Первый Иерусалимский Храм или Храм Соломона (950 - 586 г.г. до н.э.)
Слушай, сын мой, и прими слова мои, - и умножатся тебе лета жизни.Я указываю тебе путь мудрости, веду тебя по стезям прямым.Когда пойдёшь, не будет стеснён ход твой, и когда побежишь, не споткнёшься.
Библия, Книга притчей Соломоновых, глава 4, (10,11,12)
Рассказы Геннадия Гусаченко, предложенные вниманию вдумчивого читателя - россыпь самоцветов в золотой шкатулке православной литературы. Сверкая всеми гранями авторского таланта, дарованного Господом, они ещё более украсят мир церковных изданий, всегда доставляющих радость от чтения. Написанные на темы притчей Соломоновых, что само по себе уже достаточно значительное явление в церковной христианской литературе, они, бесспорно, послужат благородному делу духовно-нравственного воспитания молодёжи.Жизненно-правдивые истории, рассказанные Геннадием Гусаченко, с чувственной проникновенностью и непосредственностью убеждают в неотвратимости Божьего возмездия за грехи, либо милости Его за содеянное добро. Представленные в настоящем сборнике рассказы, идущие из глубин открытой души и чистого сердца, не оставят равнодушными не только истинно верующих, но и тех, кто ещё не осознал своей причастности к Богу, необходимости знаний Библии, соблюдения заповедей Христа и следования наставлениям святых апостолов. Книгу "Венок Соломона" с интересом прочтут радеющие Господу, желающие изменить жизнь к лучшему, очиститься от скверны, встать на праведный путь. Да будет благословен день и час, когда Вы, дорогие братья и сестры, бережно и с любовью откроете её первую страницу!
Геннадий Гусаченко
Венок Соломона
Рассказы Бердск 2011
Глубокий смысл мудрых слов
Каждому человеку определена Господом мера ответственности за деяния свои. Кому-то надлежит стать царём, королём, императором, президентом, но лишиться при этом жизни, чему в кровавой истории всех времён и народов множество жутких примеров жестоких расправ с правителями. Вспомним хотя бы печальную судьбу Цезаря и Клеопатры, Генриха Четвёртого и Людовика Шестнадцатого, Павла Первого, Александра Второго, Николая Второго, Авраама Линкольна, Муссолини и Гитлера, Джона Кеннеди, Чаушеску, Индиры Ганди, Саддама Хусейна, Каддафи, Милошевича и многих других царей, королей, президентов. Каждый человек наделён Богом особым талантом и определёнными способностями, но открыть их в себе и правильно реализовать - зависит от самого человека. Один с ранних лет удивляет рисунками, другой склонен к музыке или стихотворству, а третий проявляет интерес к технике, к точным наукам. Кто-то тянется к биологии, врачеванию, военному делу - не перечислить всех искусных дел, предопределённых человеку Богом, но имевших трагические последствия не по вине Его. Моцарт, Александр Пушкин, Михаил Лермонтов и многие другие люди, снискавшие славу, погублены их завистниками. Каждый человек может и должен добиваться успехов в творчестве, в работе, в службе, но не нарушая при этом заповедей Господних и наставлений Священного Писания - Библии. Он достигнет заветной цели, если идёт к ней праведным путём, трудным и тернистым, часто неблагодарным, но честным и бескорыстным. Не сворачивая на кажущиеся лёгкими тропинки лукавства и лицемерия, на коварные тропы лжи, обмана и клеветы, на преступные дороги предательств, воровства и насилия. Немало встретится ему дьявольских хитросплетений, искушающих совершить гадость по отношению к Богу, к ближним своим, поступить подло и недостойно, сделать мерзость. Все эти низкие поступки включает в себя одно ёмкое слово - грех. Мудрый человек, разумный праведник не совратится порочными соблазнами, и подобно Одиссею, закроет свои глаза, уши и рот, дабы не попасть под чары обольщения, не услышать лицемерных и гнусных слов, не сказать глупость во вред себе. Лишь истинно верующий человек с молитвами и Богом в душе пройдёт свой жизненный путь незапятнанным в пороках. И увидит в конце его яркий благостный свет. Чистой от скверны будет душа его, примут её ангелы Господни и вознесут на небеса. Вспомним известных истинно верующих православных христиан: Михаила Ломоносова, Дмитрия Менделеева, Фёдора Ушакова, Илью Репина и многих подобных им, чьи жизни - лучшие примеры благопристойности и благочинности. Есть давно устоявшееся выражение о смысле прожитой жизни. И повторяют избитую фразу, не затрудняясь вникнуть в суть сказанного: человек должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына. Не уточняют при этом: какое дерево, какой дом, какого сына. Надо полагать, имеют в виду хорошее дерево, хороший дом, хорошего сына. Никто, видимо, не намерен сажать осину, строить хибару и растить лодыря, пьяницу, вора, мошенника, насильника. А если посаженное дерево, будь то сосна или дуб, засохнет или его срубят? А если построенный дом, пусть даже большой и просторный, разрушат сели и землетрясения, затопят наводнения, сожгут пожары? А если взрослый уже сын встанет на путь нечестивых, превратится в законопреступника? Или вместо него родится дочь? Что тогда? Считать, что жизнь прошла даром? И не было в ней никакого смысла? На эти вопросы, волнующие людей, особенно преклонного возраста, ответствует Библия. И, наверно, правильнее было бы сказать: человек не зря прожил жизнь, если сверял её с мудрыми советами, наставлениями, поучениями святых угодников и заповедями Христа, изложенными в этой Великой Книге. Обратясь к Библии, как припадают в жаркий день к роднику с прохладной и чистой водой, утолит человек жажду знаний, поймёт, что накопление богатств, интриги и подлоги ради карьеры и власти, грабежи и убийства из-за денег всего лишь суета сует, и счастья греховные дела не принесут. К чему тогда делать вред другим и себе в первую очередь? Поймёт читающий Библию, что главное заключается в чистоте души и сердца, в познании о Боге. "Ибо Господь даёт мудрость; из уст Его - знание и разум; Он сохраняет для праведных спасение; Он щит для ходящих непорочно; Он охраняет пути правды, и оберегает стезю святых Своих... Посему ходи путём добрых, и держись стезей праведников, потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней", - наставлял Соломон, сын Давидов, царь Израильский. (Книга притчей Соломоновых, глава 2, ст.6,7,8,20). Человеку нечестивому, подлому, Христопродавцу, законопреступнику поздно на склоне лет хвататься за Библию, искать праведный путь. Остаётся лишь одно: чистосердечное покаяние перед ликом Его. Без лукавой хитринки в душе, а с глубокой верой в Бога просить прощение за грехи. И если осознал вину за свои гадкие поступки, искренне поверил в Господа, Он простит. "Мерзость пред Господом - уста лживые, а говорящие истину благоугодны Ему". (Книга притчей Соломоновых, глава 12, ст.22). Но жизнь грешника так и останется напрасно прожитой, ведь путь его по ней был нечестивым. И чтобы в старости не жёг стыд за содеянное, не лучше ли с молодых лет следовать учению Христа, соблюдать нормы морали, изложенные в Библии великими мыслителями, одним из которых был царь Соломон. Как говорится в известной пословице: "Береги рубаху с нову, а честь с молоду". Притчи Соломона сегодня ещё более актуальны, чем прежде. И как не согласиться с теми, кто утверждает: "Кабы все люди на земле прониклись верой в Господа и выполняли его десять заповедей, не было бы ни войн, ни преступлений". Несчастья, беды, пороки нечестивых людей - от их неверия в Бога, от нежелания выполнять Его заповеди. Раскаиваются потом, да только не полетит птица задом наперёд, и жизнь грешная не возвернётся к истокам, не начать её сызнова. Молодой человек, обдумывающий житьё! Чтобы впоследствии не пришлось тебе рвать на себе волосы, причитая понапрасну, не биться головой о стену, расшибая нос в стенаниях от безутешного горя, открой Библию и прочти Книгу притчей Соломоновых. Вникни в глубокий смысл мудрых слов, встань смолоду на праведный путь и с верой в Господа твёрдо шагай по нему. В притчах своих к тебе обращается великий царь, тебя предостерегает советами своими и наставлениями от грехопадения. И вот как сам Соломон объясняет, зачем даются молодым людям эти притчи. "Чтобы познать мудрость и наставление, понять изречение разума; усвоить правила благоразумия, правосудия, суда и правоты; простым дать смышлёность, юноше - знание и рассудительность". (Глава 1, ст.2,3,4). "Начало мудрости - страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление", - словно живой звучит из глубины веков проникновенно-убедительный, спокойный голос Соломона. "Слушай, сын мой, наставление отца твоего и не отвергай завета матери твоей: потому что это - прекрасный венок для головы твоей и украшение для шеи твоей. Глава 1 (7,8,9). Не будет преувеличением сказать: кто не единожды прочёл притчи Соломона, эти драгоценные жемчужины в ожерелье человеческого разума, всякий раз более осмысленно вникая в изречения, соизмеряя с ними свои дела и поступки, тот не станет на путь нечестивых. Предлагаемые вниманию вдумчивого читателя рассказы - не выдуманные истории о тех, кто прислушался к мудрым советам Соломона и умножил познание о Боге, наклонил сердце своё к размышлению и уверенно идёт путём праведника. Это рассказы о нечестивцах и глупцах, не считавших себя таковыми, но поносящих Бога либо отвергающих Его, вставших на грешный путь. Сюжетами для них стали достоверные события, происшедшие в разные годы. Итак, "Грешников преследует зло, а праведникам воздаётся добром", потому как"На всяком месте очи Господни; Они видят злых и добрых". Книга притчей Соломоновых, глава 13 (21), глава 15 (3). Свои нравоучения Соломон назвал прекрасным венком для головы молодого человека, вступающего в жизнь. Поэтично и образно точно! Автор долго и безуспешно искал заглавие для сборника рассказов на темы притчей, с которыми незримой нитью связана жизнь любого человека. Прозрение пришло неожиданно и само собой, когда о заглавии совсем не думалось: "Венок Соломона"! О, Господи! Как не поверить в Тебя!
Геннадий Гусаченко
" "Суд Соломона". Худ. Ге Н.Н. ( 1831 - 1894)
Венок СоломонаРассказы "Начало мудрости - страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление". Книга притчей Соломоновых, глава 1 (7).Пациент номер "271".
"Не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их. Потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови... Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им". Книга притчей Соломоновых, глава 1, (15,16,19)
Солнечные лучи не заглядывали сюда уже лет сто, а может, больше: тюрьма построена ещё в царское время, и белёные известью стены камеры для особо опасного преступника всегда выглядят серыми, наводя смертельную тоску на всякого её обитателя. Пыльная лампочка под высоким потолком тускло освещает железную кровать, привинченную к бетонному полу. Провод с выключателем за дверью, чтобы заключённый не дотянулся до него и не оборвал с целью задушить себя или охранника. Холодная рыжая вода с однообразным журчанием непрерывно льётся в туалетную выемку. Библия на тумбочке под окном, прикрытым решёткой жалюзи - вот и вся обстановка камеры-одиночки, в которой осужденный Алексей Шурыгин знал до мельчайших подробностей каждую точку на стенах, каждую царапину. Впрочем, чертить, писать на стенах, царапать на них строжайше запрещено. За нарушение - карцер: ещё более тесная и промозглая камера, больше похожая на колодец, где можно только стоять или сидеть, поджав под себя ноги. Это в кино или в книгах узники оставляют после себя всякие надписи, перестукиваются, подкопы роют. Нет, здесь не до романтики. Всё на виду. Заметят надзиратели свежую царапину на стене, услышат стук и тотчас руки за спиной скрутят, головой чуть не до пола прижмут и в карцер пихнут. Пять шагов от железной двери до окна, пять обратно. Монотонным маятником маячит он изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Сколько километров пройдено их здесь в тоскливом одиночестве? Сотни? Тысячи? И сколько пройти ещё за двадцать лет отсидки? Медленно тянется время. Минута кажется годом. Час - вечностью. Сколько ему будет, когда выйдет на свободу? Шестьдесят семь?! Лучше бы его убили тогда, во время захвата в ювелирном магазине... Не стал опер стрелять в него, выбил пистолет из рук, нацепил наручники. Двадцать лет! Этот срок так же трудно представить, как бесконечность Вселенной. Пять шагов к окну. Пять назад. Пять к окну... Книга давно раскрыта на странице притч Соломоновых. Читать не хочется. К чему? Только глаза понапрасну портить. Жизнь пущена под откос. А ведь, несомненно, было в ней для него место более подходящее, чем тюремная камера, и предназначалось ему сделать что-то важное, быть может, значительное. Не послушал советов отца и матери, учителей, участкового милиционера, соседа дяди Фёдора и других добрых людей. Проехал его жизненный поезд запрещающий светофор законности и сошёл с рельсов праведного пути. Вот эту самую Библию, переданную ему в тюрьму младшим братом Андреем, держал когда-то в руках отец, бригадир монтажников, уважаемый в стройуправлении человек. По воскресеньям и в святые праздники отец и мать ходили в церковь, брали с собой маленького Алёшку. Ему скоро становилось скучно и душно в толпе молящихся. Он капризничал и ныл, принуждая родителей уйти из храма задолго до окончания службы. А когда подрос, то и вовсе отказался ходить туда. - Вот кабы в цирк или в зоопарк... Или на рыбалку, - канючил мальчишка. - А то в церковь... Что там интересного? - Божий храм - не видеосалон, где всякие непристойности показывают, - урезонивал Алёшку отец. - Бога нет... Выдумки всё, чтобы людей дурить..,- заносчиво отвечал Алёшка. - Пап, дай денег... Рублей тридцать... - Зачем тебе? - На речку с пацанами пойдём... У костра посидим. Музон послушаем... Ну, немного пивком оттянемся... Клёво! Не то, что в церкви киснуть. - С кем это собираешься оттягиваться? - Вован Рыжов будет, Колян Ткачёв, Кочергин Костян. - Хороша компашка подобралась, нечего сказать! Все трое на учёте в милиции... Тюрьма по ним плачет... - Реальные пацаны! В колледже учатся на менеджеров. Живут по понятиям... У Вована пахан бизнесмен... Знаешь, какой джипяра у него?! "Лэнд-крузер"! У Ткача предки - шишкари какие-то в мэрии, а у Костяна отец городским рынком рулит. Бабла имеет не меряно. Тачки у них тоже крутые: "Лексус", "Вольво. С твоим драным "Москвичом" не сравнить... - Выдрать бы тебя за такие поганые слова... - Не имеешь права! - развязно ответил сын. - Не те времена. В суд заявление напишу, а там за битьё детей по новым законам так взгреют - мало не покажется... Отец, не зная, что сказать, задыхаясь от гнева и бессилия, словно рыба на льду, открывал и закрывал рот. Возмущённый откровенной наглостью сына, беспомощно разводил руки: где, когда упустил Алёшку? Учился парнишка поначалу неплохо... Потом родителей всё чаще стали вызывать в школу за плохое поведение сына. Драть его надо было за пакостные делишки, да всё жалко было. А ведь и в притчах Соломоновых сказано: "Не оставляй юноши без наказания... Ты накажешь его розгою и спасёшь душу его от преисподней". А сейчас и рука не поднимется. Взрослый стал. Выше отца вымахал. Вот только ума бы ему... - Да, да... В притчах сказано... - встрепенулся отец. Схватил с комода Библию, торопливо полистал... - А, вот, нашёл... "Не вступай на стезю нечестивых и не ходи по пути злых... Оставь его, не ходи по нему, уклонись от него и пройди мимо... Ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения". Не якшайся с этими отморозками, Алёшка. Не доведут они тебя до добра... Вспомнишь потом, что говорил тебе отец, да поздно будет. Денег на выпивку не дам. И не проси. За уроки садись... Опять двоек нахватал... Слушай, что говорит великий царь Соломон... - Все цари - кровопийцы и эксплуататоры трудового народа, - нетерпеливо перебил отца Алёшка. - Такими их выставили большевики и другие смутьяны, до власти жадные, а вы, глупые, уши поразвесили, верите им. - Нет, погоди, ты всё же послушай мудрые советы. А Соломон говорит... Но сын уже завязывал шнурки на кроссовках. Выпрямился во весь рост, демонстративно отпихнул валявшийся в прихожей ранец с учебниками, взялся за дверную ручку. - Я уже в десятый класс пошёл... Не маленький, чтобы слушать нотации какого-то древнего маразматика. Сдался мне твой Соломон с его советами. Андрею читай их... Один раз попросил денег на пиво и то не дал... Ну, и ладно... Сам найду... На кухне всхлипывала мать. Она работала проводником в пассажирских поездах, неделями не бывала дома и в том, что Алексей отбился от рук, винила себя. Младший Андрюша, пятиклассник, отличник, стоял рядом, успокаивал мать. - Не плачь, мам... Пусть отец мне читает советы Соломона. Я буду слушать. Ведь они нужные как алгебра или химия. Так, да? Мать утёрла слёзы платком, обняла сына. - И даже больше, сынок. Без предметов этих человек проживёт, а без веры в Бога и чистого сердца незачем ему белый свет коптить. В тот воскресный сентябрьский день, солнечный и не по-осеннему жаркий, дружки-приятели, насвистывая, прошлись между рядами деревенских торговцев, требуя с них мзду за продажу овощей, мяса, молока и других сельхозпродуктов. - Сынки! Я своими руками вырастила помидоры. За что должна вам платить? - возмущалась пожилая женщина, отказываясь платить дань. Под истошные её вопли наглые вымогатели перевернули ящик. Крупные, спелые помидоры раскатились по земле. Кочергин - заводила компании, Ткачёв, Рыжов и Шурыгин давили их подошвами кроссовок. С диким хохотом опрокинули банки с молоком, сметаной, рассыпали творог, стащили в придорожную пыль свиные окорока, телячью тушу, топтали ногами помидоры. - Безобразие! Что они себе позволяют! Надо в милицию сообщить! - громче всех кричал мужик-пчеловод. Шурыгин навернул флягу с мёдом, и тягучая, янтарно-золотистая масса потекла по асфальту. - Да подавитесь вы нашими копейками! Подонки! - со злом отдавали им сельчане свои трудовые рубли. - За подонков - ответите... Будете платить нам всегда, а кто опять начнёт возникать - тому не только помидоры - морду потопчем, - пригрозил Кочергин. Нагрёб в карман семечек из мешка бородатого старика, плюясь шелухой, вразвалочку удалился. За ним поспешали "шестёрки": Ткачёв, Рыжов, Шурыгин. Грызли дармовые яблоки, швырялись огрызками. На мятые купюры, замусоленные заскорузлыми пальцами, чуть не с кожей вырванные из трудовых ладоней, дружки набрали пива, солёных орешков, сушёных кальмаров, копчёной рыбы и шумно устроились на газоне в городском парке. Цепляя прохожих, грубостью отвечали на замечания, взахлёб опорожняли бутылки. У них уже заплетались языки, когда Рыжов спохватился. - Мы... на речку собирались... На природу... У костра посидеть, музон послушать, - икая, сказал он, зашвыривая в кусты пустую бутылку. - Чего здесь тащимся? Махнём к мосту... А чё? Возьмём ещё пива... Свалим отсюда, пока на ментов не нарвались... - Есть идея получше... На машине покататься... Давно присмотрел одну "копейку"... Хозяин в отъезде. Я и ключик уже подобрал к ней... Идея понравилась. Влезли в пыльные "Жигули". За руль сел Кочергин. Вставил ключ в замок зажигания. Мотор фыркал, чихал, стрельнул дымком из выхлопной трубы, но завёлся. Поехали. Так, бесцельно, сами не зная куда. В просторечии это называется "искать приключений на свою задницу". - А не покатать ли нам девочек? - лихо накручивая баранку, предложил Кочергин. Встречные автомобили, отчаянно сигналя и визжа тормозами, испуганно шарахались от вихляющего по улице красного "жигулёнка". - Конечно, покатать! - дружно поддержали "шестёрки". - Стой! Возьмём её! - толкнул Алексей Кочергина, завидев на крыльце музыкальной школы Олесю Соколову из своего "10-го "А". - Привет, Олеся! - крикнул он, открывая дверцу. - Поедем с нами, покатаемся. - А, это ты, Лёша! - обрадовано воскликнула одноклассница. - Ни фига себе, какая у вас модерновая тачка! Ладно, прокачусь... Только не долго, а то мне ещё новые этюды дома разучивать. Не сговариваясь, по общему молчаливому согласию, они увезли её в тёмную тополиную лесополосу, выволокли из машины, раздели и глумились над несчастной до позднего вечера. - Погодите, сволочи, - с трудом поднимаясь с кучи прелой листвы, захлёбываясь рыданиями, проговорила Олеся. - Маме всё расскажу... И в милицию заявлю на вас, гадов... А ты, Шурыгин - гнида и тварь последняя... Ещё за одной партой со мной сидел, урод, - презрительно бросила она Алексею. - Ах, ты, стерва! Заявлять вздумала! - набросился на неё Кочергин. Ударил камнем по голове, стал пинать ногами извазюканное в грязи тело. - А вы чего стоите?! Добивайте, если не хотите на киче чалиться, срок мотать, - крикнул он в припадке трусливого бешенства. Остальные насильники, разом осатаневшие, похватали камни, начали озверело дубасить бездыханную девчонку. Устали бить, опомнились, уставились на обнажённое тело, измазанное кровью с прилипшим лесным мусором. На обезображенном лице Олеси стекленели голубые, удивлённо-вытаращенные глаза, глядящие в ясное небо, подёрнутое всполохами вечерней зари. Ужас и боль страданий застыли в них. Зелёные мухи и мошкара, чуя кровь, уже ползали по лицу растерзанной девушки. Её тонкие пальцы, неестественно растопыренные, ещё несколько часов назад бегавшие по клавишам фортепьяно, торчали из грязи. На втоптанных в глину волосах синел бант, забрызганный кровью. - А-а!!! - закричал Алексей. - Убили! Как же это? - Что стоите? - закричал Кочергин. - Быстрее заваливайте её ветками! Наскоро закидали труп, кинулись к машине. Стартёр слабо вжикал. Выл Ткачёв. Плакал Рыжов. Как в лихорадке стучал зубами Шурыгин. - Да заткнитесь вы! - заорал Кочергин. - Замочили тёлку, а теперь заскулили. Никто ничего не узнает, если молчать будете... Не заводится шушлайка... Дёргаем отсюда! Поутру на брошенную в лесу машину наткнулся грибник. Сообщил в милицию. В салоне автомобиля оперативники нашли забытую второпях куртку, а в кармане её старую справку из поликлиники на имя Ткачёва Н.А. На рукаве бурели свежие пятна, похожие на засохшую кровь. Доставленный в милицию Ткачёв с перепугу сразу выложил всё. Как "бомбили" на базаре торговцев и пили пиво, как угнали машину и насиловали школьницу. Как от страха, что она заявит на них, убили её камнями и потом забросали ветками. Вскоре всех четверых, арестованных за грабёж, угон автомобиля, изнасилование и убийство, колотила нервная дрожь. Пять шагов к окну... Пять назад... Всё с чего-нибудь начинается. С запретного плода, сорванного с древа добра и зла, пренебрегши предостережениями Бога. С пшеничного зёрнышка, брошенного в благодатную почву, вырастает колос, налитый живительной силой. С маленького ручейка, пробившегося из-под камней где-то в горах, начинается полноводная река. С первого вскрика новорождённого начинается жизнь Пять шагов к окну... Пять назад... С чего всё началось у него, осужденного Алексея Шурыгина? С той злосчастной бутылки пива, высосанной в компании Кочергина? Или ещё раньше? Когда стащил в соседнем подъезде велосипед? Когда в школьной раздевалке залез в карман чужого пальто и украл горсть монет? Нет... Наверно, с грубого слова, сказанного матери, отругавшей его за то, что без спросу, не предупредив никого, убежал с ребятами на рыбалку. Притащился на рассвете с котелком ещё живых окуньков. Надеялся на похвалу за хороший улов, но вместо этого получил взбучку от матери. Дурой её обозвал. А она всю ночь не спала, бегала на речку, кричала во тьму над сонной рекой: "Лёша! Лёша..!" Никто не отзывался ей. Чуть с ума не сошла от горя и отчаяния. Думала, утонул Алёшка. А он - вот он! Явился ни свет, ни заря! - Да провались твоя рыба! - сгоряча выпалила она. И выкинула в форточку котелок вместе с плескавшимися в нём окунями. Пять шагов вперёд... Пять назад... Путь, с которого не свернуть ни вправо, ни влево. Путь бесконечно-долгий. Двадцать лет шагать по нему, оставаясь на одном месте. Воровал... Грабил... Убивал... Четыре судимости за тяжкие преступления. Два побега из колонии строго режима. Поймали. Добавили срок. В личном деле поставили штамп: "Склонен к побегу". И приписку сделали: "Подлежит тюремному заключению". Говорила мать: "Сыночек! Не водись с плохими мальчишками. Курят они, сквернословят. У младших учеников деньги вымогают". Не послушал. Настырный был. Перечил матери. А та всё слёзы лила, вместо того, чтобы отходить его прутом. Говорил отец: "Слушай советы Соломона". Не послушал. Посмеивался над отцом, над его верой в Бога. Эх... Кабы вернуться к тем годам... Обнял бы ноги отца и на коленях слушал бы советы мудреца. Давно нет отца. Ничего не видя перед собой от услышанного на суде за убийство Олеси Соколовой, на другой день упал в открытую шахту лифта. Говорят, сам бросился. А, может, оступился в неё... Мать умерла в зале судебного заседания. За разбой его тогда судили. Как зачитали Шурыгину суровый приговор, схватилась за сердце и простилась с белым светом. Андрей, младший брат, геологическую академию закончил. Преподаёт в ней. Профессор. Доктор наук. За границу летает на всякие там симпозиумы, конференции, научные совещания. В храм ходит. Отцу и матери свечи зажигает. Старшего брата не осуждает за греховные дела. - Бог - судья тебе, - сказал он при последней встрече и передал Библию. Да что толку читать её, изводить себя бесплодными мыслями о праведной жизни? Здесь, в камере-одиночке, она и есть самая праведная. Все заповеди Христовы, хочешь - не хочешь, - соблюдаются. Ни убить, ни украсть, ни прелюбодействовать, ни лжесвидетельствовать - ничего здесь под бдительным оком надзирателей не согрешить. Пять шагов к окну... Пять к двери... Вот он, истинно праведный путь. И не тюремная это камера вовсе, а келья отшельника, отрешившегося от мирской суеты. И не народным судом определена ему мера наказания, а самим Господом осужден на заключение, дабы в уединении очистил душу и тело от скверны. Вся жизнь видится ему кошмарным сном, и словно не было в ней ничего, а всегда были эти серые стены, закрытое решётками жалюзи окно, железная дверь с глазком, жёсткая кровать и тумбочка. Всегда шумела в унитазе вода, и тускло светила лампочка. Пять шагов вперёд... Пять назад... Двадцать лет! И почему его тогда не застрелил опер? А-а... Понятно... Без покаяния предстала бы Всевышнему грешная душа. Господь незримо отвёл руку опера, дал Шурыгину возможность осмыслить никчемную жизнь и молить Бога простить за содеянное. Раскаяться искренне, со слезами жалости к невинно убиенным, к ограбленным и обворованным. Пять шагов к окну... Пять к двери. Пять к окну. Пять обратно... Но что это на стене?! Какое-то пятнышко. Странно... Его здесь раньше не было. И оно быстро бежит. Муха! Не может быть! Настоящая зелёная муха! Как она сюда попала? Весточка с воли... Летает, где хочет. Счастливая! О, теперь он не одинок. Он будет смотреть на неё и оставлять ей на тумбочке крошки от обеда. Вот гостья присела на книгу, пробежала по страницам. Почесала тонкими лапками брюшко, прихорашиваясь, вспорхнула, прилепилась к спинке кровати. Вот она уже на потолке, облетела вокруг лампочки и опустилась на дверь. - Кыш от двери! - махнул на неё Шурыгин, испугавшись, что вдруг войдёт охранник, и выпустит муху. И та улетит в город, в лес, будет кружить над зелёным лугом, влетать в раскрытые окна, есть самые изысканные кушанья, спать на мягких постелях, садиться на причёски знатных дам, бегать по столу губернатора. - Хорошо быть мухой! Перелетать с цветка на цветок, пить с них сладкий нектар, - мечтательно сказал он пузатому надзирателю в мятом, лоснящемся от жира и пота камуфляже. Прапорщик повертел пальцем у виска. Засмеялся: - Ты, что, парень, того? С головой не дружишь? Мухи нектар не пьют. На падаль они падки. - Затворите плотнее двери! Мухи летят! Как много их! - закричал Шурыгин. - Вот поймал одну! Вот ещё! Двери! Закройте двери! Откуда их столько? Всё летят и летят! Шурыгин одной рукой хватал мнимых мух и складывал в ладонь другой. Он радовался каждой пойманной мухе, как ребёнок красивой бабочке, схваченной за крылышки. И всё ловил, ловил. Надзирателю надоела эта комедия. Достаточно насмотрелся в тюрьме на выходки заключённых. Рявкнул сердито: - А, ты опять за своё! В сумасшедшего играть вздумал! Не дури, парень! На прогулку выходи. Нагнись, руки за спину, башкой к стене! Или опять в карцер захотел? Но Шурыгин, не обращая внимания на угрозы, продолжал гоняться за воображаемыми мухами. Его скрутили, нацепили наручники и бросили в карцер. Перед глазами Шурыгина отчётливо всплыла картина давних лет: облепленное зелёными мухами окровавленное женское тело. Пчелиным роем мухи перенеслись в карцер, облепили Шурыгина. Щёкотно лезут в нос, набиваются в рот, заползают в уши. Руки схвачены за спиной стальными браслетами. Не отмахнуться от назойливо жужжащих мух, нет спасенья от них. Они уже в голове, копошатся в ней, звонко гудят, разламывают лоб, стучат в висках. Слышно, как ползают там, машут крыльями. - Спасите! Помогите! У меня мухи в голове! - истерично завизжал Шурыгин. Бился лбом о стену, надеясь проломить голову и выпустить вон проклятых мух. Он явственно чувствовал, как нестерпимо шуршат зелёные твари в его мозгу. Свет померк в сознании, и ничто больше не имело для него какой-нибудь смысл. Шурыгин не помнил уже ни своего имени, ни фамилии. Он знал лишь номер, нашитый на карман больничного халата: "271". Везде ему мерещились мухи. Он отмахивался от них, стучал себя по голове, выколачивая из неё воображаемых мух. Порой так молотил по ней, что санитарам приходилось надевать на сумасшедшего смирительную рубашку. - Знаешь, коллега, лавры Эугена Блейлера, Якоба Клейси и других великих психиатров не дают мне покоя, - раскуривая самшитовую трубку, пыхнул голубоватым дымком солидный мужчина в элегантном костюме и с пышной шевелюрой седых волос. Лёгкие струйки поплыли к распахнутому в сад окну, наполняя кабинет ароматом дорогого кубинского табака. Его собеседник - главврач тюремной психиатрической больницы, напоминавший внешне доктора Айболита - лысый, в белом чепчике, в очках и с бородкой клинышком, просматривал папку с историями болезней. - Ты, старик, ещё в институте удивлял манией величия, - со смешком ответил главврач. - Не потому ли стал психоаналитиком? - Если серьёзно - в моей лаборатории создан препарат для восстановления разума больных параноидной и латентной шизофренией. Он приводит в норму метаболизм ряда веществ головного мозга, действует более эффективно, чем лейролептики или судорожная терапия. Надеюсь, скоро мы сможем полностью излечивать больных шизофренией. Седовласый поднялся с кресла, обнял главврача за худоватые плечи, доверительно проговорил: - А приехал я к тебе, старина, с целью найти в твоей клинике экземпляр с симптомами тяжёлой деменции, испытать на нём действие нашего препарата и добиться полной ремиссии больного. - Надеюсь, хуже от этого больному не станет, - поблескивая золотыми очками, улыбнулся главврач. Порылся в компьютере, обыденно, как на планёрке в ординаторской, сказал: - Не знаю, коллега, кто тебя заинтересует... Есть у меня два Наполеона, три Тутанхамона, Ашшурбанипал, Навуходоносор, пять-шесть прокуроров... Остальные так себе: обыкновенные графоманы. Вот, к примеру, Достоевский... Молодой человек, осужденный за убийство старухи. Этакий современный Раскольников. Убил пенсионерку топором, забрал её сбережения на похороны... После суда впал в душевное расстройство, возомнил себя известным писателем... Так... Могу предложить больного, внушившего себе, что в нём живёт солитёр. Его недавно оперировали с диагнозом: "аппендицит". Больному сказали, что вытащили из него огромного червя-паразита. Поверил. Надо полагать, скоро совсем поправится. Возможно, заинтересует тебя пациент номер "271". Алексей Шурыгин, статья 105, часть третья. Мухи у него в голове. Безнадёжный случай! Поначалу решили, что осужденный симулирует сумасшествие. Ранее ему удавалось обмануть следователей и судей. Но в данное время "271-й", несомненно, болен тяжелейшей формой шизофрении... Наши методы лечения пока бессильны... - Постараюсь избавить его от мух, коллега. Иначе, какой смысл имеет для него наказание, определённое судом? Нет, старик, я вылечу его, и пусть он до конца отбудет срок, в полном здравии прочувствует вкус заключения... Кстати, встречал кого-нибудь из однокурсников? Давно не виделись. Поужинаем сегодня в кафе? Пофилософствуем о жизни. Пропустим рюмашку, другую коньяка. - Предложение, подкупающее новизной! Принято! - Тогда до вечера. - До вечера, старик. И два добрых товарища, довольные встречей и всем остальным, крепко пожали друг другу руки.
Обед за тысячу долларов
"Кто ходит непорочно, тот будет невредим;а ходящий кривыми путями упадёт на одном из них".Книга притчей Соломоновых,глава 28 (18).
Лёгкий ветерок колыхал шторы из тончайшего персидского шёлка. Сквозь прозрачную ткань виднелись декоративные кустарники в виде больших зелёных шаров. Между них вились махровые лепестки белых, красных, кремовых, розовых японских камелий. Яркие цветы, лишённые запаха, расстилаясь по узорчатой металлической ограде, напоминали восковые похоронные букеты. Из приоткрытого окна слышались завывания машинки для стрижки газонов. Широкая китайская ваза, играя бликами фарфора, красовалась в окружении ананасов и других заморских фруктов. Распространяя нежный аромат, в ней плавали розы, скатертью восседал жирный, толстый мужчина по прозвищу Хомяк. Бритоголовый, с отвислыми щеками, заросшими рыжеватой щетиной - дань моде "новых русских". Смачно чавкал, поглощая обжаренных перепелов. Большой живот, чаще называемый в народе пузом, брюхом, лоханью, занял всё пространство между дубовым столом и кожаным креслом. В него уже вместились пара бутербродов с чёрной икрой, блюдо картошки с олениной, запечённой под майонезом, тарелка мантов, истекающих соком, несколько котлет "по-киевски", дикая утка с яблоками и черносливом, мясо поросёнка, возлежавшего в листьях петрушки на хрустальном подносе. Хлеб, овощные закуски, салаты, малосольная сёмга в счёт не шли: квадратные челюсти Хомяка перемололи их как дополнение к основным блюдам. Покончив с перепелами, он подцепил серебряной вилкой большой ломоть осетрины, запихнул в губастый рот. Следом отправил туда половинку красного помидора, глотнул бургундского вина. Медленно жевал, прикрыв веки, наслаждаясь вкусом деликатеса. Скулы равномерно двигались, покатый лоб напрягался морщинами. Наполненный бокал, из которого пил когда-то сам граф Шереметев, отливал кровавым отблеском. - Серый, это чё за пойло в графине? - недовольно хмурясь, спросил Хомяк. - Кислятина какая-то. - Из Парижа, Аристарх Петрович! - услужливо ответил не то лакей, не то клерк-телохранитель. - Я плачу за обед тысячу долларов не для того, чтобы мне подавали бодягу. - Пошмонай по ихним кабакам вино получше... Хомяк оторвал от лилово-синей грозди виноградину, бросил в рот. Посмаковал. - Кстати... Подготовь мне полный расклад по фирме "Ацтек". Давно хочу прибрать её к своим рукам. Набей мне стрелку для встречи с этими братками. Припру - не пикнут. Куда им рыпаться?! А будут пальцы гнуть - замочим как последних фраеров. Покончив с обильным обедом, Хомяк достал из золочёной коробки дорогую гавайскую сигару. Услужливый клерк щёлкнул зажигалкой. С удовольствием затянувшись запашистым дымком, Хомяк лениво обвёл глазами роскошную обстановку кабинета, уставленного итальянской мебелью, инкрустированной слоновой костью. Шевельнул пальцем. Клерк послушно приблизился. - Слушаю, Аристар Петрович! - Ты чё? В натуре... Тупой, чё ли? Я ещё когда говорил убрать это фуфло со стены... Мазня какая-то... - Винсент Виллем Ван Гог... Нидерландский пост-импрессионист... Большие деньги на аукционе за неё заплатили. - Ка-ароче, Серый! Без базара! Сменить на чё-нибудь путёвое. Тёлку покрасивше подгони вместо этой намалёванной хибары в дождливом лесу... Например, ту, чё мы с тобой видели. - В Третьяковской галерее? - Во-во! Клёвая тёлка! - "Неизвестная"! Шедевр Крамского! Не продадут. - Ты чё, Серый, в натуре? Всё продаётся и всё покупается. - Так-то оно так, - почесал клерк плешь на затылке. - Только не в обиду, Аристар Петрович, всех ваших ресторанов и казино, если продать, не хватит за ту картину. Хомяк пыхнул сигарой, по блатному растопырил пальцы. - Ка-ароче, Серый... Прочухай, сколько просят за неё, а уж мне решать, где брать бабло. Что-то загремело в приёмной. Вскрикнула секретарша, и дверь в кабинет с шумом распахнулась. Вошёл мужчина средних лет, спортивного телосложения. И хотя одет он был в светлые джинсы и белую футболку, а обут в кроссовки, подтянутость и выправка выдававали в нём бывшего военного человека. На глазах вошедшего тёмные очки. На чисто выбритом лице шрам. На шее суровая нитка с крестиком. Аккуратный пробор гладко причёсанных волос и тонкие усы дополняли портрет незнакомца. Следом за ним в кабинет ворвались два дюжих молодца. У одного охранника, багровея, заплывал подбитый глаз. У другого, стиснувшего зубы от боли, плетью висела рука. - Мы не пускали его... Сам буром прёт, - начал оправдываться первый из них, косясь подбитым глазом на дерзкого посетителя. Схватил его за футболку, потянул назад. - Выйди из кабинета! - рыкнул охранник и, охнув, согнулся, получив удар локтем в живот. Его напарник, увидел повёрнувшееся к нему лицо незнакомца, безликое из-за чёрных очков, таинственно-страшное, и попятился к двери. - Ка-ароче... Оба свободны! Недоноски паршивые! Уроды! С каким-то шибздотным очкариком не справились... Вы уволены! Всё, я сказал! Серый! Выкинь эту шелупонь за дверь. Мне такая охрана больше не нужна, - рявкнул Хомяк, уверенный, что клерк держит под полой взведённый пистолет. - Ты кто такой? - вперил он спокойный взгляд на непрошенного гостя. Мужчина снял очки, прихрамывая, подошёл к столу. Ногой двиганул кресло и без приглашения сел. - Обед за тысячу долларов? - показал он рукой на изысканный стол. - Слово держишь, Кандыгин. Узнаёшь однополчанина? А ведь я говорил тебе словами из Библии: "Бедный и лихоимец встречаются друг с другом, но свет глазам того и другого даёт Господь". Притчи Соломона, глава двадцать девять, стих тринадцатый. И вот встретились, как видишь... Зазвенели осколки от разбившегося бокала, упавшего на тарелку. Скрипнуло массивное кресло. С затрясшейся сигары осыпался пепел. - Святоша?! Дронов?! Жи... Живой?! - Бог всё-таки на моей стороне, а не на твоей, Кандыгин! Хомяк глянул на клерка, и того как ветром сдуло. Он засопел, вытер платком мигом вспотевший лоб. Ему стало жарко и душно, как в тот горячий день на раскалённых камнях чеченского ущелья. Ослабил галстук, рванул ворот сорочки. По столу завертелась оторванная пуговичка, скатилась с него и затерялась в шерсти тигровой шкуры, расстеленной на паркетном полу. Схватил бутылку с минеральной водой. Горлышко её тоненько забренчало о кромку стакана из богемского стекла. Вода проливалась, а он жадно пил, выстукивая зубами мелкую дробь. - Ты ничего не забыл, Кандыгин? - откинувшись в кресле, спросил Дронов. - Тушёнку, ворованную ящиками со склада, которым заведовал? Пачку долларов за фугасы? На них подорвались наши десантники... Гранатомёты, проданные бандитам? Фляжку с водой, из которой ты так щедро напоил меня? Кто-то из сотрудников офиса распахнул дверь. - Аристарх Петрович... - Вон! Все вон! Я занят! Теряя бумаги, сотрудник поспешно затворил за собой дверь. Да... Он помнил всё... - Сержант Дронов! - Я, товарищ прапорщик! - Машина в норме? - Так точно! - Вам, товарищ сержант, приказано отвезти продукты на блок-пост. Почему не едем? - В ящиках не достаёт тридцати семи банок тушёнки и вместо двух мешков сахара загрузили один. - Ты опять суёшь нос не в свои дела! - Там парни от бандитских пуль гибнут, а вы у них тушёнку воруете. Одеяла зажали, не выдали ребятам, а ночами в горах дубориловка. У них, бедных, и так нет ничего, а вы последнее у солдата отбираете. А в притчах Соломона сказано: "Не будь грабителем бедного, потому, что он беден". Глава двадцать вторая, стих двадцать второй... - Да пошёл ты со своими притчами, святоша! - В другой раз о вашем воровстве доложу командиру... Другого раза не было. Заведующий складом прапорщик Кандыгин выдал продовольствие и обмундирование бойцам спецназа строго по ведомости. Дронов, заложив за спинку сиденья автомат, выехал из ворот базы. Придерживая "Камаз" на тормозах, стал спускаться с перевала. На крутом повороте перед мостом вдруг отказало рулевое управление, и грузовик свалился в горную речку. Дронова с многочисленными травмами и в бессознательном состоянии доставили в госпиталь. Возвратившись в часть, он уже не застал Кандыгина на складе. Того куда-то перевели. А вскоре десантную бригаду спецназа, в которой сержант Евгений Дронов служил водителем по контракту, передислоцировали в другой район. И вдруг - вот так встреча! - Дронов?! Живой, святоша?! Объятий, разумеется, не было. - Опять будешь мне свои притчи рассказывать? - Не мои, а мудреца Соломона. Буду рассказывать, если узнаю, что воруете военное имущество и продаёте... - Не придётся, святоша... Отвернётся от тебя твой Бог. В этом ты скоро убедишься. - Бог не мой. Он един для всех. В каждом из нас его дух святой. В вашей душе Он тоже присутствует. Ваши нечестивые дела Ему доподлинно известны. И не миновать вам за них наказания. - Я буду молить о прощении. Авось, простит, - рассмеялся Кандыгин. - Кажется, так у вас, верующих грешников? А чё? Прочитал молитву, попросил прощения и дальше греши. - Кто отклоняет ухо своё от слушания закона, того и молитва - мерзость, - сказано в притчах Соломона. Глава двадцать восемь, стих девятый. - Хватит сказки мне сказывать, сержант. Едем сегодня на дальний блок-пост. Везём палатки утеплённые, продукты, медикаменты, одеяла, ватники. - А что в больших серых ящиках, похожих на оружейные? - Много будешь знать - скоро состаришься. Я отвечаю за груз. Ты меня понял, святоша? Консервы в тех ящиках... Много тушёнки... Обожрутся твои спецназовцы. - Что-то темните вы, товарищ прапорщик... Парни сказывали - говяжью тушёнку, патроны, камуфляжные костюмы бандитам загоняете. Не зря, надо полагать, вчера возле вещевой базы старик-чеченец вертелся. - Ты чё, в натуре, сержант?! Ополоумел? Да за такие слова.., - понизил голос Кандыгин. Неподалеку проходил офицер. - А хошь бы и так. Тебе какое дело? - тихо сказал прапорщик. - На войне люди деньги делают. Чем я хуже других? Без обману деньги не сделаешь. - Сладок для человека хлеб, приобретённый неправдою; но после рот его наполнится дресвою. - Никак, угрожаешь, святоша? - Это не я сказал, а мудрый Соломон. Глава двадцать. Стих семнадцать. - Твой рот скорее наполнится дресвою, - со злом буркнул Кандыгин. - Ты уже один раз летал под обрыв, праведник? Ещё хочешь? Почему Бог не оградил тебя от падения? - Семь раз упадёт праведник и встанет; а нечестивые впадут в погибель, - убеждал Соломон. Глава двадцать четыре, стих шестнадцать. И Бог не дал мне умереть, а предостерёг: "Не выезжай из ворот, не проверив досконально рулевое и тормоза". - Ка-ароче, сержант... Хватит базарить. Заводи свой керогаз и поехали. В узком ущелье дорогу "Камазу" преградили "Жигули". Из легковушки выскочили пять вооружённых до зубов бандитов. Дронов выдернул из-под себя автомат, но Кандыгин выстрелил ему в правый бок из пистолета. Раненного водителя бандиты выкинули из кабины на придорожные камни, нагретые знойным полуденным солнцем. Разбили ящики, развернули промасленную бумагу. Зацокали языками: не обманул прапор. Снаряды зловеще поблескивали латунными гильзами и маркированными боеголовками. - Что делать с этим неверным? - спросил Кандыгина бородатый бандит, увешанный гранатами и пулемётными лентами. Пинком перевернул сержанта на спину. Тот пришёл в себя, застонал. - Отправить его к аллаху пасти баранов?! Прапорщик торопливо пересчитывал деньги. Сунул пачку долларов в карман камуфляжной куртки, подбежал к Дронову. - Отвернулся от тебя Бог, святоша. Хана тебе. Не помогут тебе ни молитвы, ни притчи Соломона. А ведь это я тебе тогда отвинтил гайку на рулевом. Очухался ты на свою погибель. Но теперь уж точно кранты тебе, сержант. Сегодня Бог на моей стороне. Видал? - Кандыгин потряс перед искажённым мукой лицом Дронова толстой пачкой новых долларов. - На эти денежки, сержант, я куплю ресторан, раскручусь, стану богатым. Буду обедать за тысячу долларов в день. Я сдержу слово, святоша. Жаль, мы могли вместе крутить такие дела. Денежки здесь сами просятся в руки. На войне можно быстро разбогатеть. Но ты со своей праведностью встал на моём пути к богатству. - И сказал Соломон: "Не заботься о том, чтобы нажить богатство; оставь такие мысли твои. Устремишь глаза твои на него, и - его уже нет; потому что оно сделает себе крылья и, как орёл, улетит к небу". Глава двадцать три, стихи четвёртый и пятый, - отплёвываясь кровавой слюной, проговорил Дронов. - Я знал, Кандыгин, что ты вор... Догадывался, что это ты устроил мне аварию... Но не думал, что ты предатель и сволочь, каких поискать... Подлец... Оружие бандитам продаёшь... - Побазарь напослед, святоша. Мне твои притчи как козе баян. Я мотаю за кордон. Ищи ветра в поле. И плевать на твоих спецназовцев. Не всё ли равно, от чего им подыхать - от пули бандитской или от моих фугасов. Паспорт у меня другой. Я теперь не Кандыгин, а Веселов Аристарх Петрович. Уразумел, сержант? Да только тебе мои откровения уже ни к чему. Недолго осталось тебе стонать. Добивать тебя не стану. Не надейся. Полежи, помучайся, прежде чем Богу своему душу отдать. Прочувствуй хорошенько, надо ли было прапорщика Кандыгина в беззаконии обвинять. Долго не протянешь. Пески здесь, камни, гадюки по ним ползают. Да ещё вот эти твари... Кандыгин щелчком сбил с себя скорпиона, отстегнул от пояса флягу с водой. Отвинтил крышку, напился. Дронов облизнул губы, отвернулся, чтобы не смотреть на фляжку. - Жарко-то как... Пекло настоящее. Я в Испанию рвану. Там прохлада, свежий морской воздух. Денежки отмою, в Россию вернусь. Бизнесмен Аристарх Веселов... Звучит?! А, Дронов? Подыхаешь? Пить, наверно, хочешь, боец? - издевательски спросил Кандыгин. - На, пей, напослед, святоша. И вылил воду за воротник солдата. Отбросил флягу, свистнул бандитам. - Эй, джигиты! Сбросьте этого праведника с обрыва. Да поторопитесь. Надо делать ноги отсюда. Неровен час - кого-нибудь принесёт леший. Кандыгин проворно вскочил в кабину "Камаза", сел за руль, и грузовик, вздымая тучу пыли, покатил по каменистой дороге... - Ну, так как? Вспомнил? Вопрос прозвучал резко и сурово, со стальными нотками в голосе. Сидящий перед Кандыгиным человек уже не был тем простотовато-наивным, задиристым сержантом. Власть, сила и уверенность в правоте чувствовались в его взгляде, в движениях. - Ты... сейчас... кто? - Как и был... Евгений Иванович Дронов... А для тебя, Кандыгин, старший следователь по особо важным делам... После армии юрфак университета закончил... - Невероятно... И как ты выжил... Ведь никаких шансов! Просто чудо. - заскрипел креслом Кандыгин. - Меня "вертушка" подобрала. Пилоты заметили, дай им Бог здоровья и мягких посадок, в госпиталь доставили. А там врачи - тоже от Бога! Кости переломанные собрали, пулю извлекли, меня залатали, на ноги поставили. Правда, левая чуть короче стала... И никакого чуда. Господь сохранил. В кармане моей куртки гаечный ключ лежал. Второпях забыл его в багажник бросить. Об него пуля шлёпнулась, рикошетом в тело вошла... Да вот она! Полюбуйся, Кандыгин! И Дронов кинул на тарелку с объедками перепелов смятую пулю. - Долго хранил, чтобы вернуть тебе, Кандыгин. - Отомстить хочешь? - Соломон наставлял: "Не говори: "Я отомщу за зло; предоставь Господу, и Он сохранит тебя". Глава двадцать, стих двадцать второй. - Как... ты м-меня... н-нашёл? - тупо глядя на мятую пулю, краснеющую медной оболочкой, - угрюмо спросил Кандыгин. - И не искал я тебя вовсе. К чему? Ведь мстить я тебе не собирался. Я не сомневался, что Божья кара не минует тебя... Наши следователи раскрыли убийства, заказанные неким Аристархом Веселовым. Ты же сам сообщи мне свою новую фамилию. Бизнесмен Аристарх Веселов! Легко запомнить... Большой срок тебе грозит, Кандыгин. Очень большой. Кандыгин приподнял подлокотник кресла, вынул из тайника увесистые пачки зелёных купюр, швырнул на стол. - Может, договоримся? А, Дронов? Сколько хочешь? Дронов обвёл глазами лежащие перед ним деньги, покачал головой. - Дёшево ценишь жизни убитых тобою конкурентов и тех бойцов, погибших от пуль и снарядов, проданных бандитам. Кандыгин по-своему понял слова Дронова. - Сколько? - задыхаясь, повторил он, выбрасывая на стол одну за другой пачки долларов. - Большие деньги, Дронов... Очень большие... Может, замнём... Всё отдам... - Отдать придётся. В государственную казну. Всё, нажитое преступным путём... - Явку с повинной... Добровольную сдачу... - Поздно, Кандыгин. Уголовное дело номер "3417" на контроле у прокурора области. - Ты как был праведник, так им и остался. Дурак ты, святоша... Да за такие бабки... - Ты как был нечестивым, так им и остался, - в тон Кандыгину ответил Дронов. - Но за все нечестивые дела наступает расплата... Вместо обеда за тысячу долларов будет тебе тюремная похлёбка. И я тут ни при чём. Ты сам избрал себе нечестивый путь. Ибо сказал мудрый Соломон: "Верный человек богат благословениями, а кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным". Глава двадцать восемь, стих двадцатый. - И что я тогда не пристрелил тебя.., - прохрипел Кандыгин. По мраморным ступеням офиса звенели подковками омоновские ботинки. Бойцы из отряда милиции особого назначения торопливо вошли в кабинет, надели Кандыгину наручники. - Святоша! - бросил он злой взгляд на бывшего сержанта-десантника. - Пригласите понятых, - спокойно сказал Дронов.
Посидели... Поговорили... "Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом... Потому что пьяница и пресыщающийся беднеют, и сонливость оденет в рубище".Книга притчей Соломоновых, глава 23, (20, 21).
