"Рыцари морских глубин" - вторая книга романа-исповеди "Под крылом Ангела-хранителя". Её герои - не вымышленные литературные персонажи, а конкретные люди, в годы "холодой войны на море" проходившие военно-морскую службу на подводных лодках.
Документализм в сочетании с художественным отображением действительности, опасные приключения одиночного плавания на плоту и суровые будни подводников гармонично вплетены в ажурную вязь повествования. С большим знанием дела и мастерством показана сложная специфика подводной службы.
Нет необходимости говорить о художественных особенностях и достоинствах книги - читатель сам даст им должную оценку.
Белый лебедь - символ трилогии "Под крылом Ангела-хранителя", состоящей из книг "Жизнь - река", "Рыцари морских глубин", "Покаяние". С образом этой благородной белоснежной птицы автор ассоциирует своего доброго друга и защитника ангела.
Богатство красок в описании природы, увлекательное содержание, правдивое описание событий, жизненных сцен и характеров героев в полной мере присутствуют в этих книгах. На фоне массово издающейся ныне макулатурной шелухи, изливающей читателю потоки откровенной пошлятины, роман-исповедь "Под крылом Ангела-хранителя" - белый лебедь среди грязных каркающих ворон. И если Вы открыли для себя эти книги, считайте, Вам повезло! Приятного Вам чтения!
Геннадий Гусаченко
Под крылом Ангела-хранителя
Исповедь отшельника, плывущего в Никуда
Книга вторая
Рыцари морских глубин
Бердск
2010
Рыцари морских глубин
Слава морякам-подводникам,
рыцарям Российского флота,
участникам "холодной войны"
в морских глубинах, насмерть
стоявшим на страже Родины
в Мировом океане!
Тетрадь третья. Одиночное плавание.
Горятогни Лахтажного,
Подводника отважного
Сердечно провожают в дальний путь,
Приветливо горят огни,
Как будто говорят они:
- О нас в походе не забудь! Не забудь!
(Строевая песня команды К-136)
К морю синему.
Звёздная тёплая ночь на северной окраине Колпашево. Без нуденья комаров и птичьего разноголосья. Лишь тихий плеск реки. Приглушенное расстоянием тявканье собак. Далёкое гудение лодочных моторов. Ласкающая слух музыка радио "Россия".
Итак, братие мои во Христе, продолжу письменные откровения грешника. Исповедь сия не для суда возможных читателей.
Устремив взор к Небу, в мыслях моих к Богу обращаюсь я, каюсь в грехах, по глупости или неразумности, по злому ли умыслу содеянных.
- Боже Всемогущий! Прости меня. Не ведал, что творил.
Листая дневник, я воочию вижу прегрешения свои. И чужие тоже. Но не мне их судить.
"Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души". Библия, притча Соломона, гл. 16 (2).
Прежде, чем начать записи, сотворил я молитву Ангелу-хранителю:
- Ангел Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истинном пути, и к любви горней уязви душу мою, да тобою направляемь, получу от Христа Бога велию милость.
Несмотря на пережитый страх у зияющей бездонным зевом воронки, я как упал в палатку, так тотчас отрубился. Спал крепко, без кошмарных сновидений и ворочаний с боку на бок в поисках удобной позы. Сказалась чрезмерная весельная нагрузка в смертельно-опасной ситуации.
Вчера оказался на волосок от гибели так неожиданно, как если бы на спящего вдруг опрокинули ведро ледяной воды.
Забыться крепким сном помогла и фляжка с вишнёвым ликёром. Кстати, двадцать бутылок этого крепкого, медово-тягучего, ароматного напитка, достались мне после свадьбы сына Виталия. Я их долго хранил в гараже, готовясь к плаванию, и вот теперь, запрятанные в деревянном настиле плота, они скрашивают моё одиночество. Изредка пополняя фляжку из заветного тайного погребка, я пою хвалебную оду свадебным гостям, не осилившим вишнёвого змия. Несколько глотков перед сном уняли нервную дрожь при воспоминании о водовороте. Согрели, успокоили, расслабили.
И вот я проснулся!
Вижу через открытый полог мерцающие звёзды. Открытая взгляду юго-западная часть неба иссиня-чёрная. До рассвета далеко, но спать не хочется. И что делать, как не включить фонарь, не продолжить книгу жизни? Новая глава в ней откроется новой страницей моей биографии, непримечательной и сумбурной.
Где-то, быть может, сейчас тоже не спит, мается в творческих муках пытливый аспирант-историк. Склонившись под настольной лампой, чихая, листает пыльные подшивки пожелтевших газет.
И он, и я, разделяемые тысячами километров, в этот предрассветный час размышляем об одном и том же - о бурном времени шестидесятых-восьмидесятых годов.
Для меня оно - молодость.
Для начинающего исследователя - противостояние двух сверхдержав: СССР и США. Начитавшись до тошноты газетной трепатни, засядет будущий профессор за диссертацию на тему: "Холодная война на море". Ему, аспиранту, без пяти минут кандидату наук, надобно послушать тех, кто на себе испытал то самое "противостояние". Да как, не выходя из тёплой квартирки, сидя у камина, сыскать участника "холодной войны"? Проще обложиться старыми подшивками газет и журналов, состряпать учёную степень из вороха макулатуры.
А было так...
25 июня 1961 года из Новосибирска на Дальний Восток отправился воинский эшелон. Состав пассажирских вагонов, набитых призывниками, стучал колёсами на стыках, грохотал по станциям. Тын-дын...Тык-дык...Тын-дын...Тык-дык... А мне слышалось: к мо- рю... К мо-рю... К сине-му... К сине-му...
И так шесть тысяч километров до Владивостока.
