"Под крылом Ангела-хранителя" - остросюжетный роман-откровение о кипучих страстях, невзгодах и лишениях, благополучии и рискованных приключениях. В своём одиночном плавании по "жизни-реке" автор делится воспоминаниями с незримым собеседником, поверяя воображаемому читателю дневника сокровенные тайны души и размышления, порой, сумбурные, но идущие от сердца, о предназначении Человека на Земле, о сущности бытия.
На фоне окружающей автора действительности развиваются события детства, юности, зрелых и преклонных лет. Любовные интриги, захватывающие воображение эпизоды службы на подводной лодке, красочные сцены охоты на китов и диких зверей, яркие картины природы, мастерское описание моря, глубина чувств людских взаимоотношений, проявление стойкости и мужества нашли отражение в этом удивительном, и без сомнения, уникальном произведении. В нём с убедительной непосредственностью прослеживается тернистый путь грешника, с покаянием пришедшего к истинной вере в Бога.
"Под крылом Ангела-хранителя" - философско-приключенческий роман-исповедь отшельника, плывущего по реке-жизни, трилогия книг: "Жизнь - река", "Рыцари морских глубин", "Покаяние". Они бесспорно найдут реального читателя.
Откройте книгу на первой странице и будьте уверены: Вы дочитаете её до конца.
Геннадий Гусаченко
Под крылом Ангела-хранителя
Исповедь отшельника, плывущего в Никуда
Книга третья
Покаяние
Бердск
2010
Покаяние
Ударил, ударил выстрел меткий,
И вспенилась, и вспенилась вода,
Недаром, недаром наши предки
Открыли, открыли путь сюда.
И хоть у нас сноровка, сноровка, сноровка,
Но справиться с волной, с волной, с волной
В Антарктике не просто, не просто, не просто,
С добычей китобой. С добычей, китобой!
Далеко от родных берегов
В океане скиталец морей.
Китобой к испытаньям готов
И о Родине помнит своей.
(Марш китобоев)
Тетрадь пятая. "Alma mater".
"Скрываясь в неведомой дали, мимо проплывали суда...
Я вослед кораблю, что за островом в бухте Акаси предрассветной порой исчезает, туманом сокрытый, устремляюсь нынче душою..."
(Нидзё, "Непрошенная повесть", Япония, 1408 г.)
На "Советском Союзе"
Перед тем, как проснуться, я не ворочался с боку на бок, не крутился, дрыгая замлевшими ногами, - просто открыл глаза и тотчас зажмурился от ударившего в лицо яркого солнечного луча.
В моей походной жизни, близкой к спартанской, в этот утренний час мне не требовалось, подобно большинству людей, проснувшихся в мягких постелях на кроватях, диванах, софах, кушетках, шарить вокруг себя в поисках ночных туфель на пушистом белоснежно-курчавом коврике из меха овцы.
Чтобы ощутить внешний мир, не нужно было прислушиваться к шуму водопроводного крана в ванной и шелестящему свисту смывного бачка в туалете, к шлёпанью тапочек жены и бряканью посуды в кухне.
Я вспомнил, как вчера, в потёмках ночи засунул в планшет исписанную от корки до корки толстую дневниковую тетрадь, уже в полузабытьи выключил фонарик.
И сейчас, проснувшись, сразу ощутил себя во времени и пространстве, готовым продолжать плавание и прерванное сном романтическое повествование о жизни странствующего отшельника, каковым стал после многих лет учения, бесплодных поисков самого себя в круговертях мудрёной, но, если глубже вникнуть, - суетной жизни.
Сегодня 28 июня. Четверг, 45-й день моего одиночного плавания на плоту-катамаране вниз по Оби. На Крайний Север, в тундровое Заполярье, в снежную Арктику.
В неведомое сказочное Лукоморье бегу я от мирской суеты к белым медведям и птичьим базарам.
Совсем рядом плещется, шумит великая сибирская река.
Рассвет вставал над Обью.
Где-то поблизости жалобно попискивает маленький длинноносик-куличёк. Мохнатый золотисто-чёрный шмель бьётся о стенки палатки. Нудно ноет возле уха комар.
Жгучее солнце, просвечивая брезент, подобралось к открытому пологу палатки, заблистало прямо в глаза.
Уклоняясь от ослепительного света, бьющего через открытый полог палатки, я прикрыл глаза, нежась в горячих солнечных лучах, растягивая удовольствие последних минут. Щедроты солнца проливались в душу, наполняя её светлой радостью.
С улыбкой блаженства я чувствовал себя беспечным путешествеником, плывущим на плоту без цели и задач. В Никуда.
Мысленно взирая окружавший меня бескрайний водный простор с высоты пролетевшей надо мной лебединой стаи, я осознавал себя хозяином этого огромного, необозримого взглядом пространства, представлявшего собой во множестве торчащие из воды вершины кустов и деревьев, залитых половодьем, тальниковые островки, плёсы, протоки. В этом затерянном от цивилизации нетронутом мире я - ненормальный чудик и странствующий отшельник-романтик один его властитель и повелитель: долго ещё не сунутся сюда "нормальные". Что им здесь делать? Что они здесь забыли? Где пятизвёздочные отели? Где комфорт и удобства для отдыха? Где рестораны, пляжи, сауны, площадки для гольфа? Ничего нет! А потому и рож самодовольных, наглых, хамоватых, вольяжно-развязных здесь нет.
Господи! Сделай так, чтобы жадные до нефти и газа грабители никогда бы не пришли сюда, не порушили бы этот прекрасный, очаровательный своей дикостью северный край, такой с виду величественный и вечный, но такой ранимый и хрупкий! Господи, отними память у алчных и безжалостных истязателей природы, сохрани то, что осталось на Земле нетронутым загребущей варварской рукой!