Августовский солнечный день. Бархатно-тёплый, с чистым голубым небом, один из тех, когда на дворе уже не лето, но ещё не осень. Прибитые ночными похолоданиями, не докучают вечерами комары. В палисадниках домов радуют глаз пышные гладиолусы, георгины, разноцветные астры и флоксы. На асфальте тротуаров, шевелимые лёгким ветерком, краснеют, желтеют первые опавшие листья клёнов и берёз. В такую благодатную погоду лучше всего пройтись по лесу в поисках тугих боровиков и подберёзовиков. Почитать книгу в тишине парка. Расслабиться на берегу реки с удочкой или посидеть у костерка с подвешенным над ним котелком. И предаться мечтам, сокровенным мыслям, думать о вечности всего, созданного Богом, о сущности бытия. На рекламной вывеске, прибитой над входом в шумную забегаловку, выясняли отношения два взъерошенных воробья. Задорно чирикали, наскакивали друг на дружку. Что-то не поделили пернатые собратья. Разом сорвались, улетели куда-то. Синий фанерный щит с неровной надписью "Посидим, поговорим" и столь же примитивно намалёванной на нём кружкой с шапкой пены, белел потёками птичьего помёта. Надо полагать, по замыслу хозяев пивнушки, он являлся украшением их заведения, приглашая неприхотливых посетителей - местных забулдыг - потратить последние гроши на дешёвое "Жигулёвское", привычно разбавленное водой из крана. За дверью забегаловки, распахнутой на улицу, манящую не спеша прогуляться по ней, гул хмельных голосов и табачный дым. Эти голоса смешивались со звонкими детскими визгами, доносящимися с площадки детского сада, а сигаретно-папиросный чад растворялся в запахе выхлопных газов машин. Шли пешеходы, у ног вертелись голуби. Дворник в оранжевом жилете суетился у крыльца супермаркета. На мусорном баке стрекотала сорока, отгоняя от него лохматую собачонку. Обычный трудовой день... Для кого как... Во всяком случае, не для всех горожан он был обыденно-будничным. В этот ясный погожий день, ласкающий душу и тело упоительно-нежными лучами небесного светила, автослесарь станции технического обслуживания автомобилей Сергей Морозов получил зарплату. Двадцать тысяч рублей. Приличные, в общем-то, деньги. Но не радостно Сергею от тугой пачки купюр, вложенной во внутренний карман пиджака, аккуратно застёгнутый на пуговичку. Какое-то внутреннее чувство подсказывало Сергею, что надо бы сначала зайти домой, отдать деньги жене. Ранним утром она закатила скандал: - На какие шиши детей в школу собирать? А кормить их чем? Получку ему хозяин не даёт... Мужик ты или барышня кисейная? Потребуй! Отдаст, никуда не денется... - А-а.., - махнул рукой Сергей. - Приди сейчас домой - обратно не вырвешься... И ноги понесли в пивную "Посидим, поговорим". Посидеть... Поговорить... В пивной, среди общего гула и гама высокий дискант Егора, созвучный ноте "фа", выделялся громкими выкриками. - Так вот я и говорю: не повезёт - в собственное дерьмо вляпаешься! На одни и те же грабли опять наступил! - наполняя кружку пивом, запальчиво сказал Сергей, не молодой уже мужчина с проседью на лысеющей голове. За одним столом с ним молча потягивали горьковатое "Жигулёвское" два стриженных под "ноль" парня. Поглядывали на добротный костюм Сергея, щерились насмешливо-хитроватыми улыбками. У парня в клетчатой безрукавке, худого, узколобого, сидящего напротив, под глазом багровел кровоподтёк. Рядом с ним крепыш в чёрных очках, в синей майке, обтягивающей мускулистую грудь. На голых плечах татуировки. На левом: грубо наколотое изображение православного креста. Под ним корявая надпись: "Не забуду мать родную". На правом столь же примитивный рисунок кинжала, пронзившего сердце, и ниже грозное предупреждение: "За измену не прощу". - Давал себе зарок не трепать языком. Так нет... То там брякну что-нибудь лишнее, то в другом месте... А люди всё передают начальству. А тому не нравится слышать про себя правду... Гонят взашей... И на кой чёрт сдалось мне обозвать хозяина СТО клопом кровососным и жуликом? Эх, дурак я, дурак... - пристукнул Сергей кулаком по столу. Его резкий выпад не произвёл впечатления на незнакомцев. Парень с подбитым глазом придержал тарелку с креветками, покосился на Сергея. - Тише, дядя... Закусь опрокинешь... Другой, который в очках и в майке, зубами продавил креветку из розового панциря в рот, глотнул пива. Безразлично произнёс: - Уволили... Подумаешь... Была бы шея, хомут найдёшь, папаша. Ещё не один такой костюмчик себе притаранишь... - Где сейчас устроиться? Хотя я автослесарь с опытом, но года не те... Дурак я, - качая головой, сокрушался Сергей. Узколобый ухмыльнулся. - Если дурак, то надолго. Тот, который поклялся не забывать мать и убить за измену, хрипло рассмеялся. - Отец Никанор... Ну, помнишь, Щербатый, нашего священника? Узколобый кивнул. - Молитву запел... Так завыл, что Васька Кривой смех не сдержал... Ну, ты помнишь, Щербатый, щипача, который по третьей ходке пришёл? Как заржал Васька, отец Никанор сказал ему: "Толки глупого в ступе пестом вместе с зерном, не отделится от него глупость его. Притча Соломонова, глава двадцать седьмая, стих двадцать второй". Мне те слова запомнились... И как впечатались в башку - сам удивляюсь?! - Душевно Кривой пел... Эх, Магадан, Магадан... Столица колымского края... Пятерик ему осталось париться. Приятели замолчали. Поглядывая на Сергея, изредка перекидывались между собой короткими, понятными лишь им словами. Крепыш что-то шепнул узколобому, тот кивнул и вскинулся заплывшим глазом на Сергея. - Всё нормуль, папаша. Не бери в голову! - Думаете, мне горько и обидно из-за того, что меня уволили? - ответил Сергей. - Мне деньги жалко. - Какие деньги?! - в один голос спросили парни. - Свои собственные! Заработанные вот этими трудовыми мозолями! - показал Сергей плохо отмытые от мазута и в ссадинах ладони. - Я вкалывал, как прокажённый, без выходных... Несколько движков перебрал, поршневые на них поменял... Две машины, разбитые в дрободан, выправил... Клиенты довольны... А он, гад, выгнал меня... Пинка дал под зад! А за что?! Не понравилось ему, жлобу толстомордому, что правду о нём сказал... Захмелевший Сергей, не стесняясь в выражениях, подробно обрисовал сцену диалога между ним и хозяином автомастерской. - Вхожу... Сидит, кофе пьёт, скот вонючий... Мурло - во! Харю отожрал. На меня рожу уставил. "Ты называл меня клопом кровососным и жуликом?" - это он вопрос задаёт. - Когда? - спрашиваю. "Вчера вечером в курилке". - Вот гады, отвечаю, - уже настучали... Ну, называл... А что? Неправда? Две тетради у тебя, жулик! Одна липовая, для налоговой инспекции. Другая для настоящих расходов. И разве не кровосос? Паразит ты! За три месяца ни копейки не заплатил! Всё денег нет! А жрать в ресторане деньги у тебя есть? На Канарах пузо греть тоже находишь деньги? Вот пойду в прокуратуру, в налоговую, оденут тебя на кукан! - сказал я ему. Морда у него краской налилась, как помидор стала. "Умник, - говорит, - ты, вижу, большой, а простой истины не разумеешь: у меня, - говорит, - всё схвачено. Официально ты не трудоустроен... Не докажешь". А я ему, вот как ты давеча, притчу Соломона, главу двадцать восьмую, стих одиннадцатый... Он так и отпал. Говорю ему: "Человек богатый - мудрец в глазах своих, но умный бедняк обличит его". - Ну, даёшь, папаша! В самый дых всадил ему! - одобрительно сказал узколобый, внимательно приглядываясь к костюму Сергея. - Его затрясло от страха, - убедив себя, что так оно и было, самодовольно ответил Сергей, довольный похвалой. - Ну, а ты? - Пообещал, что расскажу клиентам, как дурят их на СТО. Вместо новых запчастей ставят бэушные. - Ну, а он? - Понятно... На дверь указал... Уволил... - И что? Расчёт выдал? - как бы сочувствуя Сергею, осторожно спросил узколобый. - Деньги получил? - Двадцать тысяч... За три месяца работы без продыху! Ну, скажите, разве в наши дни это деньги?! Сергей в доказательство похлопал себя по карману пиджака. - Курам на смех! Цены растут, а зарплату эти сволочи предприниматели, частники-эксплуататоры, не повышают. Двадцать тысяч выдал! Что на них купишь? Сергей, распалясь, снова похлопал себя по карману. - Вот они, гроши... Двадцать тысяч! Да он мне в три раза больше должен был заплатить! Парни понимающе перемигнулись. - Ты где молотил? В "Метеоре"? - угрюмо спросил парень в очках, если верить его татуировкам - верный сын и безжалостный ревнивец. Повернулся к узколобому. - В натуре, Щербатый, хозяин той эстэошки козёл вонючий. Поможем папаше... Сгоняй за водярой. И колбаски прихвати. Пиво без водки - деньги на ветер... Верно, папаша? Не горюй... Ты же автослесарь... А у меня корифан в автосалоне менеджером пашет. Устроим тебя. Башли там платят хорошие и без задержки... Щербатый скоро вернулся, выставил на стол бутылку водки, выложил ломти колбасы и порезанный лимон. - Короче, папаша... Сейчас канаем в автосалон... Да не тушуйся! Там свои в доску! Будешь получать как помощник президента! Давай, накати за твою новую работу! Сергей выпил налитый до краёв стакан водки. Внутри обожгло. Застучало в висках. Зашумело в голове. Не завтракал, не обедал. Глядя на колбасу, ощутил голод. Жадно накинулся на еду. - Хавай, папаша, хавай, - придвинул ему колбасу узколобый. Подсел ближе, приобнял Сергея за плечи. Погладил пиджак. - Ничего матерьялец, папаша... Хорошая ткань... Почти новьё! И фасончик моднячий! Клёвый костюмчик! - Гер... Германия! Я его... всего пару раз над... надевал... И вот сегодня... По случаю захода на ковёр... к начальству. Пришлось.., - качаясь, промямлил заплетающимся языком Сергей. После водки и съеденной колбасы его потянуло в сон. Он уже с усилием держал голову. Ему подали второй стакан. Сергей хлобыстнул... и провалился в небытие. И больше уже ничего не помнил. Отрывочно, словно во сне, возникали видения... Какие-то люди стаскивали с него пиджак и брюки, сдёргивали носки... Из тумана выплывали деревья... Канава... Холодный мрак ночи... Яркий свет... Люди в белых халатах... Возня... Шум... А он всё падает, падает... Очнулся Сергей на койке медицинского вытрезвителя. В одних трусах. Без денег и сотового телефона. Без ключей от квартиры и наручных часов. С разбитыми губами и опухшим носом. - Где вы так назюзюкались? - заполняя журнал, спросил капитан милиции. - В пивной лавке "Посидим, поговорим"... - Посидели, значит... Поговорили... В итоге без штанов остались. А могли и жизни лишиться. - Кабы не сказал им про деньги... Ещё Соломон учил: "Кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою". - Грамотные нынче пошли выпивохи... Библию почитывают... Стих двадцать третий главы двадцать первой помнят... А ведь предупреждал Соломон в притчах тех, что пьянство губит таких, как вы, Морозов. О чём гласят стихи двадцать девятый и тридцатый главы двадцать третьей? Молчите, Морозов? Слабо? Ну, так поднимите глаза на плакат, что висит над вами. Наглядная агитация для наших завсегдатаев! Читаю, вам, Морозов, на похмелье. Слушайте и вникайте. Соломон спрашивает: "У кого вой? У кого стон? У кого ссора? У кого раны без причины? У кого багровые глаза?" Отвечает Соломон: "У тех, которые долго сидят за вином, которые приходят отыскивать вина приправленного". Вой, стоны жены и ссора в вашем доме, Морозов, обеспечены. Побитую физиономию вам ещё отделает скалкой или сковородкой супруга... Старшина Иваньков! Дайте ему какое-нибудь бесхозное тряпьё, чтобы прикрыть наготу... Ступайте, Морозов! Сергей вышел на улицу. В драном больничном халате без пояса, в тапочках на босу ногу. Накрапывал дождь. Было прохладно, ветрено и уныло. Грязно-серые облака тащились по пасмурному небу. К горлу подступала тошнота. В голове шумело. Насмешливые слова милиционера молотками стучали в ней: "Посидели... Поговорили...". Миллионщик из Луковки "Иной выдаёт себя за богатого, а у него ничего нет; другой выдаёт себя за бедного, а у него богатства много".Книга притчей Соломоновых. Глава 13 (7). Луковка - село старинное. Приземистые дома из потемневших лиственничных брёвен украшены резными наличниками. Давно нет в живых мастеров ажурной резьбы, а дело рук их восхищает проезжавших и проходящих здесь путников. Издалека видно село белокаменным собором. Радуют глаз его золочёные купола, и мелодичный перезвон колоколов, услаждая слух, разносится над высоким берегом Иртыша. Много в селе богатых, зажиточных домов. В каждом дворе за высоким забором лает рослый, злой пёс, устрашающе гремит цепью. Исстари на Руси так повелось: если непогода и голод вынудили путника искать в поздний час ночлег, пройдёт он стороной такой дом, хозяин которого, уповая на бедность свою, откажет в куске хлеба и приюте, отругает путника со словами: "Бродят тут всякие". Случается, и собаку спустят на несчастного горемыку. А ведь ещё мудрый Соломон говорил: "Кто ругается над нищим, тот хулит Творца его..." Притчи Соломона, глава 17 (5). ...У самого берега реки заросший бурьяном огород с поваленной изгородью. Ветхая избёнка вместо забора сосенками окружена. Нет и собаки. Много лет здесь жил известный на всю округу плотник и кровельщик Илларион Воробьёв, мечтатель и фантазёр, за что и прозвали его Миллионщиком. Однажды, дождливым вечером в мокрое окно Иллариона постучал седобородый странник. Котомка у него через плечо на верёвочке болтается. В руке посох. Крестик на нитке свисает с худой старческой шеи. Рубаха износилась на локтях, голые колени проглядывают из драных штанов. На ногах чуни дырявые. Бомж - одним словом. Без определённого места жительства человек. Но у него на то свои причины и не нам его судить. Дрожит старик, продрог, крестится: - Пусти, мил человек, ради Христа... Обогрей да в хлебе не откажи... И Бог воздаст тебе за добро. - Входи, святой человек, - гостеприимно распахнул дверь Илларион. - Один живу... Как раз баньку истопил. Согреешься, дедуля, и ужинать будем. В бане Илларион похлестал веником старческие мощи пришельца, окатил водой и подал ему чистое бельё, свои потрёпанные, но целые брюки, рубашку, куртку и сапоги. Рваньё старика бросил в печку. - Переоденься, дедуля, и вечерять пойдём. За чаем с дикой душистой малиной Илларион спросил: - И чего тебе дома не сидится, старче? Всё ходишь по миру. Жил бы в городе в доме ветеранов. Тёплый туалет, горячая вода в кране, ванная комната... И кормят прилично. Постель меняют. Медицина там. Чистота. Мылся бы каждый день. А то ходишь неопрятный... Извини, конечно... - Была у меня большая квартира со всеми удобствами, о которых говоришь. Детям оставил... Не нужен им стал, - вздохнул старик. - Пусть живут... Не хочу им докучать своей немощью. А в дом престарелых не пойду... Нет... Городские жители телом чистые, а душой грязные. А я хожу... Никому зла не причиняю. Ничего мне не нужно окромя этой палки да куска хлеба.... Добрые люди не перевелись... Подают... Не голодаю... - А мне, дедуля, концы с концами сводить надоело. Всё надеялся разбогатеть. Мечтал миллион заработать или найти где. За то в деревне Миллионщиком прозвали. В насмешку... А жизнь прошла, и мечты остались мечтами. Только и остаётся: взять, как ты, посох и отправиться гулять по белу свету. - Мудрый Соломон сказал: "Предай Господу дела твои, и предприятия твои свершатся". - Как выбраться из проклятой нужды? Вот вопрос, дедуля... Что, если задумаю и впрямь стать миллионером, свершатся мои предприятия? - "Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его", - говорил Соломон. И что проку в миллионе, коли из-за него смерть примешь? Ведь, почитай, каждый день, каждый час из-за богатства лишаются жизни владевшие им. - Читал Библию... Приходилось... Но в тех притчах и другое сказано: "Имущество богатого - крепкий город его, беда для бедных - скудость их". Что скажешь, уважаемый? - придвигая старцу вазочку с вареньем, торжествуя, спросил Илларион. - Отвечу словами Соломона: "Надеющийся на богатство своё упадёт; а праведник, как лист, будеть зеленеть". - А мне, дедуля, хоть на старости лет пожить по-человечески хочется... Отдохнуть на берегу Средиземного моря... Купить квартиру улучшенной планировки... Ездить в иномарке... Жениться на доброй и ласковой женщине... Это тебе, дед, ничего не нужно. А мне миллиончик вот как бы сгодился! Пусть тогда в деревне меня взаправду миллионщиком зовут... Найти бы клад! Горшок, к примеру, с золотыми монетами, купцом каким припрятанный. Ведь находят же другие... - "Есть золото и много жемчуга, но драгоценная утварь - уста разумные", - предупреждал Соломон. - А, всё слова.., - отмахнулся Илларион. - Невезёт мне в жизни, хоть ты тресни. Ладно, давай спать, дедуля. Рано утром странник взял посох, забросил за спину котомку с хлебом, солью, поблагодарил за приют и, прежде чем выйти за порог, сказал Иллариону: - Помни, сын мой, наказ Соломона: "Язык глупого - гибель для него, и уста его - сеть для души его". Оставь мысли свои о миллионах. Душой щедрой богатый ты, а это дороже золота. Храни тебя Господь! Оставайся с миром, добрый человек! Старец осенил Иллариона крестным знамением и пошагал неведомо куда. Илларион, качая головой, долго смотрел ему вслед. На другой день он уехал в райцентр. В обществе охотников и рыболовов уплатил членский взнос. - Участок мой у реки пустует... Быльём порос, - обратился он к председателю правления. - Пользуйтесь им, отдаю бесплатно. Растроганный председатель на радостях подарил корзинку, умело сплетённую из ивовых прутьев. На улице Иллариону встретился односельчанин тракторист Кирилл Вознюк. - Привет, Миллионщик! - гаркнул Кирилл. - Что шастаешь тут? В сбербанк за деньгами с корзиной собрался? Не иначе - клад Колчака нашёл? - расхохотался тракторист. - Да нет... Сейчас покажу, - пошарился по карманам Илларион. - Где же она? Ах, да... У меня же её забрал дежурный... - Кого забрал? - Не кого, а что... Повестку... - Из милиции? - опять хохотнул Кирилл. - Да нет... Представляешь... Вызывают в военкомат и присваивают мне звание капитана... А зачем оно сейчас? Кабы с молоду... У Кирилла челюсть отпала. Стоит с раскрытым ртом. Не знает, то ли верить, то ли нет... Да не всё ли равно... - Обмыть звёздочки полагается. - Это уж как водится... - Ну, так поехали скорее домой! - Не-е... Мне опять в военкомат надо... Военный билет офицера запаса забрать... Обещали к пяти вечера все печати проставить... Если фото успею принести. Шесть штук. Три на четыре. Извини... Тороплюсь в фотографию. - Ну, дела-а, - удивлённо-растерянно протянул Вознюк, прикидывая, кого можно будет притащить с собой на халявную выпивку. От райцентра до Луковки, если по трассе, километров десятка два будет. А напрямки через лес и скошенный луг наполовину меньше. Илларион решил на автобус не тратиться. И Вознюка там можно встретить... Нет, лучше пешочком. Пройтись по тропе, устланной шуршащей жёлтой листвой. Заодно грибков пособирать. Благо, есть во что. - А здорово я его прикупил с военкоматом, - вслух проговорил Илларион, срезая белый гриб. - Знай наших... А то всё Миллионщиком дразнят. В глаза... А промеж себя по старой фамилии Дураченкиным зовут. Ещё и полпути не пройдено, а корзина почти полна. Удобно примостившись на валёжине, Илларион не спеша осматривал и чистил грибы, отбрасывая с червоточинами и взятые поначалу тугие подберёзовики, но уже ставшие мягкими. Перебирая грибы, вспоминал прожитое, вчерашний разговор со странником, перебирал в памяти ушедшие года. Вся жизнь у него вкривь, вкось, наперекосяк. Луковские старожилы сказывали, будто когда мать рожала его, уронила нечаянно, ударила мальца головкой об пол. Так с тех пор одна невезуха ему. Родился без отца. Мать нагуляла мальчонку от шофёра, присланного в село на уборку урожая. Злые языки тотчас нарекли новорожденного суразёнком голопузым. Они же подсказали ей назвать малыша модным именем Илларион, которое никак не вязалось с фамилией Дураченкин. Это уже потом, когда ни одна девка не захотела выходить замуж за парня с такой неблагозвучной фамилией, Илларион сменил её на Воробьёва. Но замена паспорта не утратила в народе привычку по-прежнему называть его Дураченкиным. В детстве упал с лошади, повредил ногу. Кое-как окончил среднюю школу. Принципиальные учителя поставили ему двойки на экзаменах, но сердобольный директор велел исправить плохие отметки на удовлетворительные. - Выдадим парнишке аттестат, - сказал умудрённый жизнью педагог. - В институт не пойдёт, станет трактористом, будет пахать землю, нас с вами хлебом кормить. Душа Иллариона рвалась к морю. Мечтал служить на флоте. Врачи заприметили травму ноги, забраковали. Призвали в стройбат. Научился там класть кирпичи, плотничать, столярничать, ремонтировать кровли. После увольнения из армии вознамерился обосноваться в городе. Подзаработать денег, приобрести квартиру. Жениться. Опять невезение. Тяжело заболела мать и вскоре умерла. Остался Илларион в захудалой избе с тремя несовершеннолетними сестрёнками. Старшей Ольге пятнадцать лет тогда было. Анюте двенадцать, а младшенькой Наташке и вовсе только семь годков. Все девчонки не похожи друг на дружку. Пышноволосая, чернявая толстушка Ольга - весёлая хохотушка. Конопатая Анюта с длинной рыжей косой - худая, хмурая. Беленькая, с короткими волосёнками Наташка - голубоглазая, курносая, плаксивая девчушка в замызганном платьице. Неизвестно, кто их биологические отцы. Не с кого спросить за воспитание, не с кого алименты потребовать. Такой вот детский сад достался недавнему солдату. Одевать сестёр надо, обувать, кормить, в школу собирать. Тех грошей, выделенных службой социального обеспечения, явно не хватало на все эти расходы. Засучил Илларион рукава дембельской куртки и пошёл мантулить. Совхоз с громким названием "Победа" к тому времени развалился. Оставалось одно: случайные заработки. Пока чинил чужие крыши, своя совсем прогнулась. Обветшала изба. Не доходили до неё руки. Хозяйство во дворе. Корова, телёнок, бык, свинья, куры, гуси. Им уход нужен, корма. Ещё в зиму дров запасти. Опять же огород. Посеять морковь, свеклу, летом поливать и полоть грядки. Картошку посадить, обработать, выкопать. И каждый день воды из колодца натаскать для своих нужд, для скотины. Печи протопить, а прежде золу из них выгрести. Стайки, сараи вычистить, навоз на огород вывезти. Ещё и на работу идти, деньги на пропитание, на одежонку путную для девчонок зарабатывать. Они, малолетние сестрёнки, конечно, помогали до поры, до времени. Прибрать в доме, сварить борщ, посыпать зерна птицам, сбегать в магазин за покупками - это было их обязанностью. Быстро бежит время... Не заметил Илларион, как остался один. Выросли сёстры, уехали из Луковки. Ольга - стоматолог. Замуж за турка вышла, в Стамбуле живёт. Анюта тоже мединститут закончила. С офицером-пограничником на Курилы улетела. Наташка ещё не замужем. На последнем курсе в геологической академии. В Якутию укатила. Всё какую-то кимберлитовую трубку с алмазами ищет. Вырастил Илларион сестёр, выучил, в люди вывел. Сам только вот в развалюхе остался. Упирался как папа Карло, но богатства не нажил. Семьёй не обзавёлся. На троих детей не всякая пошла бы за него. Да и не нужна ему всякая. А та, которая нравилась, продавщица Зинка, и смотреть на него не хотела. По правде сказать, Илларион уже и сам старался не смотреть на себя в зеркале. Морщинистое лицо, щёки впалые и смеяться нельзя: дырки от выдранных зубов видны. Хотел бороду отрастить. И тут заковыка. Бородёнка получилась козлиная, тощая, жиденькая. Топорщится клочками. На избу Иллариона никакая одинокая бабёнка не позарится: скособочилась. И двор в ней теперь пустой. Избавился от скотины Илларион. Зачем ему хозяйство? Отдыхать пора от забот. Бычок лишь оставался. Думал в зиму продержать, откормить, а уж потом продать. Мокик японский надеялся купить. Да где там... Приезжала в гости Ольга со своим Мохаммедом. Подарила турецкую майку и набор китайских бабахалок для праздничного фейерверка. И хотя до Нового года оставалось два месяца, не терпелось Иллариону пальнуть. Пальнул... Упала горящая ракета в зарод сена. Был стожок, и нет его. Пришлось сбыть бычка досрочно, а заодно с мечтой о мокике распрощаться. Ничего нет у Иллариона. Гол как сокол. На скромную пенсию живёт. Нет... Существует... Живут те, у кого миллионы... Обо всём теперь можно лишь мечтать... А что?! Вдруг за границей отыщется богатый дядя и наследство ему оставит. Бывают же такие случаи... Неспроста, ведь, в Луковке Миллионщиком его прозвали. И потом этот странник... "От миллиона, - сказал, - умрёшь". Лукошко давно полно грибов. Тугие красавчики с бархатистыми коричневыми шляпками, словно шоколадом облитые, белели в кузовке свежесрезанными ножками. Не спешит Илларион домой. Что ему делать там? Кто встретит у разбитых ступеней крыльца? И потому он вновь присаживается на пенёк, достаёт из кармана булку с повидлом, купленную в городе, отщипывает от неё по кусочку и предаётся сладостным мечтам... Хорошо бы найти клад Колчака! Золотой запас России! В тяжёлых слитках... Где-то здесь отступал адмирал с боями, зарыл в землю црскую казну, чтобы не досталась оголтелым большевикам. Илларион закрывает глаза и... Вот он бредёт по лесу... Раздвигает под обрывом холма кусты боярышника и видит перед собой обвалившийся вход в подземелье. Осторожно влезает внутрь и находит там стеллажи... Нет... Там же темно... Сначала зажигает спичку. Сквознячок колышет робкий огонёк. Шелестят под ногами прелые листья, шуршат в них испуганные мыши. Спичка тухнет. Дрожащими пальцами он чиркает о коробок другую, и бледное пламя тускло освещает истлевший мундир и покрытый плесенью скелет. Рядом валяется ржавая винтовка. Ясно... Солдата застрелили, чтобы сохранить важную тайну. Гнилые доски рассыпаются в труху. И слитки золота, аккуратно сложенные, предстают взору изумлённого Иллариона. Здесь же пыльные, окованые железом сундуки... Тяжело, со скрипом поднимаются крышки. Глаза слепит блеск бриллиантов... Старинное оружие... Кубки, кувшины, вазы - все из чистого золота... И он один во всём мире владелец этих сокровищ! Новый Алладин! Али-Баба! Граф Монте-Кристо! Да... Но как распорядиться этими несметными богатствами? Начнёшь сбывать - быстро сцапают. "Где взял? Откуда?" Нет... Лучше заявить... Двадцать пять процентов клада по закону должны выплатить... Но ведь обманут... Самого пришибут... Как узнают место колчаковского клада, так и убьют. Тут надо действовать наверняка. Президенту сообщить... Телеграммой... Так мол и так... Имею сведения особой государственной важности. Президент, конечно, сам не поедет. Пришлёт фээсбэшника. А тот себе всё захапает. Пристукнет и скажет потом, мол, шизик был какой-то... Напридумывал всё... Нет... С золотом заморочек много. Лучше готовые деньги найти. В долларах? Обмены... Распросы... Попадёшься, как кур во щи и к бабке не ходи. С рублями проще... Сидя на пне, Илларион опять мысленно раздвигает траву в поисках грибов и находит большую сумку. Ну, такую, с какими ходят альпинисты или бойцы спецназа. Лежит себе, а вокруг никого. Лес шумит. Птички щебечут. Неподалеку дятел стучит. Заглянул в мешок и ноги затряслись от страха и радости одновременно: плотно набит пачками банкнот. Схватил, словно куль с картошкой, взвалил на спину и побежал. Куда? К речке, понятно. По воде долго шёл, чтобы собак сбить со следа. Наконец, запыхавшись, сбросил мешок в густом ельнике, нетерпеливо развязал мешок. Деньги! Сколько? Миллионов двадцать, тридцать... С наслаждением перебирает пачки из тысячных купюр. Так... Перепрятать! Срочно! Деньги, разумеется, ворованные... Передавали по телевизору, что бандиты недавно банк ограбили... Охранника убили... Вон где, значит, спрятали. Деньги все нумерованные... Рассчитаешься в магазине, а там компьютер в секунду вычислит, что денежка эта на учёте в милиции. Не успеешь оглянуться, как наручники наденут. Тогда как? Возьмёт он две-три пачки и в другой город махнёт. Там на базаре будет покупать яблоки, виноград, шмутьё разное... Разменивать деньги, отмывать... А ну, как попадёшься с ними? Всё! Хана! Обвинят в соучастии... Нет... Что-то другое надо найти... Распятие золотое! Старинное! Увесистое! "Где нашёл?" На берегу реки... Вода после паводка спала, мель обнажилась... Там раньше церковь деревянная была... Погост монастырский... В приятных мечтаниях Илларион легко дошагал до села. У его дома, в тени сосен блестел эмалью чёрный джип. Двое мужчин в камуфляжных костюмах возились у открытого багажника, что-то перекладывая в нём. - Какие у вас замечательные грибы! Настоящие дары леса! - восхищённо сказал один из них со звёздами подполковника на зелёных погончиках. Его спутник, майор, неуверенно спросил: - Может, продадите нам, отец? Илларион, не привыкший к общению с людьми высокого уровня, смутился от уважительного к нему обращения. Протестующе замахал руками. - Что вы! Не надо денег... Берите так! Вместе с корзинкой. Пересыпать нельзя. Помнутся... Один живу. Собирал так... В удовольствие... Сами они в корзину просились. А надо, так я ещё себе наберу. - Спасибо, отец! Выручил! - принимая грибы, поблагодарил майор. И сунул в карман Иллариона сотенную бумажку. - Это вам на бутылёк! - добродушно улыбнулся майор. - Кстати, где тут у вас местечко удобное для рыбалки? Так, чтобы с удочкой у тихой воды посидеть, костёр развести, ушицу заварить... - На словах как объяснить? Кабы с вами проехать... - Будем рады! Садитесь в машину! Покажете место - мы вас обратно привезём. Вся Луковка в этот день видела стоящий у избы Миллионщика Дураченкина джип "Land cruser". Как разъезжал в нём Илларион с военными. Вечером к нему забежала базарная торговка Варвара Шестакова. Дом её, обнесённый высоким забором, самый большой в деревне. Денег у неё - куры не клюют, а спросит кто взаймы - не даст, бедной прикинется. "Откуда они у меня? - всплеснёт руками. - сама занимаю хожу". Чтобы выведать про заезжих людей в военной форме, предлог нашла: занять у Иллариона рублей сто. - Когда есть - почему не выручить по-соседски? - добродушно сказал Илларион и отдал Варваре сотенную, полученную за грибы. - Пошто военные к тебе зачастили? - полюбопытничала Варвара. - Али секрет какой? - А нету секрету, - безразличным тоном ответи Илларион. - Избу продал им и распятие золотое... - Распятие?! Крест золотой что ли? - чуть не задохнулась от неожиданного ответа Варвара. - Он самый... Крест... Такой, как священники в церквях носят... И с цепью золотой... - Где ж взял его? - А надысь на отмели нашёл... Река вымыла... За цепь золотую ногой зацепился... Потянул за неё и вытащил распятие. Куды мне его? Вот и сбагрил от греха подальше. - И хорошо заплатили? - вздыхая завистливо, спросила Варвара. - Десять тысяч! - Всего-то? - Так то ж в долларах... На рубли перевести, по нынешнему курсу... - Илларион задумался... - Думаю, тысяч триста будет... - Везёт же дуракам! - обозлённо процедила сквозь зубы Варвара. - Не в обиду будь сказано... - А я и не обижаюсь... Я же Дураченкин, - довольный, что Варвара так легко уверовала в придуманную им легенду о кладе, со смешком ответил Илларион. - А избу? Неужто эти вояки не нашли ничего лучше твоей развалюхи? - не унималась Варвара. - Мой дом самый видный, во сто крат лучше твоей избы... - Огород мой к самой реке подходит... Так? - Ну... - Вот... Военные хотят здесь базу для своих рыбаков сделать. Моя хата им так... Главное, чтобы место у воды подходящее было. - И за сколько сговорились? - Я не торговался... Они сами цену дали... Уступил... А как? Миллион рублей наличкой выложили... Богатый я теперь, Варя... - Наличными?! Миллион?! - вытаращила глаза Варвара. - Миллион! К сестре Анне на Сахалин уеду... А может, в Турцию к Ольге... А что? Куплю домик на берегу моря... Красота! Денег теперь у меня, как у дурака махорки! Дураченкин же я... Не Воробьёв... Зато миллионщик теперь настоящий, - продолжал Илларион притирать уши Варваре. Потеряв дар речи, та кинулась в деревню с потрясающей новостью. Скоро в Луковке только и разговору было, что о золотом распятии и выгодно проданной избе. Ночью, когда взбудораженная Луковка, отгудев потревоженным ульем, погрузилась в темноту и впала в сон, у избы Иллариона Воробьёва остановился автомобиль. Из него, озираясь и по-волчьи прислушиваясь, вышли три парня с бейсбольными битами в руках. Натянув вязаные шапки по самые глаза, пригнувшись, они двинулись к двери незадачливого мечтателя... В протоколе осмотра места происшествия следователь прокуратуры написал: "...Лицо обезображено до неузнаваемости. На теле убитого множество ожёгов, предположительно от пыток горящими сигаретами, и колотых ран, вероятно нанесённых шилом или гвоздём..." Позже преступников арестовали. На суде они клялись, что у замученного ими до смерти пенсионера никаких денег не нашли. В Луковке заверениям обвиняемых никто не поверил. Все так и думают до сих пор, что несчастный Илларион Дураченкин-Воробьёв умер миллионером. Эта убеждённость подогревалась тем, что на месте заброшенного огорода почившего мученика и в самом деле райохотобщество начало строить базу отдыха. Луковские мальчишки и по сей день роются в подполе ветхой избы, ищут спрятанные деньги. Из-за облезлых наличников торчит пакля воробьиных гнёзд, а в пустые окна влетают ласточки. Первый после Бога "Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрёл разум". Книга притчей Соломоновых, глава 3 (13). Ночь... В свете прожекторов блестят рельсы железнодорожных путей. Малиново-красным рубином горит светофор. Мигнул, погас и засиял чистым изумрудом. - Отправляемся с пятого пути! Маршрут приготовлен правильно... Выходной сигнал - зелёный! - объявил помощник машиниста Валерий Поляков, открывая в кабине электровоза форточку для осмотра состава. Владимир Устинов, средних лет худоватый мужчина с окладистой рыжеватой бородой поднялся с кресла, прошептал молитву, перекрестился и взялся за рукоятку контроллера. - Включить АЛС! - Локомотивная сигнализация включена! - Включить прожектор! - Прожектор включен! - Рация?! - Рация включена! - Скорость на выходной стрелке?! - Скорость двадцать пять... - Сигнал отправления! Валерий нажимает кнопку, и над притихшей в морозной дымке станцией раздаётся протяжный сиплый гудок. - Поехали, Валера... С Богом! - С Богом, командир! Устинов, не торопясь, щёлкает рукояткой контроллера, набирая несколько первых позиций. Электровоз плавно трогается с места, мощно тянет за собой тяжелогруженый состав. Испытывая чудовищное натяжение, позванивают, готовые лопнуть, стылые от мороза автосцепки. Заиндевелые колёса вагонов, словно нехотя, со скрипом поворачиваются, убыстряют вращение, и вот уже весь состав грохочет на стыках, уходит в темноту декабрьской ночи. Холодный ветер врывается в открытые окна. И машинист, и его помощник, высунувшись из них, обжигая морозом лица, всматриваются в движущийся состав. Каждый со своей стороны. - Слева по поезду порядок! - докладывает помощник. - Понятно... И справа порядок... С одновременным стуком захлопываются выдвижные форточки. Устинов усаживается в кресло, не отрывая чуть прищуренных глаз от убегающей под поезд дороги. Мелкая снежная крупа сыплет на ветровое стекло. Беглый взгляд на помощника, и тотчас Валерий включает "дворники". Размашисто шоркают они по стёклам, оставляя за собой полукружья счищенного снега. В кабине полумрак. Бледно-матовый плафон на потолке тускло освещает листок-выписку предупреждений о скоростях на перегонах, станциях и опасных для движения местах. Синие, зелёные, красные, белые лампочки на пульте управления сияют нежным светом. Чуть потрескивает помехами рация. И равномерный перестук колёс: тук-дук, тук-дук... тук-дук, тук-дук... - Скорость шестьдесят... У знака "Т" - контрольная проверка тормозов, - предупреждает помощник. - Понятно, у знака "Т" скорость шестьдесят, - дублирует машинист. А вот и треугольная табличка на высоковольтной опоре с чёрной буквой "Т". Левая рука машиниста - ручку контроллера рывком от себя до отказа. Правая - на рукоятке тормоза. - Тормозим, командир! - кричит Валерий. - Тормозим! - спокойно отвечает Устинов, поворачивая рукоятку тормоза. Сжатый воздух из резервуаров со свистом давит на поршни тормозных цилиндров. Поезд замедляет ход, скорость падает до нужной отметки. - Скорость на перегоне - восемьдесят, - говорит Валерий. - Понятно, восемьдесят, - кивает машинист. Тормоза отпущены. Щёлкают зубчики контроллера: поезд вновь разгоняется. Валерий вопросительно смотрит на машиниста, и тот утвердительно кивает, что понять можно так: "Сходи, Валера, в заднюю кабину, глянь отметку проверки тормозов на скоростемерной ленте..." Валерий молча уходит. Осматривает ленту. Всё в порядке. Убедившись, что стрелка скоростемера подрагивает на отметке "80", нажимает кнопку ревуна. Тотчас звучит ответный сигнал. - Лента в норме, командир... Скорость восемьдесят, - возвратясь в переднюю кабину, говорит Валерий. Машинист утвердительно кивает. Это значит, что оба скоростемера работают синхронно. Ошибки в их расхождении быть не должно. Эти толстостенные металлические ящики со сложной механикой - всё равно, что "чёрные ящики" на авиалайнерах. Не горят, не разрушаются во время аварий и крушений. Они с точностью до метра и секунды расскажут специалистам-расшифровщикам на каком участке дороги, в какое время, при каком сигнале светофора, на какой скорости произошла катастрофа. Когда было применено экстренное торможение в случае наезда на людей, автомобили и другие препятствия. Скоростемерная лента с параметрами движения поезда - отчёт машиниста о его профессиональных навыках во время поездки. Нарушения инструкций, бесстрастно отмеченные медными писцами, влекут за собой повторную сдачу экзаменов, замену зелёного талона на жёлтый и красный, понижение в должности, а случается, увольнение с работы или даже привлечение к суду. Слаженно работают эти два человека. Зелёные талоны у обоих. За добросовестное отношение к труду не единожды награждались руководством депо. За прямодушие и честность праведников Бог даровал им работу без аварий. Понимают друг друга с полуслова. Валерий посмотрел на машиниста, и тот утвердительно кивнул: "Да, можно теперь и чайку заварить..." Закипела вода в заварнике. Опять молчаливый вопрос и такой же немой ответ: "Да, покрепче... Чтобы не спать..." Сколько сыпать сахару Валерий знает: одну ложечку. Не любит командир слишком сладкий. Устинов осторожно принимает кружку из рук помощника. Всё так же непрерывно глядя вперёд, спрашивает: - А помнишь ли, мил человек, какой сегодня день? - Как не помнить, командир? Тринадцатое декабря. День апостола Андрея Первозванного... - Похвально, что знаешь это... Но не о том я... - Наступление наших войск под Москвой? Хотя нет... Оно дня три раньше было... Ещё в этот день родился любимый всеми актёр Николай Рыбников... - Ёшкин свет! Ты забыл, что сегодня ровно десять лет, как мы ездим вместе! Космонавты одним экипажем столько не летают... С этими словами Устинов снял с руки дорогие швейцарские часы, протянул помощнику. - Держи, брат во Христе! Как обещал... - Точно... В этот день мы поехали вместе... Я ещё сказал тогда: "Тринадцатое, невезучее число... Спасибо, командир! Буду носить их по большим праздникам. Вот скоро Рождество, тогда и надену. А то, ведь, в нашей работе как? Молотком приходится стучать по песочницам... Рукава между вагонами разъединять... Не ровен час, разбить можно... - Твоё дело... - А помнишь, Степаныч, каким Фомой неверующим пришёл я тогда? Устинов, усмехнувшись, бросил на Валерия мимолётный взгляд. Ответить не успел: противно запищала "АЛС", предупреждая о смене зелёного сигнала на жёлтый. - Следуем на "жёлтый"! - доложил помощник. - Понятно, на "жёлтый", - повторил машинист, переводя электровоз с режима тяги на рекуперативное торможение электродвигателями. Защёлкали тумблеры, загудели вентиляторы, задвигались рукоятки контроллера. Зашипел в трубах песок, высыпаясь на рельсы для предотвращения скольжения колёс. "Кольцовка" - шестьдесят пять вагонов, гружёных углем, понеслась под уклон. Машинист упирается ногами в подставку, вжимается в спинку кресла, будто пытаясь своим телом сдержать несущуюся за ним громаду поезда. После спуска - крутой подъём. И так некстати сейчас "жёлтый". Затормозишь - и станешь под горой. Так нередко случается у малоопытных машинистов. Как потом выбираться на подъём? Электровоз начнёт буксовать, от перегрузок будет рассыпаться электросхема. Просить помощи у диспетчера? Пока дадут команду вслед идущему отцепиться от своего состава... Пока закрепят железными башмаками вагоны, оставленные без локомотива... Пока машинист другого поезда вытолкает на гору... Уйдёт уйма времени... А сзади ещё два пассажирских и литерный... А если не затормозить? Если впереди идущий состав не успеет удалиться? Пролетишь "красный" и ударишь ему в хвост. Эти мысли вихрем проносятся в голове. Для размышлений времени нет. Секунды, в которые надо принять единственно верное решение: применить полное торможение или нет. Мгновения кажутся вечностью. Как долго не переключается "жёлтый" на "зелёный"! Там, впереди, медленно тащится на гору такой же тяжёлый состав. Ещё секунду помедлить... Ещё... Нет, не удержать поезд на рекуперации на этом крутом спуске! Правая рука на ручке тормоза. Пора! Валерий нетерпеливо нажимает тангенту рации. - Нечётный, идёшь в Коченёво... Едешь или стоишь? - Проследовал входной станции... Устинов слышит, облегчённо вздыхает, и вместо того, чтобы тормозить, громыхает рукоятками контроллера, увеличивая скорость. "Кольцовка" легко, с разгону, взбегает на подъём. Машинист и помощник обмениваются молчаливыми взглядами. Да... Ситуация была, прямо скажем, не из лёгких, но победили выдержка и мастерство. И думает, утирая платком вспотевший лоб, помощник: "Классный машинист, Владимир Степанович... И человек душевный..." А машинист, заложив ладонь за пазуху слева, где так неприятно заныло, думает: "Толковый у меня помощник... Как не помнить их первую поездку?!" ...В ту декабрьскую ночь, в ожидании отправления, они стояли в парке "А" на пятом пути. Но вот на выходном светофоре зажёгся долгожданный "зелёный". Валерий Поляков, насвистывая блатную песенку, полулежал на своём сиденье с какой-то пошлой газетёнкой в руках. - Машинист на пятом пути! - раздался строгий голос дежурного по станции Инская. - Почему не отправляемся? - Да, действительно... Почему не едем? "Зелёный" горит... А то, чего доброго, вперёд нас кого-нибудь отправят... Устинов спокойно нажал тангенту, ответил дежурному: - Помощник у меня обкакался... В туалете пропадает... Без него начинать движение не имею права. Из динамика послышался хохот. - Надеюсь, весь на гэ не изойдёт? Шнурки-то от него останутся? Ладно... Перекрываю вам сигнал... Поедете после пассажирского и нефтеналивного... Локомотивные бригады, слышавшие этот разговор по рации, не преминули его прокомментировать. - Зачем меня засранцем назвал?! На всю станцию осрамил! - возмущённо вытаращил глаза Поляков. - Хотел я сгонять в поездку и пораньше вернуться... Бабёнку одну проведать, пока муженька дома нет... А ты, гляжу, не торопишься... Тринадцатое число сегодня... Так и знал, что удачи не будет.. - Хотеть не вредно, мил человек... Только инструкцию по отправлению со станции и следованию в пути - приказ начальника дороги "25 - Н" никто не отменял... А ты даже выписку скоростей из бланка предупреждений не сделал... Не готов ты ехать... - Ну, знаешь, - вспылил Поляков. - В другой раз с тобой не поеду... - Придётся поехать... - Это почему? - Дидигуров, наш начальник цеха эксплуатации, по моей просьбе приказал закрепить тебя со мной. Так сказать, в виде шефства. Локомотивная бригада: Устинов - Поляков! - Какое ещё, к чертям собачьим, шефство?! - Решается вопрос о твоём увольнении из депо за пьянки и разгильдяйство. Вот я и обратился к Дидигурову с просьбой закрепить тебя со мной... Парень ты неплохой... Думаю, сработаемся... В ту ночь тринадцатого декабря они простояли два часа, пропустив несколько поездов. Наконец, открылся сигнал, и Поляков нехотя поднялся, проговорил скупые, но чёткие строчки инструкции. Устинов повторил их и перекрестился. - С Богом! Поехали... Поляков насмешливо поглядел в его сторону. Миновали выходные стрелки, и он с иронией в голосе заметил: - На Бога надейся да сам не плошай! Без Него знаю, что мне делать, не дурак... - Не будь самонадеянным, мил человек... Мудрый Соломон сказал так: "Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой... Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои". Глава три, стихи пятый и шестой. - Бог, ангелы, черти... Загробная жизнь... Рай и ад... Сказки для лохов... - Пройдёт не так уж много времени, и ты будешь сожалеть об этих словах... Понаблюдай за муравьями. Тащит один червяка на кучу, не достаёт ему силёнок. Подбегает другой на помощь, и вместе волокут добычу в норку. Как пчела находит свой улей за десять километров от него? Как растение, пробиваясь из-под асфальта, находит одну-единственную в нём трещинку? Кто научил их этому? Господь Бог! Почему из крохотного семени сосны вырастает могучее дерево точно с такими же хвойными иголками? Почему волки охотятся стаей? Почему паук подползает к чёрной вдове, для того чтобы она съела его и воспроизвела потомство? Тысячи вопросов, на которые ни один академик не даст ответ. Великие учёные Ломоносов, Менделеев были глубоко верующими людьми. Стало быть, и они не отрицали Создателя. Человеку своим маленьким умишком никогда не познать тайны создания Природы. Ему остаётся лишь с молитвой откровенно каяться в злодеяниях над ней и спасать душу. - Молись - не молись, а если не везёт в жизни, так хоть на уши встань! Бог не поможет. - Не собираюсь тебя убеждать... Но подумай сам: кто ты, и кто великий физик, астроном и математик Исаак Ньютон? Казалось бы, уж кому, как не ему, быть неверующим в Бога! А что он заявил на одном учёном совете? "Чудесное устройство космоса и гармонии в нём, могут быть объяснены лишь тем, что космос был создан по плану Всеведущего и Всемогущего Существа. Вот - моё первое и последнее слово", - сказал Ньютон. С ним согласны известные физики Вольта, Ампер, Гаусс, Флеминг и многие другие лучшие умы человечества. Альберт Эйнштейн, выступая перед студентами, сказал как-то: "Обычное представление обо мне как об атеисте - большое заблуждение. Если это представление почерпнуто из моих работ, могу сказать, что мои работы не поняты". А создатель немецкой ракеты "ФАУ" Браун заявил: "Распространено мнение, что в эпоху космических полётов мы уже так много знаем о природе, что нам более не нужно верить в Бога. Это мнение совершенно ошибочно. Лишь новое обращение к Богу может спасти мир от надвигающейся катастрофы. Наука и религия - это сёстры, а не враги". Так, что ты, мил человек, можешь верить, можешь не верить... Устинов вглядывается в дорогу через заснеженное стекло: "дворники" не работают. Не проверил их помощник в депо. В луче прожектора, еле пробивающего мрак и круговерть бурана, мельтешат снежинки. - Ничего не видно, ёшкин свет! Как слепые едем... За нерадивость Господь наказывает, а к старательным праведникам благоволит Он. Поляков, чувствуя неловкость, заёрзал на сиденье. Промашка с его стороны, факт... Чтобы загладить вину, пробурчал: - Тринадцатое сегодня - несчастливое число. Черти бы меня с квасом съели и не подавились... Забыл проверить эти чёртовы "дворники". В другой раз не забуду... - Не поминай чертей... И "дворники" - не их козлячьими копытами сделаны, а умелыми руками рабочих, инженеров. Помощник, не желая дальше продолжать тему "дворников", с обидой произнёс: - Невезучий я... Вчера выпил бутылку портвейна... Хорошее вино было... Не удержался... Всю высосал... Встретились какие-то парни на остановке автобуса... Часы сняли... Избили... - "Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше... Впоследствии, как змей, оно укусит, и ужалит, как аспид". Притчи Соломоновы, глава двадцать три, стихи тридцать один, тридцать два. - Так оно, конечно... Но что делать, если выпить хочется? - "И скажешь, - говорил Соломон, - били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, опять буду искать того же". Глава двадцать три, стих тридцать пятый. - Жена ушла от меня... Хожу сейчас к одной замужней. - Прелюбодействуешь, стало быть... Грех большой... Заповедь Божью нарушаешь. В главе пятой притчей Соломоновых сказано: "Мёд источают уста чужой жены, и мягче елея речь её; Но последствия от неё горьки, как полынь, остры как меч обоюдоострый". Стихи три и четыре. - Не верю в Бога, потому, что в жизни мне одни неприятности. Невезучий я какой-то... И отчего так? - Везения, невезения, несчастливые числа, всякого рода гадания, предсказания - суеверные понятия, не совместимые с нашей верой православной. Святой дух в каждом человеке, каждую душу зрит Господь, и на всё Его воля. Неприятности твои - наказания Божьи. Не потерян ты для Него. Знает Господь, что наполнится твоя душа иным, праведным содержанием и поверишь в Господа. Вместо этой паршивой газеты загляни лучше в Библию и найдёшь ответ в притче Соломоновой, в главе третьей, стих двенадцатый. "Кого любит Господь, того наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну своему". - Не верю я во все эти сказки, - раздражительно отмахнулся Поляков. Его начинал одолевать сон. - Вряд ли долго смогу работать в депо... Что толку мне от Библии? Устинов оставил его слова без ответа. Приглаживая бороду, наморщил лоб, всматриваясь в бланк-предупреждение скоростей. Поднялся и подтолкнул помощника к своему креслу. - Садись, мил человек, за контроллер... Хватит тебе антимонии разводить, пора делом заняться... Поляков неуверенно взялся за рукоятку. Сонливость мгновенно слетела с него. Взгляд оживился, глаза обеспокоено забегали по приборам. - Запомни нашу первую поездку, Валерий. Через десять лет, когда станешь классным машинистом, я сниму часы со своей руки и подарю тебе в память о ней... ...Два года спустя Валерий успешно сдал экзамены на права машиниста электровоза. Ездить самостоятельно не стал. Не захотел разлучаться с Устиновым. Так и ездят вместе, словно два неразлучных брата. У Валерия трое детей. Его жена Светлана поёт в церковном хоре. Свидетелем на их свадьбе с венчанием в церкви был, конечно же, Владимир Степанович Устинов. Он же стал крёстным отцом первенца Алёшки. В четвёртый класс мальчонка пошёл нынешней осенью... По воскресеньям супруги Устиновы и Поляковы, принарядившись, в храм ходят. Всё у них хорошо. И дай Бог такого семейного благополучия каждому человеку! Быть, может, оба товарища думали сейчас об одном и том же. О благодарении Богу за то, что свёл их жизни воедино, наставил на праведный путь. На рассвете прибыли в старинный сибирский город Барабинск. Ещё шипели тормоза, а в тамбуре уже гремели поёлы под ногами сменщиков - машинистов из Омска, неизвестно когда и кем прозванных "колчаками". Гонористые мужики дотошно принимали электровоз, но придраться ни к чему не смогли. Под все колёсные пары форсунки исправно дают песок, в кабинах чисто, "юбки" - борта машины протёрты до блеска, инструмент, маслёнки на месте, "дворники" работают. Валерий, разозлясь, открыл было рот, чтобы урезонить чересчур ретивых локомотивщиков, но Устинов, заполняя журнал приёмки и сдачи, сказал: - Больше всего хранимого храни сердце твоё; потому что из него источники жизни. Притча Соломона, глава четыре, стих двадцать три. Он взял "шарманку" - дорожный портфель, и дверь захлопнулась за ним. Валерий чуть запоздал, одевая "гудок" - железнодорожную ватную куртку с меховым воротником. Омский машинист придержал его за плечо. - Твой машинист... Он, что? Того... С приветом?! Верующий, что ли? - He is first after Gоd... - Что...? Не понял... - Первый после Бога... Так говорили английские моряки о своих капитанах, всецело доверяя им свои жизни. А ещё мудрый Соломон поучал: "Отойди от человека глупого, у которого ты не замечаешь разумных уст..." - Вот... Ещё один повёрнутый! Бригада чёкнутых! - покрутил пальцем у виска омский машинист. - "Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою". Притча Соломона, глава двадцать шесть, стих одиннадцатый... Не зря, видно, "колчаками" вас зовут... Бывайте, мужики! Счастливой дороги! Храни вас Бог! Скользнув голыми руками по заиндевелым поручням, Валерий спрыгнул в намёт пушистого снега, устлавшего стылую насыпь возле пути. Несмотря на бессонную ночь, бодрость и лёгкость ощутил он в это морозное утро. Натянул рукавицы, нахлобучил шапку, прикрывая уши, и подхватив сумку, побежал догонять ушедшего вперёд командира. Кара небесная"Беззаконного уловляет собственное беззаконие его, и в узах греха своего он содержится". Книга притчей Соломоновых. Глава 5 (22). Последний день октября... Порывистый ветер рвёт зонт из озябших рук. Моросит дождь. На мокром асфальте блестят влажные листья. Кучи сизых облаков несутся в пасмурном, без просветов, небе, словно размытом грязно-серой тушью. На душе скверно. Хорошей погоды до весны уже не предвидится. В дырявых карманах потрёпанного пиджака пусто, а подходящую работу никак не найти. Бьёт озноб, хочется есть и негде переночевать. Что может быть хуже? Разве что муки телесные и страдания от потери близких... Подняв воротник плаща, Олег Тихомиров плёлся по тротуару, забрызганному проезжавшими иномарками. В них сытые, обеспеченные люди едут обедать в ресторан, спешат в офисы, в аэропорты, в турагенства, в свои элитные квартиры. А он, не обращая внимания на забрынданные брюки, шлёпал по лужам в стоптанных туфлях, уныло разглядывая на стенах зданий многочисленные вывески с названиями фирм, контор, организаций, магазинов и других заведений, пестрящих разноцветными рекламами. Куда направить стопы? Где приткнуться хотя бы на первое время, чтобы заработать немного денег и не трястись ночами на скамейках парка? Пока все его попытки устроиться на работу успеха не имели. От безысходности и отчаяния воздел Тихомиров руки к небу и со слезами проговорил: - Господи! Уповаю на Тебя! Помоги! Не откажи в приюте и куске хлеба насущного! Он перебирал в памяти приятелей и знакомых, у кого можно занять денег, но таковых не находилось. Бесконечно мусолил записную книжку, но всё без толку. Лишь несколько небрежных строк в ней то и дело мелькали перед глазами, запали в душу и непрестанно приходили на ум. То были цитаты из Книги притчей Соломоновых, наспех выписанные для какой-то газетной статьи. Первая запись гласила: "Кто ведёт дело разумно, тот найдёт благо, и кто надеется на Господа, тот блажен". Глава 16, (20). И вторая: "Много замыслов в сердце человека, но состоится только определённое Господом". Глава 19, (21). Усталые ноги, подвигаемые чувством смутной надежды, тащили его всё дальше и дальше. И Тихомиров бесцельно шёл, не зная, куда. Ему вспомнилось назидание Соломона, поучавшего: "Не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя; обличай мудрого, и он возлюбит тебя". И ещё: "Поучающий кощунника наживёт себе бесславие, и обличающий нечестивого пятно себе". - Мудрый Соломон! Не внял я твоим разумным словам... Обличил кощунника, растлителя душ... И вот я, бесславный и нищий, влачу жалкое существование... - вслух размышлял Тихомиров о своей незавидной участи. Профессиональный газетчик, известный в городе автор многих нашумевших фельетонов, проблемных статей, интересных рассказов и очерков, Тихомиров в одночасье оказался за порогом редакции. Его, члена Союза журналистов СССР и России, несмотря на опыт и талант, попросту вышвырнули вон. И кто?! Некий состоятельный человек, ранее судимый за мошенничество и казнокрадство, прибравший к рукам городскую газету "Новости". Новый хозяин, не имеющий представления не только о журналистике, но и о таких моральных качествах, как честь, порядочность, патриотизм, забота о людях, культура, начал публиковать в угоду обывателям пошлые анекдоты, сплетни из жизни шоуменов, сальные истории, рекламные объявления. Тираж "Новостей" заметно возрос, что вполне устраивало так называемого "главного редактора". У Тихомирова внутри закипало от бессильной ярости к бритоголовому ублюдку за редакторским столом. В костюме стального цвета тот подъезжал к редакции в чёрном "Лексусе" в сопровождении мордоворотов-охранников. - Безобразие! - возмущался Тихомиов. - Так не должно дальше продолжаться! В кого мы превратились? В бессовестных борзописцев, заглядывающих в чужие замочные скважины?! В лгунов, сочиняющих хвалебные оды лекарственным препаратам сомнительного производства?! - Успокойся, Тихомиров... Пиши, что новый шеф велит, - советовали коллеги. - Раньше мы вели рубрики: "На темы морали", "Сыны Отечества", "Долг гражданина", "Герои трудовых будней" и другие, столь же высокопарные темы. А что имели за это? Копейки! Сейчас хоть работаем за деньги... - Да, но киллер тоже работает за деньги. Только он убивает пулей, а мы бьём по мозгам... - Эх, Олег, плетью обух не перешибёшь... Не строй из себя правдолюбца. Все мы здесь одним миром мазаны, - не то осудила, не то выразила сочувствие заведующая отделом писем Нина Архипова. - Раньше мы правду, справедливость отстаивали за гроши... Сейчас за враньё больше платить стали... Тихомиров отбросил ручку, резко поднялся, уронив стул. Открыл шкаф, вынул из него Библию. Полистал... - Вот... Нашёл... Книга притчей Соломоновых. "Лучше немного с правдою, нежели множество прибытков с неправдою". Глава шестнадцать, стих восьмой... Печатать ложь, обманывать читателей - подло. Засорять газету пошлятиной - гнусно. "Новости" - не мусорный ящик. Я выступлю на летучке и прямо скажу об этом. Корреспондент отдела "хроники происшествий" Лев Шумский, поднаторевший на сообщениях о жестоких убийствах, взял у Тихомирова Библию, перелистнул несколько страниц. - Да... Но Соломон ещё и предупреждал: "В уши глупого не говори, потому что он презрит разумные слова твои". Глава двадцать три, стих девятый. Напротив, подхваливай его за умелое руководство. Глядишь, зарплату прибавит... Бери пример с меня... Распишу, что было, что не было... Читателям и невдомёк, что навыдумывал я с три короба... Шеф доволен, премию выписывает... - Погоди, Шумский... Верни Библию... Тут и о тебе сказано: "Лживый язык ненавидит уязвляемых им, и льстивые уста готовят падение". Глава двадцать шесть, стих двадцать восемь... Шумский выхватил Библию из рук Тихомирова, торопливо начал листать. Блеклые глаза репортёра лукаво бегали по строчкам, выискивая противный аргумент. - Помнится, в какой-то притче Соломон поучал не критиковать развратников. Ага... Вот... Дословно: "Не любит распутный обличающих его и к мудрым не пойдёт". Глава пятнадцать, стих двенадцать. Не лезь на рожон. Не те времена... Не забывай - на частника работаешь. По мне - лишь бы платил хорошо. Я гоню строку за строкой, благо, убийств пока хватает. "Главный" доволен. На банкетный ужин пригласил... На халяву деликатесов поем, коньяка выпью... - Не обольщайся... И на этот счёт есть мудрые слова Соломона. Вот, послушай... "Когда сядешь вкушать пищу с властелином, то тщательно наблюдай, что перед тобою; кусок, который ты съел, изблюёшь, и добрые слова твои ты потратишь напрасно". Глава двадцать три, стихи шесть, семь, восемь. Так-то, Шумский... Иди на банкет. Ешь, пей, веселись там... Продолжай восхвалять этого мерзавца. А я молчать больше не буду о том, что он печатает в газете всякую пакость... В понедельник утром на редакционной летучке поскрипывали стулья под молчаливо сидящими сотрудниками "Новостей". В мёртвой тишине жужжала, стукаясь об оконное стекло, залетевшая в кабинет оса. Шлёпнулась на пол шариковая ручка. Кто-то с боязливой поспешностью поднял её. Прошелестела страница блокнота. Все ждали, что скажет главный редактор, под пристальным взглядом которого каждый корреспондент, склоняясь к столу, желал быть маленьким и незаметным. Бритая голова "главного", собирая складки на толстой, жирной шее, медленно повернулась, вперилась тупым бычьим взглядом в худого репортёра, будто пришибленного к столу невидимой силой. - Шумский! - рявкнула голова, и все разом вздрогнули. - Вчера, на званом ужине в честь господина Сафронова вы вели себя крайне не адекватно. Вы, что, никогда не видели чёрной икры? Вы, поглощали салаты с такой жадностью, что позавидует заключённый, сбежавший из концлагеря. Вы лакали мадеру как воду и заливали в себя мартини подобно страждущему в пустыне. Несли какую-то ахинею относительно меня и господина Сафронова. Мне вы больше не нужны, Шумский... Голова "главного", поблескивая лысиной и очками, водворилась на прежнее место, срослась с туловищем, изрекла: - Уважаемые бумагомаратели... Читатель ждёт от вас сенсационные материалы. Побольше крови в них, чёрт возьми! Побольше секса и "жареных" фактов! Для полноты реализма залазьте в форточки, забирайтесь в кровати к именитым горожанам... Не открывают дверь - заходите в окно! И поменьше лирики, поменьше... Всё! Совещание окончено! - Нет, не всё! - раздался громкий выкрик Тихомирова, и вновь корреспонденты разом вздрогнули, а у "главного" под линзами очков неестественно широко вылупились глаза. - Нет, не всё, - повторил Тихомиров дрожащим от волнения голосом. - В погоне за барышами вы опустили нашу газету ниже городской канализации. Содержание "Новостей" отвратительно. Печатать похабщину на потребу падкой на непристойности публики - аморально. Вы превратили "Новости" в помойку. Последнее дело - публиковать гадости, развращающие души людей, особенно, молодых. Обманывать читателей лживыми реклами товаров плохого качества... "Мерзость пред Господом - путь нечестивого, а идущего путём правды Он любит". Книга притчей Соломоновых, глава пятнадцать, стих девятый... - Всё сказали? - обрезая ножом сигару, спросил главный редактор. - Если нет, продолжайте... Что-нибудь ещё о канализации, о помойке... Тихомиров сглотнул, ища поддержки у остальных сотрудников, но те сидели молча, ошарашенные его откровенным высказыванием, старательно изображая на лицах озабоченность. Кто рисовал чёртиков в блокноте, кто глядел в окно, а кто в потолок... - Пусть другие скажут, - пробормотал Тихомиров, вяло опускаясь на стул. - Кто желает сказать, как нам улучшить работу, - прикуривая от зажигалки-пепельницы, проговорил "главный". - Я всем вдвое увеличил зарплату... Кого не устраивает работа в "Новостях"? Нет таких? Тогда все свободны... А вас, Тихомиров, попрошу остаться... Задвигались стулья. Сотрудники спешно покидали кабинет. Последним с обречённым видом вышел Шумский. Тихомиров, понимая, что своим заявлением не повлиял на работу редакции, а лишь подписал себе приговор, отрешённо наблюдал за осой, беспомощно бьющейся в стекло. "Главный", вольяжно развалясь в кресле, на манер хамовато-наглых американских янки, забросил на стол ноги в лакированных туфлях, выставил напоказ их жёлтые подошвы. - Знаешь, Тихомиров, плевал я на притчи Соломоновы с высокой колокольни! - развязно покачиваясь, пыхнул сигарой "главный". - Мне от них бабла не прибавится. Газета - мой бизнес. Я делаю его как мне выгодно. От критиканства, которым вы тут до меня занимались, тираж "Новостей" не увеличивался, и ты, Тихомиров, получал гроши за свои опусы. Не хочешь за хорошие бабки работать в помойке, как ты выразился, не надо. Желающих на твоё место хоть отбавляй. Ты уволен, Тихомиров... Что?! Не понял... Нечестивый я, говоришь? Пошёл вон, я сказал! В коридоре Тихомиров столкнулся с плачущим Шумским. Плечи репортёра вздрагивали. Слёзы душили его. - Как... теперь жить..? Тебе-то что? У т-тебя... детей нет... А у меня д-двое, - всхлипывал Шумский. И бросил ожесточённый взгляд на дверь кабинета, из которого их только что выкинули как шкодливых котят. - Ну, я ему покажу! Не прощу! Отомщу гаду! - А вот этого делать не нужно. Вспомни, как наставлял Соломон. "Не говори: "Как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его"... Не говори: "Я отплачу за зло"; предоставь Господу, и Он сохранит тебя". Главы двадцать четыре и двадцать, стихи двадцать девять и двадцать два. Бог шельму метит!. Воздастся и ему за содеянное... Будет нечестивому кара небесная! - Долго ждать придётся... - Всему своё время... И бывшие коллеги разошлись в разные стороны. Каждый навстречу новой судьбе. Так Тихомиров неожиданно оказался безработным и бездомным, потому что после ссоры с женой из-за отсутствия денег пришлось уйти из квартиры. Жить с ней стало невыносимо. Жена истерично набрасывалась на него с оскорблениями, называла ничтожеством, бездарем, дерьмом собачьим, вцеплялась в волосы. Оставалось лишь сбросить её с балкона и сесть в тюрьму. Или удавиться самому. Ни того, ни другого ему не хотелось, и потому Тихомиров брёл сейчас по улице, раздумывая над тем, как круто переменилась его жизнь. Он и не заметил, как оказался на окраине города и остановился лишь у забора какой-то базы стройматериалов. Визжали моторы башенного крана, поднимающего грузы из вагона. Слышалась ругань рабочих. Машины въезжали в огромные ворота. И на всей территории громоздились горы сваленных в беспорядке мешков с цементом, кирпичей, досок, труб, брёвен, металлопроката. Из будки вышел охранник в камуфляжном костюме, открыл ворота автомобилю, гружённому цементом. Поинтересовался: - Тебе, что, мужик? За стройматериалами приехал или ищешь кого? Тихомиров смущённо пожал плечами. - На работу здесь можно устроиться? Например, как вы, охранником? - А ты, что, пенсионер, что ли? Это мы, старперы, толкаемся здесь... А ты молодой... Чего тебе в сторожа идти? - Да мне бы хоть кем-нибудь... - А по специальности кто? Нам стропальщики нужны... Крановщик и водитель автокары... - Если бы... Журналист я... - Во как! Корреспондент, стало быть... У нас тут тем для газеты - непочатый край, - доверительно шепнул охранник, - только я ничего тебе не говорил... Тихомиров согласно кивнул. Охранник завёл его за сторожку и, поминутно выглядывая из-за угла, начал торопливо рассказывать. - Хозяин-то наш, Алексей Егорыч, человек очень хороший. За работягу всегда заступится. Да только дурит его кладовщик. Ворует много. Стройматериалы свалены как попало, учёту нет. И ещё одни ворота с той стороны надо сделать. Затор машин здесь. Базе убыток. И подъездной путь давно пора удлинить. А то на автокарах в дальний конец базы груз от вагонов перевозят. Но это кладовщику не выгодно Воровать будет затруднительно... Охранник вдруг подбежал к воротам, услужливо опустил цепь перед въехавшей "Волгой". Из машины вышел средних лет мужчина в джинсах и куртке. Устало расправил плечи. - Еле добрался... На дороге сплошные пробки... Да и здесь, смотрю, затор из машин... - Что же хозяевам мешает сделать ещё одни ворота с другой стороны базы? - сказал Тихомиров. - Недорого обойдётся, но товарооборот вдвое увеличится. Соответственно, и прибыль... - И в самом деле! - воскликнул приезжий. - Давно пора! - А главное, рассортировать весь материал, сложить аккуратными штабелями. Отпуск товара ускорится, хищения его прекратятся... Необходимо удлинить подъездной путь... На переброску материалов из вагонов тратится много времени. - Так-так... Интересно... Ну, а ещё что, на ваш сторонний взгляд, мешает работе базы? - Полагаю, нужно провести срочный переучёт строительных материалов... Вывести на чистую воду всех махровых жуликов, которым выгоден беспорядок на базе... - У вас профессиональный взгляд аналитика. Кем работаете? - Работал... Журналистом... - И диплом о высшем образовании есть? - Разумеется... Московский госуниверситет... - Хотите работать на этой базе? Тихомиров удивлённо посмотрел на водителя "Волги". - Я-то хочу... Но возьмут ли... Ничего другого не умею... - Почему не спрашиваете: "Кем"? - Не в моём положении выбирать... - Ступайте в отдел кадров... Скажите Ирине Валерьевне, чтобы приняла вас управляющим... Или, как принято сейчас говорить, менеджером... И приступайте к реконструкции базы... Водитель сел в машину, дал по газам, и скоро "Волга" укатила за высокий склад, обшитый синим сайдингом. - Кто это был? - растерянно спросил Тихомиров у выглянувшего из будки охранника.. - Да ты, что? Не признал? Это же сам Алексей Егорыч... ...Через три года, солнечным октябрьским утром, не по-осеннему ясным и тёплым, Тихомиров подъехал к подъезду своего нового дома на сине-фиолетовом "Форде". Отняв от руля вспотевшие за долгую езду ладони, он благоговейно посмотрел на иконку с образом Христа-Спасителя, укреплённую на панели, перекрестился и взялся за ручку дверцы. Сотовый телефон, зазвонивший в кармане блестящего костюма мелодией ламбады, задержал его. "Наверно жена, - подумал Тихомиров. - Заждалась, родная... Неделю дома не был... Мотался по региону, устанавливал деловые контакты с партнёрами по бизнесу... Такая работа..." Но звонок был не от жены. - Привет, Олег! - услышал Тихомиров бодрый голос Шумского. - Не желаешь вернуться в "Новости"? Я здесь опять работаю... У нас теперь новый главный редактор... Нина Архипова... Помнишь её? Завотделом писем была... Толковая баба! А прежнего "главного" братки завалили... Не поделили бизнес. В ресторанном сортире замочили... И сына его убили... А дочь на "иглу посадили", наркоманкой сделали... Кара небесная постигла нечестивца! - Знаю, читал твой душещипательный опус об этой семейной трагедии. Но Соломон сказал: "Не радуйся, когда упадёт враг твой, и да не веселится сердце твоё, когда он споткнётся". Глава двадцать четыре, стих семнадцать... Вернуться в редакцию не могу... Алексей Егорович задумал построить красивую часовню на въезде в город. Помогаю ему... Дел невпроворот... Бывай, Лёва! Желаю творческих успехов! И впрямь ему, региональному менеджеру большой строительной компании, не до статеек в газету. Он бросил благодарный взгляд на иконку. На какое-то мгновение их глаза встретились: ясные, лучистые, внимательные, бесконечно добрые Христа и благодарные Олега. Прилив неожиданно нахлынувшей радости обуял Тихомирова, когда он вышел из машины. В чистом голубом небе носились голуби. Флоксы, астры, настурции, не собираясь увядать, пламенели на клумбе яркими красками. На душе было легко и светло. Телефон вновь заиграл ламбаду. Звонила жена...
