Лев ГУНИН

CKAMEЙKA

  В этом сквере тридцать градусов выше нуля по Цельсию. Вдоль аллеи прохаживается старуха с палочкой. Она стучит по асфальту концом своей "клюки", как будто хочет исторгнуть из-под земли добрых или злых духов.

  Увы, ничего не поможет: мест нет.

  На скамейках сидят вспотевшие - загорелые и незагорелые, - размякшие, горячие, усталые от жары люди. Одни лижут морожено, бросая взгляды на всё сразу, другие читают газеты, третьи вяло переговариваются.

  Вот вдоль аллеи прошёл высокий молодой человек с книгой. Заметил место подле тощего старика, подошёл и плюхнулся на скамейку. Открывается книга. Глаза сидящего напротив мужчины резко прищуриваются и устремляются на обложку - на заглавие. Молодой человек приступает к чтению.

  Слева на край, предварительно ощупав его, садится толстая, красная пожилая дама.

  Мимо прогуливаются парни с девушками, держа друг друга за руки, за талии, или - обнимая за плечи, или - сцепившие пальцы за спиной. Молодой человек подносит глаза от страницы и лениво провожает взглядом дородную девку с обнажёнными плечами и выпирающим из обтягивающих джинсов упругим задом. Цыганка, утвердившаяся между аллеями на траве газона, заталкивает руку в карман платья по самый локоть, и, порывшись там, достает несколько мелких монет, затем откуда-то сигарету - и закуривает.

  Мужчина с краю сворачивается калачиком, кладёт голову на спинку - и застывает так с открытыми глазами.

  По аллее дефилирует импозантная парочка в джинсах "Wrаnglег" и оба - он и она - с цепочками на запястьях. В самом конце, у туалета, собралась толпа. Мужчины сгрудились у одной двери, в то время как женщины у другой выстроились в цепочку. Они поправляют ежеминутно джинсы и брючки и беспрерывно одёргивают кофточки.

  Вот ещё одна проплывает в дверной четырехугольник. А в окно, что рядом с дверью, видно, как - ниже - другая, уже в туалете, открывает кабинку, протискивается в неё и, став ногами на две железки внизу, задирает платье.

  Сзади, с Дерибасовской, нахлынула новая волна народа. Трудно представить себе, что там - вплотную друг к другу - движутся тысячи, десятки тысяч людей; море голов не пересыхает. Под палящим солнцем, на тридцатидвухградусной (что бывает не так часто) жаре движется в толчее и сутолоке необозримая масса человеческих тел. А здесь, всего в нескольких шагах оттуда, редкие, занятые сидящими, скамейки на ножках - и одиночное, мизерное, гуляние вдоль аллей.

  Вот бурлящая на главной улице Одессы волна накатила, разбилась о границы сквера и втолкнула - в качестве излишка (брызгами своей лапы) - новую порцию: небольшую группку индивидуумов. Четверо из них сразу же расселись на соседней скамейке, а двое - две юные леди или мисс - подсели к молодому человеку с книгой и матроне в летах, восседающей с самого краю. Мужчина напротив снова распрямил ноги и, положив ладони рядом с собой, принялся смотреть вбок. Поднялась толстая красная дама, словно по команде уступая место женщине лет тридцати, к которой тут же подсела знакомая с ней пожилая еврейка.

  По перпендикулярной аллее, направляясь к скамейке, еле двигалась дрожащая, сморщенная старушка, прихрамывающая на одну ногу и что-то беззвучно шепчущая бескровными, синими на пергаментном лице, губами. Одетая в зелёный, видавший виды, потертый, но без дыр "болоньевый" плащ, на голове - платочек, одну руку она с трудом, неумело и нелепо - боком - выгибала наружу.

  Парень с книгой сдвинулся вбок, оставляя между собой и пожилой еврейкой маленькое местечко.

