливо отошла. Он собрался силами и снова попытался встать. На это раз - удалось. Хотя мир ещё был непрочен. И глух. Пришлось добираться до пульта, чтобы автоуборщик наконец-то навёл в гостиной порядок.
Но запах остался. Впрочем, это был другой запах - запах гнили. Он обволакивал сморщенной аурой. А во рту - странный привкус рассыпчатой горечи. Настолько впитавшей всю влагу, что язык ощущался песчаной дюной, пересыпающейся от дыхания.
Заказал чай. Пустой, но крепкий. Прополоскал рот, но горечь не вымылась, наоборот: чай потерял свойства жидкости и пылевой позёмкой тёрся о щёки. Даже запах чая, смешиваясь с запахом гнили, только подчёркивал его.
Попробовал сделать глоток - и чуть не выронил кружку: боль подскочила и ткнула в желудок новым клеймом: 'Перебьёшься!', поверх старого: 'Доигрался!'.
Кое-как добрался до кровати. Сжался на ней в комок, в эмбрион, да во что угодно! Лишь бы не быть человеком, не чувствовать, как желудок начинает плавиться и дымящимся ручейком капать на позвоночник.
Резко выпрямился, немигающим взглядом уставился в потолок - словно труп: 'Меня нет! Меня нет!'. Боль растерялась, но не надолго: с голоду можно и мертвечину, не до брезгливости. И огненной гусеницей снова впилась в живот, кусая, перетирая зубами, чавкая пульсу в такт и выгрызая всё: плоть, душу, мысли.
А он - то сжимался... Настолько, что колени касались груди, невозможно дышать, но как радостно думать, что там - в тёмных жарких глубинах так же корчится боль: придушить её, гадину, придушить!..
То выгибался дугой... Не вдыхать, а откусывать целый пласт воздуха. Заглотнуть его с силой, чтобы хоть как-то охладить обожжёные внутренности...
И расслабляясь, воем выдыхать эту вечную молитву всего живого: 'Бо-о-ольно! Бо-о-ольно!'
Два дня ещё он мог позволить себе корчиться и стонать, а на третий поплёлся в контору: начиналась неделя презентаций его нового проекта для армии. Слава богу, всё подготовленно заранее.
Прошло на ура. Его деловитость, лаконичность и, прямо-таки, военная выправка заслужили не меньшее одобрение, чем проект. Заказ утвердили. Все остались довольны.
Никто и не понял, что у него не было лишних сил, хотя бы на слово отвлечься от темы. А желудок не только припаялся к позвоночнику, но опалив и его своим жаром, сделал настолько хрупким, что тот, казалось, раскрошится при малейшем изгибе. Благо от боли все мышцы живота и спины свело каменной судоргой - ни о каких изгибах можно было не беспокоиться.
Как и о меню: случайные мысли о разнообразии местной кухни тут же душились приступами тошноты. Даже пить он начал только на третий день. В час по глотку. Мелкому осторожному глотку. Так продолжалось неделю. Есть не хотелось. На вторую неделю пришлось себя заставлять. Что-нибудь мягкое, пресное, испуганно соскальзывающее вниз, а через пять минут с громким воем рвущееся обратно. Господи, неужели там страшно настолько?!
И так ещё три недели.
Но изводило не это. А запах гнили и привкус горечи. Не помогло ничего. Он просыпался с ними и с ними засыпал. Весь день они отгоняли другие запахи и вкусы, а ночью снились бесконечные свалки и черви, копошащиеся во рту. Гниль и горечь.
Эти два его спутника и не думали уходить. Он просто привык к ним настолько, что перестал замечать: они растворились в его обречённом терпении.
Месяцев через пять, после плотного обеда, он вдруг понял, что забыл насторожиться поглощая довольно рискованные блюда. До вечера эта мысль птицей пела у него в голове, а на следующее утро, едва проснувшись, он подумал:
-Вот и всё. Надо учиться жить без них.
Их просто не было. Никогда. Не было этих десяти лет. Вот ему двадцать пять, а вот - тридцать пять. И всё нормально. Иногда радстно, иногда грустно. Всё, как всегда. Лишь появилась запретная тема. Он не связывался с ними и не давал им связаться с собой. Уводил в сторону разговор, если кто-то из общих знакомых пытался передать привет или сообщить ему новости.
Этакая добровольная амнезия. Вернее, амнезия наооборот. Как у порядочного человека, совершившего подлость: слишком хорошо помнится, чтобы хотелось вспоминать.
Ничего, он привык. Но если раньше забегал к ним с бутылочкой сладкого Иерусалимского:
-Ребята, поздравляйте!..
или притаскивал крепкий Изумрудный рэнс:
-Я, наверно, повешусь...
то теперь, воскресив позабытые привычки, отправлялся гулять пешком, гася размеренным ритмом ходьбы те эмоции, с которыми не мог справиться один.