"Восстань, Господи, во гневе Твоём; подвигнись против неистовства врагов моих, пробудись для меня на суд, который Ты заповедал". Библия, псалом 7, (7).
"Господи! Да не постыжусь, что я к Тебе взываю; нечестивые же да посрамятся, да умолкнут в аде". Библия, "Псалтирь", псалом Давида 30, (18).
Я дотянулся до полога и прикрыл его. Полежу ещё! Скрытый свет, лившийся сквозь стенки и щели палатки, высвечивал глянец планшета, зелёно-синий бок рюкзака и жёлтый корпус радиоприёмника, отражался в никеле фонаря и термоса, дрожал на алюминии котелка, струился на постель.
Хорошо лежать просто так и думать... Совершать экскурс в прошлое...
...Когда торпедный электрик с нашей подводной лодки К-136 Владька Рюмшин, хлюпая расквашенным носом, вернул мне украденную у меня нейлоновую японскую тенниску радужной расцветки, радости моей не было предела. И то правда - очень уж привлекательно я в ней смотрелся.
Конечно, каждый сам себе нравится, особенно, на фотографиях юных лет, но не каждый, словно Нарцисс, любуется своим отражением. То нос картошкой, то губы вареники. Волосёнки жиденькие на голове или уши оттопыренные торчат. Глаза бесцветные под белесыми ресницами смотрят невыразительно. Конопушки, веснушки, родинки - да мало ли других изъянов на лице?!
А я глядел в зеркало вполне довольный собой: не Ален Делон, но паренёк симпатичный, девчонкам нравлюсь, факт. Пора показать себя и на людей посмотреть.
Сбрызнув тенниску "Шипром", я вышел из каюты и поднялся наверх.
Модная тенниска в сочетании с приятной внешностью придавала уверенности прогулкам по просторной палубе "Советского Союза". Но праздное шатание по коридорам лайнера, однообразный свинцово-серый пейзаж Берингова моря скоро наскучили, да и прохладно было на верхней палубе, и я спустился вниз, на "улицу Ленинскую" - так на "Советском Союзе" называли длинный проход между каютами третьего класса.
Напомню, что это бывшее германское пассажирское судно, ранее называлось "Ganza" и досталось нашей стране в качестве трофея. Когда-то здесь прогуливались важные немецкие тузы: фашистские генералы, нацистские вожди. Теперь здесь прохаживались расфуфыренные уборщицы кают - номерные, официантки, работницы камбуза, медики и прочие девицы и молодящиеся дамы из судовой обслуги лайнера. Они надеялись подцепить на ночку-другую красавчика-отпускника. Офицерика, рыбака-промысловика или лётчика с полным карманом денег. А если повезёт, то и выйти замуж. Последнее, впрочем, не входило в планы молодых и резвых морячков, заполонивших судно. Дорвавшиеся до свободы служивые, блистая морской формой, пожирали взглядами выставленный напоказ "товар" на "Ленинской". Выбор большой, но у простого солдата или матроса, уволенного в запас, значительно меньше шансов против сияющих офицеров и моряков комсостава. Однако, будем посмотреть...
Центральный коридор с множеством боковых трапов, украшенных резными перилами, заканчивался входом в кинозал.
От нечего делать я пошёл смотреть фильм. В дверях меня остановила миловидная женщина лет двадцати восьми с короткой стрижкой тёмно-русых волос. Бросив короткий взгляд на мои флотские брюки, она, не приняв во внимание тенниску "на выпуск", безошибочно угадала, кто стоит перед ней.
- Ваш билетик, товарищ матрос?! - обнажая в улыбке золотые коронки зубов, спросила контролёр-билетёр. Улыбаясь сочными, накрашенными перламутровой помадой губами, поигрывая ключиком от каюты, чуть насмешливо спросила она, продолжая разглядывать меня, как смотрят на шаловливого котёнка, прежде чем схватить его.
- А что, разве для военнослужащих вход платный? - "включил я дурака".
- Да уж такого симпатюльку так пропущу, - кокетливо ответила она. - Демобилизованный, что ли?
- Да нет ещё... Еду во Владивосток сдавать экзамены в университет. Поступлю - тогда и службе конец.
- Во Владивосток? - зыркнула на меня зелёными глазами контролёр, отрывая между тем корешки билетов у кинозрителей, спешащих занять укромные места, где можно целоваться в темноте.
- Да, на отделение японского языка, - толкаясь в проходе и мешая входящим, ответил я, поймав себя на мысли, что любуюсь ложбинкой на её слегка декольтированной белой груди.
- Ну, так я пройду? - сделал я робкую попытку протиснуться в зал вслед за плюгавеньким сухопутным лейтенантом, ведомым за руку тучной пассией с "улицы Ленинской".
- А едешь к кому? К папе с мамой? - с загадочной улыбкой придержала меня за подол тенниски хозяйка кинозала.
- Да, нет... Мои родители в Сибири... Так, в квартире камчатской учительницы пока надеюсь перетолкаться...
Её глаза вспыхнули, щёки зарделись. А я не мог оторвать своих глаз от её открытых плеч. Присосаться бы к ним губами, утопить лицо в этой бросающей в жар ложбинке и целовать, целовать...
Она перехватила мой страждущий взгляд, и, видимо, чётко определила ход мыслей матросика, ищущего женской ласки.
Свет в кинозале погас. Влюблённые парочки, пожимая руки и всё другое, склонились для поцелуев.
Билетёрша прикрыла дверь передо мной.
- Фильм старый... "Баллада о солдате"... Не видел, что ли?
- Видел...