  "Смотрите, какая старуха идёт, - проговорила молодая женщина, сидящая теперь на самом краешке. "Да, - откликнулась её собеседница, опуская обнаженную до плеча руку с дряблой кожей зачем-то на сумку. "Она, наверное, хочет сесть, - проговорила снова первая, видя, как та направляется - со всей очевидностью - прямо к скамейке. - "Может быть, - неопределённо откликнулась пожилая. - "Или подаяния просит? - словно сама себе задала вопрос молодая, когда старуха была уже в двух шагах от скамейки. - "Наверно: вот, видите, выставила руку вперёд". - "Так она подаяния просит или хочет сесть? - снова спросила молодая, в то время как старушка уже стояла рядом со скамейкой, шепча что-то беззвучно своим беззубым ртом, своими синюшными губами. "Наверное, подаяния просит, - ответила женщина на свой собственный вопрос.

  Как бы поощряя её догадку - в подтверждение её слов подошедшая интенсивно зашевелилась, выражая на своих губах какое-то подобие улыбки, сумела справиться со своей правой рукой, выдвигая её вперёд, слегка кивнув головой.

  Молодая достала и бросила в открытую ладонь десять копеек и несколько медных монет. Пожилая также опустила туда копеек шесть; парень с книгой вытащил из пиджака две монеты и бросил их в старушечью ладонь. Та чуть слышно прошептала слова благодарности и словно растаяла, двинувшись дальше.

- Вот так мне жалко, так я жалею таких, - сказала молодая женщина.
- Да, - неопределённо отозвалась еврейка.
- Одета вроде бы неплохо - добавила она через минуту. -
- Живёт, наверно, одна. -
- Да...

  Мужчина напротив поворачивается боком и снова устремляет свой взгляд куда-то вдаль. Пересекая аллеи, проходят два парня, кучерявые, оба прыщеватые и смешливые. Оба растягивают - каждый - свой рот в неприятном, коротком смешке. Две молодые женщины, говорящие по-литовски, кончили слизывать мороженое, переглянулись, и, видимо, договорившись о чём-то, встали, выбросили бумажки от мороженого в урну - и ушли.

  Пожилой человек садится на то самое место, которое они только что занимали, закуривает, достаёт газету - и принимается за чтение. Он сидит так с газетой некоторое время, потом вынимает откуда-то булку и, отрывая кусочки, швыряет их на асфальт. Слетаются голуби. Молодой человек с книгой отрывает от страницы глаза и смотрит на голубей. Более ловкие воробьи - подлетают, выхватывают кусочки хлеба и, отщипывая от них крохи, сглатывают в стороне. Подлетают две чайки и, с тревожащим душу криком, принимаются за еду. А пожилой мужчина всё бросает и бросает...

  На соседнюю слева скамейку приземляется группка из трех женщин с девочкой. Одна из них достает (обнимая напарниц) бутылку - и пытается пить из горлышка. Персонаж с книгой закрывает её и смотрит куда-то вдаль.

  На соседнем конце скамейки собралась группка пожилых и старых евреев. Один из них вынимает газету и - вслух - начинает читать. Голос у него равномерный, выразительный и приятный, и в первую минуту создаётся впечатление, что в этом негромком гуле голосов кто-то включил радио. Он "вещает" с некоторым акцентом; так произносят слова старые латыши, хорошо говорящие по-русски:

"Государственный Департамент США обещал рассмотреть и уладить этот сложный вопрос". Не глядя на него, можно представить себе бодрого, жилистого, сухого старика; живого, с острыми чертами и длиннорукого. "Ким цу гейн, - говорит в это время один старик-еврей другому, стоя с ним подле скамейки, на украинском еврейском жаргоне. - "Ан ойделе менч, - долетают другие слова. Два старика пожимают друг другу руки (один из них с палкой-костылём и с нашивками на груди), пожимают руки - и расстаются.

  Подходит женщина-украинка с грудным ребёнком: "Подайте, пожалуйста. Вот на ребёнка. Люди добрые! Вам отблагодарится за это. - Она шарахается от одного к другому, выглядит испуганно и, очевидно, смущается. Никто не протягивает руки за мелочью. Пожилая женщина-еврейка раскрывает свою сумочку, но украинка уже убегает.

  Проходят два поп-музыканта, высокие, с кожаными сумками через плечо. Они выглядят лишними, оторванными от жизни ("сегодня тут - завтра там"). Они безучастны и лениво посматривают на сидящих со своего превосходящего роста и с сознанием своей вечной "нездешности".

