Гуларян Артем Борисович. Повесть об Иване Тургеневе

От автора

Всем образованным русским людям известен тот факт, что великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев половину своей жизни прожил за границей, и там же умер. Поскольку факт считается общеизвестным, он стал настолько привычен и затёрт, что никто не замечает его вопиющего несоответствия. Писатель, воспевавший красоту русской природы, выводивший в своих романах типы русских людей с журналистской точностью, предпочитал все это делать за границей. При этом у него не было особенно серьезных трений властями (во всяком случае, не больше, чем у любого другого общественного деятеля той эпохи); его романы и повести выходили в свет в России, а не за границей; его широко чествовали в те короткие периоды, когда он приезжал на Родину. Это все равно, как если бы наши современные писатели-деревенщики Астафьев или Белов творили свои произведения в Нью-Йорке или Вермонте...

Рациональных объяснений подобного положения нет. Литературоведы и обыватели обратились к иррациональному объяснению, утверждая необычность судьбы Ивана Сергеевича глубокой привязанностью к певице Полине Виардо. Это объяснение страдает одним недостатком: оно было сформулировано самим Иваном Сергеевичем Тургеневым для собственных современников. С одной стороны, такие объяснения обычно даются не для того, чтобы прояснить, а наоборот, запутать вопрос. С другой стороны, слаб человек: он хочет видеть недостатки великих людей, и с радостью принимает подобные объяснения. Мы же, потомки, имеем важное преимущество: в нашем распоряжении все факты, известные при жизни Тургенева разным людям. То есть современники имели в своих руках кусочки смальты, из которой потомки могут составить мозаику. И факты показывают, во-первых, что женщин в жизни Тургенева было достаточно и без Полины Виардо; и, во-вторых, что Иван Тургенев выехал жить за границу в 1856 году, а отношения с Виардо восстановились у него в 1863 году. Следовательно, в 1856 году (год окончания Крымской войны) в жизни Ивана Сергеевича произошло событие, изменившее его судьбу.

О характере этого события можно делать различные предположения. Свое собственное предположение есть и у автора представленного рассказа. Изучая биографию великого русского писателя, подмечая нюансы его общения с современниками, сопоставляя даты его поездок по странам Европы с датами важнейших политических событий эпохи, я пришел к выводу о возможном сотрудничестве Ивана Сергеевича Тургенева с российской разведкой. Художественная форма изложения этой гипотезы обусловлена тем, что мне не удалось пока найти прямых доказательств своей догадки. Художественность освобождает меня от обязанности что-то кому-то доказывать или наоборот, опровергать. Я не настаиваю на том, что описанные в рассказе события происходили именно так, но оставляю за собой право интерпретировать реальные исторические события исходя из своего опыта и убеждений.

Русский за границей если не шпион, то дурак.

Иван Тургенев.

РОССИЯ, ПЕТЕРБУРГ, ФОНТАНКА, 16, МЕЖДУ 15 (27) АПРЕЛЯ И 29 АПРЕЛЯ (11 МАЯ) 1856 ГОДА.

Кабинет был оформлен официально и подчеркнуто строго. Большой письменный стол зеленого сукна, на столе хаос бумаг, в самом деле - видимый только одному хозяину порядок. За столом хозяин, старик в генеральском мундире, с недавнего времени - князь Алексей Федорович Орлов, в уходящем прошлом - всесильный Шеф жандармов, начальник Третьего отделения Е.И.В. канцелярии, теперь - член Государственного совета и председатель Кабинета министров. Перед ним статный высокий мужчина, широкоплечий, с гривой густых волос, коротко подстриженными бакенбардами и гладко выбритым подбородком - Иван Сергеевич Тургенев, еще недавно - опальный писатель, отбывавший ссылку в родовом имении, благодаря заступничеству друзей возвращенный из ссылки в Петербург. Можно сказать - прощенный. Почти...

За спиной генерала в оконном простенке большой портрет Государя Александра Николаевича. В окнах - свинцовая Фонтанка, свинцовое небо. Свинцовый Петербург.

- Итак, вы решились просить заграничный паспорт у министра Ланского через его сестру, хозяйку литературного салона Ольгу Степановну Одоевскую, - не вопрошал, а констатировал А.Ф.Орлов.

- Точно так, Алексей Федорович, - кивнул своей красивой головой Тургенев.

- При этом вы как-то забыли спросить Третье отделение Его Императорского Величества Собственной канцелярии, разрешаем ли мы отлучку за границу, или нет?

- Но я подумал, что поскольку меня возвратили из ссылки в столицы... опалы больше нет.

- Опалы нет, но есть определенный порядок, Иван Сергеевич. Люди, состоявшие под арестом и в ссылке все равно числятся по нашему ведомству... Это просто ребячество какое-то, что вы пытались нас так примитивно обойти... Бумаги на выдачу вам заграничного паспорта легли на мой стол сами, заведенным порядком... Прежде чем пустить их далее заведенным порядком, я должен принять по ним решение... Итак, какова цель вашей заграничной поездки?

- Я хотел бы поправить здоровье и... и увидеться с дочерью. У меня есть дочь, Полина. Она незаконнорожденная, и живет усыновленной во Франции, в семье певицы Виардо.

- Не ожидал от вас подобной откровенности...

- Но я думаю, эта история вам давно известна, так что скрывать?

- Скрывать действительно нечего... То есть, вы косвенно признаетесь мне, что уезжаете к своей... гм... семье и, следовательно, возвращаться не собираетесь? Подобно Толстому, Герцену и другим рефюжье? И так спокойно говорите об этом МНЕ?

- Но почему же! - вскричал Тургенев, грива его густых волос взметнулась от рывка головой, - Я патриот России! Я не хочу порывать с любимым Отечеством! Я обязательно вернусь... Но эта поездка мне необходима... Да! Мне необходима сама возможность бывать за границей! Иначе я не смогу жить и писать.

- Но вы должны понимать, что выдача вам заграничного паспорта будет означать полную реабилитацию после ареста и ссылки... И при вашем далеко небезупречном послужном списке я нахожу в своей душе множество доводов 'Против'...

- Алексей Федорович! Я не видел свою дочь несколько лет! Я обращаюсь к вам как к человеку, который выносил их церкви гроб Ивана Андреевича Крылова! Вы не побоялись заезжать к Петру Чаадаеву, когда он был объявлен сумасшедшим! В обществе говорят, что вас притягивают люди свободного ума! Так поймите же меня, и проявите человеческое сострадание!

По лицу Алексея Орлова было видно, что он польщен грубой лестью.

- Что же. Я досиживаю в этом кабинете последние дни... Государь отставляет меня от начальства Третьим отделением и желает видеть председателем Кабинета министров... Я вел ваше дело и хотел бы его покончить, пока я здесь начальник. В своей душе я нахожу достаточно доводов за выдачу вам заграничного паспорта. Но... Нужно проявить патриотизм, о котором вы так пламенно сейчас говорили, и немного послужить Отечеству...

Тургенева передернуло:

- Шпионить!

Орлов хищно улыбнулся:

- Но ведь вы разошлись с Некрасовым во взглядах тогда, на балтийском взморье, когда английская эскадра блокировала Петербург, и вы ездили рассматривать английские корабли?

Тургенев криво улыбнулся:

- Вы и это знаете...

- Знаем. Было по должности положено.

- Тогда меня покоробила радость Некрасова, с которой он говорил о трудностях России в войне. Но агентом-осведомителем я не стану! Ваше предложение оскорбительно для меня как дворянина! Я пересмотрел свои взгляды, я приветствую политику нового Государя, меня уязвляет наше поражение в Крыму, но шпионить для Третьего отделения я не стану!

- Выходит, сударь, я оскорбил вас в добрых чувствах, - прищурился Орлов, - Вы, выходит, к нам всей душой, - Орлов достал бумагу и картинно помахал ей над столом, - 'Я патриот, искренне сочувствую Отечеству, снимите с меня опалу, пустите на все четыре стороны'. А предложили вам - окажите услугу этому Отечеству - так оскорбляетесь, зазорно видите-ли...

Орлов встал из-за стола, подошел к Тургеневу, взглянул ему в глаза, отошел и стал прохаживаться вперед-назад.