- Ну, так давай лучше по "Ленинской" пройдёмся... Меня Валей зовут.
- А я Гена.
- Сладкое имя. Конфетка... Как и ты сам. - Она зажмурилась и часто-часто постучала мелкими ровными зубками:
- Ам-ам... Съем тебя!
Подхватила меня под руку и повела по длинному межкаютному коридору, у стен которого со скучающим видом не солоно хлебавши стояли те, кто ждал царевну-Лебедь или царевича Гвидона. Валя с гордым видом, словно на подиуме, простучала шпильками туфель.
Под молчаливо-завистливые взгляды "ленинцев" миновали мы длинный коридор и поднялись на шлюпочную палубу.
Уже стемнело. В свете топовых огней мы стояли некоторое время, стиснутые обоюдными объятиями, слившись в долгом поцелуе.
- Всё, - сказала она. - Не могу больше...
- Да, - согласился я... - Ветрено... И прохладно...
- Конфетка! Ты, что, не понял? Терпенья нет! Салажо-онок! - залилась она смехом. - Пошли скорее!
Заведуя кинозалом лайнера, ей не составило труда взять у номерной ключ от самой дорогой каюты люкс-класса, в роскошных аппартаментах которой когда-то занимались любовью высокопоставленные особы германского рейха.
С широченной кровати красного дерева, инкрустированной слоновой костью, застеленной шикарными простынями, расшитыми по краям тончайшим инеем кружев, неслышно опустилась на ворсистый ковёр тенниска, шмякнулся вместе со штанами флотский ремень. Туда же полетели туфли на шпильках-"гвоздиках", трикотиновое платье и прочие прибамбасы секс-озабоченной труженицы кинопроката из Дальневосточного морского пароходства.
Сквозь тонкий нежно-розовый нейлон "комбинашки" виднелись очертания нагого тела. Не владея собой, я обхватил его, горячее и податливое, чувствуя, как оно тает в моих объятиях. Прикоснулся губами к её губам, и лёгкая дрожь пробежала по ней. Щёки Валентины порозовели, миловидное лицо с завитками волос у висков запылало, и глаза заблестели от возбуждения. Желание разгоралось в ней диким пламенем. Охваченная не сдерживаемыми эмоциями, разомлевшая, она схватила мою руку и прижала к груди. Ощущая, как и сам наливаюсь теплом, исходящим от упругой выпуклости, я подумал, что никогда прежде не испытывал чего-либо настолько приятного и совершенного. Потерявшись в мире пьянящих ощущений, трепетал от прикосновений и поцелуев, от рвущихся из неё стонов страсти. Отдавшись на волю чувств, она отзывалась на каждое моё движение бурными ласками.
Прохладный ветерок колыхал шторку над открытым иллюминатором, приняв нас в свои объятья, успокаивал разгорячённые тела.
- Тебе приятно, мой мальчик? - приподнявшись надо мной, спросила она и щёлкнула кнопкой ночника. В рассеянно-розовом свете лампы, вспыхнувшей в большой раковине, моему затуманенному взору предстало обнажённое красивое тело, очерченное безупречно правильными линиями. Скомканные простыни, разбросанная одежда. Цветастое покрывало из китайского натурального шёлка, столкнутое на пол, поблескивало золотистыми искорками. На бархатных оранжевых занавесях ширмы распустили хвосты парчовые павлины. Подушки, набитые лебяжьим пухом!
И рядом с тобой горячая, осыпающая тебя поцелуями женщина, ничего не требующая взамен.
Незатухающий огонь угадывался в глубине её взгляда.
- Чего молчишь? Тебе хорошо со мной? - поглаживая меня, допытывалась она.
В ответ я выключил светильник, погружаясь в тёплые волны страсти с этой красивой, нежной и ласковой женщиной.
- А-ах, - в изнеможении простонала Валя. - А ты молодец! Опытный мужчина!
- Да ну-у... Какой там у меня опыт? А вот ты - да! Красавица! Знаешь ты кого мне напоминаешь?
- Кого-нибудь из твоих подружек? Да? А говоришь - неопытный.
- Спящую Данаю с картины художника Рембранта, вот кого!
- Вот как! Ну тогда ты...
- Аполлон Бельведерский?!
- Нет! Просто сладкая конфетка! Будешь моим любовником на время всей твоей учёбы, а я буду тебе помогать учиться: красиво одевать тебя, обувать...
- А твой муж?
- Он китобой. Каждый год уходит в море на десять месяцев. А я без мужчины никак не могу. С ума схожу. Но теперь у меня есть ты. Алик, муж мой, на китобойной флотилии "Слава" в путину ушёл, не скоро возвратится. Мой семилетний сынишка на Седанке у мамы. Вдвоём с тобой будем пить сладчайший напиток любви.
- А как же твой кинозал?
- Да я всего на один рейс и пошла...Чтобы тебя найти! Пошли в душ!
Мы покувыркались в огромной ванне в шапках мыльной пены, освежились под прохладными струями душа. Обмотавшись махровыми фирменными полотенцами, упали в кожаное кресло, покрытое чехлом из белого шёлка, и пили из хрустальных бокалов болгарское вино "Бисер". Валя сидела у меня на коленях, её обнажённая грудь касалась моего лица. Ухватив меня за шею, увлекла за собой на ковёр, по которому в разные времена толклись босыми ногами важные пассажиры "Ганзы"-"Советского Союза". Наконец, утомлённые приятной усталостью, повалились в кровать, и забросив ноги друг на друга, заснули крепчайшим сном.
Когда мы проснулись, на палубе слышались крики, топот, грохот якорных цепей и брашпилей, завыванье сирен буксиров.