  Женщина из троицы слева зашевелилась и, толкнув её, другая - в белых брючках и чёрных очках - встала и, глядя на девочку, пошла вперёд. Затем, - уже у э т о й скамейки: остановилась и, позвав девочку, закричала: "Ирочка, идём, идём со мной, мы купим мороженое". - Девочка ей отвечала что-то типа "да" или "нет". - "Идём, идём со мной, Ирочка". - Она оттопырила три пальца и была в дупель пьяна. Ей так и не удаётся уговорить девочку, и она в одиночестве уходит по направлению к мороженице.

  "Смотри, смотри, сынок, какие молодые, маленькие голуби, - говорит вдруг женщина с ребёнком, показывая ему на двух чаек.

  Мужчина на скамейке чему-то безмятежно улыбается. Другой, уже давно сидящий напротив, снова поворачивается боком и застывает, сцепив пальцы рук, опущенных между коленей.

  "И как только они ходят в этих джинсах, - говорит та же молодая женщина, поглядывая на молодого человека с книгой. - Я их терпеть не могу. Нет, вы поймите меня правильно. Я не то, чтобы против того, чтобы носить джинсы. Но я не понимаю, зачем в такую жару... Когда умеренно, другое дело. А носить в такое пекло, когда эти джинсы врезаются... во все складочки... Нет, я, когда жарко, всегда ношу только платья".

  Крепыш напротив, которому на вид лет двадцать пять, вдруг пересаживается с места в тени на солнце. Он хочет сполна осознать, как южное солнце ему нипочём и как он, приехавший с севера, свежо и уверенно себя чувствует, как будто он один здесь вымазан холодной краской. И ещё он думает о разных вещах, вспоминая о том, как вчера вечером, с ноющим желанием опорожнить где-нибудь свои переполненные кишки - наткнулся в сквере у вокзала (где были полутёмные аллеи и где на скамейках сидели и прогуливались объятые вожделением парочки) на ступеньки, неожиданно идущие сверху куда-то вниз.

  Здесь было особенно темно, но он почувствовал, а затем понял, что это общественный туалет. Спускаясь в кромешной тьме и ощупывая пальцами скользкие кафельные стенки с обеих сторон ступеней, он двигался, преодолевая отвращение, с осознанием скорого облегчения. Отсутствие в общежитии, где он остановился, нормальной возможности совершения томящей и такой насущной для его организма процедуры сделало его нечувствительным к миазмам и неизвестности. Спустившись вниз, он остановился, и, не зная, куда сейчас, застыл в колючей темноте, сдерживаемый на месте чувством опасности в этом странном месте и нежеланием (отвращением) здесь пройти на ощупь. Он смутно терзался причиной того, отчего здесь не горит свет, и, постояв с пол минуты, вдруг понял, что он в темноте не один. Боком к нему стоял - еле различимый в потёмках - человек, и справлял малую нужду. Подойдя к нему, о н тоже занялся этим, чувствуя под ногами плеск, вызывающий отвращение, и неприятный резкий запах вокруг. Видя, что его сосед не уходит, он спустился на две мокрые ступеньки вниз с площадки, уже в совершенно кромешную тьму, и, пробурчав для чего-то "Даже посрать нельзя", - вышел наверх.

  Походив на вокзале и, не найдя ни одного сортира, он, чувствуя, что вот-вот "взлетит на воздух" - решился вернуться назад.

  Он принял решение дождаться, подсмотреть, когда в туалете не будет ни души, и опорожниться там прямо на пол.

  Подойдя, он увидел, как туда спустился милиционер с фуражкой в руке. Послонявшись вокруг ещё и ещё, и, не имея возможности хоть частично облегчить свою муку (в аллеях в самый неподходящий момент как будто из-под земли вдруг вырастал кто-нибудь), он, в очередной раз приблизившись к провалу ступенек, сошёл вниз.