Урок истории "Главное - мудрость: приобретай мудрость, и всем имением твоим приобретай разум". Книга притчей Соломоновых, глава 4 (7). Двухэтажная деревенская школа большими просторными окнами смотрит на окружавший её парк. Кто и когда насажал здесь берёз и клёнов, лип и тополей, сосен и лиственниц никто не знает, но судя по их толстым стволам давно это было. После недавнего дождя в густую зелень травы сползает по коре медвяная роса. Среди деревьев, развесившись, благоухают пышным цветом душистые кусты сирени, черёмухи, калины, боярышника, рябины. В густых ветвях, шевелимым лёгким ветерком, не смолкает птичий гомон. На голубом фоне чистого неба выткались высокие кроны сосен, переплелись ветвями в замысловатую вязь ажурных кружев. Золотистые лучи света струятся сквозь них. Дальше, за этим рукотворным лесом начинается луг. Хорошо бы сейчас пробежаться по нему, сшибая босыми ногами жёлтые головки одуванчиков, нарвать букетик ландышей и подарить... - Рома Куликов! Строгий голос прозвучал резко, но не сердито. - Вернись, пожалуйста, в класс! Ученик отвернулся от окна, удивлённо глянул на учителя. - А где же я, Вениамин Петрович, как не за партой? - Да... Твоё тело здесь, а душа витает, если не в облаках, то где-то на улице... Постарайся переместиться из мира грёз в нашу действительность. У Романа лучшее место в классе - на "камчатке", у окна в углу. И списывать удобно, и читать интересную книжку, спрятавшись за спиной сидящего впереди толстяка Феди Сажина. А главное, можно мечтать, глядя на манящий лес. "Наверно, стану лесничим... Нет, лучше охотоведом... Пожалуй, интереснее быть геологом. Они тоже много путешествуют. Или орнитологом... Изучать птиц, ездить в экспедиции... Археологом тоже клёво... Раскопки древних поселений, поиски кладов..." Роман Куликов - "трудно воспитуемый подросток". Так его называют на педсовете, в родительском комитете, в инспекции по делам несовершеннолетних. В свои четырнадцать лет Рома совершил несколько "правонарушений": рвал яблочки-ранетки на чужой даче, залез в гараж агрофирмы и утащил автомобильную камеру, чтобы плавать на ней, разбил футбольным мячом витрину в магазине и стянул с кухни детского сада несколько банок сгущёного молока. Растёт Рома без отца, без матери. Бабушка-пенсионерка занята его воспитанием. На мизерную её пенсию прожить невозможно, бабушка подрабатывает сторожихой на птицеферме, и Рома, предоставленный сам себе, пропускал занятия, водился с детьми из неблагополучных семей. В итоге - неуспеваемость по основным предметам и привод в милицию. Старшие подростки подговорили Рому забраться в чужой погреб. Их добычей в слякотный поздний вечер стала банка старого малинового варенья и горшок прогорклой сметаны. Много усилий приложил классный руководитель 8-го "А" Вениамин Петрович Малышев, чтобы не отправлять ребёнка в спецшколу. В милиции, в суде, в прокуратуре, в редакции газеты, в администрации района объяснял, доказывал, что Рома Куликов нормальный мальчишка. - Мы тоже в своё время лазали по чужим садам и огородам, - убеждал Вениамин Петрович недовольно насупленных дядь и тёть в погонах, - ну, и что? Поймают, бывало, отдерут крапивой или прутом и никаких судов. А сейчас чуть нашалил пацан - в милицию тащат. Вон, взять, к примеру лётчика Александра Покрышкина.... До войны хулиганистым был... А стал маршалом, трижды Героем Советского Союза... Было у Вениамина Петровича основание защищать своего ученика и хлопотать за него - долг учителя. Ведь кто кроме него заступится за сироту? В редкие свободные дни брал мальчишку с собой на рыбалку. Вдвоём молча сидели с удочками в тишине на берегу деревенского пруда. И видел здесь учитель своего ученика с другой стороны. Не шалил Рома, не говорил бранных слов. Охотно собирал сушняк для костра, рубил топором дрова, умело чистил картошку и терпеливо нёс тяжёлый рюкзак. Ласково вспоминал бабушку. Самых жирных карасей заботливо заворачивал в мокрую траву, и Вениамин Петрович знал: для бабушки старается внук. Остатки от походного обеда Рома всегда выкладывал на пне для лесных обитателей. Доброе сердце у мальчика. А значит, и человеком порядочным будет, законопослушным. Если, конечно, в этом возрасте направить его по праведному пути. Приметил Вениамин Петрович в мальчике любознательность, живой ум, сообразительность, романтическую мечтательность, честность и дружелюбие в общениях с одноклассниками. Нет, никак нельзя Рому в спецшколу! Солнечный зайчик скользнул по оконному стеклу, блеснул на миг на очках учителя и затерялся где-то в плакатах по истории древнего мира. Прохладный ветерок вносил в открытую форточку ароматы сада, будоражил сидящих за партами учеников, нетерпеливо ёрзавших на скамьях. Усидеть смирно, как в зимний морозный день совсем не просто. Пьянящие запахи весны манят за околицу села, где горят оранжевые огоньки азиатских купальниц, гудят шмели, порхают лимонницы, крапивницы, голубянки, трещат сороки и деловито снуют муравьи. Много там, на природе, занимательного для пытливого детского ума. Можно, к примеру, снять с цветка жука-бронзовку, посадить в спичечный коробок, и прислоня к уху, слушать, как шуршит он там. Запрудить камнями ручей и поставить в нём колесо-вертушку. Погонять на велосипеде по узким тропинкам... Однако, всему своё время. Урок только начался. Последний урок истории в этом учебном году. И вместо обобщения пройденного материала учитель решил провести беседу о доброте и других лучших качествах человека. Вениамин Петрович Малышев, единственный из преподавателей школы, не имевший прозвищ, отодвинул в сторону классный журнал и посмотрел на мальчишек и девчонок пристальным взглядом. Дети! Совсем ещё дети! Какими вырастут? Что ждёт их в жизни? Пойдут ли все путём праведников или, соблазнённые дьявольскими посулами, некоторые из них обратятся в нечестивых? Как уберечь наивные души, впитывающие как губки и хорошее, и плохое, от сатанинских посягательств? Они доверчиво смотрят ему в глаза, и слова его воспримут как непреложную истину, запомнят на долгие годы. Но какие слова? Как произнести их, чтобы навсегда запали в открытые сердца подростков, стали для них спасительной нитью Ариадны в лабиринтах лжи, обмана, подкупа, клеветы, разврата и других пороков греховного бытия и беззакония? "Сеять разумное, доброе, вечное", - сказал замечательный русский поэт Николай Алексеевич Некрасов. Что может быть более разумным, чем Библия - кладезь мудростей?! Что может быть вечным, кроме Господа и Его заповедей? И кто истинно учит доброте, как не Бог и Его святые апостолы? Вениамин Петрович открыл Библию на странице Книги притчей Соломоновых, отмеченной закладкой-календариком православных праздников. - Итак, ребята, на последнем уроке мы поговорим о мудром иерусалимском царе Соломоне, сыне Давида и Вирсавии, жившем в десятом веке до нашей эры. Почитаем Книгу его притчей... Слова учителя потонули в протяжно-гудящем и нудно-недовольном "Ну-у... Мы это ещё в пятом классе проходили по истории древнего мира..." - Вот, и вспомним некоторые наставления Соломона перед тем, как вам отправиться на летние каникулы... Двадцать шесть пар скучающих глах неохотно оторвались от созерцания окон, в которых синело небо и слегка покачивались ветви деревьев. Рома Куликов недовольно заметил: - Скучнее занятия не придумать, как только Библию читать на последнем уроке... В пятом классе ещё учили про это... И вообще я в Бога не верю... Зачем мне слушать какие-то притчи? В лес бы сейчас! На природу! Поговорить о путешествиях в дальние страны... - В самом деле, ребята! У меня предложение... Вениамин Петович заговорщически понизил голос, обводя класс прищуренными глазами. - Проведём наш последний урок в школьном парке... - Ура-а! - вскричали самые нетерпеливые, но тотчас смолкли: Вениамин Петрович поднял руку, требуя тишины. - Тихонько встаём и на цыпочках, бесшумно выходим... Сбор, где всегда - под старой липой... Когда все расселись полукругом на траве, учитель спросил: - Кто знает, что такое "Соломоново решение"? В пятом классе, говорите, проходили эту тему... - Мудрое решение... - подал неуверенный голос вихрастый рыжий мальчуган со смешной фамилией Непейпиво. Всякий раз, как на других уроках называлась она, раздавался непроизвольный смех, вызывая слёзы на глазах мальчика. - Верно, Володя... А в чём оно заключалось? Тишина... Маша Кругликова обрывает листочки с ветки. Коля Овсянников покусывает длинную травинку. Рома Куликов сдувает с руки прихлопнутого комара. Миша Пчельников носком ботинка ковыряет песок. Илья Крейдер гоняет прутиком жучка. Подобным "делом" заняты и остальные ученики. Рома Куликов нарушает молчание: - Соломон был злой и жестокий царь... - Это почему же? - Приказал зарубить ребёнка... - И это всё, что ты запомнил из учебника пятого класса? - Ещё про то, как две женщины поспорили из-за ребёнка... Ну, чтобы каждой из них досталась половина, царь приказал разрубить его... Разве не дикость? - И что? Разрубили ребёнка? - Да, кажется, нет... Не помню... - Ты сейчас бездоказательно обвинил, оклеветал царя Соломона. Так часто и других людей, не разобравшись, обвиняют в том, чего они не совершали... А что советует Соломон в главе четвёртой, стих двадцать четвёртый: "Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя". И предупреждает: "Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, погибнет". Глава девятнадцать, стих девять... А было так... Одна женщина во сне нечаянно придавила грудного младенца. Подложила мёртвого соседке, а живого взяла себе. Другая женщина проснулась, заметила подлог и подняла вой. И заспорили женщины, и буквально вырывали младенца друг у дружки. Каждая кричала: "Это мой ребёнок!" Как тут понять, кто из них настоящая мать? Делать анализ крови на определение ДНК тогда не умели. И детектор лжи не изобрели. Пришли женщины на суд. Пусть Соломон рассудит. Кстати, замечательный русский художник Ге написал на эту тему прекрасную картину "Суд Соломона". Так вот... И сказал Соломон: "Не могут поделить - разрубите дитя на две половины. И отдайте каждой из них". Конечно же, справедливый, благородный и добрый царь вовсе не собирался убивать ни в чём не повинное дитя. Незаметно шепнул на ухо своему визирю, который предупредил воина, чтобы тот нарочно замахнулся мечом. Желая выяснить, какая спорщица родная мать ребёнка, Соломон, как принято сейчас говорить, применил психологический приём... - Взял на пушку, - подсказал Максим Девятков. - Взял на понт, - пробасил Рома Кругликов. Для убедительности растопырил пальцы на манер блатных. Ребята расхохотались. Смешно бесподобно! Ещё бы! Старый бородатый Соломон гнёт понты! - Взял на испуг! - предложил свою версию Федя Сажин. - Этот слэнг, ребята, то есть разговорный язык, годен лишь в исправительно-трудовых колониях. Надеюсь, не для того вы учитесь, чтобы совершать противоправные действия и быть уголовниками. Правильно было бы сказать: "Мудрец сыграл на чувствах спорящих женщин". Когда воин осторожно поднял младенца за ножку и бесстрастно поднял золотом сверкнувший на солнце бронзовый меч, одна женщина крикнула с досадой: "Ну и пусть никому не достанется!" Другая, в страхе за жизнь ребёнка, бросилась к ногам царя, умоляя не губить его. "Отдайте ей! Лишь бы живой остался ребёнок!" - со слезами проговорила она... Кто из них настоящая мать? - Которая решила отдать ребёнка, чтобы спасти его, - ответила за всех Маша Кругликова. - Догадаться не трудно. "Вот кто настоящая мать! Отдайте ребёнка ей!" - повелел мудрый Соломон. И слава о его разумных наставлениях, мудрых советах и нравоучениях, изложенных в Книге притчей, дошла до наших дней. Вот, послушайте... "Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать его". Глава три, стих двадцать семь... "Не замышляй против ближнего твоего зла, когда он без опасения живёт с тобою". Глава три, стих двадцать девятый... "Не вступай на стезю нечестивых, и не ходи по пути злых". Глава четыре, стих четырнадцатый... А теперь скажи мне, Рома Куликов, мог ли быть злым и жестоким царь, дающий молодым людям наставления быть добрыми, честными, отзывчивыми к чужой беде? Рома растерянно опустил голову. - Ладно, можешь не отвечать... Вижу, что осознал своё опрометчивое суждение... Обращаясь к молодому человеку в своих притчах, Соломон наставляет: "Приобретай мудрость, приобретай разум; не забывай этого, и не уклоняйся от слов уст моих... Высоко цени мудрость, и она возвысит тебя; она прославит тебя... Возложит на голову твою прекрасный венок, доставит тебе лета жизни". Глава четыре, стихи пять, восемь, девять... В последнюю минуту по аллее парка мимо проходила завуч школы Тамара Юрьевна Белявская по прозвищу Мымра. Замедлила шаги, прислушиваясь к словам учителя истории. - Вениамин Петрович! После вашего вольного урока на свободные темы не опоздайте на педсовет, который состоится через двадцать минут... - Да, ребята... Заговорились мы тут, - глядя на часы, озабоченно произнёс Вениамин Петрович. - Сейчас будет звонок. До встречи в новом учебном году! На каникулах помогайте вашим папам и мамам, бабушкам и дедушкам управляться на огороде, на хозяйстве и в доме. И всегда помните наставления, прочитанные вам сегодня из Библии. Счастливого лета, ребята! - А я думал: о природе говорить будем, - разочарованно протянул Рома Куликов. - Говорить о природе, Рома, это объять необъятное. Можно беседовать лишь об отдельных видах животного и растительного мира, о сохранности природы и бережном отношении ко всему, созданному Богом. Одного урока здесь мало. Кстати, в последнее воскресенье июня я иду вместе с другими прихожанами храма в крестный ход к святому источнику. День туда. Ночёвка в палатке у костра. День обратно. Кто со мой? Все?! Но поход не будет лёгким. И как всякое путешествие потребует выдержки, терпения, силы воли в преодолении трудностей. Согласны?! В таком случае, сбор в девять ноль-ноль у ворот храма. Одеться по-походному. Лёгкий плащ из целлофановой плёнки на случай дождя, фляжка с водой, спальный мешок. У источника мы наберём святой воды, которая помогает исцелить болезни. А по дороге и на темы природы поговорим... У нас будет достаточно времени. Так не забудьте: последнее воскресенье июня. В девять часов утра... До встречи у храма! И он ушёл с угрызениями совести, что не сказал ребятам всей правды: предстоящий разбор на педсовете его педагогической деятельности в школе, которой отдано четверть жизни, не предвещал ничего хорошего. Как и предполагал Малышев, все выступившие на педсовете преподаватели старательно отплачивали руководству школы за денежные надбавки к проведённым внешкольным мероприятиям и дополнительным учебным часам, за выхлопоченные места в детских садах и комнаты в общежитии. Услужливо попрекали Малышева в излишней религиозности на уроках истории. - Что вы себе позволяете? - возмущалась Мымра. - Мало того, что вывели детей на улицу, сорвали тем самым урок по учебному плану, так ещё вешате им на головы какие-то Соломоновы венки... - Возмутительно, - поддержала коллегу Светлана Никифоровна Милькина, преподаватель химии, и понятно, "Химоза". - Здесь не воскресная школа богословия, и программой не предусмотрены уроки культуры православия... - Очень жаль, потому что духовная культура Руси и культура православия - неразделимое целое, - спокойно ответил Малышев. - Как прикажете рассказывать учащимся, например, о крещении Руси князем Владимиром, не объяснив им причины крещения, разницы между принятым им православием и другими вероучениями? - Вы никогда не ставите учащимся двойки, - выложила свой аргумент Амплитуда - преподаватель физики, худая и высокая женщина. - У вас, что, все так прекрасно знают историю, что в журнале нет плохих отметок? И даже Рома Куликов в хорошистах ходит... Между прочим, он состоит на учёте в отделе по делам несовершеннолетних... - У вас старые данные... - возразил Вениамин Петрович. - Рома снят с учёта ещё в первом полугодии... Кстати, я договорился с настоятелем храма отцом Феодором о переводе сироты Куликова в православную гимназию... Почему не ставлю двойки? Позвольте на ваш вопрос, уважаемая Маргарита Альбертовна, ответить вопросом: если в случае непредвиденных обстоятельств вы окажетесь с учащимся на необитаемом острове, вы продолжите с ним занятия? - Разумеется, - фыркнула Амплитуда. - И будете ставить ему оценки? На песке? Послышались смешки учителей. - Ну, знаете ли... - раскачиваясь на длинных и тонких ногах, дёрнула плечом Амплитуда. - Сравнили, тоже... - Безобразие! - воскликнул необъёмный преподаватель биологии Анатолий Викторович Сёмушкин по прозвищу Паровоз. К своим несоразмерным телесам он имел привычку пыхтеть. - Безобразие! - повторил Паровоз. - А ещё кандидат педагогических наук! Идите в монахи, читайте проповеди в монастырях, а здесь школа... пых...пых... Неровен час, ещё и богослужения начнёте устраивать... - О том, что у нас не проводятся богослужения, можно лишь сожалеть, - сказал Вениамин Петрович. Поднялся и подал директору школы, всё время молчавшему, заявление об увольнении по собственному желанию. - Жаль, что приходится расставаться с классом... Вы, Анатолий Викторович, очень кстати напомнили коллегам о моей учёной степени. Я приглашён в университет заведующим кафедрой истории, буду читать лекции студентам юрфака... Прощайте, уважаемые! Время скоротечно... Однажды, по прошествии нескольких лет, на Троицын день, Вениамин Петрович стоял в толпе прихожан. Благообразный священник отец Феодор окроплял водой, брызгая на детей и взрослых пучком берёзовых веток, обмакнутых в бак, который несли за ним два молодых человека в одеяних послушников. Приглядевшись, Вениамин Петрович признал в одном из них своего бывшего ученика Рому Куликова. И сердце учителя забилось в радостном волнении. Реквием ре - минор
"Сын мой!Храни заповедь отца твоего, и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твоё..." Книга притчей Соломоновых, глава 6, (20,21) В полуденной июльской жаре вяли поникшие листья деревьев, когда к воротам деревенского кладбища подкатила запыленная "Волга". Неподалеку, у заросшего камышом пруда, томилось стадо коров. Во дворе крайней избы гоготали гуси. Где-то за околицей тарахтел трактор. Высоко в мареве безоблачного неба носились стрижи. Седой мужчина в морской фуражке, в тужурке с шевронами капитана дальнего плавания, поставил у ног чемоданчик-кейс, неторопливо раскрутил проволоку на воротах. Тихо и осторожно, словно боясь нарушить кладбищенскую тишину, открыл железную калитку. Она заскрипела на ржавых петлях, и капитан вздрогнул. Ему, привыкшему на капитанском мостике проявлять выдержку и спокойствие в минуты опасности, вдруг сделалось страшно сделать первый шаг в это царство теней, покосившихся деревянных крестов, скромных обелисков и дорогих мраморных памятников со следами свежей глины на могилах. С пожелтевших овальных портретов безмолвно взирали на суетный мир лица усопших. Умершие, кто давно, а кто и совсем недавно, они, будучи живыми, смеялись и плакали, радовались и горевали, любили и ненавидели, лгали, клеветали, жадничали, завидовали, спорили... Теперь им ничего не нужно. И кажется, смотрят они с выцветших фотографий на мирскую сутолоку насмешливо и с укором: "Ох, земляки... Тщетна ваша суета. Не тем вы заняты... Не тем...". Длинные плакучие плети берёзовых ветвей низко нависали над оградками погоста. Сквозь них тянулись тонкие золотистые нити солнечных лучей. Пронизывая густую листву, вспыхивали на полированных табличках с фамилиями покойных, зажигались искорками на бронзе муаровых лент и разноцветных лепестках искусственных цветов. Приморённые духотой слабо попискивали пичужки. Трещали кузнечики. Пахло скошенной травой, тиной пруда, взбаламученного стадом, и дымком печных труб. Безветрие. Тишина. Вечный покой. Неестественно и нелепо, словно из потусторонней жизни, вдруг зазвучала англо-американская музыка непонятной ни уму, ни сердцу визгливой песней. Её сменил бравурно-весёлый голос радиокомментатора, доносящийся из раскрытой дверцы машины, из которой торчали ноги разомлевшего таксиста. Капитану, как и всякому человеку, приходилось бывать на кладбищах. Хоронил друзей, товарищей, погибших в море. Мальчишкой, возвращаясь в потёмках с утиной охоты, сокращал путь, шёл напрямки, через это самое кладбище, натыкаясь в темноте на бугры могил. От жуткого страха гулко билось сердце, но преодолевал боязнь, воспитывая в себе волю и смелость. Так почему сейчас, в яркий солнечный день, когда позади млеет под музыку шофёр такси, у него так же стучит в груди, как тогда, в детстве? Капитан снял фуражку, достал носовой платок. Пахнуло дорогим французским одеколоном. Вытер вспотевший лоб и медленно двинул непослушно-ватные ноги. Внутренне он сознавал причину волнения и боязни: страшно было искать и найти могилу отца, умершего двадцать лет назад, и к которой сын ещё ни разу не приезжал. Капитан расстегнул карман тужурки, вынул вчетверо сложенное письмо сестры. Замусоленное. Протёртое на сгибах. Сжал в кулаке. Читать не имело смысла. Строчки письма, которое носил при себе все эти годы, знал наизусть. "От ворот иди вправо, вдоль забора, до конца и налево. Рядом с ним Петька Наумов похоронен. Ну, помнишь, дружок твой... Вы Бабку Маланью в бане подпёрли, старуха тогда чуть дымом не задохнулась... Я отцу рассказала, он и спас бабку, а тебя крепко выдрал... Трактором Петьку задавило. Перевернулся на нём спьяну. На памятнике его руль от "Беларуси" приделан. А рядом, слева, отец... Могилка не огорожена. Не успела я. Да и денег не хватило, на самолёт у Нинки Паршуковой занимала, потом выслала ей. Поди не забыл Нинку? Дружили вы... Даже жениться на ней хотел... А тумбочку железную местные забулдыги сварили за два литра водки. Красная звёздочка на ней и фотография отца в рамке. Как ещё приеду, цветы посажу. Отец ромашки любил..." Наумовский руль увидел издали сразу, как свернул с дорожки налево. Стараясь не потерять его среди множества оградок, крестов и памятников, пошёл напрямки, перешагивая через заросшие травой бугорки, тоже, наверно, могилки, хранящие чьи-то бренные останки. А вот и могила отца. Увидев её, капитан вздрогнул, как там, у ворот, и трудно сдерживаемые рыдания спазмами сдавили горло. - Здравствуй, отец, - сказал сын. - Теперь уж и мне столько лет, как было тебе... Сравнялись мы... Прости, отец, что так поздно приехал... Капитан ласково провёл рукой по ромашкам, редким и пожухлым на иссушенной земле, приладил среди них фуражку с потускневшим "крабом" и щёлкнул замочками кейса. Горлышко бутылки тонко позванивало, когда он тонкими струйками до половины наполнял водкой два гранёных стакана. Один накрыл кусочком чёрного хлеба и поставил у тумбочки, другой, прежде чем выпить, с минуту держал в дрожащей руке. - Пусть тебе земля будет пухом... - сдавленно прошептал сын. - Царство тебе Небесное... За тебя, отец... Прости... Капитан выпил и, наклонив белую, как крыло у луня, голову, долго сидел в тени раскидистой черёмухи, на краю неухоженной могилы. Облезлая тумбочка со следами зелёной краски. Ржавая звёздочка. Безликий, выцветший лист бумаги под стеклом в рассохшейся рамке. Эх, годы, годы... Он задумчиво смотрел влажными глазами на блеклую фотографию отца. Слёзы запоздалой сыновней любви катились по неровным бороздкам морщин на гладко выбритых щеках. - Ну, почему? Почему так поздно спохватился сказать отцу что-то хорошее? Поблагодарить за всё, что он сделал для меня... А ведь мог ещё раньше, в бытность курсантом, или в последний приезд после окончания мореходки, выразить отцу признательность... Отметить его многолетний и бескорыстный труд сельского врача... Поддержать... Люди, конечно, говорили ему хвалебные слова... Но вот кабы он сказал: "Да, отец, не зря ты столько лет прожил в этой сибирской деревне... Благородным делом занят был. Стольких больных вылечил... Многим людям здоровье вернул, а иных от смерти спас... А я вместо этих добрых слов насмехался: "Живёшь в деревне, без удобств городских... Получаешь копейки... Ничего не видишь, кроме больницы своей, в кишках чужих копаешься... Фу, противно..." Обидно тебе было слышать эти слова. Тебе, фронтовому хирургу военно-полевого госпиталя, под бомбами и снарядами делавшему операции раненым бойцам... Всю жизнь ты о людях переживал, о пациентах своих... О себе меньше всего думал... Прости, отец... Дурак был... Не понимал, - чуть слышно говорил капитан под немыми взглядами покойных, будто осуждавших позднее признание. - Прости, отец... На похороны твои приехать не смог... В море был... В Австралию мы тогда шли. Радиограмму вручили мне, да что толку? Судно не воротишь, не повернёшь назад. Тайфун нас тогда прихватил, потрепал сильно... Признаюсь, о судне больше думал, об экипаже... Из Австралии, помнится, прямым рейсом на Кубу отправились... Оттуда в Канаду... В общем, месяца три шлёпали, пока во Владивосток вернулись... Конечно, мог выпроситься у начальства, приехать сюда, но нас погнали на ремонт в Сингапур, поставили в док. Не бросишь судно... Потом подвернулся выгодный рейс в Германию с заходом в Югославию... Отговорки всё это... За двадцать лет не приехать... Причины оправдательные ищу... Хотя, бывало, наставлял ты меня притчей Соломоновой: "Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя"... Правда, было время, когда не думал о тебе и сам был готов свести счёты с жизнью. Не скрою: застрелиться хотел. В открытом море столкнулся мой лесовоз с рудовозом. Пожар, паника... Оба судна затонули... Погибли двадцать три моряка. Сожалел я, что не утонул вместе с ними. Был суд. Девять лет припаяли. От звонка до звонка отбыл их в колонии усиленного режима. С женой Оксаной развёлся. Не долго ждала меня из мест заключения. Замуж вышла. Димка мой с ней остался. Оксана укатила с новым мужем в Крым, сынишку увезла. Тот вырос, меня не знает. И ты не повидал внука. Кораблекрушение полное... И семейное, в том числе... Наверно, сестра должна была написать тебе обо всём этом. Такие дела, отец... А без моря мне, как без неба, не прожить... После освобождения пошёл на танкере простым матросом. Стал боцманом... А знаешь, отец, не было моей вины в столкновении. Спустя годы комиссия вновь расследовала причины катастрофы и признала виновным капитана рудовоза. Восстановили мне ранее изъятый диплом, но большегрузное судно не дали. Да я уже и сам не хочу в дальние плавания ходить. Капитаном портового буксира плаваю... Да, отец... Помню, как ты ругал меня за леность, ссылаясь на Книгу притчей Соломоновых: "Дверь ворочается на крючьях своих, а ленивец на постели своей". И всегда уточнял при этом: "Глава двадцать шесть, стих четырнадцать". И я запомнил. Брался за ремень со словами: "Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей. Глава двадцать девять, стих семнадцать"... И это я запомнил. Но мало ты меня порол, отец... Всё жалел... И не доставил я тебе покоя при жизни и радость душе твоей в старости. Не воспринимал я всерьёз ни твои советы, ни наставления Соломона. В тюрьме было достаточно времени прочитать Книгу притчей, осмыслить призывы мудреца к разуму. Да поздно... Как говорится, поезд ушёл... Обижался, помню, до горьких слёз, когда драл ты меня за неубранную кровать, за немытую посуду, за неполитую капусту и другую невыполненную работу по дому. И особенно за двойки. Драл и приговаривал: "Запомни стих двенадцатый главы двадцать третьей: "Приложи сердце твоё к учению и уши твои - к умным словам". Я запомнил, отец... И ещё ты потом оправдывался, ссылаясь на те самые притчи: "Не оставляй юноши без наказания; если накажешь его розгою, он не умрёт. Ты накажешь его розгою, и спасёшь душу его от преисподней". Стихи тринадцать, четырнадцать главы двадцать третьей..." Прав был древний мудрец. Прав был и ты, отец... А я..?! Приду с моря - в кабак! Все деньги за рейс промотаю... Нет бы тебе выслать денег в помощь при строительстве дома... Пьянки, гулянки... Вино, женщины... Вольная, развесёлая жизнь... Всего два раза за всё время домой приезжал... Вспомнить стыдно... Матери пальто подарил с песцовым воротником, сестре сапоги финские... А тебе ничего не привёз... Не понимаю... Почему такой бестолковый был? В Японию часто ходил... Ну, мог там купить зажигалку-пистолетик... Фонарик какой-нибудь... Бутылку виски... Тельняшку обыкновенную подарить... Или свитер пуховый... Не купил... Не привёз... Может, помнилась обида за то, что всыпал ремня за шалости, граничащие с хулиганством. То, бывало, стог сена подожжём, то старуху какую-нибудь по ночам пугаем, нарядившись в чертей... Капитан плеснул в стакан, пытаясь заглушить тоску, печаль, ностальгию по давно ушедшему детству, жадно, словно страждущий воду, выпил водку, занюхал рукавом тужурки. Память давних лет, воспоминания о бесцельно проведённых годах неуёмной молодости жгли нутро горячее калёного железа. Как наяву, вновь и вновь перед глазами возникала картина приезда в отпуск. Этакий расфуфыренный франт во всём заграничном. Спросил удивлённо: "Мам, а где отец?" "Плачет в кладовке", - вне себя от радости ответила мать. "А почему плачет?" "Тебя не признал... Думал Васька, племянник мой из института на каникулы в гости приехал..." Прости, отец... Много глупостей я совершал, и одна из них та, что не распросил тебя о предках наших. Кем были, как звали? У кого сейчас спросишь? А ведь, и они, переселенцы с Дона, покоятся где-то здесь. Кресты бы им поставить... Да где? В каком месте? А война... На каких фронтах ты принимал в ней участие? Вот приедет ко мне сын... Верю я, надеюсь... С годами захочется ему увидеть своего настоящего отца... Что тогда расскажу ему о корнях его? Да... Верно говорят: "Близок локоток..." Вот он, рядом, а не укусишь... Были у тебя ордена, медали... Всё Лидка захапала... А зачем ей? Фамилию мужа носит... И дети её - Гудкевичи, а не Кислицыны, как мы... Конечно, она дочь твоя, для внуков твоих старалась... И документы, и награды после похорон прибрала к рукам. Дом продала. Мать престарелую в Хабаровск увезла. Там и схоронила. Жили вы вместе, а ушли на покой врозь. Неправильно это. Прости, отец, но что я мог тогда сделать? Подолгу в море был, в квартире пыль месяцами на шкафах лежала. Кому было за матерью ухаживать? А Лидия - дочь родная... Приехала, всё распродала, посадила мать в поезд и увезла её. Прости, отец... Ухожу я... Завтра приду... Капитан промакнул глаза платком, стряхнул с фуражки прилипшие к ней мусоринки, надел на голову, по привычке приложил ребро ладони к околышу, проверяя, на месте ли "краб". Поднял кейс и нетвёрдой походкой направился к воротам. Увидев его, шофёр поспешно сел за руль, завёл мотор. Капитан уселся на заднее сиденье, и машина покатила по неровной, в рытвинах, дороге, истоптанной коровьими копытами. - В райцентр, Николай Павлович? В гостиницу? - нарушил молчание шофёр. - Нет... Заедем сначала вон в тот дом... Я в нём в детстве жил... Дом тогда был совсем другой... Тёсом крытый, а не железом. Забора такого не было... И заткни, наконец, свою тындыкалку... Как не надоест она тебе?! Таксист, нанятый капитаном за приличную плату, послушно выключил радиоприёмник. Хооший клиент ему попал, денежный! И не скупой... О таком пассажире здесь, вдали от морей, можно только мечтать... Но вот и дом. Бывшая родительская усадьба... Сейчас в ней живут другие, совсем не знакомые люди. А мог бы, при желании, и он быть здесь хозяином. А что? Завязал бы с морем, бросил бы якорь в Осиновке - так называется эта деревня, где прошло его босоногое детство. Но история не знает сослагательных наклонений. Бы... Да кабы... Если бы... Что случилось, того не изменишь... А может, оно и к лучшему... От одной мысли, что никогда не увидел бы дальних стран, островов, океанских просторов, а жил бы здесь, в Осиновке, на душе пресно становится. Возле дома, бросая тень на двор, высилась толстая берёза. Неужели так вымахала та тонкая берёзка, что посадил он перед отъездом во Владивосток? Как долго и напрасно уговаривали его отец и мать не ехать в мореходку, убеждали идти по их стопам врачей. Отец - хирург. Мать - терапевт. Молодыми романтиками, подражая тургеневскому Базарову, приехали они сюда подобно самоотверженным русским интеллигентам, добровольно шедшим в народ врачами, учителями, проповедниками слова Божьего. На злой лай дворняги, громыхавшей цепью, на крыльцо вышла пожилая женщина с подойником и полотенцем через плечо, удивлённо уставилась на приезжих. - Вам кого? - недоумённо спросила она. - Говорите скорее, а то мне на ферму, на обеденную дойку идти пора. - Здравствуйте... Понимаете ли... Это мой дом... Хотелось бы пройтись по нему... Посмотреть, как жили мои родители... - сказал капитан под оглушительный лай беснующейся собаки. - Да заприте же вы её, наконец! - А вы не командуйте! Как это - ваш дом?! Мы купили его ещё полтора десятка лет назад... Вы кто будете? - Кислицын я... Мы здесь раньше жили... На кладбище к отцу заезжал, заодно и в доме решил побывать... Вас как звать? - Авдотья Ивановна... Капитан достал из машины коробку конфет и бутылку мартини, подал женщине. - А это вам... Помянете моих родителей. - А... Ну, так бы сразу и сказали, - смущённо проговорила женщина, принимая подарки. - А то: "Это мой дом!" Цыц, Полкан! Пшёл на место! Женщина заперла собаку в будку и подобревшим голосом пригласила войти. Капитан в раздумье обошёл все комнаты. Ничто не напоминало ему ни о родителях, ни о нём самом. Всё переделано, перекрашено. Чужая мебель, чужие фотографии. И даже окна не те, а пластиковые... - Вы давно живёте в Осиновке? - спросил он. - Давно... Лет пятнадцать... Как этот дом купили... Так с тех пор и живём... - Значит, совсем немного... Родителей - то моих знаете? - Нет... Мы как приехали сюда, их уже не было... - Ну, а о врачах Кислицыных слышали? Много лет они в Осиновке врачами в местной больнице работали. - Откуда? Больницы уже нет... И школы нет... А для кого? Разъехались все, кто куда. Лечиться в район ездим. - Может, Нину Паршукову знаете? Учительницу начальных классов? - Нинку-то? Паршучиху? Кто же её здесь не знает? И не учительша она, а директор универмага... Как цаца расфуфыреннаая ходит... С мужиком-то со своим, со Степаном, разошлась. В райцентр перебралась. Разбогатела. Квартиру там купила. - А чего ей с мужем не пожилось? - Да кто их знает? Чужая душа - потёмки. Судачили бабы, будто гульнула Нинка с хахилем городским. Хахиль, сказывают, и помог Нинке директором стать. А Стёпа и застукал её с любовником тем. Да пошто было не гульнуть ей? Завсегда Стёпка пьяный. Не просыхает от водки. С работы его турнули за прогулы. А Нинка сейчас, как девка молодая, павой разодетой в магазине красуется. - Не осталось ли у вас что-нибудь из вещей моих родителей? - Ничего нет, - развела руками женщина. - Сестра ваша всё соседям по-дешёвке распродала. Ковры, посуду, хрусталь, книги, инструменты. Мы уже в пустой дом въехали. Хотя, погодите... Владелица родительского дома сбегала в сарай и вернулась с топором и деревянным рубанком. - Вот, в хламе валялись... От прежнего хозяина остались... От вашего отца, выходит... Ещё в чулане ремень висит... Широкий такой. Офицерский. Сейчас принесу. Да, ремень был отцов. На нём он правил лезвие опасной бритвы. Вот и следы от заточки на заглаженной коже. Иногда этот самый ремень прохаживался по голой заднице будущего покорителя морских просторов. Было не больно, но очень стыдно. - Ой, чуть не забыла! - всплеснула руками женщина. - Там, в чулане, ещё куча бумаг и фотографий.... Хотела выбросить, да жалко стало... Вдруг, думаю, придут, спросят про них... И вот, вы и впрямь приехали и спросили... Надо же! Она ушла и скоро вернулась с ворохом бумаг и толстым пакетом, покрытым пылью. То были Почётные грамоты отца и матери, семейные фотографии. Капитан взволнованно взял их, прижал к груди. - Спасибо, - растроганно обнял он и поцеловал хозяйку своего бывшего дома. - Спасибо за бесценные для меня вещи. Они мне дороже ковров и хрусталя. И этот топор, и рубанок, к которым прикасались руки отца. Спасибо, Авдотья Ивановна... Он почти всю ночь просидел при включенной настольной лампе в номере гостиницы, рассматривая грамоты и фотографии. Потресканые, оборванные по краям, но такие родные. Вот он с отцом на рыбалке... Вот они окучивают картошку... Отец на мотоцикле... Мать в белом халате со стетоскопом на груди. Он и Лидка маленькие... Он в коротких штанишках... Она в коротком платьице и с куклой. Лишь под утро забылся коротким сном. Будильник сотового телефона поднял в семь часов. Умылся, наскоро выпил кофе и выглянул на улицу. Моросил дождь. У подъезда гостиницы поджидала серебристая "Волга" с шашечками такси. В это пасмурное утро капитан приехал в магазин ритуальных услуг. Купил памятник и надгробье из нежного, с розовыми прожилками, бело-голубого мрамора. В ожидании, пока рабочие выпилят на них надписи и прикрепят фото отца на керамике, Кислицын решил прогуляться по площади райцентра. Мальчишкой приезжал сюда из Осиновки. В сравнении со своей деревней, всё для него здесь было необыкновенно. В столовой вкусно пахли ванилином мягкие булочки с изюмом. Прилавки в книжном магазине пестрели множеством разных канцелярских принадлежностей. Вызывали восхищение хохломской росписью гривастые лошадки в отделе игрушек. Привлекали мальчишеское внимание беговые лыжи, велосипеды, боксёрские перчатки и диковинный акваланг в "Спортивных товарах". На базаре слышались визги поросят и галдёж торговцев. В павильоне продавали котят, щенят, хомячков, кроликов, рыбок и птиц. Библиотека, в которой подолгу просиживал, листая редкие книги и журналы. Вокзал... А, главное, паровозное депо, возле него мог часами сидеть на куче песка, наблюдая, как пыхтящие паровозы ворочают дышлами огромные красные колёса. Здесь мало что изменилось за прошедшие полвека. Разве что, выстроились в ряд пивные, сигаретные ларьки и киоски с китайской мелочёвкой. Да ещё вот этого нового здания универмага не было... Там работает Нина Паршукова... Зайти, что ли... Проведать старую любовь... От этой мысли в груди захолонуло, от воспоминаний юности повеяло чем-то радостным и приятным... И сам, не зная, зачем ему эта встреча, Кислицын повернул к универмагу, толкнул большую стеклянную дверь. Несмотря на ранний час, в зале толпился народ. Две молоденькие продавщицы с ярко накрашенными губами, в одинаковых белых блузках с синими бантами, оживлённо болтали в отделе парфюмерии. Стрельнули глазами по безукоризненной форме вошедшего моряка, по его морщинистому лицу, обрамлённому на висках седыми баками, равнодушно отвернулись. - Девушки... Извините, что прервал вашу милую беседу... Скажите: у вас работает Нина Паршукова? Продавщицы с любопытством посмотрели на него. Понимающе переглянулись: "Новый любовник у директрисы!" - Вам директора? Так вот она идёт... Нина Михайловна! - громко окликнули они проходящую мимо женщину с важной осанкой. - К вам пришли! Полнота... Модная причёска... Крашеные волосы... Очки... Серьги... Янтарные бусы... Строгий костюм... Властный взгляд... Нет, не та Нинка... Не та, которая счастливо смеялась, когда он не удержал велосипед, и они упали в копну сена. Ни за что не узнал бы её, если бы встретил случайно на улице. - Коля! Неужели ты?! Она сразу узнала его. Скорее, потому, что был в морской форме. Ждала, надеялась, что после окончания мореходного училища приедет за ней... Не приехал... Нина взяла его за руку, погладила белоснежный манжет изысканной сорочки, украшенный золотой запонкой с бриллиантом. - А ты всё такой же... - Какой? - Красивый... Элегантный... Олег Стриженов рядом с тобой отдыхает... Пойдём ко мне в кабинет... Там поговорим... Они ушли под вздохи продавщиц. "Такого мужика урвала!", - казалось, говорили их молчаливо-завистливые взгляды. - Как ты жил... все эти годы? - Как все... Женился... Развёлся... Плавал, - передёрнул он плечами, всматриваясь в неё... Ничего не осталось от прежней улыбчивой Нинки. Лишь ямочка на правой щеке, чуть вздёрнутый нос, и голос. И ещё карие глаза, проницательно-жгучие... - Всю жизнь любила тебя одного... И сейчас люблю... Да только, что теперь об этом говорить? Годы прошли... - Если любишь, поедем со мной во Владивосток. - выпалил Кислицын, привлекая Нину к себе. - У меня элитная квартира... Престижная машина... Хорошая пенсия... И при всём, при том, я ещё работаю... Деньги есть... - В деньгах ли дело, Коля? - отстранилась она. - Куда я от детей своих, от внуков? Держат крепче канатов... А ты, наверно, в Осиновку, на кладбище к отцу приезжал? Мои родители тоже там схоронены. Мама-покойница всё говорила мне: "Не вздыхай по морячку своему... Не нашего поля он ягодка". Не соглашалась я с ней. Да только матери всегда правы оказываются... Он хотел сказать ей, что, быть может, не дети и внуки держат, а мужчина из города, тот самый "хахиль", про которого говорила Авдотья Ивановна. Но смолчал: какое ему дело? У неё давно своя жизнь... У него своя... - Да... В Осиновку... Да... К отцу, - ответил он, выпуская гладкую и пухлую руку Нины из своей сухой ладони. На его безымянном пальце сверкнул алмазом перстень. - Кстати, у вас есть отдел по продаже музыкальных дисков и магнитофонов? - Разумеется. А зачем тебе? Хочешь расслабиться на лоне родной природы? - Да нет... Траурную заупокойную мессу исполнить отцу... Памятник сейчас повезу в Осиновку... Успеть бы управиться до вечера, пока дождь перестал... - Пойдём, - просто сказала она, словно и не было между ними разлуки в сорок лет. - Я помогу тебе найти, что нужно. Она подвела его к киоску, уставленному коробками с компьютерными дисками, аудио и видео кассетами. - Поройся в интернете, найди печальную мелодию, сбрось на диск аудио, - тоном, не допускающим возражения, сказала она парню с наушниками на бритой голове. С материнской гордостью пояснила: - Серёжа... Сынок младшенький... Студент-медик. Как твой отец, хирургом будет. Мечтает в Осиновке больницу открыть. - Так вы Кислицын?! Николай Павлович?! - высунулся парень. Сын того самого Павла Ивановича, врача из Осиновки? - Да, того самого, - перебила Нина сына. - Делай, что велено. И поторопись. Ему ещё в Осиновку ехать. Кислицын полистал записную книжку. Нашёл визитную карточку, протянул Нине. - Возьми... Вдруг надумаешь навестить... Буду рад. - Николай Павлович! - позвал его Сергей. - Вот, в подборке произведений классической музыки отыскал... Иоганн Себастьян Бах... Реквием ре-минор. Органный концерт. Сгодится? - Прекрасная вещь, Серёжа. Сколько с меня? - Нисколько! Пусть это будет подарком будущего хирурга своему кумиру медицины Павлу Ивановичу Кислицину. - Спасибо, Серёжа! - растроганно сказал капитан, оставляя на прилавке тысячную купюру. И пояснил: - В знак благодарности студенту, продолжающему дело моего отца. У дверей универмага стоял шофёр такси. - Отнеси в машину, - отдавая ему магнитофон и коробку с диском, сказал капитан. Здесь они и расстались. Сухощавый, подтянутый, слегка сутулившийся капитан дальнего плавания и располневшая женщина - директор районного универмага. В окна глазели любопытные продавщицы и знакомые Нины, когда он снял фуражку и с поклоном поцеловал ей руку. - Прощай, Нина... - Прощай, Коля... - Может, даст Бог, увидимся... - Может, увидимся... Кортеж из "Волги" и двух "Газелей" двинулся в Осиновку. Рабочие сноровисто установили памятник и надгробие. На узкой полоске земли, обложенной по периметру мраморными плитками, высадили ромашки. Когда всё было готово, Кислицын поставил к памятнику фарфоровую вазу с живыми бордово-красными гвоздиками и рассчитался с рабочими. Он не поскупился, и рабочие, отродясь не получавшие в этом захолустье таких денег, застеснялись. - Многовато, товарищ моряк... - Много, парни, это ни мало - улыбнулся капитан, пожимая всем руки. - Спасибо, ребята...Честно заработали! - Что-нибудь ещё? Так вы скажите... Мигом сделаем... - Да нет... Вы молодцы... Прекрасная работа! - Так мы поехали? - спросили рабочие, которым не терпелось отметить получку. - Езжайте! Небо прояснилось. Было прохладно и немного ветрено. В просветы между вершинами деревьев светило солнце. Под его лучами блестели капельки росы на влажных листьях. Капитан взял горсть земли из-под ромашек, аккуратно ссыпал в пакетик и сунул в карман тужурки. Поправил вазу с цветами. Кажется, всё правильно. Установил на мраморе магнитофон, повернул ручку на полную громкость и нажал клавишу. Величаво-торжественная, скребущая за сердце музыка раздалась над деревенским кладбищем, вспорола его вечную тишину, нарушаемую лишь шёпотом ветра, шелестом листьев и щебетаним птах. С непокрытой головой капитан стоял и слушал будоражащий душу реквием, и вся жизнь мгновениями пронеслась в сознании убелённого сединой человека. - Прощай, отец... Прости... - тихо проговорил он. Чтобы не разрыдаться, быстро повернулся и зашагал к воротам. Реквием ре-минор провожал его печально-тревожными, бархатно-раскатистыми звуками органа, ведущему главную партию мелодии заупокойной мессы. - Магнитофон забыли, Николай Павлович! - обеспокоенным голосом услужливо напомнил водитель. - В аэропорт! - коротко ответил капитан, торопливо захлопывая дверцу машины.
Ненормальный
"Стезя праведных - как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня". Книга притчей Соломоновых. Глава 4, (18). Владимир испуганно открыл глаза. Прислушался. Всё спокойно. Как обычно, шумит вода в смывном бачке туалета. Нахрапывает жена Валентина. Размеренно чакают часы на стене. Рассвет ясного весеннего утра брезжил за окном. Владимир откинул плед, встал с кровати и распахнул балконную дверь. Пахнуло прохладной свежестью, напоенной ароматом майской зелени. В густой листве возились воробьи... На газоне резвились две лохматые дворняги... Под карнизом ворковали голуби... С далёкой автотрассы доносился шум автомобилей... Небо, безоблачное, чуть подёрнутое голубоватой дымкой, тонкой белой полосой прочертил самолёт... Две девушки-доярки торопились на ферму. Пастух, щёлкая кнутом, прогнал стадо коров и овец, взбивших копытами дорожную пыль... Во дворе мехмастерских тарахтел трактор... Владимир отрешённо и равнодушно наблюдал знакомые приметы нового дня, всё ещё находясь под впечатлением сновидения, от которого проснулся в тревожном волнении и с гулко бьющимся сердцем. Редкий сон помнится, а этот врезался в память с мельчайшими подробностями... Ещё бы! Привидится же такое! ...Он в каком-то дому. Поднимается на стул, стоящий возле белёной известью стены. Над ним полка. На ней икона с ликом Божьей матери и керосиновая лампа. Владимир снимает стекло, протирает тряпицей и зажигает лампу. Ставит на неё стекло. Трепетный огонёк высвечивает святой лик, и Владимир, бросив на него взгляд, замечает, что глаза Богородицы скошены вправо. "Не на меня смотрит, - с некоторой обидой подумал он. - И чего художник так написал глаза Её, глядящие в сторону?" Спрыгнул со стула на пол и, прежде, чем отойти, снова посмотрел на икону, возмущаясь в душе на нарадивость художника, изобразившего Богоматерь с потусторонним взглядом. И вдруг встретился взглядом с Её глазами. Большие, широко открытые, живые, жгучие, они прямо, проницательно и пытливо смотрели на него, пронзая насквозь. Владимир оторопело забормотал что-то вроде: "Спасибо... Прости... Славлю Тебя..." Перекрестился и попятился к выходу из комнаты, ощущая на себе Её проникновенный взгляд. Подумалось в ту минуту: "В неприличном виде предстал перед Ней! Босой, с растрёпанными волосами, в мятой рубахе..." Вздрогнул от страха и проснулся с чувством неосознанной вины, словно ребёнок под строгим и взыскательным взглядом матери. Тёмно-карие, лучистые глаза Богородицы отчётливо представлялись ему... По телу бежали мурашки озноба. Владимир прикрыл дверь, накинул тёплый халат и боязливо подошёл к чудотворной иконе с изображением Божией Матери - Споручницы грешных. Всмотрелся в строгий, величественный лик Её. Старинная икона досталась Владимиру в наследство от бабушки, и это была самая ценная для него вещь в доме. Искусно написанная неизвестным художником на деревянной доске, икона растрескалась, выгнулась. Спекулянты предлагали за неё хорошие деньги. Владимир отказался продать её, чем вызвал крайнее неудовольствие жены. - Вывесил на видном месте, - ворчала она, - чтобы украли. Лучше продай... Всё польза будет от неё. А так висит без толку. - Была бы другая, может и продал бы... Но эта - память бабушки, - объяснял он жене. - Продать икону - всё равно, что предать бабушку... Жена посмотрела на него как на полоумного. Сейчас, стоя перед Ней, он благодарил себя, что устоял от соблазна, не польстился деньгами... Всматривался в знакомые с детства черты, искал сходство с увиденными во сне, но глаза Богородицы и маленького Иисуса, не меняя выражения в течение многих лет, взирали на Владимира всё с той же печальной грустью. Он глянул в сторону жены, убедился, что та спит, и несколько раз перекрестился. И одними губами прошептал: - Услыши же и нынешния моления о мне, грешном, тебе приносимыя. И буди мне Мати и Покровительница и радости Твоея всем нам Подательница. Устрой жизнь мою, якоже хощеши и якоже веси. Вручаю бо себе Твоему покрову и промышлению, да радостно всегда пою Тебе со всеми: радуйся, Благодатная; радуйся Преблагословенная, Препрославленная во веки. Аминь. Прошёл в ванную. Не спеша брился, чистил зубы, умывался, причёсывался, натирал кремом лицо и руки. Тянул время, стараясь избавиться от наваждения, забыть привидевшиеся ему лучезарные глаза. Тихонько мурлыкал себе под нос пришедшую на ум песенку про голубой вагон, которую любила напевать пятилетняя дочурка Таня. Она спала в соседней комнате в обнимку с куклой. Пушистая кошка Соня дремала у её ног. Неожиданно Владимир поймал себя на мысли, что вновь хотел бы увидеть Её прекрасные глаза, но картина сна поблекла, размылась, растаяла. Напрасно Владимир напрягал память: в ней тёмными пятнами возникали обрывки сна, ничем не напоминая видение иконы с живыми глазами. Однако, он мог признаться самому себе: "Я зажигал лампу... Я видел глаза Пресвятой Богородицы... Они смотрели на меня... И я не придумал это". Резкий окрик жены заставил вздрогнуть, вернул к действительности. - Ты чего шараборишься в такую рань? Сам не спишь и меня разбудил... А мне, между прочим, сегодня весь день мантулить на зерноскладе... Не то, что тебе с карандашиком прохлаждаться... - недовольно пробормотала жена, отворачиваясь к стене. - Кто на кого учился, - буркнул в ответ Владимир. - Кто тебе виноват, что бросила институт? Не мантулила бы... Лучше бы он этого не говорил. Валентина повернула к нему заспанное лицо, со злом произнесла: - Я бросила учёбу, чтобы сидеть дома с ребёнком... А потом из-за твоей мизерной зарплаты пришлось идти работать... - Ничего... У других и двое, и трое детей... Я тоже ещё одного ребёнка хочу. Сына... Роди! А, Валя... - Нищету плодить?! Сачала уровень жизни обеспечь достойный... Сына он хочет... Хотеть не вредно! Сожалея о сказанном, Владимир попытался сгладить размолвку, присел рядом, коснулся её открытого плеча. - Ты не поверишь, Валя... Мне такой сон приснился... Глаза Богородицы видел... Она смотрела на меня... - начал было Владимир, но жена насмешливо перебила его: - Совсем чиканулся... Другие мужики делом заняты, а этот всё с прибамбасами... Вольтанутый! Богородица ему приснилась! А Господь Бог тебе не приснился?! Не удивлюсь, если скоро будешь с Иисусом Христом по ручке здоровкаться... То ему Ангел-хранитель помог из болота выбраться, то Божья Матерь календариком знак подала... Теперь, вот, и вовсе сама явилась ему! Трепло! И откуда ты взялся на мою голову?! Говорили умные люди: "Не ходи, Валька, замуж за Володьку Шлыкова... Добрый он, но непутёвый... На гармошке играет да с пацанами, как маленький, самолётики запускает...". Вместо того, чтобы обои новые в квартире клеить, он в крестный ход идёт... На колокольню лезет звонарному делу учиться... Дома дел невпроворот... А ему в церковь надо бегать, свечечки там зажигать... Бездельник! Живём, как нищие... Соседи уже и в Италии, и в Испании побывали... У Катьки Артёменковой, уж на что муж простой работяга, на бульдозере вкалывает, а и та с курортов не вылазит... У Надьки Бугаёвой шуба норковая... Муж на Север, на вахту летает... Живут люди! Никитины в Тайланд собираются... А я к маме поездом, в плацкартном вагоне, в Хабаровск съездить не могу... И зачем ты пять лет учился? Не пойму... Инженер-строитель... Чтобы за копейки работать мастером в нашем сельском профтехучилище? Бесплатно таскать со своими пэтэушниками камни и кирпичи на строительство какой-то часовни? А оно тебе надо? Валентина поднялась с постели, набросила на розовое, пышное тело лёгкий халатик, собрала в пучок густые, длинные волосы, наскоро скрепила сзади зажимом. Сунула ноги в шлёпанцы и, горестно махнув рукой, прошкандыбала на кухню. Её раздражительный голос, переходящий чуть ли не на крик, раздавался теперь под звон посуды и шум водопроводного крана. - Что я видела, кроме чашек и сковородок? Ни машины у нас, ни гаража, как у других... Ни квартиры приличной... Живём в двухэтажном бараке... Две комнаты... И те я получила, а не ты... Пластиковые окна вставить не можем... А ванная? Срамота! Я уже молчу про туалет, где все трубы ржавые... Краны текут... Мои подруги давно в город перебрались... А мы в Лебедёвке киснем... Сына ему роди! Ишь чего захотел? А на какие шиши жить будем? О каком втором ребёнке можно речь заводить, если ни одеть, ни обуть ничего приличного нет... Вот так всегда... Заведётся "с пол оборота", и не остановишь... Всё вспомнит... Что было... Чего не было... Пилит ржавыми зубьями... Режет по живому тупым ножом. И всё больнее норовит куснуть... Сколько раз давал себе зарок: не пререкаться с ней. Но как стерпеть? И Владимир не остаётся в долгу. - "Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена - равны". Это иерусалимский царь Соломон ещё три тысячи лет назад сказал в притче пятнадцатой, в главе двадцать восьмой... - Да пошёл ты... Далеко и ещё дальше... Библии начитался... А толку? Ума прибавилось лишь часовню строить... На что другое, полезное для семьи, у тебя ума не хватает... Сказать что-нибудь в оправдание - себе навредить. Да и в чём, собственно, оправдываться? В том, что денег мало получает? Что не стал бульдозеристом, как Артёменков? Не раз пытался убедить жену, что ему нравится работа с подростками. У многих мальчишек нет отцов. Тянутся ребятишки к нему. Как бросить их и уехать на неведомый Север? Часовню вместе задумали строить... Практика для них, будущих каменщиков, плиточников-мозаичников, хорошая будет... Многие его выпускники поженились... В армии служат... Не забывают мастера-наставника. Витька Некрасов на флоте служит... Подводник... Пишет в письме, что домой вернётся, дома-коттеджи улучшенной планировки в Лебедёвке строить... Эх, Валентина, Валентина... Ловко цепляется за слова, наматывает их в сложный клубок противоречий, взаимных упрёков и разногласий, распутать который не просто. Чтобы не усугублять и дальше столь неприятные взаимоотношения, лучше молчать. Вспомнилась проповедь отца Михаила, приглашённого в училище провести беседу о семье и брачных узах. - И сказал Соломон: "Скудоумный высказывает презрение к ближнему своему; но разумный человек молчит". Притча двенадцатая главы одиннадцатой... Юноши, с интересом слушавшие священника, стесняясь, задавали вопросы. - Ну, а если жена вредная попадёт... Что тогда? - смущённо спросил рослый парняга-третьекурсник, поглядывая на сядящую рядом курносую девчушку из группы штукатуров-маляров. Она ткнула его в бок, и верзила послушно сел. - На этот вопрос, братие и сестры, отвечу словами Соломона, царя Иерусалимского, сына Давидова: "Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена - равны... Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме..." А другая притча гласит: "Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками". Теперь и юная невеста, задетая за живое, с вопросом: - Что значит: "Мудрая жена"? Как быть такой? Хорошо учиться? Много читать? - Можно быть образованным человеком, но при этом оставатья неразумным... Совершать противоправные поступки... Дерзить, перечить, сквернословить... Ибо, как учит Соломон: "Кроткий язык - древо жизни, но необузданный - сокрушение духа". Притча четвёртая, глава пятнадцатая. Быть кроткой, ласковой, смиренной женой и доброй, заботливой матерью, чтящей заповеди Божьи - вот и вся мудрость женщины. И тогда в семье всё будет так, как сказал Соломон: "Кто нашёл добрую жену, тот нашёл благо и получил благодать от Господа". Глава восемнадцать, притча двадцать вторая. - Наши ребята решили построить часовню в память об убиенных на войнах наших земляках-лебедёвцах, - обратился к священнику Владимир. - Кирпич, камень у нас есть... Директор разрешил разобрать старый гараж. Песок, щебень, цемент даёт нам... Как вы находите эту идею? - Богоугодная затея... Верующие прихожане тоже откликнутся, помогут пожертвованиями своими. Но необходимо благословение Владыки, архиепископа нашей епархии... Напишите письмо на его имя. В церкви нет препонов благому делу... Владимир последовал совету батюшки, написал Владыке, и скоро, к своей несказанной радости, получил его благословение на строительство часовни. Теперь все мысли мастера были заняты осуществлением этого замысла. Всё сдвинулось, отошло на второй план. Казалось мелким, никчемно-суетным. За десять лет супружеской жизни Владимир хорошо познал вспыльчивый характер красивой, но несносной, завистливой жены. И всё-то ей не так. Всё не по её... Не как у людей... И хотя Владимир не пил, не курил, не шлялся к другим женщинам, добросовестно работал мастером и всю зарплату отдавал жене, она всегда находила повод к чему-нибудь придраться. Вот и в это раннее утро Владимир пытался объяснить, что материальное благосостояние - не главное мерило жизни. - Видел я вчера слепого человека... Идёт, несчастный, палочкой впереди себя постукивает... Неба голубого не видит... Цветов... Деревьев... Бабочек на лугу... Реки... Ничего! Страшно... Вот это горе, - со вздохом искреннего сочуствия проговорил он и тотчас получил ответный удар "под дых". - Слава Богу, я не слепая! А вот ты чурка с глазами. Сам слепец, если не видишь, как люди живут, и как мы живём... Чего добился? Притчи Соломоновы почитывает... Дурак дипломированный... Неудачник! - А-а... Так, всё-таки, слава Богу?! Не отрицаешь, значит, что благодаря Ему лупаешь своими жадными зенками на чужие вещи. Но Господь наделил нас счастьем лицезреть мир и любоваться чудесами природы без корысти, без зависти. В ответ последовало с явным презрением и совсем уже неоправданно-унизительное: - Мне только тридцать лет... А ты уже к сороковнику подбираешься... Козёл старый! Всю жизь мне испортил... Думала, выйду замуж за человека старше себя, с высшим образованием, буду обеспеченой жить как у Христа за пазухой... Как сыр в масле кататься... А катаюсь на зерноскладе в пыли... За мужем-господином и жена - господинка. А за мужем-свиньёй и жена - свинка... - Я же работаю... Такие ставки у мастеров, - слабо защищался Владимир. - Обещают добавить бюджетникам... - Никчемный ты... Подработку бы взял... Сверхурочные... А то занимаешься ерундой... Часовню строить вздумал! Другого занятия, чтобы с пользой для семьи, найти не мог... - Сорок семь здоровых, сильных мужчин ушли из нашй Лебедёвки на войну и не вернулись... И ещё три моих выпускника погибли в Чечне... В памятьо о них часовню-красавицу воздвигнем перед училищем... В берёзовой роще. Молодожёны в дни свадеб будут цветы возлагать к ней. Разве не замечательно? - На то есть администрация... Совет ветеранов... - Сделать своими руками намного приятнее... - Баню бы лучше сделал... - Эх... Сказал бы я тебе... Красивая ты, Валюха, но... - Договаривай... Может, я тоже дура, ничего не понимаю... - Да... "Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная", Эту истину древний царь Соломон изрёк в одной из своих притчей. Глава одиннадцать, стих двадцать второй. - Стишок запомнить - ума большого не надо. Ты бы лучше бульдозером научился управлять, как Артёменков, деньгу зашибать. Ссора перерастала в скандал. Валентина, как большинство женщин недалёкого кругозора, умела из ничего сварить борщ и устроить свару. Размахивая мокрой тряпкой, она распалялась всё больше, и перепалка могла закончиться для Владимира совсем уже драматично. Терпению выслушивать обидные тирады пришёл конец. Он сгоряча засобирался на работу, но вдруг с сожалением вспомнил, что сегодня воскресенье. Находиться в квартире вместе с разъярённой женой было невыносимо. Оставалось одно: уйти на реку. Устроиться с удочкой в тишине на берегу залива, посидеть у костра... Оттаять душой и сердцем... Пусть перебесится... Не впервой... Выпустит излишний пар из себя и притихнет... Не на долго, правда... Попадёт шлея под хвост, и взбесится опять зловредная баба... Ишь, как громыхает кастрюлями... Танюшку разбудила... Владимир обул сапоги-"болотники", взял складную удочку, надел штормовку и, прежде, чем выйти за порог, сказал: - Лучше жить в земле пустынной, нежели с женою сварливою и сердитою. Притча Соломона, глава двадцать один, стих девятнадцать... - Ну, и вали, куда собрался... Хоть в пустыню... Хоть в тундру... И, желательно, в один конец... Подумать... И чего мужику не хватает? Чем не угодила? Борщи, котлеты, пироги мои трескаешь... - Лучше блюдо зелени, и при нём любовь, нежели откормленный бык, и при нём ненависть... Притча Соломона, глава пятнадцать, стих семнадцать... - Помешался на притчах... Ещё и о любви какой-то говорит... Ненормальный! Он достал из шкафа рюкзак, в котором, помимо рыболовных принадлежностей, всегда были топорик, котелок, спички, сухари, сахар, пакетики чая, прихватил складную китайскую палатку и вышел из дому. Спускаясь к реке по тропинке через сосновый лес, Владимир уже не думал о размолвке с женой. Сияло солнце. Трещали дрозды. Мышиный горошек вился у ног. Пахло смолистой хвоей. Водная гладь блестела вдали. Песок шуршал под ногами. - Вот если бы маковку часовенки сусальным золотом покрыть... - вслух размышлял Владимир, не торопясь перешагивая через упавшие ветки, стараясь не наступить на вечно спешащих куда-то суетливо-озабоченных муравьёв. - Да где взять такие деньги? Отец Михаил на помощь прихожан уповает... А что? Многие родственники погибших солдат в Лебедёвке живут... Не останутся равнодушными... Ещё вокруг часовни тротуарную плитку выложить... Клумбы с цветами... И две иконы. С одной стороны - Пресвятой Богородицы. С другой - святого великомученика Георгия Победоносца. А под иконами мемориальные доски с именами павших воинов. Из металла отлитые... В городе на заводе Мишка Копылов литейщиком работает... Вместе на флоте служили... Сделает... - А! Григорий Матвеевич! Здравствуйте! Рад видеть вас! - приветствовал Владимир старого рыбака, сидевшего на опрокинутом вверх дном ящике. - И вы пришли порыбачить? - Сам знаешь: не важен улов - главное, сам процесс рыбалки, - радушно ответил бородатый седой человек в военной фуражке. - Чистый воздух, тишина... Нет здесь старухи, которая всё время ворчит... Ты как? - показал Григорий Матвеевич начатую уже бутылки водки. - Примешь? Давай по чуть-чуть... - Не-е... Извини, Григорий Матвеевич, не пью... - Жаль... А я приму... Григорий Матвеевич выпил, крякнул, закусил хлебом и салом, положил бутылку в мокрый песок. Вдруг весь насторожился, замер и одним ловким взмахом удилища подсек крупного окуня. Снял с крючка, бросил в ведро, где уже плескалось несколько рыб. Григорий Матвеевич - фронтовик, участник трёх войн. Солдатом-пехотинцем воевал в финскую, в Великую Отечественную, штурмовал Курилы, занятые японцами. Всю Европу прошагал. Сначала от Минска до Москвы. Потом обратно до Праги и Вены. Вечер подобрался незаметно. Стемнело. Искры от костра светлячками летели в тёмную высь. В ведре плескались крупные окуни. Над котелком поднимался пар остывающей ухи. В тальниковых зарослях надрывно кричал коростель-дергач. Попискивал бегающий по кромке берега невидимый куличек. Владимир неотрывно смотрел на красный жар пылающих дров. Утренняя ссора с женой камнем давила на грудь. Как надоели её бесконечные придирки! Но и он тоже хорош... Вступил в перебранку... Нет бы смолчать... И как жить дальше? Развестись? А Танюшка? Останется без отца? - Григорий Матвеевич! Не спите? - Тебе чего, Володя? - Вы в Бога верите? В палатке покашливание. Молчит Григорий Матвеевич. То ли дремлет и отвечать не хочет. То ли с мыслями собирается. - Так веруете или нет? - Почему спрашиваешь? - шевельнулся старик. - Да так... Про себя хотел сказать... Вот раньше не верил, а сейчас верю... - С чего бы так? - высунулась из палатки кудлатая голова, замотанная в сетку-москитку. - Случаев много всяких было... На волосок от гибели был, а всё какая-нибудь случайность спасала... Вот нынче в марте бегу к автобусу, а грузовик навстречу летит. И не остановиться мне, но под ногами пятачок льда оказался. Заюзил я на нём, задержался... Грузовик бортом ширкнул меня по груди... Двух-трёх сантиметров не хватило, чтобы не сидел я сейчас тут... Григорий Матвеевич, кряхтя, выбрался из палатки, подсел к костру. Снял с головы накомарник, подпихнул к огню дровину. Пламя высветило его прищуренные глаза под густыми нависшими над ними бровями, небритое лицо. - Вот ты сам и ответил на свой вопрос: верю я в Бога или нет? Как же мне, прошедшему три войны без единой царапины, не верить в Него? Не скрою: молился тайком на фронте, просил спасти и сохранить. Как видишь, внял Господь моим молитвам, до восьмидесяти пяти годков дожил... Не болел, не страдал... Миловал Господь от всех напастей. А почему? Истинно поверил в Него! - А недавно отравилась моя Танюшка какой-то гадостью, купленной в магазине. Соку выпила или напитка, в которые мерзавцы для запаха и вкуса химикалии подмешивают. Рвало её сильно. Температура, давление, сердцебиение. На глазах таять как снежинка стала. Дело ночью было. Перепугались мы. Валентина в панике мечется, плачет. Вызвали "скорую". Ждём. А Танюшка почти не дышит. Сознание потеряла девочка моя. "Скорая" из района через час, не раньше, примчится. Я в отчаянии к иконе Божьей матери кинулся. Молю Её: "Спаси дочу мою!" Потом на улицу вышел, "скорую" встретить. Мимо мужик незнакомый проходил. Календарик мне подал. Тут "скорая" приехала, Танюшку в детскую больницу увезла. Всё, к счастью, обошлось. Я на календарик посмотрел и обомлел: Пресвятая Богородица Иверская на нём! - Знак, стало быть, подала: "Не горюй, Владимир! Я рядом, вижу, знаю горе твоё. Ничего не случится с дочкой твоей", - убеждённо сказал Григорий Матвеевич... Однако, поздно уже... Пошли спать, Володя. Старик обмотал голову москиткой и вполз в палатку. Следом за ним забрался Владимир. В темноте раздался негромкий голос Григория Матвеевича. У меня на фронте случай был... Приснился мне мальчик... Кудрявенький такой... Говорит он мне: "Дяденька, солдат... Надень каску...". Что, думаю, за ерунда такая? Я посыльным при штабе был... Зачем мне каска? Да и не любил я таскать на голове эту железяку. Однако, надел... Только вышел из блиндажа - хлоп! Пуля немецкого снайпера по каске звякнула. Понял я, что ангелочек мне во сне явился и предупредил... Как же не верить после всего? Помолчали, размышляя о своём, наболевшем. С обидой в голосе Владимир произнёс: - Я Валентине так и сказал про календарик... Знак, говорю, подала мне Богородица, что всё обойдётся. Жива будет Таня наша... Посмеялась, ненормальным обозвала... - Пусть смеётся... Найдёт прозрение и на неё... - А сегодня приснилась мне икона Божьей матери с живыми глазами... И так на меня посмотрела Она... До сих пор оторопь берёт... Хошь верь, хошь не верь, а я знаю, что такой сон был мне... Рассказал Валентине - та кричит: "Идиот! Ненормальный!" Скандал закатила... Всё в кучу собрала... И как жить с ней? - Богом она тебе дана... Венчаны вы... Вот и живи... Терпи и неси свой нелёгкий крест до конца. У нас с Агафьей тоже всякое бывало. Но прожили вместе больше пол века. Терпи, Володя... - А то ещё было, Матвеич... Прошлой осенью пошёл я на Гнилое болото за клюквой. В трясине увяз. Чуть не утонул. Ветка таловая поблизости оказалась. Ухватился за неё. Выбрался. Валентине рассказал. Говорю ей: "Ангел-хранитель спас меня". Она - нет бы порадоваться, так обругала всяко и ненормальным назвала... Как думаешь, Матвеич, с чего это Ангел-хранитель спасает меня? Что-то должен я сделать? Ведь так? А, Матвеич? Старик не ответил. Он уже спал. ...Первого сентября распахнулись двери сельского профессионального технического училища. У парадного входа собрались все жители Лебедёвки. Стройная белокаменная красавица-часовня высилась перед ними, горела золочёной маковкой. В мягких нежных лучах солнца, не жарких, но ласково-тёплых, сиял над ней православный крест - святой символ Руси и веры. В окружении астр, высаженных ровными рядами, она выглядела ещё более нарядной и величавой. Хромом блестели мемориальные доски под иконами. На мраморном парапете, не шелохнувшись, с автоматами в руках стояли юные воспитанники военно-патриотического клуба "Орлёнок". Освящал часовню Владыка архиепископ Тихон. Залпы троекратного салюта в честь павших защитников Родины прозвучали в торжественной тишине. Люди обнимались, со слезами печали и радости подносили корзины с цветами. Поздравляли, благодарили Владимира и его ребят, принимавших участие в строительстве часовни. - Какой у тебя, Валя, замечательный муж, - говорили Валентине сельчане. - Такую красоту слелал! Загляденье! Валентина счастливо улыбалась. Наклонилась к Владимиру, тихо сказала: - У нас будет ребёнок... Врач сказал: "Мальчик". Владимир, целуя, стиснул жену в объятиях. - Пусти... Ненормальный... Люди же смотрят, - душевно, с теплотой в голосе, сказала она.