Океанский лайнер "Советский Союз", благополучно совершив рейс из Петропавловска-Камчатского, швартовался к морскому вокзалу Владивостока.
Восток - дело тонкое.
Остров Назинский... Я не намеревался приставать к нему. Тем более, ночевать на чвакающем под ногами берегу. Если бы не маленький бурый комочек, бултыхающийся на сучковатом бревне посреди реки. Я не сразу понял, что это зайчонок. Малыш, обречённый на гибель, прижав уши, проплывал мимо. У меня сжалось сердце при виде удручающего положения, в котором оказалось несчастное животное. Выручить его из беды было моей первой мыслью, но как? Ствол дерева белел ободранными острыми сучьями, и приближаться к нему, раскачиваясь на волнах, было крайне опасно.
Рискуя пропороть борта лодок, я сделал несколько безуспешных попыток схватить зайчонка за уши. Всякий раз, как мне удавалось подплыть ближе, глупыш испуганно перескакивал вперёд или назад.
Я уже хотел оставить бесплодную затею по спасению ушастого пленника наводнения, но заметил, что река поворачивает влево, и течение тащит нас к острову.
Неожиданно оказавшись в роли деда Мазая, я подналёг на вёсла, чтобы обогнать заячий ковчег и выбраться на мелководье раньше, чем рядом проплывёт берёзовая коряжина. Едва успел завести плот на травянистую отмель, как плавунья с шумным плеском проелозила по кромке берега, подминая ветвями и корнями осоковые кочки. Стремнина уже разворачивала её, направляя по течению. Не мешкая ни секунды, шлёпая в ботинках по колена в воде, я подскочил к ней, схватил за уши мокрого, дрыгавшего лапами зайчонка и вернулся к плоту. И вовремя. "Дика" на метр-другой уже оттащило назад, и не подбеги я к нему, всё могло окончиться плачевно: в реку не бросишься в одежде, не догонишь на глазах уплывающий плот. С радостью я вскочил на него, засунул испуганного зайчишку-плутишку в рюкзак и взялся за вёсла. Однако, течение в этом месте настолько сильно, что я никак не мог отгрести от прибрежных кустов, обрушившихся в воду деревьев, и ещё целый час огибал остров, подбирая подходящее место для высадки.
К вечеру я присмотрел взгорок, и не раздумывая, направил плот к нему. Здесь я выпустил из рюкзака длинноухого "мореплавателя", тотчас ускакавшего в тальниковые заросли. Поставил палатку, приготовил дрова для костра, переоделся в сухую одежду, переобулся в "болотники" и отправился на прогулку по острову Назинскому неспеша размять ноги, подышать чистейшим воздухом томского севера, приправленного луговым ароматом.
Зелёный цветистый луг на поверку оказался мокрой почвой, из которой под ногами выдавливалась вода. Здесь было полно утиных гнёзд. Первые ранние кладки яиц затопила разлившаяся на сотни километров река. Утки устроили на острове новые кладки яиц и теперь в безопасности высиживали их. Изредка они взлетали из-под ног с недовольным кряканьем, но, сделав круг, скоро возвращались на гнезда.
Я брёл по острову, где оказался случайно в силу вышеназванных обстоятельств, и непонятная тревога давлела на меня.
Что это? Повсюду повалившиеся столбы с колючей проволокой, какие-то вросшие в землю бараки, сквозь прогнившие крыши проросли кусты калины, черёмухи и тальника. Почерневшие, трухлявые доски не то помоста с будкой, не то сторожевой вышки. Из зарослей шиповника торчит ржавый турник. Заросшая высоким дудником груда сложенных в штабель узких солдатских коек. Никель на их спинках облез, металлические рамы покрылись мхом. Мёртвое запустение во дворе заброшенных строений, сооружённых здесь, судя по всему, очень давно. Непонятно только: для чего и от кого они обносились колючей проволокой в этом совершенно безлюдном месте? Непохоже, чтобы это была ферма или загон для скота. Или охотбаза. Мрачные оконные проёмы с давно выпавшими из них сгнившими рамами с трудом угадывались через чащу ветвей, выглядывавших изнутри. У входов в эти не то сараи, не то жилища вместо дверей теперь высились толстые вязы.
- Сколько же лет прошло, прежде чем на этом бугорке, некогда бывшим крыльцом, выросли деревья?, - вслух размышлял я, с трудом раздвигая ветви природных часовых, заслонившие вход в барак с развалинами кирпичных печей. Оловянные, алюминиевые чашки, подёрнутые мхом, плоские тарелки, горками составленные под стеной, выглядывали из зарослей крапивы. Очевидно, здесь была столовая. Я освободил от мха одну из них, протёр пучком травы. На донышке отчётливо проступила надпись: "З-д Металлист 1935".
С опаской поглядывая на прогнувшийся потолок, сохранивший кое-где пятна известковой побелки, я выбрался наружу с обыкновенной алюминиевой миской, за временем лет ставшей раритетом. Только зачем она мне? Походной посуды мне и своей достаточно. Поразмыслив, я зашвырнул миску, направляясь к другому бараку. Страсть археолога проснулась во мне. Или простое любопытство, сопряжённое с волнением и боязнью, подвигало меня проникнуть в тайну этого странного объекта.
В следующем бараке, низком и длинном, с прогнившим полом, с двумя грубо отёсанными брёвнами, служившими, видимо, парадными колоннами, готовыми уже вот-вот рухнуть, под слоем мшистых досок и обвалившейся штукатурки я обнаружил сопревшую, слежавшуюся в плотные комки бумагу. Бесформенная масса трухи, некогда бывшей книгами. А вот и остатки стеллажей - ржавые каркасы, покрытые рыжеватым мелким мхом. Что здесь было? Библиотека? Изба-читальня?