  Здесь было, к его невыразимой досаде, уже много людей. Все они в ряд выстроились возле стенки, а кто-то один стоял спиной в дальнем углу. Слыша шаги за спиной и чувствуя, что нельзя просто так уйти отсюда, он тоже пристроился рядышком - как бы для того, чтобы справить малую нужду. Но у стенки ни у кого "не лилось". Все, что стояли здесь, тяжело сопели, как будто чтобы стало понятно, что такая обстановка сдерживающе влияет на условный рефлекс. Сзади раздались шаги, и он увидел, как со спины подошёл огромный мужчина, обнажённый по пояс, с волосатой грудью, и занял рядом с ним - справа - оставшееся местечко. Он тоже сделал то, что и все, и начал сопеть. Чувствуя, что не может побудить себя, молодой человек с севера решил ещё попытаться, одновременно заметив, что "обнажённый" стал к нему как-то боком, так, что, в случае чего, залил бы его. Поэтому северянин повернулся и перешёл к противоположной стороне, к ступенькам. Обнажённый волосатый торс, попыхтев, тоже перешел и стал рядом, поворачиваясь в темноте. Подгоняя мочу и уже приняв решение, не дождавшись позыва, застегнуть брюки и выйти наверх, он вдруг почувствовал, как стоящий рядом внезапно хватает его за член...

  При мысли об этом парень как бы очнулся и будто заново увидел себя и сидящих вокруг в этом сквере. Он непроизвольно дернулся, словно эти люди вокруг теперь узнали, что произошло с ним, - и осторожно опустил глаза.

  По аллее проплыли две подружки, каждая эффектно и на свой манер выставлял свои телеса.

  "Ир вильт гойн цугейн цу им? - спросил еврей-старик другого, делая ударение на слове "гойн".

  Одна из подружек, покрутив задом, свернула налево, а другая направилась по аллее куда-то вдаль.

  Взгляды парня с книгой и сидящего напротив - на другой скамейке - старшего самца скрестились, и в глазах второго - словно изнутри - отразилась какая-то муть, в ответ на что зрачки молодого человека сначала сузились, затем расширились, затем вновь приняли прежний вид. Но в них проявилась уже новая связь.

  Если о н и скрестили свой спор на том, кто из них д о л ь ш е просидит на скамейке, то я бы отдал предпочтение парню с книгой. Этот держался ровно, он явно выигрывал по очкам; забегая вперёд, скажу, что, будь здесь судья, он прервал бы эту встречу и присудил бы победу молодому сопернику (ввиду его полного преимущества) ещё до окончания второго раунда.

  Со скрипом поднимается пожилая еврейка и, сказав, что ей надо домой, поднимает свою сумочку и уходит. Пересаживается мужчина с газетой и хлебом для голубей, перейдя в тень на другую скамейку.

  - Идём, идём туда, - два пухленьких мальчика, очевидно, два братика, никак не могут договориться, в какую сторону им идти. - Там мороженое продают, - полуобиженно - полунастоятельно говорит другой.

  "Давай вынем и переложим, - в это самое время говорит одна из двух молодых женщин, присаживаясь на скамейку. - Открывай". Они перекладывают купленные ими товары. - "Осторожно! - раздаётся в этот момент полувскрик. - Ну, давай; теперь сюда положи." - "Давай посидим, хочу отдышаться". - Они сидят, разговаривая о том, куда им дальше пойти. На земле перед ними стоят две большие сумки, а на скамейке ещё одна. Шикарные девицы прогуливаются по аллеям. Парень с книгой кладет ногу на ногу, откидывается назад и сидит, устроив книгу на колено и уставившись в неё. Не спеша, вдоль аллеи проходят две парочки.

  Парень-северянин срывается с места, идёт в сторону туалета; затем оборачивается и шагает назад.

  Женщина на краю скамейки поднимается и уходит, поправляя платье и словно обиженно и гордо несёт голову. Парень с книгой зевает и смотрит по сторонам; вот он подправил книгу, переложил её на другое колено - и снова уставился в неё.

  На небольшом круглом возвышении посреди сквера (с крышей, типа беседки), одном из тех, на которых когда-то восседали, играя в парках и скверах джазовые оркестры, сидят люди, и непонятно, что они там забыли.