Эшелон подолгу простаивал на каких-то безымянных разъездах, пропуская вперёд скорые, литерные, почтово-багажные, пассажирские и грузовые поезда. Высокое начальство в погонах и без погон, в мундирах и в штатских пиджаках наплевало с высокой колокольни на несколько сотен парней, изнывающих в тесноте и табачном дыму, томящихся от жары на жёстких полках в душных купе. "Пусть привыкают к духоте. Они - будущие подводники", - так, видимо, рассуждало высокое начальство, задвигая эшелон на задворки больших станций. А, скорее всего, никак оно не рассуждало. На то, ведь, оно и начальство, чтобы умом не напрягаться.
Поговорку "В тесноте, да не в обиде" явно сочинили те, кому не довелось ехать в скученном вагоне. Она, возможно, годится для жильцов барачной коммуналки или подозреваемых следственного изолятора. Но мы, вчерашние школьники, теснились с большой обидой на тех, кто натолкал нас как селёдок в бочку. Обижались мы, понятно, выразительными словцами. Слышали бы их наши обидчики - их сразу бы хватила кондрашка.
Счастливчики, занявшие верхние полки, скоро отлежали на них все бока, запросились вниз. А к ночи, когда мерное постукивание колёс морило в сон, они сожалели, что уступили спальные места и теперь вынуждены сидя коротать долгие ночи.
А днём скучать не приходилось. Мы до одури горланили песни, травили анекдоты, играли на щелбаны в подкидного дурака и находили другие развлечения. Самым распространённым и весёлым было бросание кашей-кирзой из окна вагона. И ещё грязновато-жёлтой, густой массой под названием "горошница". Похожие на тазики, дюралевые бачки с этими "деликатесами" исправно - утром, в обед и вечером выдавались нам из вагона-камбуза. Жуткому на вид и на вкус содержимому бачков мы нашли достойное применение. Многих призывников заботливые папы и мамы, бабушки и дедушки снабдили в дальнюю дорогу увесистыми сидорами с домашней снедью. Еды хватало. И потому все, кто был ближе к окнам, набирали полные пригоршни ячневой или гороховой размазни, выставив руки наготове, ожидали удачные мишени в виде прохожих. Со всех окон эшелона веером летела "горошница", залепляя случайным людям лица и одежду. Стрелочникам, путевым обходчикам тоже доставалось. В них швыряли твёрдыми, засохшими как кирпичи, буханками чёрного, кислого, непропечённого хлеба. Точно такого, какого в начале войны со слезами выпрашивали голодные дети у моего отца - начальника конвоя, из-за которого он потом почти всю войну отпахал в штрафбате. Далёк я был от этих праведных мыслей, как и мои новые товарищи по купе, со смехом пулявшие кусками ржаной кислятины из окна вагона. Особенно охотились на девиц, гуляющих у вокзалов. В них метились более тщательно, и каждое попадание сопровождалось дружным хохотом.
После броска руки быстро замывались из чайника. Начальник эшелона, капитан третьего ранга Лихой, и с ним несколько матросов бегали по вагонам, выискивали хулиганов, заставляли сидящих у окон показывать руки. Найдут следы каши - упекут в карцер. Был такой в хвостовом вагоне. Там уже сидело несколько выпивох, драчунов, непослушников и других нарушителей воинской дисциплины. Возможно, у начальника не было таких прав, чтобы за провинности сажать в карцер, потому как мы ещё не приняли воинскую присягу. Но милицию Лихой не вызывал. Заявлять о правонарушениях - самому себе навредить. Он справлялся сам.
Перед какой-то большой станцией Лихой провёл с нами беседу.
- Поезд "Москва-Пекин" стоит у вокзала. Покажите братьям-китаёзам воспитанность, рабоче-крестьянскую солидарность и дружественное отношение. За непочтительное поведение с иностранцами - строго накажу!
Лучше бы не предупреждал!
Не успел Лихой выйти из купе, как мы извлекли из-под нижней полки припрятанный там бачок с гороховой размазнёй. Зачерпнули полные пригоршни, приготовились к атаке желтолицых. Не знали мы тогда, что через каких-то семь лет эти "братья" многих наших парней на Даманском положат. Есть такой остров на реке Уссури. На него узкоплёночные братки валом пёрли, наши пограничники насмерть стояли, от злобных "братьев" оборонялись. Кабы знать об этом наперёд, мы бы их не только гороховой размазнёй встретили.
Колёса нашего эшелона уже на входных стрелках грохочут.
А вот и "Москва-Пекин". На перроне китайцы с китаянками. В белых брюках. Важные. Прогуливаются, не спеша. На окнах белоснежные занавесочки. Всё культурно. Всё чин-чинарём. И вдруг как шрапнелью, по китаёзам, по белым занавесочкам загранпоезда горошницей - огонь!
Свистит наш паровоз. С бешеной скоростью пролетаем станцию. Перед глазами мелькают вагоны китайского поезда. В его тамбурах хлопают двери. За ними прячутся перепуганные до смерти, забрызганные кашей пекинские пассажиры. И вот по проходу бежит запыхавшийся начальник эшелона. Хрипло, с надрывом ругается:
- Я же просил вас, уроды! Медь вашу! Крысы гальюнные! Тараканы камбузные! Вы советские люди или недоноски, позорящие честь страны?! В клюзы, в шпигаты мать вашу! У нас с Китаем и так напряжёнка, да ещё вы тут на дипломатический скандал нарываетесь! Найду, кто кидался - на канифас надену, балясы вантовые! В стройбат служить отправлю, а не на флот! А ну, выбленки, медь вашу, показать руки!
И канифас, и балясы, и выбленки нам показались оскорбительными словами. Хотя первое означает блок, второе - точёные из дуба перекладины на смоляных канатах парусного судна, по которым матросы, как по ступенькам, поднимаются на мачту, а третье - рукоятки шпиля для подъёма якоря.
Показываем руки. У всех чистые. Правда, у некоторых ладони мокрые. Тут же оправдание находится:
- Влажную уборку делали, товарищ капитан третьего ранга. Столик, полки протираем.