Роясь в куче неразделяемых рыхло-прелых листов, я не терял надежду отыскать в ней что-нибудь более-менее сохранившееся. И старания мои были вознаграждены "Мёртвыми душами" Н.В.Гоголя, "Обломовым" И.А.Гончарова и "Евгением Онегиным" А.С.Пушкина. Без обложек, источенные мышами по краям страниц, под листом оцинкованной жести эти ветхие книги преданно берегли в печатных словах мысли великих классиков русской литературы. На их титульных листах значился 1938-й год.
Чьи руки прикасались к этим скромно изданным книгам? Кто вчитывался в эти полинялые строки? Кто пробегал глазами по их корешкам, блестевшим бронзой названий? Кто коротал с ними непроглядную вьюжную ночь при свете коптилки у горячей печурки?
Может быть, этот "кто-то" нашёл последний приют на гнетущем душу острове под одним из бугорков, что попадались мне на пути к баракам?
Я снял с себя камуфляжную куртку, бережно завернул в неё свои находки и вернулся к плоту.
Тихий тёплый вечер обещал ночь без дождя.
Быстро темнело. Пламя костра, возле которого я устроился на перевёрнутом вверх дном ведре с картой на коленях, высвечивало плот-катамаран, палатку, блики его отражались в реке.
Я развернул карту, надел очки и вгляделся в её замысловатые узоры, прикинул циркулем пройденное расстояние, ножка которого остановилась на крохотном зелёном пятачке. "о. Назинский", - прочитал я и невольно втянул голову в плечи: так вот куда занесла меня нелёгкая! Остров Смерти, как называют его аборигены этих мест! О том, что на острове Назинском располагался в годы сталинских репрессий лагерь политзаключённых, я слышал давно. Но вот воочию увидел его, представил лай сторожевых собак, окрики конвоиров, согбенные спины худых, понуро бредущих людей, морозную звёздную ночь, вышки с часовыми в окружении заснеженных болот, и жуткая оторопь мурашками пробежала по телу.
Мне расхотелось сидеть у костра. Я подбросил в него мокрого плавника, чтобы дым отгонял комаров, нырнул в палатку и скоро заснул...
...Забрезжил рассвет. И вот новый день и новая пища - на сей раз - для размышлений, поскольку основная еда у меня по-прежнему лапша "Роллтон". И первая запись в дневнике:
"29-е июня, пятница, 11.00. Описывать, не мудрствуя лукаво то, чему был свидетелем". Кажется, я уже когда-то слышал эти слова. А может, они мои собственные? Но прежде, чем обратиться к далёким событиям столь же далёкой моей молодости, свидетелем которых был, вернусь в день сегодняшний, который не радует погодой. Вчерашний тихий и тёплый вечер, не предвещавший ненастья, оказался обманчив. Всю ночь косые струи моросящего дождя шуршали по целлофану, накинутому на палатку. Льёт дождь и сейчас.
12.30. Прогудел моторами "Метеор-182", из Александровского на Каргасок пошёл. В салоне теплохода дремлют пассажиры. Нет им дела до седобородого старикашки-романтика, потерявшего страх, чтобы отчаяться на одиночное плавание на плоту из двух резиновых лодок. И уж подавно глубоко начхать им на исповедь странствующего отшельника, на его последнюю попытку рассказать мнимому читателю о плавании по реке-жизни.
15.10. Подшил пуговицы, заштопал носки. Решил пообедать остатками вчерашнего ужина, но каша испортилась, выбросил. Допил кисель, с тем и пойду дальше, потому что сидеть в палатке в ожидании погоды уже надоело. Донимают комары. Надел прорезиненный костюм, сапоги. Собираю и складываю на катамаран вещи.
Небо в грязных тёмно-серых облаках. Река пенится волнами, свежий ветер срывает верхушки с их гребней. Ворона нескладно машет крыльями, словно и не летит вовсе, а неуёмный ветер швыряет её и тряпкой несёт над сырым лесом. Сильный ветер - предвестник солнца, голубого неба и зноя. Он разгонит тучи.
15.30. При ужасном волнении на реке покидаю травянистый берег печального острова Назинский - острова страданий безвестных узников. Виновных или безвинных, поди теперь разбери?!
Вспомнилось капустное поле совхоза "Женьшень" в Анучинском районе Приморского края и его главный агроном - высокий, худой, немногословный мужчина с белой как у луня головой.
Отряжённый редактором газеты "Восход" Волосастовым Виктором Сергеевичем в качестве корреспондента сельхозотдела, я приехал в "Женьшень" взять интервью у этого знатного полевода, вырастившего большой урожай капусты. Невиданной величины тугие кочаны красовались в кузовах автомобилей, увозящих капусту с поля.
- Как вам удалось получить такую крупную капусту? - спрашиваю.
- Эка невидаль! - отвечает агроном. - В "Гулаге", бывало, и получше выращивал. В Томской области "двадцатку" отбыл...
И он поведал мне ужасную историю своей безрадостной жизни, в которой вместо счастливого смеха было много слёз.
