Неглинка - знаменитая московская река, которую заключили в трубу, спрятали под землю и поэтому её нельзя увидеть..
Мы шли с папой сквозь тихий лес неподалеку от платформы, искали грибы. Искать грибы там, где их нет - дело замечательное. Потому что впитываешь глазами вид предосенней земли, теплоту стволов - и разговариваешь сколько хочешь, не отрываясь.
- Ты же знаешь, человек я нерелигиозный, мы Вадика никогда этому не учили. Но откуда он мог это узнать? - папа, задумавшись, поворошил палкой листву. - Все-таки есть, наверное, что-то там!..
Он с каким-то непонятным торжеством, ликованием даже, указал палкой вверх.
Некоторое время мы шли молча, потом он продолжил:
- В таком возрасте пережить то, что Вадик сейчас пережил... Такой стресс...
- Ну да, - ответил я, хотя ничего такого не знал и представить себе не мог.
Но папа кивнул, будто верил, что я понимаю:
- Психологически это объяснить можно. Но почему именно на третий и девятый день?! Почему не на пятый, не на седьмой? И если это из подсознания - откуда он мог так точно угадать, что они являются именно на третий и девятый дни? Мы же во все это не верили, никогда не говорили об этом, никогда не говорили... Ты только не спрашивай его ни о чем...
***
Первым Ваську нашел Вадим, наткнулся на него в темноте под откосом железной дороги, когда и взрослые уже с ног сбились. Сначала он даже не поверил, что Васька мертвый: просто лежит, сам на себя очень похожий, не страшный. Может, он сознание потерял? - не тут-то было...
И вот, сам не веря, стоял уже Вадик на похоронах, у края Васькиного гроба, на краю раскопа и заглядывая вниз, видел бурую воду.
Он никак не мог понять, как Васька сможет лежать в ящике среди этой воды и глины, и так Вадику было это дико, что в какой-то миг - показалось ему - сердце в груди ударило, да так, что он пошатнулся. Однако понял: сердце ни причем. Это была глина, та самая, что и в могиле, мокрая, холодная и тяжелая. Ему в спину бросили кусок, а потом посыпались еще и выкрики, страшные. злые, сквозь рыдания и скрежет зубовный - проклятия из толпы... Этого Вадим уже не мог вытерпеть и убежал в дом.
***
Страшно ему не было - было обидно и больно от непоправимого. И хотелось понять только: почему это ему? за что?..
Были ли Вадим с Васькой друзьями? Трудно понять. Внешне дружба ничем не примечательная была. Играли, бегали - деревенский парнишка и дачник. Дом Васькин, коренной, деревенский - на холме, прямо над дачным полем. Ваське скучалось: с сестренкой играть - мала, а в других домах одни взрослые да старики. Тут вдруг как-то познакомились с Вадимом. И стал Васька к Вадиму на дачу ходить.
Родители Васькины только рады были... Но теперь, видать, беда вышла Вадиму от этой дружбы. Ведь как вышло, что Васька погиб? Вадик помнил: накануне под вечер звал его Васька покататься на электричках, да он отнекался. Васька озорной, и ясное дело, что хотел не внутри, а на приступочке, держась за поручни. Сам, видно, и спрыгнул на том откосе, чтобы поезд далеко не увез. И прыгал-то, может, в сотый раз, а вот не повезло... Да только никому это было невдомек, и кто кого подбил кататься - откуда теперь взрослым узнать?.. И теперь получилось для всех, что его вина, Вадимова.
И когда понял Вадим всё, подумалось: а может и лучше, чтобы он умер вместо Васьки? Тогда его уже не было бы, он не знал бы, не слыхал и не чувствовал ничего, потому что мозг уже погас и сердцу незачем болеть... Хотя представить себя мертвым Вадику было очень трудно; нечестно все время получалось: он постоянно видел что-нибудь, пусть и со стороны, а ведь если уж ты умер - то как на себя посмотришь? Ведь нечем тогда чувствовать, нечем!..
Но правда была в том, что хоронили все же не его, и никак не мог он поменяться местами с Васькой; все он сейчас видел, слышал. И хотя молчал и не плакал почти - в груди, горле его ворочалась и стонала совсем не детская тоска...
Теперь от Васьки ничего не осталось, кроме белого тела, в засыпанном глиной гробу.
А Вадик жив. Но ложась ночью спать (хотя как тут заснешь!) на третий день после Васькиной смерти, думал он, что жизнь его кончилась вместе с Васькой, потому что как дальше с этим криком: "Лучше бы ты сам убился, москвич!.."
***
Он ворочался, метался в постели, пока над ним не склонился Васька. Вадим сразу его узнал, хотя было в деревенском приятеле что-то чудное или чудное - это смотря как ударение поставить.