В соседних купе тоже любители чистоты: столики и полки протирали. Продолжая ругаться, Лихой уходит, вслед реплики насмешливые несутся:
- Перед кем честь держать? Перед узкоглазыми? Они у нас Порт-Артур забрали!
Хмельные морячки-срочники, старшины вагонов, вразвалочку толкаются в купе, пристают к призывникам.
- Гони рубашку, салага! Тебе она ни к чему, всё равно отберут в части... Подари клифт, браток... Скоро моё дэмэбэ - демобилизация. А до твоего как до Шанхая пешком. И вот тот плащец мне в аккурат будет. Корята тоже сгодятся, не стоптанные. Да не жмись, салабон, скоро тебе флотские, с крючками выдадут. Мне не отдадите - сами всё изорвёте. Жалко шмутьё. На гражданке такое сразу не купишь.
Морячки торопятся прибарахлиться дармовой одежонкой. До Владивостока ещё пилить да пилить, а уж у многих призывников рубахи, штаны, пиджаки, куртки в клочья изодраны. Просто так, куражимся для балдежу. Прощай, гражданка! Во Владивостоке в военно - морскую форму переоденут.
Мне совсем не хотелось портить свою одежду. С последней получки купил хорошие брюки, зауженные по моде, клетчатую рубаху и кепку. Не ехать же было в Боровлянку на свои проводы в чём попало! Приоделся. И зря, выходит, потратился. Проснулся утром: полштанины отхвачено, у рубахи рукава нет и ботинок всего один, как у инвалида, сиротливо валяется под столиком. Укоротил другую штанину, чтобы одинаково было. У рубахи рукав обрезал. Из брюк шорты вышли, из рубахи жилет. Хохоту на всё купе! А мне досадно. Уж лучше бы я эти вещички морячку отдал. Не так обидно было бы. Пусть бы походил в них на "гражданке". Меня бы добрым словом повспоминал. А так псу под хвост. Всего неделю и покрасовался в обновах.
Ландшафт за окном менялся.
Луга, поля, перелески, угрюмая тайга, степи, горы, реки, озёра, мосты, туннели - чего не увидишь за долгий путь!
И только в таких длительных поездках понимаешь, как просторна и вольна необъятная Россия.
Как велика и прекрасна!
Какое счастье жить в ней, дышать воздухом её необозримых широт, любоваться её бесконечно разнообразными пейзажами.
В том душном вагоне, томясь в жаре июльского полдня, я был далёк от высокой патетики. Поезд стоял в голой бурятской степи у красного светофора. До самого горизонта вокруг ни деревца, ни селения, ни одинокой юрты кочевника. Как в песне: "Степь да степь кругом, путь далёк лежит...".
Неподалеку от насыпи путейский барак, напоминающий своим неприглядным видом о трудных временах строительства Транссиба. Пыльный огородик с грядками чахлого лука и увядшими на солнце кустиками картошки. За бараком заманчиво поблескивает водной гладью небольшое озерцо. Берега зеленеют густым камышом. Над ним торчат бархатисто-чёрные продолговатые шишки - точь-в-точь эскимо на палочках! Как прохладна и чиста в озере вода! Эх, искупаться бы в ней!
В дверном проёме тамбура сидел, загораживая ногой проход, усатый моряк, обнажённый до пояса крепыш с наколкой на левом плече: маяк, якорь, ТОФ. Курил, лениво отвечал:
- Не положено выходить из вагона... Вот если разрешит начальник эшелона немного проветриться...
Через полтора часа мучительной стоянки:
- Выходите... Разрешил кап три. От вагона не отлучаться! Ясно?
- Понятно, товарищ старшина второй статьи!
Шумной толпой, с визгами поросячьего восторга вывалили на придорожный щебень. Воздух горячий. От раскалённого металла вагонов пышет жаром. А солнце в голубом мареве безоблачного неба так и жжёт, так и припекает. Разогретые вагоны пахнут краской, буксовой смазкой. Чуть заметное дуновение слабого ветерка. Всё ж лучше, чем задыхаться в купе.
Пользуясь длительной стоянкой, из других вагонов тоже мячиками выкатились, запрыгали с подножек стриженые под "ноль" пассажиры. Громкие радостные возгласы, всеобщее оживление, шутки, смех, безудержные порывы ликования.
И вдруг! Все замерли в немой сцене: раскрытые рты, вытаращенные глаза, отпавшие челюсти. В тамбуре нашего вагона нарисовалась молодая проводница. В чисто символическом купальнике, слегка прикрывавшем выразительные округлости. Переступила через сидящего старшину, немного повиляла задом. Бывалый мариман, сытый кот, за неделю пресыщенный её телесами, равнодушно убрал ногу, освобождая проход. Железнодорожная потаскушка легко и привычно спрыгнула вниз. Качая бёдрами и выставив грудь, затрусила по тропинке через огород к озеру. Вдогонку свист, непотребные выкрики и жесты. Кто-то побежал вслед. За ним другой, третий. И вот уже тысячная толпа одуревших от безделья и жары здоровых и сильных парней ринулась напрямки, не выбирая тропинок между грядками. В мгновенье ока огородик несчастных путейцев стал хорошо утоптанной площадкой для танцев.
Все ломанулись в озеро!
От множества тел оно закипело, забурлило, поднялось тучей брызг. Весь личный состав эшелона сидел по шею в воде, забыв обо всём на свете. Народу влезло столько, что плавать было негде. Голова к голове стояли мы, плескались и визжали от дикого, необузданного восторга. Рёв стоял такой, что совершенно никто никого не слышал.