Жребий брошен
"В полу бросается жребий, но всё решение его - от Господа". Книга притчей Соломоновых, глава 16 (33) Из уголовного дела "Ограбление банка "Феникс": "В ночь с 15-го на 16-е апреля с.г. подозреваемые в совершении данного преступления граждане Сивцов Анатолий Леонидович, 1967 г. рожд., Артюхин Иван Гаврилович, 1970 г. рожд. и Андрющенко Юрий Олегович, 1971 г. рожд., (фамилии изменены. Прим. авт.), по общему сговору..." В сухих строчках следственного протокола только факты тяжкого преступления, ныне хранимые толстыми судебными папками на пыльных полках архивов. Подробности "ограбления века", эмоции телезрителей, следивших за новостями по этому громко нашумевшему делу, остались в прошлом. И хотя "Ограбление банка "Феникс" кануло в лету, затерялось среди других тяжких преступлений, эта трагическая история до сих пор в памяти многих людей. И совсем не потому, что бандиты убили человека и украли огромную сумму денег... Юрий Андрющенко, офицер-минёр, уволенный из армии всвязи с сокращениями её численности, явился домой в плохом расположении духа. Его парадный мундир с орденом Мужества и медалями висел в гостиной комнате на видном месте под багетной рамкой с фотографией весёлых друзей-сапёров, но Юрий сорвал его со стены, со злом швырнул в шифоньер. - К чему теперь всё это? - с громким стуком захлопнул он дверцу. - Жребий брошен... - Не поняла... Какой жребий, Юра? - удивлённо-испуганно подняла на него глаза жена Лидия. - Что-нибудь случилось? Юрий промолчал. Вышел на балкон. Долго курил. После ухода из армии скверное настроение не покидало мужа. Его раздражала любая мелочь. Лидия понимала, что творится в душе Юрия, с детских лет мечтавшего о военной службе, о погонах офицера. Старалась не обращать внимание на его вспыльчивость, несдержанность, граничащую, порой, с грубостью, излишнюю горячность. "Ничего, привыкнет... С годами смирится со своей участью, - успокаивала она себя. Но в этот хмурый и сырой вечер Юрий был явно не в себе. Переживая о чём-то своём, курил одну сигарету за другой. - Как на работе? - осторожно спросила Лидия. - Чего спрашиваешь? Знаешь прекрасно, что видал бы я эту работу кое где... Да теперь всё равно... Он замял окурок в пепельницу и прошёл на кухню. Загремела тарелка в раковине. - Ты бы лучше посуду помыла, чем с книжкой сидеть, - раздался его недовольный голос. - Чем же лучше? Объясни, - попыталась Лидия перевести его слова в шутку. - Могу я хотя бы в воскресенье книгу почитать? Отдохнуть от всех вас... Алёшку родители забрали в деревню... Молока парного попьёт... Тебе всё приготовлено. Борщ... Котлеты... Салат... Посуда чистая... Одна тарелка в раковине... Забыла убрать... Она сидела на диване, поджав под себя ноги и накрывшись тёплым пледом. И ничего особенного в том, что увлеклась чтением, предпочтя книгу телевизору. Если бы не курьёзный случай на рынке, куда пришла купить овощи. У киоска к ней подбежал беловолосый, розовощёкий мальчуган, сунул свёрток. - Это вам... Велено сказать, чтобы вы мужу прочитали, - скороговоркой, убегая, выпалил он. - Кто велел? Почему? - крикнула вслед ему Лидия, но мальчик уже затерялся в толпе. Она развернула газету, которой была обёрнута книга. Обеспокоенно посмотрела вокруг: не смотрят ли на неё со стороны. Но покупатели и торговцы, галдя, суетились у прилавков, и никого не интересовала женщина с книгой в руках. Лидия растерянно глядела на неё, не находя объяснения неожиданному презенту: то была Библия. Прекрасно изданная, в изящном бархатном переплёте, пахнущая свежей типографской краской. Лидия постояла в раздумье несколько минут, надеясь, что объявится некий человек, передавший столь необычный подарок, а главное, она узнает от него, почему должна читать Библию непременно мужу. Лидия купила овощи и отправилась домой. Машинально готовила обед и ждала Юрия с гаража, где тот возился со своей старой "Ладой"-"копейкой". Но муж позвонил и предупредил, что встретил однополчан и придёт вечером. Кудрявый мальчик-блондин с его странным наказом не выходил у неё из головы. Книга большая... "Ветхий завет"... "Новый завет"... Тысяча двести страниц с лишком... Как всю прочитать её мужу? Не приключенческая повесть... Да и захочет ли слушать? Управившись на кухне, Лидия в раздумье взяла Священное Писание, присела на диван. Из книги торчала закладка - вырванный из перекидного календаря листок за 16-е апреля. В тревожном волнении Лидия открыла Библию на странице 640, отмеченной закладкой. - Книга притчей Соломоновых, - вслух прочитала она. Нескоторые высказывания мудреца были обведены красным карандашом. Лидия никогда раньше не читала Библию. Ей и в голову не приходило чтение церковной литературы, наивно полагая, что книги на такие темы читают только глубоко верующие люди. С интересом прочла несколько притчей, незаметно углубляясь всё дальше в простые, но проникновенно-душевные, по-отечески заботливые слова старца. Она вдруг открыла для себя, что читать Библию совсем не скучно и нашла это занятие весьма для себя полезным. Особенно пришлась по нраву последняя глава, тридцать первая, в которой Соломон так тепло отзывается о весёлой, благонравной жене - трудящейся женщине. Она несколько раз перечитала эту главу, стараясь запомнить в ней все наставления. - Вот, притча десятая, - проговорила она. - "Кто найдёт добродетельную жену? Цена её выше жемчугов". Может, именно эти слова нужно прочесть Юрию? Юрий заявился в плохом настроении. Подавленный какой-то неприятностью, угрюмо ужинал. Не до Библии ему сейчас.С отрешённым взглядом, блуждающим равнодушно по Лидии, по стенам и потолку, стал собираться на дежурство. Юрий работал лицензированным охранником в банке "Феникс", и сегодня по графику была его очередь заступать на ночную вахту. - Где мои носки? - спросил сердито. - В стиралку забросила... - Ничего умнее не придумала? В чём пойду на работу? - Я тебе три пары новых купила... Возьми на комоде... - Что читаешь? Опять рассказы Чехова? - несколько подобревшим голосом поинтересовался Юрий. - Нет... Библия... Книга притчей Соломоновых... - Охота тебе всякой галиматьёй башку забивать? - Зря так говоришь... Очень даже занятно... - Надо же! Сколько денег впалила за неё?! - Нисколько... И представь себе, какой-то мальчик передал мне Библию со словами, чтобы я прочитала её тебе... Забавно, правда? Не твои ли друзья разыгрывают нас? - Мальчик... Чей мальчик? - насторожился Юрий. Лидия лишь плечами пожала. Юрий взял сумку, сбрызнул после бритья лицо туалетной водой и прежде чем уйти, задержался у двери. Постоял в нерешительности, потом взял с полки карандаш, телефонную книгу и, торопясь, размашисто написал на её обложке две фамилии. - Если вдруг со мной что случится... Сообщи эти фамилии в милицию... Береги Алёшку... Это я так... На всякий случай... - Юра! Что может случиться? Кто эти люди? Они угрожают тебе? Сообщи о них сам! - в предчуствии страшной беды подступила к нему Лидия. - Не ходи сегодня на работу. Я тебя умоляю! - Поздно отступать... Жребий брошен... - Какой жребий?! О чём ты? - Молчи! И прошу: никому ни слова... Если всё будет нормально... Скоро мы ни в чём не будем нуждаться... И он ушёл без красивых слов и прощальных жестов, как привык уходить на опасную службу в сапёрный батальон: в начищенных до блеска офицерских ботинках, в наглаженных брюках, подтянутый, строгий, немногословный. В полном замешательстве Лидия упала в кресло, размышляя над словами мужа: "Жребий брошен..." Вдруг вспомнилась недавно прочитанная притча, отмеченная красным карандашом. Лихорадочно схватила Библию, полистала, нашла памятную страницу 640. - Так... Так... Ага... Вот... "Жребий твой ты будешь бросать вместе с нами, склад один будет у всех нас". И дальше: "Сын мой! Не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их... Потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови". Лидия подбежала к телефонной полке, открыла справочник. Нервная дрожь колотила её. - Сивцов... Сивцов, - повторяла в раздумье она. - Да... Это тот щёголь... Высокий, чубатый майор с гитарой. И с ним молодой лейтенант... Артюхин... Вместе отмечали в ресторане присвоение Юрию звания капитана... Их тоже уволили из армии... Но почему об этих весёлых и красивых парнях нужно, если вдруг что с Юрой случится, сообщить в милицию? Что случится? Сивцов... Артюхин... Интуиция женщины подсказывала ей, что надо сейчас же, немедленно, позвонить в милицию. И что сказать? О предчуствии несчастья? О женской интуиции? Там посмеются и больше ничего... Тем более, Юрий просил молчать. Никому не говорить ни слова. Как жена офицера и боевая подруга она привыкла чётко выполнять то, о чём он просил, а просьбы его всегда звучали как приказания. Она снова и снова открывала Библию на странице 640, вчитывалась в абзацы, обведённые красным карандашом. - Сын мой! - шептала она, и слёзы капали на белый лист книги. - Если будут склонять тебя грешники, не соглашайся; Если будут говорить: "Иди с нами, сделаем засаду для убийства... Наберём всякого драгоценного имущества, наполним домы наши добычею; Жребий твой ты будешь бросать вместе с нами..." И вдруг Лидия спохватилась: - Какое сегодня число? Шестнадцатое апреля?! И на листке из календаря, вложенном в Библию, это же число! Не находя себе места, принималась то за уборку квартиры, то за стирку, то за глажение белья. Протирая пыль в серванте, разбила хрустальный бокал, рассыпала стиральный порошок, прожгла утюгом новую тенниску Юрия. Всё валилось у неё из рук. И в голове билась лишь одна мысль: "Если вдруг что случится... Сообщить эти фамилии в милицию..." В томительном ожидании чего-то неминуемого, ужасного, тянулись долгие часы. Неизвестность пугала больше всего. Однажды, проходя мимо церковной лавки, она остановила Юрия со словами: - Давай, купим икону... Смотри, какая красивая... - Не в красоте её суть, - ответил Юрий, - а в вере в неё. Ни ты, ни я не верим в Бога. Зачем нам тратиться на ненужную вещь в дорогом окладе? Отдавать дань моде нынешних жуликов-богатеев, замаливающих свои грехи перед иконами, лицемерно бьющих поклоны пред алтарём? Как минёр-подрывник, я столько нагрешил, милая, что мне никогда не вымолить прощения у Господа. Сейчас Лидии захотелось встать под образами Христа-Спасителя и Пресвятой Богородицы и обратиться к Ним за помощью. С горечью и сожалением подумала, что напрасно тогда послушала мужа, поскупилась на деньги и не купила икону. В смятении позвонила Юрию. Ни сотовый, ни контактный телефоны в офисе банка "Феникс" не отвечали. Так прошла тревожная ночь. Лишь под утро она забылась коротким, кошмарным сном. Звонок сотового телефона сбросил её с дивана. Подбежала, взяла, и он замолчал: то звонил будильник мобильника. Умылась, наскоро причесалась и с головной болью отправилась на работу в парикмахерскую. Рассеянно перебирала волосы пожилой дамы, делала ей укладку, а из ума не выходило: "Жребий брошен... Скоро мы ни в чём не будем нуждаться... Сивцов... Артюхин... Сообщи, если вдруг..." На экране телевизора о чём-то бодро вещали дикторы, когда один из них бесстрастным голосом объявил: - Сегодня ночью ограблен банк "Феникс". Украдено тридцать шесть миллионов рублей... Убит охранник... Горячий фен выпал из рук Лидии. Она вскрикнула и рухнула на пол без чувств. В тот же день к ней в больничную палату пришёл следователь по особо важным делам. - Я знаю, кто убийцы, - безразлично глядя в потолок, - чуть слышно произнесла она. - Сивцов и Артюхин... Мальчик... Он Библию принёс... Там, на закладке, число... Шестнадцатое... - Сивцов и Артюхин?! Кто такие? - Офицеры... Служили они вместе... - А мальчик? Как звать? - допытывался следователь, но Лидия уже не слышала его. Теряя сознание и проваливаясь в бездонную пропасть, всё падала, падала... И неслышно шептала: - Мальчик сказал... Прочитай ему... Не прочитала... Все оставшиеся дни апреля телевизор вещал сообщения об ограблении банка. - Схвачены и арестованы вооружённые грабители, - с натянутой улыбкой, не соответствовавшей моменту телепередачи, разглагольствовал обаятельный диктор, явно любуясь собой на экране дежурного монитора. - Ими оказались некие Сивцов и Артюхин... Бывшие сослуживцы убитого ими охранника Андрющенко. Боевые товарищи застрелили его, чтобы не оставлять свидетеля. В окрестностях села Покровка найдена в лесу сумка с деньгами в крупных купюрах, - радостно уведомлял телезрителей диктор, словно и ему перепала часть тех денег. - Как мы уже сообщали, украдено было тридцать шесть миллионов. Нашла их... собака, с которой гулял пенсионер. Разрыла мокрую листву лапами, и под ней обнаружилась сумка. О своей находке пенсионер сообщил в милицию... Показали на экране скромно одетого жителя деревни, близ которой бандиты спрятали деньги. Человек, живущий в очевидной нужде, не позарился на свалившееся на него богатство. Тридцать шесть миллионов! Огромное состояние! Вот, собственно, и весь интерес граждан к этой истории, несколько месяцев передаваемой из уст в уста с завистью, ханжеским осуждением поступка крестьянина, вернувшего деньги, с насмешками и мечтательными вздохами. Судьба вдовы погибшего охранника, как, впрочем, и его собственная, уже никого не волновала. - Тридцать шесть миллионов! Подумать только! Вот счастье дураку старому привалило, а он, пенёк дубовый, отдал их. Это ж надо! Придурок! Отмывал бы потихоньку, помаленьку... Жил бы припеваючи... Ни в чём бы себе не отказывал... Эх, мне бы найти те денежки... Уж я бы сумел ими распорядиться... Ни за что не отдал бы... - Везёт идиотам! Из ума дед выжил, если деньги отдал... - Да... Тридцать шесть миллионов! Не-е... Я бы заныкал их подальше. Ни одна живая душа не узнала бы... Корреспонденты не утерпели, достали-таки деда животрепещущим вопросом: - Почему, Никита Силантьевич, вы отдали деньги? Никита Силантьевич, весь в объективе, крупным планом на экране. Лысоватый мужичок с измождённым лицом на телеге сидит. На коленях лошадиный хомут. Жилистые руки на нём сложены. Пиджачишко на старике, рубаха в клетку. Пенсионер, одним словом... - Пошто мне деньги те? Мне без надобности, - отвечает с недоумением. Странные эти городские... Такие вопросы седому человеку задают... Неужто и так не ясно? Чужие-ить деньги-то... - Вы, понятно, пенсионер... Вам, пожилому человеку, конечно, такие огромные деньги уже без надобности. Но у вас есть дети, внуки... Отдали бы им, - донимают пенсионера дотошные репортёры. - Чтобы своими руками в преисподнюю их отправить? - Это почему же? - Нашли бы у них ворованные деньги и всё... Тюрьма. Али ещё что хуже... - Не нашли бы... Можно так спрятать - никто не найдёт... Никита Силантьевич головой покачал, на дотошных телеоператоров, как на детей малых, неразумных, посмотрел. Подивился их тупости. "А ещё журналисты! Образованные... И глупость говорят!" Так подумал, вслух сказал: - А Бог?! От Него как спрячешь? В притчах Соломоновых, в главе, если не ошибаюсь, в пятнадцатой, стих третий, сказано: "На каждом месте очи Господни... Они видят злых и добрых". - Да... - закусил губу ведущий, словно и впрямь осознал серость своего ограниченного мышления: "И в самом деле! Как сами не догадались? Ведь истинно так!" - Ну, а если не Бог, которого убоялись вы... Тогда, стало быть, взяли бы, - продолжал донимать деда назойливый ведущий. Никита Силантьевич за словом в дырявый карман не полезет. Встал с телеги, сидя на которой чинил сбрую, оправил пиджачишко. С достоинством ответил: - А мы тамошние в церковь ходим... Бога почитаем... "Человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов". Притча Соломонова, стих шестнадцатый главы двадцать первой. - Всё так, - почесал затылок ведущий телепередачу, - но неужели, Никита Силантьевич, вы никогда не хотели быть богатым? Ведь у вас в руках были тридцать шесть миллионов... Каждый позавидует такой находке. Легко разбогатеть... - Я хоть и старый, как вы изволили выразиться, но большим деньгам нашёл бы применение. Больницу в деревне построить надо, мост через реку, дорогу хорошую сделать... Много ещё чего можно на те деньги полезного для людей сделать... Однако, чужие они... А богатство - что? Пыль? "Спешит к богатству завистливый человек и не думает, что нищета постигнет его". Глава двадцать восемь, притча Соломонова двадцать вторая... И пенсионер степенно удалился, удивляясь наивности заезжих молодцов с фотоаппаратами и телекамерами. Таких прописных истин не понимают... Чудно! И тысячи, а может, миллионы телезрителей, смотревших этот сюжет в прямом эфире, остались сидеть у экранов с раскрытыми ртами, с недосказанными словами... Тридцать шесть миллионов нашёл и отдал! Это ж надо!
Два пути
"Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды; Не уклоняйся ни направо, ни налево; удали ногу твою от зла".Книга притчей Соломоновых, глава 4 (26,27)
У известного американского писателя О.Генри (Уильям Портер), есть замечательный рассказ: "Дороги, которые мы выбираем". "...Семнадцати лет я убежал из дому. И на Запад я попал случайно. Шёл я по дороге с узелком в руках, хотел попасть в Нью-Йорк. Думал, попаду туда и начну деньги загребать. Мне всегда казалось, что для этого я и родился. Дошёл я до перекрёстка и не знаю, куда мне идти. С полчаса я раздумывал, как мне быть, потом повернул налево. К вечеру я нагнал циркачей-ковбоев и с ними двинулся на Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если бы я выбрал другую дорогу. - По-моему, было бы то же самое, - философски ответил Боб Тидбол. - Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу". Дороги, которые мы выбираем... Да, действительно... Перед каждым человеком в жизни простирается много дорог. Каждый задумывается: на какую вступить? Какого спутника избрать и каким делом заняться? И принятое решение будет самым главным, самым судьбоносным, поскольку среди множества дорог, из которых человек выбирает одну, уводящую в туманную неизвестность, есть лишь два пути: нечестивый и праведный. В детстве, юности, в зрелом возрасте никто не желает себе несчастья, бед, неурядиц, неудач. Но проходят годы, и стезя одного оказывается нечестивой, а путь другого - праведным. Жизнь одного полна трагизма, переживаний, тогда как у другого спокойна, уравновешена, напояема благостью и умиротворением. Как же так случается? Ведь все родятся непорочными, безгрешными, и вступая в жизнь, не помышляют о неблагополучном для себя исходе. Каждый, совершая поступок, делая первый шаг на пути к нему, находит его для себя правильным. И предупреждает нас мудрый Соломон, царь Иерусалимский, сын Давида и Вирсавии: "Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их - путь к смерти". Библия, Ветхий завет, Книга притчей Соломоновых, глава 16 (25). И ещё раз напоминает нам: "Всякий путь человека прям в глазах его; но Господь взвешивает сердца". Глава 21 (22). Так как же не сбиться с правильного пути, не вступить на ошибочный, кажущийся прямым и лёгким, чтобы в конце его не терзаться муками совести за грехи свои? "От Господа направляются шаги человека; человеку же как узнать путь свой?" - вопрошает Соломон. Глава 20 (24). И вразумляет нас по-отечески разумным советом: "Во всех путях твоих познавай Господа, и Он направит стези твои". Глава 3 (6). А посему, человек, положись на Бога и выбирай в жизни любую дорогу, какая придётся по душе. Становись врачом, юристом, хлеборобом, строителем, защитником Отечества, моряком, шофёром - кем угодно! Но иди по выбранной дороге твёрдо, прямо и честно, без зла и насилия, без лицемерия, жадности и зависти, без лжи и коварства, без подлости. Бойся Господа. Соблюдай заповеди Иисуса Христа и наставления святых угодников. Чти Пресвятую Богородицу. Преклоняй смиренно голову и читай молитву пред иконами. Ходи в церковь и зажигай поминальные свечи. И дорога, по которой пойдёшь, соизмеряя свои шаги по ней со Священным Писанием, окажется исконно верной, а путь истинно праведным. Итак... Дороги, которые мы выбираем... Два человека родились в один день и час далеко друг от друга. О жизни каждого из них в разные годы кратко, а иногда подробно делались различные записи в документах и личных делах, сообщали газеты, радио, телевидение. Сложив воедино всю информацию о них, нетрудно проследить жизненные пути обоих. Дороги их пересекались и всегда расходились, ибо кривой путь и прямой не сойдутся. ...Когда операционная городского роддома огласилась криком новорожденного, в приобском селе Берестовка повитуха Евдокия Карпова тоже приняла от роженицы младенца. - Крепенький малыш... Сильным мужиком будет и праведным... Как отец и мать его... Богохульников да прочих нечестивцев у нас нетути... Люди смиренные в нашей Берестовке... Спаси тебя, Господи, - перекрестила Евдокия кряхтящего ребёнка. Почти все молодые жители села обязаны умелым, чутким рукам и доброму сердцу этой женщины. Настя Копылова, телятница животноводческой фермы, слабо улыбнулась. - Спасибо, баба Дуся... Немного полежу и встану... Как он... сыночек мой? - Всё хорошо, Настя... Не беспокойся... Ребёночка в целебной травке искупаю... Как назовёте парня? Или не придумали ещё? - А мы так с мужем порешили: в какой день по церковному календарю родится, так именем того святого и назовём. Сегодня тринадцатое декабря... День апостола Андрея Первозванного... Стало быть, Андреем будет. И какое счастливое совпадение: деда тоже Андреем звали! Не довелось мне свидеться со свёкором своим: с войны не вернулся Андрей Никитич. Вот, в память его и будет Андреем... - Хорошее имя... Православное... - Слава Богу, баба Дуся, все мучения позади... На кого похож, как думаешь? Покажи его мне... - приподнялась Настя, но тотчас бессильно откинулась на подушку. - Лежи, милая, увидишь ещё сыночка своего... На Сашку, мужика твоего похож... Вот окрепнет малец, в церковь свезём, батюшка наш Василий окрестит его в веру нашу православную... Крестик освящённый на шейку ему повесит... И побежит наш Андрюша ножками по земле, будет уму-разуму набираться, Бога любить, родителей уважать... Так, приговаривая, пеленала новорожденного Евдокия, или баба Дуся, как уважительно звали её сельчане. - А вот и муженёк твой явился... С первенцем вас, Александр Андреич! - поздравила Евдокия вошедшего в дом мужчину. - Радуйся, отец! Сын у тебя! Вырастет - вместе хлеб сеять, убирать будете... Александр Копылов, механизатор-хлебороб, снял шапку, и не раздеваясь, прошёл в горницу, размашисто перекрестился пред иконой Божьей Матери. Произнёс во славу Её молитву, волнуясь, сказал: - Спасибо, Пресвятая Богородица, за благополучное рождение моего сына! Растроганно обнял Евдокию. - И вам спасибо, баба Дуся! Расстегнул шубу-дублёнку, вынул из-за пазухи шёлковый полушалок, накинул на плечи повитухи. - Это вам... За труды... Носите на здоровье! - Та нешто я за подарки, - запротестовала было Евдокия, но Александр поспешил успокоить женщину. - Знаю, что не за подарки помогаете... Потому и дарю... За доброту вашу... Храни вас Бог! ...В этот же день и час медработники городского роддома суетились вокруг новорожденного ребёнка, заявившего о своём вступлении в жизнь пронзительным "у-а". Его обмыли, взвесили, привязали к ножке ярлычок с фамилией, запеленали, положили в кроватку. - Слабенький, - констатировал главный врач. - Да... Всего кило двести, - подтвердила акушерка. - Мамаша курит... До родов весь коридор табачищем провоняла... Где же ему здоровеньким быть? - сердито проговорила санитарка. - Ладно... Потерпите... - миролюбиво махнул рукой главврач. - Сами знаете, кто её муж... А мне ремонт роддома делать... Стройматериалы, медицинское оборудование через него пробивать... Вы уж, девоньки, постарайтесь... И ребёнку, и мамаше уделите особое внимание... Кстати... Отдельную палату ей определили? - Обижаете, Виктор Захарович... Самую лучшую предоставили... Телевизор у неё, цветы в вазе... Кровать двуспальная... Да только она всё губы поджимает... Всегда чем-нибудь недовольна... Стол фруктами завален, дорогими конфетами... И где только берут? - с ухмылкой заметила санитарка. - У других-то в палатах ничего нет... Печенью да яблочку зелёному рады... А этой птичьего молока не достаёт... - Ошибаешься, Катя... Есть и "Птичье молоко"... Конфеты такие в коробке привезли ей вчера.... Сигареты "Кент"... Жвачки японские.... Сок манго... - Живут же люди... - вздохнула санитарка, принимаясь за уборку. - Слуги народа... Чёрт бы их побрал! - Тише, Катя... Сам товарищ Волобуев к нам пожаловал, - приложив палец к губам, шепнула акушерка. По коридору, задрав подбородок, преисполненный важности и собственной значительности, следовал секретарь горкома партии. В белом халате, небрежно наброшенном на плечи, выпятив живот, он шёл медленно, широко расставляя ноги в меховых унтах. За ним на почтительном расстоянии шествовал личный водитель служебной "Волги" с корзиной, полной дефицитных в те годы продуктов. - Князь удельный... Идёт, словно в штаны наклал и боится растрясти, - тихо сказала санитарка. Акушерка прыснула, с нотками зависти сказала: - Глянь, Катя... Опять деликатесы ей прут... А она ничего не ест... Фигуру блюдёт... - Ей хорошо питаться надо... И не курить... Ребёночка, ведь, грудью кормить... - Не барское это дело, Катя, ребёночка грудью кормить... Не пристало жене слуги народа обременять себя такими хлопотами... По её просьбе Волобуев потребовал перевести ребёнка на искусственное кормление... - Да ну... - Вот тебе, и "да ну...". Стерва она, Катя. О своей внешности заботится. Грудь хочет красивую иметь. В то время, как две молодые работницы роддома обсуждали мамашу за нерадивость к собственному чаду, в отдельной палате между супругами шёл негромкий спор о будущем имени новорожденного. - Я хочу назвать его Леонидом... В честь Леонида Ильича Брежнева... - Не звучит... Сейчас в моде заграничные имена... Например, Вальдемар... Представляешь... Поступит наш сын в университет, и его будут звать: Вальдемар Волобуев... А как красиво на слух: Валь-де-ма-ар... Не так ли, дорогой? - Хорошо... Пусть будет Вальдемар... Время шло... Подросли дети. Андрюша Копылов с деревенскими ребятишками по пыльной улице Берестовки обод от велосипедного колеса гонял. На речку, в лес ходил, к мамке на ферму бегал, помогал телят поить. С отцом в кабине трактора трясся, на сенокосе в шалаше на свежей траве спал под нудное гудение комаров. Зимой с крутого заснеженного берега на санках катался, приходил домой в валенках, набитых снегом. И чаще всего, вместе с ватагой таких же шмыгающих носами пацанов в задубелых пальтишках и дырявых рукавичках. А однажды Андрюшка притащился домой с подбитым глазом и оторванными пуговицами. Настя руками всплеснула: - Где тебя так угораздило? Не иначе, подрался? - Колька Протасов голубям лапки связывал и отпускал... Ну, наподдавал ему, - виноватым голосом ответил Андрей... Котёнка он камнями забил... И обзывался... - Не смей драться... А Кольку Бог накажет... - А как Бог узнает про Кольку? - спросил Андрюшка. - Бог всех видит, - ответила мать. - И меня тоже? - Конечно... Вот ты подрался с Колькой, а это плохо. И Боженька за это рассердится на тебя. Не делай больше так... - А если Колька опять обзывать меня будет? Настя раскрыла Библию, задумчиво полистала. - Вот, нашла... Глава двадцать шесть, стих четвёртый... Послушай, сынок, что сказано в Книге притчей Соломоновых: "Не отвечай глупому по глупости его, чтоб и тебе не сделаться подобным ему". И вот ещё: "На каждом месте очи Господни; они видят злых и добрых". Глава пятнадцать, стих три. Воздаст Боженька хулигану Кольке по нечестивым делам его. Слова матери запали в сердце мальчика. Когда ранней весной Колька Протасов, шестилетний проказник, полез на дерево разорять сорочье гнездо, сорвался с него и ударился спиной о стылую землю, Андрюша искренне верил, что Бог наказал обидчика животных и птиц. Вальдемар Волобуев в детский сад ходил. Не пешком, конечно. Горкомовская "Волга" привозила мальчика и отвозила домой. В детском садике у Вальдемара были дорогие игрушки, которыми воспитатели не разрешали играть другим детям. Вдруг сломают. Что тогда сказать его привередливой маме? Платить за поломанные игрушки из своего кармана? Нет, уж лучше пусть ребёнок играет отдельно от них. Вальдемар капризничал, дразнил и задирал сверстников. Дрыгал ногами и плаксиво тянул: - Не тлонь... Это моя масына... Вот сказу папе... Он выгонит тебя из садика... Когда я выласту, я тозе буду секлеталём голкома... Папа так сказал... А мама говолит, что я буду дилектолом лестолана. А я хочу милицанелом... Буду налучники надевать и стлелять из пистолета... Однажды его нечаянно толкнула девочка. Вальдемар разревелся. Мама увидела его плачущим и, вытирая слёзы избалованному ребёнку, постаралась успокоить. - Тебя ударили, а ты? Дай сдачи! Вальдемар так и делал. Бил по лицу тех, кто не нравился ему в группе. Родители других детей жаловались воспитателям на его плохое поведение, но те лишь руками разводили: - А что мы можем поделать? Ребёнок абсолютно неуправляемый. Сыночек Волобуева... Терпим... Потом была школа. Андрею Копылову мама сшила тряпочную сумку. Ему купили клетчатую рубаху, ботиночки и новую школьную форму. С букетом астр он пришёл в первый класс деревенской начальной школы. Чёрная "Волга" подкатила первого сентября к воротам новой средней школы. Водитель услужливо открыл дверцу перед элегантно одетой женщиной. Следом за ней из машины выскочил маленький щёголь с чёрным кожаным портфелем. Именитая мать и её знатный сынок под угрюмо-завистливые взгляды прочих родителей степенно прошли к трибуне, где жену товарища Волобуева попросили сказать поздравительную речь. Под редкие хлопки родительских ладоней Вальдемару предоставили почётное право разрезать красную ленточку открытия новой школы. Началась учёба. Андрюша Копылов, скромный, аккуратный мальчик, сидел на уроках тихо, внимательно слушал преподавателей. Мать наказывала ему: - Веди себя смирно. И помни: "Блажен человек, который всегда пребывает в благоговении; а кто ожесточает сердце своё, тот попадёт в беду". Так сказано в Библии, в книге притчей Соломоновых, в главе двадцать восемь, стих четырнадцать... На уроке рисования, уже в пятом классе, ученики устроили ералаш. Молоденькая учительница напрасно взывала к совести расшалившихся детей. На парту перед Андреем упал горшок с геранью. Андрей спокойно стряхнул землю с альбома, поставил горшок на подоконник и принялся раскрашивать рисунок. Казалось, галдёж в классе совсем не касается его. Сельские учителя часто менялись, и это не могло не отразиться на знаниях учащихся. Не усвоив достаточно хорошо азы алгебры и геометрии, Андрей слабо учился по математике. К тому же, в старшие классы он ходил пешком в соседнее село за семь километров. Зимой брёл по сугробам в буран или в мороз. Весной и осенью, часто в дождь с холодным ветром, чапал в кирзовых сапогах по грязи просёлочной дороги. Возвратившись из школы, помогал по хозяйству. Колол дрова, чистил в стойлах, водил скотину на водопой к реке. Бегал за хлебом в магазин. И не всегда домашние задания были выполнены полностью. В дневнике порой проглядывали двойки по физике, математике и другим предметам. Просматривая дневник, Настя выговаривала ему: - Не оправдывайся, что некогда было выучить... Другие тоже родителям помогают... И без двоек обходятся. Учись, сынок, не ленись... Вот, прочти главу десять, стих четвёртый из Книги притчей Соломоновых. Вслух читай! - "Ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает", - прочитал Андрей, возвращая Библию. Но мать отстранила её. - Нет, погоди... Вот здесь ещё прочти, а я послушаю... Главу восемь, притча десять... Главу три, притчи четырнадцать и пятнадцать... Я пометила их точками... - "Примите учение моё, а не серебро; лучше знание, нежели отборное золото". - с расстановкой, прочитал Андрей. - Вот, видишь, что говорит мудрый Соломон... Лучше знание, чем золото... Дальше читай... Андрей послушно прочитал: - "Потому что приобретение мудрости лучше приобретения серебра, и прибыли от неё больше, нежели от золота... Она дороже драгоценных камней, и ничто из желаемого тобою не сравнится с нею". - Понятно тебе? Учиться надо! Разуму набираться! Мудрости! Учёба - это твоя работа. Поэтому, работай прилежно, как я, как отец... У нас грамот Почётных сколько... А у отца даже орден Почёта... Была у любознательного мальчишки любовь к природе, ко всему земному, выразившаяся в тягу к постижению её тайн. Особенно привлекали его ботаника, зоология, биология, анатомия, химия. Не удивительно, поэтому, что с его стола не сходили книги Брема и Томпсона, Пришвина и Бианки, Аксакова и Тургенева, записки орнитологов, врачей, геологов, археологов, океанологов, ихтиологов и даже кинологов. Пятёрки по естественным наукам были привычными напротив фамилии Копылова в классном журнале. Педагоги терялись в догадках, к чему юношу больше влечёт, но когда его сочинение "Образ Базарова. Сила и бессилие героя романа И.С.Тургенева "Отцы и дети" заняло на областном конкурсе первое призовое место, в школе уже не сомневались: быть Копылову врачом! В районной газете "Знамя труда" сообщалось: "Из горящей конюшни выгнал взбешенных лошадей учащийся седьмого класса Андрей Копылов". "На уборке картофельного поля колхоза "Коминтерн" отличились: Андрей Копылов..." "Победителем районной олимпиады "Химия и жизнь" стал учащийся девятого класса Андрей Копылов". "Первое место в лыжной гонке завоевал десятиклассник Андрей Копылов". После успешного окончания школы Андрей Копылов блестяще сдал вступительные экзамены в медицинский институт. Пройдут годы, и студент хирургического факультета Андрей Копылов станет профессором, доктором медицинских наук, ректором института. А пока будущее светило медицины занимало койку в тесной четырёхместной комнатушке студенческого общежития, где судьбой ему была уготована встреча с Вальдемаром Волобуевым. Но прежде несколько слов об учёбе сына партийного руководителя, и теперь уже второго секретаря обкома КПСС товарища Волобуева Н.Н. ...Седовласая учительница химии, известная среди учащихся под именем "Старая калоша", степенно вошла в кабинет директора школы, сухо спросила: - Вы позволите, Егор Иванович? - Да, конечно, входите, Вера Степановна, присаживайтесь, пожалуйста, и я весь внимание... - Что ставить по итогам года Волобуеву? Я не могу поставить ему положительную оценку. Моя совесть учителя... Красивый, интеллигентный мужчина, недавно назначенный на должность директора школы, снял руку с телефонного аппарата, удивлённо посмотрел на учительницу. - Не понял, Вера Степановна... Вы педагог с большим стажем и задаёте мне такой вопрос... - Вальдемар Волобуев - разгильдяй и лодырь, не посещал уроки химии, о чём я неоднократно информировала предыдущее руководство, педсовет, родительский комитет, ставила в известность классного руководителя... Егор Иванович в раздумье постучал ладонью по крышке стола, передвинул телефонный аппарат и, прищурив глаза, с улыбкой, не то в шутку, не то всерьёз, произнёс: - Решайте сами! Поставьте пятёрку или вкатите ему двойку! Да пожирнее! На ваше усмотрение... У вас всё? Вера Степановна, с недовольным видом поднялась с кресла, направилась к выходу. - Вера Степановна! - остановил её директор. - На совещании педколлектива не забудьте объяснить коллегам, что их заявления на получение квартир, мест в детских садах и яслях, на строительство дач и гаражей отложены горкомом в долгий ящик. "Почему?"- спросят они. "По причине двойки по химии, выставленной нерадивому ученику Волобуеву и оставленному из-за этого на второй год" - ответите вы. Не сомневаюсь - они правильно поймут вас... Вера Степановна ничего не сказала в ответ. Надеялась, что директор возьмёт на себя ответственность и прикажет не аттестовать ученика. Поджав губы, с румянцем, слегка окрасившем бледные, впалые щёки, учительница дёрнула плечом и вышла из кабинета. - Старая калоша, - тихо проговорил директор, когда за Верой Степановной закрылась дверь. - Ей-то что... Бездетная... Одна живёт в двухкомнатной квартире... А каково тем, кто ютится с детьми в "малосемейках"? С какими глазами являться на приём к секретарю горкома партии с просьбой предоставить жильё учителям школы, когда сынка его оставили в этой самой школе на второй год? Да разве ей понять?! - в сердцах махнул рукой директор и взял телефонную трубку. - Алло... Приёмная товарища Волобуева? Любовь Дмитриевна? Добрый день! Егор Иванович беспокоит... Как там наши заявления? Ещё не рассмотрены? Надеюсь, горком не будет возражать? Спасибо, Любовь Дмитриевна! Горком в лице старшего Волобуева не возражал... Школа в лице младшего Волобуева плакала. Плакали учителя от хамских выходок Вальдемара. Плакали школьники, над которыми тот измывался, вымогал или нагло отбирал у них деньги, выданные родителями на обеды. Подкладывание кнопок на стулья учителям шаловливыми детьми - просто безобидные шутки в сравнении с хулиганскими выходками Вальдемара. Невзрачного, худосочного, тщедушного подростка по прозвищу "Чморик" боялись старшеклассники. Вальдемар водился с Ильёй Брагиным - недалёкого умственного развития ровесником, наделённым физической силой и крепким телосложением. Громила-Брагин имел прозвище "Слон", хотя сутулой фигурой и волосатыми ручищами больше походил на гориллу. Разумеется, способностями в ученье Брагин не блистал, но благодаря дружбе с Волобуевым, которым прикрывался как щитом, регулярно переходил из класса в класс. Свою зависимость от сына высокопоставленного партийного босса Брагин отрабатывал угодничеством. Стоило трусливому, но заносчивому Вальдемару показать на кого-либо пальцем, как Брагин с готовностью опустошал карманы ученика, бил за попытку сопротивления. Никто из учащихся под угрозой наказания не жаловался дома. И подонкам всё сходило с рук. Из боязни потерять надежду на квартиру, униженно сглатывали слёзы оскорблённые ими учителя. Однажды, в школе были разбросаны фотографии обнажённой учительницы химии. Они появились вскоре после того, как Вера Степановна сделала замечание Вальдемару, курившему в фойе. Все понимали, что это всего лишь умелый фотомонтаж, догадывались, чьих рук дело, но не пойман - не вор. А Вальдемар, уверенный в безнаказанности благодаря влиятельному отцу, продолжал безобразничать. В газете "Ударник пятилетки" в те годы внимание читателей привлекли заметки: "Лихач" - о мотоциклисте, сбившем двух девочек, и "Взломщик" - о краже морфина из аптеки. В обоих случаях "героем" заметок был Вальдемар Волобуев. Милиция замяла те происшествия, и горожане забыли их, потому что вскоре в стране наступил криминальный беспредел горбачёвско-ельцинских реформ. Всесильный папаша Вальдемара лишился тёплого места в обкоме КПСС, стал управляющим жилищно-коммунальной конторы, однако, используя старые связи, успел-таки всунуть своего выкормыша в мединститут. Здесь, в просторном актовом зале сошлись, чтобы вскоре разойтись, дороги-пути Вальдемара Волобуева и Андрея Копылова: нечестивый и праведный. На лекциях они сидели рядом. Модно одетый, с дорогим чемоданчиком-кейсом прыщеватый Вальдемар выглядел вызывающе броско. На шее - золотая цепь. На пальце - платиновый перстень-печатка. Длинные волосы сзади схвачены в пучок. В руках вместо конспекта - редкий в те годы радиотелефон. Вальдемар рисовался перед девицами-студентками, не стесняясь в непристойных выражениях. К институту подъезжал на "Мерседесе" и курил дорогие сигареты "Marllboro". Коренастый, коротко стриженный Андрей ничем не отличался от однокурсников: джинсовка, кроссовки, дерматиновый портфель со стопой общих тетрадей. Пристальный взгляд пытливых глаз, устремлённый на кафедру. Во время лекции Вальдемар часто оборачивался, переговаривался с сидящими за спиной студентками. - Ты чего не пишешь? - тихо спросил Андрей. - Это же сам профессор Афанасьев... У него без конспекта экзамен не сдашь... - Пиши, если тебе надо, - отмахнулся Вальдемар. - Предлагаю слинять сейчас отсюда и махнуть на дачу моих предков. Прихватим этих тёлок... Они согласны... - Нет, - отказался Андрей. - Ты же знаешь, у меня девчонка с терапевтического. Обещал в храм сходить с ней... - В церковь, что ли? Ну, ты даёшь! Нашёл, куда подругу вести... Поедем с нами... Не пожалеешь... Вальдемару нравился крепко сложенный, простоватый парень. Рассчитывая сделать Копылова столь же верным слугой, как школьного приятеля Брагина, продолжал рисовать картину веселья на папиной даче. - Такие классные тёлки! Потанцуем! У меня новые записи Модерн токинг... Коньяк, шампанское... Поедем?! - Нет, не могу... Да и сессия на носу... Как сдавать Афанасьеву собираешься? Никакие связи не помогут... - А я и не собираюсь сдавать... Не моё это призвание в чужих кишках ковыряться... - Зачем поступал в медицинский? - Предки по блату запихнули... А я бизнесом займусь... Скупка-перепродажа орденов, медалей, ювелирных изделий и прочих драгоценностей... Выгодное дело. Хочешь со мной? Пойдём вместе по дороге к большим деньгам, к богатству, к славе... - Каждый сам себе выбирает дорогу... Я уже выбрал... Их дороги пересеклись во второй раз через семь лет. ...За окном горбольницы была августовская тихая ночь. Молоденькая хирургическая сестра Маша - недавняя выпускница медучилища, вбежала в ординаторскую, взволнованно-радостным голосом воскликнула: - Андрей Александрович! Он пришёл в сознание! Заведующий хирургическим отделением передвинул ладью на шахматной доске, забрал коня, спокойно сказал: - Шах, Виталий Семёнович! Пульс? Давление? Общее самочувствие? - спросил он, не отрывая взгляда от своих белых фигур, окруживших короля чёрных. - Всё нормально! - Поздравляю, коллега! Блестящая операция! - сказал врач-анестезиолог, обдумывая ответный ход. - Сдаюсь... Сдвинул фигуры, распахнул окно в сад. - Откровенно сказать, Андрей Александрович, не верилось мне, что Волобуева удастся вытащить... Тяжёлое огнестрельное ранение в область живота... Но вы молодец! Кстати, что там у них произошло? Не в курсе? - Обычная бандитская разборка... Передел собственности... Что-то не поделили братки... - Жалко мужика... Решето из него сделали... - Он сам выбрал дорогу, по которой ходят одни нечестивые... Учился в медицинском... Бросил... Последние слова Копылова заглушил истеричный истошно-визгливый вопль медсестры: - Убили!!! Убили-и... Топот ног, суматоха врачей, хлопанье дверей. В больничной палате, на реанимационной койке, залитой кровью, свесив руку до полу, лежал Вальдемар Волобуев. В груди его торчала наборная рукоятка ножа. Колыхалась штора над распахнутым в сад окном, откуда тянуло прохладной свежестью близкой осени. Слышалось пение ночной птахи. В предрассветном чистом небе сверкали звёзды. На востоке занималась алая заря. Новый день собирался быть ясным и благостным.
На острове Диком
"Человек, виновный в пролитии человеческой крови, будет бегать до могилы, чтобы кто не схватил его". Книга притчей Соломоновых, глава 28 (17).