- Я хотел бы рассказать одну историю. Как писателю, вам будет интересно и поучительно... Наверное, вы хорошо осведомлены о событиях четырнадцатого декабря двадцать пятого года. Группа заговорщиков, воспользовавшись междуцарствием, устроила мятеж, стремясь ввести в России конституцию и республиканское правление...

- Они жестоко расплатились за это, неоправданно жестоко, - вставил слово Тургенев.

- Да? Из пятисот привлеченных к следствию оправдано не менее половины... Так вот. Я со своим полком первым примчался к Зимнему дворцу и стал на защиту Государя, - Орлов автоматически повернулся к портрету, взглянул - и поправился, - Покойного Государя... Но мой старший брат Михаил оказался замешан в заговоре, хотя в самом выступлении не участвовал. По совокупности содеянного и приписываемого ему грозил эшафот... Но Николаю Павловичу неудобно было казнить преступника, брат которого оказал такие услуги... Да и я сам вымаливал для брата прощение... Ссылка в Калужскую губернию - очень мягкое наказание в то время, когда летели головы.

Орлов вздохнул, перекрестился и продолжал:

- Я был среди приглашенных на коронацию Государя Николая Павловича в Москве... После венчания в Успенском соборе ко мне подошел Его Императорское Высочество, Великий князь Константин Павлович и в своей развязной манере сказал мне: 'Ну, Слава Богу, все хорошо; я рад, что брат коронован! А жаль, что твоего брата не повесили!'

- И вы выдержали? - тихо спросил Тургенев, - Не вышли в отставку, не уехали в деревню...

- Я бы мог наговорить сейчас множество красивых слов про долг, про служение Отечеству, но я скажу одно слово - Михаил. Я был обязан служить, потому что его помиловали. Кроме того, моя отставка - это был бы минус еще один офицер в армии в неспокойное время...

- И как после этого вас сделали Шефом жандармов? И как после этого ВЫ сделались Шефом жандармов?

Алексей Орлов посмотрел на Тургенева как на маленького несмышленыша.

- Задыхаясь от гнева и стыда перед Великим князем, я дал слово самому себе, что если выпадет мне бороться с крамолой, бороться буду нещадно. Чтобы люди не повторили судьбы моего брата. Я помогал графу Александру Христофоровичу Бекендорфу в его нелегком труде, заведовал Третьим отделением во время его болезни, и когда после смерти Александра Христофоровича Государь... покойный Государь предложил мне пост Шефа жандармов - принял его, не задумываясь. Я охранял наивных идеалистов от циничных злодеев. Ибо в заговоре вторые заправляют первыми. Всегда. Вот и вас охранил... А не останови мы вас вовремя, неизвестно, куда бы вы сейчас дошли... Безответственное прожектерство губительно для России.

Тургенев вспыхнул, пытался что-то сказать, но передумал и потупился.

- Вы говорите о своем патриотизме, об оскорбленных военным поражением чувствах, - продолжил Орлов, - Скажите, вы возмущены условиями Парижского трактата?

- Да, возмущен до глубины души, как и любой русский!

- А если бы вам представилась такая возможность, повлиять на заключение этого трактата, воспользовались бы? - хитро сощурился Орлов.

Тургенев улыбнулся и покачал головой:

- Что я могу? Я простой писатель...

- Не простой, а знаменитый, - Орлов склонился над ящиком стола и на стол лег том толстого журнала, - Вас печатал Чарльз Диккенс в прошлом году в своем журнале, - с ловкостью фокусника Орлов достал как бы из воздуха пожелтевшую газету 'Revue des deux mondes', - А вот статья некоего Проспера Мериме 'La literature et le servage en Russie'. О вас. О 'Записках охотника'. В пятьдесят четвертом году они вышли на французском языке. Это в пятьдесят четвертом! Представляете, какие вы имеете широкие связи в тамошнем обществе, среди литераторов, журналистов, если вас напечатали в пятьдесят четвертом году? Могли бы вы обратить свое влияние на пользу России?

- Я... Но если в таком качестве... Смогу ли я...

Алексей Орлов выдержал паузу.

- Я заключил для России три договора - Адрианопольский, Ункеяр-Искелийский и Парижский. Последний был самым тяжелым. На меня давили со всех сторон... Наш агент в Париже уже слишком стар... И это бы полбеды... Он ненадежен... Не смог правильно оценить боеспособность французской армии в пятьдесят третьем... Прислал нам в декабре шапкозакидательский отчет, это сразу же стало ясно покойному Государю... Был замечен в присвоении сумм, выданных для агентов... Поэтому, когда в Берлине мне стали этого человека в прямом смысле сватать в делегацию, я категорически отказался. Нам нужен новый человек в Париже. И я не вижу препятствий к тому, чтобы этим человеком стали бы вы, Иван Сергеевич...

Тургенев подошел к окну, зачем-то посмотрел на набережную Фонтанки с высоты третьего этажа, повернулся так, чтобы на лицо падала тень, и одними губами сказал:

- Я согласен...
***

Агент, которого Алексей Федорович Орлов хотел заменить Иваном Сергеевичем Тургеневым, был Яков Николаевич Толстой. Шеф жандармов относился к этому человеку с большим предубеждением. Но, человек предполагает, а Господь располагает... Не все пошло так, как предполагал Орлов. Уходя из III отделения, он откровенно желал видеть своим приемником своего управляющего делами и 'мозговой центр' III отделения Леонтия Васильевича Дубельта. Но император Александр Николаевич назначил на эту должность князя Василия Андреевича Долгорукого. На место ушедшего вслед за Орловым Дубельта пришел Александр Егорович Тимашев. В июне подал прошение об отставке Адам Александрович Сагтынский, руководитель заграничной агентурной сети. Таким образом, летом 1856 года полностью обновился руководящий состав III отделения. Однако Василий Долгорукий и Александр Тимашев, как люди непредубежденные, по новому оценили отчеты русского резидента в Париже Якова Николаевича Толстого во время Крымской войны. К Толстому вернулось расположение высокого начальства, и в Париже стали параллельно работать два агента российской разведки - старый Я.Н.Толстой и новый И.С.Тургенев. Первый ориентировался на В.А.Долгорукого и П.Д.Киселева, второй - на нового руководителя секретной агентурой во Франции князя Николая Алексеевича Орлова.

ФРАНЦИЯ, ПАРИЖ, 9 (21) МАЯ 1858 ГОДА.

Небольшая русская колония в Париже почти в полном составе собралась в посольской церкви на Rue de Berry на экстраординарное событие: двое проживающих во Франции русских подданных решили связать свою судьбу. Венчание героя последней войны, князя Николая Алексеевича Орлова и прелестной княжны Екатерины Николаевны Трубецкой проходило по всем канонам православия. Небольшого роста, с прямой спиной и с умными и немного печальными глазами отец Иосиф Васильев вопрошал жениха:

- Имеешь ли ты соизволение благое и непринужденное и крепкую мысль взять в жены сию, которую перед собой видишь?

Жених - человек тридцати лет в блестящем парадном мундире генерал-майора, прежде красивый? а сейчас с черной повязкой на левой пустой глазнице и орденом Святого Георгия 4-й степени на груди, ответил:

- Имею.

Следует отметить, что черная повязка, прикрывавшая глазницу, почти не портила его аристократическое лицо с тонким прямым носом и роскошными усами. Просто она издалека бросалась в глаза, и отодвигала на второй план и блестящий генеральский мундир, и высокий орден. Князь лишился глаза при осаде Силистрии, где в деле в ночь с 16 на 17 мая 1854 года получил девять серьезных ранений.

- Не обещался ли иной невесте? - продолжал священник.

- Не обещался, - твердо ответствовал Орлов.

Отец Иосиф обратился к невесте:

- Имеешь ли ты соизволение благое и непринужденное и крепкую мысль взять в мужья сего, которого перед собой видишь?

Невеста, которая была моложе своего жениха на двенадцать лет, потупила глаза, и ответила:

- Имею.

Венчание продолжалось. После прочтения положенных в этом случае молитв священник взял в руки венец, осенил им Орлова и возложил ему на голову. В этот момент за спиной князя появился еще один человек и принял венец из рук священника. Шафер Орлова был выше князя и шире в плечах, его голова с гривой красивых густых волос, заметно тронутых сединой гордо сидела на широких плечах спортсмена и охотника. Седеющие волосы переходили в аккуратно подстриженные седые бороду и усы.