- Но ты же умер! - вспомнил Вадим.
- Ну, да вот, - ответил Васька, присаживаясь на край кровати. - Умер. Но смотрю, ты чего-то грустишь. А ты же не виноват, что я сдуру полез. Мне и больно-то не было вовсе. Отцепился, лечу - не помню, как и треснулся. Испугаться даже не успел... А ты грустишь. Зачем? Все равно, вот же я, вот! Я ж не мертвый, разве сам не видишь?..
- А какой? - спросил Вадик, и от этих слов своих, произнесенных вслух, вздрогнул и проснулся.
Было уже утро. Он лежал, пытаясь понять, что же случилось, а тут и мама с папой: "Ты чего, Вадюш? Чего во сне разговаривал?"
Но рассказать тогда, сразу, Вадим не решился. Потому что сам ничего не понимал и мучался: откуда Васька? Почему он такой был живой, настоящий? И отчего не похоже всё это было на обыкновенный сон?
Раньше он всегда знал, когда сон, даже понимал, что если, например, страшное снится, то можно взять - и проснуться. Но тут-то страшного не было... А может, это психика? Ну, например, механизм такой в мозгу заложен: если сильно страдаешь, то тебе снится яркий-яркий сон, и этот Васька - твой собственный вымысел, а не по правде?
Не знал он ничего, не понимал, и легче не стало. Может, даже сложнее, потому что теперь он ходил и думал. Погладит кошку - а сам куда-то смотрит; ответит отцу, кивнет - но мыслями там где-то... На станцию, что ли, сходить? Или к тому откосу, где теперь высохшие, мятые цветы? Но тут же всплывало: Васька, который мог еще оказаться живой - теплый ведь был! И он бежит к нему в сумерках: "Васька, постой, не умирай, слышь, Васька-а-а!.." И какие-то ветки мешают, хлещут больно...
И он все-таки бежал, бежал изо всех сил, пока мама не растрясла его от сна, всхлипнула: "Ну, что ж ты, сынок, так кричишь?" и, обняв, уткнулась в грудь ему, в его одеяло.
***
Так и жил, час за часом, время совсем не шло. И только хуже становилось - до девятого дня.
- Ну почему ты не понимаешь!? - Васька стоял рядышком, совершенно живой. - Посмотри: все ведь по-другому!
- Но как это - "по-другому"? Тебе что - хорошо, легко?
- Ну, - Васька чуть качнул головой, отрицаясь. - Не легко, а надо вот дальше идти. Уже пора. И тебе понять пора. Не грустить надо... Знаешь, я уже, кажется, давно здесь, и жалко, что раньше ни о чем этом не знал. Теперь труднее, конечно. Это же не в школе, здесь не отметки ставят: Хотя проходишь через всякое: Но, Вадька, все равно же - здесь не так, как ты думаешь. Ну, посмотри на меня, ну разве не видишь?..
***
- Понимаешь, я не тогда это понял, а после. Может даже лет через пять только, или того позднее...
Мы с Вадимом спускаемся по бульварам, от нашего храма в сторону Трубной площади.
- Я ведь себя тогда выше Васьки ставил, пока он не умер. Мне казалось: я такой... в музыкалку хожу, книжки читаю, а он, вроде, простой деревенский васька. Но когда мы с ним на девятый день говорили, у него было такое лицо, что мне понятно стало: ничего я еще не знаю. Нет, стопроцентно: это был тот самый Васька, тот же самый! Но лицо... Знал он уже что-то такое, чего никто из нас знать не может. А я-то, тем более, совсем мальчишка!
- И что ты?
- А что я? Даже и выводов особых; чтобы вера тут же появилась... Папа - тот сразу переменился тогда, а я: Как только легче отпустило - и дальше книжки читать, в солдатики... Да и теперь -что я понял? Что я могу? Молиться?
Мы уже на Трубной, разрытой в конце Цветного бульвара. Март истаивал бледно-голубым и нежным небом, солнечными пятнами на асфальте, свежим запахом земли. Все тянуло к апрелю, к ранней Пасхе.
- Вот она, Неглинка!
Мы стоим у самого края раскопа и заглядываем вниз. Старая кирпичная труба в глубине разобрана метра на три, и по дну струится кажущийся чистейшим ручей.
- Это все равно как вера: веришь, что речка там, в трубе, а увидеть нельзя. А нам вот посчастливилось, правда?
Вадим кивает, улыбается.
Воскресенье тихое, машин почти нет. Вода течет, журчит, переливается, в нее даже заглядывает солнышко. Неглинка!..
- А ведь, может, никогда больше ее не увидим...
И это, наверное, была правда, высказанная легко и почти без грусти.