Опушка угрюмого леса. За нею далеко, так, что другого края леса не было видно, протянулось поле. Его земля, взрытая сотнями копыт и вытоптанная тысячами ног, тяжело молчала. Молчали и те, кто, сея смерть, сами нашли в ней отдохновение от ярости жизни. Ещё вчера на этом поле зеленела в золотых лучах солнца и колыхалась под ласковыми дуновениями ветра рожь, а теперь небеса роняли на взбитую до грязи землю холодные слёзы. Запёкшаяся, утаённая на ранах кровь стекала с дождевой водой в лужицы - мёртвые тела людей и лошадей принимали своё последнее омовение.
Мимо опушки, самым краем поля шёл, медленно таща волокушу, бык. Рядом с ним, сутулясь под моросящим дождём, шагал старик. Куртка, шитая из заячьих шкурок, висела на его сухощавом теле, как на огородном пугале, но, тем не менее, злой восточный ветер вяз в ней зубами - большего старик и не желал. Мертвецы не пугали ни человека, ни быка, и они переходили от одного тела к другому, и пока старик, кряхтя, обыскивал мертвых, бык, склонив голову, тщетно пытался найти губами молодую траву.
Дно волокуши медленно заполнялось срезанными плащами, редкими рыцарскими плюмажами, конской сбруей. Старик привередливо отбирал вещи, что меньше пострадали во вчерашней сече, благо выбор был - всё поле. Иногда ему удавалось найти за поясом бедно одетых воинов несколько медяков. На серебро и золото мертвецов в железных панцирях старик и не надеялся - до него здесь прошли мародёры с мечами, победители - но, тем не менее, он бесстрастно обыскивал и их.
Где-то вдалеке виднелись другие люди - похоронные команды, в сущности такие же падальщики, как и он. Чёрные одинокие фигуры казались неупокоенными тенями тех, кто лежит на земле.
Ещё один курган мертвецов. Пыхтя, переворачивая тяжёлых в смерти воинов, старик невольно отмечал страшные раны: раскроенные головы, отсечённые кисти, вспоротые животы. А вот на глаза попался и сам виновник этих ран - секира на полуторной рукояти. Клинок - выщербленная половинка луны - в темных въевшихся пятнах крови. Хорошее топорище, но вот лезвие уже ни на что не годно, даже рубить дрова.
Старик тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли, и перевернул следующее тело. Воин чуть побогаче других - кольчуга двойного плетения, шелковый пояс. Культя перевязана куском некогда зелёного, а теперь бурого от грязи и крови плаща. Торопливым движением ножа старик срезал пояс, когда мертвец вдруг открыл глаза, и с его уст сорвался стон. Старик, не обратив на него никакого внимания, продолжил обшаривать раненого, видя, что тот ослаб от потери крови. Его равнодушие было вполне человеческим - так же равнодушен охотник, снимая шкуру с убитого зверя. Но воин, словно не желая принять столь естественный порядок вещей, попытался ухватить старика здоровой рукой, и получил в ответ лишь слегка раздражённый взгляд.
"Помоги мне", - просипел воин.
"Помоги мне", - повторил он, снова пытаясь ухватить его за край куртки. - "Я отплачу".
Старик взглянул на раненого. В тусклых глазах зажглось какое-то подобие интереса. Он лениво потянулся к горлу воина ножом, которым срезал с мертвецов вещи, но не закончил движения, так как раненый снова впал в забытьё. Пожав плечами, старик тщательно обыскал воина, даже стянул с него металлические ботинки, но и в них ничего не нашёл. Тем временем раненый очнулся и теперь терпеливо взирал на его действия. Что-то в облике воина напомнило старику непутёвого старшего сына, такого, каким тот был лет двадцать назад.
"Шутки у тебя", - обронил старик первые слова. Голос проскрипел, как несмазанные сочленения рыцарского доспеха.
Воин скривил губы в попытке усмехнуться и протянул к старику левую руку. На открытой ладони поблескивал серебряный кругляш.
"Помоги мне. Получишь больше", - с усилием прошептал раненый.
Старик задумался. Ещё раз с сомнением оглядел того. Кивнул.