- Весной тридцать седьмого... В конце апреля... Ещё кое-где снег лежал на полях, - спокойно начал свой рассказ агроном. - Сосед вечерком пришёл ко мне. Сидим, пьём самогонку. Ну, я возьми и скажи: "Райком сеять заставляет, а земля не отошла от зимы, не прогрелась. Нельзя в такую холодную пашню семена бросать, замрут и не взойдут. Да разве в райкоме понимают? Им отчитаться перед обкомом надо". А сосед и говорит мне: "А что они там в обкоме понимают? Им бы Сталину поскорее доложить!". Ну, я возьми и скажи: "А Сталин знает когда сеять? Сидя в Кремле, он, что, разбирается в агрономических сроках нашего района?!". Тут сосед и отвечает мне: "Верно, Степан Иваныч, какого хрена Сталин понимает в весеннем севе? А райкомовские да обкомовские подумали бы своими глупыми башками, что сейчас зерно в землю бросать - только губить!". Сказал так и домой засобирался. Проводил я его и думаю: "Надо бы пойти в район, заявить на соседа в ГПУ. Не то он на меня вперёд заявит. Больно много языками натрепали". Выглянул я на улицу: ночь беспросветная, грязь, распутица, мокрый снег валит. А до района двадцать километров чапать... Уехать не на чем... Не пойдёт сосед в такую погоду стучать на меня... И лёг я спать. А под утро гэпэушники нагрянули. "Собирайся!" - приказали мне. Я только и успел сказать жене: "Не жди, выходи замуж". Она глаза вытаращила, ничего не понимает. Забрали меня. Десять лет без права переписки всучили. Не поленился сосед в ту ночь... А я за свою лень почти двадцать лет отсидел. В пятьдесят шестом году реабилитировали. После хрущёвского выступления на двадцатом партсъезде о культе личности Сталина освободили меня.
- Что ж потом? - спросил я, поражённый услышанным, а главное, спокойствием, с которым человек рассказывал о своей несчастной судьбе.
- А что потом? Приехал домой... В Колывань. У жены новый муж, взрослые дети. Я им - никто. Посидели втроём обнявшись, поплакали. И всё... Уехал я из Сибири на Дальний Восток...
- Вы обещали про капусту рассказать, - напомнил я бывшему политзэку.
- Да то в зоне... Как узнали там, что я агроном, велели овощами заниматься. Выращивал свеклу, морковь, картофель, капусту, помидоры, горох, лук... Во время войны в том лагере очень голодно было. Зэки как мухи дохли... А я на поле украдкой овощами питался. Так и выжил...
- Ну, а сосед?! Встречали его?
- Убила его жена в пьяном скандале, утюгом навернула по лбу...
...Эх-ма! Тру-ля-ля! У одних - судьбы, у других - судьбишки. Кто - люди, а кто - людишки. Кому дела вершить, а кому делишки творить... И гласит заповедь Божия: "Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна". Исход, гл.20, Второзаконие, гл 5.
16.45. Не волны, а огромные валы поднимают и швыряют вниз катамаран. Скрипят скобы. Ветер с дождём треплет флажок на мачте, готовый разорвать его в клочья, швыряет в лицо брызги белой пены, терзает брезент на лодках и упрямо теснит меня к тальникам правого берега.
Попадаю в какую-то узкую протоку, защищённую с обоих стороной плотными тальниковыми стенами. Здесь полное безветрие. Моросит дождь. Гладкая река течёт тихо и спокойно.
Устало бросаю вёсла. Закрываю глаза. Благодать!
Ещё несколько минут назад меня швыряло на волнах, ветер выл, и что-то жутковато-гаденькое заползало в душу, оторопь сжимала сердце, мокрым становилось тело, дыхание прерывистым, и только руки, словно чужие, сами по себе без остановки мотали вёслами. И то был страх. Безотчётный, подсознательный, подленький.
Блаженство скоро кончилось. Вышел снова на Обь. Ветер понемногу стихает.
17.50. Прошёл речной знак "1805-й км.".
Иду вблизи обрывистого правого берега с нависшими над водой деревьями, подмытыми течением и готовыми рухнуть.
!8.00. Пристаю под глинистым обрывом у лесосклада. Беспорядочное нагромождение старых бревён и досок. Хватит дров для костра!.
Поднимаюсь на обрыв и ноги тотчас утопают по колена в мягком пушистом мху, покрытом неизвестными мне белыми цветочками, пахнущими хвоей.
На ровной местности редкие худосочные ёлки с подгоревшими снизу сухими стволами. И как изваяние, чёткий профиль грациозного лося, застывшее на малиновом фоне заката в сотне шагов от меня. Я крикнул, помахал шляпой. Лось двинулся в бескрайнюю ширь простиравшегося впереди болота, легко, будто по твёрдому месту, побежал и скоро исчез в дальнем ельнике.
Вот оно, очарование Севера!
Неподалеку от меня высокий, красный, четырёхугольный знак, установленный для капитанов-речников.
Дождь перестал. Облачно. Всё в белесой дымке. Воздух сырой. Костёр развожу с трудом. Мокрая береста долго не загоралась даже от спецназовских спичек. Ставлю палатку, готовлю ужин: суп из пакета "Рисовый, с курицей", кисель "Клубничный", лапша "Роллтон".
Пасмурный и скушный выдался денёк.
Болят натруженные плечи, ноют суставы в локтях. Одно утешение: на сухом месте, на мягком мху, напоминающем перину, под песни "Радио России" отдыхаю я в тепле и сытости. Посвечивая фонариком, делаю пометки в записной книжке о пройденном пути, сверяюсь с картой.
Сине-фиолетовая ночь нависла над глухоманью тундры. Ещё один день плавания позади. Ещё на десяток-другой километров стала короче река-жизнь.
Однако, пора "включать машину времени". Закрываю глаза и мысленно нажимаю на пульте кнопку с надписью "Июль, 1965".
И... поехали!
У входа в здание Дальневосточного государственного университета, в фойе, в длинных коридорах его, устланных паркетными полами, толпятся озабоченного вида юноши и девушки с "дипломатами", сумками, портфелями, с тетрадками, книжками, блокнотами. Осаждают двери приёмной комиссии. Списывают с доски объявлений расписания консультаций и экзаменов. Суетятся, торопятся, спешат.