В толпе зашептались: "Сам Тургенев...", "Шафером у князя...", "Сегодня утром приехал из Лондона - специально...". Священник между тем уже передал чашу с вином служке и повел молодых вокруг аналоя. Тургенев шел следом, держа над их головами венцы. Костюм из дорогой ткани ладно сидел на атлетической фигуре писателя, выглядевшего много старше своих сорока лет. Последний год жизни здесь, в Париже, дорого дался ему. Впрочем, жених выглядел не лучше: война и увечья взяли свое.
***

Вечером русский посланник в Париже, два года назад назначенный на эту должность генерал-адъютант Павел Дмитриевич Киселёв, давал обед в честь молодоженов. Присутствовали Орловы, их шафер Иван Тургенев и вся русская колония. Гости радостно шумели, шампанское лилось рекой, но после второй перемены блюд молодые поднялись из-за стола. Хозяин не стал их удерживать, а Тургенев вышел проводить. Посадив молодую жену в коляску и сделав ей рукой успокаивающий жест, Орлов взял Тургенева за локоть и отвел в сторону от подъезда.

- За весь день так и не удалось толком поговорить, Иван Сергеевич. Mon papá передает вам привет, господин Головнин также шлет вам приветы. Ваши доклады из Рима, Неаполя, Вены и Дрездена в Петербурге высоко оценили в Третьем отделении.

- Я рад.

- Как съездили?

- Ну, как... В двух словах и не скажешь... Вы об Италии, о Лондоне или о лондонском обеде? Мы же не виделись с Вами с сентября прошлого года... Если бы не моя болезнь и не глупое обещание... - Тургенев даже прикусил язык, но поздно.

- Так Вы, Иван Сергеевич, считаете обещание быть на моей свадьбе глупым? - нахмурился Орлов.

Тургенев прижал обе руки к груди:

- Простите, Бога ради, Николай Алексеевич, вы мой друг, не желал Вас обидеть. Но... Если бы не шаферство, я уже давно бы поскакал в Россию, где, по всему видно, мое присутствие необходимо.

- А как же наше джентльменское соглашение поработать на благо России в разведывательной службе?

- Извините, но связь между свадьбой и разведкой от меня ускользает...

- Как, Вы до сих пор не поняли? - Орлов позволил себе смешок, - Alibi, Иван Сергеевич, alibi, прежде всего для меня, но и для Вас.

- Извините, не понимаю...

- Я думал, Вы окажетесь догадливее, - Орлов оглянулся на коляску, где его терпеливо дожидалась молодая жена, и заспешил, - Еще восемь месяцев назад я задумался над вопросом, как легализовать наши отношения, чтобы больше не возникало вопросов не у местной полиции, ни у здешних русских, - Орлов позволил себе улыбнуться собственной шутке, - Общие увлечения литературой и охотой - это, безусловно, хорошо, но я все-таки человек из Свиты Государя, боевой офицер и лучшая кандидатура на должность резидента в глазах наполеоновской полиции. Зато теперь Вы можете в любое время беспрепятственно встречаться со мной - и ни одна французская полицейская ищейка этим не встревожится. Наверное, уже весь Париж знает, что вы были моим шафером на свадьбе - кто после этого заподозрит Вас в связях с русской разведкой? Но это не только для Вас, но и для меня alibi! Кто заподозрит в шпионстве человека, у которого известный либерал и писатель Тургенев был шафером на свадьбе?

- Теперь понимаю, - глаза Тургенева сверкнули, - Умно... Очень умно.

- Не только умно, но и своевременно. Вы отсутствовали в Париже семь месяцев, и не видели, что тут творилось после этого пошло разыгранного фарса с покушением на Наполеона и принятия закона "Об общественной безопасности"! Вам-то хорошо было, Иван Сергеевич, в Италии и в Англии, а мне французские ищейки уже надышали затылок... Подозреваю, что изобретенный мной прием обеспечения alibi посредством собственной свадьбы не раз будет использоваться впоследствии нашей разведкой... А теперь возвращайтесь к нашему гостеприимному хозяину... Но предупреждаю Вас, Иван Сергеевич, Павел Дмитриевич может вам очень нравиться лично. Знакомый Пушкина, знакомый декабристов, герой Отечественной войны, реформатор... Вы вполне можете чувствовать в нем близкого Вам по духу человека. Но здесь Киселёв - только дипломат, и ничего более. Поэтому о наших делах ему - ни-ни!

- Будьте благонадежны, Николай Алексеевич... Прощайте.

Тургенев постоял еще на теплом воздухе парижского вечера. Ему страшно хотелось самому сбежать домой. Он устал с дороги, он устал также от щекотливых вопросов гостей и их пересудов, замаскированных под вид любезности. Его также угнетало присутствие здесь, среди русских людей, барона Геккерена, которого Тургенев искренно считал убийцей Пушкина. Но nobles oblige...
***

По возвращении в залу Тургенев попал в объятия счастливых родителей невесты - четы Трубецких, которые после отъезда молодых тоже собрались домой.

- Какая честь! Какая честь! - щебетала княгиня Анна Андреевна, урожденная Гудович - Иван Сергеевич! Наш дорогой Иван Сергеевич шафером на свадьбе нашей дочери! Она Ваша почитательница, роман "Рудин" два раза читала. А недавно выписала себе первую книжку "Современника" с повестью "Ася". Какой подарок Вы ей сделали своим шаферством! Как жаль, что такая блестящая свадьба - и не в Петербурге.

- В Петербурге я вряд ли бы имел честь быть шафером на этой блестящей свадьбе, - учтиво поклонился Тургенев, - Ибо в Петербурге найдется много людей, куда более блестящих, чем я.

- Иван Сергеевич! - вступил в разговор глава семейства Николай Иванович, - Вы не только звезда нашей словесности, но и самый знаменитый в России охотник, - князь Трубецкой наклонил голову слегка на бок и улыбнулся сам своей шутке, - Не откажите в любезности, Иван Сергеевич, поохотиться со мной. Приглашаю на правах не только хозяина, но и почитателя вашего таланта. Приезжайте в Бельфонтен. Мы там купили уютный маленький shalete, в котором найдется место не только хозяевам, но и дорогим гостям. Рядом я арендую очаровательное охотничье поместье. Настоятельно приглашаю. И не забудьте свое знаменитое ружьё.

- Почту за честь, Николай Иванович. Тронут. Обязательно побываю у Вас, - Тургенев поклонился еще раз. По всему было видно, что предложение князя действительно пришлось ему по душе, - Но, к сожалению, не могу воспользоваться Вашим предложением немедленно. В ближайшее время я должен ехать в Россию, чтобы упорядочить свои отношения с крестьянами. Бог знает, сколько времени на это уйдет...

- О! Вы тоже готовитесь к эмансипации? Очень предусмотрительно, очень. Сразу видно крепкого хозяина. Если эмансипации действительно не избежать, то стоит заранее разделиться с крестьянами. Какую часть земли Вы собираетесь передать крестьянам?

Тургенев вспыхнул:

- Хоть все им отдам, а перестану быть русским барином!

Мужчины готовы были начать долгий спор о предстоящем освобождении крестьян его возможных сроках и условиях, о справедливости в понимании крестьян и в понимании помещиков, о несовпадении между этими двумя справедливостями, но Анна Андреевна, испугавшаяся подобного развития событий, поспешила раскланяться с писателем и увела за собой мужа. И очень хорошо сделала, ибо по красноречию князь Трубецкой, писавший статьи и памфлеты под псевдонимом Olgerdowitch, мало уступал маститому писателю Тургеневу, так что они бы "зацепились языками" друг за друга очень надолго.

Тургенев повернулся, и увидел хлебосольного хозяина, посла Павла Киселёва, который терпеливо дожидался окончания его беседы с Трубецкими:

- Проводили молодых, Иван Сергеевич? Ну и славно! Пойдемте к гостям.

появлении хозяина дома под руку со знаменитым писателем и шафером на состоявшейся свадьбе многие вставшие из-за стола гости вернулись на свои места, и обед продолжился своим чередом. Посол Киселев посадил Тургенева рядом с собой и тихим голосом начал беседу:

- Надеюсь, мой обед не уступает лондонскому?

- По моим понятиям, ваш обед, Павел Дмитриевич, превосходит лондонский уже потому, что тот обед был для речей, а Ваш - для общения.