Где-то среди этого обезумевшего стада затерялась виновница блаженства. Да кто об ней думал в те благодатные часы?! Именно, часы, потому что нескончаемо долго свистел и раздувал пары чёрный "Феликс Дзержинский" - наш паровоз, подавая сигнал к отправлению. Да кто его слушал?! Давным-давно светофор блестел зелёным глазом, а мы как с ума посходили. Не вылазим из воды и всё тут. К тому же никому не охота попасть в лапы озверевших от ярости старшин вагонов. А тут попробуй, достань! Вокруг озера матросы бегают с палками, мечутся офицеры, пистолетами размахивают, пугают, орут, сулят кары небесные. Но мы тоже не дураки. Знаем: в нас стрелять не станут. Не война! Не такие они полоумные. И воинскую присягу мы ещё не принимали. За неповиновение судить нельзя. А вот палкой огреть по мокрой спине - это они запросто могут. Но пока мы в воде - мы в безопасности. С какой стороны начальник эшелона с помощниками подбежит ближе, от того берега вся толпа к другому отхлынет. Озеро волнами ходит.
Но всё надоедает. Наскучило и нам в воде сидеть. И проголодались уже. Вылезли из озера и бегом к вагонам. В мокрых штанах на полки поплюхались. Кое-кого из нерасторопных моряки изловили, в карцер запихнули.
Дальше без приключений ехали. С происшествиями...
Какой-то отморозок бутылку в окно выбросил на полном ходу. Навстречу идущему поезду. Осколки стекла машинисту лицо поранили. Потом привокзальный киоск в темноте проволокой привязали к хвостовому вагону. Поезд пошёл, киоск следом бряк-бряк! Развалился, понятно. Кто, где нашёл ту проволоку и прицепил киоск к автосцепке? Этот вопрос многим из нас задавали какие-то серьёзные дяди в штатском, но так и не нашли на него ответ. Железнодорожные начальники в этом происшествии виноватыми усмотрели новобранцев из эшелона. А может, то - дело рук местной шпаны? Да нам-то? Как узнали об этом, ржали как кони. Даже очень хотелось, чтоб тот киоск непременно нашенскими был зацеплен.
Ну, и конечно, водка. С этой злодейкой с наклейкой по приказу Лихого велась усиленная борьба. В первые дни были уничтожены запасы, запрятанные в резиновых грелках, в банках под видом компотов и соков, в чайниках вместо воды. Уничтожить помогли бравые старшины, переходящие из одного купе в другое. До последнего, своего, они обычно не доходили. Мы уносили их и укладывали храпеть богатырским сном. Когда уничтожать стало нечего, а разъярённые отсутствием водки борцы с этой гадостью горели желанием продолжить с ней непримиримую борьбу, по кругу пошла бескозырка усатого старшины второй статьи.
В Хабаровске очередь бежать к колонке за водой выпала мне. Я запихнул смятые рубли и трёшки в карман оборванных штанов. Накинул на голое тело рубаху без рукавов и босиком, с чайником, понёсся... в ближайший магазин. Наверно, хорошенький был у меня видок, если покупатели зашептались, показывая на меня и отодвигаясь подальше, чтобы я кошелёк не спёр у них. Продавщица головой покачала, раздумывая, взять деньги от меня или позвонить куда следует. Сощурилась презрительно:
- Не надо милицию, мамаша. Из эшелона я, на службу еду флотскую... Родину защищать. Мне водки... На все!
- Ладно уж, бери свою водку и проваливай, защитничек...
Здесь же, в магазине, я выставил на подоконник четыре бутылки "сучка" - самой дешёвой в те годы водки. Два рубля двенадцать копеек за бутылку. Откупорил залитые сургучом головки и сбулькал содержимое в чайник. Бегом к вагону и... оба-на! На нижней подножке сам начальник эшелона стоит. В чёрных наглаженных брюках, в кремовой офицерской сорочке. На чубатой голове чёрная, с белыми кантами и "крабом" пилотка набекрень. На ремешках кобура с пистолетом болтается. Лихой сигарету покуривает, на мой чайник глаз косит. Вот пепелок стряхнул, в чайник с высоты заглянул.
- Воду принёс, товарищ призывник?
У меня в груди похолодело.
- Так точно, товарищ капитан третьего ранга!
- Вода, говоришь?
- Так точно! Сбегал, вот, с разрешения старшины вагона.
- А ну, пей!
- Да вода это, товарищ кап...
- Пей, кому сказал! - резко оборвал меня Лихой.
Я посмотрел по сторонам, словно ища поддержки. Выпивоха из меня никудышный. Водку из чайника! Смогу ли?!
Десятки пар глаз из окон купе следили за мной. В них тоска, надежда, сочувствие. Я глотнул из носика. Не поперхнулся. Не сморщился.
- Вода, товарищ...
- Пей ещё! Пей, пей!
Запрокинув голову, я сделал несколько глотков.
- Вода, говорю же вам...
- Холодненькая?
У меня перехватило дыхание. Вдруг пить попросит? В окнах вагона торчат головы. В немигающих глазах тревога за судьбу чайника. Усатый старшина в испуге напрягся за спиной Лихого.
- Никак нет, не холодненькая... Так себе вода, тёплая...
- Из колонки... тёплая?
- Не положено нам из колонки... На вокзале из питьевого бачка набрал. Как учили, всё по инструкции...
- А-а, - разочарованно протянул Лихой. - Входи, послушник хренов. Пошли дурака Богу молиться - он и лоб расшибёт.
Крепко саданул меня по спине крепкой ручищей, придвинулся к моему уху. Пахнуло сильным перегаром.
- Хочешь, дам тебе Нюрку трахнуть разок?
-Не-е, - замотал я отчаянно головой. - Не хочу.
- Как знаешь. Моё дело предложить. Твоё отказаться. Зря, браток, заводная бабёнка. Работает как швейная машинка!
Моряк сжал рукой себе обе щеки.
- Видал, каким стал за эти дни?
Расставил ладони вокруг лица.
- А был - о, какой!
Опять дыхнул на меня так, что будь я мышонок, тотчас бы сдох.