Познакомились они во Владивостоке, в санатории ветеранов вооружённых сил, куда приехали отдохнуть, поправить здоровье. Бывший комбат-морпех подполковник Александр Щеглов из Томска и капитан первого ранга Илья Синельников, командир атомной подводной лодки, тоже бывший, из Омска. На льду Амурского залива земляки-сибиряки зимними удочками ловили мелкую корюшку, пахнущую свежими огурцами. Возле каждого из них лежала кучка серебристых рыбёшек, но Щеглов недовольно ворчал: - Ну, что это за рыбалка... Вот у нас - да-а... Поймаешь на крючок - так еле вытащишь... - У вас - это где? - поинтересовался Синельников. - На севере Томской области. Про Нарым слышал? - В прошлом - край ссыльных и каторжников? Чего тебя туда занесло? - Квартира и семья у меня в Томске. После увольнения в запас устроился на работу в областную инспекцию рыбоохраны. Люблю настоящую охоту и рыбалку. Сбылась мечта детства... Знаешь, какие у нас щуки?! Во! - широко раскинул руки Щеглов. - А нельма?! Во! У Синельникова глаза разгорелись. - Да ты что?! Я тоже страсть как люблю рыбачить спиннингом. Да только в нашем Иртыше последнее время всё больше мелкие окуньки ловятся. А так хочется порыбачить где-нибудь в глухой, нехоженой тайге... - Нет проблем! Валяй в гости ко мне. На остров Дикий увезу. Там за сотню вёрст кругом нога человека не ступала. Таких щучар потаскаешь! Пятнистых, зубатых, здоровенных! Глянешь на них - леопарды, а не щуки! Чушь - свежепосоленную стерлядку отведаешь. Объедение! А с водочкой... М-м... - Ладно... Не трави душу... За утренним чаем офицеры-пенсионеры оживлённо беседовали, вспоминая годы военной службы, всё чаще возвращаясь к теме охоты и рыбалки. - Так ты, того, Илья... Приезжай, - настаивал Щеглов. - Приеду, Саня... Обязательно приеду погонять твоих речных леопардов, - обещал Синельников. И вот приятели снова вместе. На сей раз не в роскошном номере санатория, а в прыгающей по обским волнам синей "Казанке", мокрые от брызг, радостно возбуждённые встречей и бешеной гонкой. Гул дюралевой лодки всё нарастал, приближаясь к лесистому острову, окаймлённому непроходимыми тальниковыми джунглями. За ними высились островерхими вершинами тёмно-зелёные ели и пихты. - Старожилы говорят, что в сталинские времена здесь был лагерь для репрессированных, - направляя лодку между залитыми половодьем кустами, прокричал Щеглов. - Дикое место... Безлюдное... Как ты хотел... Щеглов сбавил обороты двигателя. В плавнях, среди вековых тополей вдруг показалась неказистая изба. Скрытая со стороны реки густыми зарослями ивняка и черёмухи, она мрачно чернела потемневшими от сырости стенами. Мотор стих, и камыш зашуршал, рассекаемый носом лодки, оставлявшей позади стреловидный след. Она глухо стукнулась о торчащие из воды толстые пни спиленных деревьев, служащих сваями для постройки на них рыбацкого зимовья. Узкий настил из жердей окружал избу, глядевшую на крутой берег небольшим оконцем. Пологая крыша, застланная дёрном, поросла травой. Мох клочьями нависал над дверью, грубо сколоченной из горбыля. Из жестяной трубы вился сизый дымок. На кольях, приставленных к стене, сушились сети с остатками на них чешуи. Топор воткнут в сосновую чурку. В ведре, выплескивая воду, билась рыба. Между сваями, под настилом, шевелимый течением, покачивался лёгкий обласок - узкая лодка, выдолбленная из цельного ствола лиственницы. - Здесь и заночуем, - подвязывая "Казанку" к настилу, проговорил Щеглов, одетый в камуфлированные брюки, кепку и куртку, в отвороте которой синели полоски морской тельняшки. Экипировку рыбинспектора дополняли сапоги-"болотники", патронташ и охотничий нож на поясе. Щеглов подхватил рюкзак, ружьё и, понизив голос, добавил: - Хозяин зимовья - диковатый с виду старикашка... Человек без паспорта... Без пенсии... То ли боговерующий отшельник, то ли просто сбежал от мирской суеты... Обитает здесь давно, - пояснил Щеглов, - о себе не рассказывает... Живёт затворником, ну, и пусть себе живёт... - Может, от правосудия скрывается? - Какая сейчас разница? Если и было что - за давностью лет к ответственности не привлекут. А расспрашивать о личном в тайге не принято... Осторожно, товарищ капитан первого ранга! Лодку не переверните! Это вам не атомная субмарина! - с усмешкой проговорил Щеглов, намекая на тучность фигуры Синельникова. - Хорошего человека должно быть много, - в тон ответил Синельников, по флотской привычке широко расставляя ноги в новеньких ботфортах. Волевое лицо, оранжевый прорезиненный костюм и такая же шляпа, японский спиннинг с автоматической катушкой, бинокль в футляре и фляга в кожаном чехле выдавали в нём человека обеспеченного, уверенного в себе. В свои семьдесят лет, несмотря на полноту, бывший подводник был достаточно силён, чтобы с размаху зашвырнуть тяжеленный рюкзак на возвышающийся над лодкой настил. "Казанка" накренилась под десятипудовым телом, когда обладатель большого живота, обтянутого тельняшкой, встал на борт, чтобы выкарабкаться на борт. К удивлению спортивно сложенного Щеглова, бывший командир атомохода довольно легко, с придыхом, взмахнул на помост. Расправил плечи, распростёр руки к неведомой шири дремучей тайги и зычным голосом продекламировал: - Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет! Зачарованно глядя на полыхающее пожаром зарево заката, восторженно произнёс: - Видел северное сияние и отливающую изумрудной зеленью океанскую гладь, лазурь голубого неба над ней и пурпурные закаты в тропических морях, но дивную картину сибирских плёсов с ними не сравнить! Красотища! - Да ты поэт, Илья, - с улыбкой сказал Щеглов, выбираясь из лодки. - Погоди... С утреца, как поплывёт над рекой прозрачной дымкой розоватый туман, и лесу твоего спиннинга, дрожащую от напряги, туго натянет зубастая хищница, вот тогда, скажу тебе, будет настоящая красотища... - Ладно, Санёк... Не томи... Веди скорее к своему отшельнику... Намекни: в долгу не останусь... - Это лишнее, Илья... Старик добрый... С виду только хмурый и неприветливый... И не с пустыми руками явимся... Дверь скрипнула на ржавых петлях. В щель между ней и косяком из-под мохнатых бровей настороженно смотрели пытливые глаза. Они мельком глянули на рыбинспектора и обеспокоенно забегали по чужаку, пристально наблюдая за ним. - Свои, дед Михаил... Отворяй, не боись, - громыхнул о порог прикладом ружья Щеглов. - Хлеба тебе свежего пять буханок привёз. Сахар, муку, растительное масло, лекарства, какие просил... - Дрожжи сухие не забыл? - послышался хриплый голос. - Две пачки, - рассмеялся Щеглов. Дверь распахнулась. В тёмном проёме показалась чуть согбенная фигура старца. Всклокоченные седые волосы, борода и усы, почти скрывающие морщинистое лицо, прикрытые нависшими бровями острые, сверлящие глаза. В колючем их взгляде застыл испуг. Жилистые руки, торчащие из рукавов клетчатой, навыпуск, рубахи, заляпаны известью: старик подбеливал печь. - Здравствуйте, дедушка, - почтительно поздоровался Синельников, протягивая для приветствия руку, но хозяин зимовья оставил этот жест без внимания. Сердито фыркнул: - Хм... У тебя у самого башка как у луня белая... И пузеня... То же мне... Внучек сыскался... Или я тебя ещё будучи ребёнком зачал? Чего стоите, коль приехали? Проходите в избу... Ужинать будем... Ушица поспела, - пробурчал он. Бывший комбат ободряюще подмигнул бывшему командиру атомохода: мол, всё в порядке. И шепнул: - Не бери в голову закидоны старика. Он всегда такой. Дед Михаил, не заглядывая в мешок с привезённым провиантом и медикаментами, безразлично забросил его в чулан. Казалось, без особого расположения к нежданным гостям, незаметно озираясь на незнакомца, молча собирал на стол. Нарезал хлеб, выставил горячую отварную картошку и к ней миску с маринованными маслятами, куски небольшого осетра - кострюка, посыпанные солью и перцем. Запахло жирной ухой из стерляди, налитой в глубокие деревянные чашки, расписанные хохломскими узорами. Золотисто-жёлтый бульон исходил паром, щекотавшим носы озябших на реке мужчин. Старик положил перед ними такие же расписные деревянные ложки, перекрестился и присел на лавку с краю стола. - К чаю пироги с малиной подам, - придвигая к себе чашку с ухой, сказал он. Щеглов кинул на приятеля красноречивый взгляд: "А я что тебе говорил!" Синельников одобрительно крякнул: - Эх, хорошо то как! Да с такой закусью с чаем мы повременим... У нас покрепче имеется. И отстегнул от пояса флягу с армянским коньяком. Нетерпеливо потёр ладони: - Разливай, Санёк! Дед Михаил, сославшись на плохое здоровье, от предложенной чарки отказался. Приглаживая бороду, молча прихлёбывал уху, не поднимая глаз на сидящих перед ним гостей. Закончив трапезу, открыл дверцу печки, поворошил угли, подбросил в огонь несколько поленьев. Взбил травяной матрац на дощатых нарах. - Подниму рано... На Лебяжью протоку пойдём. Самый жор на зорьке начнётся. Не проспите, - сказал он. И чем-то озабоченный вышел на улицу. - Странный какой-то дед... Будто напуган чем-то... Страх в глазах, - наблюдая, как булькает в кружку коньяк, сказал Синельников. - Совсем одичал старикан... - Поживи тут один столько лет - не так одичаешь... Верующий он, - кивнул Щеглов на иконы, притуленные на полке в дальнем углу избы. - Не пьёт... Не курит... Не сквернословит... А рыбак славный... Завтра покажет такое ловчее местечко, что таскать щук устанешь... Вошёл дед Михаил с веслом в руках. Синельников поднял кружку с коньяком. - Ну, и ладушки... А мы выпьем! Сегодня, Санёк, наш с тобой праздник. День военно-морского флота! При последних словах толстяка в матросском тельнике старик споткнулся, едва не выронив весло. Бросил быстрый взгляд на незнакомца и торопливо принялся скоблить весло. Скребок подрагивал в руке его. "Голос... Такой знакомый басок... Нет... Не может быть..." - Давай, морпех, за тех, кто в море! Знаешь, как у нас, у подводников, говорят в таких случаях? "Выпьем за то, чтобы количество погружений всегда равнялось количеству всплытий!" - А у нас, морпехов, свой тост: "За то, чтобы число ушедших на задание равнялось числу пришедших с задания!" Выпили. Помолчали. Каждый своё вспомнил. И хотя тишина вокруг, первозданная природа и жизнь прекрасна и удивительна, но почему-то обоим стало грустно и тоскливо. Где-то сейчас выполняет боевую задачу батальон Щеглова... Где-то вздымается в океанских волнах подводный ракетоносный крейсер Синельникова... Уже без них... Без батяни-комбата... Без кэпа-бати... - За тех, кто на вахте, Илья! - За тех, кто на боевом посту, Саня! - С праздником, подводник! - Взаимно, морпех! Выпили. Закусили малосольным кострюком и маринованными грибками. - Хороша чушь, Илья! Во рту тает... - Хороши грибки, Саня! Спасибо за них Михаилу... Простите... Как вас величать по батюшке? - спросил Синельников, оборачиваясь к старику. Тот ссутулился у печки, обхватив ладонями лохматую голову. При тусклом свете керосиновой лампы не видно было, как дрожали его плечи. - Кушайте на здоровье, - глухо пробормотал дед Михаил. "Подводник... Илья... Всё сходится... Он это... Живой! Боже мой! Столько лет прошло... Встретить его здесь? На необитаемом острове Диком? Невероятно! Не сон ли?! - билась в его голове ужасающая мысль. Озноб колотил тело нервной дрожью. Как хотелось закричать во всю силу: "Я тоже подводник!" Как хотелось избавиться от бороды, от чужого имени, сесть вместе с ними за стол и отметить праздник. Но тяжкий груз вины неподъёмным камнем уже многие годы лежит на сердце, давит к земле, и нет силы распрямиться, освободиться от непосильной ноши. - О, Господи, - в волнении со стоном выдохнул старик, и сидящие за столом гости недоумённо посмотрели в его сторону. Бывший комбат налил коньяк в кружки, с горечью произнёс: - Скольких ребят потерял в Афгане... Я тогда взводным был... Пошли в разведку. В ущелье зажали нас "духи". Почти всех моих парней положили... Меня, раненного в обе ноги, вынес на себе сержант Коля Горовец. Провалялся в госпитале я месяца три... Ротным назначили... Опять бой... Душманов - тьма! Прут, падлы, саранчой неисчислимой... Приказ - "Отходить!". Коля Горовец с пулемётом залёг, прикрывать нас остался... Героя России ему потом присвоили... Посмертно... А я, вот, живу... Совесть меня мучает... - Третий тост, комбат, пьём, не чокаясь... За тех, кто отдал жизнь за Отечество! За веру православную! Выпили... Коньяк разогрел. Каждому не терпится рассказать что-то своё, наболевшее. Щеглов тактично молчит: черёд подводника высказаться. Спрашивает: - А что, Илья, случались у вас эти самые несовпадения в количестве погружений и всплытий? - А ты думаешь? Про "Курск" помнишь? Про "Комсомолец"? Пять наших атомных лодок и два десятка дизельных утонули в годы так называемой "холодной войны" на море... А страшных аварий на лодках с человеческими жертвами и не счесть. За тех, кто не вернулся из боевого похода! Выпили. Похрустели маринованными маслятами. Молодец, дед Михаил! Умеет готовить вкусные вещи! Одни пироги с малиной чего стоят! Жарко в зимовье. Душно. Бывший кэп тельняшку с себя стянул, выпятил большой живот. На грудь свесился на суровой нитке алюминиевый крестик. Бывший комбат его примеру последовал, тоже тельник снял. На груди серебряный крестик на серебряной цепочке. На плече татуировка: в половинке спасательного круга, обрамлённого якорем, маяк, чайка над волной. Под ними подпись: "Краснознамённый ТОФ". Сидят рядом, обнявшись, два моряка. Два здоровых русских мужика. Офицер-подводник. Офицер - морской пехотинец. Братья по духу. Братья во Христе. - Отдрай, Саня, переборку... Душно, как в отсеке лодки во время плавания в тропических широтах... Рыбинспектор толкнул ногой дверь. В её проёме серебрился серп луны, висящий на примолкшим лесом. Попискивал невидимый куличок. Куковала кукушка. В камышовой заводи крякала утка. На гладкие стволы свай шумно накатывались волны посвежевшей к ночи реки. Щеглов подкрутил подгоревший фитиль керосинки, вспыхнувшей на миг ярким пламенем, выхватившим из темноты в дальнем углу избы стоящего пред образами старца. Косая тень от его сутулой спины косматым пятном расплылась на белёной стене. Он беззвучно, одними губами шептал: - Прости, Господи! Не ведал, что творил... Каюсь во грехе своём, не по злому умыслу, а по недомыслию моему содеянному... Пресвятая Богородица! До скончания дней моих буду искуплять вину пред душами моряков загубленных из-за меня... Прости, Господи! Ниспослал ты мне Илью Синельникова, чтобы напомнить ещё раз о грехе моём... Каюсь, Господи... Что делать сейчас? Синельников опознает... Как пить дать завтра на свету опознает... Бежать?! Непременно бежать! Старик растерянно схватил весло, выбежал за дверь, подтянул обласок. Плыть! Куда?! Непроглядная темень на реке... Волны разгулялись, ветер крепчает. Без продуктов, снаряжения? Верная гибель! Нет, погодить до рассвета надо... Так, размышляя, он вернулся в избу, примостился у печки на круглой чурке, много лет заменявшей ему стул. На ней подолгу просиживал он, коротая длинные зимние ночи. Чинил одежду и сети, подшивал валенки, часто вспоминая о кошмаре могильного мрака и холода в отсеке затонувшей подлодки. И вот неожиданная встреча почти через полвека! Илья Синельников! Живой! Спасся, значит... Но как? Он один оставался в затопленном отсеке... Без дыхательного аппарата... Без всякой надежды на спасение... - Дед Михаил! Не заболел? - окликнул его Щеглов. - Трясёшься, как в лихорадке... Лето на дворе, а тебя озноб бьёт... Выпей таблетку аспирина... - Ничего... Пройдёт... С улицы я... Ветер холодный.... - Ну, и дальше... Вышли вы в море..., - напомнил Щеглов, поворотясь к Синельникову. - Я тогда матросом был... Торпедистом на лодке-"дизелюхе" шестьсот тринадцатого проекта... Дружок у меня там был... Пашка Белоусов... После кулинарного училища на лодку коком пришёл. Какие пироги на дни рождений стряпал! Фантастика! Его койка в нашем первом отсеке была. Вместе в увольнение ходили на танцы в матросский клуб. Там и познакомились с девчонкой красивой. Влюбились в неё. Она, дурёха, не знает, кому предпочтение отдать. Оба мы весёлые, чубатые, симпатичные... Ты не смейся... Это я сейчас такой... Обидеть нас боится Светка... Стесняется сказать: "Не приходи, Илья!" Или наоборот: "Не приходи, Павел". А тут меня на другую лодку кинули. На подмену. Заболел у них торпедист. Обе лодки к выходу в море готовились. Мы с Пахой в те дни в ссоре были. Дружба трещину дала, в раздрай пошла. Из-за Светки, думаешь? Да, нет... Серьёзнее была причина. Решили пойти к Светке и прямо спросить у неё: "С кем дружить будет?" Пришли и говорим: "Так и так, в море уходим... Кого из похода ждать будешь? С кем из нас встречаться будешь?" Она смеётся, плечиками пожимает, косой русой поигрывает, шутит: " Кто раньше с моря воротится, тот и на свидание придёт". Пашкина лодка, та, на которой я раньше служил, на учебные стрельбы уходила. А эта, другая, в автономку собралась. Не скоро, понимаю, вернётся. Ну, я к начальнику политотдела бригады капитану первого ранга Кубасову. "Прошу, - говорю, - вернуть на свой корабль". "Что, - спрашивает, - автономки боишься?" "Да нет, - говорю..." И всю правду ему выложил. Про Светку, про условие её. Он выслушал, улыбнулся: "Любишь её?" "Очень", - отвечаю. А надо сказать, ещё до этого случая сделал я красивый парусник и подарил Кубасову. Комбриг увидел у него тот кораблик и допытываться стал: "Кто делал? Хочу иметь такой в своей каюте". Короче... Пошёл начпо к нему. Рассказал про меня, парусник комбригу пообещал. Тот немедля приказал вернуть меня на мою лодку. Увидел меня в отсеке Паха, не обрадовался. А я ему: "Вот, фикушки ты вперёд меня к Светке явишься. Вместе придём". Вышли в море. Отработали торпедную атаку, отправились в базу. "Команде отдыхать. Третьей смене заступить на вахту", - передали по трансляции из центрального поста. Вдруг взрыв страшенный тряхнул так, что лампочки в плафонах погасли. Четвёртый отсек разворотило. Ближние к нему переборки центрального и пятого отсеков выбило. Вода в них хлынула. Люди там сразу все погибли. Лодка на грунт упала. Глубина - сто двадцать метров. Моряки из второго отсека к нам, в первый, перебрались. Вентили колонки аварийного всплытия открыли, продули балластные цистерны. Всплыли... С большим дифферентом на корму. Торпедные аппараты и спасательный люк в воде остались. Сигнальный буй с лампой, телефоном и радиомаячком отдать не удалось: приварил его боцман, чтобы не сорвало штормовыми волнами. Потеряли нас в штабе. Уверены мы, что ищут нас. Но скоро ли найдут? Вот вопрос... Лодка, принимая воду, теряла плавучесть. Офицеры, посовещавшись, приняли решение выходить на поверхность, пока мы снова не ушли на глубину, пока есть воздух и плафоны аварийного освещения горят. Нос лодки почти у поверхности. Делов-то? Надеть прорезиненные костюмы с масками и дыхательные аппараты, включиться в них. Дать воздух в отсек из баллонов, создать противодавление забортной воде, затопить отсек, открыть крышки торпедных аппаратов и выйти через них. Задача, знакомая матросу-первогодку ещё с учебного отряда. Сколько раз выполняли её на тренировочной станции. Никто не сомневался в благополучном выходе. Однако, знали: там, наверху, зима, мороз трескучий, льды плавают. Долго в воде не продержишься. Капитан-лейтенант Ромашов, наш минёр, он же помощник командира корабля, приказал надеть пуховое бельё, водолазные рейтузы и свитера шерстяные толстой вязки. Открыли жестяные ящики, в которых они хранились, а там пусто. Ни одного комплекта! Никто те ящики не проверял... Зачем? Пломбы на них... Кто бы мог подумать? Только я да Пашка знали, куда то аварийное бельё подевалось. Пашка его поворовал и работягам в порту продал. Ромашов кричит: "Боцман! Мерзавец! Не доглядел! Башку оторву!" Забыл, наверно, Ромашов, что в момент взрыва боцман в центральном посту на рулях сидел. До фени ему уже наши проблемы. В другой мир ушёл. Выяснять в той обстановке, что почём, уже некогда было. Счёт на минуты шёл. Свет аварийный совсем тусклым стал. Вот-вот погаснет. Смотрю, Пашка на своей койке возится, рейтузы надевает и свитер на себя прёт. Под матрацем их прятал, гад. Не успел продать. "Ах, ты сволочь, - сказал ему. - Не доложил командиру, как обещал". Тут свет потух. Коротнуло где-то. Больше я Пашку никогда не видел. Люди в полной темноте в одних робах влезали в спасательные костюмы, надевали аппараты, включались в них. Я пока с Пашкой ругался, свой аппарат прозевал. Не смог его отыскать. Мрак... Суматоха... Все толкутся... Скользят. Падают. Палуба, ведь, под крутым наклоном была. И крен на правый борт. Вдруг воздух высокого давления, врываясь в отсек, оглушительно загремел. Зашумела вода... Я не помню, как, наощупь, под самый подволок на верхнюю койку забрался. Одеяло на себя натянул. Крестик вот этот самый целовал и всё без умолку повторял: "Боже, спаси... Боже, спаси..." Не знаю сейчас, то ли помирать тогда собрался, то ли на чудо надеялся... В ушах дикая боль... Врачи потом удивлялись, как у меня барабанные перепонки не полопались. Дышать было неимоверно трудно. Ощущение такое, как если дышать из накачанной автомобильной камеры... Казалось, грудь разрывается и голова разлетится. Какое-то время раздавались стуки выходящих на поверхность людей. Семнадцать человек... Их сразу обнаружил вертолёт, но шторм разбросал моряков. Пока подошёл спасатель, они все замёрзли... - А как же ты? - спросил Щеглов. - А мне уже было всё по барабану... Я потерял сознание. И это меня спасло. Лежал бездыханным, мало потреблял кислороду. Лодку подняли, водолазы меня нашли, поместили в барокамеру. Очнулся в госпитале. Намеревался после службы учителем физкультуры стать, да передумал... После той аварии в военно-морское училище заявление подал... - Получается, ты знал о краже рейтуз, но почему не сообщил командиру? - нетерпеливо перебил Щеглов. - Как-то увидел я у Пашки пачку денег. Подивился: откуда у матроса столько денег? "От верблюда!", - ответил Пашка. И шепнул мне на ухо: "Промолчишь - половина твоя". Я тогда чтением Библии увлёкся. Да и сейчас, не скрою, люблю почитывать. Помогает, знаешь ли, обходиться без трудно разрешимых проблем. Так вот... Читаю ему из книги притчей Соломоновых стихи двадцать седьмой и двадцать восьмой главы шестой, где сказано: "Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?" Отмахнулся Пашка от меня. Я сначала подумал, что он дефицитные продукты налево толкает. Подводникам в те годы выдавали всякие деликатесы: колбасный фарш, сгущёнку, вино, шоколад, копчёную колбасу, шпроты, лосося в натуральном соку и многое другое. А потом случайно обнаружил в отсеке отогнутый край жестяного ящика для хранения аварийного водолазного белья. Он был пуст. В другие заглянул - та же история. Догадался: свитера Пашка повытаскал и загнал работягам в порту. Сказал ему: "Пойди и сознайся командиру. Это смягчит твою вину. А нет - я доложу". Пашка обещал признаться, но дни шли, а он всё помалкивал. Тогда я снова раскрыл Библию и прочитал ему притчи Соломона тридцатую и тридцать первую из главы шестой: "Не спускают вору, если он крадёт, чтобы насытить душу свою, когда он голоден; Но, будучи пойман, он заплатит всемеро, отдаст всё имущество дома своего". "Да пошёл ты..." - сказал он мне тогда, разозлился и послал далеко. Стукачом обозвал. Вот тогда и разбежались мы. Но я его предупредил, что если сам не сознается, донесу на него. "Ладно, - пообещал он, - деваться некуда... Сдаюсь". Я поверил ему, а вскоре, как уже говорил, на другом корабле оказался. Не до украденных свитеров стало... И вообще позабыл о них. А когда вернулся на свою лодку, всё и случилось. Не пожалел бы я тогда жулика-Пашку, и семнадцать человек не погибли бы... Кстати... Из кормовых отсеков выходить не стали... Там все живы остались. - А что же у вас случилось? Взрыв из-за чего произошёл? - Процентное содержания водорода превысило норму... Химик не досмотрел... Безалаберность... Аккумуляторные батареи водород выделяют... Не провентилировали... Водород взорвался. - А Пашка? Тоже погиб? - Жив негодяй остался... Его вертолёт подобрал. Пашка сразу дал дёру из части. Больше его никто не видел. По факту аварии, унёсшей жизни тридцати восьми человек, велось расследование. Причину гибели семнадцати подводников от переохлаждения легко установили. Кто-то из рабочих порта сообщил в военную прокуратуру о матросе по имени Павел, продавшем водолазные комплекты тёплого белья. - А Светлана? Встречался с ней? - Пока лечился в госпитале, не отходила от меня... Она работала там медсестрой. Жена моя... - Вот как! Ну, а доведись, встретился бы тебе этот мерзавец Пашка... Простил бы его? - Он загубил семнадцать душ... Красивые, весёлые, крепкие парни отдали жизни из-за глупости этого поддонка... Пусть бы он послушал крики их матерей и жён на похоронах... Пусть бы послушал их проклятия... Простят ли они его? Бог простит! А я бы ему в лицо плюнул... Однако, пора спать... Хозяин уже спит... И мы завалимся на боковую... Отбой, Саня! Синельников улёгся на матрац, набитый сеном, и доски нар заскрипели под его грузным телом. Щеглов приставил ладонь к стеклу керосинки, дунул в него. Огонёк встрепенулся красным мотыльком и погас. Темнота поглотила убогую обстановку избы. Щеглов повозился, укладываясь поудобнее, и засопел. Поворочался, скрючившись на лавке, дед Михаил. Флотские ветераны скоро захрапели, чему способствовали почтенный возраст, усталость, обильная еда и выпивка. Под настилом плескалась вода. На чердаке скреблись мыши, пробравшиеся в избу зимой по льду скованной морозом реки. Потрескивали догоравшие в печке дрова. Подкладка ватника, подложенная стариком себе под голову, взмокла от душивших его слёз. Жалость к самому себе из-за никчемной жизни на острове Диком, затерянном среди проток и бескрайних плёсов, страх возмездия и неминуемой расплаты глухими стонами вырывалась из груди. Нет, он не может больше жить здесь одичалым зверем, слышать зимними ночами леденящие душу завывания волков... Скрываться под чужим именем... Жить без паспорта... Без семьи. Прозябать в одиночестве, на которое обрёк себя бездумными, постыдными поступками... Украл комплекты водолазных рейтуз и свитеров. Пуховых, шерстяных... Без труда нашёл покупателя. Тот рассказал о покупке другому... И уже подходят и просят: "Паша, достань и мне такой... Ценная вещь... Хорошо заплачу". И он воровал спасательное бельё из жестяных аварийных ящиков, опломбированных, но рука пролезала под крышку... Достаточно было лишь чуть отогнуть её... Илья заметил, пригрозил... Заставлял сознаться... Послушал бы его... Получили бы новое бельё, не погибли бы товарищи... Ну, дали бы год дисбата... Ну, два... А может, учли бы чистосердечное признание и раскаяние... И не терзал бы себя все эти годы страхом, стыдом, отчаянием за погубленные им души... В непроглядной темени избы легко представить себя в тусклом и холодном отсеке, вновь ощутить панический ужас перед его затоплением, рёв воздуха высокого давления. И словно наяву виделось перекошенное страхом лицо Ильи, не нашедшего дыхательный аппарат. Вновь в ушах звенели слова проклятий подводников в адрес вора, укравшего тёплые вещи из аварийных ящиков. У кого-то сдали нервы, и вопль страха слился с грохотом воздушной струи... Кто кричал? Илья? Он один оставался в затопляемом отсеке... В памяти всплыл военный вертолёт... Канат, на котором втянули в салон... Иллюминатор... Кипящее внизу белой пеной Берингово море... Красный буй, сброшенный с вертолёта на месте аварии... Болтающееся в волнах спасательное судно... Старик поднялся, зажёг лампу. Гости безмятежно спали, и спокойный их сон был крепок. Он бросил в обласок сети, пилу, топор, коробку с гвоздями и мелкими инструментами. Достал из чулана мешок с провизией, кресало и кремень для разжигания огня и уложил в лодке, закрепив всё верёвкой. Сходил в избу и воротился с ведром, полном посуды. Ворох одежды, одеяло, накинутое сверху и утянутое капроновым шнуром, завершили поклажу. Он постоял, поразмыслил, не забыл ли чего, и кинулся в избу. Снял с полки две иконы, бережно обернул их полотенцем и задул лампу. Зябко поёживаясь от речной прохлады, старик надел плащ и взялся за весло. Мысль, что утром придётся сидеть лицом к лицу с Ильёй, обжигала, торопила его. - Не простил...- тихо, как привык разговаривать с самим собой, проговорил он. - Да и можно ли простить? Старик глянул в небо и простёр руки к нему: - Прости, Боже! Каюсь во грехе своём. Вину искуплю... Близился рассвет. Бледно-розовая полоска на восточном небосклоне окрасилась в малиновый цвет. Над тихой рекой плыл туман. В его белесых облачках призраком маячила одинокая лодка с расплывчатой фигурой старика. Больше на острове Диком его никто не видел.
Месть Шубина "Праведность ведёт к жизни,а стремящийся к злу стремится к смерти своей" Книга притчей Соломоновых, глава 11 (9).
Была апрельская пасхальная ночь. Пахло весенней оттепелью, набухшими тополиными почками и распустившейся вербой. Холодные капли подтаявшего снега, скатываясь с крыш, тихонько позванивали по жестяным подоконникам. К утру они подстынут, повиснут прозрачными сосульками, заискрятся на воскресном солнце праздничного дня. Мелодичные звуки церковного колокола нежно плыли в тишине спящего городка. Запоздалые прохожие торопились в свои тёплые, уютные квартиры. Вдова Наталья Маркова, повязанная тёмным платком, в длинной юбке, в лёгком весеннем пальто, спешила домой с богослужения в храме. В плетёной корзинке, покрытой вышитым полотенцем, женщина несла три кулича и бутылку "Кагора", освящённых батюшкой отцом Сергием. У алтаря, после зажжения свечи за упокой души погибшего мужа, к Наталье подошёл отец Сергий, благословил, участливо сказал: - Памятую, сестра, о горе твоём, но ещё мудрый Соломон говорил: "Все дни несчастного печальны... А при сердечной скорби дух унывает". Оставь страдания свои... Расти дочь свою в послушании и любви к Богу... И не терзай себя воспоминаниями, не изводи душу слезами горючими... Ты молода, красива, найдёшь своё счастье... Радостным представлялся Наталье домашний стол в эту Пасху: куличи, пироги, конфеты, золотисто-багряная чаша с горкой крашеных яиц на белой, с махровыми кистями, скатерти. Впервые за двенадцать лет, проведённых в тоске по мужу, после проникновенных слов священника на душе стало легко и светло. Дома ждёт дочь Таня. Не спит, конечно. За мать переживает, её поздним возвращением обеспокоена. Одиннадцатый класс заканчивает. Отличница. В медицинский институт поступать будет. С парнем старше себя дружит. Денис - студент педуниверситета с физико-математического. Спокойный, тихий... Лицом приятный... Молчун, правда, но добрый, отзывчивый, трудолюбивый. Каждую весну помогает Наталье на огороде. И в Тане души не чает. А Таня... Всегда весела. Хохотушка. Взглянет, порой, на портрет отца, взгрустнёт, слезинки утрёт. И вот уже опять что-нибудь напевает, прибираясь в доме. Помнит, как носил её отец на плече... Майор Николай Марков погиб, спасая из огня троих малолетних детей. Вынес последнего ребёнка и кинулся в огонь за мяукающим котёнком, но горящая крыша рухнула на него. Посмертно награждён орденом Мужества. Таня тоже хотела пойти в храм, но мать отговорила её. - Народу в соборе будет много... Домой поздно возвращаться, а тебе утром рано в школу собираться... На Троицу вместе пойдём, - пообещала Наталья. Так, под впечатлением церковной мессы и слов священника, с мыслями о дочери поспешала она домой. Уже недалеко улица Лермонтова, её кирпичный дом под зелёной черепицей, палисад, огороженный штакетником. Ещё проулок, повернуть за продуктовый магазин "Сапфир" и... Тишину полутёмной, пустынной улицы вдруг нарушил молодой, задорный голос. Парень возвращался от любимой девушки, весёлый, счастливый, полный радужных надежд на благополучную жизнь. Она дала согласие выйти за него замуж! И парень, распираемый переполнявшими его чувствами, взбудораженный выпитой бутылкой пива, запел. Может, более громко, чем того требовали потушенные окна молчаливо чернеющих домов. - А я иду, шагаю по Москве, И я пройти ещё готов Солёный Тихий океан, И тундру, и тайгу... Таким вот нетрадиционным способом заявлял молодой человек о своём намерении твёрдо идти по жизни. А навстречу шёл милицейский патруль. Два сержанта в серых бушлатах, в кепках, походивших на зэковские, в тяжёлых омоновских ботинках, тяжело ступая, брели, похрустывая наледью подмёрзших лужиц и поигрывая резиновыми дубинками. - За всё дежурство ни одного протокола, - хмуро проговорил один из них - высокий, плечистый, с хрипло шуршащей рацией на боку. - Хоть бы какой завалящий забулдыга попался нам, - тем же тоном, взгянув на часы, ответил напарник, низкорослый, узкоплечий. - В отделе нас не поймут... Спросят протокол... Волею случая все сошлись у магазина "Сапфир", освещённого мигающей синими огоньками вывеской. - Гражданин... Вы нарушате покой мирных жителей, - задержали парня милиционеры. - А что я сделал? Громко пел? Не буду больше... Извините, - попытался уйти парень. - Вы пьяны... Мы доставим вас в вытрезвитель... - Меня?! В вытрезвитель?! Какой же я пьяный? Только бутылку "Балтики" выпил... Домой иду... Чего хватаете меня? - А... Так ты ещё и сопротивление оказываешь... - Пустите... Уроды... Руки зачем выламываешь? Больно... - Оскорбляешь... При исполнении... Артём! Вызывай патрульную машину! Протокол на него за хулиганство составим... Выражался нецензурно... Находился в нетрезвом виде... Нарушал общественный порядок... Оказал сопротивление при задержании... - Да пустите... Чего пристали? - вырывался парень, которого совсем не прельщала перспектива ночёвки в вытрезвителе. Протокол, административное наказание... Оштрафуют, сообщат на работу... Узнают родственники, начальство... А главное, о нём, как о пьянице, станет известно невесте. И это накануне свадьбы! Стыд! Позор! Срам! Нет... Этого никак нельзя допустить... Парень рванулся изо всех сил, толкнул высокого милиционера... Тот, поскользнувшись, упал. Грузно, всем телом шмякнулся задом в лужу. - Ах, ты, гад! Ещё и толкаться! По синтепоновой куртке парня захлопали дубинки. - А-а... Люди! Помогите-е! - Что вы делаете, ироды окаянные! Зачем бьёте его? - подбежала Наталья к милиционерам, неистово пинавшим парня... Разве можно? Вот так, ногами? - Он оказал сопротивление, - увидев женщину, убавили пыл патрульные. - Оскорблял... Выражался... - Неправда! Я всё видела! Пел он, никого не трогал... Вы сами прицепились к нему... Парень с трудом поднялся, прикрывая рукой заплывший глаз. В эту минуту он уже ничего не соображал. Обида, боль, несправедливость затмили разум. Со слепой яростью бросился на обидчиков. И не было для него разницы, кто перед ним: милиционеры, враги или черти в их обличье. Завязалась потасовка. Замелькали кулаки и дубинки. - Прекратите! Милиция! - закричала Наталья, беспомощно оглядываясь по сторонам. Но улица сонно молчала. Лишь синие огоньки вывески суматошно бегали по краям её. И в чьём-то дворе беспокойно лаяла собака. Наталья схватила низкорослого за куртку, пытаясь оттащить от парня, бестолково махавшего руками. Кто-то дёрнул за корзинку. Бутылка с вином выпала, разбилась. Куличи раскатились по дороге. Их затоптали... В руке низкорослого сверкнул пистолет. Глухой удар рукояткой по голове. Парень охнул, падая навзничь. И характерный стук, словно кочан капусты или дыню уронили на ледяной асфальт. Протарахтел старым мотором милицейский "Уаз". Из патрульно-постовой машины выскочили ещё двое блюстителей порядка, подхватили избитого парня под руки, пихнули в автомобиль. - А вы, гражданочка, поедете с нами, - заталкивая пистолет в кобуру, приказал низкорослый сержант. Отдышался от возни, добавил: - Это самое... Если чё с ним... Подтвердите, что оказал сопротивление при задержании, угрожал ножом... Ну, споткнулся... Упал... Зашибся... - Неправда! - возмутилась Наталья. - Я всё видела! Не было у него никакого ножа... - А это что?! - показал сержант "бабочку" - раскладной нож, неизвестно откуда вдруг взявшийся. - Отняли у хулигана во время задержания... - Я не буду лгать, так и знайте. Ибо, как сказано в притче Соломона, в главе девятнадцатой, стих пятый: "Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, не спасётся". Её почти силком усадили в машину. "Это самое... Если чё" случилось: По дороге в больницу молодой человек умер, не приходя в сознание. В отделе милиции Наталье предъявили для подписи протокол. Она прочитала и ужаснулась. - Да здесь всё не так! Не бросался он с ножом! И не хулиганил, а шёл по улице и громко пел. Не сам он упал, а после того, как милиционер... Вот этот... Маленький ростом... Ударил его по голове пистолетом... Да... Я видела... Сама напишу, как было всё на самом деле... Низкорослый, оказавшийся сержантом Шубиным, отозвал свидетельницу в сторону, понизив голос, заговорил заискивающе и просительно. - Пожалуйста, Наталья Юрьевна... Что вам стоит подтвердить? Ну, упал... Стукнулся башкой о бордюр... Никто не пинал его... Ведь так? Он пьяный шёл... Где-то подрался... Узкие плечи трясутся. Голос дрожит. Колени подрагивают. Совсем не тот ершистый вид, что был возле магазина "Сапфир". Смотрит умоляюще. Понимает: судьба его в руках этой немолодой уже русоволосой женщины с красивым и строгим лицом без следов косметики. Нет, с такой просто так не договориться... И принесло же её! Высокий, тот, который был с ним в патруле, незаметно подал знак: "Подойди!" Шубин подошёл. Высокий горячо зашептал ему в ухо: - Деньги ей предложи... Тыщ десять... - Ого! Где я столько возьму? - Сбросимся... Если начнут копать, мне тоже не поздоровится... Вместе пинали... - Бесполезно... Верующая она... На своём стоит... Говори с ней сам... Может договоришься... Денежки - то всем нужны... Высокий, оказавшийся сержантом Корнеевым, начал вежливо, с извинительной улыбкой: - Простите, Наталья Юрьевна... Так получилось... Куличи вам купим... И вино тоже... Денег дадим... Десять тысяч! Нет, двадцать! - поправился Корнеев, увидев возмущённое лицо женщины. - Очень прошу: измените ваши показания! Наталья поднялась со стула, подошла к двери кабинета, взялась за медную ручку. Головой с недоумением покачала. - О чём говорите? О каких-то куличах... О деньгах за пролитую кровь... Человека беспричинно забили насмерть и откупиться хотите? Всем праздник святой Пасхи сегодня... А каково матери, потерявшей сына? Не надейтесь! Клеветать на несчастного не стану. Сказано в книге притчей Соломоновых: "Мерзость пред Господом - уста лживые, а говорящие истину благоугодны Ему". Глава двенадцать, стих два. - А не докажете! Вы одна, а нас вон сколько, - показал Шубин на сидящих в кабинете сотрудников. - Они подтвердят... - "Насилие нечестивых обрушится на них, потому что они отреклись соблюдать правду", утверждает Соломон. Глава двадцать один... Стих семь... И она ушла, полная решимости не отступать от своих показаний, чего бы этого ей ни стоило. Ей угрожали. Подожгли баню и сарай. Вырвали с корнями огурцы и помидоры. Обещали покалечить. Звонили по телефону и советовали хорошенько подумать. Бросали в окна камни, но вместе с разбитыми стёклами ещё более крепла уверенность в своей правоте. После долгих волокит следователя, явно выгораживавшего нарушителей законности, состоялся суд. Конечно же, все обвинения сводились к тому, что стражи порядка "превысили пределы необходимой обороны". - Свидетель Маркова... Вы продолжаете утверждать, что Шубин ударил потерпевшего пистолетом по голове? - строго спросил судья. - Да, ваша честь... - ответила Наталья, - поскольку видела, как Шубин ударил парня по голове, отчего тот упал и стукнулся затылком об дорогу... "Лжесвидетель погибнет, а человек, который говорит, что знает, будет говорить всегда". Глава двадцать один, притча двадцать восемь... Судья и народные заседатели понимающе переглянулись: верующая, что с неё взять? Корнееву и Шубину дали соответственно один и три года лишения свободы... Условно... И уволили из органов внутренних дел по служебному несоответствию. - Ты меня ещё вспомнишь, старая вешалка... Отомщу тебе... - прошипел Шубин, покидая здание суда. ...Промозглым октябрьским вечером во дворе Натальи Марковой залаял Бой, совсем ещё молодой пёс. Шаловливого щенка русского спаниэля подарил Тане на день рождения Денис. Чёрный, кучерявый, словно барашек, с белой отметиной на груди, жизнерадостно-игривый пёс вызвал у девушки умильный восторг. Она часто водила этого вертлявого красавчика на прогулку, не спуская с поводка, но в этот раз Бою первый раз позволили гулять самостоятельно. Вислоухий малыш, чувствуя себя хозяином двора, залаял густым баском, срываясь на фальцет, и в голосе его прорывались злобные нотки. - Кто бы это мог быть? - в тревоге встрепенулась Наталья, отодвигая штору на окне. Выглянула на улицу. У калитки стоял мужчина. Издали и в сумерках надвигающейся темноты трудно было узнать его. Бой прыгал возле калитки, не пускал чужого во двор. Наталья вышла на крыльцо, посмотрела на незнакомца, но не рассмотрела и подошла к калитке. Накрапывал дождь. Низкорослый, худоватый мужчина пьяно пошатывался на неустойчивых ногах. - Шубин!? Вы?! - отшатнулась Наталья. - Что принесло вас в непогоду да ещё в непотребном виде? Бывший блюститель порядка, мокрый, в заляпанной грязью куртке, что-то развязно ответил, но Бой громко лаял, и она не разобрала его пьяного бормотания. - Отгони собаку! - крикнул Шубин, отбрасывая под забор пустую бутылку из-под водки. - Бой! На место! Марш в дом! - шумнула на собаку Наталья, но бесполезно: пёс скалил зубы и злобно рычал. - Что вам нужно? - пытаясь схватить пса за ошейник, спросила Наталья. Бой увернулся, продолжая лаять. Собаки терпеть не могут пьяных. - Дай на выпивку! - потребовал Шубин. - И уйми, наконец, этого пуделя... А то я пристрелю его... Деньги гони! - Ничего не дам... Ступай туда, откуда пришёл! - Ах, ты стерва! Всю жизнь мне изнохратила... Безработным сделала... Мстить буду тебе! Жестоко! Шубин грязно выругался и пошёл прочь, шлёпая по лужам кирзовыми сапогами. Наталья вернулась в дом, села за прерванную работу: подшивала дочери новое платье. Таня писала сочинение по литературе. Оторвалась от книги, вопросительно глянула на мать. Та поспешила успокоить дочь. - Так... Пьяница один денег на выпивку просил... - Дала ему деньги? - Нет, конечно... Кабы бедный человек попросил... Вдруг в тёмном дворе снова залаял Бой. Мать и дочь одновременно посмотрели друг на друга, тревожно прислушиваясь. И в этот напряжённый момент грохнул выстрел. Отчаянно, неистово-дико завизжал Бой. Заскулил тише и всё смолкло. Отбросив шитьё, Наталья выскочила за дверь. Кто-то убегал от калитки в темноту осенней ночи. У крыльца она споткнулась обо что-то мягкое и тёплое. Потрогала руками и сердце защемило в безысходной тоске: бездыханный Бой истекал кровью. Он ещё не повзрослел, но уже стал верным другом и защитником. Не прожив и пол года из своей короткой собачьей жизни, умненький, ласковый, доверчивый и безобидный пёсик заслуживал право жить на земле больше, чем всякие там "шубины". - И как только их земля носит? - обняв голову убитой собаки, простонала Наталья. - Ах, Шубин, Шубин... Твоих поганых рук дело... Убийца! У, проклятый! Видит Господь, не оставит без наказания... Бедный пёсик... Маленький ты наш, - унося собаку в дровянник, всхлипывала Наталья. Поутру она зарыла Боя в палисаде. Две недели Таня ревмя ревела, обливаясь слезами. Её горе казалось ей безутешным. - Плачь, доченька... Легче будет, - поглаживая дочь, говорила Наталья. - Тяжко тебе, знаю... Но ещё тяжелее терять близкого человека... Дай Бог, чтобы это горе осталось бы для тебя самым горьким... Плачь, доченька, плачь... Наталья написала заявление в милицию. Приходил участковый уполномоченный, разбирался. - Собаку надо было держать на привязи... Развели тут псарню! - напустился милиционер на испуганную его резким тоном женщину. - Почему бутылка валяется у забора? Вот составлю протокол за антисанитарию... И почему вы решили, что стрелял Шубин? Где свидетели? Кто видел его с ружьём? Прибегала мать Шубина - сухонькая, невзрачная женщина с растрёпанными волосами, торговка молоком с неприятным запахом. То ли полынью кормила корову, то ли ещё какой-то пакостью. Шамкая беззубым ртом, кричала у калитки так, чтобы соседи слышали: - Бессовестная! Кляузы на сыночка моего пишешь... Отрыгнётся тебе, вот увидишь... Он тебе всё равно отомстит... Так и знай! Собаку ей жалко! А сына моего ты пожалела на суде? Не виноватый он! - Богу виднее... Господь рассудит, на чьей стороне правда, - спокойно ответила Наталья. Бог не толкал Шубина и Корнеева на путь нечестивых. Безработные, они сами встали на преступную, скользкую дорогу лёгкой наживы. Не пошли гнуть спины грузчиками на продбазу. Не захотели таскать кирпичи на стройке или копать траншеи под водопровод. Потому как не привыкли трудиться в поле, выращивая хлеб, работать на заводе, на фабрике, крутить гайки машин, разносить почту или тянуть провода электросетей. Много и других дел найдётся для человека без профессии, желавшего честно заработать деньги. Нет... Приятели решили украсть в деревне быка, забить его и продать мясо на рынке. Снежной январской ночью Шубин со своей беременной женой и Корнеев приехали на животноводческую ферму. Жену Шубин оставил в машине, в старых "Жигулях". - Подай сигнал, если чё..., - наказал ей Шубин, извлекая из-под сиденья топор. Корнеев прихватил лом. Озираясь по сторонам, воры подошли к закрытым воротам. Прислушались. Тихо. Слышно, как внутри, погромыхивая привязью, возится скотина. Корнеев раздвинул заиндевевшие на морозе ворота. Шубин включил фонарь, вынул нож. И они, шарахаясь от собственной тени, боязливо двинулись в темноту телятника. В луче фонаря вдруг возник пятнистый бык, стоящий в загородке отдельно от других животных. Блеснули его глаза. Опустив в ясли рогатую голову, бык шуршал сеном. К нему и направились злоумышленники. Воры не рассчитывали застать кого-либо на ферме в полночный час, но просчитались. На сеновале спали дед Макар и его восьмилетний внук Серёжа. Они услышали скрип отпираемых ворот телятника, где толклись в стойлах годовалые бычки. - Лежи тихо, не вставай, - шепнул дед Макар. - Пойду посмотрю, кто там... Старик включил рубильник. В тусклом свете запыленной лампочки перед ним возникли две мятущиеся фигуры. Он увидел в их руках топор и нож, и сразу понял страшные намерения пришельцев. Дед Макар схватился за вилы и шагнул навстречу непрошенным гостям. - Ах, вы, гады... Пошли прочь! А не то... Стращая, неудачно замахнулся, зацепился черенком вил за перекладину стойла, и они выпали из рук старика. Тотчас Шубин, с перепугу, всадил ему нож в грудь. Старика забросали соломой, и подтянув за цепь ближнего бычка, быстро расправились с ним. Наскоро, не снимая шкуры с забитого животного, разделали тушу и обрызганные, перемазанные кровью, перетаскали куски мяса в багажник "Жигулей". От страха за совершённое злодеяние, торопясь унести ноги с места преступления, Шубин гнал тяжело гружённую машину на предельной скорости. На крутом повороте не справился с управлением. Машина заюзила, завертелась, закувыркалась на заснеженном поле. Корнеев чуть дышал. Он сломал два ребра и ключицу. У стонавшего Шубина оказались перебитыми ноги. Жена Шубина, ударившись головой, преждевременно разродилась травмированным ребёнком и умерла. В салоне исковерканной машины кряхтел, барахтался новорожденный младенец. В окровавленном снегу валялись куски мяса, выпавшие из разбитого багажника. В сизой рассветной мгле торчком дыбились из перепаханного снега искорёженные "Жигули". Такая картина предстала глазам инспекторов дорожного движения, прибывшим на место аварии. Мальчик Серёжа, спрятавшись на сеновале, всё видел и рассказал следователям. Преступников быстро нашли, арестовали, вылечили и судили. Шубина и Корнеева приговорили соответственно к девятнадцати и десяти годам лишения свободы в колонии строго режима. - Мало дали! - рыдала в зале суда пожилая женщина. - Они хоть в тюрьме, да жить будут... А мой Макарушка в земле сырой лежит... ...С тех пор минуло шесть лет. Наталья работает администратором гостиницы. Познакомилась с одиноким мужчиной, добрым, заботливым человеком, полковником в отставке, обрела с ним своё долгожданное счастье. Татьяна закончила мединститут, работает детским врачом-педиатром. Недавно она и Денис сыграли свадьбу. Денис - директор школы. Живут молодые отдельно от родителей. Снимают квартиру. Медовый месяц молодожёны проведут в Тайланде, на берегу моря. Как-то, выйдя из гостиницы и направляясь к остановке маршрутного такси, Наталье встретилась мать Шубина. Сгорбленная, скрюченная как ветка сухого дерева, седая старуха, опираясь на палку, вела за ручку хромую девочку. Прижимая к себе маленькую куколку-"Барби", бедняжка неестественно забрасывала покалеченные ножки, весело и неумолчно щебетала. - Несчастный ребёнок... Ещё ничего не понимает, как тяжко ей придётся в жизни, - вздохнула Наталья. - За что обрекли тебя на муки твои зловредные родители? Будь же счастливо, невинное дитя, насколько это возможно в твоём положении. Храни тебя Господь и смилуйся над малышкой. Собственные беды, треволнения показались столь мелкими и незначительными в сравнении с несчастной судьбой этой девочки. Слёзы навернулись на глаза. Наталья промакнула их кончиком шёлкового, нежно-голубого платка, который повязывала теперь вместо шерстяного тёмно-серого, и заторопилась в свой милый дом на улице Лермонтова. Там её любят и ждут.
Памятный камень
"Как не хорошо есть много мёду, так домогаться славы не есть слава"Книга притчей Соломоновых, глава 25 (27).
Есть пустырь, поросший полынью, лебедой и крапивой, захламленный мусором. И вот однажды превратится заброшенное всеми непригожее место в благоуханный парк с цветниками и тенистыми аллеями, с лавочками и беседками для влюблённых, с детскими качелями и песочными дорожками. Есть площадь. Безликая и серая, с горячим от полуденного зноя асфальтом, мокрая и унылая в непогоду. Но в один прекрасный день, солнечный и ясный, вдруг забьёт на ней радужными струями прохладный фонтан с бассейном, засветится разноцветными огнями в ночи, и радостные соберутся вокруг него люди, любуясь творением рук человеческих. Есть ничем не примечательный перекрёсток двух тихих улиц, который неожиданно преобразится построенной на нём златоглавой часовней в окружении зелёных ёлочек, и возликует каждый, глядя на эту божественную красоту. Есть ещё много неосвоенных, неприглядных окраин, где пока ничего не воздвигли, не соорудили. Почему? Средств нет? Или власть держащие запрещают? И ни то, и ни другое. Просто не нашёлся ещё энтузиаст-созидатель, готовый бескорыстно, бесплатно сотворить красоту для общего блага. Быть может, ещё даже не родился. Но обязательно со временем найдётся человек, который первым скажет: - А давайте сделаем... И загоревшись идеей создать нечто полезное для школы, института, для целого города или даже страны, этот первый человек станет организатором, инициатором осуществления задуманного им проекта. Будет бегать по инстанциям, пробивая дорогу своему детищу. Набьёт немало шишек в чиновничьих кабинетах. Прослывёт чудаком и прожектёром. Его даже могут заподозрить в корысти и мошенничестве. Но, в конце концов, потратив много сил и нервов в борьбе с волокитчиками и бюрократами, с противниками своей идеи, найдёт сторонников и с их помощью установит скульптуру известного писателя, откроет музей, укрепит на доме мемориальную плиту почётного гражданина или барельеф героя, воздвигнет Поклонный крест или даже собор под сусальным золотом. И все, кто вбил гвоздь, положил кирпич, мазанул малярной кистью или, скрепя сердце, оторвал от себя рубль, вдруг почувствуют свою причастность к творению, возомнят себя главными создателями, и позже с гордостью скажут: - Мы это сделали! И удивительное дело: в день открытия монумента, картинной галереи, дворца, улицы с новым названием или другого торжества по случаю окончания строительства, уже никто не спросит, не задастся вопросом: - А кто же первый предложил сделать это? Кто тот человек, без которого не было бы этого самого монумента? Без инициативы которого на месте бывшего пустыря красовались бы гаражи, а площади и другие общественные места по сей день оставались бы унылыми и неухоженными. Иные в общей суматохе не подумают о нём, не вспомнят. Другие, снедаемые завистью, осознанно не захотят назвать имя первого организатора, автора идеи, её вдохновителя. Чтобы потом примазаться к проекту, громко заявляя: - И мы пахали! Все мы знаем знаменитые на весь мир монументы "Воину - освободителю" в Трептов-парке в Берлине, "Родина-мать" на Мамаевом кургане в Волгограде, созданные скульптором Вучетичем. Но он выиграл в конкурсе эскизов почётное право на свою работу. А кто же первым предложил соорудить там эти величественные монументы? Сейчас трудно представить, что когда-то не было Эрмитажа и Лувра, Пизанской и Эйфелевой башен, статуи Свободы, собора Нотр-дам, заповедной Беловежской пущи и многих других достопримечательностей, составляющих достояние мира. Все они родились благодаря горячему сердцу одного-единственного человека, первым озарившего других людей своим вдохновенным предложением, высказанным в кругу близких друзей или в большом собрании. Тысячи мастеров, именитых архитекторов строили Санкт-Петербург. Но кто первым сказал? Отсель грозить мы будем шведу. Здесь будет город заложён Назло надменному соседу. Великий царь Пётр Первый - создатель города на Неве. И это неоспоримый факт! Не строители, не архитекторы, а Пётр! "Люблю тебя, Петра творенье..." - восклицает гениальный Александр Сергеевич Пушкин в поэме "Медный всадник". Тысячи людей возводили храм Василия Блаженного на Красной площади в Москве. Но создатель его - царь Иван Грозный, приказавший построить собор в честь взятия Казани. Создавать по своему велению города и соборы - удел всемогущих правителей. Имена же простых инициаторов, чьими заботами и стараниями увековечены усадьбы забытых полководцев, деятелей науки и культуры, оценены по заслугам подвиги героев, собраны и переданы в дар народу коллекции, затёрты временем и завистниками, любителями погреться в лучах чужой славы. Но первые зачинатели добрых дел всегда будут, потому что горят душой создать нечто полезное, прекрасное и памятное для общего блага, а не из-за собственной выгоды, не ради признания, славы и благодарности. ...Накрапывал дождь. Красные, жёлтые листья клёнов и берёз неслышно опускались на мокрый тротуар. Прикрывшись зонтом, Григорий Лукьянцев торопливо шагал в городскую администрацию. На приём к мэру он записался ещё на прошлой неделе, и теперь все мысли были заняты предстоящей встречей с ним. - Лукьянцев? Григорий Егорович? - сухо спросила секретарь. - Проходите... Глава примет вас... Учтите: он очень занят... Как человек вежливый и тактичный, не укажет вам на дверь... Вы, пожалуйста, сами не задерживайте его... На всё, про всё - не более пяти минут, - предупредила она. Лукьянцев постучал в массивную дверь, толкнул, но за ней оказался просторный тамбур, и сконфузившись, он постучал в другую. Никто не ответил ему. Лукьянцев робко потянул за сияющий медный набалдашник, открыл и растерянно остановился у входа. Ковровая дорожка вела к огромному столу, за которым, не глядя на вошедшего, восседал грузный мужчина с одутловатым хмурым лицом. Уткнувшись в бумаги, он листал их, не замечая посетителя. "Бюрократ..., - подумал Лукьянцев, тотчас проникшись неприязнью к чиновнику. - Минута прошла... Осталось четыре". - Извините..., - кашлянув, напомнил он о своём присутствии. - Я к вам не по личному делу... По общественному... - неуверенно произнёс Лукьянцев, на что мэр, не отрываясь от чтения бумаг, махнул рукой, указывая на стул. - Что у вас? - всё так же, не поднимая головы, безразлично спросил мэр. - Только самую суть... - Памятник поставить... Разрешите... - Ну так и ставьте... Я тут при чём? Или на кладбище места мало? - перебил мэр, откладывая одну папку и придвигая другую. Зазвонил телефон. Мэр нехотя взял трубку, кого-то грубо оборвал, не пожелав выслушать. - Не подготовите к зиме отопление, я вам не только башку оторву, а и ещё кое-то... Вошла секретарь с чашкой горячего кофе. - Вы вот, что, Эльвира Васильевна... Подготовьте этот доклад как можно быстрее... Вот здесь подсократите... А здесь прибавьте... И он минуту или две объяснял ей, как что-то удалить, исправить, дополнить... Лукьянцев беспокойно поглядывал на часы. Времени для беседы оставалось крайне мало. Вдруг мэр вспомнил о нём, окинул коротким, намётанным взглядом: простой посетитель перед ним. Толку от него... Такие только просить приходят... Квартиру дай им... Место в детском саду... Путёвку в санаторий... Участок под застройку... Мэр отхлебнул кофе, аккуратно поставил чашку на блюдце, снова углубляясь в чтение бумаг. - Так я... То есть мы... Разрешение на установку памятника... - начал было Лукьянцев, но мэр не дал договорить. - По этому вопросу обращайтесь к руководству коммунального хозяйства, - сказал он. "Кто даёт ответ не выслушав, тот глуп, и стыд ему. Книга притчей Соломоновых... Глава восемнадцать, стих тринадцать", - вспомнил Лукьянцев мудрое изречение. Вслух сказал: - Обращался уже... Там сказали, что только вы можете решить вопрос установки памятника в городском парке... - Что? В парке? Памятник? - уставился мэр на Лукьянцева удивлённо-тупым взглядом. - А... Понимаю... Человек вы пожилой... Ностальгия по совдеповской жизни... Что-нибудь такое... В духе эпохи социализма? Я вас правильно понял? - Да как вам сказать? Монумент Морской славы... Памятный камень морякам нашего города, погибшим за Отечество... - Сразу отвечу: денег на это у нас нет. - - Мы на свои средства... На пожертвования... Нам только, чтобы вы разрешили установить монумент в парке... - Ну, это я один не могу решить... Нужно обсудить на сессии... Необходимы подписи архитектора, землеустроителя, начальника бюро технической инвентаризации, директора горкомхоза... И потом... Почему памятник морякам? Город наш не морской... - Двадцать семь наших земляков, ранее служивших на флоте, отдали жизнь за Отечество во время войны и в мирное время... Например, Николай Шмаков с атомной подводной лодки, утонувшей в Бискайском заливе... - Гражданин! Я предупреждала! Пять минут прошло! - бесцеремонно войдя в кабинет, объявила секретарь. - Да, я сейчас... Ещё двое погибли на крейсере... Но мэр уже не слушал. Набирая номер телефона, дал понять, что разговор окончен. "Что ж... Отрицательный результат - тоже результат, - успокаивал себя Лукьянцев. - По крвйней мере, теперь знаю, что прежде надо собрать подписи других чиновников. Дождь перестал моросить. Из-за быстро плывущих по небу облаков, словно размытых грязно-серой тушью, выглянуло ослепительно-яркое солнце. Было ветрено и прохладно. Лукьянцев, натянув на голову капюшон куртки, вернулся в парк, где давно присмотрел место для будущего монумента. Вот здесь, на краю длинного цветника, краснеющего ровными рядами астр, петуний и настурции. В мечтах он часто представлял своё детище... Дети играют возле монумента... Гвоздики в руках пришедших отдать дань памяти... Флаг, развевающийся на мачте... Военно-морской... Андреевский... Парни, недавно отслужившие на флоте, и ветераны-моряки, пришедшие сюда, чтобы пообщаться, вспомнить море, корабль, командиров, боевых товарищей. Памятник виделся ему огромным гранитным камнем... Многопудовый якорь приставлен к нему. Мраморный постамент в виде крыльев корабельного мостика с леерами. Чугунные столбики с висящими на них цепями. Мачта с флагом. И мемориальная плита на камне с фамилиями моряков... Так, размышляя над проектом монумента, Лукьянцев долго вышагивал взад и вперёд вдоль цветника, и вера в задуманное крепла в нём. Всё личное вдруг ушло на задний план, стало мелким и незначительным. Идея, не так давно неожиданно пришедшая ему на ум, вдруг захватила его целиком, стала смыслом жизни. И где ни был он: на работе, дома, на улице, эта идея поглощала его, заставляла вновь и вновь возвращаться к ней, думать, искать способы воплощения её. Наконец, продрогнувший, Лукьянцев воротился домой. Не утерпел, позвонил давнему товарищу Станиславу Карпинскому. В молодые годы вместе служили на флотах. Станислав комендором на тральщике Северного флота. Григорий торпедистом на подводной лодке на Тихоокеанском. Познакомились на охоте. Разговорились. Оба флотскими оказались. Так, с тех пор и дружат. - Здравия желаю, товарищ главный старшина! - Здравия желаю, товарищ старший матрос! Посмеялись. Приятно вспомнить службу и себя: молодых, красивых, задорных, подтянутых, в белоснежных форменках, в бескозырках, лихо заломленных на затылок... Ленты вьются с золотыми надписями... Ботиночки, бляхи надраенные блестят... Стрелочки на чёрных брюках... Полоски тельника и синий воротник - гюйс к зависти мальчишек, к восхищению девчонок... Эх, молодость моряцкая... - Как здоровье, Гриша? - Не дождётесь... Флотская у нас закалка... Оглоблей с первого удара с ног не сбить... Опять смех... - Знаешь, Стас, хочу посоветоватьс. Мыслишка есть. Мемориал Морская слава соорудить... Морякам... Землякам нашим... Рыцарям Российского флота, оставшимся в морских глубинах... - Отличная идея! Но слишком громко... Попроще надо... Да и денег будет стоить немалых... - Соберём... Моряков бывших в городе много... Никто не откажет на благое дело. С миру по нитке... - Голому на сто грамм! - раздался в трубке смех Станислава. - Вряд ли удастся собрать нужную сумму... Не каждый согласится... - Почему? Вот ты, надеюсь, не откажешься сделать взнос... - Смотря, сколько... - Ну, не все сразу... Сначала камень купим, привезём, потом постамент соорудим... Цепями обойдём... А после всего якорь... - Его ещё найти надо... - В речном порту, я узнавал, найдётся... - Адмиралтейский? - Да нет... Наш... Типа Холла... - Знаешь, мне сейчас некогда этим заниматься. Коттедж достраивать надо. С деньгами тоже напряги... Может, позже изыщу. - Ладно, пока, Стас... Завтра к архитектору пойду... Место под памятник пробивать... - Давай, пока... Удачи тебе, Гриша! Архитектор, к которому Лукьянов обратился, отстояв несколько часов в очереди, обнадёжил: - Принесите эскиз монумента... Рассмотрим... Необходимо, чтобы он удовлетворял эстетическим требованиям. Бывший бригадир монтажников-высотников, а ныне пенсионер Григорий Лукьянцев, работал дворником в школе. Листопад прибавил ему хлопот, и два месяца ему было не до эскизов. Потом повалил снег, и опять, валясь от усталости, приходил домой. Но, орудуя лопатой, не забывал об эскизе, вынашивая его, как любимое чадо. Лишь весной, с первой оттепелью, Григорий засел за эскиз. Долго рисовал, раскрашивал. И довольный сделанной работой, понёс к архитектору. Тот посмотрел, повертел чертёж в руках, и возвращая автору, равнодушно произнёс: - Это всего лишь красивая картинка... Не годится... - Как не годится? - вскочил со стула Лукьянцев. - Такая красота! Произведение искусства, а не эскиз! - Где расчёты? Где привязка к местности? Проект должен быть оформлен согласно требованиям современного дизайна... Обратитесь к специалистам... Например, в компанию "Бастион"... Специалист затребовал за услуги крупную сумму денег. Лукьянцев сел за телефон. На столике перед ним лежал список бывших моряков. Звонил, убеждал, просил... После долгих препирательств требуемая сумма была собрана и вручена дизайнеру. - Мне нужны метрические данные, - заявил он. - Размеры предполагаемого камня и якоря, площадки под постамент и прилегающей к нему территории. Лукьянцев вооружился калькулятором, рулеткой, карандашом, блокнотом и отправился в парк. Вымерял, высчитывал, прикидывал, записывал. Через месяц эскиз был готов. Архитектор одобрил, но не утвердил. - Здесь нет подписей других юридических лиц. Начались новые хождения по кабинетам. В каждом из них бумаги Лукьянцева подолгу лежали под сукном, поскольку извечный принцип всех бюрократов: "Не помажешь - не поедешь". Через год проект подписал архитектор. В папке документов, добытых в неравных схватках с канцелярскими крысами, не доставало главного - разрешения главы администрации. Неравность борьбы заключалась в том, что все чиновники не хотели делать "за так", намекали на мзду, но Григорий объяснял: старается не для себя, а для города, и это им очень не нравилось. Время скоротечно. И в кабинете главы администрации Лукьянцева встретил новый, недавно избранный мэр. Ковровую дорожку заменил строй кресел вдоль стен. Мэр сидел за небольшим столом и оттого казался ближе и доступнее. Предложил сесть и радушно сказал: - Хорошее дело задумали, товарищ Лукьянцев... Программа Президента обязывает нас должным образом заняться военно-патриотическим воспитанием молодёжи. Ваш памятник украсит городской парк, станет напоминанием о героических подвигах наших сограждан. На открытие монумента я обязательно приду, - пожимая руку Лукьянцеву, пообещал мэр. До торжеств открытия Памятного камня было очень далеко. Пока Лукьянцев располагал лишь папкой с документами на право строительства мемориала в городском парке. Но не было ни камня, ни якоря, ни цепи с чугунными столбиками. Ещё были необходимы цемент, доски для опалубки, мраморные плитки, металл для мачты, краска, кисти, электросварка... Всё надо купить, привезти, сгрузить автокраном... Нужны были деньги... Лукьянцев дал объявление в газету, собрал моряков на предполагаемом месте стройки. Убеждал, упрашивал, настаивал... - Мы уже собирали деньги... Где они? - спрашивали его. - Потрачены на эскиз, - объяснял Лукьянцев. Он уже всех знал в лицо, называл по имени, отчеству, но в разговоре с бывшими мариманами чувствовал скрытое недоверие или откровенное подозрение в нечестности, вызванное предложениями о сборе денег. - Может, возьмёшь камень в карьере бесплатно, а с нас сдерёшь как за покупку его, - говорили одни. - Езжай сам и привези бесплатно, если можешь, - отвечал Лукьянцев. - Я разве против? Сэкономленные деньги потратим на стройматериалы... На бензин... - Много сейчас всяких мошенников, всё на что-то собирают деньги, - говорили другие, - а потом они куда-то пропадают... - Вы сами поедете и привезёте и камень, и якорь, и всё остальное... Выберем ревизионную комиссию для контроля за расходами, - убеждал Лукьянцев. - Деньги сдавать не мне, а кассиру... Мало-помалу деньги собрали. Сначала на камень. Доставить гранитную глыбу взялся Станислав Карпинский. У него в карьере родственник буровиком работал. - Далеко ехать... На чём привезти? - задумался Карпинский. - Нанять машину - дорого обойдётся... Лукьянцев в записной книжке порылся, фамилию нашёл. - Вот... Поговори с Алексеем Ложкиным... В автотранспортном цехе завода на "Камазе" работает... Бывший боцман с эсминца "Стремительный"... Ты его сразу узнаешь. Усатый такой... В морской фуражке всегда ходит... И с трубкой в зубах. Скажешь: "Братва просит сгонять..." За горючку заплатим... Через несколько дней ранним утром Карпинский подкатил к дому Лукьянцева на "Камазе". За рулём подкручивал усы Ложкин. - Поедем с нами, Егорыч! - Не могу, Стас... Мне надо срочно в речпорт съездить... Там, как сообщили мне, на брошенной барже якорь есть... Договориться с портовиками попробую... Ещё и на работу потом... А вы берите камень метра два в поперечнике, не меньше... Свалите его возле клумбы, где мы давеча собирались... Ну, всё... Удачи! Гранитный монолит с гладко спиленной одной стороной привезли, сгрузили на указанное Лукьянцевым место. Почти год валялся там, заросший бурьяном и захламленный мусором. Директор парка начала возмущаться. - Привезли каменюку... Бросили... Или делайте с ним, что задумали, или прикажу столкнуть бульдозером в канаву... Пьют на нём водку алкаши, швыряют бутылки, окурки, пачки сигаретные... - Сделаем... Обязательно... Дайте срок, - заверил женщину Лукьянцев. - Когда?! - Как только, так сразу, - попытался отшутиться Григорий, - но директриса не намерена была шутить. - Я предупредила... Две недели сроку, - сердито сказала серьёзная женщина. - Не уберёте сами - трактор уберёт! Лукьянцев примчался домой, сел за телефон. Звонок одному: - Выручай, Федя! Камень привезли... Травой зарос... Если не установим - уберут его. По двести рублей с носа собираем... Ты как? Даёшь? Молодец! Это по-нашему, по флотски... Звонок другому: - Полундра, Никита! Камень в опасности... Загрести трактором грозятся, если на постамент не водрузим... По двести рублей с рыла... Не можешь? Жаль... Звонок третьему: - Привет, Никола! С флотским приветом Егорыч... И с предложением... Двести рублей внести в общую кассу... Купим раствор, доски и плитку облицовочную... Трубы для мачты... Нет проблем? Спасибо! По всем фамилиям большого списка прошёлся, никого не пропустил. Одних дома нет... В командировку, в отпуска, на дачи, на работу уехали. Другие, сославшись на болезни и другие причины, отказались внести деньги. Собранной суммы хватило только-только на стройматериалы. А чем платить бригаде бетонщиков, отделочников, автокрановщику, электросварщику? Лукьянцев заветную книжку достаёт, долго листает... Наконец, решается позвонить начальнику милиции полковнику Котову. Он в молодости радиометристом служил на подводной лодке вместе с нынешним хозяином строительной компании "Бастион" Соколовым. - Алексей Дмитриевич! Здравствуйте! Лукьянцев звонит... Да... Тот самый, который объявлял "Большой сбор"... Постамент бетоном залить, плиткой обложить, камень на него установить... Соколова бы подключить... Он ведь вместе с вами на одной лодке... Поможете?! Лукьянцев бросил трубку, радостно потёр руки. - Отлично! Договорятся корешки... Будет бригада рабочих-отделочников. Жена урезонила его. - Устроил тут офис... Решай свои никчемные вопросы в другом месте... Звонят... Спрашивают... Покоя нет... Своя дача травой заросла... Дела тебе до неё нет... Дался тебе этот камень... На отделанный мраморными плитками постамент краном опустили зеленовато-серую глыбу внушительных размеров. Поблескивая крапинками кварца, трёхтонный монолит прочно осел в бетонное углубление. Если не навечно, то на очень долгие времена. На полированном гранитном срезе крупными буквами белела выгравированная надпись: "Слава морякам, павшим и живым!" Подходили подростки, восторженно восклицали: - Потрясно! Супер! Реальный памятник! - Ещё не всё, пацаны... Вот якорь привалим к нему, цепями обойдём. Да флаг на мачте поднимем, вот тогда классно будет... Подходили прохожие, гулявшие по парку. Удивлялись. - Это ж надо! Такую громадину поставили... Здорово! Молодцы моряки! Павшим и живым! Сколько же цветочков подносить? Три? Или два? Как-то непонятно... Лукьянцев не сам придумал надпись. Слямзил с фотографии морского памятника в Рязани. Оправдывался. - Погибшим - два... А тем, кто сейчас штормует в море, на вахте стоит, тем три... Владимир Петрович! - окликнул Григорий Егорович крепыша-увальня в офицерской чёрной пилотке с "крабом", шитым золотистыми нитками. Владимир Коновалов, мичман запаса, бывший старшина команды мотористов, обтёр ветошью испачканные цементом руки. Он складывал в грузовик инструменты. - Слушаю, Егорыч! - Мне надо решить кое-какие вопросы в отделе культуры по организации торжественного открытия монумента... Некогда самому поехать за якорем... Ты бы смотался в речпорт... Вот деньги. Те, что последний раз собирали... Всё договорено... Заплатишь за якорь и цепь, за автокран... Когда привезёшь, поставь с этого угла камня... За день до открытия у Памятного камня собралась толпа бывших моряков: матросов, старшин, мичманов, офицеров. С приподнятым настроением они красили чёрным кузбасслаком якорь, чугунные столбики и висящие на них цепи, счищали цемент с плиток, шероховатости с гранита. Подвязывали к флагу фал, готовили к торжественному подъёму. Гонцы уже несколько раз сбегали в ближайший торговый центр за водкой, и сейчас бывшие просоленные морские волки, раскрасневшиеся, умиротворённые выпивкой, умильно восторгались деянию рук своих и восхвалялись. Некоторые приняли "на грудь" больше других и галдели тоже громче других. - Да... Такую красоту мы отгрохали... Самим не верится... - Я камень выпросил в карьере... Не привёз бы я камень - не было бы ничего... - Да... Если бы не мой "Камаз", ты бы его на чём привёз, на себе что ли? Ха-ха... - Ваш камень без якоря - просто булыжник... Кабы я не привёз якорь... Какой морской памятник без якоря? И цепь... Я привёз! - А на что бы вы всё ставили? Я опалубку сколачивал, раствор мешал, чтобы не застыл... Мой постамент, как не крути... - Вон моя мачта стоит! Я её синей краской выкрасил. Сварщику помогал делать. Флаг завтра поднимем... Настоящий! Андреевский! Егорыч где-то достал... Кстати, моряки... Кому поручим завтра флаг поднимать? Может, Егорычу? - Кому?! Егорычу?! С какой стати? Он в строительстве памятника участия не принимал... Мы делали, а он будет нашими руками лавры пожинать... - Правильно... Не строил...Не красил... Раствор не подносил... Опалубку не сколачивал, как мы... Всё где-то носился... - Славу себе зарабатывал! - Денежки с нас выколачивал... - Небось, интерес к ним имел... Кто, скажите мне, за здорово живёшь, будет бегать как заполошный? - Хватит спорить, - гаркнул обрюзгший мужчина с выпяченным животом. Бывший замполит, капитан второго ранга в отставке, пьяно шатаясь, икнув, недовольно заметил: - С каких это пор старшие матросы стали командовать старшими офицерами? Я вас спрашиваю, уважаемые? Какой-то матрос рулит... Непорядок... Не надо делить, кто и что сделал... Мы! - он стукнул себя в грудь. - Мы, и только мы поставили Памятный камень! И никто другой! Это наша слава... Честь нам и хвала! Выпьем за нас! Лукьянцев пришёл сообщить всем приятную новость: завтра Памятный камень освятит отец Серафим. Обходя грузовик, задержал шаги, поражённый услышанными оскорбительно-презрительными выпадами в свой адрес. Не строил! Не принимал участия в сооружении монумента! Славу зарабатывал! Денежки выколачивал! Чувство жестокой несправедливости закипело в нём. "Мой это памятник!" - хотелось крикнуть ему, и он чуть было не бросился с кулаками на пирующих возле Памятного камня моряков, чтобы защитить своё кровное, выстраданное, но одумался, отступил назад. Доказывать им, что если бы не он, разве стояли бы они сейчас здесь? Ничего бы не было здесь, как ничего нет в другом месте, и никто не знает, что могло там быть... Не красили бы, не таскали бы раствор, заливая опалубку... Просто не знали бы ничего, как не знает никто о том, чего ещё нет. Сердце колотилось, как после быстрого бега. Душили слёзы обиды. Столько сил потрачено. И вместо простого "спасибо" - "не строил, не принимал участия..." Но разве не из чувства зависти Каин-земледелец убил пастуха Авеля, обозлённый тем, что Бог возблагодарил брата за дары от стада его, а дары Каина от плодов земли оставил без внимания? Разве добро надо делать за благодарность? Разве не мечтал он воздвигнуть Памятный камень в честь моряков-земляков, павших за Отечество и тех, кто сегодня стоит на страже его, охраняя морские рубежи? Цель достигнута. Мечта воплотилась в граните, в якоре, в мачте с флагом. Всё, как задумывал... Нет, не ради славы или богатства пробивал он свою идею. Не ради признательности товарищей делал это. Не станет домогаться славы. Его совесть, имя перед Богом чисты, ибо Господь знает, что не было корысти в делах его. - Да пошли вы в баню! - выругался Лукьянцев, чувствуя, как честолюбие и тщеславие червоточиной саднят в душе. - Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота... Книга притчей Соломоновых, глава двадцать два, стих первый, - сглотнув подступивший к горлу комок, утешая себя, смахнул слёзы Лукьянцев. - Да и старый я уже... О славе ли думать в мои годы? Поднимут флаг и без меня... Пригнувшись, чтобы уйти незамеченным, Лукьянцев быстро зашагал прочь. Согбенный, он казался теперь ещё старее. К Памятному камню он никогда более не приходил. Никто не напоминал ему о нём. Как будто Памятный камень всегда был в городском парке. Как будто на свете никогда не было Лукьянцева. След на земле... Кто вспомнит имя того, кто оставил его?