- Благодарю, я и не ожидал подобной похвалы, - сказал польщенный хозяин, - Но все-таки не могли бы Вы подробнее рассказать мне, как происходят подобные обеды здесь за границей. Мне, как начинающему дипломату, - тут Киселёв грустно улыбнулся, - это интересно. Начать с того: Вы обедали действительно в одном из закрытых английских клубов?

- Нет. Это был обед в обществе Английского литературного фонда, а не частного клуба джентльменов. В конце прошлого столетия какой-то джентльмен, имя которого я позабыл, к сожалению, пожертвовал дом и довольно значительную сумму денег на основание фонда. Теперь фонд процветает, и раз в год, обыкновенно весной, дает большой обед под председательством какой-нибудь знаменитости. В нынешнем году он состоялся под председательством лорда Пальмерстона.

- Вы виделись с самим Пальмерстоном? Ну, и как вам показался Пальмерстон?

- Право, не знаю, что вам ответить... Я просто сидел за одним столом с ним, а не говорил, как с Вами.

- Меня интересует, как он себя держал. Что изменилось после отставки?

Тургенев на мгновенно задумался, чтобы точнее сформулировать мысль:

- Его встретили радушно и почтительно, хотя мне и говорили, что после отставки его популярность среди англичан упала. Фигура у него аристократически изящная, манеры человека, привыкшего властвовать и породистого. Он держится прямо, ходит легко, лицо имеет белое, с тонкими чертами. Когда смеется, все лицо его оживляется и принимает веселое выражение, что редко у англичан. Вот что еще показалось мне важным. Пальмерстон не произвел на меня впечатления человека, загнанного в угол или ушедшего на покой. Он готов еще побороться за возвращение в политику. Замечу между делом, что этот семидесятипятилетний человек за обедом ел за четверых и в этом году верхом съездил на Derby.

Павел Дмитриевич Киселев громко рассмеялся:

- В таком случае я вообще еще юноша... в свои семьдесят лет!

Он откинулся на спинку стула и весело посмотрел на Тургенева. К старости генерал Киселёв не потерял стати и военной выправки. Щеки опустились, подбородок обрюзг, но волевые губы под усами сжимались упрямо и надменно, широко расставленные глаза смотрели пронзительно, а высокий лоб плавно переходил в высоко обнажившийся благодаря залысинам череп. Одним словом, Киселев к старости не потерял внушительности. Но сейчас его губы добродушно улыбались, глаза светились юмором, и Тургенев понял, что его описание Пальмерстона попало в точку. Вернее, что он правильно уловил внутреннее сродство между этими людьми.

- Так стыдно мне перед Пальмерстоном пасовать, как думаете, Иван Сергеевич?

- Думаю, что стыдно, Павел Дмитриевич.

Оба дружно рассмеялись.

(Через восемь лет П.Д.Киселев был возведен в графское Российской Империи достоинство, а ушел из жизни в восемьдесят четыре года).

- Вот что, дражайший Иван Сергеевич, - начал Киселёв тихо и проникновенно, - Ваше впечатление от Пальмерстона я считаю правильным. Оно совпадает с моими ощущениями, что это "Чудо в бакенбардах" еще вернется в политику и себя покажет... А это, что не говори, очень опасно для нашей дипломатии... Но одновременно ваши наблюдения в области практической политики заставляет меня наконец-то поговорить и с Вами по душам, Иван Сергеевич!

- Весь к Вашим услугам, Павел Дмитриевич!

- Оставим гостей. Разговаривать в общей зале будет неудобно...

***

Они вышли из-за стола, причем Киселев сделал знак нескольким не замедлившим встать гостям успокаивающий жест: "Все продолжается, вставать не надо". Он провел Тургенева в свой кабинет и усадил за ломберный столик, сервированный на двоих. Тургенев понял, что хозяин готовился к этому разговору заранее. Даже если приказал сервировать этот столик только когда он сам провожал Орловых.

- Я Вас знаю с момента Вашего приезда в Париж, - возобновил беседу Киселёв после того, как оба отдали должное дорогому вину, - Мы и не намного и разошлись с приездом сюда... Сначала мне некогда было присматриваться ко всем здешним русским подданным. Но, войдя в дела, я заметил некоторые несообразности в Вашем поведении, и это меня насторожило. Сначала мне показалось, что вы, как и я, попали в негласную ссылку, - старик на секунду сгорбился, - Этакий "посол вон" - нашел в себе силы пошутить он.

- Павел Дмитриевич! Мне горько, что Вы именно так понимаете свое назначение...

- А как мне его еще понимать, после министерского поста?!

- Только человек Вашего уровня, Павел Дмитриевич, с Вашим опытом и Вашей волей может урегулировать наши непростые отношения с Францией.

- Ну, знаете, Иван Сергеевич! Вы либо действительно очень наивный человек, либо политикан... Так кажется это называется в Англии?

- Павел Дмитриевич! Я не давал вам повода говорить со мной в подобном тоне! Я счел сейчас своим долгом морально поддержать Вас, но... - Тургенев развел руками, - Был неверно понят.

- Извините. Но я действительно воспринимаю свое назначение сюда как ссылку. Обидно. Особенно в связи с подготовкой крестьянского освобождения, сторонником которого я всегда выступал... Другое дело Вы, Иван Сергеевич. Живете здесь, но не в почетной ссылке и не спешите объявлять себя эмигрантом, подобно Герцену. К тому же я навел справки по своим каналам в Петербурге - Правительство не имеет к вам претензий. В любой момент Вы можете вернуться. Однако Вы живете полтора года безвыездно за границей нашего Отечества и слишком деятельно знакомитесь со здешними жителями, прежде всего с французскими писателями. Словно задались целью врасти во французское общество. В какие игры вы играете?

- Какие игры? Бог с Вами, Павел Дмитриевич! Вы прекрасно знаете, что я считаю себя благонамеренным подданным Александра Николаевича. Я здесь всецело ради любимой женщины...

- Да, сначала Вы зачастили в Куртавнель, а теперь с Полиной Виардо Вы видаетесь только на концертах, - в голосе Киселёва сквозила желчь, - Зато Николай Орлов в апреле прошлого года бывал у Вас ежедневно. Перед тем, как Вы в первый раз поехали в Лондон... - и, перехватив вопросительно-растерянный взгляд Тургенева, продолжил, - Да, да, Иван Сергеевич, Париж большая деревня. Большая русская деревня. Колония у нас маленькая, все слухи и сплетни распространяются мгновенно.

- Вы не правы. Та моя поездка в Лондон была уже второй. И, право слово, я не понимаю, что предосудительного в моей дружбе с несколькими английскими писателями? - развел руками Тургенев.

- А также с Александром Герценом.

- Я и в России не скрывал, что знаю и люблю этого человека, тем более не намерен скрывать этого сейчас.

- Хорошо. Сделаем подобное допущение. Хотя человек, имеющий равный респект и от Правительства, и от рефюжье... - и увидев, что Тургенев снова начинает напрягаться, Киселёв перевел разговор, - Впрочем, оставим это. Вы помните визит Его Высочества, Великого князя Константина Николаевича к нам в Париж весной прошлого года? Да Вы не можете не помнить: мы все вместе встречали Его Высочество на вокзале. Его Высочество был настолько любезен, что принимал живущих здесь русских, несколько раз обедал у меня и дал раут в нашем посольстве. Вы сначала бывали везде... А потом резко, никому ничего не объяснив, исчезли... Я и не заметил этого, и не придал значения, поскольку был с головой занят вместе с Его Высочеством переговорами с Наполеоном... Хлопотное это дело - переговоры, доложу Вам, Иван Сергеевич. Я тогда сопровождал Его Высочество всюду и с удивлением заметил, что один человек из свиты Великого князя, безобразный такой, маленького роста, горбатый... Головнин его фамилия... Время от времени отделяется от свиты, и подолгу беседует с Вами. Вы хорошо знаете Головнина?

- Конечно, знаю, - улыбнулся Тургенев, - Мы вместе начинали службу в Особой канцелярии в Министерстве внутренних дел в бытность министром Перовского. Потом я ушел с государственной службы, а он сделал блестящую карьеру. Но мы остались в дружественных отношениях и виделись несколько раз здесь, в Париже, накоротке.