* * *
Шарн очнулся от боли в спине. Было такое ощущение, что кто-то тащил его тело по земле, через камни и коряги. Он открыл глаза. Свинцовое небо придавило взгляд, и Шарн отвернул голову. В поле зрения попал шагающий рядом с волокушей старик. Тот самый. Дружинник мятежного принца закрыл глаза. На этот раз он не впал в беспамятство. Вялые мысли обратились в не менее вялые воспоминания.
Верные королю бароны привели на поле битвы в три раза меньше воинов, чем сумел собрать мятежный Родрик. Но ополчение возжелавших вольностей городов не устояло против королевской армии. Лавочники, ремесленники и нанятые купцами вольные отряды были смяты атакой тяжёлой баронской конницы, а подоспевшая пехота в считанные часы подавила последнее сопротивление. Большая часть восставших спаслась, бежав с поля боя. Только небольшая дружина принца выстояла в хаосе битвы. Они, сплотившись, отступали к опушке леса, прикрывая бегство своего сюзерена. Родрик с воеводой Старозубом и пятью дружинниками, которые в ходе битвы не потеряли лошадей, скрылись меж деревьев, оставив за собой живой щит из обречённых на смерть воинов.
Шарн был среди тех, кто стоял плечом к плечу со своими товарищами на той воистину ставшей кровавой кромке леса. Секирой, иззубренной сотней соприкосновений с вражеским железом, он теперь пользовался, как дубиной, круша головы баронских мечников. Позади нападавших стоял отряд копейщиков, но не атаковал. Мечи были сподручнее в драке среди теснящихся лесных стволов, и именно это сдерживало подход смерти к обречённым дружинникам...
Волокуша внезапно остановилась, прервав течение мыслей раненого. Старик склонился над ним, дождевые капли стекали с его бороды.
"Жив ещё?" - проскрипел он.
Шарн промолчал.
"Приехали", - разогнувшись, сообщил старик в никуда и отошёл. Волокуша снова тронулась, дважды скрипнули створки ворот, и спустя минуту небо над головой Шарна закрыла крыша хлева. Её солома местами прогибалась под невидимой тяжестью. Пахло сыростью и навозом.
По жидкой земле прочавкали чьи-то шаги.
"Што?" - старушечий голос.
Шарн расслабился и только тогда заметил, что сжимал в кулак правую, изувеченную руку. Реальное ощущение оказалось обманным. Никогда ему теперь не держать оружия. Шок от осознания этой мысли потряс Шарна до глубины души, и тьма вновь овладела его разумом.
* * *
Старик и старуха сидели за грубосколоченным столом. Старик тяжело дышал, сжимая и разжимая мозолистые ладони. Только что он перетащил раненого воина в пустующее стойло, где когда-то держал лошадь. Тот был без сознания, и, воспользовавшись случаем, он опять обыскал его и опять ничего не нашёл.
"Что делать, мать?" - переведя, наконец, дух, спросил старик.
Она не ответила, молча уставившись на скрещённые на коленях руки.
"Эх, - вздохнул он. - Надо было его оставить".
Старуха пожевала губу, но не проронила ни слова.
"А если найдут?" - с сомнением в голосе продолжил старик.
"Шербро", - буркнула она.
"Да, - нехотя согласился тот. - Где оно у него? Уж несколько раз осмотрел, а он, - с этими словами старик показал ей две серебряных с ноготь монетки, - вот опять дал".
"Шербро", - с укоризной проворчала старуха.
Всю их долгую жизнь её мужем владел дух стяжательства. Разными правдами он пытался скопить достаточно серебра. В молодости - достаточно для того, чтобы нравиться девушкам, остепенившись - чтобы прокормить семью и обеспечить достойное наследство сыновьям и приданое дочери, в старости, когда сыновья подались в город, а дочь вышла замуж, он копил уже по привычке, быть может, чтобы порадовать далёких внуков. Он был хорошим работником и мужем, но серебро стало его манией. Ради него он вставал за час до петухов и ложился после захода солнца. С весны до осени его, как и всякого крестьянина, занимал клочок собственной земли, на котором росли рожь и овёс. В свободное от работы на поле время ходил в лес, ставил силки на зверя, стрелял птицу. Шкуры он продавал одному из городских купцов, а птицу жена носила на рынок вместе со сметаной и куриными яйцами. Но, как он ни горбатился, денег вечно не хватало. Большая их часть уходила к барону, сдававшему им в аренду землю, сколько-то забирали королевские сборщики налогов, а на оставшуюся часть находилось ещё множество претендентов: купец, в обучении у которого был младший сын, дочь, просившая то новый сарафан, то изящные сапожки, жена, причитавшая, что у них кончается соль. И с таким трудом добытые монетки просачивались мимо его рук, как вода.
