Крокодил был удивлён, напуган, можно сказать, обескуражен.
Если бы крокодил умел думать, он бы думал о том, насколько же мир изменился. Насколько он стал непривычным, непонятным, непредсказуемо опасным.
Но крокодил думать не умел. Во всяком случае, логически и абстрактно. Зато умел чувствовать. И теперь его чувства орали о том, что мир вокруг перестал быть привычным, понятным и стал не просто опасным, но опасным непредсказуемо. К примеру (если бы крокодил умел приводить примеры), безволосые обезьяны. Да, те ещё сволочи, надо признать: они нередко охотились на крокодила. Даже тогда, когда он сам охотился на них. Но никогда - ни наяву, ни в предчувствиях - они не делали этого после того, как он всё же утаскивал их под воду: они переставали барахтаться, и крокодил мог припрятать их в иле или под корягой, чтобы они немножечко перебродили, стали ароматней, пикантней, вкуснее. И это неправильно, невозможно, это, можно сказать, бестолково, когда такая вкусняшка вдруг бросается на крокодила с желанием съесть его самого! Живые - да. Вкусняшки - нет!
Зомби тащился по берегу, временами воя от страха и безысходности. Если бы зомби мог думать, он бы думал о том, как безжалостно и безвозвратно изменился весь мир. И изменился в худшую сторону. В жуткую. В необъяснимую. Но думать ему было нечем: мозги уже второй день, как превратились в неаппетитную кашицу, точнее, в аппетитную лишь для червей, стервятников и крокодилов. Но и об этом он тоже думать не мог.
Он мог только чувствовать. Чувствовать, что ничего больше не чувствует, кроме злости и голода. Злого-презлого голода и очень голодной злости. Беспощадной, думал бы он, если бы было чем. Хотя и тогда он не смог бы понять, чем ощущает голод и ненависть, если центры всех ощущений находятся там же, где и центры всех мыслей - в аппетитной для крокодила каше. В общем, он просто был злым и голодным и очень испуганным, если быть честным. Он не понимал ни того, что творится вокруг, ни того, что творится с ним, ни того, что вытворяет он сам. Он не думал, но ощущал, что мир вокруг стал опасным настолько, насколько опасным стал он.
Крокодил плыл по реке, как всегда, притворившись бревном. А кем ещё ему притворяться? Безволосой обезьяной? Ему и в голову такая глупость прийти не могла. Как и любая другая, кроме как следует притвориться бревном. И крокодил притворялся, как следует. Во всяком случае, на него не обращали внимание ни другие такие же брёвна, ни газели, ни буйволы, ни окончательно обезумевшие лысые обезьяны. Которые то визгливо метались вдоль берега, то бросались в воду, кишащую брёвнами, то как-то странно или, скорей, незнакомо взвывая, кидались на своих же визжащих собратьев, да с такой сокрушительной ненавистью, что было жутко даже взаправдашним брёвнам. Что уж говорить о крокодиле, не понаслышке, а собственным горлом, хвостом и правой передней лапой знакомого с бесчинством неправильной безволосой добычи.
Зомби не узнавал ничего из того, что видел вокруг. Безусловно, местность была знакомой, но никак не события. Не узнавал он, конечно, не отсутствующими мозгами, а ощущениями. Он видел таких же, как он, и ощущал, что их очень хочется съесть. И других таких же, как он, которых есть, почему-то, совсем не хотелось. И он пожирал первых и не трогал вторых. Ему больше не было страшно при виде бегущего напролом слона. Как же можно бояться такую вкуснятину? Он прорывался через толпу голодных собратьев (которых есть не хотелось), повисал на слоновьей ноге и старался отгрызть всё, что мог, пока его не сбросят остальные голодные, но не аппетитные соплеменники. А когда обесслиненный слон валился на землю, приходилось копаться в чёрной груде навалившихся тел, чтобы найти ещё хоть кусочек свежего тёплого мяса. И это чрезвычайно бесило. В общем, его ощущения были всё ещё непривычными, непонятными и пугающими.