Новых друзей не заводил. Зачем? Чтобы когда-нибудь и они отреклись от него, а он - от очередных десяти лет своей жизни? Он же не Мафусаил и даже не Сен-Жермен. Куда полезней ходить.
Так и шёл. И не думал о них. Пока не позвонила Шушана.
Она умоляюще взглянула с экрана связи и без всякого приветствия спросила, не помнит ли он рецепт любимого салата Стефании.
Конечно, он помнил. Сколько раз он готовил этот салат на уютной кухне Питера и его жены, а они с весёлой деловитостью суетились рядом, спеша организовать очередной сабантуй.
Конечно, он помнил...
А когда довольная Шуши отправилась 'священнодействовать', он тоже намалахал себе салата и давился им дня полтора. А потом, на Шушаниной вечеринке, снова набрал себе полную тарелку. Он закармливал свою тоску: то ли желая задобрить, то ли надеясь вызвать у неё отвращение (чтоб она лопнула!).
Нет, одим салатом от неё не откупишься.
Старая компания давно развалилась. И в одну реку два раза не прыгнешь. Но он упорно искал адреса, передавал приветы, набивался в гости.
Не спеша, кропотливо, но с упрямым отчаянием собирал он осколки былых отношений. Как археолог, подбирал их друг к другу, злясь, ликуя, впадая в уныние, складывал и склеивал, складывал и склеивал: то ли своё фарфоровое прошлое, то ли свою фарфоровую душу...
Устал, господи, как же устал!
Кто затерялся с концами, кто оброс своими знакомствами, кто 'и рад бы собраться как прежде, да не сейчас: абсолютно нет времени!'.
Словно игра в пазлы в рваном кулёчке, давно потеряная, случайно найденная, многих фрагментов уже не хватает, но вот бы увидеть, что же там было?!
Были и те, кто не прочь 'вспомнить молодость. А Рони с Алиной будут? Ой, а я знаю, где их искать! Так мы все и придём, ты молодец!'
Недостающие фрагменты заменялись другими. Он находил их, как Питер со Стефанией: в театрах, на улице, в информаториях - просто знакомился с людьми, которые были ему интересны: с которыми познакомились бы ОНИ.
День за днём, месяц за месяцем, несколько лет нелогичных усилий на грани безумия, но постепенно в узорах дружеских связей начинала угадываться прежняя картина мироздания.
Он переделывал дом. Чтобы было удобней. Вместо стены между кухней и холлом - деревянная стойка бара. Совсем как у НИХ. Две дюжины кресел-подушек, ковёр золотистого ворса. Совсем как у них. И книжные полки с бумажными книгами, и чтоб вперемежку: стихи и рецепты коктейлей! И клумба под окнами - это же здорово: запах цветов сквозь раскрытые окна!
И вот уже кто-то - из прежних, почувствовав эту гармонию, приносит с собою картину 'Венера у моря'! Совсем как у них! А кто-то несёт безделушки - другие, зато настроением, правда, - совсем как у них.
И воды реки пресловутой, пусть нехотя, но возвращаются: можешь входить!..
Всё вернулось. Никуда они не уезжали.
Играет оркестр Эзры Когана, и три пары уже кружатся в центре гостиной. Жаль, что нет Инги с её благоверным, как они танцуют! Но у них годовалый ребёнок. Раньше было легче собираться. Не страшно: и тогда приходили не все.
Миска с салатом почти опустела... Не мешает принести ещё сыра... И пусть это считается вульгарным, но он снова ввёл в обиход вечеринок одноразовую посуду. Это не только удобней, но и забавней: каждый раз что-то новенькое. Сегодня - на морскую тематику: раковины, звёзды, вилки с Нептуном... а в другой раз можно взять античный набор или иммитацию царской посуды... Но главное, что это была идея Питера и Стефании.
А сам Питер, как всегда, разливает джин с тоником. Только он умеет смешивать так, чтобы и та, и другая гадость становились приятным напитком (всё равно дрянь). Пойду помогу: ещё по порции каждому. Жаль, Питер отошёл, наверно, пошёл танцевать. Стефания там, у окна, за спиной, беседует с Узи, Алиной и Орли о скудности красок Третьего Ренессанса. И не страшно, что в данный момент ни её, ни Питера не видно. Они рядом. Они всегда рядом. И он обязательно их увидит, если обернётся.
Но зачем, они никуда не денутся. Никогда. Просто, несколько лет он их в данный момент не видит. В какой-то миг. Один миг - не страшно. Раньше он не видел их куда дольше. Днями, неделями, месяцами. А сейчас - только миг.
Сейчас, когда закончится вечеринка, ему даже не надо ехать домой: он перебрался в их комнату для гостей, поставив там такой же диванчик, как тот, на котором нередко спал, оставаясь у них на ночь. В спальню теперь заходил лишь для того, чтобы кое-что взять из шкафа - ИХ шкафа.