Старик и сейчас думал о серебре, том серебре, что так легко, словно из воздуха, вынимал покалеченный воин. Он уже сосчитал, что при таких ранах тот пролежит не меньше месяца-двух. Получать от него каждый день по серебряной марке - это выйдет всего около полсотни - можно сторговать хорошую дойную корову, справить подарки внукам, и ещё останется марок тридцать. Фантазия отказывала старику, но голова кружилась от опьянения открывавшимися возможностями.
"Можно новый дом поставить. Старший вернётся из города с внуками. Будем жить вместе, как когда-то. Старухе в радость будет с детишками повозиться", - размечтался он, но разом погрустнел.
"Дети. Сколько я для них сделал! Младшего на ноги поставил, в люди вывел, а тот как купеческую грамоту купил, так в сторону родителей и носа не повернул. А дочка? Мы её замуж так выгодно выдали. Ох, и плакала же она перед свадьбой! Дура-дурой была, а теперь хозяйка в большом доме. Добронрав, упокойся его душа в мире, был хозяин рачительный, марку к марке складывал, и теперь ни она, ни дети её ни в чём нужды не знают. Хоть бы раз навестила отчий дом, неблагодарная".
Таким мыслям предавался старик, больше всего сокрушаясь по старшему сыну. С детства он готовил его к крестьянской жизни. Ему должны были остаться дом, надел, хозяйство. Но тот послал псу под хвост всё наследство, когда, наслушавшись песней бродячего менестреля, ушёл бродить с тем по белому свету. И благо бы он был ветренноголовым юнцом - нет, как назло, своей рассудительностью парень мог поспорить со старейшиной деревни, и всё же, схлопотав в спину отцовское проклятье, убежал из дому. Лет двадцать о нём не было ни слуху, ни духу, а потом вдруг вернулся с женой-чужачкой и двумя детьми. Поселился в городе, а в родное село так и не заглянул, не навестил стариков, не дал порадоваться на внуков.
Но недолго старик сокрушался над неблагодарностью детей. В открытую дверь заглянул соседский мальчуган.
"Воины едут! Воины едут!" - восторженно прокричал он, прежде чем побежал к другому дому.
Старуха охнула, а старик вскочил со скамьи и бросился к двери. Высунувшись из-за косяка, он бросил взгляд в проулок. На околицу села неторопливо выезжал отряд. Синий стяг в руках знаменосца висел мокрой тряпкой, и тем не менее, гадать не приходилось - это был отряд барона Брана, владельца окрестных земель - старик узнал Рогволда-писаря. На сердце отлегло - то были свои, не мятежники. Но тут за плащами воинов промелькнул чёрный балахон магиуса-правдознатца, и страх хладношкурой змеёй соскользнул по спине старика.
А тем временем в проулке перед всадниками начала собираться осторожная толпа любопытных.
Битва между армиями короля и мятежного принца происходила в семи верстах от села - едва ли не на самом краю крестьянской ойкумены. Движение войск и волна разбитых мятежников обошли его стороной, и лишь некоторые из сельчан, как старик, поутру, набравшись храбрости-глупости рискнули отправиться и посмотреть на поле боя, хотя никто, кроме него, и не проявил смекалки запрячь в волокушу быка, чтобы поживиться за счёт мертвецов.
В общем, все знали, что битва состоялась, король и верные бароны, такие, как их сеньор Бран Тяжёлое Копыто, победили, а мятежные принц и его городские прихвостни наголову разбиты. Теперь воодушевлённый победой народ хотел подробностей от непосредственных участников сражения. Вот только баронская дружина въехала в село совсем не за тем, чтобы воины, оставив коней и расположившись в большом зале сельской таверны, стали за кружкой пива пугать доверчивых до простоты крестьян рассказами о злости и силе врага, превознося личные подвиги и мужество под кокетливые взвизги пышнотелых девиц. Нет. Совсем не для этого.
Отряд приостановил движение. Писарь достал из седельной сумки свиток. Развернув пергамент, он стал читать.