Крокодилу было жутко смотреть на берег. Он видел трупы обглоданных зебр, гиен и жирафов, и (крокодил не верил глазам) обглоданных носорогов. Даже он никогда не был голоден так, как чудовища, сотворившие это. Даже его родной папа, чуть не сожравший самого крокодила, впрочем, ещё малыша, почти что малька, если сравнивать с рыбами (если бы крокодил умел сравнивать), в общем, даже брутальный папаша лишь в случае крайнем и редком... впрочем, нет, даже он так не мог.
Зомби и сам не знал, куда он бредёт. Просто шёл. Просто ел. Просто смотрел вокруг. В реке плавали аппетитные брёвна. Под большим баобабом рассвирепевший с перепугу и гордости лев пытался сожрать красивую некогда девушку, которая в то же время пыталась сожрать самого скулящего, но жующего льва. Если бы зомби был посвежее, он бы подумал, кто победит: царь зверей или взбесившийся царь природы? Но думай - не думай, победа досталась природе: лев затих, девушка довольно завыла и принялась чавкать, стараясь побольше умять, пока на неё не наткнулись такие же, как она.
Всё становилось лишь хуже и хуже. Всё неправильней и неправильней. Но самая странная вещь не испугала, а заинтересовала утомлённого крокодила. Заинтересовала тем, что не испугала. А вовсе не тем, что была правильной формы (совершенно неправильной с точки зрения крокодила). Не тем, что походила на пасть бегемота. И уж вовсе не тем, что кожа её была вовсе не бегемотской, а, ох ты и жуть, крокодиловой. Если бы крокодил знал, что такое чемодан, он бы понял, что это именно он. И, то ли расцветка, то ли запах, или что-то ещё... крокодил вспомнил дедушку. А может вовсе не дедушку, но дедушка крокодила был бы точно таким, как тот крокодил из далёкого детства: немыслимо старый, бесконечно гигантский и восхитительно добрый (если крокодилы хоть что-либо смыслят в восхищении и доброте). Во всяком случае, он охранял молодняк. С улыбкой (если бы крокодил умел улыбаться), глядя на резвящееся потомство. Оставляя им часть добычи. Подавая пример. Не давая глупить. Он не только ни разу их не обидел, но и другим не давал покушаться на собственных отпрысков. В общем, дедушка дедушкой. И если б не он, кто знает, дожил бы крокодил до нынешнего апокалипсиса?
Но при чём же здесь чемодан? Да кто его знает. Если бы крокодил разбирался в вероятностях, в эвклидовой и в неэвклидовой геометриях, в особенностях пошива чемоданов из крокодиловой кожи, он бы точно сказал: не при чём. Но он был далёк от этих наук, и что-то едва ощутимое, а может быть запах или расцветка вызвали к жизни давно позабытый образ могучего зверя, рядом с которым было так хорошо и покойно. И хотя (крокодил это чувствовал ясно) в нынешнем мире нужно быть больше большого, свирепей свирепого, ему захотелось стать маленьким-маленьким, чтобы укрыться в дедушкиной тени, ни только не думая, даже чувствуя только одно: безопасность, тепло и уют - да-да-да, это всё, как одно.
Крокодил отвернулся - вокруг вакханалия смерти. Крокодил повернулся к дедушке-чемодану - вакханалия смерти исчезла. Опять отвернулся - кровавое месиво. Повернулся - всё хорошо и душевно...