  По дорожке прыгают на одной ножке и скачут две маленькие девчушки с косичками и с бантиками. Их догоняет и обходит подвыпившая женщина в белых брюках и чёрных очках. Постояв возле скамейки, она садится рядом с другой женщиной в красной кофте, с которой она распивала раньше бутылку. Девочка всё так же сидит на корточках перед скамейкой.

  Появляется крупный, пухлый человек и, держа в одной руке носовой платок, поминутно отирает им свою лысину. Опустившись на край скамейки, расставив-растопырив колени, он сидит так с минуту тяжело дыша, затем поднимается и идёт дальше.

  Слетаются голуби на новую порцию хлеба, подброшенного всё тем же любителем птиц, устроившимся уже на боковой скамейке. Женщина с мальчиком (вытирающая ему губы, перепачканные мороженым) поднимаются и уходят. Голубоглазый паренёк лет двадцати двух - на скамейке напротив - вызывающе смотрит вперёд, и затем, откинувшись назад, положив обе руки на спинку и вытянув ноги вперёд, продолжает, сощурив глаза, агрессивно глядеть прямо перед собой. Он вспоминает, как ночью, под бормотание транзистора и тихий шелест поворачивающеюся вентилятора, он прижимал к себе худую фигуру длинноволосой девицы. Он хочет представить, как осязал на своей груди её обнажённые соски, и животом - её холодный живот, изумительную шелковистость её кожи. Вот он прижимает за затылок к своему лицу её голову, ощущая под ладонью эти длинные волосы; они сплетают ноги; её тело толчками, конвульсивно чуть-чуть продвигается вверх, вперёд, и она начинает стонать. Он представляет её стройные ноги, упругость её ягодиц, нежную маленькую ложбинку сразу за ними, и жар, с которым она осыпает поцелуями всё его лицо, повторяя бесчисленное множество раз его имя...

  "Таксист" рядом опускает большой зеленый арбуз прямо на землю и тычет себе большим пальцем за шиворот. Потом достаёт огромных размеров платок и начинает вытираться им как банным полотенцем.

  "Вы не будете добры сказать мне, сколько часов? - спрашивает кто-то на витиеватом одесском жаргоне.

  Проходят два моряка. Они подтянуты, стройны, и их голубая с голубым одежда кажется почти нереальной здесь, в этом сквере с сидящими на скамейках людьми. Две напомаженные, разукрашенные девухи с коробкой сигарет рассаживаются на противоположной скамейке, закуривают. Таких особенно много на Приморском бульваре, с грандиозными бюстами и с мужской манерой тушить зажжённые спички. Обе кладут ногу на ногу и провожают взглядом каждого проходящего, словно не глядя.

  По дорожке двигается - и проходит - дама с коричневым загаром и в белом платье с вырезом на груди, высоко, прямо держа голову и глядя в никуда. Цветистая оторочка её платья достаёт ей почти до икр, а вымазанная с утра кремом кожа кажется маской.

  Ветер с моря, лёгкие дуновенья которого долетают сквозь кусты, и набухший, от жары пластами своими слипшийся воздух, чуть колеблет материю под крышей круглой площадки-возвышенности, шевелит листья деревьев, но внизу эти порывы совсем неощутимы. Цветы, растущие за кустами, выглядят абсолютно неподвижными, но, если присмотреться: заметно, как их чашечки немного подрагивают при едва ощутимых дуновениях ветерка.

  Три голубя снова подлетают и заторможено склёвывают поредевшие крошки. Больше птиц нет - и только одинокий воробей прыгает на своих проволочных ножках, как будто он не живое существо, а необыкновенно хитроумная заводная игрушка.

  Проходит (не проходит, а как бы проплывает) худой и весь как одна большая пружина молодой человек, цветастый и ступающий так, как будто на него клеят афиши, с копной абсолютно непричёсывающихся рыжих волос. В карманах его что-то позвякивает, а на лице застыло выражение совершенной наивности и глуповатого счастья.