"Волею короля нашего, Бладарела", - вещал пронзительным голосом писарь так, что его было прекрасно слышно во всех концах села, - "принц Родрик и принявшие его сторону бароны Хельг Кантусский, Грюн из Трех Холмов и Крейн Бычерог из Насты обвиняются в мятеже против короля и государства, за что приговариваются к смерти через отсечение головы. Также города Наста и Мильборг, примкнувшие к мятежу, приговариваются к разрушению их городских стен и выплате контрибуций в размере десяти тысяч золотых марок. Жители этих городов, с оружием в руках выступившие против законного короля приговариваются к смерти через повешение. Каждому, кто выдаст властям уличенных в злодеянии против короны, получит за смерда или вольного горожанина - серебряную марку, за свободного воина - десять марок, за дворянина - пятьдесят марок. Тот, кто укрывает мятежников от длани правосудия, объявляется их пособником и приговаривается к смерти, соответствующей его положению".
От таких слов старик похолодел, а писарь стал зачитывать свиток заново перед возбуждённо загудевшей толпой.
"Что делать?" - забилась мысль, словно птица, попавшая в сеть.
Старик кинулся во двор.
Раненый воин был в сознании.
"Тебя ищут", - сообщил старик.
"Я слышал", - ответил Шарн, устало опустив веки.
"С ними ищейка".
Раненый мгновенно открыл глаза. Впервые старик заметил в них хоть какой-то блеск - лихорадочный блеск неуверенности и страха. И ещё он отметил, как напрягся воин, дёрнув культёй, словно пытаясь сжать в несуществующий кулак рукоять оружия. Да и Шарн увидел, что старик боится, мелко дрожа, и вряд ли от холода.
У каждого из них был свой страх.
Шарн боялся, что "ищейка" вызнает у него направление, в котором, воспользовавшись хаосом битвы, скрылся мятежный Родрик, и героизм павших дружинников принца будет предан им, его мыслями и словами, которые так ловко умеют выпытывать из людей правдознатцы. Подобное кощунство над разумом пугало Шарна едва ли не больше предательства.
Страх старика был иным. Он боялся смерти, грозившей за пособничество мятежнику. Но сильнее даже этого присущего всему живому чувства был страх упустить серебро. Да, он желал этот презренный металл больше собственной жизни. И в его голове метались мысли: "выдать раненого - серебро или смерть, спрятать - тоже серебро или смерть". Жадность перевешивала в обоих случаях, но выбирать-то придётся из одного!
Но Шарн опередил старика.
"Боже, будь ко мне милосерден", - прошептал он.
Старик посмотрел на воина. Тот протягивал ему монетку на ладони.
"Возьми у меня мизерикордию", - попросил он. - "Убей меня".
Третий выход не обещал иного серебра, кроме того, что предлагал сейчас раненый. А вот очертания смерти вырисовывались для старика явственнее. Тёмная слава о магиусах-правдознатцах, известных в народе, как "ищейки", опережала их богопротивные дела, шепотом переходя из уст в уста. Говорили, что каждый "ищейка" способен читать издалека людские мысли. А это значит, что правдознатец, приехавший с баронскими дружинниками, возможно, уже сейчас направлялся к дому, зная об укрываемом в хлеву мятежнике.
Старик выбрал.
"Нет", - мотнул он головой.
Отчаяние затопило сердце воина.
"Прошу тебя, будь милосерден!"
"Нет", - вновь прохрипел старик и попытался выбить монетку из рук Шарна, чтобы не смущала душу блеском. Тот сжал кулак, не дав ему сделать этого.
"Я прошу тебя", - прошептал воин, и на его карих глазах выступили слёзы.
"Нет!" - рявкнул старик и отвернулся, пытаясь скрыть смущённые чувства.
Страх и жадность боролись в нём с появившейся невесть откуда ненавистью к себе и всему миру: "Серебро! Проклятое и любимое! Вся жизнь связана с ним, будь оно проклято! Плати! Плати! Плати! Купцу, барону, королю. Дети! Неблагодарные! Столько серебра потрачено, чтобы они были счастливы, и хоть бы одна марка вернулась добрым словом!"
"Будь проклято! Будь проклято!" - заметалась одна и та же мысль, как вдруг её разбила другая. "Будь милосерден!" - эхом резанули по памяти чужие слова.