- Может, выручишь, браток? Я хоть отдохну маненько...
- Не-е, - поспешно забрался я на верхнюю полку, услужливо предоставленную мне за "героический подвиг".
Рано утром эшелон остановился на Второй Речке Владивостока, на берегу вспененного прохладным ветром Амурского залива. Вот оно, море! И совсем не синее, как рисовалось в моём воображении. Свинцово-серое, рябое от пенных барашков на гребнях колыхающихся невысоких волн, и белый лоскуток паруса лёгкой чайкой колыхается среди них.
Мы выгрузились и зашагали в "Экипаж".
Кто и когда так назвал пункт сбора призывников на флот, лучше спросить у военных историков. Мы плелись по незнакомым улицам, озираясь по сторонам, ёжась под моросящим дождём. Сборище не то военнопленных, не то стриженых уголовников, изобразивших нечто вроде колонны на марше.
Было пасмурно и свежо. Многие шли босиком, с опаской ступая по булыжной мостовой, и потому вытянутая толпа оборванцев еле тащилась по городским улицам.
Мою безрукавную рубаху к этому времени совсем порвали. Я заменил её обыкновенным мешком из-под сахара. Отхлопал от крошек и пыли, прорезал в нём дырки для головы и рук. Надел на себя это средневековое рубище и подпоясался верёвочкой. Неплохой выход из положения. Тепло, дёшево и неприхотливо! Остальные немногим отличались от меня. Тащились, накинув на голые плечи рогожу, мучные мешки. Кто-то вырядился в соломенную женскую шляпку. Иван Быков, сосед по верхней полке, токарь-фрезеровщик с авиазавода имени Чкалова, шагавший впереди меня, даже напялил строительную каску, подобранную на обочине дороги. Некоторые призывники, у кого оторвали одну штанину, не стали обрезать другую. Так и шли, щеголяя голой ногой.
Навстречу спешили владивостокцы. На работу или по другим делам. Никто из них, как ни странно, не удивлялся, не смеялся, не показывал пальцем на плетущееся отребье. Владивосток - флотский город. Здесь давно привыкли к подобным шествиям. Эка невидаль? Новобранцев в "Экипаж" ведут. Там их переоденут в морскую форму, в строй поставят, а в строю, как в пенале, кривых карандашей не бывает. Неказистые фигуры-крючки в статных, бравых молодцов распрямятся. И никто не признает в них сегодняшних оборванцев.
Пока делал дневниковые записи, небо порозовело. Неровная кайма далёкого леса на противоположном берегу позолотилась лучами ещё не видимого солнца. Светает. Но позволю себе пару часиков понежиться, поваляться в тёплой постели, повспоминать. Сделать мысленные наброски рассказа про "Экипаж". Кто служил на флоте, тем не надо объяснять, что это такое. Расскажу другим.
Итак...
"Экипаж".
В обычном понимании этого слова трудно представить разношёрстную толпу прибывающих на сборный пункт флотских новобранцев. Убывающих на корабли и в береговые части. Между них снуют со списками призывников сухопутные и морские офицеры. Покрикивают на молодняк сержанты и старшины. Шныряют по своим служебным делам солдаты и матросы, проходящие службу в "Экипаже". Всё в суматошном движении как на большом вокзале. Перевал-база, одним словом. Пересортировка призывников. Здесь запросто из команды подводников угодить в писаря, в водовозы, в кочегары котельной, отапливающей дома офицерских семей. В солдатскую караульную роту, поставленную охранять какую-нибудь военно-морскую часть. Всё зависит от росчерка пера какого-нибудь офицера, прибывшего в "Экипаж" за пополнением.
-Товарищ капитан-лейтенант! - слышится удивлённый возглас. - А что здесь солдаты делают? Это же морской "Экипаж"!
- Экипаж машины боевой, - смеётся офицер. И серьёзно поясняет будущим "морским волкам":
- Флот, парни, это не только плавсостав. На флоте много береговых частей. В них есть и солдаты. Погоны у них чёрные с буквами "ТФ" - Тихоокеанский флот.
Не успели поговорить о флотских сухопутчиках, как вот он, лёгок на помине, майор сухопутный. Командует:
- В две шеренги - становись!
Построились. Точнее - изобразили строй. Бык, поливая, пройдёт по пыльной дороге и то ровнее. Ропот недовольный:
- Мы в подводники идём. Чего тут майоришка раздухарился?
- Это лётчик морской. Видите, у него форма морская, а погоны с голубыми просветами. И нашивок на рукавах нет, - тихо замечает какой-то знаток в рваном тельнике, выменянном у моряка-дембеля за свою модную рубаху.
- А что, пацаны, не хило в авиации! Элероны, лонжероны, вираж, штопор! Я б в авиацию пошёл, пусть меня научат! - громко выкрикнул мой сосед по купе Иван Быков, потирая на лбу красную шишку - подарок усатого старшины, которому не понравилась строительная каска на голове новобранца.
- С метлой будешь в авиации в штопор входить. Аэродром подметать на вираже, - тотчас откликнулся другой острослов.
Майор коренастый, крепкий, разбитной. Молодцевато прошёлся перед нами. Глаза весёлые, но взгляд пристальный, орлиный. По всему видать - не робкого десятка мужик. Щерится в улыбке:
- Ну, что, соколы! Кто ко мне служить в морскую авиацию? Три года вместо четырёх в плавсоставе! Шаг вперёд! Минута на размышление. Время пошло!
Майор вынул из кармашка кителя часы на цепочке, поднёс к глазам, хитро поглядывая в нашу сторону.
Всего один шаг!
Как много значит всего один шаг!
От него перевернётся вся жизнь. Он, как один патрон в барабане револьвера, приставленного к виску. Крутнул и нажал спуск. Жить или не жить. Быть или не быть. Выходить из строя или не выходить?