  Три одесских музыканта, кто с перебинтованными пальцами, кто с кровоподтёками на костяшках фаланг и под глазами (иллюстрация суровой жизни одесского лабуха) появляются среди аллеи, в этом наполненном туристами сквере, как будто среди множества этих приезжих людей собираются отдышаться от своих напастей. Один из них, с еле заметной растительностью на подбородке, что-то темпераментно доказывает другим; те слушают, не перебивая.

  Парень с книгой снова перекладывает одну ногу на другую, и продолжает сидеть, склонившись вперёд и переворачивая очередную страницу.

  Поток людей сзади, на улице, не уменьшается. Вот он снова выталкивает в тихую заводь сквера очередную струйку: разгорячённых от жары, обеих в головных уборах, женщину - и девушку лет девятнадцати, похоже, мать с дочкой. Сначала они мечутся, оказываясь в как бы мёртвом пространстве, перед глазами сидящих на скамейках нескольких десятков людей, пока не исчезают в боковой аллее, полагая, очевидно (и совершая тем самым ошибку), что в глубине сквера, подальше от людной улицы, свободных мест должно быть побольше.

  Лысый человек с платком поднимается со скамейки, затем опять садится, достаёт из своей широкой штанины свежий носовой платок и, промокнув им голову, пускается в путь. На него смотрит, не отрываясь, парень с агрессивным взглядом, и непонятно, видит ли он его, или этот лысый толстяк просто оказался точкой фокуса его взгляда.

  Очередь у туалета уменьшилась наполовину, но теперь там стоит группа туристов с огромной величины и численности сумками и баулами, и это производит впечатление, будто очередь не поредела, а возросла.

  Люди с площадки-подиума степенно расходятся: а ведь именно там теперь самая тень, и, должно быть, лучшего укрытия от палящего солнца в пределах сквера нет, от чего создаётся впечатление, что у них только что окончилось совещание. Небо постепенно, еле заметно, но беспрерывно тускнеет, становясь из ярко-голубого выцветше-голубым, как потрёпанная на ветру моряцкая рубаха. Где-то очень громко начинает играть музыка, потом резко обрывается, и кажется, что от неподвижности воздуха некоторые звуки её ещё висят, время от времени снова повторяясь, и что сквер впитывает в себя эти отставшие звуки, потом их - порциями - выпуская и выпуская.

  Мужчина с газетой и с крошками для голубей поднимается и, отряхнув газету, сложив её, медленно удаляется, пропадая в колеблющемся, расплавленном воздухе. Сзади, за спиной у сидящих, на Дерибасовской, видимо, начали продавать морожено, и оттуда доносятся возгласы неподвижно стоящих людей. По дорожке медленно, чеканным шагом, марширует морской офицер, исчезая за поворотом. Две цыганки снова появляются в просвете аллеи и, что-то темпераментно обсудив, помогая себе руками, исчезают направо. На скамейке справа появляется молодая матрона с непроницаемым лицом, на треть закрытым фирменными очками с тонированными стеклами, за которыми её взгляд угадывается, как будто лежит обесцвеченным на поверхности стекол. Что-то в её лице и позе настораживает, однако, аккуратность и опрятность её одежды как по волшебству снимают это ощущение, заставляя снова скользнуть взглядом по её лицу, снова насторожиться - и снова расслабиться от её собранности и аккуратности. Она держит руки на сумочке, а рядом с ней, словно не замечая её присутствия, расселся здоровенный толстяк.

  Кинотеатр сзади, на той же Дерибасовской, концертная площадка во дворе, площадка-возвышенность тут, в сквере - всё это нагревается, нагревается, и - кажется - разогрелось до такой степени, что скоро взмоет вверх - и полетит, как наполнившийся тёплым воздухом аэростат.

  Невидимые часы в головах у всех отбивают, отстукивают время, вызывая к жизни тот шелковистый, бархатный свет, который откуда-то появляется в такую пору - словно прозрачными шторами задёрнули окна; мягкость воздуха может утомлять, но она никогда не надоедает, умудряясь оставаться всегда новой и делая всё вокруг теплее и доверительней. Небо над сквером - огромный циферблат над головой - передвигает свои небесные стрелки, заставляя их плясать, и с той же колоссальной неповоротливостью-медлительностью охватывает всё пространство космическим масштабом.