Ненависть на миг застила глаза кровавой пеленой, заглушив иные чувства.
"Ты хочешь купить милосердие?!" - взвыл в тон пульсирующим мыслям старик. - "Так получи его за так!" - И, сам не ведая того, что творит, он выхватил из ножен раненого кинжал последней милости и отчаянно, словно найдя в этом движении спасение, ударил того по почкам. Кинжал взрезал проволоку кольчуги, как шёлковые нити. Из горла Шарна вырвался тихий вскрик и воин обмяк.
Старик очнулся и, увидев, сотворённое, испугался до смерти. Сиротливая слеза незаметно скатилась по обесчувственному лицу, утонув в седых усах.
"Милосердие! Да будь ты тоже проклято!"
* * *
Чёрный вздрогнул от неожиданного всплеска эмоций. Словно факел в ночи, вспыхнул для магиуса-правдознатца чужой страх. Оставив баронских воинов, он пошёл на почуянный свет, который вывел его к одному из крайних дворов. Некогда ладно срубленный дом переживал не лучшие свои времена. Сухой мох выпирал меж брёвен, открывая продольные щели. Под коньком давно свила гнездо какая-то пичуга, да, видать, и забыла об этом. Солома на крыше отсырела не под одним прошедшим дождём, такой впору удобрять поле. Магиус открыл скрипучие с покосившейся створкой ворота и вошёл во двор.
Из-за открытой двери выглядывала старуха, но выйти боялась. Чёрный обонял её страх, но источник того, что привёл его сюда, располагался чуть дальше. Он вошёл в хлев, который, как и весь дом, отживал последние годы. В нос ударил запах навоза. Магиус уловил присутствие животного, но тут же его разум переключился на цель прихода.
Перед ним стоял ссутуленный старик, заслоняя что-то собой. Страх был его, но под ним скрывалось присутствие и другого чувства. Магиус не умел читать мысли, но проницательный ум, который вкупе с возможностью чуять чужие эмоции и делал его "ищейкой", открыл ему источник странного сплетения чувств старика.
Он отодвинул того, и старик подчинился, хотя, когда правдознатец коснулся его руки, то ощутил в нём новую вспышку страха.
На подстилке из соломы, уронив голову, лежал дружинник мятежного принца, стеклянным взглядом мертвеца уставившись на стенку стойла. Бронзовая фибула, стилизованная под бегущего волка - геральдический символ Родрика - цеплялась за обрывки бурого от крови плаща, которым была грубо перевязана его правая рука. В левой мёртвый дружинник что-то сжимал. Магиус разжал её. На ещё теплой ладони лежала маленькая серебряная монетка. Подобрав её, правдознатец ощутил новый всплеск эмоций старика. К страху, словно специи к мясному соусу, примешались чувства жадности и собственной вины. И даже столь опытному "ищейке" трудно было определить, которое преобладало. Впрочем, произошедшее было ясно и без подсказки его дара.
Старик, вернее всего, укрыл раненого мятежника в обмен на обещание вознаграждения, а, услышав королевский указ, который с излишним старанием зачитал дикоголосый писарь, испугался обвинения в пособничестве и, спасая шею от петли, просто зарезал обескровленного дружинника. Правосудие свершилось, пусть даже и нечистыми руками.
Не сказав ни слова, так же молча, как и пришёл, магиус покинул двор. Старик растерянно семенил вслед за ним. Перед домом правдознатца верхом на лошади поджидал один из баронских дружинников, держа в поводу другую. Кивнув на старика, он спросил: "Один из них?" Тот сглотнул, невесть как образовавшийся в горле, комок. "Нет", - бросил в ответ воину магиус, взбираясь на свою лошадь.
Устроившись в седле, Чёрный обернулся к старику и бросил ему под ноги ту самую монетку. Серебряный кругляш упал в грязь.
- Похорони его, всё-таки он был дружинником принца, - обронил магиус, прежде чем пришпорил коня и вместе с воином отправился догонять уезжающий отряд.
Старик взглядом проследил за тем, как кавалькада скрылась за околицей села. Страх отпустил его, и он глянул под ноги. Серебро маленькой звездочкой блестело в жирной земле. Старик с ненавистью ковырнул носком грязь, и её комок накрыл звёздочку. Облегчённо вздохнув, он повернулся к дому.