Бегут секунды, удлиняя или укорачивая жизнь. Дают шанс продолжиться в потомках. Или, напротив, обрывают род по мужской линии. Делают счастливым или обрекают на беды и горести.
Всего один шаг!
Пол минуты прошло. Тикает секундная стрелка. Решается судьба тех, кому суждено быть или не быть на этом свете, родиться или не родиться, стать детьми, внуками, правнуками, праправнуками. И ещё многих других. Тех, у кого могут порушиться жизненные планы, и всё может перемениться. И быть может, кто-то сейчас не сделает нужного шага, и впоследствии, оставшись на сверхсрочную, погибнет на подводной лодке "К-129" в марте 1968-го у Гавайских островов. А кто-то сделает роковой для себя выход из неровной шеренги, станет стрелком-радистом и разобьётся на одном из двух самолётов-ракетоносцев "ТУ-16", столкнувшихся над Русским островом во время военно-морского парада летом 1963-го. Всё сейчас зависит от решения каждого из нас. Какое из них правильное?
Это я сейчас философствую. А в ту минуту просто стоял, переминался с ноги на ногу, топтался в нерешительности. Авиация? Заманчиво. Но мне уже предлагал новосибирский военком службу в военно-воздушных силах. Да и кем там быть? А что, если и вправду аэродром подметать, хвосты самолётам затаскивать?
Майор глядит на часы. Он верен слову и не будет ждать ни одной лишней секунды. В принятии такого важного решения не должно быть колеблющихся, неуверенных в себе.
Кто вынашивал с детства мечту об авиации, тот не будет размышлять. Вот она удача! Жар-птица поднебесья подлетела так близко! Хватай за хвост! Стоит лишь сделать шаг вперёд и она в твоих руках. Ну, же, смелее!
Кто грезил морем, кто в мечтах своих видел парус, одиноко белеющий в море, тот не соблазнится трёхгодичным сроком службы.
Ну, а тем, кому что небо, что вода - абы домой скорей, тем, конечно, служить на целый год меньше - такая лафа подвалила!
- Пойдём, земляк! Всего три года и мы дома! - подтолкнул меня приятель из эшелона Иван Быков. - Решайся!
Я отрицательно покачал головой.
- Как знаешь, земляк. Прощай!
Из строя вышли пять человек.
Майор щёлкнул крышкой карманных часов. Удивлённо сдвинул брови, несколько разочарованный тем, что не все разделяют его стремление служить в авиации. Уже без бравады скомандовал:
- Нале-ево! За мной шагом - марш!
Я остался в команде подводников. И моя жизнь-река потекла такой, какая она у меня есть на сегодняшний день. А могла и другим руслом пойти, более широким и полноводным или заилиться узким ручейком в смрадных болотах.
На другой день с утра нас отвели в Тихоокеанское высшее военно-морское училище имени адмирала Степана Осиповича Макарова. Не учиться, а проходить испытание в барокамере.
Насильно в подводники не загоняют. Не верьте, если кто скажет, что его заставили служить на подводной лодке. В подводники подбираются добровольно, по собственному желанию, сознательно, и всегда можно найти причину для отказа, как сделали те, пятеро, ушедшие в морскую авиацию. Оттого и отличаются экипажи подводных лодок от прочих более высокой спаянностью, взаимовыручкой, стойкостью, надёжной дружбой, готовностью в любой момент, не задумываясь, задраить себя в горящем отсеке и спасти остальных. Такова столетняя традиция подводного флота.
Не хочешь в подводники - скажи в барокамере, что не можешь продуться и - свободен! От службы в подводном флоте. Никто не упрекнёт, не осудит, не будет доискиваться причин отказа. Не продулся в барокамере. Не прошёл проверку давлением. Не годен. Только и всего. Но были и такие, кто и рад бы служить на лодке, да уши не терпят. "Не прошёл барокамеру", - про таких говорят.
Засадили нас в металлическую сферическую ёмкость-цистерну. Внутри манометры, воздушные трубы, блестящие вентили, электрические кабели, выключатели, светильники, телефон. Мы уселись вдоль бортов на длинные деревянные сиденья друг против друга. В барокамере два отсека. Не выдержит кто - его в соседний отсек переводят. Дверь сферическую за ним задраивают и снижают давление до нормы. В нашей камере, наоборот, старшина-инструктор повышает давление, и мы дальше "поехали". Носы зажимаем, дуем в них изо всей силы, чтобы уши не заложило. Это и есть "продувка". Дунешь хорошо - в ушах - щёлк! Отлегло. Продулся. А если в одном щёлкнуло, а в другом нет, надо добиться, чтобы и в другом отлегло. А давление всё растёт, и нужно не прозевать, вовремя продуться. Не сможешь продуться - повышать давление в барокамере нельзя, барабанные перепонки лопнут. Из ушей кровь пойдёт. Оглохнешь.
Инструктор за всеми внимательно наблюдает, постепенно повышает давление, открывая вентиль сжатого воздуха. Остановки делает. Продувайтесь, салаги! Сжимаем носы, упорно дуем в них.
И опять проверка на выдержку. Воздух с оглушительным рёвом врывается внутрь сизой струёй, в барокамере туман. Тускло светят плафоны. Нервы на пределе. Вот кто-то поднял руку. Инструктор перекрывает клапан, терпеливо ждёт. Кандидат в подводники зажимает нос, напрягаясь всем телом, дует в него. В одном ухе отлегло, другое забито. Не получается у парня продуться. Инструктор снижает давление, травит воздух на атмосферу ниже. Опять ждёт. Продувайся! Сильнее! Ещё попытка. Получилось. Отлично. "Едем" снова до требуемого уровня. Стрелка манометра медленно приближается к красной черте на шкале. Всё! Постепенно "поехали" вниз, то есть давление в барокамере медленно снижается, чтобы азот, скопившийся в крови, успел раствориться и не вырваться наружу, как из быстро откупоренной бутылки с газировкой. Иначе баротравма лёгких обеспечена.