Горькая полынь "Сын мой! Храни заповеди мои... Навяжи их на персты твои, напиши их на скрижали сердца твоего... Чтобы они охраняли тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает слова свои". Книга притчей Соломоновых, глава 7, (2,3,5).
Хотелось есть. И выпить. Чего угодно: дешёвой водки, спирта-денатурата, бормотушного вина - лишь бы заглушить душевную боль, тоску, ностальгию по прежней благополучной жизни, не роскошной, но вполне обеспеченной и пристойной. Хотелось забыть то благостное время, когда на столе пахли ванилином булочки, румянились горячие пироги, плавали в масле блины. И ещё много другой вкуснятины бывало на столе... Какие были хрустящие малосольные огурчики, груздочки, капуста с брусникой, компоты из вишни! И вперемежку с наваристыми жирными щами, грибными супами, котлетами и голубцами, фаршированные утки с черносливом, куриные крылышки, приправленные острым соусом, картошка с мясом, запечённая под майонезом в духовке, салаты из кальмаров... Овощные закуски, нарезанные тонкими ломтиками сыр и колбаса, глазунья, жареная с луком и помидорами... Зелёные листики петрушки, сельдерея, укропа, придававшие кушаньям особый, изысканный вид. Всё это великолепие, обилие и разнообразие блюд создавалось умелыми и беспокойными руками жены Анны. А плов! Боже! Какой плов готовила она! На завтрак оладышки со сметаной... Прямо со сковородки... Его любимая овсяная каша... Бутерброды с ветчиной... Кофе... На обед борщ с бараниной или суп гороховый, солянка, отбивные... Кисель с малиной, компот из сухофруктов... На ужин сладкие сырники в сметане... Как они таяли во рту! Чай цейлонский с лимоном, с конфетами и пирожными... Ванная комната! Отделанная зеленоватым, под малахит, кафелем. Душевая кабина с блестящими кранами. Стеклянная полка под зеркалом со всевозможными тюбиками, флакончиками, расчёсками, баночками с кремами, губными помадами. В шапках шампуневой пены смуглое, чуть полноватое тело Анны, сохранившее дачный загар. Синие глаза под мокрыми волосами смотрят лукаво. - Потри мне спинку, - говорит она. А постель?! На дорогом огромном диване ценою в подержанный автомобиль. Благоухающая чистыми простынями и запахом её духов. Глаженые рубашки, свежие галстуки, платки, носки... Всё это было в той, прежней жизни... Благодаря заботе, старанию и терпению добродетельной жены. Завод, где работал начальником токарного цеха... Уважали его там рабочие... Нет! Забыть! Пол литра вонючего самогона, купленного в гараже у торговца этой мутной дрянью, помогут отрешиться от тягостных воспоминаний. Хорошо бы ещё ломоть хлеба и кусок колбасы. И тогда упасть на лавку в городском саду, усыпанную опавшими листьями, и спать, пока ранним утром сердитый дворник не сгонит метлой. Обросший, грязный мужчина с корявым, давно не знавшим бритвы, лицом, понуро смотрел в затянутое тучами небо. Рваная куртка на нём и мятые спортивные штаны. На ногах ещё крепкие ботинки, но уже кем-то выброшенные на свалку. Быть дождю. По-осеннему холодному и затяжному. Близятся заморозки, и где укрыться бездомному человеку от непогоды? Разве что опять в пыльном подвале старого дома, но и там жильцы навесили замок. Или в колодце теплотрассы, откуда прошлой зимой его выкуривали рабочие с котельной... От невесёлых мыслей отвлёк хриплый, простуженный голос ещё одного горемыки с потрёпанной сумкой, пристроенной на ручной тележке с кривыми колёсами. Звякнули пустые бутылки. - Привет, Серж! - Здорово, Чалый! Помолчали. - Все мусорки обошёл... Десятка полтора насобирал... - Мало... Если сдать - на буханку хлеба, может, и хватит... - А у тебя как? - Цветной металл... Моток медной проволоки, бронзовая шестерня, медный кран... С килограмм наберётся... - Уже кое-что... У меня ещё немного мелочи есть... Чалый порылся в карманах, наскрёб несколько монет. Дважды пересчитал, зажал в кулаке. - Три рубля шестьдесят две копейки... На стопарь явно не хватит... Да... А помнишь, Серж, бутылка водка в дни нашей цветущей молодости стоила столько же? - Ещё бы не помнить... Сначала была двадцать один двадцать... Потом, после хрущёвской реформы, стала стоить два восемьдесят семь... Позже ещё подорожала... Буквы на этикетке плясали... "Коленвалом" её тогда прозвали... - А при Горбаче четыре тридцать сделали... - Не извращай историю, Чалый... Это при Андропове... Её в те годы "Андроповкой" величали... "Экстра" ещё была водка... Мы любили расшифровывать надпись: "Эх, как стало тяжело русскому алкоголику". - А слово "Водка", знаешь, что обозначает сокращённо? - спросил Чалый и, торопясь блеснуть эрудицией в столь важной области познаний, поспешно достал из сумки пустую бутылку, провёл пальцем по надписи этикетки. - Вот о чём думает каждый алкоголик. И наоборот: алкоголик каждый думает о водке. Здорово, правда? - И это всё, чем обогатил свою память бывший научный сотрудник института археологии и этнографии? Чалый глубоко вздохнул. Обрывки воспоминаний из далёкой, казалось, уже не его, а чьей-то жизни, промелькнули в голове, пролетели видениями мимолётного сна, как будто и не с ним это было... И не он, а кто-то другой ездил на раскопки древнего кургана. И не он, а кто-то другой защищал диссертацию, читал лекции студентам, выступал на кафедре с докладом о проблемах сохранения памятников русской старины. И не Чалый он вовсе. А Чальников Родион Алексеевич, кандидат исторических наук... Чалый хрипло рассмеялся. - Чем я обогатил свою память, спрашиваешь? Да я, если хочешь знать, могу запросто прочитать лекцию на тему скифских поселений... - Чего?! Поселений?! Насколько помню из школьных уроков истории, скифы были кочевниками... - А... Ну, да... Я хотел сказать: захоронений... Молодой человек! Позвольте сигареточку... - как можно вежливее, с апломбом бывшего интеллигента, обратился Чалый к парню с фотоаппаратом, присевшему на соседнюю скамью. Ему дали закурить. Он с поклоном поблагодарил и, затянувшись дымком, произнёс: - Масть и курение радуют сердце; так сладок всякому друг сердечным советом своим. Книга притчей Соломоновых, глава двадцать семь, стих девятый. А что ты посоветуешь мне, Серж? - Читать лекции студентам... Про поселения скифов... - Смеёшься... Ладно, пойду прошвырнусь по мусорным бакам возле уличных кафе... Там из-под пива бутылки бросают... И Чалый ушёл, побрякивая скрипучей тележкой, звякающей пустыми бутылками. Сергей Анатольевич Овсянников, или Серж, как его звали бродяги, безучастным взглядом проводил скитальца, завсегдатая трущоб, помоек и свалок. - Ну, и заливает Чалый! - пробормотал он. - Археолог... Кандидат наук... Хотя... Как знать? Я тоже инженер... Не всегда был Сержем... О, Господи! Сотвори чудо! Я так голоден... И скоро зима... Не дай сгинуть! Горька полынь судьбы моей. Досыта хлебнул её. Накорми и обогрей, Боже! Нет мочи терпеть долю мою... Овсянников подхватил рюкзак, забросил одной лямкой на левое плечо и потащился на пункт приёма металлолома. Однако, его здесь ждала неудача: киоск был закрыт, и он побрёл обратно, попутно заглядывая на гаражи в надежде найти выброшенную железяку. К его разочарованию, там было подметено и прибрано, и нигде не валялся даже ржавый гвоздь. Он понуро плёлся, опустив голову, привычно обшаривая глазами каждый закуток, смотря под ноги, надеясь найти монету. Неожиданно ударил церковный колокол. Сначала робко и тихо, с бархатно-низким протяжным звоном, потом ещё, уже громче, к нему добавились другие медные голоса, и вот уже гамма прекрасных звуков слилась в мелодичный перезвон. Овсянников невольно остановился, прислушиваясь к печально-радостным звукам, будоражащим душу, заставляющим дышать неровно, пробуждающим в сердце светлые чувства. Поворотился, подняв голову, в ту сторону, откуда доносились эти завораживающие звуки. В пламени вечерней зари под лучами догорающего солнца божественным светом сверкали кресты на золочёных куполах собора. - Ба-а! Да ведь сегодня Успение Пресвятой Богородицы! В трапезной будут сытно кормить всех обездоленных... И гонимый голодом, бывший инженер, один из лучших выпускников политехнического института, устремился к храму с проворством пчелы, летящей за взятком к обильно цветущей липе. Овсянников не ошибся. У дверей трапезной толпился народ, но лавок было много. Женщины в тёмных одеяниях, в платках, приветливые и расторопные, быстро подавали на столы тарелки с едой. Вволю было пшеничного хлеба, горячего рассольника, овощного рагу, жареных кабачков, отварной картошки, сдобренной растительным маслом и посыпанной мелко нарезанным зелёным луком, пирогов с капустой, помидоров, огурцов, варёной кукурузы, гороховой каши, киселя клубничного, компота из абрикосов, сладкого чая, шанежек с изюмом, блинов с вареньем из крыжовника. С завистью посматривая на сидящих в трапезной, Овсянников терпеливо дожидался очереди. И когда освободилось место с края стола, он поборол желание тотчас схватить ложку, размашисто перекрестился трижды, поклонясь иконе Божьей Матери, и чуть слышно зашептал молитву. - Пресвятая Богородица, не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Мати Божия, благоухания честное селение, Твоими молитвами сердце чисто созижди во мне, и дух прав обнови во утробе моей. В бездне греховной валяяся, неизследную милосердия Твоего призываю бездну: от тли, Пресвятая Богородица, мя возведи. Ум, душу и сердце освяти. Овсянников степенно сел, взял ложку. Растягивая удовольствие, медленно ел, чтобы перепробовать все кушанья и съесть как можно больше. Когда ещё будет возможность так вкусно и сытно поужинать? Насытившись, возблагодарил Господа благодарственной молитвой, и протиснувшись сквозь толпу страждущих, почти лицом к лицу встретился у крыльца трапезной со священником отцом Геннадием. Сложил вместе ладони, преклонив голову, и батюшка благословил его. - Отойдём в сторонку, Сергей Анатольевич... Овсянников смутился, когда священник обратился к нему по имени, отчеству, хотя давно был знаком с ним. Ещё в бытность работы мастером, приводил в храм своих воспитанников, обучающихся профтехучилища. Нередко посещал богослужения во время церковных праздников, приходил в храм вместе с женой Анной. И оттого, что предстал сейчас в столь неприглядном обличье, сжался в комок, ожидая услышать от священника упрёки и назидания. Но отец Геннадий доброжелательно произнёс: - А что, брат во Христе... Горька трава полынь? Доколе будешь мытарствовать? Дворник храму нужен трудолюбивый... Не пьющий, само собой... Зельем всяким не губящий себя... Одежонку путную дадут... Из той, что прихожане жертвуют для бедных... Жалованье скромное... Питание в столовой церковно-приходской гимназии... Комнатка в хозблоке найдётся... Опять же, баня... Бельё... Согласен? Неожиданно для себя Овсянников упал на колени и, обхватив сутану священника, разрыдался. - Ну, будет, будет... Всё в руках Господа. Встань, брат мой и поспешай за мной... И чудо свершилось. В сказке Петра Ершова "Конёк - Горбунок" прыгнул Иванушка в котёл в домотканой льняной рубахе, в портках полотняных и лаптях из лыка, а вынырнул в шелках да сапогах сафьяновых. Но то в сказке. Овсянников вошёл в баню патлатым, в рванье, в грязных обутках, а вышел из неё гладко причёсанным, в чистом белье, в почти новом шерстяном свитере, в клетчатой хлопковой рубахе, в брюках со стрелками и начищенных до блеска ботинках. От него пахло душистым шампунем. Длинные волосы и бородка теперь совсем не безобразили пунцовое после душа лицо. Напротив, придавали ему благообразный, смиренный вид. Он испугался собственного отображения в зеркале: настолько резкой была смена прежнего облика, столь привычного за долгие годы скитаний по ночлежкам, подвалам и подъездам. И снова, как в трапезной, потрясённый переполнявшими его чувствами благодарности, он прошептал, осеняя себя крестом: - О, Господи... Спасибо Тебе... Да святится имя Твоё... Да будет царствие Твоё... Аминь. И слёзы капали на обнову его. Овсянников более не помышлял о выпивке, сознавая себя нужным человеком, приносящим пользу. Пусть не начальником цеха, и даже не мастером, выполняющим сложное задание руководства завода. Метёт двор, ухаживает за цветочными клумбами, и эта спокойная работа ему к душе. Желание оправдать доверие отца Геннадия придавало сил и старания. И все в храме были довольны его добросовестным отношением к порученному делу. Однако, говоря о счастливом исцелении от алкогольной зависимости тунеядствующего прежде выпивохи, не грех рассказать, как дошёл он до жизни такой. Если, конечно, блуждания пьяницы можно назвать жизнью... ...Инженер отдела технического контроля Марина Хлебникова вошла в кабинет начальника цеха через распахнутую настежь дверь. Слышался гул станков, раздавался грохот механических прессов, треск электросварки. Тянуло запахом жжёного металла, смазочных масел и краски. Овсянников разбирал чертежи, когда лица его коснулась ветка сирени. Аромат нежных соцветий, вперемежку с рижскими духами Марины приятно щекотнул ноздри начальника цеха. Он умильно приложился к ветке губами, закрыл глаза, глубоко вздохнул. - Ах... Прелесть... Такой чудесный запах... - Сидите тут в шуме заводском, Сергей Анатольевич... Документацией обложились... И не видите, что на улице весна... И так любви хочется... - Ну, так и любите себе на здоровье... - Кого?! Мой Хлебников на вахту, на целый месяц укатил... Деньги взял, провизию... Не скоро воротится... Всё на Север мотается. С бригадой буровиков где-то на Ямале газ добывает... Дети у свекрови гостят... Одна я дома... А тут, как назло, утюг перегорел... Зашли бы вечерком, Сергей Анатольевич, починили бы... В кабинет вошёл пожилой человек в рабочем халате. - Да, вот ещё... Эти детали с браком... Придётся вернуть на доработку, - поспешно добавила она. - Тебе чего, Иван Петрович? - спросил Овсянников, но мастер, с улыбкой глянул на Марину и пожал плечами. - Да так... Потом зайду, - уходя, бросил он. Раскрывая папку с бумагами, Марина наклонилась над столом. В глубоком вырезе розовой блузки хорошо видны упругие округлости белой груди. Они, как магнит, притягивали взор Овсянникова, и ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы тотчас не сжать их в ладонях. Ощутив мгновенный жар во всём теле, Овсянников, сгорая от вспыхнувшей в нём страсти, с трудом перевёл сбившееся враз дыхание. - Хорошо... Я приду... Починить утюг... - Ну... Я пошла... Так, до вечера, Сергей Анатольевич? - До вечера... Ступая стройными ногами, словно манекенщица на подиуме, цокая высокими шпильками по одной линии, Марина двинулась к выходу, виляя задом, туго обтянутым чёрной короткой юбкой. Ветка сирени лежала перед ним как свидетельство того, что всё было явью, не видениями грёз и не сном. Он в волнении нюхал цветистую сиреневую кисть, погружая в неё лицо, и упиваясь её запахом. Какая женщина! Неужели сегодня вечером будет обладать ею? Сама пригласила... Невероятно! Ах, какая женщина! Не сравнить с Анной... Вечно занята своими постирушками да кастрюлями... - Ушла Маринка? - спросил вновь зашедший Иван Петрович. - Не одного мужика сгубила эта нарядная бабочка... Смотри, Сергей, как бы сирень не обернулась для тебя горькой полынью, - предупредил старый мастер. Чувствуя, как стрела Амура пронзила насквозь его сердце, давно ищущее большой любви: с ласками, нежными словами, поцелуями и воздыханиями, Овсянников уже не мог думать о каких-то там чертежах, забракованных деталях и прочем, далёком от предстоящей встречи с красивой женщиной. Хороша собой! Всё при ней: красивое лицо, привлекательная фигура. Золотыми украшениями обвешана - новогодней ёлке на зависть! Губки блестят перламутровой помадой. Ноготки розовым лаком отливают, в тон блузке. Модная стрижка с завитками-"завлекалочками". А глаза! Чёрные, жгучие, задорные! Прямой носик... Щёчки слегка подпудрены, подрумянены. Прелестна Марина, что и говорить. Не то, что его Анна... Вечно в халате... Не накрашена... Возится на кухне... Гремит сковородками... Шваброй елозит... Ругается... - Убери ноги! - кричит. - Расселся тут... И начинает пылесосить именно в тот момент, когда он усядется на диван газету почитать или телевизор посмотреть. А то приборку затеет... Всё трёт, что-то скоблит... Никакой семейной жизни! Но Сергей спокоен... Негоже мужчине распаляться... Терпеливо ждёт, когда жена управится с домашними делами. Наварит, нажарит, детей накормит, накупает, уроки проверит, одежду им в школу приготовит... "Ну, кажется, всё, - думает он, сбрасывая пижаму и плюхаясь в мягкую, чистую постель. - Угомонилась..." Но нет... Анна ещё собирает себя на работу. Гладит платье, чистит свои простенькие туфли. Заодно и по его модным пройдётся щёткой... А как же? Ей надо... Воспитателем в детском садике работает... От того и не малюется. Чтобы детям, значит, дурной пример не подавать... Только ему это не нравится... Другие-то, вон, как куколки, наряженные ходят... На радость мужьям... Но вот в душ собралась... Что-то долго марафет там свой наводит... Кремом пахнет из ванной, духами... Овсянников в блаженстве потягивается, предвкушая сладостный миг близости, но жена падает в постель и почти тотчас засыпает, бессовестно всхрапывает, посапывает, что-то бормочет во сне. Такое отношение к супругу бесит Овсянникова. Он пытается погладить её, но жена сердито отбивает руку. Не до любовных утех ей. - Отстань... Спать хочу... Давай утром... - недовольно ворчит, и Овсянников знает: ничего не будет и утром. Вскочит ни свет, ни заря, начнёт детей умывать, завтраком пичкать, в школу отправлять... А он будет выжидать, тянуть минуты в нагретой постели, надеясь, что вдруг придёт, бросится к нему с поцелуями. Вместо этого привычное: - Чего вылёживаешься? Постель мне когда убирать? Я и так уже опаздываю... Лежит... Не ублажили его... По дороге к Марине Овсянников с раздражением вспоминал перипетии своей, как он считал, неудавшейся семейной жизни. Тем самым оправдывался перед самим собой за встречу с чужой женой. Купил три белых хризантемы, коробку конфет и шампанское. Деньги на подарки взял из чайной баночки. В ней он хранил заначку для покупки давно обещанного велосипеда младшему сынишке, футбольного мяча старшему и зимних сапог Анне. - Ничего, подождут... Со следующей зарплаты возмещу потраченное, - заверил себя. Марина встретила в прихожей обворожительной улыбкой: - Какой вы джентльмен, Сергей Анатольевич, - принимая цветы, конфеты и вино, жеманно сказала она. - Раздевайтесь... Будьте как дома... Помогла снять пиджак, галстук и, запустив руки ему под рубашку, обняла, покрыла горячими поцелуями. Весь во власти безумной страсти Овсянников обхватил податливое тело Марины, прижал к себе. Грудь её вздымалась, тонкие духи пьянили. С халатика упал небрежно повязанный пояс, и он увидел её всю. - Возьми меня... Люби, сколько хочешь... - простонала Марина, увлекая его в сумерки спальни. "Вот она любовь... Настоящая... Пылкая... Страстная", - думал Овсянников, упиваясь её грудью. Руки любвеобильной женщины ласкали его. Он был на вершине счастья. Забыл детей, жену, работу, самого себя. Только эта чужая жена была сейчас совершенством его представления об отношениях мужчины и женщины. Встречи любовников продолжались три года. Они старательно скрывали свои связи. На производственных совещаниях инженер Марина Хлебникова подвергала резкой критике работу токарного цеха, и работники завода удивлялись смелости её выступлений. Начальник токарного цеха Овсянников тоже не оставался в долгу. Бросал язвительные реплики в адрес отдела технического контроля. Но сказано в Книге притчей Соломоновых, в главе шесть, стихи двадцать семь и двадцать восемь: "Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?" "Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?" Узнала обо всё Анна, жена Овсянникова. Узнал обо всём Хлебников, муж Марины. О шашнях начальника и Марины сплетничали в цехе. - Ну, погоди, гад! Явишься ты домой! Будут тебе и блинчики... Будут и оладышки... - со злом швыряла Анна вещи мужа. - Убью мерзавца! - в припадке бешенства бил посуду рассвирепевший Хлебников. - Нет у него морального права руководить коллективом! - кричали в цехе поборники моральных устоев. Вахтовик-северянин, обозлённый изменой жены, встретил Овсянникова у проходной завода и при всём честном народе крепко поколотил его здоровенным кулачищем. Вернулся домой, жестоко отхлестал ремнём непутёвую жену, собрал вещи и улетел на Ямал. С подбитым глазом и синяками на рёбрах Овсянников, еле живой, поднялся на свой третий этаж. У дверей родной квартиры его ждали два чемодана и дорожная сумка, как попало набитые рубашками и другим барахлом. Из одного чемодана торчал носок, из другого - рукав сорочки. Постоял Овсянников, поразмыслил, понял, что потерял семью и поплёлся к Марине, встретившей его слезами. Поплакались любовники друг другу, громко выражая обиды на своих благоверных, и стали жить-поживать, да добра наживать. Под "добром" подразумевались новый спальный и кухонный гарнитуры, холодильник, цветной телевизор, стиральная машина, норковая шуба Марине, золотая цепочка и серьги ко дню её рождения. Пальтишки, курточки, сапожки, ботиночки, игрушки её детям. Ещё многое другое, приобретённое на зарплату начальника цеха. Деньги Марины шли на косметику, педикюр, на парики и шиньоны, на подарки её детям. Своим-то Овсянников ничего не давал, обиженный тем, что сыновья не простили ему ухода к другой женщине. Рассчитывая всегда жить в квартире Марины, Овсянников сделал там капитальный ремонт. Своими умелыми руками. На свои личные сбережения. - А теперь займёмся дачей... Мой-то Хлебников ничего не делал там... Всё на Севере своём пропадал... заявила Марина. Она была уже не столь любвеобильна, как прежде, стремясь, как можно больше выкачать из Овсянникова средств и сил, выжать из него все соки. Извлечь из сожительства с ним выгоду для себя и своих детей. На все его настойчивые просьбы прописаться в квартире, зарегистрироваться в ЗАГСе - с Анной к тому времени он развёлся и жить у Марины на законных основаниях, получал отказ. - А детям моим что достанется? Ты подумал о них? -отвечала Марина. -Вот отстроим дачу и будем там жить с тобой... На природе... Дышать свежим воздухом... - Сколько можно мантулить на тебя? - вспылил Овсянников, но Марина резко оборвала его. - Не нравится - можешь проваливать к своей Анне! Ничего не оставалось, как упираться, подобно волу, на чужой даче, строить дом и баню, горбатиться на грядках, корчевать старые яблони, чинить забор и водопровод. Однажды Овсянников выпросил у Марины одно свободное воскресенье, сел на старенький мотоцикл, доставшийся ему после развода с женой, и приехал на озеро. Сбылась, наконец, мечта посидеть с удочкой у тихой заводи. На берегу сидел бородатый мужчина. Босой, в парусиновой шляпе, в сатиновой рубахе и пятнистых шароварах. Помахивал удилищем, сосредоточенно глядя на красное пёрышко поплавка. Рыбак рыбака видит издалека. Они узнали друг друга к взаимной радости обоих. - Геннадий Степанович! Здравствуйте! - Доброе утро, Сергей Анатольевич! Давненько не видел вас... В храме не появляетесь... На рыбалку не ходите... Сидя рядом, негромко беседовали. И Овсянников поведал священнику незавидную ситуацию, в которой оказался. - Уловлен я сетями чужой жены, и как выпутаться из них, не знаю, - чистосердечно признался Овсянников. Отец Геннадий подсек жирного карася, похлопал, любуясь, рыбину по золотистому боку и шлёпнул в ведро. - Простые смертные, рабы Божьи, люди грешные... В молитвах спасение... В смирении, в почитании Бога, в соблюдении заповедей Божьих... Не понять заблудшей овце добрых наставлений пастыря своего, пока не испробует она кнута его. А отбившись от стада, будет питаться лишь горькой полынью. Отвечу вам, Сергей Анатольевич, мудрыми изречениями из Книги притчей Соломоновых. Одна из них гласит: "Держи дальше от неё путь твой, и не подходи близко к дверям дома её... Чтобы не насыщались силою твоею чужие, и труды твои не были для чужого дома". Глава пять, стихи восемь и десять... - Всё верно... Будто обо мне сказано... Вкалываю на чужих, как проклятый... Но что делать? Я уже в доме её... Работаю, не разгибая спины, не покладая рук... То в квартире, то на даче... Зарплату всю отдаю... Как быть теперь? - Оставьте эту женщину, пока вы в силе... Пока уважаемы на заводе... Возвращайтесь к прежней семье... Не сразу, понятно... Если нет возможности примирения с Анной... Кстати, она часто в храм ходит... Снимите квартиру... Уйдите от этой коварной женщины! Ибо сказал Соломон в той же главе, в притчах одиннадцатой и двенадцатой: "И ты будешь стонать после, когда плоть твоя и тело будут истощены, скажешь: "Зачем я ненавидел наставление, и сердце моё пренебрегало обличением?" И ещё даёт совет Соломон: "Не пожелай красоты её в сердце твоём, и да не увлечёт она тебя ресницами своими, потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба; а замужняя жена уловляет дорогую душу". Глава шесть, притчи двадцать пять, двадцать шесть... Ходите чаще в церковь, молитесь и утешитесь... Читайте Священное Писание... На все случаи нашей грешной жизни есть там ответ. "Ибо заповеди есть светильник, и наставление - свет, и назидательное поучение - путь к жизни... Чтобы остерегать тебя от негодной женщины, от льстивого языка чужой", - так поучает мудрый Соломон в главе шестой книги притчей, стихи двадцать три, двадцать четыре... Но ещё ранее, в главе второй, он, обращаясь к юношам, наставлял: "Когда мудрость войдёт в сердце твоё... Тогда рассудительность будет оберегать тебя... дабы спасти тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает речи свои..." Притчи десять, одиннадцать, шестнадцать... Красный поплавок задёргался, притонул. - У вас клюёт, Геннадий Степанович! - Вижу... Иди сюда, красавчик... Священник снял с крючка карася, подержал немного в руке, восхищаясь его крупной, сверкающей чешуёй, бросил в ведро. Насадил приманку, взмахнул удилищем, подальше забрасывая лесу с наживкой. Поплавок недолго краснел среди круглых листьев кувшинок, снова скрылся под водой. Ещё один карась брякнулся в ведро. - Горька трава полынь... Каждый, кто не приклоняет ухо к разуму мудрого Соломона, познаёт истинный вкус её. Внемли наставлениям его, за десять вёрст обойди дом обольстительницы. А наставления эти предостерегают: "Мёд источают уста чужой жены, и мягче елея речь её; последствия от неё горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый". Так поучает Соломон в Книге притчей, в главе пятой, стих четвёртый. "Потому что блудница - глубокая пропасть, и чужая жена - тесный колодезь" "Она, как разбойник сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников" Глава двадцать три, притчи двадцать семь, двадцать восемь. - Не наскучило вам слушать наставления, назидания великого царя Иерусалимского? Нет? Тогда запомните две притчи о неверной жене, в сети которой попала душа ваша. "Дом её - пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти... Потому что многих повергла она ранеными, и много сильных убиты ею". Глава семь, притчи двадцать шесть и двадцать семь... Справедливо И точно сказано... Не правда ли? Вспомним дуэли, на которых пролилась кровь из-за женщин. А скольких сгубили тюрьмы, галеры, каторги, преступившие закон ради мига любви? Нищета, на которую обрекли блудливые женщины преуспевающих мужчин... Достаточно примеров? Овсянников рассеянно кивнул. - Помните о полыни, Сергей Анатольевич... И дабы не пришлось с лихвой вкусить горечь её, оставьте эту греховодницу... Ну, мне пора... До свидания... Храни вас Господь! Не внял Овсянников мудрости Соломона. Не приклонил ухо к разуму его. Не прислушался к советам отца Геннадия. Шли годы... Овсянников продолжал пахать на семью Марины, надеясь, что рано или поздно станет её полноправным членом с правом совместного проживания. Он не знал, что Марина и её бывший муж Хлебников решили сойтись вновь. Однажды, поутру, собираясь на завод, он присел на корточки, завязывая шнурки на разбитых ботинках. Старший сын Марины, сержант-десантник, недавно вернувшийся из армии, легко поднял отчима, вскормившего его, за ворот куртки и за штаны, и словно поганого котёнка вышвырнул за дверь. - Пшёл вон... Задержался ты тут, - выбрасывая на площадку кепку Овсянникова, сказал детина. - Отец с нами жить будет... Всё... Вали отсюда! - Я тебя обувал, одевал, - залепетал было Овсянников, но массивная железная дверь, вставленная накануне им самим, глухо захлопнулась и больше никогда не открылась перед ним. Овсянников приехал на дачу, в которую вложил столько труда, надеясь обрести здесь покой, но застал там Марину в объятиях Хлебникова. Мастер бурения газовых скважин поднялся во весь рост, грозно подступая к нему. - Ты чего хозяйничаешь в доме моём, заморыш? Как дам сейчас! А ну, сгинь! Ещё раз увижу - кости переломаю! Овсянников не забыл битых своих рёбер, не стал дожидаться, когда кулак северянина величиной с тыкву вновь опустится на его поседевшую голову, и безропотно отступил за калитку, недавно выкрашенную им в зелёный цвет. В последний раз оглянулся на забор, возведённый тоже его руками, и за которым столько лет надрывался, и уныло побрёл... "Зачем? Во имя чего? Ради кого? - всхлипывал он. Первую ночь Овсянников провёл на вокзале, где познакомился с хорошим, интеллигентным человеком, со слов его - бывшим археологом, тоже изгнанным из своей квартиры. Родственные души быстро нашли общий язык. Взяли бутылку водки и... Что было дальше, вы знаете...
Огни Паттайи
"Зло причиняет себе, кто ручается за постороннего, а кто ненавидит ручательство, тот безопасен" Книга притчей Соломоновых, глава 11(15)
Паттайя-сити... Прекрасный, тихий город на юге Тайланда, утопающий в тропических цветах и пальмах. Тремя рядами длинных улиц, в виде подковы обогнувших Сиамский залив, вытянулся он вдоль морского побережья. Величественно-монументально высятся белые небоскрёбыгранд-отелей, фешенебельных ресторанов, супермаркетов, жилых зданий. Сверкают в ослепительных лучах экваториального солнца золочёные буддийские храмы и статуи. Здесь полно головокружительных аттракционов. В вольерах ферм жадному взору туриста предстают слоны и тигры, кобры, удавы, крокодилы. В огромных аквариумах плавают акулы, скаты, мурены, гигантские черепахи. Днём чистые песчаные пляжи переполнены отдыхающими из многих стран мира. А в ночные часы, когда спадает жара, и зной сменяется влажной духотой, разноязычной речью оглашаются питейные, увеселительные, игровые массажные заведения, площадь Дельфинов, магазин-гигант Ройял Гарден Плаза, пеший Уолкинг-стрит, ночной рынок, стриптиз - шоу. В разноцветье бегающих рекламных огней, радужным светом которых залита ночная Паттайя, толкаются негры в белых туниках, протискиваются сквозь толпу гуляющих чопорные японцы в строгих чёрных костюмах, галдят неугомонные китайцы, одетые, словно инкубаторные цыплята, в одинаковые жёлтые футболки, важно выступают индусы в чалмах и бритоголовые непальские ламы в монашеских одеяниях. Мелькают красные турецкие фески и арабские тюрбаны, широкополые мексиканские сомбреро. Форсят татуировками и космами длинных волос европейцы. В ярких шортах и мятых потных майках с надписями типа: "I am blue", с серьгой в одном ухе, важно, будто надутые индюки, вышагивают американцы. Выразительными жестами и завораживающими улыбками приглашают клиентов тайские девушки - ночные "бабочки", многие из которых трансвеститы. Носятся по городу "тук-туки" - автомобили такси, с брезентовым верхом и лавками вдоль бортов. Вход в низкий салон, открытый приятно освежающему ветерку, по ступенькам сзади. Снуют на скутерах, мопедах, мотоциклах с прицепами приветливые, жизнерадостные тайские торговцы, предлагают сувениры - изделия народного промысла: деревянных слоников, ремни и кошельки из крокодиловой и змеиной кожи, жемчужные ожерелья, украшения-подвески из морских ракушек, а также экзотические кушанья: жареных тараканов, акулью печень, омаров, крабов, лангуст, креветок, осьминогов. Паттайя-сити... Прибежище воротил бизнеса, скупающих здесь недвижимость. Уголовники всяких мастей, предприниматели - жулики, мошенники, скрывающиеся от преследования по закону, обосновались в Паттайе. Неплохо устроились в роскошных квартирах, открыли свои кафешки, лавчонки, турфирмочки. Паттайя-сити... Сказочное место в миролюбивом королевстве Тайланд. Райский уголок для приятного, беззаботного отдыха. В дневное время изумрудная гладь лагуны белеет парусами яхт, пенящими воду катерами, таскающими за собой на длинных фалах парашюты с экстремалами. Ночью Сиамский залив озаряется бесчисленными огнями большегрузных судов, пассажирских теплоходов, морских трамваев и неоновых реклам города, отражённых тёмно-зеркальной поверхностью моря. Они вспыхивают, фосфоресцируют, сверкают, переливаются, загадочно перемигиваются, завлекают в ночные клубы, где много шумной музыки, танцев, веселья и любви. ...Вилла гендиректора торговой компании "Steel", занимающейся поставками стали в Тайланд, на самом берегу Сиамского залива. Морские волны с шумом прибоя набегают на мраморные ступени террасы, увитой бело-розовыми цветами магнолий и орхидей. В кресле-качалке, в тени пышной кокосовой пальмы, наслаждался утренним бризом господин Анри Жевьен, хозяин этого царственного великолепия архитектуры и природы, искусно выраженным художником-дизайнером. Господин Анри Жевьен лишь под утро вернулся из ночного клуба и теперь, подрёмывая, нежился в горячих лучах. "Как хорошо, что есть на земле местечко не проходящего лета с вечнозелёными пальмами, - думалось ему, - где можно спрятаться от жгучих сибирских морозов, от прокурора и налоговой инспекции... Ха-а! Свой бизнес в Паттайе! Фамилию и гражданство поменял! Француз Анри Жевьен! Круто! Не найдут ни майор Евдокимов, ни братки, которых нагрел на махинациях с бензином..." Анри Жевьен, он же Николай Метёлкин, выпил чашечку кофе, съел кусочек ананаса и блаженно вытянул ноги. Хорошо-то как! Ни тебе узких фарватеров... Ни мелей... Ни рыбаков, осаждающих его танкер с канистрами, баками, цистернами... Ни вечной дрожи в коленках: "А вдруг поймают, возьмут с поличным... Кто стучит в дверь? Уж не за мной ли милиция?" Всё сейчас у него шито-крыто... Деньги за афёры с бензином отмыты в швейцарском банке... Переведены в доллары... В тайские баты... Теперь к нему не подкопаешься... Бизнесмен Анри Жевьен! Генеральный директор компании "Стил"! Глаза прикрылись веками... Руки, лежащие на подлокотниках кресла, выточенного из тика, незаметно ощутили дубовую твердь рукояток штурвала на ходовом мостике танкера. Кресло-качалка превратилось в гулкую палубу судна, раскачиваемого речными волнами... ...С наступлением сумерек танкер "Бахметьевск", громыхнув цепями, бросил якоря посреди реки. Мощный винт, вспенивая воду за кормой, помогал судну противостоять встречному течению, удерживал на одном месте. Гул грохочущих дизелей оглашал залитые половодьем береговые заросли тальников, эхом отдавался в таёжных склонах. Дрожала нагретая июльским солнцем палуба. Волны били в борт нефтеналивного судна, сотрясали корпус. Уже совсем стемнело, когда двое мужчин притащили на корму упирающегося изо всех сил человека. Его рот был заклеен липкой лентой, руки схвачены сзади наручниками, а на шее болталась верёвка с петлёй. Топовый огонь на мачте тускло освещал мрачную картину ужасной драмы, которая вот-вот должна была разыграться на юте танкера. Судя по тому, что к ногам мычащего человека привязали двухпудовую гирю, должно было случиться что-то страшное и непоправимое. Об этом говорило перекошенное животным страхом лицо жертвы. Один из двоих, парень в матросском тельнике с засученными рукавами, с рыжеватыми кудряшками под беретом, курил сигарету в ожидании злодейской расправы над беспомощным человеком. Другой, в морской фуражке с белым чехлом и в кителе с погончиками капитана, попыхивал трубкой, негромко и с расстановкой говорил речь. Начал он с извинений и покашливаний. - Ты, конечно, извини, Борис... Мне очень жаль, что электрик Васин, за которого ты поручился, оказался стукачом... В сложившейся ситуации вижу один выход: отправить тебя на дно к рыбам... Чтоб тем, кто не умеет держать язык за зубами, послужило уроком... Думаешь, нам хочется это делать? Но пойми, Борис, нас правильно. Твой протеже засветился в компании опера угро майора Евдокимова. Наши ребята видели Васина в кабинете этого рьяного сыщика, на рыбалке вместе с ним... О чём они там мило беседовали, Борис? Догадаться нетрудно. Полагаю, не только о поклёвке и погоде... Скорее, о том, как мы сливаем бензин из нашего танкера в ёмкости рыбаков... За полцены... Им хорошо... И нам навар... А теперь, Борис, финита ля комедиа... И всё из-за твоего Васина... Не к ночи будь он помянут... Твой приятель, понятно, растрепал оперу, как ты перекачивал горючку в цистерны наших компаньонов по бизнесу... Возьмут тебя следаки за жабры, раскрутят и весь наш дружный экипаж отправится на лагерные нары... Так не лучше ли тебе спрятаться на дне? От Васина мы вчера избавились. Вкололи ему бычью дозу наркоты... Ревел белугой, не давался... Загнулся как таракан под дихлофосом. Экспертиза покажет: передозировка... Сейчас твой черёд, Борис. Поручился за него под за залог - платить надо по полной. Ведь как советует мудрый Соломон, говоря о залоге: "Возьми платье его, так как он поручился за чужого; и за стороннего возьми от него залог". Глава двадцать, стих шестнадцать... Хотя, тебе эти знания уже ни к чему... Я предлагал тебе, Борис, дать залог в сто тысяч "зелёных"... Ты отказался... Сказал, что ручаешься за Васина головой... Слово надо держать. Верно, Крыж? Коренастый, крепко сбитый матрос, нетерпеливо слушавший долгую тираду капитана, с готовностью кивнул. Схватился за цепочку, ограждавшую проход между леерными стойками, подпихнул к нему гирю. - Может, пора его за борт, Николай Дмитриевич? На камбузе кофе стынет... И фильм угарный по телеку идёт... Капитан предупредительно поднял руку. - Погоди, Крыж... Я ещё не закончил диалог... Он раскурил потухшую трубку и сказал так, будто не было перед ним человека с удавкой на шее и с гирей на ногах. - Волна разгулялась... Трудно будет толкачу швартовать баржу к нашему борту... Ты проверил шланги, Крыж? - Так точно, товарищ капитан... - Теперь вместо Бориса будешь заведовать запорным вентилем... И доля твоя увеличится... - Спасибо, Николай Дмитриевич... Человек в наручниках мычал заклеенным ртом, бессильно дёргался, задыхался в удавке, наброшенной на шею и примотанной к лееру. Глаза его, широко открытые, молили о пощаде, но капитан не замечал их, занятый трубкой. Пыхнул дымком, продолжил убийственную речь. - Знаю, Борис, что если тебе сейчас разлепить рот, - со спокойной неторопливостью говорил он, - ты начнёшь оправдываться, просить прощения. Но веры к тебе у меня уже нет... Сам посуди: что будет с командой "Бахметьевска", если опер Евдокимов с твоей подачи раскопает хищение бензина? Нас всех повяжут, Борис... Ты уж постой там, на дне, подумай хорошенько, взвесь все "за" и "против", почему Васин снюхался с майором Евдокимовым? Не с твоей ли подачи, Борис? Помнится, в пьяном угаре ты грозился всех сдать... Тебя обидели при дележе? Нет, не обидели... У нас каждый честно получает свою долю согласно занимаемой должности... Верно, Крыж? Матрос кивнул и вынул нож. Церемония бессмысленных нравоучений ему порядком наскучила. - Вот видишь... А ты поручился за Васина головой... Должок придётся вернуть, Борис... Ты подставил всех нас... Мне, право, очень жаль... Ты был хорошим мотористом... Этого никто не отрицает... Кстати, я сообщил диспетчеру порта, что ты ушёл в город за пивом и не вернулся. Мы вышли в рейс, получается, без тебя... Пусть ищут... А здесь, Борис, под килем сорок пять метров... Кто найдёт тебя на такой глубине? Да и в голову никому не придёт искать тебя здесь... Нам улики не нужны... Ну, ладно... Авось, свидимся на том свете... Скоро буксир подойдёт за халявным топливом для иномарок. Загоним тонн шестьдесят, и пока не улягутся страсти, притухнем на время... А всё из-за тебя, Борис... Из-за твоего ручательства... Пасут нас... Бывай... Извини... Некогда читать лекции о любви и дружбе... Буксир с баржей на подходе... На манер римских кесарей капитан опустил большой палец книзу, и матрос одним взмахом ножа отрезал удавку от леера. Сбросил цепочку ограждения и столкнул несчастного за борт. Увлекаемый тяжёлой гирей, моторист, стоймя, с лёгким всплеском, мгновенно ушёл в воду. Крыж деловито набросил цепочку на крючок. - Ну, так я пойду, Николай Дмитриевич? - Зайдёшь ко мне после того, как отвалит буксир... За вознаграждением, - сказал капитан, отправляясь в ходовую рубку. Матрос Крыжовников, насвистывая марш тореадора, заторопился на камбуз, где пахло горячим кофе, слышался смех, и стучали костяшки домино. Откуда-то из фиолетового мрака расплывчатым призраком выполз чёрный силуэт речного толкача с баржей-бензовозом. В свете прожектора сноровисто работали речники. Пришвартовали баржу, быстро перекинули на неё толстый гофрированный шланг, и Крыжовников открыл вентиль. Пенистая струя бензина упруго ударила в пустую цистерну, зазвенела внутри, наполняя её. Когда бензин, перекачанный с танкера, достиг горловины огромной пузатой ёмкости, Крыжовников закрутил задвижку. С буксира на палубу танкера перебрался человек в куртке с наброшенным на голову капюшоном и с кейсом в руке. Легко взбежал по трапу, поднимаясь в капитанскую каюту. - Здесь вся сумма... Будете пересчитывать? Нет? - выкладывая деньги на стол, - сказал он. И обеспокоенно бросил: - К пристани Ольховой не подходите... Возможна засада... Кто-то настучал в милицию, что в Ольховой вы сливаетесь... - Разобрались... Больше не настучат... Но несколько рейсов придётся сходить без навара... Буксир и баржа опять растворились в темноте. "Бахметьевск" выбрал якоря, прибавил винту оборотов и ходко двинулся вверх по реке. Миновал Ольховую к большому разочарованию сотрудников милиции, затаившихся в прибрежных кустах в ожидании перекачки украденного бензина. - Кто-то предупредил капитана "Бахметьевска", что мы стережём их, - досадливо покусывал травинку майор Евдокимов. - Эх, Васин... И угораздило тебя сесть на иглу... Или тебя посадили на неё... Выясним... Накроем эту шайку-лейку, не сегодня, так завтра... Как пить дать, накроем... Капитан "Бахметьевска" Николай Метёлкин был другого мнения, прямо противоположного намерению оперуполномоченного уголовного розыска майора милиции Евдокимова. - Врёшь... Не возьмёшь, - вслух размышлял он, складывая деньги в сейф-тайник, вмонтированный в книжный шкаф. Одну пачку крупных купюр откинул в сторону. Накрыл её фуражкой, когда в дверь каюты постучали. - Войдите, - коротко сказал капитан, закрывая сейф книжной полкой. Вошёл матрос Крыжовников. От него несло бензином, как от неряшливого шофёра. - Твоя доля, Крыж... Ты отличный парень... И толковый матрос... С понятием... Слушай меня во всём, и будешь купаться в деньгах... Предлагаю стать моим зятем... Дочка у меня засиделась в девках... Женись... Придём в порт, я вас познакомлю... Принеси чаю с лимоном... И не забудь постирать мне носки... Предупреждённый о засаде милиции и готовящихся проверках, Метёлкин решил не рисковать и прекратить воровство бензина из танков "Бахметьевска". Временно... До лучших времён, которые так и не наступили. Против команды "Бахметьевска" и других экипажей, уличённых в хищениях и перепродаже бензина, возбудили уголовное дело. Метёлкин не стал дожидаться ареста. Добыл фальшивый паспорт гражданина Франции Анри Жевьена. Прихватил чемоданчик с долларами и в одно дождливое утро проснулся в салоне "Боинга" от грохота его колёс, бегущих по взлётно-посадочной полосе аэропорта Бангкок. ...Он вздрогнул, заслышав за спиной стук гета - деревянных японских сандалий. И самолётное кресло вмиг стало качалкой на террасе его роскошной виллы. - Тебе чего, Сато? Синий шёлк кимоно прошуршал широкими ниспадающими рукавами. - Анри-сан... К вам господин Крыжовников, - учтиво кланяясь, доложил дворецкий Сато Ямакава. - Кажется, я задремал, Сато... Бутылочку коньяка подай и скажи зятю... Пусть войдёт... - Слушаюсь, господин Анри-сан... Сато с поклоном удалился, унося в белых перчатках кофейный сервиз из тончайшего китайского фарфора. Скоро возвратился с серебряным подносом, на котором поблескивали бутылка армянского коньяка и хрустальная рюмка в золотом обрамлении. Вошёл невысокого роста толстяк в тёмных очках, в пятнисто-оранжевых шортах и в белой футболке с изображением слона - символа Тайланда. На лысеющей голове с прядями рыжевато-седых волос бейсболка с длинным козырьком. - Доброе утро, Николай Дмитриевич! - с заискивающим подобострастием поздоровался он. - Здорово, Крыж! - не отрываясь от кресла и не подавая руки, ответил гендиректор компании "Стил". - Опять денег в долг пришёл просить? Думаешь, если женился на моей дочери, то я отвалю тебе штук сто баксов, и ты опять просадишь их в казино? Не надейся, зятёк... Сато налил в рюмку коньяк. - Не для себя прошу, Николай Дмитриевич! - брату хочу помочь... Турфирму он открыл... Здесь, в Тайланде... Мы же с вами давно знакомы, Николай Дмитриевич... Вместе начинали на "Бахметьевске"... Я - матросом... Вы - капитаном... - Много воды утекло с тех пор в той реке, по которой мы ходили на том славном танкере... Я компанию создал за это время... Ты срок отмотал... О своей семье беспокойся, а не о чужой... О жене, дочуре моей... Пора бы вам уже сделать меня дедушкой... - Брат мне тоже не чужой... Раскрутится, вернёт долг... Могу за него поручиться. - Ты, Крыж, забыл про моториста, который поручился за приятеля... За Васина, который сдал всю нашу команду и тебя в том числе... Из-за того поручительства мы все лишились навара, а ты, Крыж, схлопотал семерик.... Поверил я тогда мотористу на слово, взял его дружка на судно... А что получилось? - Брату я верю... - Вижу, не читал Библию, которую я передал тебе в зону... Иначе не стал бы сейчас ручаться за кого-то... А что сказал мудрый Соломон? "Не будь из тех, кто дают руки и поручаются за долги". Книга притчей, глава двадцать два, стих двадцать шесть... Уразумел? Нельзя ни за кого ручаться... - Слово даю: верну долг! Вот рука моя! Метёлкин-Жевьен протянутую руку зятя оставил без внимания. Одним глотком опорожнил рюмку с коньяком, заел ананасом. Сато поднёс трубку из тика, украшенную витиеватой резьбой тайского умельца. Бывший капитан "Бахметьевска" раскурил её, и попыхивая дымком, рисуясь, с пафосом, сказал: - А вот тебе другая притча Соломонова: "Человек малоумный даёт руку и ручается за ближнего своего". И для убедительности добавил: - Глава семнадцать, стих восемнадцать... - Так вы... Так ты дашь денег? - теряя терпение, выкрикнул Крыжовников. - Под залог, Крыж... Что ты дашь в залог? Ведь у тебя ничего нет... Ты всё спустил за карточным столом в казино... - Какой ещё залог, к чертям собачьим?! Вы, что, не верите мне, па-па? - с ехидцей, насмешливо спросил Крыжовников. - После того, как повязали всю нашу братву за афёры с бензином, я отсидел своё... От звонка до звонка... Как запахло жареным, ты слинял за кордон, бросил меня и свою семью... И не помог мне выкрутиться или хотя бы скостить срок... Нанять хорошего адвоката... Нет, дорогой папаша... Не забыл я того моториста, который всё ещё тычком стоит на дне реки... И Васина тоже, уколотого по твоему приказанию... Одной удавкой мы с тобой повязаны... И только я один знаю, кто ты есть на самом деле... Может, посидишь на старости лет на киче, па-па? - Ладно... Не кипятись... Всё же ты зять мне... Сколько просишь, Крыж? - уже миролюбивым тоном произнёс тесть. Заметно волнуясь, щёлкнул пальцами, и Сато наполнил рюмку коньяком. Выпил, заел кусочком ананаса, собираясь с духом. - Так сколько, Крыж? - Миллион баксов... И ни доллара меньше... Гендиректор компании "Стил" взял курительную трубку, но она выпала у него из рук. Сато услужливо поднял, подал: - Пожалуйста, господин Анри-сан... Пытаясь успокоиться, он пыхнул дымком, закашлялся. - Это грабёж, Крыж... У тебя хватка акулы... - У меня был хороший учитель... Так я жду... Может быть, мне позвонить в полицию, господин капитан? Или как вас теперь называть? Месье Жевьен? Трясущимися руками Метёлкин-Жевьен достал из-за пазухи чековую книжку и выписал счёт. На миллион долларов. Вырвал драгоценный листок, не решаясь отдать зятю. Он понимал, что от этого невзрачного на вид банковского бланка зависела сейчас его судьба и жизнь. Он ещё не знал, каким образом, но в любом случае этот миллион ставил его в тупик. Не отдать - париться в тюрьме всю оставшуюся жизнь. Отдать - лишиться всего... Раздумывал, медлил и. наконец, не глядя на зятя, отдал ему чек. - Вот... На яхту копил... Хотел вам подарить... В долг даю... Потом отдашь... Ты обещал... - Непременно... Верну сполна, - нетерпеливо сглотнул слюну Крыжовников. Выхватил чек, пробежал глазами: так, сумма, роспись - всё в порядке... Сунул листок в карман, многозначительно глянул на Сато. И тотчас из рукава кимоно блеснул большой шприц с длинной иглой. Дворецкий вонзил её хозяину в спину. Метёлкин охнул, раскрыл рот, хватая воздух, навалился на столик. Зазвенели осколки разбившейся бутылки, запахло разлившимся коньяком. - Скорее в машину его! - распорядился Крыжовников и со злом пнул лежащего тестя. - У, гад! Столько лет унижал меня... Носочки ему постирай! Крыжом звал! Вдвоём они забросили бесчувственного гендиректора компании "Стил" в багажник "Лэнд-крузера", и поехали на окраину Паттайи. В колючих зарослях кактусов остановились, прислушались. Тихо. Выволокли из машины грузное тело Метёлкина, ещё спящего после сильной дозы снотворного, сцепили ему руки за спиной, заклеили скотчем рот. Дворецкий достал бутерброды, термос с чаем. - Подождём, пока стемнеет... - сказал он. Метёлкин пришёл в себя на крокодиловой ферме. Осознал ужас своего смертельного положения и стал на колени. "Только не это!" - говорили его глаза, готовые выскочить из орбит. Он бился головой о деревянную изгородь загона, стараясь прикончить себя прежде, чем его бросят туда. Разбивал в кровь лицо, мычал, в то время как его зять равнодушно произносил язвительную речь. - Ты меня извини, па-па... Но ты думаешь, я женился на твоей чучундре из-за пылких чувств? Ошибаешься, па-па... Нужна мне твоя чувырла... Пусть её пьяный китаец любит... Или негритос африканский... Денежки мне нужны были... Поделим с твоим дворецким. И не Ямакава он вовсе, а Хабибулин Ахат... Из Казани родом... Под япошку молотил... Так у нас задумано было... Ждали, когда ты лимончик свой накопишь... Дождались... По пятьсот штук на рыло выйдет... Не хило, правда, товарищ капитан? А про брата я шнягу прогнал... Мне самому эти денежки сгодятся... Бывший матрос танкера "Бахметьевск" похлопал бывшего своего капитана по дряблой щеке и обернулся к Хабибулинулину, махавшему перед мордами крокодилов ощипанной курицей, подвязанной к шесту. - Раздраконь этих тварей посильнее, чтобы они сожрали его без остатка... Нам улики не нужны... Ведь так, па-па? Хабибулин расхохотался, отбросил пустой шест. - Они и так злые... Их неделю не кормили... Не успел курицу поднести, как сразу сглотили её... - Может, не нужно его в наручниках бросать? Не прокакается потом крокодил, который схавает его... - Да нам-то... - безразличным тоном ответил бывший дворецкий бывшего хозяина. - Хватит нюни разводить, Анри-сан... Крокодилы ням-ням хотят... - рассмеялся он, с трудом удерживая бьющееся в конвульсиях тело. - Да, папаня... Должок обещанный я тебе возвращаю... На! Получай! Вот тебе, вот... Крыжовников зло пнул тестя, которого все эти годы терпеливо называл на "Вы". - Библию мне в лагерь прислал... Свинья! Нет бы денег передать... Колбасы, сала, масла, чаю... Священным Писанием попотчевал! Чтобы я притчи Соломоновы читал... Ума набирался... Да видал я их кое-где! И у меня, и у Ахата уже паспорта другие... Мы - граждане Соединённых Штатов, да будет тебе известно... Он - Смит Уоррен. А я - Джон Бэккер... Я знаю, па-па, что если тебе открыть рот, ты начнёшь визжать и просить не бросать тебя к этим чудовищам... Мне очень жаль, но пойми правильно: нет лучшего способа избавиться от человека, чтобы от него не осталось никаких следов... Ушёл ты вчера в ночной клуб и до сих пор не вернулся... И уже никогда не вернёшься... Да и кто тебя будет искать на этой вонючей ферме? В грязном болоте среди сотни зубатых хищников? Ты же поданный Франции! Анри Жевьен! Уразумел? Тогда, давай, вперёд! Не поминай лихом, па-па! Некогда мне читать тебе лекцию о любви и дружбе... Нам ещё в аэропорт надо... Поскорее линять отсюда... Крыжовников и Хабибулин подхватили изогнувшееся в предсмертной судороге трепещущее тело и перебросили через загородку, в темноту южной ночи, покрывшей болото. Оно шлёпнулось в мутную жижу, где тесно, бок к боку громоздились, наползая друг на друга, грязно-серые, огромные крокодилы. Отвратительные пресмыкающиеся заворочались, завозились, захлопали широкими, зубастыми пастями, вырывая долгожданную и столь лакомую добычу... ...Авиалайнер компании "US airlines" "Боинг-757", уверенно набирая высоту, поднимался всё выше к облакам, в далёкую Америку унося на своих крыльях безжалостных убийц. Там их ждала не менее трагическая участь. Они пока не знали о том, что расплата их будет ещё более ужасной, а если бы узнали вдруг, предпочли бы выпрыгнуть из самолёта или упасть вместе с ним. А в Паттайе-сити горели, сияли огни. Радужно переливались на чёрной, ночной глади Сиамского залива. Искрились разноцветными брызгами. Манили вновь и вновь приезжать в этот приветливый, гостеприимный, сказочно-прекрасный город на юге доброго королевства Тайланд.