- Предположим... Но Его Высочество здесь в Париже часто виделся с другом своего детства, Николаем Орловым, а он, как мне доложили позднее, также часто виделся с Вами. И Вас, Иван Сергеевич, резко потянуло в Лондон... Только отойдя от переговорной горячки, я начал сопоставлять факты. А когда я узнал, что Его Высочество из Шербурга отправился на остров Уайт, у меня все детали встали на свои места... Как я думаю, Орлов и Головнин просили Вас устроить встречу Его Высочества с королевой Викторией, но Ваших лондонских связей для этого не хватило. Вот и пришлось Константину Николаевичу довольствоваться осмотром Осборн-Хауза...

- Павел Дмитриевич! Я попросил бы избавить меня от подобных скользких предположений! Я - и секретные переговоры... С кем? С Герценом? Это просто смешно...

- А Ваша итальянская поездка? В сентябре прошедшего года Вас резко потянуло в Италию...

- Без всякой связи с Головниным или Орловым! Я просто счел, что после ужасной зимы в Париже, тихая, исполненная спокойной работы зима в Риме... просто душеспасительна.

- Интересно, что мысль об этой душеспасительной поездке пришла Вам после того, как Государь встретился с Наполеоном в Штудгарте, и, как мне потом стало известно, обещал ему нейтралитет в возможной будущей итальянской кампании...

В продолжение этого разговора лицо Тургенева бледнело все больше и больше. Киселёв заметил это, и покачал головой.

- Я не враг Вам, Иван Сергеевич. Просто хочу предупредить. Послушайте меня, старика. Князь Орлов ничем не рискует. Ему заниматься шпионством не зазорно, он на Государевой службе. Да и кто осмелится предъявлять обвинение генералу, причисленному к свите Российского Императора, - Киселёв сделал ударение на последних двух словах, словно попытался произнести с большой буквы, - Головнин не рискует тем более. Он в Петербурге, в отличие от нас с Вами, делает успешную карьеру. Как я слышал, он скоро будет назначен статс-секретарем Государя. Вы же, как частное лицо, в случае провала дела можете потерять всё! Ваша репутация будет погублена навсегда!

Тургенев упрямо тряхнул густой седеющей гривой:

- В то время, когда моя страна унижена поражением в войне и Парижским трактатом, мне, русскому гражданину, также не зазорно заниматься шпионством против врагов моей страны!

- Ну, в добрый час, - прошептал старик в генеральском мундире, - Больше я ничего не скажу. В добрый час...

РОССИЯ, ПЕТЕРБУРГ, 15 ДЕКАБРЯ 1860 - ФРАНЦИЯ, ПАРИЖ, 15 МАРТА 1861 ГОДА.

- Как это некстати, Боже Мой, - Великий князь Константин Николаевич резко встал с кресла и прошелся вперед-назад по кабинету.

- Как это некстати, - промолвил он еще раз, когда его взгляд зацепил раскрытый номер журнала "Колокол" на рабочем столе.

Второй человек тоже встал, соблюдая субординацию и этикет, и теперь поворачивался так, чтобы все время оставаться лицом к Великому князю. Был он маленького роста, худ, горбат. Его вытянутое крупное лицо грубой лепки не было безобразным (Киселёв несколько преувеличил), но и красивым его назвать было нельзя.

- Именно теперь, когда все решается... Когда судьба проекта решается... Крепостники получают в свои руки такой козырь! Председатель Главного комитета по крестьянскому делу порет своих матросов! Как мне теперь отстаивать проект освобождения крестьян с землей!

Пресловутый "Колокол" был раскрыт на статье, озаглавленной: "Константин Николаевич за линьки".

Гнев Константина Николаевича можно было понять. Только что 10 октября 1860 года он был назначен председателем Главного комитета по крестьянскому делу вместо Алексея Федоровича Орлова. Сразу же на первом заседании он выдержал политическое давление со стороны Гагарина и Муравьева, и вот надо же - теперь к ним присоединился Герцен! Крепостники атакуют справа, революционер - слева.

Однако человек, принесший злополучный журнал, имел готовое решение проблемы, поэтому оставался деловит и холоден. Александра Васильевича Головнина вообще трудно было вывести из равновесия.

- Я почти уверен, Ваше Высочество, что "Колол" используют против Вас сознательно, - начал он, - Партия крепостников решила вас дискредитировать, но чужими руками. Очень умно. Герцену просто вовремя подсунули подходящие сведения, а уж он, по своему революционному прошлому, расстарался.

- Но разве Герцен не понимает, что я не могу за всем уследить в Морском министерстве!

- А это и не волнует Герцена. Поймите, Ваше Высочество, он эмигрант. Россию покинул давно, в нашей реальности совершенно не ориентируется. При всей своей громкой политической славе в вопросах внутренней политики современной России он наивный человек. Его легко можно использовать как слепое орудие, вовремя подкидывая те или иные сведения.- Это нужно предотвратить. Чтобы в будущем подобного не повторялось!

- Выход есть. Нужно контролировать Герцена и его "Колокол" хотя бы на то время, пока мы не закончим подготовку реформы.

- Но как это сделать?

- Нужен человек, желательно русский, живущий постоянно в Лондоне или в Париже, знакомый с Герценом, придерживающийся либеральных взглядов, но остающийся лояльным к Правительству. Наконец, у него должна быть безупречная репутация.

- И где же ты найдёшь мне такое чудо?

- Зачем же искать. Чем Вам Иван Сергеевич Тургенев плох?

- Ах да, наш резидент в Париже! Подходит, очень даже подходит! Насколько помню, его сведения, касающиеся настроений французского общества, оказались весьма полезными во время моего визита в Париж для предварительных переговоров с французским императором.

- К тому же, он мой старый друг, - продолжил мысль своего шефа Александр Головнин, - Я попрошу его содействия не от Вашего, а от своего имени. И передам некоторые материалы из своего "Морского сборника", чтоб было чем поклониться господину Герцену. Допустим, следственные материалы по "Пластуну". Остальное предоставим уму и такту Ивана Сергеевича.

- Действуйте, Александр Васильевич.

***

Письмо Ивана Тургенева Александру Герцену от 20 декабря 1860 (1 января 1861): "Посылаю тебе, дражайший amico, письмецо Головнина к князю Н.И.Трубецкому по поводу твоего вопроса в "Колоколе" и посылаю также sous bande отрывок из "Морского сборника", в котором находится подробное и, сколько я могу судить, откровенное следствие о гибели "Пластуна". Также просят тебя очень щадить Великого князя Константина Николаевича в твоем журнале. Он ратоборствует как лев в деле эмансипации против дворянской партии, и каждое твое немилосердное слово больно отзывается на его чувствительном сердце".

Письмо Александра Герцена Ивану Тургеневу 24 декабря 1860 (5 января 1861).: "Благодарю рюрикова потомка за обломок корабля. <...> А пусть Рюрик напишет Головнину, что за пять лет не было такого неистовства на флоте, как теперь: они одурели. Я напечатаю сборник имен вроде Шестакова, Крузенштерна, Дисперло etc., etc., etc. Ты это непременно скажи".

***

- Ну что, Александр Васильевич! Не получилась твоя задумка?

- Отчего же, Ваше Высочество, все очень даже складно вышло!

- Но ведь Герцен грозит новыми разоблачениями...

- Заметьте: не Вам, а тем людям, от которых Вы сами давно хотели бы избавиться. А резкость тона... Пускай петушится, не страшно. Заверяю Вас, Ваше Высочество: мы получили надежный канал влияния на "Колокол".

Среди людей бывают гениальные писатели и гениальные читатели. Александр Головнин был гениальным читателем. Умение анализировать текст было его коньком. Он видел между строк тончайшие оттенки мысли. Герценовская поза не могла его обмануть.

- И как же нам распорядиться этим каналом?

- Может быть, отплатить нашим врагам той же монетой?

- Не смеши меня, Александр Васильевич! Герцен уже разве что не топтался и по Гагарину, и по Меньшикову, и по старшему Орлову... Им от этого не тепло, ни холодно. Может быть, направить через Тургенева стенограмму совещания Государственного совета?

- Нет, Ваше Высочество, это неприемлемо.

- Почему?

- Это изобличит Тургенева как правительственного агента. Или человека, близкого к властям. Во всяком случае, создаст в эмиграции много неприятных для него вопросов... Стенограмму я отошлю в Лондон по другому каналу.

- Что тогда?

- А если попробовать скомпрометировать людей, которые не являются крепостниками, но... с которыми мы слишком часто в последнее время цепляемся локтями... И которые более чувствительны к критике?