Но вот воздух стравлен. Испытание давлением благополучно завершено. В подводники годен! Но радоваться рано. Впереди - заключительная медицинская комиссия в "Экипаже".
Врачи послушали сердце. Глаза проверили, в уши посмотрели. На стульчике повертели для проверки вестибулярного аппарата. Здесь эскулапы дали маху. Если бы они видели, как впоследствии дикая качка выворачивала наизнанку мой желудок, они наверняка признали бы мой вестибулярный аппарат не пригодным для плавания. Впрочем, известные адмиралы Павел Нахимов и Горацио Нельсон страдали от морской болезни, что, однако, не мешало им быть великими флотоводцами.
Врачи проверили глаза. В уши посмотрели. В другие места.
Без хохмы на таких мероприятиях не бывает.
Подходит к венерологу парень. Атлет. Аполлон Бельведерский. Врач осмотрела его мужские достоинства и говорит:
- Татуировки опасны, молодой человек. Можно инфекцию занести, кожное заболевание получить. А вы на половом члене наколку "Валя" сделали. Более подходящего места не нашли, чтобы имя любимой записать?
- Она сама так захотела...
Мы чуть животы не оборвали. Не успели в себя прийти, как снова чуть не попадали. Офицерам даже вмешаться пришлось.
- Прекратить балаган! - кричат. А какой балаган? Просто ушастый, кучерявый, с приплюснутым носом и толстыми губами паренёк подошёл к венерологу для осмотра. Вылитый негритёнок! Сам ростом полтора метра без шапки, но детородный орган... Мутант какой-то! Из серии "ужастиков".
С пареньком этим через год мы на лодке встретились. Трюмный машинист Гена Терёшкин из Улан-Удэ. О нём на дивизии ракетоносцев легенды ходили. Кому-то такие подробности не этичными покажутся. В таком случае, посмотрите много нашумевший фильм Фёдора Бондарчука "9-я рота". В этой кинокартине сынок известного советского режиссёра и актёра такую пошлятину с экрана показывает... Миллионы зрителей смотрели порнуху и плевались. Но то ж Бондарчук! Под громким именем да за большие деньги и похабщина за шедевр сходит.
А может он и прав, этот богатенький сынок классика советского кинематографа Фёдора Бондарчука, показывая неприкрытый и разнузданный секс в солдатской казарме. Ведь большинство людей только и думают о любовно-интимных связях, но не говорят об этом вслух, изображая из себя этаких целомудренных, благовоспитанных, пардонно-интеллигентных особ.
Однажды я был свидетелем, как любимец женщин, элегантный красавец, известный актёр театра и кино Юрий Мефодьевич Соломин, известный зрителям по фильмам "Адъютант его превосходительства", "Хождение по мукам" и многим другим, рассказывал похабный анекдот на съёмочной площадке. Коль уж коснулось, забегая вперёд скажу: в семидесятых годах в уссурийской тайге снимался фильм японского режиссёра Акиры Куросавы "Дерсу Узала", где Ю.М.Соломин играл исследователя Приморья В.К.Арсеньева. Мне в качестве корреспондента арсеньевской городской газеты многократно приходилось присутствовать на съёмках этого замечательного фильма. Готовясь к своему первому интервью с популярным киноартистом, я наметил несколько, как мне казалось, изысканно-умных вопросов. Юрий Соломин только что рассказал гримёрше и даме с хлопушкой неприличный анекдот, те неподдельно рассмеялись, и я решил, что момент для интервью самый подходящий. "Адъютант" сидел на стволе упавшего кедра и строгал ножичком ветку. Я подсел рядом и как можно тактичнее спросил:
- Юрий Мефодьевич! В журнале "Советский экран" я недавно прочитал статью о Станиславе Любшине. Он говорит о том, что работа над ролью Иогана Вайса в фильме "Щит и меч" наложила на него определённый отпечаток. Подражая разведчику, Любшин стал более наблюдательным, выдержанным, смелым. А как повлиял на вас создаваемый вами образ изысканного в манерах адьютанта, хладнокровного разведчика?
- Да как был Любшин м... (пик-пик), так он им и остался... Всё, извините, съёмка...
На этом моё интервью с секс-идолом "семидесятых" закончилось.
А сейчас по ходу дневниковых записей мне подумалось вот о чём: "Почему в устах именитых людей пошленький анекдот почитается за пикантное блюдо, поданное на десерт? А то же самое, напечатанное на белой бумаге чётким типографским шрифтом, воспринимается несъедобно-отвратительной гадостью?" Вот вопрос!
Наконец, все перипетии отбора в подводники позади. Нас усадили в грузовики и через весь Владивосток увезли в бухту Малый Улисс. Здесь, с видом на гору Дунькин пуп раскинулись корпуса 51-го учебного отряда подводного плавания.
Кончилась вольная "гражданка". Началась военно-морская служба. Рассказывать о ней придётся долго. А мне пора в путь. В палатке уже и без фонаря светло.
Четвёртая рота.
Прежде, чем начать рассказ о первом дне военно-морской службы, напомню, что сначала надобно продолжить моё одиночное плавание по Оби. Каким оно будет сегодня - неизвестно. И может случиться, не скоро вернусь к заметкам о времени почти полувековой давности, к годам молодости, к самым дорогим и памятным.
Пока умывался, готовил завтрак, собирал и укладывал на плот вещи, прошло два часа.
В 10.05 при слабом западном ветре отчаливаю. Солнечно. Кучи облаков на чистом голубом небе. Свежо.
Сверяюсь с картой. Основная Обь пошла левее. Иду правой протокой. Километров через пять слияние с рекой Кеть. Вдали виднеются высокие строения не то большого села, не то маленького города Тогур. Там живут кеты - немногочисленная сибирская народость, сродни хантам и манси. Сверкает на солнце позолота куполов православного собора.