Данила-Мученик
"Вино - глумливо, сикера - буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен". Книга притчей Соломоновых, глава 20 (1).
Завьялово - старинное сибирское село. Ничем не примечательное, кроме лиственничной церкви, срубленной "в лапу" лет дести назад первыми переселенцами из Черниговской губернии. Золотистым крестом вскинулся к небу этот прекрасный памятник русского зодчества. С высокого холма издали поблескивает на солнце синим куполом. Внутри стены украшены живописными картинами и мозаичными панно на библейские сюжеты, образами в золочёных окладах. А снаружи обнесены строительными лесами, потому что реставрировать собор, возрождать из руин начали всего лишь пару лет назад. Многие годы этот деревянный храм был... зерноскладом. В разгул атеизма и сталинских расправ с инакомыслящими, священников сослали на колымские рудники, откуда они не вернулись. Вандалы в кожаных тужурках и с револьверами разграбили убранство храма, сожгли иконы и рукописные книги, выбили цветные чешские стёкла в окнах. Сквозь узорчатые решётки вольготно порхали птицы, садясь на кучи пшеницы, ржи, овса, гречихи, гороха. Полвека в храме не зажигали свечей, не пел церковный хор, не проводились богослужения, молебны и свадебные венчания. Не звонил колокол, оглашая окрестности мелодичными, приятными сердцу звуками, напоминая о праздных и печальных датах, о святости всего небесного и греховности земного. Сколько ещё таких заброшенных церквей, разрушенных временем и нечестивыми руками, по всей России ждут своего часа вознесения из пепла! Быть может, не скоро засиял бы алтарь и в храме Завьялово, не усладил бы души прихожан священный ладан, не замерцали бы в нём животрепещущие огни восковых свечей.... Быть может, начальная школа, сельмаг, клуб, контора агрофирмы, коровник, зерносушилка, машинный парк, кузница, изгороди, заросшие крапивой, подрытые свиньями, ленивые собаки, изнывающие от жары в пыли, так и остались бы в Завьялово обычными приметами захолустной деревни. Но случилось то, что завьяловцы назвали чудом, дивом, благоволением Господним. Заброшенный храм ожил колокольным звоном, засверкал крестом, засиял куполом. Одни о чудодейственном воссоздании храма говорят с усмешкой, другие с несомненной верой в Божью помощь. Однако, все прихожане, высказывая своё мнение относительно реставрации храма, мысленно возвращаются в прошедшие годы, вспоминая, в каком запустении он был, и восклицают в радостном недоумении: - Как мы раньше жили без этакой красоты?! Если не брать во внимание собор, преобразивший Завьялово, несколько лет назад здесь всё было так, как сейчас. Улица из почерневших домов протянулась вдоль крутого берега Анчошки. Сосновый бор над ним. - Который дом Редькина Данилы-Мученика? - спросит заезжий корреспондент. И любой завьяловский житель, не задумываясь, укажет рукой в сторону крайней избы, притулившейся у горбатого моста через речку. Добавит при этом: - Только Данила-Мученик в ней не живёт... В церкви найдёте его... Он там плотничает... Заезжий корреспондент непременно спросит: - Он, что, святой, этот ваш Данила? - Да нет... Обычный мужик... Никакой не святой... - Почему же тогда Мучеником прозвали? - Пить надо меньше... И мучиться не придётся, - со смехом последует ответ. - Крыша у него от самогона поехала... Спьяну вроде как знамение было ему... Ангелы приснились... А до этого всё чёртики плясали у него на столе... До белой горячки напивался... Тут не только ангелы - двести серий "Санты -Барбары" враз привидятся... - И сейчас пьёт? - Нет. Бросил. На дух спиртного не переносит... Из пчеловодов директор агрофирмы турнул его. А всё из-за этого самого знамения... Будто бы явились к нему ангелы во сне и сказали: "Изрядно ты намучился с выпивкой... Больше в рот не возьмёшь... Мёд бедным людям поровну раздай... Не то весь мёд захапает директор... И храм заброшенный начни строить..." Запряг Редькин свою Буланку, поставил на телегу фляги с мёдом и поехал в каждом дворе наливать по трёхлитровой банке. А в то лето пышно липа цвела. Хороший взяток был у пчёл. Много мёду накачал он и весь отдал. Хотели судить его за растрату, да сельчане хай подняли, заступились, отстояли Данилу-Мученика всем миром. - Вот вы опять Мучеником его назвали... Отчего так? - Неужто не ясно? Пил сильно... С похмелья болел, мучился... И так страдал... Так страдал, сердешный... Смотреть на него без жалости нельзя было. Опохмелится и опять пьёт. Потом корчится в мучениях. Вот за страсть к выпивке и муки от неё и прозвали Редькина Мучеником. Сначала вроде как понарошке, а потом и взаправду... Иные завьяловцы не согласны с таким толкованием прибавки к имени Данилы. - Маялся, конечно, бедолага, с похмелья... А пить с чего начал? Жена его, Нюрка, спуталась с индусом, укатила с ним в Киргизию, йогой помешалась... - Индус?! В Завьялово?! - удивляется корреспондент. - Да не настоящий... Студент прыщавый, кожа да кости, в чём душа держится, непонятно. Волосёнки у него жиденькие, в косу заплетённые... Приходил к Нюрке, книжки разные приносил про Кришну какого-то... От веры нашей православной отречься убеждал... И стала сохнуть по нему Нюрка и совсем голову потеряла... Однажды заявился тот студентик с книгой толстенной, с картинками срамными... Про то, как любовью заниматься. - Кама сутра? - Вот-вот... Она самая... Нюрка велела Даниле панцирную сетку с кровати убрать и доски настелить... Неправильно, дескать, спали... Сказала так, одежонку скинула, и нагишом к стенке на голову встала, ноги задрала, йогой занялась... А в загородке свиньи голодные визжат, в сарае корова мычит не доенная, куры во дворе кудахчут не кормленные... Не стерпел Данила, да как жахнет Нюрку по голой заднице свинячей лопатой... Индусу тому то ж пинка дал... Сбежала Нюрка с ним и больше не вернулась... - А как же Данила? Дети есть у него? - Бездетный он... Заводить детей, рожать индус тот окаянный с Кришной своим не позволял Нюрке... И начал Данила горе своё медовухой и самогоном заливать... Пока не явилось ему знамение Господне... Повелели ему ангелы больше не пить, весь мёд по дворам развезти и церковку нашу заново отстроить... - Давно это было? - В позапрошлом году на Троицын день... Вот, почитай, уже два года трудится на ней, не покладая рук... - Что же, никто не помогал ему? - Как же? Помогли... Но этом потом уже было... Поначалу Данила один мучился... Брёвна, доски, цемент на себе таскал. Никто не помогал ему. Ссылались на занятость, на отсутствие денег... А скорее, потому, что несбыточным казалась затеянное им дело. Шутка ли? Баньку свою построить не знаешь на какие шиши... А тут собор! Какие деньжищи надобны! "Не мучайся понапрасну, Данила, - не надрывай живот, - говорили ему... Жизни не хватит... И средств". А Редькин упрямый, настырный. Промолчит, ничего в ответ не скажет. Подолом рубахи лицо потное утрёт, квасу холодного выпьет, на ладони поплюёт, чтоб топорище в руках не скользило, и опять стучать примется. Там, где амвон сейчас, постель его была. Шинель солдатская, на пол брошенная, ватник под голову... Только никто не видел, когда спал Редькин... С раннего утра и до позднего вечера не переставал стучать топором и молотком, пилой и рубанком вжикал. Всего недели две или три не слышно было привычного стука: сорвался Данила-Мученик с высокой лестницы из-под самого купола. Уберёг его Господь... На кучу опилок упал. Рёбра зашиб, ногу сломал. С больницы, не долечившись, ушёл. Хромал, от боли морщился, но работу не бросал. Увидели его наши сельчане, сжалились: "Доколь будет он один мучиться? Поможем мученику в деле его богоугодном", - решили мы все на сельском сходе и стали собирать пожертвования. Жители окрестных деревень откликнулись. Им тоже храм нужен... Всё ближе, чем в город мотаться на Пасху, на Рождество, на Троицу... Опять же венчания... Свечку поставить за упокой души близкого человека... Бригаду отделочников наняли... Сами на выходные дни подпряглись с топорами, с пилами... Столбы поставили... Провода электрические протянули... Станки подключили. И пошло дело... Молодые художники-иконописцы из города приехали. Боговерующие они... Ни копейки за труды не взяли. Загляденье храм изнутри. Да что вам говорить? Сами увидите, как всё там сияет. Батюшка отец Серафим службу проводит, проповеди читает. Свечи горят в лампадах. Ладаном пахнет... Светло и чисто на сердце становится, как войдёшь в наш храм Успения Пресвятой Богородицы. Так раньше это собор величали. Ну, а Данилу как назвали, шутки ради, Мучеником, так и по сей день зовут. Только теперь уже всерьёз. - Ну, а знамение... Ангелы... Выдумка Данилы? - допытывается дотошный корреспондент. - Об этом Данила-Мученик пусть сам расскажет... Да вот и он... С лесов спустился в аккурат... Купол красил... Могучий бородатый мужчина, из племени тех, про кого говорят: косая сажень в плечах, богатырь, бугай, одесский амбал, верзила, детина, прихрамывая, подошёл, протянул перепачканную краской руку. - Редькин, - коротко представился здоровяк. В васильковых глазах, под стать чистому голубому небу, в добродушной улыбке, в лёгком поклоне - приветливость и радушие, присущие сильному, уверенному в себе человеку. Так огромный слон всегда добрее маленькой собачёнки. Из-под окладистой, с проседью, бороды, в расстёгнутом вороте льняной, в крупную клетку, рубахи, проглядывает алюминиевый крестик на суровой нитке. Курчавые серебристые волосы обрамляют лысеющую голову силача. Мощь во всей фигуре Данилы Редькина, мягкосердечие и добродушие во всём его облике. Невольно задумаешься, глядя на этого рослого, сильного, трудолюбивого человека: "А какого рожна тебе, Нюрка, надобно было, коли променяла орловского рысака на худосочную клячу?" - Про знамение хотите услышать? - оттирая растворителем руки, опередил он корреспондента вопросом. - Ну, ладно... Слушайте, если интересно... А житие моё было такое... И поведал Данила некоторую часть своей жизни, в которой Господь одарил его, по собственному утверждению Данилы, многими днями радости и счастья. К таким причислил он получение диплома об окончании пчеловодческого техникума, первую самостоятельную качку мёда с перевыполнением плана, любовные свидания с Нюркой на пасеке, а главное, освящение храма, первую службу в нём на день Святой Троицы. И ещё было так... ...Очнулся Данила Редькин в кромешной тьме. Холодно. Сыро. Руки на груди. И сверху, и с боков сдавило что-то ледяное. Пошевелил окоченевшими ногами - упёрлись в стенку. И затылок прижат к груди. Мысль как током пронзила: в гробу! Живьём закопали! Схоронили! Рот с перепугу свело, губы занемели. Рванулся в животном, безотчётном страхе и больно головой саданулся. Что-то зашаталось над ним, со звоном упало, разбилось, осколки разлетелись. Пустая стеклянная банка из-под самогона! Стол над ним... И как только оказался под ним?! Редькин выкарабкался из-под стола, вышел на крыльцо с шаткими перилами. Сел на прогнувшиеся под ним старые доски. Белая круглая луна низко висела над безмолвным заиндевевшим лесом. Мельтешили снежинки, неслышно опускаясь на мокрые, липкие волосы. От вспотевшей спины валил пар. Данила сидел на ступеньке, содрогаясь от только что пережитого ужаса. Завалился пьяный под крестовину стола в углу избы у не топленой печи. Стены промёрзли. Ногами до холодного буфета достал. Крышка стола и без того скудный свет из окошка заслонила. Вот и шибануло по мозгам, будто в могиле. Хорошо, сердце выдержало... Не шатнись стол - всё, каюк! Крепко вчера назюзюкался. Да и выпил-то всего ничего: литровую банку самогона. Раньше больше пил, и ничего... Бабка Лукерья удружила. Не иначе, вместо первача подсунула сивухи, на табаке настоянной... Его трясло, знобило как в лихорадке, и Данила вернулся в избу, растопил печь. Пламя весело заиграло в топке, высвечивая сквозь щели под кружками плиты нехитрую обстановку жилья. После ухода жены Нюры ещё ни разу не мылись полы, не убиралась пыль на подоконниках и полках шкафа. В избе стало жарко, и Данила скоро понял, что знобит не от морозных стен, начавших отпотевать. Перепил... Как всегда... Каждое утро тяжко мучился с похмелья. С трудом отрывал больную, словно чугунную, голову от груды поленьев, на которых валялся в беспамятстве, и уныло взирал на угрюмый лес, тёмно-зелёной стеной подступивший к селу. "Нет жизни без Нюрки... Для кого зарабатывать деньги? Ради чего стараться добыть больше мёду? Для директора агрофирмы, чтобы он богаче стал? Этот жирный хомяк, которому сколько не сдай мёду, а ему всё мало... Вот сделать бы что-нибудь такое... Важное... Для людей полезное..." Так размышлял Данила в то январское утро, заглядывая в пустые бутылки из-под водки. В груди всё ныло и горело незатухающим огнём. Лишь стакан водки, вина, самогона мог потушить сжигающий нутро пожар. На худой конец, сойдёт кружка браги... Или флакон одеколона, пузырёк аптечной настойки. Придерживая под полой полушубка берестяной туесок с мёдом, вяло перебирая непослушными ногами, постанывая, Редькин побрёл по улице, раздумывая, к кому заглянуть... Прошлый раз у Лукерьи был... А до того у Матрёны... У Агафьи... Его уважали с селе. А как не уважать пчеловода? Всем сладкого медку хочется. И в первом же доме, в который зашёл, ему не показали "от ворот поворот", как прочим выпивохам. - Спасай, Анна... Крыша едет... Терпежу нет... Помираю... Уж как мучаюсь... Как мучаюсь... Зельем бабки Лукерьи вчера отравился, - сняв шапку и пригнувшись, чтобы не стукнуться головой в потолочину, морщась и кривя лицо, сжимал Данила живот обеими руками. - Не дай околеть, Аннушка... Выставил туесок, уселся на лавку, с жадной надеждой оглядывая стол: а нет ли чего на нём спиртного? - Мученик ты наш горемычный... И пошто маешься так? - покачала головой Анна. - Не пил бы её проклятущую, коли болеешь так с перепою... Не зря тебя Данилой-Мучеником прозвали... Страдалец ты наш... Доярка Анна Останина, жена лесника, охая и ахая, спустилась в подполье, достала бутыль с мутной жидкостью, налила и подала Даниле полный до краёв стакан. Расплескивая драгоценную влагу, он принял его дрожащей рукой и медленно осушил, постукивая зубами о гранёное стекло. Затаив дыхание, замер, постепенно приходя в себя. И вот уже порозовели щёки, заблестели глаза: много ли надо человеку для счастья? - Твой-то где? - чувствуя облегчение, спросил Данила. - Ещё три дня назад на дальние лесосеки уехал... Делянки вальщикам под вырубки отводить... - Ань... Плесни ещё стаканчик... И закусить дай... Выпил. Совсем хорошо. В таких случаях на разговор Данилу тянет. Помечтать... Небылицу придумать ... - Сон сегодня видел, Аня... Будто наяву всё было... Похоронили меня... Попал я на тот свет... Ну, иду, значит... Слышу: крыльями машут над головой и спускаются ко мне два красивых ангела... Кудрявые такие... Как лебеди, белые... И вот так крылами приобняли меня, - Данила положил руку на гладкую шею Анны, но та, испуганно глянув в окно, отстранилась. - Да Бог с тобой... Будет сочинять-то, - отмахнулась Анна. - Вот когда на прошлой неделе у тебя с перепою чёртики на столе плясали, вот тогда я поверила тебе... Ну чтобы ангелы... Они путным людям являются... А ты кто? Алкаш... Нахмурился Данила... Обиделся. - Разве не знаешь, почему пью? Какой-то хлыщ жену у меня увёл... Я не пил до того... По-доброму к тебе пришёл... А ты: алкаш! А кто план заготовки мёда всегда перевыполнял? У кого в районе лучшая пасека? Про кого в газете писали? Вспомнила Анна, сколько мёду приносил Данила. За просто так. По доброте душевной. За стакан самогонки вонючей... Поправилась поспешно: - Ну, не алкаш... Любитель выпить... - От то-то... Различай разницу, Аня... - И что тебе ангелы нашептали? - подбоченясь, насмешливо спросила Анна. - А то... Пить бросай, сказали... Угодное дело Господу Богу сделай... А какое - не сказали... Вдруг вижу: стоит на горе возле Анчошки нашей собор величественный... Крест золотой так и сверкает на нём... Купол синий... Колокол звонит... Бом... Бом... - В башке твоей пьяной звенело, - залилась смехом Анна. - Ну, и выдумщик ты, Данила... - Хошь верь, а хошь нет... А такое видение было мне... Плесни ещё стаканчик, Аннушка... И сальца мёрзлого принеси... Рыжиков солёных... Славные у тебя грибочки, Аня... Хозяйка сбегала в кладовую, вернулась с толстым шматком сала, посыпанного красным перцем, аппетитно пахнущего чесноком. Знала Анна: угостит пчеловода зимой, то не поскупится летом на мёд. - Кушай, Данила... Сейчас глазунью поджарю... Пей, Данила... Вот огурчики, капустка с брусничкой квашеная... Выпил Редькин ещё стакан... Совсем хорошо... - А я так думаю, Анечка... Не спроста то видение было мне... Знамение это... Церковку нашу отстроить... Чтоб, значит, На Троицу, на Пасху, на Рождество и другие праздники пришли мы туда с молитвами... Как-то в городе был... В церковь заходил... Красотища там неописуемая... Вот, подумал, и у нас бы такую сделать... Представляешь, Анюта, молодые подъезжают венчаться... Колокола звонят... Лошади в лентах... На дугах бубенцы... Священники в ризах нарядных... - Эк, размечтался... - А что? Есть у нас заброшенный храм... Зерно в нём сколько лет хранили... Сколь попортили его там... Загорится не ворошенное, не перелопаченное, заплесневеет, мохом возьмётся... А всё почему? Храм Божий - не склад, хоть бы и для хлеба... Пол прогнил... Крыша течёт... Одни голуби воркуют... А если отремонтировать... - Ох-ха-ха... Мученик ты... Свой сарай никак не достроишь, а тут вдруг на целый собор замахнулся, - засмеялась Анна. - Так мне ж знамение на богоугодное дело было... А сарай зачем мне сейчас? Бобылём живу... Хозяйство не держу... Он сам налил себе полный стакан. Выпил. Похрустел огурчиком. Отправил в рот поджаренное яичко. - Всё... Брошу пить... Ангелам обещал... Не веришь - не надо... А только больше в рот ни капли не возьму... Нахлобучил Данила шапку, домой засобирался. А пышногрудая Анна вертит круглым задом, наклоняясь у русской печи, ловко орудуя ухватом. И грешные мысли зашевелились в захмелевшей голове холостяка. "А вдруг Николай, муж её, сейчас заявится?", - испугался Данила, как пугается хозяйской дворняжки рослый, матёрый кобель, забежавший в чужую подворотню. - Куда ж ты, Данила? Горячих блинчиков не отведал... - Пока, Аннушка... Спасибо за угощение... Сыт и пьян... Чего ж ещё? Бахнуться в кровать и спать, спать сном беззаботным... Анна проводила Редькина, в магазин побежала. Не терпелось про знамение Данилы рассказать. Встретила Лукерью. - Чего скажу, баба Луша... Редькин Данила-Мученик твоей самогонкой отравился вчера... Уж так мучился... Так мучился... Я поправила его. А то совсем, бедный, умом тронулся. Крыша поехала у него... - Чокнулся что ли? - Сама посуди: "Пить, - говорит, - брошу... В рот ни капли не возьму". А с перепою - видение было ему... Ангелы как лебеди белые... И будто бы церковь старая наша собором стала... - Да ну-у... Видение?! После моей самогонки? - Истинная правда... Сам сказывал... На том свете был... Ангелы те велели ему больше не пить, храм наш отстраивать... Ну, побегу... Соль кончилась... Продавщице расскажу... - Неужто бросил? - растерянно смотрела вслед соседке Лукерья... Вдруг без мёду она теперь останется... Завздыхала, побежала по своим делам. По каким - не помнила. Евдокия, телятница, навстречу с пустым подойником. - Куда летишь, баба Луша? Лица на тебе нет... Стряслось что? Или опять корова жвачку не жуёт? - С коровой всё в порядке, слава Богу... Что скажу, Евдоха, Что скажу... - замахала руками Лукерья. - Данила Редькин, как напился у Анны, уж так мучился с похмелья... Мученик, истинно... Анна сказывала, знамение даже было ему... Пить бросить, храм начинать строить... - Что ты говоришь! - Вот те крест! - размашисто перекрестилась Лукерья. - Ну, побегу до Марьи... Кажись, спицы вязальные забыла у неё... - Дела-а, - задумчиво закусила губу Евдокия. - Захаживал к ней пчеловод всякий раз с банкой мёда... Угощала наливкой малиновой его... А теперь как же? Если и впрямь пить бросил? Понесла тревожную весть дальше. Вот гнедая лошадёнка воз сена везёт. Дородная Степанида сползла с него. - День добрый, кума! - Здравствуй, кумушка... Чего скажу... И беспроволочный телеграф заработал с новой силой. - Диво-то какое, Степанида! Даниле-Мученику знамение было... Ангелы Господни велели ему пить бросить и храм Божий строить... Вон тот... На горе у Анчошки... Как напился у лесниковой жены, так и явились они ему будто бы на том свете... - Николай на лесозаготовках, а его Анютка хвостом крутит, - возмутилась Степанида, сожалея, что такой видный мужик не к ней заглянул. - Все в белом ангелы те... - продолжала Евдокия. - Так и сказали ему: "Данила-Мученик... Бросай пить... Подними храм в Завьялово... Господь повелел тебе". - Попей её родимую столько... Ещё и не то приснится, - проворчала Степанида, злясь на жену лесника. Мало ей своего Николая, так ещё Данилу Редькина приманивает... Степанида и сама давно на него глаз положила. И поползла по селу молва: не ладное творится с пчеловодом Данилой Редькиным... - С башкой у него того... - Свихнулся что ли? Умом тронулся? - Та вроде того... Не все дома у него ... В Бога заверовал... В знамение своё... Пить бросил... Ранней весной случилась у Данилы беда. На Анчошке лёд под ним провалился. Пытался выбраться из полыньи, но тонкий лёд ломался под ним. И громко закричал Данила в отчаянии: - Боже, спаси! Верую в тебя! Боже, милосердный, спаси! Видит: ветка таловая качается вблизи. Уцепился за неё. И некогда ему было думать в ту минуту опасности, вправду верит в Бога или нет, но только смотрит: жив остался! Позже, уже на Троицу, был Данила в городе. Из любопытства в храм зашёл, на богослужение. Протиснулся сквозь толпу. Батюшка в золотой ризе святой водой его окропил. И просиял Данила лицом, и умом прозрел. "Знать, не случайно, - думал он, - Бог спас меня не единожды... Со стога на вилы сполз, да мимо тела прошли... Под коня угодил, но тот переступил, не задел копытом... Дерево падало, не убило..." - Спасибо, Господи, - благодарил Бога Данила. Деревенские смеялись: - Тебя, Мученик, дерево чуть не убило, а ты Бога молишь. - Так не убило же... Верую, что Господь уберёг меня... Стало быть, нужен я на этом свете... А может, наказал за грехи... На Анну, жену лесника, заглядывался... Или предостерёг Господь, чтобы с опаской сухие деревья обходил... И до того уверовал Данила в силу Божью, в сохранность свою по милости Его, что не убоялся в огонь ринуться, когда соседский дом горел, спас дитё малое от гибели. И крестик целовал и говорил: - Не меня... Его благодарите... То Он надоумил меня в пламя броситься не убоявшись сгореть в нём. И теперь не убоюсь предстать перед судом Божьим. Ибо все помыслы мои чисты и благословенны самим Господом... Совсем блажен стал Данила-Мученик. Прозвище это прилепилось к нему, и уже никто по-другому не называл пчеловода Редькина. Хотел он дом построить на пасеке. В лесной глуши. Раздумал. - Зачем? Лучше храм буду восстанавливать... А мне ничего не нужно... Кому дров напилю... Кому трав лекарственных дам... Рыбы в Анчошке наловлю... Тем и проживу... Летом, после богатого медосбора, стал односельчанам мёд раздавать. Бесплатно. Начальство узнало, всполошилось. Понаехало на пасеку. - Ты что творишь, блаженный?! Дурья твоя башка! Под суд пойдёшь! Какое право имеешь мёд раздавать? Мученик хренов! Это мёд агрофирмы! А Данила спокойно отвечает: - Коли пасека агрофирмы, то и мёд общественный... Всем я поровну поделил... Себе ни грамма не взял... А вам весь отдать - уворуете вы его. И добавил: - "Благотворящий бедному даёт взаймы Господу; Он воздаст ему за благодеяние его". Притча Соломона семнадцатая из главы девятнадцатой. Так в Библии сказано. Не верите? Начальники только руками развели. Уволили Данилу Редькина из пчеловодов. Ходил по дворам, чтобы кормиться. Кому сено привезёт, кому дров наколет... И всё - за так... За чашку супа и хлеб... Чудаком прослыл. Избу забросил свою. В храм переселился. Из железной бочки печку-буржуйку смастерил, грел возле неё озябшие руки. Спозаранку вжикал пилой, рубанком, топором, молотком стучал. Поздними вечерами зажигал свечу, читал молитвенник пред иконой Божьей Матери, просил у Пресвятой Богородицы помощи её и заступничества в ремонте храма. И уже никто более не считал его чудаком, а все с глубоким уважением стали почитать Данилу-Мученика. Хорошая статья была в областной газете под заголовком: "Житие Данилы-Мученика". О чём говорилось в статье, излишне пересказывать. А заканчивалась так: "Кто приобретает разум, тот любит душу свою; кто наблюдает благоразумие, тот находит благо". Книга притчей Соломоновых, глава 19 (7).
Пушное дело
"Человек неблагонамеренный развращает ближнего своего и ведёт его на путь недобрый; прищуривает глаза свои, чтобы придумать ко варство; закусывает себе губы, совершает злодейство". Книга притчей Соломоновых, глава 16 (29,30).
Годы перестройки... Лихие девяностые... ...Захудалый городишко Болотное оправдывает своё название не просыхающей грязью на улицах. Протащиться по ним в дождливый день и не оставить сапог в глиняном месиве - дело не простое. Особенно, если идти возле старого деревянного строения, где раньше был продовольственный магазин. В продмаге этом, сыром и ветхом, с потолка отваливалась штукатурка. Случалось, падала на головы покупателей. Когда на глазах у всех кусок извести плюхнулся в бидон со сметаной, магазин закрыли. Сентябрьской холодной ночью воры залезли в него через печную трубу и под шум дождя обчистили. Пустую развалюху продали с аукциона. Купила её продавец бывшего продмага Раиса Уварова. Некоторое время на дверях пустого здания болталась фанерка с надписью "Продукты". Висел амбарный замок. Потом пришли рабочие. Запахло стружкой, красками, лаком. Старый дом по-прежнему уныло чернел среди корявых толстых тополей, но внутри преобразился. За железными решётками в оконных витринах красовались сурковые, ондатровые, норковые, барсучьи, колонковые, хорьковые, куньи шапки, песцовые, лисьи воротники, нутриевые, беличьи шубы. В зале суетились перепачканные мелом закройщики и портные. Стрекотали швейные машины. Нарядная вывеска приглашала заказчиков в "Улыбку" - ателье индивидуального пошива меховых изделий. Клиенты бросали тоскливые взгляды на ценники, вздыхали, молча уходили. "Улыбка" дышала на ладан. Спасти её мог лишь более дешёвый закуп сырья на базах звероферм. - Кто согласится на невыгодную сделку? Взять кредит? Пожалуй, это выход. Или закупить пушнину у охотников-промысловиков? - вслух размышляла хозяйка "Улыбки", морозным январским утром ожидая налогового инспектора. Долгожданный гость мог заявиться в любую минуту. Это он помогал "Улыбке" оставаться на плаву, закрывая глаза на неуплату налогов. Раиса старательно прихорашивалась. Снимала одни и вновь надевала другие украшения. Меняла помады. Взбивала, начёсывала жидкие рыжеватые волосы. Смотрелась в зеркало и хмурилась: морщинки под глазами. Никакой крем от них не помогает. Веснушки... Правда, щеголеватый, модно одетый налоговик целовал их, обещал не составлять протокол за неуплату налога. В дверь постучали. Раиса торопливо осмотрела себя. Поправила выбившийся завиток и кокетливо сказала: - Войдите! В кабинет вошёл рослый мужчина в потрёпанной спортивной куртке, в обшарпанной кроличьей шапке. - Здравствуй, Раечка! Вошедший снял тёмные очки, и Уварова растерянно отшатнулась в компьютерном кресле. - Стас?! Вернулся?! Я писала тебе... - Что не будешь ждать меня из заключения... Надеялась, что долго буду торчать на киче... А я вот откинулся раньше срока... Хорошо вёл себя в зоне, - сипло рассмеялся пришелец. - А ты, смотрю, не скучала без меня... Стас прошёлся по кабинету, бесцеремонно заглядывая в секретеры. Присвистнул, открыв дверцу бара. - Кучеряво устроилась, милая кралечка... Бизнес на мехах делаешь... А почему рыльце в пушку? - хохотнул он. - Сказать? А потому, радость моя, что вместе магазинчик подломили мы... Только я на себя всё взял... Семь пасок отмерили мне... Я париться пошёл, а ты в мехах купаешься... Много тебе перепало от продуктишков тех, что ты налево толкнула... Думаю, пора делиться наваром... Стас подошёл, нахально потрепал Раису по щеке. - Что губочки надула, шоколадная моя? Стукануть ментам на какие башли куплена "Улыбка" и эти красивые шапочки? Мне - то теперь всё фиолетово... Я своё отпахал в зоне. Или примешь Стаса в свои жаркие объятия? Раиса подавленно молчала. Разочарование было написано на её лице, ещё несколько минут назад выражавшее готовность с улыбкой встретить инспектора. Опять встречаться с этим наглецом и ханыгой? А что делать? Не садиться же в тюрьму за организацию кражи из продовольственного магазина? За сбыт краденого? На всю катушку размотают... А Стас?! Опустился ниже городской канализации... И это мастер спорта по биатлону, которого прежде любила! Какой-то небритый бомж! Разъездная спортивная жизнь с гулянками и драками закончилась для него судом. Два года условно дали. Занялся рэкетом, грабил торговцев на рынке, потом кража из продмага и тюрьма... - Кстати, Раёк, о птичках. Фраера одного шустрого надыбал. Вместе парились. Дельце предлагает... Стас открыл холодильник, достал банку чешского пива, подкинул на ладони. - Красиво жить не запретишь... Распечатал, жадно выпил. - Фраера, говорю, нашёл... Тоже недавно откинулся... Уварова закурила, бросила на стол зажигалку. - Ну и что? - Да, так... - пожал плечами Стас. - Пушное дело раскрутить предлагает... Мягкое золото у тунгусов достать может за водку... За поллитровку пара соболей... Закинув ногу на ногу, Раиса стряхнула лакированным ногтем пепел с сигареты, окинула оценивающим взглядом своего бывшего ухажёра. Приобуть, приодеть голодранца... Лысоват, нос приплюснут, да всё мужик... И компаньон... - Ладно... Не будем поминать старое... Семь лет тебе давали... Что же, по-твоему, я должна была все эти годы оставаться одна? Раиса пыхнула сигаретным дымом, примирительно добавила: - Что было - быльём поросло... Швырнула на стол ключи от квартиры и деньги. - Ступай ко мне домой... Приведи себя в порядок... Побрейся, ванну прими... Вечером обо всём потолкуем... И купи себе приличную одежду. Чмошник... Стас сгрёб ключи, деньги и вышел из кабинета. В дверях едва не столкнулся с налоговым инспектором. На улице к нему подошёл парень в кожанке и норковой формовке на коротко стриженой голове. Его вельветовые штаны пузырились на морозном ветру. - Уломал её, Стас? - Всё в ажуре, Грач! Стас показал деньги. - Гульнём в "Аэлите", братан! Два дня приятели кутили на дармовые деньги. На третий Раиса спросила: - Дружок твой кто такой? Надёжный человек? - Серёга Грачёв... За мошенничество в крупных размерах срок мотал... Башковитый... - Про пушнину давеча серьёзно говорил? Или так, языком трепал... Не передумал пушным делом заняться? Вот здесь два чемодана водки... Не самой лучшей, как понимаешь... Любителям "огненной воды" и такая сойдёт... Не продешеви... Компаньон! И выставила дорожные вещи. - Деньги, билеты до Северо-Байкальска... Смотри, по-умному там... Пушнину будете везти, ведите себя прилично, не привлекайте к себе внимания... - Всё будет нормалёк, Раечка! Вечером того же дня Стас и Грач втащили тяжёлые чемоданы в купейный вагон поезда "Москва-Тында". В них, обёрнутые поролоном, плотно лежали бутылки с водкой. - Пушное дело - крутой бизнес, Стас, - наливая в стаканы коньяк, тоном знатока говорил Грачёв. - У тунгусов яранги соболями завалены. Сам видел... Полы устилают соболиными шкурками, спят на них, укрываются ими, кухлянки из соболей шьют, портянками соболиными ноги обматывают... Темнота! Не знают цену мягкому золоту! Есть глухое местечко в тайге... Кедровая падь называется... Нас одно время в те края на лесоповал отправляли... - Ты-то как с тунгусами снюхался? - Последний год в расконвойке ходил... На заготовку оленины посылали... Скорешился с бригадой охотников. За водяру у них можно матрацовку соболями набить! Вывезти проблема... С вертолётчиками делиться придётся... Половину им... Половину - нам! - Грабёж! Это же гоп-стоп! - привстал с места Стас. Вот нахалюги! Нет, Грач... Половину отдавать летунам я не согласен. Как-нибудь сами выберемся оттуда... На лыжах... - От тех мест до "железки" километров сто или даже больше... По прямой махнуть - дня за два можно пройти по тайге. С ночёвками у костра... - Соболиные шкурки легче воздуха! Не трудно будет их нести. Ерунда! Дойдём! Хлеба, сала, чаю прихватим в дорогу... Рванём, Грач! Я - биатлонист... Мне эти сто километров отмахать - всё равно, что в киоск за пивом сбегать! Грачёв неопределённо хмыкнул. Плечом дёрнул. - Ты - лыжник, не спорю... А я?! -Помогу мешок донести, если выдохнешься. Да не дрейфь... Не торопясь пойдём... Не хочу делиться с вертолётчиками золотым руном... Не собачьи шкуры, ведь... - Нам бы до места добраться, а уж там сориентируемся... Ксива поможет, - похлопал Грачёв по футляру фотоаппарата. Вынул из брючного кармана два фальшивых удостоверения журналиста. Одно подал Стасу. Тот придирчиво пригляделся к печати. - Не прикопаются? - Обижаешь, Стас... Чисто сработано. На компьютере. Сканировал с настоящих. Только фотки наши. Теперь ты Никитин Евгений Егорович, а я Ставридин Пётр Иванович... Такую залепуху сварганить - для меня семечки... - Не спалимся, Грач? - В тайге кого бояться? Тунгусов? Они за "огненную воду" своих баб нам отдадутЈ не только пушнину... - От тех жён уволь меня, Грач... Мы так не договаривались... Я свой детородный орган не на помойке нашёл... Корешки весело заржали, подняли стаканы. - Клондайк ждёт нас, Стас... За мягкое золото! - За сибирское Эльдорадо! Вагон постукивал колёсами на стыках, громыхал на стрелкам незнакомых станций. Безмятежно подрёмывали пассажиры и проводники. За окнами непроглядной ночи и слева, и справа чернела тайга. Угрюмая, заснеженная, безмолвная, неприступно-холодная и неприветливая. Они вышли на маленькой станции Байкало-Амурской магистрали. Название станции нерусское, не памятное. Малиново-красная кайма далёких гольцов, всё более светлея, быстро розовела, позолотилась проглянувшими из-за вершин солнечными лучами. Северный ветер бросал в лицо колючую снежную крупу, обжигал морозом руки. Задувал под капюшоны пуховиков, пронизывал насквозь. На пустынной дороге, ведущей в районное село, в столь ранний час ни души. Искатели лёгкой добычи стояли у обочины, зябко поёживались, курили. - Может, откупорим одну? Мочи нет, как замёрз... Как считаешь, а, Стас? Згинем тут... Найдут наши хладные трупы и выжрут всю водяру... Вмажем для сугреву... - Потерпи... Одна бутылка - лишняя пара соболей... Сам же говорил... Попрыгай, ногами постучи... Вон.. Кто-то едет... Нам повезло, Грач... Огромный оранжевый лесовоз "Комацу" просипел тормозами, остановился. Молодой шофёр открыл дверцу. - В лесхоз? - В зверопромхоз, - торопливо ответил Грачёв, снимая рукавицы и потирая лиловые кисти рук, испещрённые татуировками. - Корреспонденты мы... Из журнала "Охота и охотничье хозяйство"... Слышал про такой? - Читаем! Как же?! - заулыбался парень. - Садитесь. Впихнули чемоданы, залезли в кабину. Хорошо! - Нам в зимовье охотника Богучаева добраться надо... - Знаю... Это вам в Кедровую падь надо... Туда только вертолётом... Охотовед летает... Возьмёт и вас, - добродушно ответил парень, накручивая руль японской машины. По краям заледенелой, переметённой снегом дороги, замелькали голые лиственницы, мохнатые тёмно-зелёные ели, густые, в сугробах, кустарниковые заросли боярышника, калины, черёмухи. Редколесье скоро сменилось дремучей тайгой, уходящей к туманному горизонту сплошным бурым массивом. Где-то там затерянное в её глуши охотничье зимовье, до потолка заваленное мягким золотом... В конторе зверопромхоза "корреспондентов" встретили радушно. Накормили жареной медвежатиной, налили, чтобы согреться, по сто грамм водки, напоили чаем. Главный охотовед, в унтах и лисьей шапке, в полушубке, придирчиво взглянул на зимние сапожки "гостей из Москвы", распорядился выдать валенки. - Куда это вы с такими чемоданами? - удивился он. - Хотим подольше пожить в зимовье... Получше узнать быт охотников... Нам бы в Кедровую падь... Давно хочу написать про Богучаева... - нашёлся что сказать Грачёв. - Удачно приехали... Сейчас вылетаю в дальний район пушного промысла... Попутно и вас заброшу к Богучаеву... Грачёв засуетился с пустым, без плёнки, фотоаппаратом, выказывая намерение заснять охотоведа, нижнюю часть лица которого заслоняли усы и борода, а верхнюю прикрывали лохматые брови и выбившиеся из-под шапки волосы. - На обложку журнала... Выразительный снимок получится, наводя объектив, сказал Грачёв. - Обойдусь... Поберегите плёнку для охотников... Да не забудьте, как сейчас, снять с объектива крышку, - усмехнулся охотовед. - Всё, едем на аэродром... В салоне вертолёта, за гулом двигателя не разобрать слов. Стас, подтолкнув Грачёва локтем, прокричал ему: - А здорово ты про Кедровую падь! Я бы так не смог... Летим, Грач! Всё идёт по плану... Грачёв, не отрывая беспокойного взгляда от иллюминатора, не ответил. Внизу высились крутые сопки, чернели скалистые ущелья. Дорога на Кедровую падь, помнилось ему, пролегала по ровному плоскогорью. Когда слева вдали показалась длинная, извилистая, белая лента скованной льдом большой реки, он повернулся к Стасу и громко выдохнул ему в ухо: - Не туда летим! То зимовьё, где я был, восточнее... Поднимая снежную бурю, вертолёт опустился на опушке леса. Неподалеку виднелось приземистое строение. - Всё, ребята... Выгружайтесь, - последовала команда охотоведа... Нам по рации сообщили: в дальнем зимовье медведь подрал охотника... Нужно срочно доставить его в больницу... Придётся вам пожить здесь. Набирайте материал для очерков... Бригадир Смирнов - вполне достойная кандидатура для обложки вашего журнала... Идите в зимовье, располагайтесь... Как стемнеет, начнут охотники возвращаться со своих путиков... - Сколько километров отсюда до железной дороги? - придерживая шапку, спросил Грачёв. - Сотни две... Или чуть больше, - ответил охотовед. - Да зачем вам? Деньков через пять ждите меня здесь. Набирайтесь вдохновения. Желаю творческих успехов! Винтокрылая машина, взвихряя снег, поднялась над тайгой, растворилась в голубом мареве неба. - Ну, братан, влетели мы с тобой! Ехали в Сочи, а попали в Могочи! - со злом сплюнул Стас и грубо выругался. - Не паникуй заранее... Тунгусы и здесь не перевелись. Договоримся... - похлопал по чемодану Грачёв. Подняли чемоданы, проваливаясь по колена, потащились к зимовью. Тонкий дымок вился над железной трубой. Стас весело подтолкнул Грачёва: - Всё нормуль, Грач! В зимовье сидит абориген... Напоим его в сисю, соболей соберём и рванём когти, покуда бригада не вернулась... За день столько отмахаем - не угнаться им за нами... Грачёв криво усмехнулся. - Плохо ты их знаешь... Уйти от погони опытных таёжников? Им каждый распадок известен... Каждая сопка... Блудить не будут... А мы с тобой... Грачёв не договорил. У зимовья громко залаяла остроухая собака с туго закрученным в кольцо пушистым хвостом. На её звонкий и не злобный лай вышел бородатый человек в оленьей безрукавке, в камуфляжных штанах, заправленных в кожаные ичиги. Без шапки. Прямые чёрные волосы схвачены вокруг головы зелёным шнурком. В зубах длинный чубук трубки. Пристально вглядывается в незнакомцев раскосыми глазами. - Тихо, Буран! Пёс послушно замолк, подбежал к незнакомым людям, обнюхал, доверчиво прыгая на грудь. Приезжие подошли ближе, поставили чемоданы на утоптанный у дверей снег, отдышались. - Привет, дед! Корреспонденты из Москвы! Упарились, пока дотащились до твоей халабуды, - с трудом переводя дух, сказал Стас. Тот, кого назвали дедом, пустил колечко дыма из трубки, спокойно спросил: - Тебе сколько лет, уважаемый? Полагаю, годков тридцать... А мне сорок два... Никак, понимаешь, не мог я зачать тебя в двенадцать лет... Не годишься ты мне во внуки... Показал чубуком на чемоданы. - Тяжёлые... Книги, должно быть, охотовед прислал нам... Газеты, журналы свежие... Батарейки для радиоприёмника, для фонарика привезли? - Извини, зверобой, за деда... Ты с бородой... Я и подумал, что старик... - поспешил оправдаться Стас. И желая задобрить охотника, решил сразу открыть все козыри. - Привезли кое-то получше... Смотри! Немного рисуясь, чтобы произвести впечатление, Стас щёлкнул замками чемодана, откинул крышку. Словно снаряды в упаковке, в нём блестели алюминиевыми головками бутылки "Столичной", уложенные ровными рядами. Казалось, глаза охотника сузились больше, но сохраняя ледяное спокойствие, он и вида не подал, что изумлён. Стас по-своему понял молчание охотника. - Думаешь, это всё?! И в том чемодане столько же! По двадцать фуфырей в каждом... За каждый - по два соболя! Охотник постучал трубкой о топор, торчащий в сосновой чурке, выколотил пепел. Ничего не сказал, повернулся и ушёл в избу, пропустив впереди себя лайку. "Корреспонденты" обескуражено переглянулись, недоумённо пожали плечами. - Это называется: картина Репина "Не ждали"... - угрюмо сказал Грачёв. - Вот тебе и охотничье гостеприимство, где в таёжном зимовье любому путнику рады... Они вошли следом, втащили чемоданы. В избе пахло разными сухими травами, беличьими шкурками, связки которых болтались на гвоздиках, жареной картошкой, охотничьей одеждой, развешанной на верёвке, протянутой из угла в угол, ружейной смазкой, настоем полыни, заваренной в чане для протравки капканов, смолистыми дровами у горячей печки, и ещё всеми теми запахами, что присущи таёжному зимовью. - Фёдор Фёдорович почему не зашёл, как прилетел? Медикаменты обещал, литературу... Хлеба свежего... Не говорил ли чего передать мне? - подбрасывая в печку поленья, хмуро спросил охотник. - В дальнее зимовье полетел. Охотника медведь помял. В больницу срочно надо. Через пять дней прилетит. Не раньше. Нас просил здесь его дожидаться, - ответил Грачёв. - Да... Медведь нынче опасен. Шатуна много. Так... Значит, ещё почти неделю без радио, без газет... С харчами тоже не важно... Немного хлеба, пшена осталось... Сало есть... Нет масла... Сахар на исходе... Ещё вас подкинул... Будете вместо обеда новости московские рассказывать... Охотник был явно разочарован содержимым двух громоздких чемоданов, отпотевавших под столом. Обилие спиртного не обрадовало, а рассердило его. Глухим, недовольным голосом проворчал: - Вы.. Это... Того... Уберите свои чемоданы подальше... Или решили споить всю бригаду и взять соболей за бесценок? Давно прошли те времена... Охотники в нашей бригаде не пьющие... Деньги зарабатывают... Некогда им пьянствовать... Промыслом заняты... Соболь на международном аукционе знаете, сколько сегодня стоит? Одна шкурка - дороже двух ваших чемоданов с водкой! И зачем вы тащились с ними? А ещё корреспонденты... Образованные люди... - Вернётся с охоты бугор Смирнов - он по-другому решит, - раздосадованный столь неожиданным поворотом событий, произнёс Стас. Охотник вытащил из-под нар связку капканов, бросил в чан с отваром полыни. - Я и есть бригадир Смирнов... Павел Ильич... Стас и Грачёв, обдумывая, что делать в сложившейся ситуации, молча покусывали губы. Грачёв нашёлся первым, переменил тон. - Не бери в голову, Павел Ильич... Мы же хотели как лучше... Решили угостить вас... Скрасить будни охотничьи... Прихватили немного... Чтобы всем хватило... Насчёт обмена водки на соболей - это мы так... Пошутили... Кстати, Фёдор Фёдорович рекомендовал вас заснять для журнала "Охота". - Почему меня? Есть и другие охотники. - Что-то не вижу соболиных шкурок, - нетерпеливо спросил Стас, шаря глазами по стенам зимовья. - Одни белки сморщенные висят... Или не добыли ничего? - Как не добыли? Охотники почти каждый день по несколько штук соболей приносят... - А сколько человек в бригаде? - напрягся в ожидании ответа Стас. - Семь человек... - Ого! - присвистнул Стас. - Где же тогда соболя? - В складе... На правилках вымерзают... Все на строгом учёте... В общий котёл работаем... После закрытия сезона подсчитаем добытую пушнину, на всех поровну поделим... С этим рейсом охотовед заберёт нашу таёжную продукцию... Опасно хранить здесь... Разные люди по тайге бродят... Неровен час, какие-нибудь бандиты ограбят... - Такое может случиться? - Почему нет? В прошлом сезоне в бригаде Донгулова украли более сотни шкурок соболя, да колонка штук полста... Белки больше двухсот шкурок... А всё потому, что запоздали со сдачей... - И что? Поймали злоумышленников? - безразличным голосом, поигрывая ремешком фотоаппарата, поинтересовался Грачёв. - Не знаю... Да только куда им деться? - Тайга большая... Легко заныкаться в ней... - Несведущим людям, вроде вас, журналистов, так представляется... Тайга большая, необъятная с виду... А на карту глянь: вся размечена, на угодья охотничьи поделена... Хозяин на каждом участке со своими путиками, на которых выставлены сотни капканов и черканов, устроены ловушки, давилки, кулёмы, сети с бубенчиками и другие ловчие приспособления. Чужака сразу обнаружат... - Вот как... - в раздумье постучал пальцами по крышке стола Стас. - Значит, обнаружат... Но их ещё догнать надо. Стас многозначительно посмотрел на Грачёва. Тот достал из кармана блокнот, карандаш, изобразил всем своим видом внимание и готовность записывать интервью. - Как интересно... Когда смотрел вниз с вертолёта, не видел ни души в тайге... Что-то не верится, чтобы нашли в ней тех фраеров... Смирнов подошёл к висевшему на стене шкафчику, снял с полки Библию. Полистал. Нашёл нужную страницу. - Не найдут, говоришь их... Тогда слушайте, что сказано в Книге притчей Соломоновых: "А беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из неё... Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра; оно отнимает жизнь у завладевшего им". Глава один и два, стихи девятнадцать и двадцать два... - То когда ещё будет, - улыбнулся Стас, подмигнув Грачёву. - Продали они собольков и живут припеваючи... - Не скажите... Смирнов перелистнул страницы, поднёс книгу к окну. - Вот... Мудрый Соломон ещё две тысячи лет назад заметил: "Кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно; а кто превращает пути свои, тот будет наказан". Глава десять, притча девять... Сразу или после - какая разница? А только будет наказан... Располагайтесь пока... Я за водой в ключ сбегаю... Сейчас шулюм из рябчиков заварим.... Когда приятели остались одни, Стас вспылил: - Куда приволок меня? Этот зверобой и слушать ничего не хочет про обмен пушнины на водяру... Притчи нам читает! Стращает... - Я что ли, виноват, что охотовед сюда забросил... - Что-то надо делать, Грач... Шевели рогом, корреспондент журнала "Охота"... Ха-ха... Грачёв осматривал стоящие у двери широкие охотничьи лыжи. - Две пары... Брать склад надо сейчас... У нас будет день в запасе, пока не вернутся охотники... И ещё ночь... Вечером, усталые, не кинутся за нами... Успеем оторваться? - Влёгкую! По очереди поспим у костра немного... Дня за четыре дойдём до "железки". - Что с этим чмырём делать? - Вырубим не на долго... Когда очухается, мы уже далеко будем... Один за нами не пойдёт... Других дождётся. - Физии наши охотовед запомнил... Лётчики, рабочие в конторе видели... Фоторобот сделают... - Ну и что? Приедем в Болотное... Сдадим Райке пушнину... Получим хорошие бабки за мягкое золото... Надолго на дно заляжем... Пусть в Москве ищут нас... Мы же - корреспонденты журнала "Охота"... - Где-то у Павла Ильича ружьецо припрятано... Затарил, как нас в окно узрел... Нам бы сгодилось на переходе... Грач приподнял постель на кровати и быстро накрыл. На утоптанном снегу послышались шаги Смирнова. Дверь открылась, впустив облако морозного воздуха. Вошёл охотник с полным ведром воды. В нём плавали льдинки. Павел Ильич приподнял его двумя руками, чтобы поставить на плиту, и в этот момент Грачёв стукнул охотника поленом по затылку. От глухого удара Павел Ильич даже не охнул. Падая, выронил ведро, вода с шипением пролилась на раскалённую плиту, печка окуталась паром. - Вяжи скорее! - крикнул Грачёв. Стас отхватил ножом лямки от валявшегося на полу рюкзака, заломил бесчувственному охотнику руки за спину, крепко стянул их. Похлопал его по спине: - Отдыхай, зверобой! Не хочешь меняться - не надо! Тем временем Грачёв выхватил из-под матраца карабин, откинул затвор: жёлто-красный патрон зловеще блеснул латунью и медью. Стас выскочил на улицу, выдернул из чурки топор, ринулся к складу. Грачёв, наперевес с карабином, побежал за ним. Споткнулся на тропинке, запахал в сугроб. А Стас уже бил обухом по висячему замку. Дужка выскочила из него, и подельники распахнули дверь, ворвались в склад. На проволоках, словно пиджаки на плечиках в шкафу, аккуратно, рядами висели правилки с натянутыми на них соболиными и колонковыми шкурками. - Вот оно... Мягкое золото... - проговорил Стас, ошарашенный таким количеством дорогой пушнины. - Кладовая Али-Бабы, - оцепенев на миг от увиденного богатства, сказал Грачёв. Не сговариваясь, оборвали мешки с провизией, подвешенные к потолку на верёвках, чтобы не прогрызли мыши. Вытряхнули крупы, хлеб на пол и неистово принялись набивать мешки лёгкими, выскальзывающими из дрожащих рук, соболиными шкурками. Жадно затолкали по несколько штук себе за пазуху, запихнули в карманы. - Эх... Больше не унести... - выдохнул Стас, с сожалением оглядывая склад, где оставалось ещё много пушнины. - Да... Зверобоя этого закинем в склад... Пусть здесь подождёт своих корешков... А они ещё не скоро придут... Схватили связанного охотника, поволокли. Собака ощетинилась, злобно оскалилась, зарычала, угрожая вцепиться мёртвой хваткой. Грачёв бросил ноги охотника, за которые тащили его, снял с плеча карабин. Умный пёс не стал дожидаться выстрела, убежал в кусты. - Ушёл, гад... Ну, и чёрт с ним... - махнул рукой Грач, подхватывая ноги охотника. Затащили человека в холодный склад, закрыли дверь, и Стас навесил замок, вдел дужку в железную петлю. Рассмеялся: - Порядок... Как думаешь, Грач, аклимается следопыт в холодке? Ещё и сто грамм запросит... Непьющий... Грачёв, занятый подвязыванием к мешкам верёвок, чтобы нести их за спиной, лишь неопределённо хмыкнул. Стас тем временем торопливо подбирал с пола и кидал в сумку хлеб, сало, банки с рыбными консервами. Грачёв размахнулся и закинул в кусты фотоаппарат. - Чемоданы! - спохватился Стас. - Зароем в снег! - Бесполезно... Собака быстро найдёт... Пусть остаются в избе... Не утерпят охотнички... Укушаются халявной водкой, - сказал расчётливый Грачёв. Встали на лыжи. В последний раз оглядели зимовье. Рванули с места, словно невидимая сила подхлестнула. Грачёву мешал бежать карабин. Стасу не давала возможности махать руками сумка с едой. До полудня бежали резво, и не оглядываясь... ...Бледный рассвет занимался над угрюмо притихшей тайгой. В морозной дымке январского утра прояснялись островерхие забайкальские сопки, где-то вдали вонзались зубчатой кромкой в розовеющий небосклон. Из распадка, оставляя позади глубокую лыжню, на перевал поднялись двое путников. Пять суток с остановками на короткие привалы, тащились они на широких охотничьих лыжах по тёмным ельникам и заснеженным скалистым ущельям. Хрипло дышали, пробираясь через бурелом и обходя каменистые россыпи. У гранитной глыбы, нависшей над заледеневшим ручьём, идущий впереди мужчина зацепился лыжей за валежину, бессильно рухнул в снег. Соболиный мех выбился из-за пазухи, обнажая свитер, закуржанный на морозе от близкого дыхания. Его таёжный спутник, тяжело дыша, остановился рядом. Бросил на снег пухлый, словно ватой набитый мешок. Сдёрнул с головы кроличью шапку. От мокрых волос валил пар. Они быстро заиндевели, и мужчина вновь нахлобучил ушанку. Оглядел светлеющий горизонт и устало перевёл дух. - Вставай, Грач... Человек, лежавший у его ног, не шевельнулся. Комок снега с ближней ёлочки осыпался на него, припорошил лицо. Наслаждаясь необыкновенной лёгкостью тела, он продолжал лежать, не ощущая ничего, кроме своего дыхания. Он желал одного: заснуть в этой необыкновенно мягкой постели. Ничто не заставит его подняться и продолжить изнурительную ходьбу. Он так бы и сделал С радостью остался бы лежать среди этих молчаливых елей и стылых гранитных валунов, окутанных сиреневыми сумерками. Но стоящий над ним нагнулся, поднял плотно набитый, но лёгкий мешок и глухо повторил: - Вставай, Грач... Уже недалеко, должно быть... - Всё, Стас... Не могу... Не хочу... Иди дальше один... Тот, кого назвали Стасом, ещё раз окинул взглядом вспыхнувшие позолотой гольцы горного хребта. Малиновый шар солнца ещё не выкатился из-за него, но под яркими лучами уже зарделись багрянцем его восточные склоны. С той стороны, приглушенный расстоянием, донёсся гудок локомотива. Он был чуть слышный, но таёжное эхо донесло его до напряжённого слуха Стаса. - Железная дорога! - воскликнул он. - Немного осталось до неё! Вставай, Грач! Поторопись! Покачиваясь на одеревеневших от усталости ногах, Стас протянул лежавшему Грачу карабин. - Хватайся! Я помогу тебе встать... Грачёв ничем не выразил желания подняться. Стас, опершись на карабин, постоял минуту, раздумывая, не отрывая глаз от пламени зари, и теряя терпение, толкнул его прикладом. - Уходить надо... Слышишь? - Иди, Стас... Я же сказал... Отлежусь... Сам выберусь... - Да ты, что?! Очумел?! Заснёшь и замёрзнешь... Вдруг чуткое ухо Стаса уловило отдалённый собачий лай, раздавшийся где-то внизу, у подножия сопки, с той стороны, откуда тянулась темнеющая среди деревьев полоса, оставленная их лыжами. - Собаки, Грач! Охотники идут по следу за нами... Обрываться надо! Ещё час и они будут здесь... - Не могу, Стас... Сил нет... Ни руками, ни ногами пошевелить не в состоянии... Иди, не жди меня... - Вставай! Стас грубо и со злом пнул лежачего подельника, схватил за капюшон, встряхнул. - Раскис, фартовый! Вставай, говорю, пока не нагнали нас... Ещё успеем добежать до железной дороги, а там... Грачёв, безучастный, безразличный к его словам, не шевельнулся. Буранистый ветерок позёмкой заметал его лицо, и если бы не парок над ним, можно было бы подумать, что он крепко спит или не живой вовсе. Взгляд Стаса из-под припушённых инеем бровей стал колючим и холодным. Он и сам с удовольствием растянулся бы сейчас в мягком, нетронутом снегу. Но клочок лилового неба над вершинами кедров быстро светлел. И всё отчётливее слышались отголоски собачьего лая. - Вставай, я сказал! - в бешенстве прорычал Стас. Грач не проронил ни звука. Лицо, присыпанное снегом, не подавало признаков жизни. Если бы не чуть заметный парок от дыхания... Стас прислушался к предутренней тишине. Где-то неподалеку цокала рано проснувшаяся белка. Попискивал поползень. Постукивал по сухому дереву дятел. Стас клацнул затвором. Лежащий в снегу человек понял причину этого клацанья, приподнялся и тотчас опять бессильно откинулся в снег. - Не надо, Стас... Я пойду... Ухватился за ремень карабина, пытаясь встать, не удержался, упал навзничь. Как хорошо на пушистом, взбитом метелью снегу! - Железная дорога почти рядом, Грач... Однопутка... Поезда останавливаются на вставках, пропускают встречные... Залезем в грузовой вагон, доедем до ближайшей станции... Ну, отдохнул? Пора, братан... Разлёживаться некогда... Погоня за нами... По следу идут... С собаками... В ответ ни звука, ни движения. - Повяжут тебя... Расколешься... А мне соучастники по делу не нужны... Райкину хавиру я не собираюсь менять на лагерные нары, братан... В утренней морозной тишине раскатисто прогремел выстрел, грохнул возле уха Грачёва, но тот, дёрнувшись телом, не услышал его. Снежинки вились над ним, опускались на красно-бурое пятно у его головы. Стас отшвырнул карабин, прихватил мешок Грачёва, и с надрывом вдыхая обжигающий грудь воздух, ломанулся на далёкий гудок. Часа через два густые кедрачи и ельники сменились редколесьем, уходящим под уклон, и скоро Стас тяжело кхекал, спускаясь с голой сопки. Внизу, в каком-нибудь километре от него виднелась насыпь железной дороги, поблескивала стылыми рельсами. Длинный состав чернел маленькими, игрушечными издали круглыми вагонами. "Нефтеналив, - определил Стас, скатываясь с крутого склона. - Уйдёт... Уйдёт... Уйдёт..." - Эта мысль билась вместе с пульсирующей на виске жилкой, и Стас мобилизовал последние силы, убыстряя шаги. Спускаться с безлесой сопки было легче, но здесь дул буран, встречный ветер залеплял глаза снегом. Представил себя на соревнованиях по биатлону, когда выкладывался на дистанции, выполняя норматив мастера спорта. "Ещё рывок... Ещё!" Лыжи заскрежетали по щебню насыпи. Стас нагнулся, чтобы сбросить их, но заскорузлые ремешки креплений примёрзли к валенкам. Чертыхаясь, прерывисто дыша, возился с ними негнущимися, застывшими на морозе пальцами. Тормозные цилиндры вагонов зашипели воздухом, со скрипом отпуская тормозные колодки, а ему всё ещё никак не удавалось сорвать лыжи. Состав прозвенел автосцепками порожних цистерн, плавно тронулся с места. - А-а-а... Истошный вопль Стаса огласил безжизненный, холодный увал между сопок, с двух сторон подступивших к железной дороге. Тонкая стальная нитка, отмеченная чёрточками бетонных шпал и точками контактных опор, убегала назад, на восток, терялась на светлеющем горизонте. В бессильной ярости Стас рвал неподдающиеся сыромятные ремешки, глядя, как медленно, но неудержимо убыстряя ход, постукивают на стыках колёса. Ещё несколько секунд и уже не уцепиться за подножку вагона. На вершине сопки замаячили фигурки преследователей, послышались их крики и хлопки выстрелов. Пули тинькнули о камни рядом с ним. Собачий лай становился всё ближе. "Обрезать ремни! Куда проще, - вспомнил Стас о складном ноже, о котором забыл впопыхах. - Но где он?" Рыться по карманам уже нет времени. В панике Стас сбросил лыжи вместе с валенками, в одних носках побежал рядом с вагоном. Вдруг словно жаром обдало: "Мешок Грача забыл!" Задержал на мгновение бег, но вернуться за ним, значит, уже не догнать уходящий поезд. И он схватился закоченевшими пальцами за железные, накаленные морозом скобы, успел подумать, что сгоряча забыл рукавицы... Остались там, рядом с лыжами и мешком с соболями... Снял, когда развязывал ремешки... Бежал, ноги не поспевали, и с ужасом понял, что не подтянется на руках, если не скинет с плеч неудобный мешок. Не останавливаясь, на бегу, стащил с себя мешок, второпях, схватил за низ, пытаясь запихнуть на тормозную площадку. Мешок развязался, соболиные шкурки посыпались из него, полетели, подхваченные вихрем. Подгоняемые бураном, понеслись по обледенелому насту под откос. Ветер играл хвостиками дорогих мехов, шевелил на них золотистый ворс, и соболиные шкурки, словно живые зверьки, устилались по снегу, легко порхали над ним как сухие листья, будто хотели вновь вернуться в родную тайгу. В последнем усилии Стас подпрыгнул, ухватился за скобы, вскарабкался на пропахшую соляром площадку. На станции Тайшет вагонники сняли обмороженного человека, отправили в больницу. ...У входа в метро сидит инвалид, просящий подаяние. В облезлой кроличьей шапке горсть монет. Напоказ выставлены иссиня-красные конечности рук и ног. На них нет пальцев. Быть может, это Стас? Кто знает...