Абитуриенты...
Многие не поступят, но живут надеждой на золотые медали и хорошие знания. На удачные билеты и шпаргалки. На знакомства пап, мам и протеже влиятельных родственников. На взятки и дорогие подарки.
Толкутся простаки из деревенских школ в серых пиджаках и клетчатых рубахах, в скромных самошитых юбках и дешёвых кофтах - будущие педагоги: географы, литераторы, историки, биологи.
Бухают по коридорам кованые кирзовые сапоги солдат-дембелей, пожелавших стать физиками, математиками, океанологами.
Мягко ступают в лакированных кожаных туфлях франтовато одетые сынки высокопоставленных чинуш и парсоветских бонз, подавших заявления на юридический факультет, на отделения журналистики и востоковедения. Держатся высомерно и обособленно: сказывается барское воспитание, уверены, что займут прокурорские и судейские кресла, кабинеты редакторов и послов.
Цокают шпильками городские модницы - вчерашние десятиклассницы. Этим хоть куда - лишь бы студентками стать, а там... выйти удачно замуж, забросить диплом на пыльную полку.
А пока бойкие, пробивные мамаши, более уверенные в себе, чем ненаглядные чада, в чём-то убеждают их, утешают, нервно теребят платочки, заглядывают в двери приёмной комнаты, сверлят глазами проходящих преподавателей, доцентов, профессоров.
ДВГУ - "Alma mater" Владивостока, основан в 1920 году. Среди студентов Приморья известен под именем "Дуга". Поскольку женский пол заметно преобладает в стенах этого престижного учебного заведения, моряки, военные и горожане прозвали его "ЦПХ" - "Центральное п... хранилище".
Из этого неисчерпаемого кладезя образованных жён бравые женихи в погонах черпают невест и увозят туда, "где Макар телят не пас". Полярные снега Чукотки, сопки Камчатки и Курил для юных мечтательниц ещё впереди, и одна мысль гложет их: "Сдам или нет?"
Вот куда на неравную схватку интеллектуалов и профанов, эрудитов и тупарей, блатных и никому не известных простофиль направил я свои стопы прямо с морвокзала.
Во флотской форме и с коричневым дермантиновым чемоданом, преисполненный радостью долгожданной встречи с храмом наук, ввалился в кабинет секретаря приёмной комиссии, где, как скоро понял, меня не ждали. Сдерживаемая весёлость потухла во мне, лишь я переступил порог кабинета.
Тучная, необъёмная дама, холодная как глыба айсберга, встретила вынужденно-любезно со стандартной улыбкой на ледяном лице. Ответственное положение обязывало её держать на расстоянии штурмующих кабинет многочисленных просителей, намекавших на готовность предложить различные услуги в обмен на помощь при сдаче экзаменов.
- Молодой человек! Здесь не багажная кладовая! - охладила она мой пыл. Равнодушным тоном спросив фамилию, порылась в папках, нашла экзаменационный лист, не слишком почтительно подала мне. Да это и понятно: таких как я - в очереди не счесть, и все рвутся к ней со страстью голодающего получить хлебную карточку.
- Ну-с, молодой человек, желаю успешной сдачи экзаменов, - с холодной учтивостью проговорила она. - И впредь заходите без чемодана. - Ну-с, что ещё?
Я, не слишком полагаясь на свои знания, тяжело топтался на месте.
- Скажите, пожалуйста... Много желающих поступать на отделение японского языка? - неуверенно, извиняющимся тоном спросил я.
Громоздкий стул, принявший несоизмеримый с ним груз тела, резко скрипнул. На бесстрастном, ничего не выражающем лице дамы мучительно разошлись подведённые чёрным карандашом брови. В чертах его, в сжатых губах выразилось глубокое удивление наивностью сумасбродной идеи морячка подать заявление на самое престижное отделение. Блаженное неведение скромного абитуриента умилило её. Морщинки в тесной выемке между приподнятых грудей разошлись и подобрели. Тёмная синева пытливых глаз посветлела лазурью.
Наивность не порок, а свойство души, и потому неприступная наружность дамы сменилась выражением доброжелательности и снисходительности.
- Набираем группу из десяти студентов-японистов, - последовал ответ. - Подано четыреста с лишним заявлений. Конкурс более сорока человек на место.
- Так много? - совершенно растерялся я.
- Что делать? - развела руками секретарь приёмной комиссии. - Восток - дело тонкое. Все хотят стать дипломатами, военными атташе, консулами, послами.
За распахнутым настежь окном шелестели листья дуба. Лёгкий ветерок играл каштановой прядью увядающей женщины, упрямо не признающей приближение неизбежной старости. Открытое спереди васильковое платье с короткими рукавами обнажало припудренные пухлые руки и шею с явной целью немного щегольнуть их воображаемой свежестью.
- Может быть, пока не поздно, перебросить документы на другой факультет? На юрфак, к примеру, или на истфак?
Я нерешительно переминался с ноги на ногу, колеблясь в выборе жизненного пути. Одолевали сомнения: правильно ли сделал, сунувшись на японский? Откуда было знать, что сюда ломится такая прорва умников?
- Доводите до конца ваш авантюрный замысел, - ответила она, кончиком носового платка подправляя помаду на губах и посматривая в маленькое зеркальце. Подняла на меня тщательно ухоженное лицо:
- Но помните: все четыре экзамена надо сдать только на пятёрки. И ни на один балл меньше! Иначе - никаких шансов. А не пройдёте по конкурсу на японский - по итогам экзаменов поступите на другой факультет.