- Это мысль.

***

Отрывки из переписки Ивана Тургенева и Александра Герцена в феврале-марте 1861 года.

Иван Тургенев: "Имею честь также сообщить тебе самым достоверным образом, что указ об эмансипации выйдет скоро; никаким другим слухам не верь; главные противники указа - кто бы ты думал? (не говорю о Гагарине, это само собой разумеется) - Муравьев, Княжевич и кн. А.М.Горчаков!!"

Александр Герцен: "Завтра ты получишь "Колокол" с довольно подробным описанием двух заседаний в Петербурге. Алекс. Ник. молодцом. Источник верен. Мы ждем, не переводя духа".

Александр Герцен: "Ты понимаешь, coro mio, что эти дни - не жизнь, а судорожное пережигание себя... Прочитав вечернюю газету, я мечтаю, что завтра в девять будет "Таймс". Это - наше время, наше последнее время, эпилог. <...> Слышу о ваших раутах с князьями, боярами и воеводами; слышу о том дружественном беседстве о временах важных с Чичериным и пр. А ведь хороши вы все, толкающиеся в Европе для ради прохлаждения, когда долг, разум, сердце <...> заставляют быть в России".

Иван Тургенев: "Прежде всего, должен тебе сказать, что ты ужасный человек. Охота же тебе поворачивать нож в ране! Что же мне делать, если у меня дочь, которую я должен выдавать замуж и поэтому поневоле сижу в Париже. Все мои помыслы, весь я в России".

Александр Герцен: "Ты меня действительно огорчил, приняв как-то дурно естественный упрек, особенно естественный человеку, не имеющему возможности ехать и завидующему вам. Я писал статью в "Колокол" вместе с тем письмом к тебе. В статье я упрекнул русских туристов, в письме - тебя. Только, caro mio, жги меня, режь меня, но твой резон резона не имеет: будто бы на два месяца ты не смог бы отлучиться? Мы все не привыкли жертвовать общему - that is the question..."
***

Тургенев отложил письмо и покачал головой. Потом снова поднес исписанный листок к глазам: "Только, caro mio, жги меня, режь меня, но твой резон резона не имеет: будто бы на два месяца ты не смог бы отлучиться?" "Друг сердечный, coro mio Александр, да что ты можешь знать о причинах, держащих меня здесь... А что, собственно, меня держит... Каждый день я вижусь со многими с французами и русскими, по четвергам даю весьма скромные soirees, а перед обедом хожу играть в шахматы в Cafe de la Regence. Для того чтобы раз в неделю сообщить в Петербург, что Европе нет дела для российских дел. Европа больше занята избранием дровосека Линкольна президентом Северо-Американских Соединенных Штатов и объявлением независимости Южной Каролины. Это вместо того, чтобы быть в России, в гуще событий. Александр, ты не мог меня ударить больней. Ты, amico, сам одна из причин, удерживающих меня здесь... Извини, но сдержать тебя было моим долгом. Головнин прав, в петербургских реалиях ты не разбираешься совершенно, и мог бы сильно навредить нашим реформаторам".

Тургенев вздохнул, пододвинул чистый лист бумаги и аккуратным почерком вывел: "Вчера получены здесь письма от разных официальных лиц (Головнина и др.) об окончании крестьянского вопроса. Главные основы Редакционной комиссии приняты. Переходное время будет продолжаться 2 года (а не 9 и не 6), надел остается весь, с правом выкупа. Манифест выйдет 12/24 марта. Плантаторы в Петербурге и здесь в ярости неизъяснимой. <...> Мне обещали доставить сегодня один уже напечатанный экземпляр "Положения", который прислали из Петербурга. Спишу главные пункты и пришлю к тебе. Манифест (написанный Филаретом) выйдет в то воскресенье, т.е. через 9 дней. Государю приходилось по некоторым пунктам быть в меньшинстве 9 человек против 37. Самыми либеральными людьми в этом деле оказались Конст. Ник., Блудов, Ланской, Бахтин и Чевкин. <...> Впрочем, если не увижу первого момента, я все-таки буду свидетелем первых применений, я в конце апреля в России".

Сообщение Ивана Тургенева напечатано почти дословно в ? 94 "Колокола" с пометой "15 марта. Последние известия".

РОССИЯ, НИКОЛАЕВСКАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА, 19 (31) ИЮЛЯ 1876 ГОДА.

Под стук колес Иван Тургенев так и не сумел сомкнуть глаз. Он даже пресек все поползновения проводника застелить ему постель. Нужно было почитать газеты и попробовать справиться с чувствами разочарования и горечи. Было, было отчего впасть в уныние! И от газетных сообщений с Балкан, и от состояния собственных дел. А ведь так все хорошо начиналось...

24 мая он приехал в Петербург, и сразу же составил два документа, о которых почитатели его таланта никогда не узнают по двум причинам: в силу их секретности и потому, что они не имели ничего общего с литературой. Первый представлял собой отчет о завершившихся выборах в палату депутатов Национального собрания Франции с подробным разбором действий Гамбетты и его собственными прогнозами относительно дальнейшей борьбы между республиканцами и бонапартистами во Франции. Второй документ представлял собой прошение на Высочайшее Имя с просьбой об отставке из разведывательной службы. Его Императорское Величество должен понять: он трудился двадцать лет на этом поприще, не требуя ни званий, ни наград. Теперь он устал, его здоровье и его материальное состояние подорваны. Это все Иван Сергеевич изложил в двух вариантах. Первая бумага, более официальная и сухая - легла на стол новому Шефу жандармов и начальнику Третьего отделения Е.И.В. канцелярии Николаю Владимировичу Мезенцову. Вторая - более эмоциональная и прочувствованная лежала в папке коллежского секретаря Тургенева, когда он вошел в кабинет своего старого друга, тайного советника Александра Головнина.

Десять лет назад последнего с треском отставили от поста министра народного просвещения. Покушение Каракозова лишь ускорило естественное развитие событий, вызванное некомпетентными действиями самого Головнина. При всей аналитичности своего ума, он оказался слабым политиком.

Для большинства чиновников и придворных карьера Александра Васильевича Головнина была окончена после того, как его назначили членом Государственного совета. Это была распространенная практика нейтрализации нежелательных фигур. Правда, ему почему-то сохранили звание статс-секретаря Его Императорского Величества. Как и раньше Головнин вел обширную переписку с большим кругом лиц, и сохранял поражавшую всех осведомленность.

Выслушав Тургенева, Головнин покачал головой:

- Мне очень жаль, Иван Сергеевич. Константину Николаевичу и Государю тоже будет жаль... Особенно в такое тяжелое для нас время. Балканы кипят... Да что я Вам говорю! В общем, у нас каждый человек на счету.

- И все-таки я настаиваю на отставке. Я болен. Я устал. Мой управляющий проворовался из-за того, что я редко появляюсь в России. Реже, чем хотелось бы.

- Так что? Продашь свою парижскую квартиру и засядешь в Спасском уподоблением собственному герою - крестьянину-бирюку?

Тургенев замахал руками:

- Нет, нет! Я вовсе не собираюсь ставить крест на своей парижской жизни! Проживая двадцать лет фактически "на две страны" трудно менять уклад.

- Но зачем тогда уходить в отставку?

- Одно дело жить рассеянной жизнью известного писателя и состоятельного человека, и другое - претворяться, что живешь рассеянной жизнью состоятельного мота, исполняя обязанности российского резидента в Париже. Второе в моем возрасте весьма обременительно.

- Значит, окончательно.

- Окончательно.

- Хорошо. Я похлопочу перед Государем. Но наверняка обещать ничего не могу. Не сегодня-завтра на Балканах начнется большая война. Рано или поздно Россия примет в ней участие.

И прошение об отставке отправилось в папку с надписью "На ВЫСОЧАЙШЕЕ ИМЯ".

Оба соратника поглядели друг другу в глаза.

- Я похлопочу, - пообещал Горчаков, - А вот срастется иль нет - этого заранее сказать не могу.