  У парня с книгой - то ли от жары, то ли от беспрерывного чтения - возникает в голове метафора, вызванная (не исключено) той подавленностью, какую он всегда испытывал от вида потрясающего огромом небесного шатра: "Эта скамейка - как жизнь. Одни приходят, другие уходят, третьи проскальзывают мимо... Возраст и пол - только это нас различает. Больше ничего не существует. Ни богатства, ни физической формы недостаточно, чтобы абстрагироваться от этих двух констант. Мы вынуждены находиться в одном жизненном континууме, но безмерно далеки друг от друга. Ничем не поможем друг другу, и каждый из нас приходит и уходит отдельно. Деля друг с другом жизнь, эту скамейку, мы парализованы ощущением временности, и потому никогда ничему не научимся и ничего не достигнем. Сколько бы людей не вставали с неё, скамейка никогда не изменится. И контроля над тем, кто будет сидеть на ней через час, не существует..."

  Эти мысли никого не волнуют, никто их не слышит. И открывается, как дверца, предчувствие вечера, хотя жара ни на пол градуса не спала.

  Это тикают синхронно в головах у всех часы жизни...

  Июль - август, 1979 года. Одесса
-----------------------

  ОТ АВТОРА:

  Тут: продолжение темы, начатой "Выбором" и другими ранними рассказами. Появляясь на свет, человек уже мёртв: немедленно вслед за рождением стартует умирание. Все человеческие существа - на улицах, на скамейках, в квартирах - ходячие трупы, разлагающиеся в движении, различающиеся лишь тем, на какой стадии умирания каждый из них находится; и какого он пола.

  Все эти многочисленные повторения одних и тех же характеристик-эпитетов (мужчина, женщина, парень, девушка, старик, старуха (как будто нельзя было написать "голубоглазый брюнет", или "продавец", или "пьянчужка"): не случайная тавтология, а служат всё той же единственной цели. Подчеркнуть ограниченность человеческого существования, его беспомощность и безысходность. Так же, как у Сорокина, тут подчёркнута принадлежность к одной "очереди" и отличие одного человека от другого исключительно в зависимости от места в ней. Впервые Сорокина я стал читать в 2002-м году, а до того никогда не читал. Единственный его рассказ, брошенный на середине - "Заседание завкома" - в свое время не произвёл на меня впечатления, и сорокинское творчество оказалось для меня на многие годы terra incognita.

  У Сорокина задействована иудейская концепция времени. Люди не видят будущего, они его не знают. Поэтому их взгляд обращен в прошлое. Они всматриваются в него с теплотой и с надеждой. Сзади, из будущего, на них надвигается Смерть. Очередь - это модель соизмерения реки жизни с рекой времени. Стоящие в очереди лицом обращены к прилавку, но своим внутренним взором - в обратную сторону. Именно так мы их и представляем в рассказе Сорокина. Все иллюзорные интересы вокруг очереди только скрывают суровую и трагичную правду очереди, её фатализм, её безысходность.

  Концепция скамейки по сути иная. Тут препарируется похожий феномен, но, кроме него, ещё и феномен круга общения. В этот круг (на скамейку) попадают совершенно случайные люди; их композиция, сочетание - всё время меняются. Круг общения - это и есть жизнь, в которую непредсказуемо вталкиваются те или иные индивидуумы, пролетая перед глазами живущего. Никаких прочных контактов, никаких долговременных связей, никакого прогноза: все смертны, и час смерти выпадает случайно, непредсказуемо. В отличие от рассуждений Булгакова, этот феномен не рассматривается тут в индивидуальном приложении, а раскрывается во всей своей множественности, во всём своем многообразии, то есть - тотально.

  Атмосфера Одессы (где я провел целое лето - приехав на работу в филармонию, где случился пожар (и работа сорвалась), а потом устроившись в ресторан музыкантом), южного курортного города и порта, бесцельность и праздность подавляющего большинства людей - подчеркивают выраженные в этом рассказе постулаты. Витиеватость одесской речи, бытование сложных, семантически странных комплексов - отражены в нём.

______________________
=======================================
______________________
Copyright љ Lev Gunin  
=============================