Её синие глаза, с которыми хорошо гармонировали васильки на платье, смотрели на меня со скрытой усмешкой. Казалось, в них можно было прочесть: " И куда тебя несёт, недотёпу? С избранными не от мира сего решил потягаться?". Вслух же она посоветовала:
- Верьте в свои собственные силы, кто бы что ни говорил вам.
Я поверил. Я сдал. Английский язык, сочинение, русский язык и литературу, историю - все на пять. Двадцать баллов из двадцати возможных. Меня зачислили.
1 сентября 1965 года я стал студентом-первокурсником отделения японского языка Дальневосточного государственного университета.
В аудитории я присмотрелся к тем, кто в беспощадной схватке наделённых властью людей с толстыми портфелями и кошельками пробил своему отпрыску место на студенческой скамье рядом со мной.
Счастливчиками оказались Пётр Григоренко, Юрий Кужель, Владимир Павлятенко, Константин Скакун, Владимир Кучук, Виктор Совастеев, Борис Шенвальд, Владимир Глущенко, Алексей Клименко и ещё две девушки, фамилии которых, к сожалению, не припомню. Одна из них невзрачная и бледная как моль. Другая - яркая, броская красавица-блондинка, стройная и неприступная как статуя.
Из них только один Совастеев, простой парнишка из Уссурийска - золотой медалист поступил ценой десятилетней школьной зубрёжки. Остальные - все без исключения - протеже. Например, отец Алика Клименко в то время был начальником Приморского управления КГБ. Павлятенко оказался сынком сахалинского туза из облисполкома. У Кучука папа был крупным военачальником в Дальневосточном военном округе. Красавица-блондинка - дочь одного из бывших партийных вождей Приморского крайкома КПСС. Мать Владимира Глущенко работала зубным врачом в штабе ВВС Тихоокеанского флота, лечила там генералов-авиаторов, заодно нашёптывала на ушко одному-другому похлопотать за сына. "Лохматые руки" нашлись у Григоренко, Кужеля, Шенвальда, Скакуна и неприметной девчонки.
Большинство из них сторонились студентов-выходцев из простых семей, избегали общения с ними. Напыщенные прыщи-очкарики расхаживали в дорогих японских костюмах фирмы "Канэбо", размахивали супер-элитными "дипломатами" и "кейсами", как называли обтянутые замшей чемоданчики с шифрами-замочками. Сверкали бисерными галстуками, небрежно повязанными на белоснежных нейлоновых сорочках, блистали лакированными югославскими туфлями.
От этих пижонистых выбражуль я держался подальше. Ещё во время вступительных экзаменов подружился с Вовкой Глущенко. Высокий, интеллигентный, красивый парень нравился сдержанностью, серьёзностью, рассудительностью, надёжностью. Он уже успел немного поучиться в Московском военном институте иностранных языков, где изучал индонезийский. Что-то у него там не пошло, Вовку выперли, о чём он нисколько не сожалел. Мы подолгу гуляли по вечернему Владивостоку, строили планы, рассуждали, находя между собой много общего. Особенно, наши интересы совпадали во взглядах на хорошеньких женщин. Неторопливые беседы о любви, браке, семейных отношениях и значении секса в этих насущных вопросах часто заканчивались практическим завершением теории знакомств. Глущенко, как истый джентльмен, подражая литературным героям вестернов, приподнимал край шляпы, представлялся симпатичным незнакомкам:
- Фрэнк... А это мой друг Хуго.
Откуда, из какого романа Глущеко вычитал эти имена, не знаю. Какая мне разница? Хуго так Хуго... Я кланялся кивком головы. Далее следовало несколько фраз на раскатисто-звучном индонезийском. Такое галантное поведение производило впечатление на неискушённых молоденьких продавщиц, официанток кафе "Пингвин" и даже более опытных дам городского телеграфа, не избалованных правилами хорошего тона.
Девицы неподдельно смеялись, и тут жестом фокусника Вовка запускал пальцы в нагрудный карман жилета и вынимал билеты в кино.
- Я не спрашиваю, дамы, что вы делаете сегодня вечером, потому что знаю: мы идём с вами в "Голубой зал" кинотеатра "Комсомолец".
"Дамы" с напускной скромностью смущённо краснели и... соглашались. После фильма свидания продолжались в квартирах подружек. Глущенко притаскивал громоздкий катушечный магнитофон "Айдас", что в значительной мере повышало наш общий имидж в глазах очаровательных простушек. Записи у моего приятеля тоже были модерновые. Не "Калинка-малинка". Песни Адриано Челентано, Мирей Матье, Джона Леннона и Пола Маккартни из рок-группы "Битлз", Ирвицы Шерфези, Шарля Азнавуи, Джо Дассена и других звёзд зарубежной эстрады. Плёнки часто рвались. Мы склеивали их уксусом, что не мешало сближению в медленном танго под негромкое звучание волнующей музыки и мигающий разноцветный свет.
"Айдас", модные шляпы, жилеты и красотки, которым нравятся прилично одетые молодые люди, появятся у нас позже. Пока же мы шлындали в выходные дни в поисках случайного заработка. До первой стипендии было далеко, и мы были рады устроиться посудомойщиками, грузчиками, дворниками, чтобы иметь в кармане хоть копейку денег. Приближалась зима, следовало подумать об одежде и обуви, и если Вовка Глущенко мог рассчитывать на помощь матери, то мне приходилось надеяться только на самого себя.
В этот трудный месяц студенческого становления я получил неожиданный денежный перевод на пятьдесят рублей от земляка-новосибирца Игоря Ставицкого. По его инициативе экипаж К-136 собрал небольшую сумму и прислал мне, чем помог моему существованию на первых порах. Никогда не забыть мне той бескорыстной помощи боевых товарищей-подводников.