Успокоенный таким содействием Иван Тургенев выехал в родное Спасское. Нужно было что-то решать с имением, да и с проворовавшимся управляющим, Кишинским, которого изобличил доверенный человек Тургенева, Лобанов. Имение было расстроено, и Тургенев склонялся даже к мысли продать его. А полученные деньги обратить в ценные бумаги при посредничестве банкира Гинцбурга... Но было существенное препятствие: не хотелось продешевить, да к тому же было жутко как-то продавать свое родимое гнездо К тому же, ему нигде так хорошо не писалось, как в Спасском. Вот и сейчас Тургенев планировал на все лето засесть в здесь, чтобы дописать наконец роман "Новь", между делом разбирая поступающие от деловых людей предложения относительно имения. Время показало, что он не потерял еще деловой хватки, отточенной годами жизни за границей и дисциплиной разведывательной деятельности: предложения, распространенные по деловым каналам через банкира Гицбурга, управляющего удельной конторой Маслова, помещика Шереметьева и еще нескольких людей, достигли нужных ушей. Стали поступать ответные предложения, в том числе и интересные. Так, купец Кретов предлагал купить Спасское сразу за 125 тысяч рублей, а председатель Тульской уездной палаты, помещик Александр Щепкин хотел взять имение в долгосрочную аренду.

Терзания Тургенева разрешились сами собой 18/30 июля 1876 года. В этот день Тургенев получил через станцию Бастыево частную телеграмму из Петербурга. Телеграмма оказалась очень короткая:

"Не срослось тчк Головнин".

Развернув на следующий день газету, писатель узнал, что накануне Сербия и Черногория объявили войну Османской империи. Время колебаний прошло: Тургенев сдал имение в аренду Щепкину на двенадцать лет. С легкой душой, и благодаря Бога за то, что неизвестность, наконец, закончилась. А отставка... Отставка подождет!

Не срослось с отставкой...

И все равно, на оформление деловых документов, доверенности Николаю Щепкину на управление имениями, доверенности на взыскания недостачи с Кишинского, Тургенев потратил еще почти месяц. Спасские дела не оставили его и в поезде: знакомый кулак, Жилинский, притеснявший бывших тургеневских крестьян ввалился к нему в купе, и, повалившись на колени, разя перегаром, просил "не погубить".

И вот Тургенев, страдая от бессонницы в петербургском экспрессе, листал европейские газеты, пытаясь сосредоточится на сообщениях и отвлечься от собственных грустных мыслей. Не получалось. Сообщения были под стать его настроению. Еще в августе 1875 года в Париже был создан Международный комитет помощи боснийским повстанцам. С осуждением турецких зверств в Боснии и в Болгарии выступили Виктор Гюго, Джузеппе Гарибальди, Томас Карлейль, Чарльз Дарвин, Герберт Спенсер. Но все разбивалось о позицию одного единственного человека, английского премьер-министра Дизраэли. Даже гибель 30 тысяч болгар во время подавления апрельского восстания не повлияла на позицию английского Кабинета. Что-то будет теперь, когда неопытная, плохо обученная сербская армия вступит в бой с дисциплинированной, вымуштрованной английскими советниками османской армией... Сотни, тысячи катящихся по полю голов...

Тургенев очнулся. Оказывается, он все-таки задремал. Устало отбросил газеты. Все равно невозможно сосредоточиться... Этот образ перекатывающихся по полю отрубленных голов не оставлял писателя. Чувство обиды за себя, любимого, у него давно истаяло. Но росло чувство раздражения против врагов России, а раздражение - в возмущение против английской королевы и её премьер-министра... Он, по-видимому, снова задремал, и вдруг выпрямился над столом. Так ведь это крокет! Турки и англичане играют в крокет отрубленными головами болгар! Ну, я вас сейчас продёрну!

Все оставшееся время Иван Сергеевич Тургенев работал - писал, исправлял, черкал, снова писал. Через два дня петербургские студенты уже переписывали от руки его новое стихотворение "Крокет в Виндзоре":

Сидит королева в Виндзорском бору...
Придворные дамы играют
В вошедшую в моду недавно игру;
Ту крокет игру называют.
Катают шары и в отмеченный круг
Их гонят так ловко и смело...
Глядит королева, смеется... и вдруг
Умолкла... лицо побледнело.

Ей чудится: вместо точеных шаров,
Гонимых лопаткой проворной,
Катаются целые сотни голов,
Обрызганных кровию черной...
То головы женщин, девиц и детей...
На лицах - следы истязаний,
И зверских обид, и звериных когтей -
Весь ужас предсмертных страданий.

И вот королевина младшая дочь -
Прелестная дева - катает
Одну из голов - и все далее, прочь -
И к царским ногам подгоняет.
Головка ребенка в пушистых кудрях
И ротик лепечет укоры...
И вскрикнула тут королева - и страх
Безумный застлал её взоры.

"Мой доктор! На помощь! Скорей!" - И ему
Она поверяет виденье...
Но он ей в ответ: "Не дивлюсь ничему;
Газет вас расстроило чтенье.
Толкует нам "Times", как болгарский народ
Стал жертвой турецкого гнева...
Вот капли... примите... Все это пройдет!"
И в замок идет королева.

Вернулась домой и в раздумье стоит...
Склонились тяжелые вежды...
О ужас! Кровавой стуею залит
Весь край королевской одежды!
"Велю это смыть! Я хочу позабыть!
На помощь, британские реки!
Нет, ваше величество! Вам уж не смыть
Той крови невинной вовеки!

ПЕТЕРБУРГ. 14 (26) МАЯ 1881 ГОДА.

Ситуация развивалась не так как он предполагал. Даже Головнин не счел нужным с ним встретиться. А когда встретился, на "четверговом обеде" четко объяснил - не время сейчас докучать высшим властям. А он не мог не докучать, стараясь вернуть упущенное... Но упущенное - это упущенное, его не вернешь... Нервное напряжение и сырая питерская погода спровоцировали приступ подагры. Болезнь помешала Тургеневу встретиться со многими влиятельными людьми, прежде всего с Микаэлем Тариэловичем Лорис-Меликовым. Так он сам себя утешал. На самом деле сильным мира сего было просто не до писателя, который настойчиво лез к ним со своими предложениями. Тургенев встречал везде один и тот же ответ: "Ничего еще не известно, мы ничего не знаем, ничего не можем рекомендовать".

Теперь, сидя на диване, с ногами, укутанными пледом, Тургенев отводил душу перед своим постоянным посетителем, журналистом "Отечественных записок" Сергеем Кривенко. Настойчивый. Другие игнорируют старика, а этот бывает каждые три дня. Изможденный болезнью Тургенев находил отдушину в разговорах со своими посетителями. И он, сам того не замечая, раскрылся больше, чем стоило.

- Я вам расскажу, в каком я здесь положении, только вы, пожалуйста, никому не передавайте, потому что мне, право, стыдно, - делился Тургенев своими переживаниями, - В Париже были глубоко убеждены, что, как только я сюда приеду, так сейчас же меня позовут для совещаний: "Пожалуйста, Иван Сергеевич, помогите вашей опытностью". Гамбетта, который прежде держался относительно меня довольно высокомерно, тут два раза приезжал ко мне, несколько раз совещался с Греви, и составили они вместе целую программу, которую я должен был предложить, программу, безусловно, прекрасную, выгодную, конечно, для Франции, но не менее выгодную также и для России.... Сколько было надежд и волнений. Теперь они там ждут от меня известий...

Тургенев на минуту погрузился в размышления, вспоминая совсем другой разговор в своей парижской квартире.

***

Тогда, четыре месяца назад, тоже была подагра, был плед, и было кресло. Но происходило всё в Париже, разговор шел на французском языке и сидел напротив посетитель совсем иного сорта, чем молодой народник.

- Извините, господин премьер, что принимаю Вас сидя...

- Ничего страшного, господин Тургенев! Господин Жозеф Райнак предупредил меня, - вновь избранный премьер-министр Французской республики Леон Гамбетта был сама предупредительность, - Право же, если бы у нас было время, я подождал бы Вашего выздоровления. Если Бисмарк объявит новую военную тревогу...

- Не утруждайтесь, господин премьер. Даже если бы мне не прояснили ситуацию, я сам понимаю, что Франции нужен сильный союзник. И этого союзника Вы увидели в России.

- Вы проницательны, господин Тургенев. Правительство Франции хочет предложить Его Величеству, императору Александру II заключить военное соглашение.

- Но вы уверены, господин Гамбетта, что обращаетесь по адресу? Я частное лицо, Вам следует обратиться к официальному представителю России во Франции, послу Николаю Орлову, к слову, убежденному союзнику сближения России с Францией.