Домик у моря
"Множеством ласковых слов она увлекла его; мягкостью уст своих овладела им; тотчас он пошёл за нею, как вол идёт на убой, и как олень на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его" Книга притчей Соломоновых, глава 7, (21, 22, 23)
Лилово-розовый край неба быстро светлел. Смутные очертания желанного берега проступили в утренней дымке. Серебристо-серая гладь моря плавно колыхалась лёгкой зыбью, напоминая о недавнем шторме, но сине-голубая даль уже вспыхнула рассветной позолотой, вновь призывая в свои обманчиво-тихие просторы. Боцман Николай Семакин стоял у борта, опершись обеими руками на планширь, с волнением всматривался в горизонт. Стоял и думал... Тоскливо и радостно было на душе одновременно. Не верилось, что это его последний промысловый рейс на рыбацком судне, к которому прикипел за долгие работы, как старая ракушка прирастает к днищу корабля. Немало усилий требуется, чтобы отодрать её от железа. Трудно расстаться с судном, ставшим родным домом. Почти двадцать лет красил, мыл, чистил его, содержал в исправном состоянии свой обширное заведование. Все заклёпки, канаты, спасательные круги и плоты, шлюпки, якорные цепи и лебёдки, флаги, даже скребки, малярные кисти, швабры и всё судовое снаряжение такелажа хранили теплоту его мозолистых, шершавых ладоней. - Нет, море... Всё! Баста! Не заманишь меня больше в свои объятия, - убеждал себя. - Пора, наконец, бросить якорь на берегу... Осуществить давнюю мечту - построить домик у моря. Не здесь... На суровом севере, где прошла почти вся жизнь. А там... На ласковом солнечном юге... Буду нежиться на тёплом песке, ворошить прутиком маленького крабика и млеть от удовольствия беззаботного времяпрепровождения с бутылкой прохладного пенистого пива. И потому, что совсем немного осталось до того счастливого часа, когда приедет на свой собственный земельный участок, возьмёт в руки топор и начнёт строить дом, на сердце была волнительная радость. Белое пятнышко на гранитном утёсе у входа в бухту приняло форму маяка, мигавшего красными проблесками. Различимыми стали причалы и пирсы рыбацкого порта. Грохот якорных цепей, сотрясающих палубу, нарушил тишину сентябрьского утра. Рыболовный сейнер "Сивуч" вернулся в базу после шестимесячной путины... - Вам сок, лимонад или пепси-колу? - тронула его за плечо стройная, очаровательная стюардесса. Николай вздрогнул, увидел рядом с собой столик с напитками, плохо соображая спросонья во сне или наяву предстала перед ним эта элегантная белокурая красавица в синей пилотке. - Да... Воды мне пожалуйста... Минеральной... Хорошо-то как! Сидеть и дремать в уютном самолётном кресле, лететь навстречу мечте... Вот это жизнь! Без промозглого солёного морского ветра северных широт... Без изнуряющей качки и вечного запаха тухлой рыбы... Без волнений, переживаний, без аварийных тревог... Николай с завистью смотрел на изящную, словно точёную фигурку бортпроводницы, на её красивые ноги и бёдра, обтянутые короткой юбкой униформы, на выразительную грудь. Смотрел и думал: "Живут же люди... Какой-то счастливчик обнимает и целует эту миловидную девушку... Кого-то любит она... И у него могла быть такая... Он опустил ниже спинку кресла, устраиваясь поудобнее, с блаженством прикрыл глаза. Сидел и думал... Большую часть жизни провёл на море. Не женился. Всё копил деньги, чтобы осуществить мечту - построить дом на берегу Чёрного моря. А жизнь шла. Одна путина сменяла другую. Постановки в доки, ремонты, подготовки к новому промысловому рейсу.... Немного оставалось до заветной цели, но грянула горбачёвская перестройка, а вместе с ней денежная реформа. Тысячи личных сбережений, заработанных его жилистыми руками, многомесячными болтанками в Атлантике и Баренцевом море, обесценились, пропали в одночасье. Сними он деньги раньше со сберкнижки - с лихвой хватило бы и на дом, и на автомобиль. Да знал бы где упасть - соломки бы постелил... Так, подрёмывая под монотонный гул турбин, напоминавший ему шум в машинном отделении сейнера, Николай размышлял о превратностях своей судьбы. Никого у него нет. Ни братьев, ни сестёр. Ни отца, ни матери. Детдомовец. Один на свете, ни жены, ни детей. "Ничего... Вот построю дом... Женюсь на вдовушке и заживу как все нормальные люди... После той злополучной реформы пришлось снова несколько лет морячить, копить деньги... Опять ушли годы... Но теперь кончено... С морем завязал... Деньги, чтобы начать строить дом, есть... Небольшой домик... Но обязательно возле самого моря, без которого можно умереть с тоски... И чтобы красивый домик... Какой виделся в мечтах: с украшениями всякими... И всё утопает в розах, в орхидеях... - Уважаемые пассажиры! Пристегните ремни! Наш самолёт идёт на посадку, - объявила бортпроводница. - Температура в Симферополе плюс двадцать пять градусов... ...Рыболовный траулер... Самолёт... Стюардесса... Как будто вчера всё было... А ведь прошло уже пять лет... И он сидит в шезлонге на веранде своего двухэтажного особняка, построенного собственными руками, смотрит на зеленоватое море, плещущееся неподалеку, устало пьёт боржоми и думает... Вот он песок, мокрый и гладкий после отлива, горячий в дневную жару... Стоит сделать всего полсотни шагов, чтобы упасть на него и отрешиться от всех забот. Но не падал на него, не ворошил прутиком крабика, не загорал в безделье... Всё некогда... Теперь вот ещё сад... Цветочные клумбы... Газоны... За ними уход нужен... Время... Терпение... Когда пенсионеру нежиться на пляже? Работы прибавилось, а сил убавилось... Мечтал небольшой домик построить, а получился огромный кирпичный коттедж... Без резных наличников и фронтонов с украшениями... Окна пластиковые, а фасады сайдингом обшиты. Евростандарт! Всё не так, как видел в мечтах... Два этажа... Мезонин... Мансарда... Балкон... Терраса... Веранда... Шесть просторных комнат... Два туалета... Две ванных... Огромная кухня... Спальня... Мастерская... Гараж... Подвал... И всё для одного себя? Зачем? Много недоделок... Каждый день с утра до ночи приходится пилить, строгать, стучать молотком, красить, клеить, штукатурить... А жить когда?! Вот дострою... Вот докрашу... Вот плиткой отделаю... Потом поживу... - Гражданин! Можно с вами поговорить? Бодрый женский голос оторвал Николая от тягостных размышлений. Он открыл глаза и посмотрел на кованую калитку, за ажурными выгибонами которой проглядывали белая блузка и синие джинсы. - Входите, не бойтесь... Собаки нет... - отставляя бокал с боржоми, поднялся с шезлонга Николай. Она вошла. Красивая, обаятельная женщина. Такие про себя говорят: "В сорок пять баба ягодка опять!" - Страховой агент Татьяна Ивановна Лапина, - представилась вошедшая во двор "ягодка". - Какие у вас великолепные розы! У вашей жены талант цветовода! - Я не женат, - смущаясь, сказал Николай. - Розы - моё увлечение. Эти белые - сорт Амелия... Вон те жёлтые - Сфинкс... А тёмно-красные - Чёрная магия.... - Такой замечательный мужчина - и не женат?! Куда только женщины смотрят? - Я всё больше по морям, по волнам... Сейчас стройкой занят, - скромно ответил Николай, стесняясь своего холостяцкого положения. В его годы стыдно быть ни разу не женатым. Всякое могут подумать о таком мужчине. И в первую очередь так: "Не нормально у него со здоровьем..." - Обожаю розы... У вас шикарный дом... Такой большой... И сад! Красивая ограда... - Ничего особенного. У многих такие домики у моря. - И не скажите... Прекрасный дом... Прямо-таки дворец... Дорого стоит... Надо обязательно застраховать... Она улыбнулась такой обворожительной улыбкой, что Николай постеснялся отказать в страховании своего детища, отнявшего немало сил и средств. -Вот и хорошо... Вот и чудненько , - раскладывая бумаги на столе веранды, обрадовано сказала страховой агент. - Подпишите вот здесь... Ещё здесь... Вот тут ещё... Он машинально подписывал, не читая документов, всецело доверяя ей, и всё глядел, как заворожённый, на взбитые феном каштановые волосы и упругую грудь, на серьги и жемчужные бусы, на ярко-вишнёвые сочные губы, на лакированные ногти... Её зеленоватые, лукаво-озорные глаза стреляли по нему, и конечно, не могли не видеть проплешину на седеющей голове бывшего боцмана, морщины, избороздившие продублённое арктическими ветрами его красное, обгорелое на солнце, лицо, натруженные, с вздутыми венами узловатые руки, испачканные краской и цементом. Они, эти хитроватые кошачьи глаза, чуть насмешливо прищуренные, пробежались по его затрапезной рубахе, мятым штанам и стоптанным ботинкам с ободранными носами, опустились на подписанные им бумаги. Расточая аромат тонких духов, она одарила его завораживающей улыбкой и ушла, качая бёдрами, постукивая каблуками модных туфель по асфальтированной дорожке между цветочными клумбами. И он растерянно и взволнованно смотрел ей вслед, не решаясь окликнуть, что-то спросить... Ему страстно захотелось увидеть её снова. Но она скоро вернулась за якобы забытыми ключами. - Ах, нет... Извините... Да вот же они... В сумочке... Вот Маша-растеряша... Смеркается уже... Боязно идти одной... Но такая наша работа... Часто приходится ходить поздно... - Погодите, Татьяна Ивановна! Николай схватил садовые ножницы, настриг букет самых лучших роз, предусмотрительно обернул газетой низ, чтобы не уколоть шипами нежных пальчиков. - Вот... Позвольте проводить вас... Они шли берегом уснувшего моря. Волны лениво лизали песок, с лёгким шуршанием откатывались назад. Теплоход, залитый огнями, пробасил вдали сиплым гудком. - Так вы бывший моряк, Николай? - Моряк - это профессия... Как, скажем, врач, учитель, инженер или офицер... Моряк не может быть бывшим... - вежливым тоном поправил Николай... Да, я в прошлом рыбачил на сейнере... Боцманом был. В Атлантику ходил... На пенсии уже пять лет... А вы не замужем? - Почему так решили? - Незамужние женщины больше внимания уделяют своей внешности... - Хм... Да... Не сошлись характерами... Он пил... Гулял... В общем разошлись... Дети взрослые уже... Свои семьи у них... Живут отдельно... А я одна... А дом у вас чудесный... - Хозяйки в нём нет... Мне бы такую, как вы... - Делаете мне предложение? Вот так сразу? В первый вечер знакомства? Но вы меня совсем не знаете... - А что тянуть резину? Вы красивы... Но уже не молоды, а я на пенсии... Каждый год у нас теперь на вес золота... - Я согласна... Коля... Свадьбы, разумеется, не было. Гостей тоже... Расписались в ЗАГСе, посидели в кафе за бокалами шампанского, и Татьяна Лапина вошла в дом Николая полноправной хозяйкой. Свою квартиру в Ялте она отдала замужней дочери. ...Когда это было? Три года назад..? А всё вроде как вчера... Обручальные кольца... Цветы, конфеты, шампанское... Он лежал в больничной палате хирургического отделения. Смотрел в белёный известью потолок и думал... Зачем женился? Жил без хлопот, сам себе велосипед, хочешь крутишь, хочешь нет. Много переживаний и волнений доставила ему суетная, беспокойная Татьяна. Всё ей чего-то не хватает, не достаёт, хочется большего. Управляясь по дому, по саду, с утра до темноты, не покладая рук, он обустраивал дом, сад и двор. Татьяна возвращалась поздно, от неё пахло вином, сигаретным дымом, но всегда находилось оправдание. - Ну, что ты, дорогой? Издержки работы... Корпоративные вечеринки... Встречи клиентов в офисе... Заключение страховых сделок... Не так просто раскрутить богатого человека, желающего застраховать имущество, недвижимость... Ты ревнуешь? Напрасно... Ну, право, как ребёнок... И обнимала с нежными поцелуями. Так ему казалось... Под её упоительными ласками Николай таял, словно кусочек сахара в стакане горячего, крепко заваренного чая, соглашался со всем. - Ты ведь можешь работать? Не так ли? Я подыскала тебе хорошее место вахтёра на хлебокомбинате. Сутки через двое... Всё прибавка к пенсии... Спальный гарнитур куплю новый... Туристическую путёвку в круиз по Средиземному морю возьму себе... А что? Ни разу в море не была... Ты-то поплавал, повидал... - Я на сейнере вкалывал как прокажённый... Некогда было любоваться морскими красотами... Да и Баренцево море не годится для праздных прогулок... Поедем вместе? - Да ты что?! В доме ещё так много работы... Чердак надо обустроить... Там можно будет сдавать помещение отдыхающим... В саду кто абрикосы и персики соберёт? Кто продаст фрукты туристам? Подумал? Он уходил на дежурство, а вернувшись домой, находил в разных местах небрежно брошенные окурки, недопитые бутылки из-под вина и коньяка, смятые постели и другие приметы чужого присутствия и неверности жены. Как всегда, объяснение находилось. - Подруга с мужем в гости заезжали... Посидели немного... Одноклассница отдыхает в санатории, созвонились, встретились... Ещё один клиент по страховке своего автомобиля заезжал... Дочь с зятем были... И быстро переменяла тему неприятного разговора. - Ты получил зарплату? Диван в гостиную более современный возьму... А твой старомодный выброшу... Её денег, заработанных в страховой компании, он не видел. Татьяна тратила их на роскошные наряды, на своих детей и внуков. - Тебе зачем деньги? Детей у тебя нет... Переживать не о ком... Обут, одет... Не голоден... Чего ж ещё? - Лака банок десять прикупить... Цемента мешок... Белил... Обоев десять рулонов... - Ого! В другой раз! У моей старшей внучки Алёнки день рождения. Не пойду же я к ней с пустыми руками! - Что-то неважно себя чувствую, Таня... Нутро болит... - Настойку мою пил? Нет?! Дитя малое! - От неё мне только хуже... К врачу надо... Денег дай... Лекарства купить, какие пропишут... - Ну, вот ещё чего выдумал! Знаем мы этих врачей... Сама поправлю тебя. Вот сильное тонизирующее средство... Приготовила по рецепту народной медицины... Стараешься для него, а он ещё упрямится... Пей! Чуть не насильно вливала ему в рот какое-то вонючее снадобье. Совала таблетки. Поила горьким настоем трав. День ото дня ему становилось всё хуже. Слабость, тошнота, головокружение, учащённое сердцебиение. Однажды, войдя поутру в сад, он почувствовал расстройство живота, поспешил в туалет. Тёмно-красная струйка свёкольным соком полилась из него. - Странно, - обеспокоенно проговорил он. - Не ел я свёклу... Ни сырую, ни варёную... Острая мысль пронзила сознание: - Кровь! Кранты тебе, боцман! Страха не было. Отрешённость, равнодушие, безразличие к самому себе овладело им. Стало вдруг заносить из стороны в сторону. Он даже пошутил: - Ничего себе штормит... Девять баллов, не меньше... Цепляясь за стену, чтобы не упасть, подобрался к телефону, позвонил: - Алло... Скорая? Плохо мне... Кровотечение... Дежурный хирург сразу поставил диагноз: - Прободная язва... Срочно готовить к операции... И вот он лежит, боясь шевельнуться, на больничной койке. Слышит вздохи, постанывания соседей по шестиместной палате. Иногда они иронизируют над своими немощными телами, подтрунивают друг над другом, смеются, за животы держатся, чтобы швы не разошлись. Крепкие мужики. Жить да жить им. Лишь Семакин да ещё дедок у окна, с Библией в сухоньких, старческих руках, самые пожилые здесь. Разные люди... Разные характеры... Разные судьбы... Ржут, несмотря на свежие швы, скрипят зубами. - Ох, мамочки... Ох, не смешите меня... Анекдоты на всякие житейские темы, но всё больше о дуралеях-мужьях и неверных жёнах. Для всех больная тема. Один рассказывает: - На рассвете встаёт мужик, подошёл к окну, а на улице пурга, свету белого не видать. "Ты куда собрался в такую рань?" - спросила спросонья жена. "На рыбалку", - ответил мужик. Оделся, вышел на улицу. Мороз, ветер. "А ну её к чертям рыбалку эту", - подумал мужик и домой воротился. Разделся, забрался в постель к жене, обнял её, дрожит весь. "Ты чего трясёшься?" - спросила жена. "На улице такая дубориловка", - ответил муж. "А мой-то дурак на рыбалку ушёл..." - сказала жена. Смеются, животы держат, морщатся. - Хватит, мужики... Мочи терпеть нет... Давайте о серьёзном... Семёныч! Почитай нам притчи Соломоновы! Семёныч, худой, с пожелтевшим, измождённым лицом старик, отмеченным печатью недалёкой смерти, слабо шевельнулся под простыней. Глянешь на него и грустно скажешь: "Не жилец ты на этом свете, Семёныч". Протянул руку к тумбочке, нашарил очки, надел. Раскрыл книгу на странице, отмеченной закладкой. - Слушайте, коли так... Жеребцы необъезженные... Кобели глупые... Учат вас, дураков, учат, а вам всё неймётся, всё норовите в чужом дворе отметиться... А в Священном Писании чёрным по белому сказано: "Кто же прелюбодействует с женщиною, у того нет ума; тот губит душу свою, кто делает это; побои и позор найдёт он, и бесчестие его не изгладится; потому что ревность - ярость мужа, и не пощадит он в день мщения, не примет никакого выкупа, и не удовольствуется, сколько бы ты ни умножал даров". Глава шесть, притчи тридцать два - тридцать пять. - Ну, Семёныч, нагнал жути... - При чём тут я? - закашлялся Семёныч. - Великий царь Соломон, сын Давидов, в главе второй предупреждает: "Дом её ведёт к смерти, и стези её - к мертвецам". Притча восемнадцать... И наставляет вас, неразумных нечестивцев: "Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих губительницам царей". Глава тридцать один, притча третья... Николай рассеянно слушал, не придавая значения высказываниям старика. Его не касаются премудрости насчёт любовных похождений к чужим жёнам. Не имел такой привычки шастать по блудным делам. Встречался, конечно, с женщинами, но были они незамужними. Татьяна сама пришла к нему в дом. Окружила теплом и заботой. Ну, есть некоторые сомнения относительно её неверности... Однако, не пойман - не вор. Следить за ней не станет... Красивая... Всё равно не уследишь... Доверять надо... Дверь палаты приоткрылась. Миловидная женщина в белом халатике, наброшенном на покатые плечи, заглянула с умильной улыбкой, игриво осведомилась: - К вам можно, мальчики? Смех, разговор тотчас стихли. "Мальчики" стыдливо прикрыли наготу, стесняясь капроновых трубок, торчащих из их ноздрей, животов и прочих отверстий. - Как дела, Коленька? - присаживаясь к нему на койку, ласково спросила Татьяна. - Залечат тебя здесь эти коновалы... Больно, да? Ах, ироды! Располосовали как! Могли бы и аккуратнее зашить... Заштопали как мертвеца... Шрам останется... Договорилась я о переводе тебя в клинику профессора Иванова... Не слышал о таком? Ты же знаешь, у меня связи... Быстро поставят там тебя на ноги... Да... Кое-какие формальности... Она спохватилась, настороженно поглядывая на дверь, поспешно достала из сумочки какие-то бумаги. - А что, обход уже был? Хорошо... Вот... Твоё согласие на перевод в другую больницу требуется... Заодно некоторые документы подписать... Страховку на дом переоформляю на более выгодных условиях... Ты же не будешь возражать? Фу... Какая ужасная палата... Такой тяжёлый воздух... Какие-то старые тумбочки! А врачи?! Здесь нет ни одного доктора наук! Подписывай скорее! У меня встреча с богатым клиентом назначена для оформления договора. В палату, воровато озираясь, торопливо вошли двое представительных молодых мужчин в халатах цвета морской волны и таких же шапочках. У одного ноутбук, у другого кожаный портфель. - А вот и врачи из той клиники. Наклонилась к уху, шепнула: - У них лечатся только известные люди, высокопоставленные персоны... Знаменитые артисты, генералы, дипломаты... Подпиши быстренько эти бумаги, не задерживай... Я еле уговорила их приехать посмотреть на тебя... - Где очки? Ничего не вижу без них... - Дались они тебе... Вот здесь, где галочки, поставь свои закорючки и всё... Сунула ручку, придвинула ближе тумбочку, чтобы удобнее было ему расписаться. И всё быстро, быстро... Николай подписал один документ, она подсунула другой, потом ещё один... Ещё... И безотчётно, слепо доверяя ей, он поставил росписи везде, куда ткнулся её палец. Татьяна поцеловала его в лоб, торопливо поднялась, глянула на него зеленовато-хищными глазами. Молодые люди молча сложили документы в портфель, направились к выходу. Татьяна поспешила за ними. - Ну, пока, дорогой, - сказала с усмешкой. В коротком взгляде её прищуренных глаз Николай уловил скрытое презрение, ненависть, злобу и что-то ещё необъяснимое, отчего больно защемило сердце. Смутное чувство тревоги овладело им. - Симпатичная у тебя жена, Николай, - с завистью проговорил мужчина на соседней койке, отбрасывая простыню и обнажая большой живот, оклеенный пластырем. - Не то, что моя Катерина... Женился - стройная была... А сейчас? Откуда что взялось? Растолстела... Хозяйка хорошая... Всё по дому... Варит... Жарит... Стирает... Чистит... Моет... Работящая бабёнка... Мать заботливая... Боговерующая она у меня... Старик аккуратно закрыл Библию, бережно погладил синюю обложку, назидательно произнёс: - С лица воду не пить... Душа у твоей жены кроткая... Видал я её давеча, когда приходила проведать тебя... Добродетельная женщина... Сразу видно... Не вертихвостка... А красота что? Пыльца на крыльях бабочки... Потрепыхалась, и уж нет её, слетела вся... Старик снова открыл Библию. - И сказал Соломон в Книге притчей своих: "Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы". Глава тридцать первая, стих тридцатый... ...В зале ожидания белокаменного железнодорожного вокзала станции Симферополь шумно. После отпусков в солнечном Крыму отдыхающие штурмуют кассы в очередях за билетами. Пассажиры галдят, то и дело из динамиков раздаётся неразборчивый голос дежурного оператора, сообщающего о прибытии, об отправлении поездов. Николай занял очередь в кассу для покупки билета до Мурманска. Присел на диван, обтянутый чёрным дерматином, уложил руки на блестящие подлокотники. Сидел, думал... Татьяна в больнице больше не появилась. Ни в какую элитную клинику его не повезли. Документы подсунула ему на подпись, приготовленные на продажу дома. Его дома... Выстроенного его огрубевшими от инструментов руками. Изъеденными растворителями, известью, пораненными, ушибленными... Его дома... Выстраданного в мечтах во время плаваний, в непосильной работе. Не врачи то были в фирменных халатах, а самые обыкновенные жулики, мошенники, аферисты. Выписался из больницы, пришёл к своей калитке, почему-то запертой на замок. Удивился огромной сторожевой собаке с устрашающе обрезанными ушами, в бешеной злобе оскалившей клыки. На её неистовый лай вышел охранник в чёрной куртке, с дубинкой у пояса, с банкой пива, развязно спросил: - Чего тебе надобно, старче? - Это мой дом... Не понимаю... Вы что здесь делаете? Впустите меня... Я - хозяин этого дома... - Валерий Борисович! - окликнул охранник одного из двоих молодых людей, сидящих на веранде за шахматным столиком. Они пили коньяк, курили сигары. - Ну, что тебе, Фёдор? - Тут какой-то мужик ломится... Говорит, что он хозяин... Впустить? - Скажи ему, чтобы пошёл вон... И не беспокой по пустякам, Фёдор, - не отрывая сосредоточенного взгляда от шахматных фигур, задумчиво покусывая губу, сказал молодой человек, которого охранник назвал Валерием Борисовичем. К своему ужасу, Николай узнал в шахматистах тех самых "врачей", наведавшихся к нему в палату. - Гуляй, Ванька... Ешь опилки... - хрипло рассмеялся охранник. Отхлебнул пива, набычился: - А ну, вали отседова... Хозяин... А то сейчас Дружка выпущу, он тебе покажет, какой ты хозяин... Хотя, постой... Охранник сходил в сарай и вернулся с чемоданом. С тем самым, с которым Николай приехал сюда восемь лет назад начинать новую жизнь. - Вот... Бывшая хозяйка велела передать... В нём паспорт твой... Шмутьё... Барахло разное... Николай долго ходил по милициям, судам, прокуратурам... Везде натыкался на один ответ: "Дом продан по закону... Сделка оформлена в присутствии нотариуса лицом, находящимся во вменяемом состоянии". И спрашивали: - Ваши подписи? - Мои... - Так чего же вы хотите? - Меня обманули... Я не читал этих бумаг... Думал, что подписывал страховые документы... Поверил... - Это ваши проблемы... Надо было читать... А так вы могли поставить подпись под собственным приговором на эшафот... - Жена продала дом, пока я был в больнице... - Из документов свидетельствует, что дом продали вы по обоюдному согласию... ...Женский голос вывел из грустной задумчивости: - Место рядом с вами не занято? Он поднял глаза. Перед ним стояла девица прилично одетая, на высоких шпильках, с большущей клетчатой сумкой, застёгнутой на молнию. Николай придвинул свой чемодан к ногам. - Присаживайтесь, пожалуйста... - Вы бы не могли покараулить мою сумку, пока я сбегаю в буфет? Выпью кофе... Весь день по магазинам... Набрала, вот, вещей всяких... В гости еду... Подарки везу... - Да, конечно... Я присмотрю... Девица ушла. Через полчаса вернулась. - Вот спасибо... Теперь и вы можете сходить, если хотите... Я посижу с вашим багажом. - Да... Я в кассу... Как бы не прозевать очередь... Он стоял в толпе, переминаясь с ноги на ногу, положив ладонь на живот, оберегая его от случайных толчков беспокойных пассажиров. Мысли копошились, бились в голове, перескакивая с одного на другое, но неизменно возвращались к минувшим событиям чудовищной несправедливости. Трудно, просто невозможно было поверить в случившееся с ним несчастье. - Вот гадина! Змея подколодная! Как объегорила! Прикинулась ласковой кошечкой, а у самой зубы крокодила... Обнимала... Целовала... Обернулась коварной коброй... Всё продала... Дом... Мебель... За границу укатила... Поди, достань её там... Ладно... Уеду в Мурманск... В порту ещё помнят... Устроюсь матросом на какой-нибудь портовый буксир... Скоплю деньжат на комнатушку... - незаметно утирая слёзы, нашёптывал Николай в шумящей толпе. Его сдавили, подпихнули к окошку кассы. - Мне до Мурманска... В плацкартном вагоне... - Ваш паспорт, пожалуйста... - Сейчас... Где же он? Предчувствие страшной, непоправимой беды сдавило сердце. Страх холодной змейкой заползал под одежду, леденил тело. - Гражданин... Что же вы? Не задерживайте... Толпа напирала, отодвигала от окошка. Одной рукой он цеплялся за прилавок, другой отчаянно рылся по карманам, тщетно пытаясь найти в них паспорт и деньги. - Куда же он подевался? В нём деньги... Расчёт с хлебокомбината... Только, только на билет... Люди не дадут в дороге с голоду умереть... Наверно, в чемодане... Да... Конечно... Забыл взять его оттуда... И лежит он там... Не хотелось, ну, никак не хотелось верить, что обокрали... Вытащили паспорт из кармана вместе с деньгами в этой проклятой толчее... Он выбрался из орущей толпы, вернулся к дивану, где оставил чемодан. Растерянно смотрел на пустое место. Ни девицы, ни чемодана не было. Её клетчатая сумка одиноко стояла в проходе. Николай рванул на ней застёжку: так и есть! Сумка плотно набита старыми газетами и всяким рваньём. Семакин медленно опустился на диван. Сидел и уже ни о чём не думал... Врач скорой помощи, осмотревший безжизненное тело неизвестного мужчины, с привычным равнодушием произнёс: - Острая сердечная недостаточность... Инфаркт... И добавил, глядя, как санитары укладывают умершего на брезентовые носилки: - Человек без паспорта...
Беглец поневоле
"Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать это".Книга притчей Соломоновых, глава 3, (27).
Идти было легко и приятно. Ноги, обутые в мягкие кожаные ичиги, лишь по щиколотку утопали в пушистом, ослепительно белом снегу, чистом и прекрасном, как свадебное платье принцессы. Мастерица-природа принарядила тайгу, развесила замысловатые кружева инея на каждой былинке, ветке, травинке. В сказочном убранстве, не шелохнувшись, стоят могучие вековые кедры и сосны, разлапистые ели и пихты. Первая пороша - долгожданный праздник для любого охотника! Радостно и светло на душе от созерцания несказанного великолепия снегопада. Неслышно приминаются под ногами опавшие листья. Зоркие глаза отмечают на зимнем покрывале приметы жизни безмолвной, притихшей поутру тайги. Вот на пне пустая кедровая шишка: белка грызла орехи. Чуть дальше строчка следов колонка. Изюбр тёрся об осину, объедал тонкие ветки. Там сова оставила на снегу вмятину от распластанных крыльев: падала на мышь. Толстый ствол сухой липы ободран когтями. Ясно: медведь отметился, берлогу ищет, чтобы завалиться в ней, залечь до весны на зимнюю спячку. Заяц полянку вытоптал. Пара косуль, вспугнутых кем-то, пронеслась на длинных прыжках. След в след прошли волки... Много тайн хранит молчаливо-угрюмая тайга. Иван Зыряев, штатный охотник-промысловик, бодро шагал по своему путику, на двадцать километров подковой обогнувшему сопки, распадки, ключи, увалы, ущелья, началом и концом которого было старое зимовье, построенное ещё дедом Ивана. Он вышел затемно с карабином и рюкзаком, с топором, заткнутым за пояс, и с ножом в чехле, болтавшимся на груди, чтоб сподручнее выхватить в случае чего. Иван не рассчитывал скоро вернуться, и потому в рюкзаке были котелок, спальный мешок, буханка хлеба и кусок сала. Ещё по чернотропу Иван разнёс по давилкам и ловушкам протухшую рыбу, тушки ободранных белок, внутренности рябчиков и домашней птицы. Насторожил более сотни капканов в дуплах валёжин, в кулёмах. Охотник не сомневался, что возвратится в зимовье не с пустыми руками: пять-семь, а то и больше золотисто-дымчатых соболей откроют сезон добычи пушнины. Иван шёл, привычно посматривая по сторонам, вглядываясь в пространство между стволами деревьев: а вдруг покажется изюбр! Он уже мысленно представлял, где, какое место окажется самым ловчим. Конечно же, в Горелой балке... На заброшенном лесоскладе... Ещё под выворотнем сваленной бурей сосны... Самые большие рыбины оставлены В Змеином ключе... Такие запашистые, что не учуять и пробежать мимо пронырливый, хищный зверёк не сможет, соблазнится приманкой. Предвкушая волнительную радость дорогой добычи, Иван нетерпеливо убыстрял шаги к Змеиному ключу. Он ещё издали заметил, что кулёма, сложенная из гладких гранитных окатышей, развалена. Соболь не висит на поводке, вздёрнутый веткой черёмухи. Давнишний охотничий приём: пригнуть ветку, привязать к ней поводок. Зверёк начнёт метаться с капканом, собьёт ветку с зацепа, она распрямится и подбросит его вверх, чтобы мыши не достали, не попортили мех. Иван подошёл ближе, растерянно глядя на разрушенную ловушку. Камни раскиданы, капкан захлопнут, болтается на поводке, поднятый веткой. Приманка исчезла. Даже если бы вдруг пошёл проливной дождь, или рядом с шипением воткнулся в снег раскалённый метеорит, он меньше бы удивился, чем следам больших рубчатых подошв, оставленных чужими обутками. Они отчётливо отпечатались на притоптанном снегу. До ближайшей деревни Ольховки из десяти дворов тридцать километров... А вокруг всё тайга и тайга... Лишь редкие охотничьи избушки и пасеки затерялись в ней, в которых известен Ивану каждый человек. А этот след, потянувшийся вдоль каменистых россыпей и уводящий в густой ельник, явно чужой. Неизвестный пришелец порушил кулёму, забрал приманку и ушёл. Кто такой? Браконьер из города? Беглый заключённый? Человек, заблудившийся в тайге? Или этот... Как их... Десантник спецназа, выброшенный с парашютом для подготовки на самовыживаемость... Говорят, забросят их в самые дебри без ничего... Без ножа... Без спичек... Без крошки хлеба... Выживет - прошёл отбор... Нет - его проблемы... Да... Было над чем задуматься... И настороженно окинув пристальным взглядом безмолвную тайгу, прислушиваясь к её не потревоженной никем тишине, Зыряев скинул с плеча карабин, лёгким движением руки, словно скрадывал дичь, передёрнул затвор, вгоняя патрон в патронник. Поставил на предохранитель. Так... На всякий случай... Мало ли что... Тайга всё-таки... В ней всякое бывает... Соболя, капканы - всё враз отошло на второй план. "Кто и почему нарушил неписаный охотничий закон не трогать не своих ловушек?" Эта мысль заняла Ивана, заставила броситься вдогонку за злоумышленником. Догнать, узнать, проучить, непременно выяснить, кто посягнул на его капкан! След был почти свеж... Медленно падающие пушистые снежинки ещё не припорошили его. "Далеко не ушёл... У Горелой балки перехвачу его", - решил Иван, спокойно и уверенно забрасывая карабин на плечо. Знакомое чувство преследователя, следопыта овладело им. Он словно отправлялся тропить зверя. Опытный охотник не побежал, сломя голову, по следу. Он забрал вправо, намереваясь стороной обойти нарушителя, обрезать его след. И если неизвестный человек окажется в круге, затаиться в засаде, дождаться, подпустить ближе и ошеломить неожиданным выстрелом. К полудню Иван круто принял влево, осторожно продвигаясь, стараясь не наступить на сухую ветку, не задеть сучок, но следа не увидел. "Всё! Он здесь! Подождём!" - заступив за толстый кедр и взяв карабин на изготовку, приготовился Иван встретить незнакомца. Постукивал дятел. Попискивали птички-поползни. В ветвях кедров возились сойки. Осыпался на шапку снег. Так простоял Иван полчаса. Никто не выходил ему навстречу. И тогда, крадучись, держа карабин в обеих руках, он потихоньку пошёл вперёд сам. И вдруг он увидел его. Человек был без оружия. Он скрючившись сидел под деревом, зажав руки между согнутыми коленями, и не подавал никаких признаков жизни. Зыряев в недоумении подошёл к неподвижно сидящему человеку. Ведь ещё утром тот порушил кулёму... Охотник легонько потормошил безжизненное тело, и оно повалилось на бок, в снег. Только сейчас Зыряев рассмотрел человека, по следу которого шёл полдня. Молодой совсем парень... Кровоподтёки под глазами. Солдатская шапка-ушанка с кокардой, вылинявший зелёный бушлат, пятнистые штаны на нём, ботинки с тупыми носами... - О, Господи... Солдат! Заблудился, однако, - воскликнул Иван, горестно глядя на молодого человека, обнаруженного им при столь странных обстоятельствах. - Но ведь шёл утром... Был жив, - бормотал Иван, удручённый увиденным. - Как же это... Эй, боец, очнись! Зыряев отставил карабин, сбросил рюкзак и наклонился к лежащему солдату. Расстегнул бушлат на груди, уловил дыхание. Неприятный запах тухлой рыбы ударил в нос. "Так вот почему не стало приманки в кулёме, - подумал Иван. - Бедный... Он съел её..." Первые минуты растерянности прошли. К охотнику вернулось самообладание. Солдат жив! Заснул от переутомления и голода, хотя тело на грани замерзания. Ещё немного и застыл бы во сне. Скорее надо растереть снегом, привести в чувство! Иван снял с него сначала один ботинок, потом другой. Ужаснулся тонким, рваным носкам. Выбросил их и принялся растирать снегом ноги парня. Достал из мешка свои запасные шерстяные носки, связанные женой Любой, надел на его красные, распухшие ступни. Растёр кисти рук, напялил на них пуховые рукавицы. Солдат заворочался, что-то пробормотал посиневшими губами и опять засопел в беспробудном сне. Иван воспрянул духом. - Да... Повезло тебе, братец, что нашёл я тебя... Теперь поправишься... - вслух проговорил охотник, обращаясь к безмятежно спящему солдату... Только дотащить бы тебя до зимовья... А там... Горячим бульоном напою, чаем с малиной... Отощал как... Больно смотреть... И как попал ты сюда, братец? А может, ты из тех, которых бросают в самые дебри на выживаемость? Однако, своими ногами не пойдёшь. Придётся тащить тебя. Факт... Да нам не привыкать... Иван вынул из-за пояса топор, нарубил длинных еловых ветвей, связал их концы брезентовым ремнём с петлей. На таких широких волокушах из лапника не раз приходилось ему вытаскивать из таёжных распадков добытых на охоте косуль, изюбров, части разделанных лосиных туш. Посмотрел на парня, головой покачал: весу в нём, как в баране... Потяжелее, бывало, вывозил на себе поклажу... Уложил бесчувственное тело на волокушу, увязал верёвкой, надел на себя лямки рюкзака, прихватил карабин, и обнажив вспотевшую голову, перекрестился. - Помоги нам Господь... Под уклон с косогоров он без особых усилий тащил волокушу, но подниматься на крутые склоны становилось всё труднее. Под вечер Зыряев надрывно и хрипло дышал, будто кто гнался за ним, в изнеможении падал, вставал, и уже в потёмках, совсем обессиленный, толкнул грубо сколоченную дверь зимовья. Хотелось тотчас упасть и провалиться в глубокий сон, но у него хватило воли преодолеть усталость и затопить печку, затащить парня в избу, уложить на дощатые нары, застеленные оленьими шкурами, разуть его и накрыть одеялом. Привычка протереть отпотевший в тепле карабин заставила привести в порядок оружие и засунуть его под свою постель. Иван подбросил дров в печку, стянул с себя ичиги, задул керосиновую лампу и растянулся рядом с молодым человеком, безмятежно похрапывающим в тепле зимовья. Блики пламени из печи сквозь щели в плите плясали на потолке избы. В углу, под столом, шуршала мышь. Круглая луна глядела в маленькое оконце, бледно высвечивала мирно спящих людей: спасителя и спасённого. И сказано о том в Книге притчей Соломоновых: "Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним". Глава 16, (7). ...Проснулся Иван при полуденном свете. В окно виднелся краешек синего неба и зелёная, присыпанная снегом ветка растущей рядом с избой пихты. В зимовье было тепло. Тихо гудел в печке огонь. Постель солдата была пуста, аккуратно заправлена байковым одеялом. Уголком, на армейский манер, стояла на нём взбитая подушка. "Ушёл!" - мелькнула мысль, но зелёный бушлат висел на гвозде, вбитом в стену, шапка с кокардой лежала на подоконнике, и Зыряев облегчённо вздохнул. Приподнялся, намереваясь встать и тотчас откинулся на лежанку, прикрыл глаза: за дверью послышались шаги. Дверь проскрипела на ржавых петлях, открылась, впуская клубы морозного воздуха. С охапкой берёзовых поленьев вошёл солдат. Присел у печки, открыл топку, пошевелил в ней дрова. Огонь разгорелся с новой силой. Солдат прикрыл дверцу, поставил на плиту кастрюлю с водой и взялся чистить картошку. Изредка он поглядывал, как ему казалось, на спящего, охотника. Иван, в свою очередь, сквозь чуть приоткрытые ресницы, с интересом наблюдал за парнем: толковый хлопец, ловко управляется у печки, не в диковину ему простые домашние хлопоты. Иван не громко кашлянул, дал понять, что не спит. - Здравия желаю, товарищ... Солдат смутился, стеснительно сказал: - Простите, что хозяйничаю тут без вас... Под утро холодно стало... Печку вот растопил... Картошки сейчас наварю... Очень есть хочется... Меня Иваном звать... А вас как? - Пришёл в себя, стало быть... Плох ты вчера был, братец... Тёзки мы... Откуда ты взялся, Ваня? Каким ветром занесло тебя в такую глушь? Или на парашюте спустился? - Со службы сбежал... Из караульной роты... Поставили вещевой склад охранять, я и дал дёру в тайгу. Сказал так, будто речь шла о бегстве не из воинской части, а со школьного урока в кино. - Вот так да! - вскочил с нар Зыряев. - Дезертир! Законопреступник ты, Ваня! А я, получается, твой пособник. Нехорошо! С чего вдруг бежать надумал? Опасности испугался? Трудностей, тягот и лишений службы? Если все так побегут, кто же Отечество наше славное будет защищать? Нам, мужикам, на роду написано воинами быть, веру православную и государство Российское от ворогов иноземных охранять. Мой прадед комендором на броненосце "Ослябя" в сражении при Цусиме погиб. Дед в первую мировую минёром служил на подводной лодке, на Балтике. Четыре Георгия за храбрость имел. Отец катерником на Чёрном море с фашистами воевал. Орденом Красной Звезды награждён. Я в Североморске радиометристом на эсминце служил. А сейчас Юрка, сын мой, на Тихоокеанском флоте гидроакустиком на атомном ракетоносце свой священный долг выполняет. Все мы, Зыряевы, флотские... С Богом в душе, с честью и совестью Родине служим... Недавно от командира части письмо благодарственное пришло за хорошее воспитание сына... Хвалят Юрку... А как я его воспитывал? Чуть что не так - всыплю, бывало, прута ему по голой заднице... А сейчас как? Отстегает отец обормота своего за недостойное поведение, в милицию на него жалуются, в суд... В школах, в детских садах не тронь выродка пальцем. Не моги учитель или воспитатель за уши отморозка отодрать. Прокуратура, газеты - на дыбки! Вопят: "Ребёнка избивают!" А тот и рад-радёхонек, продолжает безобразничать, вести себя непристойно... Забыли напрочь Священное Писание! Откройте Библию и прочитайте Книгу притчей Соломоновых! В главе двадцать третьей сказано: "Не оставляй юношу без наказания; если накажешь его розгою, он не умрёт. Ты накажешь его розгою, и спасёшь душу его от преисподней". Притчи тринадцать и четырнадцать... Не удивительно, что развелось столько наркоманов, пьяниц, насильников и прочих всяких нечестивцев... Вот и ты со службы сбежал... - Опасности не боюсь... Я тоже на флот просился... Не взяли... Медицинскую комиссию не прошёл... Дальтоником признали... Я сам в военкомате просил, чтобы в армию призвали... - с обидой в голосе проговорил солдат. Помыл картошку, сложил в кастрюлю, придвинул на огонь. - Не понимаю, Ваня... Не вынес армейского распорядка? А ты думал - там мёд? - строго спросил Иван, подходя к умывальнику. - Подъём, тревога, марш-бросок, строевая... - Нет, трудностей не боюсь... Готов сидеть в окопе, ползать по грязи, мёрзнуть, голодать... От призыва в армию, я уже говорил, не уклонялся... - Что же тогда? По девчонке соскучился? Или по маме с папой? Так и бежал бы домой... В тайгу-то зачем сиганул? Темнишь ты, братец... Не нравится мне это... - Иван умылся, причесал волосы, пригладил курчавую бороду. Посмотрел пристально на солдата. - Оружие твое где? Автомат? - Возле склада оставил... Иван головой покачал. - Темнишь ты, братец... А ну, говори прямо! Чего натворил? Не то опять отведу туда, откуда притащил... Не терплю дезертиров! Так и знай. Выкладывай всё начистоту! - Не темню я, дядя Иван... И не натворил ничего, - утирая слёзы, ответил парень. Сел на лавку, и как мальчишка, вызванный за шалости в кабинет директора школы, разрыдался. Слёзы ручьям потекли по лицу. Ивану стало жаль парня. Чего, в самом деле, напустился на парнишку, не зная причину его бегства со службы. Подошёл к нему, погладил по стриженому затылку. - Ну, прости... Нашумел я... Успокойся... Расскажи без утайки... Вместе решим, как быть дальше... - Даги... Дагестанцы у нас в части... Их там больше всех... Верховодят... Заставляют быть неопрятными, всё делать плохо... А если кто старается хорошо служить, тех бьют... Хотят, чтобы в части порядка не было... Тогда они смогут делать, что хотят... В самоволку ходить... Воротнички не подшивать... Койки не заправлять... - всхлипывая, рассказывал солдат. - Мне свои вонючие носки сержант-даг совал под нос... Стирать заставлял... Я отказался... Больно били меня по животу пластиковыми бутылками с водой, чтобы синяков не было... А я всё равно не стал ему стирать... Потом увидели у меня на шее цепочку с крестиком... Вот этим самым... - показал солдат. - Сорвать пытались... Мне его мама надела, как в армию провожала... "Пусть, - сказала, - хранит тебя Господь"... Не захотел, видно, Бог, хранить меня, если даги били меня. Орали всё: "Аллах акбар! Аллах акбар!". Схватил я утюг горячий и на них. Кричу: "Убью, падлы! Бог для всех один!" Они отошли и шипели как змеи: "Погоди, собака неверная... Опустим тебя... Сделаем тебя женщиной". И, конечно, сдержали бы своё мерзкое обещание, как они с другими поступили... Да я дёру дал... Сел в электричку и поехал... Сначала в одну... Потом в другую... Ещё дальше поехал... Сам не знал, куда... Вышел на каком-то разъезде... Кругом - ни души. И так мне горько на душе стало, что решил в тайгу уйти и сгинуть там... С голоду умереть... Замёрзнуть... И всё шёл, шёл... И никак не помирал, не замерзал... Тепло ещё было. Сильно есть хотелось... Калину ел, бруснику... Шишки кедровые грыз... Капкан с приманкой увидел... Рыбу съел... - Отравиться мог... Пропавшая она... - Стошнило меня... Изблевал всю... Картошка закипела... Поди сварилась уже? Солдат нетерпеливо потыкал картошку ножом, сдерживая себя, чтобы не выхватить сыроватую, горячую картофелину из кипятка. - Похвально, что за веру православную вступился, себя в обиду не дал... Но лишать себя жизни - большой грех. Напрасно ты на Бога сердишься. Господь не дал тебе погибнуть. Благоволит к тебе. - Умру лучше, но в ту часть не вернусь... - Куда же командиры ваши смотрят? - Своими делами заняты... Квартиры строят, дачи... Сержанты-даги рулят... И прапора, которые у солдат деньги и сотовые телефоны отнимают... Дагам поблажки делают... - Эти синяки под глазами - тоже их поганых рук дело? Солдат молча покивал головой. Его плечи по-детски вздрагивали. Ивана до глубины души тронула незавидная участь молодого человека. Тихо, по-отечески ласково спросил: - Правду ли говоришь, Ваня? Такие дикие вещи творятся в вашей части? Не обманываешь? Поверить трудно... Солдат быстро встал с лавки, повернулся лицом к маленькой иконе Пресвятой Богородицы, стоявшей на полке в углу зимовья. Трижды перекрестился. - Вот-те крест- не вру! Крещёный я... И в церковь с мамой ходил... Истинно, всё так и есть... - Верю, Ваня... Что же делать нам с тобой? Тебя ищут, конечно... Родителям сообщили наверняка... Переполошили... Горе им... Всякое за тебя передумали... Страшно подумать, каково сейчас матери твоей, отцу... - Нет у меня отца... Отчим... Не любил меня... Часто ремнём бил... Или прутом... - Ремнём или прутом не бьют, Ваня, а наказывают... За что же порол тебя отчим? - Спички жёг в квартире... За двойки в дневнике попадало часто... То с пацанами мотоцикл угнали с автостоянки... Сигареты нашёл в моём кармане, отлупил сильно... - А как отчим к маме относится? Любит её? - Мать он бережёт... Всё за неё старается сам сделать... - Запомни, Ваня: если мужчина любит женщину, всё, что с ней связано, дорого ему: дети её, дела, работа, заботы. И ты должен быть благодарен отчиму за то, что вразумлял тебя ремнём и прутом, потому как родным тебя считает... Не безразличен ты ему. А не любил бы тебя, равнодушным бы оставался к твоим шалостям и двойкам. Замечательный у тебя отчим, хороший человек. И ты, вижу я, не избалованный молодой человек, и заслуга в этом отчима твоего. Как приедешь домой после службы, поклонись отчиму в ноги, отцом назови. Доставь радость ему. И не бил он тебя, а разуму учил. Ведь как сказано в Книге притчей Соломоновых, в главе тринадцатой... Стих двадцать четвёртый: "Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его". Так-то, Ваня... Сварилась картошка... Слей воду и ставь на стол. Обедать будем. Тебе сейчас хорошо питаться надо. На доходягу похож. Понимаю, что наголодался ты, но много сразу не ешь... Живот заболит... Иван сходил в чулан, погремел там крышкой жестяного бака, в котором хранил продукты. Вернулся с колбасой, салом, маслом, с буханкой подмороженного хлеба, с пачкой печенья и кульком сахара. - Хлеб в духовку положу... Распарится там, как свежим станет... Помолившись, приступим к трапезе. Садись, Ваня, ешь... После думать будем, как быть дальше... Тянуть время нельзя... Усугублять вину бегства твоего. Иначе осудят за дезертирство... Возвращаться надо... Ибо сказано в Книге притчей Соломоновых: "Скрывающий свои преступления не будет иметь успеха; а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован". Глава двадцать восемь, стих тринадцать. Иван положил себе в чашку пару горячих, исходящих паром картофелин, растолок с маслом, присел на табурет спиной к обогревателю. - Немного поясницу погрею... Побаливать начала, - сказал Иван, принимаясь за еду. Отвернулся, чтобы не смущать оголодавшего парня, не смотреть, как он жадно ест. - Когда я служил, такого безобразия и в помине не было... Жили одной дружной семьёй. У нас на корабле буряты, узбеки, киргизы, татары, украинцы, казахи, азербайджанцы, армяне, белорусы, молдаване, русские были... И ещё другие национальности. Старослужащие заботились о молодых. Чтобы кто кого обидел? Да не приведи Бог! Не было такого! А что сейчас творится в армии? Срам! Не везде, конечно... Вот и сын пишет, что у них порядок... - Так то на флоте... - Знамо дело... Моряки, не в обиду вам, пехоте, будь сказано, всегда отличались крепкой дружбой. Только, бывало, крикни: "Полундра!", как все сбежались на призыв... - Хорошо у вас здесь, дядя Ваня... Тихо... Спокойно... Я бы тут остался... Охотился бы с вами... - Остаться нельзя... А когда отслужишь - приезжай... Буду рад увидеть тебя в здравии. Юрка мой тоже после службы хочет стать профессиональным охотником. Все мы, Зыряевы, с давних лет пушным промыслом заняты. Вот и будешь ему напарником. А вопрос твой со службой мы утрясём. Не может быть, чтобы нечестивые верх над праведниками одержали. Сегодня отдохни, силёнок поднаберись, а завтра поутру пойдём. Солдат уже не слышал. Заснул за столом от сытной еды и слабости истощённого тела. Иван перетащил его на постель, а сам начал собираться в дорогу. Рано утром, после завтрака, Иван забросил за спину рюкзак, взял карабин и заботливо сказал: - Одень под бушлат мой свитер, Ваня. Уши прикрой шапкой... Морозец крепчает... В Ольховку пойдём. К вечеру доберёмся... А там поглядим, на чём в райцентр попасть. У кума моего "Уазик" есть... Попрошу, не откажет, отвезёт. Снег сверкал ослепительной, искрящейся белизной. Иван, придерживая на плече карабин, шёл впереди, протаптывая след, не широко шагал, чтобы ослабевший парень поспевал за ним. Шли, не громко переговариваясь, перекидывались редкими словами. - На ту сопку поднимемся, спустимся, потом ещё одну одолеем, а там и рукой подать, - говорил Иван. - Понятно, Иван Фёдорович... Ничего... Я дойду... - В Ольховке нашей все верующие... Молодёжь разъехалась... Старики одни остались... Вечерами собираются молящиеся в моём доме... Библию читают... Свечи зажигают... Завтра Покров Пресвятой Богородицы. В аккурат к празднику подгадаем... В сумерках пошли к большому деревянному дому, украшенному резными наличниками и ставнями. Навстречу путникам выбежала белая широкогрудая лайка, с радостным лаем бросилась хозяину на грудь, лизнула в лицо. - Да погоди ты, шельмец, - отпихнул собаку Иван. - Соскучился? Ладно, приеду из города, возьму тебя с собой на промысел... Набегаешься по тайге... На собачий лай на крыльцо вышла женщина в летах, приятная лицом, в тёмном платке, покрывавшем её голову, в меховой безрукавке, в длинной юбке и валенках. Увидела мужа, руками всплеснула. - Радость-то какая! Немногословная, приветливо улыбнулась, не торопясь с расспросами, бросила короткий взгляд на молодого человека в военной форме. Иван перехватил испытующий взгляд жены, пояснил: - Его тоже Иваном звать... Заблудился парнишка в тайге... Выручать надо... После Покрова в райцентр поедем... А там на автобусе до города... Не знаешь, кум Алексей дома? - Куда ему подеваться? - Так я сбегаю к нему, потолкую... Иван снял с плеч рюкзак, отдал жене карабин и ушёл. Женщина распахнула перед гостем дверь дома. - Проходите в избу, Ваня. Раздевайтесь... Не стесняйтесь. Сейчас парным молочком напою... Сладких пирогов с пареной калиной отведаете... В горнице на длинных лавках вдоль стен сидели благообразные старики, несколько мужчин и женщин средних лет. Большая керосиновая лампа из зелёного стела, подвешенная к потолку, освещала их сосредоточенные, строгие лица. На блестящих окладах святых образов, обвешанных вышитыми полотенцами, играли блики горящих свечей. Пред ними за конторкой стоял седовласый старец в очках, бывший геройский защитник Севастополя, отец Ивана. Он читал молитвы ко Пресвятой Богородице. На кухне сидел солдат, ужинал, слушал ровную, возвышенно-торжественную речь, и клевал носом. Утомлённый переходом, ослабленный скитанием по тайге, он уронил голову на стол и задремал. Он уже не слышал, как разошлись молящиеся, как Иван раздел его и унёс в кровать на пуховую перину. Рано утром, приученный к распорядку казармы, солдат быстро поднялся, оделся, постирал, прогладил, подшил белый подворотничок и попросил у Ивана бритву. - Вот... Станок Юрия... Лезвия, помазок, - подал Иван ему бритвенный прибор, мыло и полотенце. - И поспешай к завтраку, Ваня. Добрые люди. Приветливые и радушные. Гостеприимные, отзывчивые к чужой беде. Готовые оказать бескорыстную помощь. Не завистливые, не гордые. Трудолюбивые, православные праведники. Истинно боговерующие жители таёжной деревушки. Такими их запомнил безвестный беглый солдат Ваня, дезертир поневоле. Перед отъездом Любовь Андреевна - так звали жену Ивана, вручила парню сумку с разной домашней снедью. - Это тебе на первое время, сынок... - Спасибо, тётя Люба... Век не забуду доброты вашей. - Кушай на здоровье... Может, и нашему Юрочке где-нибудь лихо придётся, и добрые люди подадут ему. Иван сунул в карман солдату пятьсот рублей. Тот заупрямился, хотел вернуть деньги. - От чистого сердца даю. Чтоб не голодал ты, пока не определишься в другую часть. Возьми! - требовательно сказал Иван. Во дворе просигналила машина. - Ну, с Богом! Поехали мы... - До свидания, тётя Люба! Храни вас Бог! У калитки солдат обернулся, увидел, как добрая женщина благославляет его и мужа своего крестом. В городе, куда они приехали из райцентра на автобусе, Иван отправился сначала в военкомат, потом в прокуратуру, в редакцию газеты. В последней ему посоветовали обратиться в комитет солдатских матерей, дали адрес. И везде Зыряев возмущённо доказывал, требовал провести проверку в военной части, откуда убежал солдат, грозился написать министру обороны. Подействовало. Никому не хочется широкой огласки, общественного резонанса. Беглого солдата перевели в другую часть, где он благополучно дослужил до увольнения в запас. Ивану Зыряеву, по его убеждению, было благодарение Господне: ещё ни один год не добывал он столько соболей, как в ту зиму. И в хозяйстве охотника прибыток: две коровы отелились, свиноматка поросят принесла, гусыня вывела пушистых желтобоких гусят. Прибавились потомства у крольчих, кур-наседок и уток. Большой прибыток дали пчёлы: много мёду накачал Иван в летнюю пору. ...В багрянец золотой осени оделась тайга, когда в зверопромхоз приехал новый охотовед, выпускник института. Спрашивал про Ивана Зыряева, про жену его. В модном чемодане молодого специалиста, помимо личных вещей, лежали пуховый оренбургский платок и оптический прицел для карабина. В тот же день он уехал в Ольховку. Мудрость Книги притчей Соломоновых гласит: "Стезя праведных - как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня". Глава 4, (18).