Если бы зомби могло что-то казаться, ему бы казалось, что не осталось уже ничего, что способно его удивить. И он очень бы удивился тому, что всё-таки удивлён. И удивлён чрезвычайно. Сперва он заметил ту ненавистную тварь, с которой всё началось. Или нет, с которой всё завершилось. В общем, когда-то ему было страшно, но в сердце светилась надежда. Затем эта буро-зелёная гадость напала, утащила в мутную речку, и, мало того, что убила, но и убила-то как-то не до конца. Если бы до конца, зомби бы ни о чём не жалел. Ибо, как. Впрочем, он и сейчас не жалел (ибо, как), но фантомной резью в сгнивающем сердце ощущал пустоту от погибшей надежды. И это не просто бесило, а бесило по-настоящему. Это бесило больше, чем голод. Это бесило больше, чем сородичи с бьющимся сердцем. Больше, чем даже сородичи, жрущие тех, кого бы сожрал он один. И лишь одно это бешенство давало ему ощущение, что он не полностью мёртв.
Вот только с заклятым врагом было что-то не то.
Тот перестал быть бревном и направился к огромному чемодану, лежащему на берегу. И не просто направился, а виляя всем телом, как малёк, как щенок, как какой-нибудь головастик. У зомби отвалилась бы челюсть, но она и так отвалилась и двигалась только тогда, когда появлялась возможность от кого-нибудь откусить.
Крокодил подползал к чемодану, а на самом деле, к старому, доброму и огромному предку. Который протягивал лапы, нежно скалился и помахивал мощным хвостом (или как там крокодилы выражают радость от встречи). Крокодил заполз в чемодан, покрутился в нём, словно собака, и разомлело улёгся. Чемодан, покачнувшись, хлопнул крышкой, принимая его в объятия. Всё затихло, угомонилось и успокоилось. Во всяком случае, внутри чемодана.
Если бы зомби мог осторожничать, то подкрался бы осторожно. А так, он и вовсе не крался, а просто-напросто приковылял, хромая на правую ногу, которая почему-то сгнивала быстрее, чем левая. Он подошёл, поднял крышку и уставился на то, что увидел в чемодановом чреве.
Собственно, да, внутри лежал крокодил. Свернувшись калачиком. Подложив под голову передние лапки... ну, как будто... Пуская слюну. Не обращая никакого внимания на сумбурные зверства, творящиеся снаружи.
Зомби огляделся кругом - ничего, кроме смерти. Повернулся к чемодану - и смерть отступила. Опять отвернулся - кровавое месиво. Повернулся - всё хорошо и душевно...
Зомби больше не стал отворачиваться. Казалось, он думает, но нет, он не думал. И не только из-за того, что нечем, просто не о чем было думать. Лишь смотреть.
Он смотрел. И смотрел, и смотрел, и смотрел. И ощущал, ощущал, ощущал, как опарыши в животе превращались в щекочущих бабочек. И ему даже стало казаться, что немножко он всё-таки жив. Что вокруг щебечут птицы... и звери, и крокодилы. Плещет вода, бегут облака, и резвятся белоснежно - угольно-чёрные зебры с сияющем рогом на лбах, раскрашивая серо-кровавый пейзаж всеми цветами радуги.
И есть больше некого. Потому что некого есть, если все так красивы! А значит можно прилечь и забыться.
Зомби бы сплюнул, но плевать он не мог, а поэтому просто залез в чемодан, опустив над собой его крышку. Он улёгся в позу эмбриона рядом с рептилией, которую мечтал разорвать на куски. В чемоданной утробе, словно в утробе матери. Закрыл вытекающие глаза. И стал слушать крокодилье сердце, проникаясь спокойствием его ударов, как когда-то давно, так давно, что он бы не вспомнил, даже если было бы чем.
Вечерело. Два смертельных врага сладко спали, тесно-тесно прижавшись друг к другу. Завтра снова вернутся голод, ненависть, страх. И, вполне вероятно, завтрашний день для кого-то из них станет последним. Возможно, и для обоих.
Но до этого будет долгая-долгая ночь. Ночь покоя и безопасности.
Нежности и уюта.
В неизвестно как здесь оказавшемся чемодане крокодиловой кожи.