- Сведения, которыми я располагаю, заставляют меня думать, что я обращаюсь по адресу. Я обращаюсь к Вам ни как к русскому писателю, пусть даже с мировым именем, а как к резиденту русской разведки в Париже...

- Чем подкреплены ваши подозрения?

- О, успокойтесь, господин Тургенев! Ничего конкретного... Ничего такого, что можно было бы предъявить юстиции... Но серьезные подозрения на Ваш счет возникли у меня после вашей поездки в Лондон в октябре 1878 году. Чего греха таить, ведь тогда Россия и Англия были в шаге от войны... А через год Вас, русского, избрали почетным доктором права Оксфордского университета. При той антироссийской истерии, которую мы могли наблюдать в Англии.

- Забавно... Я помню, что в 1878 году, в салоне госпожи Адмон Адан, нашей общей знакомой, Вы не удостоили меня чести познакомиться с Вами, хотя я приходил хлопотать о судьбе Вашего соотечественника Флобера... Интересно, приняли бы Вы меня тогда, если бы знали о моей второй роли...

- Безусловно, принял бы... Хотя в назначении Флобера смотрителем библиотеки Мазарини я все равно тогда Вам отказал бы. У меня был готов свой человек на это место.

- Спасибо за честность, господин Гамбетта. Постараюсь в ответ быть честным. Я действительно имею некоторое отношение к российской разведке. Но я никогда не действовал в ущерб Франции и её народу. Я боролся, и активно боролся с бонапартистским режимом. Про себя я всегда разделял Францию и Наполеона Бонапарта с Мак Магоном. Я даже приветствовал победу Германии как победу цивилизации над варварством. Но потом понял, что ошибался... Кроме того, находясь во Франции я способствовал, по мере сил, сближению русского и французского народов.

Собеседники помолчали.

- Но, все-таки, почему вы передаете предложения именно через меня, а не через Орлова? К чему такая таинственность? Не в вашей официальной резиденции, не в официальной резиденции русского посла, а на моей частной квартире?

- Ну, как Вам сказать, - Леон Гамбетта развел руками, - Предложения, которые я вам передаю, предварительные. Самые предварительные. Если совсем на чистоту, они исходят не от правительства в целом, а от меня и президента Жюля Греви. Национальное собрание тоже ничего об этом не знает. Не все французские политики умеют заглядывать в будущее. А ваш режим... Простите, но несмотря на всю реформаторскую деятельность Александра Николаевича, Россия остается абсолютной монархией. Не все французы принимают это. Нам с президентом хотелось бы выходить с этим вопросом перед депутатами, имея предварительное соглашение с русским царем.

- И Вы хотите, по возможности, избежать официальных каналов?

- Совершенно верно, - кивнул головой Гамбетта.

- В подобном случае, должен вас разочаровать. По семейным обстоятельствам я планирую поехать в Россию только в апреле месяце...

- О! Это плохо. Очень плохо. Вы не можете ускорить поездку?

- Я уже объявил всем, что буду на свадьбе Марианны Виардо, и было бы странно, если бы я переменил решение... - сварливо произнес Тургенев, - Да это просто небезопасно сейчас. Нужна пауза. Мой поспешный отъезд сейчас всполошил бы немецких шпионов, которых в Париже сейчас в изобилии...

- Хорошо. Слово произнесено, нужно идти до конца. Я думаю, что у нас есть время до конца этого года... Если вы в мае переговорите с господином Лорис-Меликовым или с царем Александром Николаевичем и в июле привезете нам ответ, мы успеем убедить Национальное собрание пойти на союз с Российской империей... А за оставшиеся до вашей поездки два или три месяца мы с вами еще несколько раз встретимся, и уточним позиции...
***

Боже, как давно это было! Всего четыре месяца назад, но каких страшных месяца! И Государь пребывал на престоле, и ничего не указывало на страшную развязку...

Тургенев поднял лицо. Перед ним сидел совсем посторонний, в общем то, человек: "Перед кем я расходился, прости Господи! Нужно срочно менять тему".

- И сам я, признаться, тоже разделял их надежды, а я сижу здесь дурак дураком целых две недели, и не только меня никуда не зовут, но и ко мне-то никто из влиятельных людей не едет, а те, кто заглядывают, как-то все в сторону больше смотрят и норовят поскорее уехать... По некоторым ответам и фразам имею даже основание думать, что я здесь неприятен, что лучше мне куда-нибудь уехать. Да я и сам уехал бы с большим удовольствием, если бы только не эта проклятая болезнь... - тут Ивану Сергеевичу в голову пришла новая мысль, и он резко сломал направление разговора, - Очень уж здесь скучно теперь, а иногда, право, даже страшно бывает: ничего не понимаешь, что творится, каждый что хочет, то и делает, а потом все объясняют недоразумением. Как только мало-мальски поправлюсь, сейчас же уеду в деревню. Но теперь, пожалуй, и в деревне тоже страшно.

- А в деревне-то чего же бояться? - вскинул брови Кривенко. Он был дезориентирован и совершенно перестал понимать писателя.

- Как чего? И там, я думаю, тоже сумятица и смута в головах. Знаете, что может быть, - с иронически-грустной улыбкой продолжал Тургенев, - я иногда боюсь, что какой-нибудь шутник возьмет и пришлет в деревню приказ: "Повесить помещика Ивана Тургенева!" И достаточно, и поверьте, придут и исполнят. Придут целою толпою, старики во главе, принесут веревку и скажут: "Ну, милый ты наш, жалко нам тебя, потому ты хороший барин, а ничего не поделаешь, - приказ такой пришел". Какой-нибудь Савельич или Сидорыч, у которого будет веревка в руках, даже, может быть, будет плакать от жалости, а сам веревку станет расправлять и приговаривать: "Ну, кормилец ты наш, давай головушку-то свою, видно, уж судьба твоя такая, коли приказ пришел".

- Ну, уж это вы, Иван Сергеевич, преувеличиваете...

"Высших тайн не причастен", - решил про себя Тургенев, но продолжал фантазировать:

- Нет, право, может быть, может. И веревку помягче сделают, и сучок на дереве получше выберут, - на самом деле писателю было не смешно, а страшно. Он действительно рассматривал среди вариантов развития ситуации такой, когда его, причастного к тайнам прошедшего уже царствования, убивают подученные кем-то мужики. Как человека опасного и неудобного для новой власти, - Скажите лучше, какие рукописи Вы мне привезли?

***

Догадки о том, что присутствие Тургенева в Петербурге раздражает правительство, были не напрасными. Уже на другой день после приезда писателя его ближайший друг, Яков Полонский, был приглашен для беседы в здание Священного Синода. Здесь его принял худощавый человек с сухим, аскетическим лицом и горящими глазами религиозного фанатика:

- Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он появился. Вы дружны с ним: что бы вот по дружбе посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню... - Константин Победоносцев сжал побелевший кулак, и погрозил им то ли присутствовавшему в его кабинете Полонскому, то ли отсутствовавшему Тургеневу, - Я применил бы к нему теперь, от лица всех простых и честных людей, слова цыган к Алеко: "Оставь нас, гордый человек".

Это была та самая отставка, которую сам Тургенев добивался пять лет тому назад...

Комментарии: 4, последний от 23/08/2010. © Copyright Гуларян Артем Борисович (gugachohan@mail.ru) Размещен: 23/11/2009, изменен: 23/11/2009. 67k. Статистика. Глава: История Криптоистория		Ваша оценка:
Аннотация: Вот кому автор хотел бы наподдать от души - это Акунину! Так опошлить знаковую и интересную тему - писатели и спецслужбы! У него и Пушкин - не Пушкин, а агент Дневного Дозора, охотящийся за нечистью, и Достоевский превращается в героя произведения, посвященного очередному Фандорину. Как после этого писать серьёзный шпионский роман на материале биографии великого русского писателя! Засмеют. Но я все-таки решился это сделать. Просто потому что мне было жаль исторических и литературоведческих изысканий, которые я проводил последние полтора года. Так что у меня, в отличие от Акунина, все персонажи реальны, и реплики их не выдуманы из головы, а списаны из писем и дневников. В конце концов, если английским писателям Даниэлю Дефо, Яну Флемингу, Сомерсету Моэму, Грему Грину не зазорно было служить в английской разведке, то почему Ивану Тургеневу было зазорно служить в разведке русской?