Да, их. Эту вечеринку могли бы организовать они. И эту компанию собрали бы они. И когда кто-либо разговаривал с ним, он отвечал так, как отвечали бы они.
Нет, они его не бросили. Всё вернулось. Кроме его обособленности. И пусть на самом деле друзья приезжали не к нему, а к Питеру и Стефании, звали к себе не его, скучали не по нему, а по ним, но теперь - не уводя их! А приближая к нему... Все нити, все чувства, все события - через него.
Стеклянная дверь отворилась: он вошёл в ту картинку, о которой мечтал: стал их светом, теплом, атмосферой! Хранителем...
-Ты счастлив? - спросил он себя однажды. И ответил:
-Пожалуй, что да...
Всё кончилось, когда поздно ночью он открыл дверь и увидел их на пороге.
-Ну, парень, сделай глазки поменьше, - заявил Питер.
-Извини, что без предупреждения, - перевела Стефания, -сами не знали, что приедем.
Дыхание перехватило, он отступил от двери и приглашающе махнул внутрь дома.
Видимо, сон... Вот они, вот они.
Помогали на кухне, накрывали на стол...
Их можно видеть! Их можно даже потрогать! Это не экран связи, не мечты, это - на самом деле... Они смущённо веселились, поглядывая на его очумелую физиономию.
-Это её идея, - Питер кивнул на жену.
-Моя идея - явиться сюрпризом, - поправила она, - а кто говорил: 'Последний холостяк из наших... последний холостяк... И квартира большая...'... целый дом.., - она посмотрела вокруг, и в голосе зазвучала растеряность, -Как тут уютно... Ничего, если мы поживём здесь немного, пока что-нибудь не подыщем?
Да, это сон.
На убогой планете, где они по контракту руководили добычей артарга, началась война. Компания организовала срочную эвакуацию.
-Вот мы и свалились на твою голову, - рассказывала Стефания, пока они ужинали.
Питер устало откинулся на спинку стула:
-Даже предупредить никого не успели.
-А это и к лучшему... Стефания, поздравляю тебя с завтрашним Днём рождения. Я организую небольшой сабантуйчик... ну, знаешь, как когда-то... В общем, будут все наши. Представляете, будет сюрприз!
Не хочу просыпаться!
Третий час он лежал на диване, в комнате для гостей, и не мог уснуть.
Вот и они... Вот и они...А все его прошлые старания обмануть себя и судьбу, так смешны и наивны! Всё это было тенью от настоящего. Отражением в зыбкой воде.
Сейчас они поживут у него. Как плата за долгие годы тоски. Потом что-нибудь подыщут, надеюсь, недалеко. Или нет, пусть остаются здесь. Здесь всё сохранилось для них. А я перееду! Правильно.
Он лежал, вспоминая, как это было: он ждёт их в гости, и счастье проказливым смерчем кружит в душе! Ни один король не удоставивался таких почестей, как они. Да, это было не очень заметно: он старался предугадать их желания, но слишком тупел от восторга. Ничего, существует так много унылых тупых, что один восторженный в тягость не будет.
А когда приезжал к ним, то не только душой - всеми порами тела впитывал нежность и любовь их уютного мира.
От этого так не хотелось уходить. Но время жестоко подталкивало к двери. И уходишь. Всё дальше и дальше от света их окон, всё глубже и глубже в своё ничто.
Не местный.
Их будут любить, будут звать в гости, приезжать в гости к ним - оттесняя его! Выталкивая из этой любви и уюта! Заслоняя собой!..
Всё вернётся. И снова... и снова ему придётся уходить от них через ночь. Не понимая, зачем, если мир его - там. А усталость всё сильней и сильней будет сдавливать сердце тоской, без колебаний, без жалости, пока не захочется остановиться и заорать, да так, чтобы прохожие бросились в рассыпную:
-Бо-о-ольно!!! Бо-о-ольно!!!
А они - снова и снова будут о нём забывать, ранить мелкими предательствами, тяготиться его обществом... Что ему остаётся? Постаревшей собакой радоваться неожиданным ласкам людей...
И вновь потянуло гнилью. И горечь, высушив сердце, опять запылила во рту.
Всё ложь.
Он тихо оделся, спустился в подвал к тайнику - одно из немного в доме, что было его.
Через несколько минут в спальне Питера и Стефании послышался скрип двери. Дальше слышать было нечего: две бесшумные вспышки - и две кучки пепла под одеялом.
Он вернул трофейный излучатель в тайник.
Чемоданы, вещи, одежду - в мусорник. Тот радостно распылил их, пополнив аккумуляторы.
Пепел он закопает под утро: на клумбе под окнами гостиной, когда начнёт высаживать подмигивающие петунии. Питер всегда высаживает новую рассаду петуний на заре Дня рождения Стефании: до полудня они расцветают и к приходу гостей начинают подмигивать. Стефания их очень любит.