Чтобы не попасть в водоворот на месте впадения Кети в Обь, выгребаю к левому берегу. С Обью меня разделяет остров Канеровский. Ветер крепчает. Волнение усиливается. Водяные валы с огромной силой поднимают плот, швыряют, бросают вниз, подхватывают, выносят на стремнину. Не успеваю поймать вёслами воду. Синие лопатки вхолостую шлёпают по ней, мельтешат в сверкающих брызгах пены. Плот мотает, подбрасывает как на кочках, и мне стоит трудов удерживать его против волны.
Куда-то вынесет меня нелёгкая?! Угомонился бы проклятущий ветер, враг мой злющий. То затихает, то с нарастающей силой срывает белые гребни с тяжёлых, свинцово-серых волн. Страшновато. А вдруг из-за острова нарисуется буксир с баржей? Мой неуправляемый плот неминуемо попадёт под него. От этой непрестанной жуткой мысли оторопь берёт, холодком пробирает.
"Господи! Храни меня как зеницу ока; в тени крыл твоих укрой меня". (Библия, псалом Давида 16, стих 8). Однако, как говорится: "На Бога надейся да сам не плошай". "Богу молись, но к берегу гребись".
В полдень миновал устье Кети. Теперь не закрутит в водовороте, как в прошлый раз перед Колпашево. На душе отлегло. Можно перевести дух после беспрестанной гребли. Густые ивы, высокие вётлы и тополя острова Канеровского сопровождают меня, но они скоро окончатся мысом. Я снова окажусь на середине Оби. И там опять придётся глотать адреналин лошадиными дозами при виде идущей на тебя махины, гружёной песком, лесом, нефтью. Пока есть время, надо уходить к правому берегу протоки. Подойти к нему не трудно. Достаточно не грести, бросить вёсла. Сильный ветер быстро утащит плот в нужную сторону, хотя ещё минуту назад я так упорно старался держаться подальше от неё.
17.00. Из-за плохой погоды делаю привал за лесопильным заводом. Развёл костёр, нагрел воды, вымыл голову и тело. Разогрел банку тушёнки, заварил чай. От нечего делать разобрал валявшийся неподалеку старый речной щит-створ. Узкие, гладко оструганные и покрашенные белилами дощечки хорошо сохранились, вполне пригодны. Выдернув из них гвозди, я уложил их на корме плота. Так, на всякий случай. Вдруг понадобятся.
К вечеру ветер стих. Волны улеглись. Река покрылась мелкой рябью. До темноты можно пройти лишний десяток километров.
19.00. Отправляюсь в путь. Через пару часов течение выводит меня из протоки на Обь. Прямо передо мной во всей красе проходит огромный белоснежный танкер "ТН-6-10". Капитан смотрит на меня в бинокль. Машу ему приветственно шляпой-афганкой.
- Привет, капитан! Хорошо, что я не на фарватере. Проехала бы твоя громадина по мне, как асфальтный каток по лягушке.
Скоро совсем стемнеет. Прибрежные деревья и кусты становятся сплошной чёрной стеной. Подкачав лодки, подгребаюсь к ветвям, привязываюсь к ним накрепко и готовлюсь к ночлегу на плаву. Надеваю ватные брюки, свитер, куртку, вязаную шапку. Лицо прикрываю от комаров москитной сеткой. Закутываюсь в непромокаемую плащ-палатку и заваливаюсь спать на дощатый настил. Как приятно после долгого сидения распрямить ноги, раскинуть натруженные руки.
Река баюкала, плавно покачивая плот. Ночные птицы пели нескончаемую колыбельную песню. Я спал беспробудным, здоровым сном человека, не обременённого душевными тревогами и грязной совестью.
Поутру лёгкий шелест моросящего дождя заставил подняться, взглянуть на часы. Ого! Без четверти десять!
Сбрасывая с себя тёплые одёжные доспехи, я то и дело посматривал на реку. Пока тихо. Надолго ли?
Освобождаю катамаран от привязи и медленно отплываю. Всё дальше удаляюсь к морю. Там кончится река, а вместе с ней завершится плавание моей лодки по жизни-реке. Стоит ли спешить?
Сегодня день рождения моего бескорыстного, верного, надёжного друга Вити Хлыстунова. Для меня он по-прежнему Витя. Для других - Виктор Георгиевич Хлыстунов, Нерюнгринский транспортный прокурор, полковник юстиции, Почётный юрист. Не одну тысячу миль прошли мы вместе на океанских широтах! Не одну бутылку армянского коньяка распили в лучших ресторанах Владивостока после возвращения с китобойного промысла! Немало страниц в моём дневнике я посвящу этому добрейшему человеку. Познакомились мы на борту китобойной плавбазы "Дальний Восток" почти сорок лет назад. И ни разу наша дружба не дала трещину. Это о таких, как он, поётся в песне из кинофильма "Путь к причалу":
Здесь у самой кромки бортов
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.
Срочную старшина второй статьи Виктор Хлыстунов служил на Балтике комендором десантного корабля. Закончил Тобольское мореходное училище и юридический факультет Дальневосточного государственного университета.
С днём рождения, дружище! Счастья тебе, твоим близким и всяческих благ!
Я отвинчиваю пробку на фляге и каждое пожелание сопровождаю добрым глотком вишнёвого ликёра.
За тебя, друг!
За твои шестьдесят лет!
Мы ещё многократно встретимся на страницах "Одиночного плавания". А сейчас, дружище, я мысленно вернусь в теперь уже далёкий 1961-й год. В город нашей моряцкой юности - во Владивосток. В 51-й учебный отряд подводного плавания...
...В "учебке", на вещевом складе нам выдали чёрные вещевые мешки, в которые каждый из нас сложил чёрные суконные парадно-выходные брюки, тёмно-синюю голландку, известную на флоте под названием "суконка".
